Друзья не раз уговаривали поэта: «Николай Алексеевич, голубчик, не плохо было бы, если бы вы написали свою автобиографию». Тот соглашался, да все руки не доходили. Как-то обратился к Ивану Сергеевичу Тургеневу, которого уважал безмерно и поверял ему почти все, решив испросить у него совета по этому вопросу. Однако писать он уже хотел не биографию, а саму исповедь своей жизни, ибо что толку для сердца и души читателя одни лишь сухие данные о человеке. Но сомнения не покидали его: «Скажи: не слишком ли это — так сказать — самолюбиво? — спрашивал Николай Алексеевич собрату по перу. — И конечно же, — добавлял, — печатать эту исповедь никак не при жизни». Тургенев отвечал:"Вполне одобряю твое намерение написать свою биографию; твоя жизнь именно из тех, которые, отложа всякое самолюбие в сторону, должны быть рассказаны — потому что представляют много такого, чему не одна русская душа глубоко отзовется».
Посоветовавшись с другом, не единожды принимался Николай Алексеевич взяться за свою исповедь, да все эти разы совпадали с наступлениями жестоких болезней. Казалось бы, вот просит он жену свою: «Пододвинь перо, бумагу…», — ан нет. Руки не держат ни того, ни другого. Пытался было начать рассказывать, да злодейка-болезнь не давала сделать этого, прерывала рассказчика страдальческим криком.
«Как мне досадно, — посетовал позднее один из некрасовских журнальных сотрудников, — что я не взялся писать некрасовские литературные воспоминания! Он сам об этом просил, и самому ему было желательно. Обратился с этим ко мне и моему товарищу, должно быть, месяца за полтора до смерти. Господа, вы молодые, приходите и записывайте, что я буду говорить; много интересного… Только вот беда: кричу я иногда от боли по целым дням, так что часов определенных никак не могу назначить. Переглянулись мы с товарищем, да тем и кончилось; а очень стоило потрудиться».
Не потрудились. И оказалось, что ни точного места рождения, ни точной даты появления на свет Николая Алексеевича не осталось в памяти потомков. Не осталось, увы, и многого-многого другого. Ну да что уже теперь-то после драки кулаками махать. Наше пренебрежительное прижизненное отношение к близким весьма характерно для нас. Мы только после смерти родного человека спохватываемся, что недорасспросили, недодали, недолюбили… Покрываем голову пеплом, а толку что?..
Достаточно приблизительным место рождения Некрасова стал заштатный, затрапезный, захолустный городок Немиров на юго-западе России. В нем один винокуренный завод производил вино да два колокольных завода лили колокола. Вот и все достопримечательности. После Богдана Хмельницкого городок этот переходил из рук в руки то к полякам, то к туркам, потому состав его населения оказался самый что ни на есть пестрый.
Отец поэта был военным служакой полета небольшого и материального достояния малого. Он принадлежал к старинному, но обедневшему роду. Обеднел же этот род от того, что и деды и прадеды его проигрывали своих крепостных крестьян тысячами. Алексей Сергеевич далеко от них не ушел: предавался безудержным похождениям и разгулам, а в промежутках между ними не выпускал карт из рук. «Выйдя в отставку он стал типичным дворянином-крепостником, который, прежде опиравшийся на жестокие законы армейской жизни и уверенный в их справедливости, ввел эти законы и в помещичью жизнь.
Вероятно, на одном из традиционных офицерских балов, куда нередко приглашались окрестные помещики, он познакомился с дочерью украинского дворянина Андрея Семеновича Закревского. Вскоре семнадцатилетняя Елена Андреевна стала невестой, а затем и женой Алексея Сергеевича Некрасова. Брак этот был во многом неравный и не сулил ничего хорошего юной Закревской. Впоследствии у Некрасова-сына сложилось даже представление, что свадьбу сыграли без согласия родителей невесты, вопреки их воле. Вряд ли это было так, но нетрудно себе представить, что солдафон, картежник и гуляка мало привлекал родителей в качестве мужа их любимой дочери. В одном из автобиографических набросков, сделанных в конце жизни, поэт так объяснял недовольство Закревских: «Армейский офицер, едва грамотный, и дочь богача — красавица, прекрасно образованная, певица с удивительным голосом». (В. Жданов) Да, что и говорить, странный альянс. Быть может юной Елене ее будущий муж показался лихим кавалером?
Семья будущего поэта разрасталась быстро. Он родился, как было установлено позже биографами, 28 ноября 1821 года и был третьим по счету ребенком. А всего-то ребятишек в доме обитало шестеро.
«Подав в отставку, отец поэта принялся наводить в имении и в доме суровый порядок. От природы он обладал деспотическим характером, а годы военной службы укрепили в нем наклонность к властолюбию, черствость души. К тому же он был глубоко убежден в незыблемости священного помещичьего права полновластно распоряжаться жизнью и судьбой крепостных крестьян. Свято верил и в то, что крестьяне обязаны заботиться о благе и процветании своего помещика. Поэтому ввел самую тяжелую барщину, при которой крепостным вовсе не оставалось времени для работы на себя. Всю неделю работали для него, а для себя только по ночам да по праздникам», — вспоминал один из крестьян. Среди поощрительных мер в малодоходном некрасовском имении преобладали розги и кулачная расправа. Наказания на конюшне стали самым обыкновенным явлением.
Сельцо Грешнево, «усадьба господ Некрасовых», стояло на столбовом почтовом тракте, между Ярославлем и Костромой. Барский дом выходил прямо на дорогу, а называлась она тогда Сибиркой, или Владимиркой. Это была та самая знаменитая Владимирка, по которой немало прошло людей, осужденных на каторгу и ссылку. В воспоминаниях Некрасова говорится о ней: «Все, что по ней шло и ехало, начиная с почтовых троек и кончая арестантами, закованными в цепи, в сопровождении конвойных, было постоянной пищей нашего детского любопытства.
Во всем остальном грешневская усадьба ничем не отличалась от обыкновенного типа тогдашних помещичьих усадеб; местность ровная и плоская, извилистая речушка, за нею перед бесконечным дремучим лесом — пастбище, луга, нивы. Невдалеке река Волга. В самой усадьбе более всего замечателен — старый обширный сад».
Охота занимала очень большое место в быту Некрасова-отца и была поставлена на широкую ногу. Конечно, это пагубно отражалось на бюджете хозяйства. Едва сводя концы с концами, Алексей Сергеевич тем не менее держал до двадцати псарей и множество собак самых отменных пород. Отец нередко брал сына на охоту, потому-то уже в юные годы ему приходилось не только стрелять в глухарей и вальдшнепов, но и травить волков. В одном из поздних набросков Некрасов отметил: «В пятнадцать лет я был вполне воспитан, как требовал отцовский идеал: рука тверда, глаз верен, дух испытан».
Расточительный, когда дело касалось охоты и псарни, Алексей Сергеевич в других случаях отличался необычайной скаредностью, даже алчностью. Достаточно сказать, что почти всю жизнь он вел тяжбы, обнаруживая удивительную ловкость и настойчивость в стремлении отсудить хотя бы незначительную денежную сумму. В частности он начал тяжбу со своей сестрой. Процесс тянулся много лет и закончился полной победой брата, умножившего свое крепостное богатство ровно на одну «душу».
Не довольствуясь этим, он возбудил новое дело против сестры, требуя возмещения судебных издержек. И в этом случае суд оказался на стороне Алексея Сергеевича. Предметом другого, более крупного процесса, который в течение нескольких лет вел отец Некрасова, явились имения во Владимирской и Симбирской губерниях, где крестьян довели до полной нищеты. Но бывали случаи, когда коса находила на камень. Алексей Сергеевич сам оказался под судом: ярославский почтмейстер привлек его к ответственности за нанесение побоев смотрителю почтовой станции. Дело это тяготело над отцом поэта больше десяти лет. Позже сын признавался:
Мрачная обстановка грешневской усадьбы легко могла бы погубить податливую натуру Николеньки, растлить душу нестойкую. Разве мало известно примеров, когда на крепостных хлебах вырастали люди очерствелые, бездеятельные, духовно опустошенные? И кто знает, как пошло бы развитие юного Некрасова, если бы не оказалось сил, способных противостоять жестким нравам крепостного времени.
Прежде всего надо вспомнить о его матери — Елене Андреевне. Может быть, ни один поэт не посвятил столько проникновенных строк своей матери, как Некрасов. И это легко понять: ее роль в его жизни была велика и благотворна. «Во мне спасла живую душу ты!» — восклицал он. Вот почему светлый образ матери так прочно вошел в некрасовскую лирику.
Во всем противоположная своему мужу, Елена Андреевна была в его доме явлением как бы иного мира. Русокудрая, голубоокая, с тихой грустью на бледных устах, она меньше всего походила на помещицу, барыню, владелицу усадьбы. С молчаливым осуждением наблюдала разгульную жизнь и жестокость помещика, который был ее мужем, и первая принимала на себя ярость его гнева. А поводов для гнева оказывалось достаточно. К Елене Андреевне приходили искать защиты и помощи грешневские крестьяне, и она как могла помогала им. Вступалась и за своих детей, когда им угрожало несправедливое наказание, или просто старалась уберечь их от неприглядных сцен, разыгрывавшихся в доме.
Все это вызывало крайнее раздражение Алексея Сергеевича, не желавшего ни в чем себя ограничивать. Он позволял себе поднимать руку на жену. «Грозный властелин», державший «под страхом всю семью и челядь жалкую свою», Некрасов — отец и муж, не задумываясь, унижал достоинство своей жены, не церемонился с детьми.
Что и говорить, Николенька был горячо привязан к своей матери. Нетрудно представить себе: чем больше отталкивал его от себя отец и чем больше невзгод выпадало на долю матери, тем сильнее становилось сочувствие сына и тяготение к ней. Она ввела его в мир литературы. Он остался от него в восторге и написал об этом еще не совсем складные стихи:
Многие часы проводили вместе Николенька и его матушка. Не раз случалось им, обнявшись, плакать где-нибудь украдкой.
Но не одна только безропотная покорность судьбе отличала Елену Андреевну. Нет, как ни трудно было ей противостоять необузданному характеру мужа, однако и ему порой приходилось отступать перед ее твердостью, когда речь шла о детях, когда их надо было уберечь от безумных забав отца. И не напрасно, конечно, Некрасов называл свою мать святой, подвижницей — подвижничество невозможно без упорства и силы, без стойкости духа. А в поэме «Мать» говорится даже, что она могла бы дать «урок железной воли» для русской женщины, которой судьба оставила мало сил для борьбы. Так высок был в глазах сына идеал его матери». (В. Жданов)
«В матери и в отце поэта слились два начала, две славянские стихии. И не только слились, а буквально столкнулись. Внутренний конфликт этот продолжился и еще более углубился, но уже в одном человеке — в их сыне, с громадной силой ощутившем, а порой и выразившем в самом себе игру столь разных начал, бурную и раздиравшую, но и обогащавшую. То, что могло в обычной жизни казаться и остаться житейским казусом, в исторической» личности, в великом поэте и человеке заявило себя исторически, закономерно, масштабно.
Жестокий кнут, вошедший в жизнь мальчика, обыденно входил в русскую жизнь во всем своем разнообразии его применения. Но закрепило ли кнут чье-нибудь, кроме русского, народное сознание столь многими пословицами и поговорками, превращая в почти бытовой образ — символ жестокости? И усвоила ли так кнут, этот мрачный символ истязания, чья-нибудь поэзия, кроме некрасовской?
Это о человеке.
Это о лошади.
Как раз об избиении лошади человеком Некрасов единственный написал так, что картина стала несмываемым знаком-клеймом тягостной жизни:
Здесь Некрасов представил, может быть, самую страшную из своих картин страдания, образ вселенского — да, да! — вселенского страдания; может быть, самую страстную свою человеческую жалость излил на лошадь, на животное. Почему? Душа его была расцарапана до крови. Нет, это не бытовая сцена, не уличная зарисовка. Здесь страшная символическая картина обесчеловечивания целого мира в виде уличной зарисовки.
И дело не в том, что поэт писал о страданье, пусть даже как угодно ярко и выразительно: этого было много и до него, и вокруг него, и после него. Некрасов-поэт излил его самое. Он единственный, кто, по словам Бальмонта, постоянно напоминает нам, что вот пока мы все здесь дышим, есть люди, которые задыхаются. Николай Алексеевич постоянно задыхался сам. В этом все дело. И когда мы говорим о жестокостях деревенской жизни его детства, то следует иметь в виду не столько исключительность их проявления, сколько остроту его восприятия». (Н. Скатов)
Федор Михайлович Достоевский говорил о Некрасове: «Мне разом почувствовалось, что это было раненное в самом начале жизни сердце, и эта-то никогда не заживавшая рана и стала началом и источником всей страстной, страдальческой поэзии его на всю потом жизнь».
Но вернемся в детство поэта. Несмотря на строгий наказ отца не якшаться с деревенскими мальчишками, Николенька при каждом удобном случае пробирался в дыру в заборе и убегал на вольные просторы, где у него было так много друзей-приятелей между крестьянскими ребятишками. Он принимал участие в их играх, бродил по лесам, купался в реке. А порой и дрался — ведь многие игры среди мальчишек оканчиваются таким вот образом. Часто всей гурьбой они ходили на большую дорогу, где уставшие путники, присевшие отдохнуть и перекусить, рассказывали самые что ни на есть разнообразнейшие истории. «Таким образом Некрасов с самого начала оказался на большой дороге, но до поры до времени, не ехал, а, так сказать, сидел на ней, Русь же ехала и — еще больше — шла перед ним». (Н. Скатов)
Часто Николенька один убегал на волжские берега. Бежать было далеко, да ноги резвы, пути под собою не чуют. И вот она — Волга!
Вот и еще одна рваная рана на сердце легла.
Николай Алексеевич уже в молодые годы отказался от «хлеба, взращенного рабами», не владел крепостными, хотя имел на это все юридические права. Ни Герцен, ни Огарев, ни Тургенев, ни многие другие не избрали такого поистине праведного пути. «И все же он не переставал иногда бывать помещиком, оставаться барином, становиться господином — в характере, в привычках, во многих отношениях к жизни, в дурных страстях, если угодно, в реальных грехах». Правда, никогда почти не направленных против кого-то, кроме, может быть, себя самого. Не потому ли деликатнейший и щепетильнейший Антон Павлович Чехов, отвечая на вопрос о «недостатках» и, так сказать, пороках Некрасова, заявил, что никому он так охотно их не прощает, как Некрасову. Сам же Некрасов их себе не прощал, но иной раз пытался найти оправдание:
В поэзию Некрасова проникла отвратительная действительность.
«1832 году Алексей Сергеевич представил для обучения в ярославскую гимназию двух своих сыновей — Андрея и Николая. Первому в это время было двенадцать, а второму одиннадцать лет. Братья Некрасовы поселились на частной квартире, неподалеку от гимназии, вместе с крепостным дядькой, который обязан был кормить мальчиков и присматривать за ними. Но после деревенского однообразия Ярославль открыл перед крепостным наставником столько соблазнов, что у него пропала всякая охота заниматься обслуживанием двух гимназистов. Он просто-напросто выдавал им на руки понемногу денег, а те, очень довольные этим, прихватив хлеб и колбасу, нередко вместо гимназии отправлялись на загородные прогулки — с утра до вечера.
Все это продолжалось до того дня, когда мальчики, возвращаясь однажды домой, к ужасу своему, увидели разгневанного отца, до которого дошли слухи об их привольной жизни. У крепостного ментора обе скулы были уже сильно припухшие после побоев, его немедленно отправили в деревню, а к мальчикам приставили другого надзирателя, более строгого. Новый наставник также оказался не на высоте. Братья очень скоро подметили его слабое место: уложив их спать, он любил посидеть за чарочкой. Выждав, пока выпивоха уснет, мальчики вылезали из окна и отправлялись в трактир, где маркером был также крепостной их отца, отпущенный по оброку; там они практиковались в игре на бильярде и быстро приобретали в ней большие познания.
Будучи первоклассником Николай учился хорошо и часто сидел на первых партах, куда в те времена сажали лучших учеников. Но в дальнейшем его успехи оказались более чем скромны, о чем свидетельствуют сохранившиеся отметки. Братья Некрасовы, случалось, не ходили на занятия, иной раз по нескольку месяцев подряд — по болезни; однако настоящая причина их отставания была, конечно, иная. В гимназии господствовали рутина и схоластика. Многие учителя слабо знали свой предмет и вели занятия по учебнику. Не только физику или зоологию, но даже словесность преподаватель-чиновник умудрялся сделать невыносимо скучной. Надо ли удивляться, что гимназические курсы вызывали мало интереса у воспитанников? В эти годы Некрасов много читал, хотя круг чтения его, разумеется, был не слишком-то широк. Приходится отметить, что ни один из больших русских писателей не имел такой скудной предварительной подготовки.
Товарищи любили Николая за живой, общительный характер и особенно за увлекательные рассказы, на которые он был большой мастак. Тогда же мальчик начал писать стихи — сначала сатиры на товарищей, а затем и лирику, конечно, еще несамостоятельную и незрелую, о чем он сам позднее вспоминал: «В гимназии я ударился в фразерство. Что ни прочту, тому и подражаю». Через некоторое время у пятнадцатилетнего гимназиста была уже целая тетрадь стихов; именно это, по собственному признанию автора, сильно подмывало его тогда же ехать в Петербург. «Воображение к столице юношу манило».
Возможно, как писал он потом в своей пьесе, Николинька-сорванец достаточно жестоко подшучивал над одним из своих преподавателей, подставив ему стул со сломанной ножкой?
Но только ли Николенька шаловливый ребенок?
Проболтавшись пять лет в гимназии, Николай навсегда расстался с ней. Его успехи там были сомнительны, а когда подошла пора весенних переходных экзаменов, то оказалось, что по многим предметам он не аттестован и к экзаменам совершенно не готов. Кроме того его отношения с гимназическим начальством еще раньше были испорчены одним странным обстоятельством: Алексей Сергеевич упорно отказывался вносить плату за обучение своих детей и вел по этому поводу нудную переписку с гимназией: пытался всячески оттянуть неприятный день выплаты денег. Словом, дела складывались так, что юному Некрасову ничего не оставалось делать, как, покинув гимназию, отправиться в ненавистный дом.
В доме отца Николай провел целый год. Как раз в это время Алексей Сергеевич занимал должность полицейского чиновника. По делам службы ему приходилось ездить по окрестным селам, разбирать всевозможные дела, вести следствия. Иногда случалось брать с собою шестнадцатилетнего сына. Юноша не раз присутствовал при различных сценах народной жизни, при следствиях, при вскрытии трупов, а иногда и при расправах. Все это произвело глубокое впечатление на Некрасова и рано в живых картинах знакомило его с тогдашними, часто слишком тяжелыми условиями народной жизни.
Перед Николаем неумолимо вставал вопрос «о своей участи», о том, что делать дальше. Все размышления по этому поводу приводили к решению ехать в столицу, в Петербург, и там искать счастья. Именно там. Ведь у него уже появилась всемогущая подруга, которая нашептывала ему:
Отец не сразу, но все-таки без особенного труда согласился отпустить сына в Петербург, однако поставил непременное условие: он хотел, чтобы тот получил военное образование, для чего поступил бы в Дворянский полк. Однако Некрасова меньше всего привлекала военная служба. Он думал об университете, о литературных занятиях, и эти мысли впервые были внушены ему матерью, вовсе не стремившейся видеть своего сына военным. Но спорить было бесполезно, и мать замолчала. Желание покинуть стены мрачного отцовского дома оказалось столь велико, что молодой человек, не колеблясь, согласился на условия отца, хотя у него и в мыслях не было делать военную карьеру.
Предотъездные дни его омрачились смертью давно болевшего любимого брата Андрея. Горе было беспросветным.
К склонившемуся над родным холмиком Николаю слетал Ангел Смерти.
Наконец настал момент, когда семнадцатилетний паренек, вырвавшись из тисков отца, объятий матери и любимой сестры, сел в тряскую телегу и отправился в далекий Петербург. Он ликовал.
Свершая свой первый в жизни самостоятельный путь, Николай на каждой почтовой станции пересаживался в новую телегу, и так за шесть-семь дней должен был добраться до столицы. Он ехал, ликуя при мысли о том, что ему удалось надуть отца притворным согласием поступить в Дворянский полк. В кармане его лежали тетрадка стихов, сто пятьдесят рублей ассигнациями и свидетельство о том, что он столько-то лет обучался в ярославской губернской гимназии». (В. Жданов)
Вот как видится юному Некрасову путь поэта:
Некрасов ликует:
Юного поэта будоражит его небесный дар.
Некрасов пишет диалог Души и Тела. Вот Душа Говорит Телу:
Тело отвечает Душе:
Тело отвечает:
Вот Некрасов пишет о невозможности постичь мир одним лишь умом.
Неужели же юный Некрасов не писал о любви? Разве такое возможно? Невозможно. Конечно же он писал о ней.
Юный поэт попробовал свое перо и в написании баллад. Вот одна из них — «Водяной». В ней утопленница-русалка повествует о своей судьбе:
Вот поэт распростившись с подводным миром, приглашает нас на пир ведьмы.
Не правда ли, доброжелательно-шутливым настроением веет от этих строк о ведьмином шабаше.
Ах, шестнадцатилетний юноша, еще считай мальчишка, а уж как полным полна его тетрадка разнообразнейших стихотворных строк! И сколько радужных надежд: неужели с этой-то заветной тетрадкой не примет его северная столица? Она ошеломила его. Он признавался этому городу:
«Петербург — ты великолепный и обширный! Как полюбил я тебя, когда в первый раз увидел твои огромные дома, в которых, казалось, могло жить только счастье, твои красивые магазины, из окон которых метались мне в глаза дорогие ткани, серебро и сверкающие каменья, твои театры, балы и всякие сборища, где встречал я только довольные лица, твои больницы и богадельни, как дворцы роскошные и огромные!.. Столько богатства и роскоши, столько всяких удобств увидел я, что не верилось мне, чтоб нашелся здесь бесприютный, — не по доброй воле, голодный — не по расстроенности желудка, недовольный — не по сварливой причудливости характера.
Беден и жалок показался мне мой родной городок, — городок серый и низменный, с деревянными домами и заборами, с унылым звоном колокола единственной церкви, с вечным воем голодных собак на пустых и грязных улицах, сальными свечами на вечеринках и веселыми танцами под музыку нетрезвых доморощенных музыкантов. Посмеялся я над добродушием добрых людей, довольствующихся такою жизнью, и пошлою показалась мне жизнь их. Здесь настоящая жизнь, здесь и нигде более счастье! Как ребенок радовался я».
Но Петербург даже не заметил приезда талантливого юноши. «Холодно и неприветливо встретил молодого человека огромный город, в котором у него не было ни родных, ни знакомых. На первых порах Некрасов поселился в какой-то грязной гостинице, где брали за сутки не меньше двух рублей. Деньги таяли прямо на глазах, и вскоре пришлось перебраться на дешевую квартиру. В первые же дни столичной жизни перед будущим великим поэтом встали неотложные вопросы: как поступить учиться и где начать печататься? Ведь у него был целый сборник стихов и баллад! И что же? А то, что ему буквально не на что жить.
Отец же, узнав о противостоянии сына его воле, был крайне раздражен, взбешен, можно сказать. Тут же он отправил в Петербург гневное письмо, требуя послушания и угрожая оставить Николая без материальной поддержки. Последний сумел проявить твердость характера, хотя отлично знал, что с отцом шутки плохи. Он написал грубый ответ, который заканчивался такими словами: «Если вы, батюшка, намерены писать ко мне бранные письма, то не трудитесь продолжать, я, не читая, буду возвращать вам их». После этого ему оставалось надеяться только на самого себя и самостоятельно устраивать свою судьбу.
Николай начал скитаться по петербургским трущобам — по углам и подвалам, где ютились бедность и нищета. Он отвел свои глаза от роскоши столицы и увидел трущобы. Он увидел, «где укрываются на ночь от бурь и морозов те бледные страдальческие тени, в лохмотьях, с сухими желтыми физиономиями, с вечно приветной улыбкой на лице, с вечной просьбой на языке, с вечно протянутою рукою, которые днем на всех перекрестках города стерегут благотворительность прохожих? Для помещения своего обыкновенно нанимают они на общий счет домишко в каком-нибудь отдаленном квартале поближе к кладбищу, совершенно отдельный, всего чаще такой, из которого давным-давно бежали жильцы от страха, чтоб не приплюснуло их к полу каким-нибудь гнилым неучтивым бревнышком, а пуще от крыс да от холоду.
Из этой развалины бежал и хозяин, оставив на воротах билет, но сколько ни шныряло тут голодных собак, ни одна не обратила внимания на билет с надписью: «Сей дом продается», и хозяин уже переставал находить даже утешение в мысли, что у него есть дом и земля, как вдруг однажды, заглянув туда, заметил в доме своем признаки обитаемости. Ба! ба! ба! с разных сторон находят в дом к нему люди, и вот уж сквозь щели ставней, которые никогда не открывались, показался огонь.
Стой! Что за люди? По какому праву? Вон! Тотчас вон! Полиция!.. Однако не пошел хозяин в полицию, не выгнал незваных жильцов, а потолковал с ними мирно, заломил — не дурак был — сначала цену высокую, сошелся на половине и уехал себе доволен и весел, а нищие стали жить да поживать в его доме, никому не здравствуя. Нужды нет, что дом холодненек: им не век вековать в нем, он нужен им только по ночам; их много, — стало быть, в тепле недостатка не будет. Ничего, что и потолок того гляди упадет, может, упадет, а может, ведь и не упадет, а если уж и точно случится такой грех, что упадет, то ведь старуха-то надвое сказала: либо будет, либо нет, либо дождик, либо снег; может, всем размозжит голову, а может, и никого не тронет»…
Что и говорить, пришлось автору этих строк
Надвигавшаяся зима не сулила ничего хорошего. Мнились кошмары в ночи.
Как жить? День беспробуден, ночь кошмарна?..
Однако врожденная стойкость характера, сила воли, присущая Некрасову с юности, помогли выдержать суровые испытания. «Я дал себе слово не умереть на чердаке», — вспоминал он об этом времени.
Мало-помалу жизнь стала образовываться. Помогли люди, с которыми столкнула его судьба. Оказалось, что новый приятель Некрасова знаком с литератором Николаем Полевым — редактором «Сына отечества», органа «официальной народности», журнала, в который никогда не обратился бы зрелый Некрасов. Но тогда он обрадовался возможности отнести свои стихотворные опыты известному редактору.
Один из его героев говорит от имени своего автора: «Я решительно не имел тогда никакого понятия о журнальных партиях, отношениях, шайках — думал, что литература есть семейство избранных людей высшего сорта, движимых бескорыстным стремлением к истине, я думал, что литераторы, как члены одного семейства, живут между собою словно братья, и если возникают между ними порою споры и противоречия, то не иначе, как за святость и чистоту прав науки и жизни, которым они служат в пользу».
С таким наивным убеждением Некрасов явился к редактору «Сына отечества». Сердце юноши сильно билось, когда тот взял тетрадку и, развернув наудачу, начал читать стихи. Ведь от его приговора, который сейчас будет произнесен, зависит вся судьба поэта! Но вот редактор прочитал вслух стихотворение, в котором описывалась ночь, озаряемая полной луной, и сказал:
— Хорошо, почтеннейший, а сколько вам лет? — Получив ответ, он повторил: Очень хорошо. Я непременно напечатаю одно из ваших стихотворений.
Развеселившийся, вернулся поэт в свою каморку, где к этому времени уже не было ни куска хлеба. И что всего хуже — сапоги совсем развалились. «Три дня лежал я на ковре, обдумывая свое положение… Сидеть было не на чем, да и не для чего: не было ни огарочка, в комнате глубокая тьма. Не могу, однако ж сказать, что я скучал. На сердце у меня довольно легко и весело… Я знал: когда-нибудь выйду из такого положения, и никак не хотел верить очевидной и близкой истине, что могу умереть с голоду».
Прошло совсем немного времени, и вот в октябрьском номере «Сына отечества» появилось стихотворение с полной подписью автора и с примечанием, сделанным Полевым, где сообщалось, что это первый опыт юного, шестнадцатилетнего поэта.
Легко представить себе его радость. Правда, спустя несколько лет Некрасов иронически отзывался о своих переживаниях дебютанта: «Забуду ли тот нелепый восторг, который заставлял меня бегать, высунув язык, когда я увидел в Сыне отечества первое мое стихотворение, с примечанием, которым я был очень доволен». Но в те дни он, разумеется, видел себя наверху блаженства. Да и в самом деле это был немалый успех — ведь прошло каких-нибудь три месяца, как Некрасов приехал в столицу! Ему еще не исполнилось семнадцати лет, а стихи с его фамилией уже напечатаны в журнале». (В. Жданов)
Николай не оставлял мечты поступить в университет. Он соглашался на любую работу, пусть даже и самую мало оплачиваемую, лишь бы иметь возможность нанимать учителей, чтобы закрыть огромнейшие пробелы своего неоконченного гимназического образования. Но учителя, которые соглашаются обучать за малую плату и обучают соответственно. Все попытки сдать экзамены заканчивались провалом. С романтической мечтой о высшем образовании пришлось распрощаться. Горькая утрата.
За что только не брался он в эти годы, чтобы добыть хоть несколько копеек! Иногда по утрам отправлялся на Сенную площадь, где были торговые ряды, и там за пятачок или кусок хлеба писал крестьянам письма и прошения. А если такой работы не находилось, то шел в казначейство и расписывался за неграмотных. Он переписывал бумаги, роли, давал уроки за грошовую плату, составлял по заказу афиши, объявления. Позднее по заказу же в силу крайней нужды писал водевили, фельетоны, пародии, переделывал или пересказывал чужие рассказы… «Ровно три года я чувствовал себя постоянно, каждый день голодным. Приходилось есть не только плохо, не только впроголодь, но и не каждый день».
Не раз случалось ему отправляться в один ресторан на Морской, где разрешалось читать газеты, ничего не заказывая; там он брал для виду газету, а сам придвигал к себе тарелку с хлебом и украдкой ел его. В зимнюю стужу и в осеннюю слякоть Некрасова можно было встретить на Невском, насквозь продрогшего, в легком пальто, в дырявых сапогах и соломенной шляпе.
Нет ничего удивительного в том, что еще в первое время столичной жизни он сильно заболел от утомления, голода и простуды. Жил Николай в это время на Разъезжей улице, в деревянном флигельке. За время болезни он задолжал хозяевам, кормившим его, около сорока рублей, и это внушило им беспокойство. За перегородкой постоянно слышались тревожные разговоры, что вот-вот-де жилец умрет и тогда деньги пропадут. Наконец в один прекрасный день хозяин квартиры, подгоняемый хозяйкой, явился к больному и откровенно объяснил ему свои опасения. Тут же он попросил написать расписку в том, что жилец согласен оставить ему в счет долга свои пожитки — чемодан, книги и все остальные нехитрые вещички. Расписка, конечно же, была написана.
Молодость и крепкий от природы организм взяли свое; через некоторое время Николай стал понемногу выходить и даже решился однажды пойти к знакомому студенту-медику не то на Петербургскую, не то на Выборгскую сторону. Добрался до него с трудом и там засиделся до позднего вечера. А на обратном пути сильно прозяб — холодная шинель плохо защищала от ноябрьского ледяного ветра. Мечтая поскорее лечь и согреться, он постучался в двери хозяев домика. На стук его долго не откликались, а затем голос из-за запертой двери сообщил, что в дом его больше не пустят, что в его комнате уже поселился другой жилец, а в счет долга хозяева взяли себе его имущество на основании имевшейся у них расписки. Что было делать? Попробовал кричать, браниться, угрожать — все было бесполезно. Так и остался он на улице, на холоде, один, без вещей, еще не оправившийся после тяжелой болезни.
«Пошел я, — вспоминал об этом в конце жизни Некрасов, — хорошенько не сознавая, куда иду, вышел на Невский проспект и сел там на скамеечку, которые выставлялись на улицу для посетителей. Озяб. Чувствовал сильную усталость и упадок сил. Наконец заснул. Разбудил меня какой-то старик, оказавшийся нищим, который, проходя мимо, сжалился надо мной».
Нищий привел его на Васильевский остров. На одной из отдаленных линий, в самом конце улицы, стоял деревянный полуразвалившийся домишко. Кругом пустырь. Вошли они в большую накуренную комнату, полную нищими, стариками, старухами и детьми. В одном углу пили водку, в другом — играли в карты. Подойдя к ним, старик сказал:
— Вот грамотный, а приютиться некуда. Дайте ему водки, иззяб весь.
Какая-то старуха постлала Николаю на нарах постель из рогожи и лохмотьев, он лег и крепко уснул. А когда утром проснулся, комната была пуста, все нищие разошлись, только старуха ждала его пробуждения. Она попросила написать ей «аттестат» — видно, грамотные люди не часто встречались в ночлежке для нищих. Выяснив, что такое «аттестат», он составил со слов старухи нечто вроде свидетельства о бедности, которое начиналось такими словами: «Милостивейшие господа и госпожи! Великодушнейшие благотворители! Воззрите на слезы злополучной вдовы…» Написав этот документ, он получил за свой труд пятнадцать копеек. С ними пошел разживаться.
Вот еще один бытовой эпизод. Николай жил тогда, снимая маленькую квартирку, вместе с двумя юнкерами, которым позволяли отлучаться из училища, и не только на праздники. Все трое были очень молоды, любили весело пожить и, получивши свои небольшие доходы, чрезвычайно быстро спускали их с рук а потом, в ожидании следующей получки, впадали в меланхолию и жили отшельниками. Вот в эти-то тощие недели и периодические безденежья Некрасову приходилось особенно бедствовать и терпеть от голоду и холоду, тогда как для его товарищей юнкеров школа служила спасительною пристанью, в которой они имели все необходимое.
Как-то Николай предложил юнкерам отправиться, замаскировавшись, на вечеринку в знакомую чиновничью семью. Взяли в костюмерной лавочке костюмы: один — венцианского дожа, другой — испанского гранда, подсчитав предварительно деньги на уплату за прокат костюмов и решив, что хватит, отправились, но потом еще куда-то заехали, что-то выпили. Вернувшись под утро, поняли, что денег нет.
Однажды по совету друзей Николай издал за свой счет небольшую книжицу своих стихов, не указывая имени. Увы, но эта книжица успеха не имела ни у читателей, ни у критиков. Девятнадцатилетний Некрасов остановился как бы на перепутье. Уже три года он пребывал в столице, но жизнь была по-прежнему трудной и безрадостной. Он пережил крушение наивно-романтических иллюзий, а удары судьбы сыпались один за другим. С горечью пишет поэт о былом очаровании юности.
«Господи, сколько я работал! — вспоминал о том времени поэт в конце жизни. — Уму непостижимо, сколько я работал; полагаю, не преувеличу, если скажу, что в несколько лет исполнил до двухсот печатных листов журнальной работы; принялся за нее почти с первых дней прибытия в Петербург».
Вот куда уходило железное здоровье. Да только оно-то, наверное, и позволило выжить. Словом, было от чего прийти в уныние. И, несмотря на редкую твердость характера, Некрасов порой мог и упасть духом. Он начал было пить, но успел вовремя остановиться. Иной раз его охватывало гнетущее настроение, мрачная тоска, иной раз он призывал свой смертный час и сетовал:» (В. Жданов)
Как-то Николай Некрасов решился попросить совета у самого Василия Андреевича Жуковского. Тот принял юного поэта. Принял тот, кто был «ангелом-хранителем русской словесности, ведь на его добром литературном поминальнике и Пушкин, и Гоголь, и Шевченко, и Кольцов. Что и говорить: точен и педагогичен оказался старый царский наставник и здесь, с Некрасовым. Возвращая ему стихи, он сказал: Если будите печатать, то издавайте без имени. Впоследствии вы напишите лучше и вас самому будет стыдно за эти стихи».
Что сталось с поэтом? Он выслушал патриарха российской словесности, не обольстился немногими чьими бы то ни было похвалами и не огорчился хулами, не стал ни для себя, ни для других в позу непризнанного гения, от которой так близко и до глобальной мировой скорби, и до вульгарной бытовой пьянки: хотя рядом и с той и с другой он прошел. Совсем еще молодой Николай Алексеевич проявил трезвость ума, полную и никогда ему в дальнейшем не изменившую самокритичность.
Величайший, как позднее скажет о нем Чернышевский, русский лирик отказался, по собственному признанию, писать «лирические стихи». Это ли не драма? Потому что, строго говоря, первые стихи и — соответственно — первый сборник Некрасова — это чуть ли не главная для него книга. Книга, возникшая на базе высочайшего — и убежденного — идеализма, на основе пламенной — и искренней — страсти, на почве глубокой — и самосокрушительной душевной взволнованности. Главная потому, что началам этим он не изменит никогда, навсегда во всем этом останется себе верен». (Н Скатов)
Итак юный поэт решил отказаться от писания лирических стихов, не принесших ему удачи, и попробовать себя в других жанрах. Вот его совершенно необычная колыбельная песня:
«У Некрасова возникла потребность постоянного общения с журналом, в котором можно было бы испытать свои силы. На помощь пришли друзья, — свет не без добрых людей — свели с редакторами некоторых журналов. И вот уже напечатан стихотворный фельетон Провинциальный подъячий в Петербурге», под замысловатым псевдонимом: Феоклист Онуфрич Боб. В этом фельетоне, написанном хлестким, почти разговорным стихом, ощутимы элементы реалистической сатиры. Весело и задорно изображены здесь петербургские развлечения провинциального чиновника-взяточника. Фельетон был замечен Белинским и даже удостоился его похвалы: забавные куплеты «всем так понравились, — писал критик, — и уже так всем известны, что мы не имеем нужды выписывать их». Повесть из чиновничьей жизни стала первой пробой пера в прозе.
В потоке этой ранней некрасовской прозы, о которой он сам впоследствии говорил с некоторым смущением, были и рассказы, имевшие целью развлечь невзыскательного читателя, падкого на любовную интригу, романтические преувеличения, оглушительные эпитеты. Здесь фигурируют честные графы и коварные бароны, ослепительные красавицы и гордые феодалы, черные кудри, дикий огонь глаз и нега страсти; действие происходит под небом южных стран, в которых никогда не приходилось бывать автору; свои сведения об этих странах он черпал из посредственной беллетристики.
Кроме рассказов, Некрасов писал тогда рецензии, заметки, театральные обозрения, фельетоны, водевили. В конце жизни он все огромное количество написанного им в эти годы назвал литературной поденщиной. В этом определении была немалая доля правды, но сие не значит, что его литературная продукция тех лет не заключала в себе ничего примечательного. Сам же автор очень строго относился к своим ранним произведениям. Требовательный к себе, он никогда не перепечатывал их впоследствии и предупреждал будущих издателей и читателей: «Прозы моей надо касаться осторожно. Я писал из хлеба много дряни, особенно повести мои, даже поздние, очень плохи — просто глупы; возобновления их не желаю».
Резко выделялись среди первых прозаических сочинений Некрасова те рассказы и повести, в которых отразились собственный жизненный опыт молодого автора и впечатления окружающей действительности. Их персонажи характерны для нового литературного направления: здесь молодые люди из разночинцев, осаждающие приемную значительного лица в надежде получить место; голодные поэты, ютящиеся в углах и не имеющие средств даже на покупку чернил; забитые нуждой чиновники; бедные девушки, обманутые столичными хлыщами; ростовщики, опутывающие своими сетями бедняков; крупные чиновники-взяточники, мнящие себя опорой государства, — все эти герои некрасовской прозы как нельзя более своевременно появились на журнальных страницах.
В своих стихах он обратил внимание на бедняков, так хорошо ему лично знакомых.
Двадцатилетний Николай Некрасов вливается в круги литературной петербургской тусовки. Казалось бы, какое счастье после в буквальном смысле слове нищенской жизни увидеть представителей интеллектуальной элиты. Однако…
Казалось бы, вот он — вожделенный круг жрецов прекрасного, ан нет.
Однако не стоит все подряд окрашивать в темные тона. Новые друзья Некрасова помогли ему навсегда оторваться от петербургского «дна», от привычек бездомной жизни, от начинавшегося пристрастия к вину. Они ввели его в среду литераторов и артистов. Сам Николай Алексеевич хорошо это понимал. «Я помню, что был я назад два года, как я жил и понимаю теперь, мог ли бы я выкарабкаться из сору и грязи без помощи вашей». (В. Жданов)
Так закончился юношеский период жизни Некрасова. «Можно с уверенностью сказать, что ни один большой русский писатель не имел ничего даже близко подходящего к его житейскому опыту, через который он прошел, не переварился так, буквально в семи кипятках, как он, в первые петербургские годы». (Н. Скатов)
Теперь обратимся еще к одной стороне жизни юного поэта. «В первые же годы пребывания в столице он, как и многие его современники, пережил страстное увлечение театром, постоянно бывал на спектаклях, заводил дружбу с молодыми актерами, почти такими же бедняками, как он сам; вместе с ними постоянно сидел в трактире Феникс», что возле самой Александринки, горячо обсуждал разнообразные темы театральной жизни и был в восторге.
Николай проникается театральной атмосферой и с присущей ему наблюдательностью следил за своеобразным бытом кулис. Потом эти наблюдения найдут отражение в некоторых романах, а пока он выступает как театральный рецензент и обозреватель.
Случаются и театральные фельетоны, где автор дает характеристику нравов. Он иронизирует по поводу вкусов зрителей, жаждущих дешевых театральных эффектов, отмечая прежде всего купеческие вкусы: «Сидельцы — большие охотники до драматической крови, обмороков, сумасшествий, но в особенности восхищают их потрясающее здание театра крики отчаяния, скрежет зубов и дикие сверкания глаз. Не будь в драме ни смысла, ни толка, они все-таки будут в восторге».
Вот несколько строк, посвященных наиболее демократической части зала — райку, набитому сверху донизу: «Боже милостивый! какое изумительное разнообразие, какая пестрая смесь! Воротник сторожа, борода безграмотного каменщика, красный нос дворового человека, небритый подбородок выгнанного со службы подьячего, красная, расплывшаяся от жира, мокрая от пота голова толстой кухмистерши, хорошенькое личико магазинной девушки, которую часто встречаете вы на Невском проспекте; рядом с ней физиономия отставного солдата… Боже милостивый, сколько голов…»
Но главная в театре — она — актриса.
Уже сделавшись записным театралом, приобретя некоторый опыт, Некрасов решился попробовать свои силы в драматургии. И не напрасно. Газеты отметили: «Состоялся блистательный дебют нового автора». Автор же, несмотря на признание, сетует: «Потеряв надежду на постоянную работу, я тороплюсь наготовить разных произведений, которые можно бы продать поштучно для выручки денег на содержание своей особы».
Порой публикации Некрасова оказывались слишком уж остры, и издатели подумывали о том, что безопаснее было бы расстаться с таким автором, но его критические и театральные обозрения заметно оживляли довольно вялые издания и, по-видимому, пользовались успехом у публики. Автор этих обозрений показал себя прирожденным журналистом. Несмотря на небольшой еще опыт, он умело вел легкий и непринужденный разговор с читателем, прибегая то к шутке, то к каламбуру, то просто к насмешливо-иронической интонации, широко пользуясь приемами фельетона, памфлета, даже очерка. Эта свободная манера, почти забытая позднее, позволяла рецензенту заинтересовать читателя и в одном небольшом обозрении коснуться множества тем.
Постепенно Некрасов становится довольно опытным критиком, начинает разбираться в том, кто есть кто в русской литературе. От него достается Фаддею Булгарину — одиознейшей фигуре в журналистике, который еще с пушкинских времен обрел скандальную репутацию.
Ведя бурную литературную деятельность Некрасов в кратчайшие сроки наращивает бешеными темпами бессистемно, судорожно столь необходимая ему образованность. Несомненная польза в этом была: приобретались сведения, ликвидировались пробелы, заполнялись пустоты. Это был уже не тот провинциальный юноша, каким он когда-то явился в столицу. Он стал теперь профессиональным литератором, журналистом, известным во многих редакциях». (В. Жданов)
Наступает момент передышки. Николаю Алексеевичу удается вырваться домой на свадьбу сестры. Но эта свадьба не состоялась. Умерла горячо любимая мать. Горе было несказанным. Тогда он ни с кем этим горем не поделился. Но спустя много лет обратился с мольбой к родной матери, ей поведал боль своей души.
Похоронив мать, Николай не спешит покинуть родные места. Врачуя душу, он придается любимейшему и азартнейшему делу своей жизни — охоте, встречается с любезному сердцу друзьями детства из крестьян. И грусть его становится светла.
Николай Некрасов без устали бродит по родным местам.
Как мы видим, повзрослевший поэт вступает на демократическую стезю, и одной из первых тем, касающихся размышлений о народе, стали его размышления о женской доле, непомерной долюшке женской.
Героями новой литературы того времени были мелкие чиновники, крепостные крестьяне, бедные художники, швеи, шарманщики, извозчики, дворники, мастеровые и другие люди низкого звания. Вместе с ними вошел в литературу целый мир новых чувств и мыслей, мало знакомых ей прежде.
Вот поэт заводит разговор с ямщиком.
Вот поэт бредет вдоль не скошенной полосы.
Так поэт с горечью в сердце рассказывает о долюшке народной.
Другой бы, может быть, обругал солдатушку за такие слова, а поэт жалеет его. Знает, бедняцкую жизнь прожить — не поле перейти. Муза Некрасова — эта Муза-страдалица за народ простой.
«В поэзии Некрасова появляется иной, новый романтизм: уже не отказ от высокого для низкого, но и не отказ от низкого для высокого и, наконец, не простое соединение высокого с низким. Это поиск высокого в самом низком и обретение в низком высокого на основе страстного сострадания. Когда он прочитал одно из своих стихотворений в кружке Белинского, все были так потрясены, что со слезами на глазах кинулись обнимать поэта. (Н. Скатов) А Тургенев, находившийся в это время в Париже, писал: Скажите от меня Некрасову, что его стихотворение меня совершенно с ума свело, денно и нощно твержу я это удивительное произведение — и уже наизусть выучил».
«После сближения с Белинским все дальнейшие писательские планы и замыслы Некрасова складывались не без его влияния. Оценив возможности молодого литератора, критик посоветовал ему поскорее отказаться от литературной поденщины и приняться за большое сочинение. Некрасов и сам считал себя созревшим для такой работы и потому в один прекрасный день 1843 года с жаром принялся за роман из современной жизни. В основу его он положил весь запас сведений и впечатлений, моменты из своей собственной жизни. Писал роман о большом городе и его социальных контрастах, о трагическом столкновении двух Петербургов — царства дворцов и особняков, населенных знатью и богачами, и мрачного мира углов и подвалов, где ютятся нищета, болезни и преступления. С другой стороны, он показал и тех хищников, которые держат в руках судьбы неимущих и бесправных.
В романе также показано, что бедность не исключает высоких чувств; здесь воспета поэзия любви, которая находит себе приют даже в самой убогой, самой прозаической обстановке. Некрасов отнюдь не склонен идеализировать своих героев. Нужда и голод порой вынуждают их совершать такие поступки, которые считаются безнравственными. Но читатель все же испытывает неизменное сочувствие и сострадание к героям книги, ибо автор подводит нас к мысли, что пороки заложены не в природе человека, а в условиях общества, основанного на неравенстве и подавлении личности.
Шло время, и Николай Алексеевич все больше сближался с неистовым Виссприоном. Все лучше они понимали друг друга. Вскоре Белинский счел, что пришла пора ввести молодого сотрудника «Отечественных записок» в свою среду — в среду литераторов, которые группировались вокруг журнала «Современник». Некрасову предстояло встретиться с Иваном Ивановичем Панаевым и его женой Авдотьей Яковлевной. Критик однажды пригласил Некрасова к ним в гости, предложив ему прочесть там свои новые произведения. Молодой автор, сконфуженный непривычной обстановкой, начал чтение. Голос у него был слабый, глуховатый, и читал он очень тихо, но постепенно разошелся. Панаева запомнила, что у Николая Алексеевича был болезненный вид, он горбился и казался старше своих лет. Читая, часто машинально поднимал руку к едва пробивавшимся усам и, не дотрагиваясь до них, опускал ее опять. Этот жест навсегда остался у него, когда он читал свои стихи.
Сегодня он декламировал стихотворение о двух типах поэтов:
Его будоражит мысль о том, что в мире существуют две самые непохожие друг на друга Музы.
Как бы активно не рвался поэт к светлому будущему, особой надежды на его приход он не питает.
Но все же новый приход Нового Года вселяет новые надежды.
Некоторые читатели — ценители прекрасного обрушился на поэта за излишнюю реальность его стихов. Белинский же, Тургенев, Герцен, Огарев, Панаев ощутили в Некрасове могучую силу. Чуть ли не каждое его стихотворение становилось своего рода событием в жизни кружка — его читали, обсуждали, переписывали, посылали друзьям. Белинский горячо отстаивал необходимость самой суровой жизненной правды в литературе. У него сверкали глаза, он бросился к Николаю Алексеевичу, обнял его и чуть ли не со слезами на глазах сказал слова, которые теперь известны каждому школьнику: «Да, знаете ли вы, что вы поэт — и поэт истинный?» Такая похвала из уст человека, известного своей суровой требовательностью, помогла Некрасову окончательно поверить в свои силы. «Наше общество еще находится в детстве, — продолжал Белинский, — и если литература будет скрывать от него всю грубость, невежество и мрак, которые его окружают, то нечего и ждать прогресса».
Затем после серьезных разговоров и объятий сели играть в преферанс, для которого и собрались многие из присутствовавших. Игроки были весьма средней руки, и Николай Алексеевич, куда более опытный в этом деле, без особого труда всех обыграл. Тогда Белинский, кончая игру, сказал ему: «С вами играть опасно, без сапог нас оставите!» (В. Жданов) Но эта игра была лишь игрой в бирюльки для опытного и счастливого игрока Некрасова.
«Николай Алексеевич, первым, так сказать, переломил судьбу. Необузданную, дикую родовую страсть к картам он обуздал. Правда, особым способом. Нет, играть он не перестал, но, кажется, последний в этом ряду, игравших, он стал первым — не проигрывавшим. Все проигрывали — он один отыгрывал. И отыграл очень много. Если не на миллионы, то уж на сотни тысяч счет шел. В автобиографических заметках поэт не без иронии сообщил: Великая моя благодарность графу Александру Владимировичу Адлербергу. Он много проиграл мне денег в карты». Действительно, генерал-адъютант Адлерберг, известный государственный деятель, могущественный временщик, министр двора и личный друг императора Александра II, оказался постоянным карточным партнером и приятелем Некрасова.
Итак, Николай Алексеевич шутя играл и писал шутливые четверостишья о картах.
Однако, миллион — вот то, что впоследствии стало демоном Некрасова! Что ж, он любил так золото, роскошь, наслаждения и, чтобы иметь их, пускался в «практичности»? Нет, скорее это был другого характера демон, это был самый мрачный и унизительный бес, демон гордости, жажды самообеспечения, потребности оградиться от людей твердой стеной и независимо, спокойно смотреть на их угрозы. Видимо, этот демон присосался еще к сердцу ребенка, ребенка пятнадцати лет, очутившегося на петербургской мостовой. Это была жажда мрачного, угрюмого самообеспечения, чтобы уже не зависеть ни от кого. Связь же с «золотом» изначально демонична. Таким путем достигнутая независимость фатальным образом рождала множество новых противоречий и иных зависимостей». (Н. Скатов)
Но вернемся в литературную область. Итак, в середине 40-х годов началась неутомимая деятельность Некрасова как издателя, как собирателя сил отечественной литературы, продолжавшаяся больше тридцати лет. Не только пером поэта и писателя он участвовал в развитии реалистической школы — не меньше Николай Алексеевич сделал для нее как составитель и редактор литературных сборников, а затем журнала «Современник». (В. Жданов)
Работоспособность у него была изумительнейшая. «Охотничья двужильная выносливость в полной мере проявится в литературном труде, чуть ли не единственном в своем роде в нашей словесности по характеру. Он писал романы и повести, статьи и очерки, стихотворения и поэмы, драмы и водевили. Господи, сколько я работал, — вспомнит он потом. — Уму непостижимо, — сколько я работал: полагаю, не преувеличу, если скажу, что в несколько лет исполнил до двухсот печатных листов».
Деловая хватка поэта была непревзойденной. Ведь потребовался большой талант организатора и пробивная сила хозяйственника. Он умудрялся добыть деньги, хорошую бумагу, приличную типографию, при изготовлении гравюр не скупиться на лучших рисовальщиков. Николай Алексеевич проявлял прямо охотничье чутье, и при этом совершенно удивительно совмещал понимание больших вечных проблем, которые несут большие художественные дарования, с требованиями момента, конъюнктуры, злобы дня, которую может дать острый журнальный, пусть однодневный, отклик. Кроме того, Некрасов имел чуткий слух не только на литературу, но и на читателя.
В одном из своих очерков он писал о новых капиталистах: «В России несравненно более, чем где бы то ни было, купцов-капиталистов, возникающих нежданно-негаданно из людей беднейшего и, большею частью, низкого класса. Как это делается, объяснять не будем, но только такие явления у нас очень нередки. Без сведений, без образования, часто даже без познания начальной грамоты и счисления приходит иной русский мужичок, в лаптях, с котомкою за плечами, заключающею в себе несколько рубах да три медные гривны, остающиеся от дорожных расходов — в Питер попытать счастья. В течение многих лет исправляет он самые тяжелые, черные работы, бегает на посылках, смекает и — глядишь — через двадцать-тридцать лет делается первостатейным купцом, заводит фабрики, ворочает мильонами, поит и кормит тех, перед которыми во время оно сжимался в ничто, и запанибрата рассуждает с ними о том, как двадцать лет назад босиком бегал по морозцу и ел черствый сухарь…»
Некрасов на себе самом и на собственном недавнем опыте знал, что действительно такие явления у нас очень нередки. Ведь и он, хотя и с познанием начальной грамоты и счисления, но, по сути, без сведений и без образованности, прибыл в Питер попытать счастья. Ведь и он в течение ряда лет, хотя и в литературе, но исправляет самые тяжелые, черные работы, бегает на посылках у первого встречного, за все берется, везде услуживает, замечает, соображает, смекает. И вот значительно менее чем через двадцать лет он станет первостатейным купцом — издателем, заведет хотя и не фабрику, но журналы, которые в иные года стоили иной фабрики, станет ворочать если не миллионами, то десятками и даже сотнями тысяч.
А как он обходил острые углы цензуры и делал это гораздо чаще других издателей. Это была сложная, искусная и дальновидная игра. Ведь в стране действовала целая государственная с соответствующим аппаратом — цензурным ведомством — система ограничений печатного слова, сложная регламентация пресечений, предупреждений и запрещений. Иногда — в зависимости от обстоятельств — следовали послабления, иногда — ужесточения, переходившие в прямой цензурный террор. Разными, конечно, пусть и в определенных рамках, бывали и сами цензоры. Вот здесь-то искусство Некрасова-игрока проявилось в громадной мере и потребовало сил и нервной отдачи, очевидно, больше, чем игры карточные». (Н. Скатов)
«Нужна была необыкновенная изворотливость, чтобы провести корабль литературы среди бесчисленных подводных и надводных скал. И Некрасов вел его, провозя на нем груз высокохудожественных произведений, составляющих ныне общепризнанную гордость литературы и светлых мыслей, ставших общим достоянием и частью вошедших в самую жизнь. В этом состоит его незабвенная заслуга, цена которой, быть может, даже превосходит цену его собственной поэзии». (Н. Михайловский)
Осведомленный современник писал: «Некрасов вносил в издательское дело азарт игрока, одновременно в свою очередь, в самый разгар карточных турниров никогда не покидал его рассудок, который взвешивал с хладнокровием математического расчета все шансы выигрышей и проигрышей. Обыкновенно у нас считается аксиомой, что страсти омрачают рассудок; карточную же игру полагают такой гибельной страстью, которая, более чем какая-либо другая, отнимает у человека и волю и разум. Некрасов служил вопиющим опровержением этой аксиомы».
Итак, жизнь его наполнена, казалось, до краев. А как же творчество? Когда он отдавал ему свое время? Когда писал он эти строки призыва гражданина к поэту? Выкраивал время. Вот они:
Поэт вопрошает гражданина:
Гражданин отвечает:
Поэт вздыхает:
Горестно вздыхает поэт:
Чу, из-под пера поэта в конце-то концов прозвучал промельк любовных строк.
Чьи письма напоминают поэту о милом прошедшем?.. О ком плачет его душа?..
А вот неожиданно попавшиеся на глаза шутливые строки о незадачливой невесте:
Что и говорить, любил Николай Алексеевич по-доброму подшутить над незадачливыми влюбленными.
И кто же была эта милая Любушка-соседка, которая осталась на века в стихах поэта? Но полно-те думать да гадать. Автор этих строк не пожелал открыть нам тайны, — так это его право.
Заглянем-ка лучше в его кабинет. «Для нового издания был приобретен роман молодого автора, никому еще не известного и не напечатавшего ни строчки. Опубликование этого романа Некрасов справедливо считал своей заслугой, ибо вместе с ним в литературу вошел новый большой писатель. Речь идет о Федоре Достоевском и о его Бедных людях». Вот как это случилось.
Однажды Николаю Алексеевичу принесли рукопись одного писателя, который не имел литературных связей и не знал, что делать с только что законченным романом. Решили прочесть несколько страниц «на пробу», но увлеклись и, не отрываясь, просидели всю ночь, пока не прочли всю рукопись. «Читал я, — вспоминает Григорович. — На последней странице, когда старик Девушкин прощается с Варенькой, не мог больше владеть собой и начал всхлипывать; украдкой взглянул на Некрасова: по лицу у него также текли слезы. Я стал горячо убеждать его в том, что хорошего дела никогда не надо откладывать, что следует сейчас же отправиться к Достоевскому, несмотря на позднее время, а было около четырех часов утра…»
Некрасов быстро оделся, и они отправились. Стояла белая петербургская ночь, было светло как днем, и Достоевский, недавно вернувшийся от одного из своих друзей, еще не спал. Тем не менее столь поздний звонок удивил его. А когда Григорович и вовсе незнакомый ему Некрасов вдруг бросились его обнимать, чуть ли не плача, тогда Достоевский смутился, побледнел и долго не мог ответить ни слова на то, что говорил ему Некрасов.
«Они пробыли у меня тогда с полчаса, — рассказывает Достоевский в Дневнике писателя», — в полчаса мы бог знает сколько переговорили, с полуслова понимая друг друга, с восклицаниями, торопясь: говорили и о поэзии, и о правде, и о тогдашнем положении, разумеется, и о Гоголе, цитируя из «Ревизора» и из «Мертвых душ», но главное — о Белинском».
— Я ему сегодня же снесу вашу повесть, и вы увидите, — восторженно говорил Некрасов, тряся счастливого автора обеими руками за плечи, — вот вы познакомитесь, увидите, какая это душа, какой человек!
Они ушли, сказав: «Ну теперь спите, а завтра к нам». «Точно я мог заснуть после них!» — добавляет Достоевский.
Через несколько часов Некрасов уже шел к Белинскому с «Бедными людьми» в руках.
— Новый Гоголь явился! — закричал он, входя в кабинет.
— У вас Гоголи-то как грибы растут, — строго ответил Белинский, беря рукопись.
Когда вечером Некрасов снова зашел к Белинскому, тот встретил его в большом волнении и сказал:
— Приведите, приведите его скорее!». (В. Жданов)
Так вошел в литературу Федор Михайлович Достоевский. И произошло это знаменательное событие не без участия его собрата по перу.
Публикацию книги Достоевского обмыли шампанским. Молодая журнальная братия любила и к шампанскому основательно прикоснуться, и к более горячительным напиткам, заглядывала не только в трактиры, но не обходила стороной и другие злачные заведения. Однако более всего, пожалуй, ей грели душу шутливые беседы, выражавшиеся в литературной форме — всевозможные литературные шалости и шутки.
Теперь у Некрасова были и пристанище, и достаток. Николая Алексеевича можно уже назвать барином. Но душа его оставалась прежней, страдающей за русский народ и пуще всего за тяжкую долюшку женскую.
Вот звучит всем до боли давно известный романс.
Поэма «Мороз — Красный Нос» тоже посвящена тяжкой женской доле.
Вот лишь какого несчастливого счастья дождалась бедная Дарьюшка-вдовица. Замороженного. Наступило лето — и снова горюшко-горькое.
Но вот перед нами красивая и мощная славянка.
А вот героиня Некрасова из дворянской среды — декабристка.
И вот перед женой декабриста расстилается страна каторжников. Губернатор стращает ее:
Отважная женщина отвечает:
Декабристку-княгиню никакие ужасы не свернут с ее милосердного пути. Она добилась своего. И вот перед ней стоит ее супруг.
Княгине нет дела до салонных шуточках о декабристах.
Отважные женщины, последовавшие за своими мужьями в ссылку, утверждали:
Вот Мария Волконская спускается в шахту к каторжанам. Она для них словно видение ангела.
И во глубине проклятой шахты святая тишина наполнилась высокой светлой печалью.
А вот совершенно неожиданное шутливое отношение к женскому полу. Речь идет о происхождении Бабы Яги — костяной ноги.
Но вот отложена в сторону тетрадь со стихами. Снова наступает издательская круговерть, которая стократно усугубилась во времена Французской революции. «Самые разные круги русского общества были взволнованы слухами о грозных событиях в Западной Европе. Известие об этом произвело в Петербурге потрясающее впечатление. Тревогой была охвачена не только столица. В кофейнях собиралась публика, люди вырывали друг у друга иностранные газеты, новости читали вслух, и толпа плотно окружала таких чтецов. Некрасов тоже отозвался на это событие. А по другому и быть не могло.
Власть боялась свободолюбия. Цензура ужесточилась. В особенно трудном положении оказалась литература, которая не могла не только развиваться, но даже просто существовать в условиях постоянных преследований и разнообразных ограничений. Не случайно Некрасов в эти годы почти не печатался — он не хотел писать стихов пресных, нейтральных, таких, какие можно было бы на печатать.
«Современник» в эти годы не имел возможности хотя бы обиняком говорить о положении крестьянства, о крепостном праве. Журналам нельзя было даже упоминать о европейских событиях. Специальное распоряжение резко сокращало переводы из иностранной литературы, а на французскую был объявлен прямой, запрет. Журналистика и литература в таких условиях сделались делом не только трудным, но и опасным. «Надо было взвешивать каждое слово, говоря даже о травосеянии и коннозаводстве. Слово прогресс» строго запретили, а «вольный дух» признали за преступление даже на кухне. Ужас овладел всеми мыслящими и пишущими. Тайные доносы и шпионство еще более усложняли дело. Стали опасаться за каждый день свой, думая, что он может оказаться последним…» — вспоминает один из современников.
В это время скончался Белинский. Друзьям было совершенно ясно, и они говорили об этом, что он умер вовремя, ибо участь его казалась предрешена. Подумайте только, если чтение письма к Гоголю стало одним из главных пунктов обвинения, по которому петрашевцев приговаривали к смертной казни расстрелянием, то какой же кары заслуживал сам автор письма?
Позднее, в поэме «Белинский» Некрасов в нескольких строчках запечатлел обстоятельства последних месяцев жизни своего друга:
Некрасов вздыхает:
Имя Белинского надолго сделалось запретным. Несколько скупых строк — это все, чем Некрасову удалось почтить память учителя. Потом он написал про него:
Сложное было время. Однако один из знавших в ту пору Некрасова людей вспоминает, что он оставался бодрым и неутомимым работником даже тогда, когда его ближайшие сотрудники впадали в бессильное уныние под бременем ужесточившейся реакции». (В. Жданов)
«Николай Алексеевич сбивается с ног в поисках материалов — его призывы в письмах к друзьям, соратникам, сотрудникам — это сплошное караул». Тем более что материалы, часто с трудом раздобытые, и отечественные и переводные, вдруг сплошь запрещала цензура. Николай Алексеевич то злился, ссорился с цензорами, то грозил им, то ласкал, то закармливал отличными обедами. Случалось, что цензору не понравится заглавие какой-нибудь повести или статьи, и он преспокойно приказывает выбросить из номера журнала набранный уже текст. Николай Алексеевич не поддавался: то придумывал новое заглавие статьи и вступал в переговоры с цензором, убеждая последнего также сделать скидку, оставить в целости все остальное, то, в случае неудачных переговоров, со скрежетом зубовным переделывал статью, убеждая цензора не трогать середины и конца или оставить в первоначальном виде начало и середину, удовлетворившись импровизированным концом.
Когда журнал после всех цензурных репрессий наконец выходил, вступала в дело новая цензура и новые респрессии — «общественное мнение», и от него Некрасов потерпел чуть ли не больше, чем от мнения официального. «Поглощенный своей журнальной борьбой, находясь постоянно в мрачном и нервно-раздраженном состоянии духа, Николай Алексеевич пренебрегал мелочами жизни, не имевшими непосредственного отношения к тому, что было полезно для его дела… Отсюда сплетни, ядовитые пересуды. Когда разные поэтики и авторы повестей и статей, не узнавшие в печати свои произведения, нападали словесно и письменно на журналиста Некрасова, он угрюмо и сурово отмалчивался. Ему приходилось подвергаться новой пытке со стороны своих маленьких самолюбивых собратьев. Хор этих пигмеев был страшнее цензуры, они рвали в клочки доброе имя Некрасова, разнося слухи, что гуманистический поэт нарочно сокращает статьи, чтобы меньше платить за них». (В. Колбасин)
Наконец, когда, казалось, все возможные средства получения материала и заполнения журнала оказывались исчерпаны, Николай Алексеевич садился и писал сам, дабы заполнить журнальный номер. Бежал в Публичную библиотеку, просматривал новые книги, писал несколько рецензий, все мало. Думал: «Надо роману подпустить. — И подпустишь. Я, бывало, запрусь, засвечу огни и пишу, пишу. Мне случалось писать без отдыху более суток. Времени не замечаешь: никуда ни ногой. Огни горят, не знаешь, день ли, ночь ли, приляжешь на час, другой — и опять за то же. Вот пустился в легкую беллетристику и произвел вместе с одним сотрудником роман. До чего же жутко было».
Здоровье Николая Алексеевича пошатнулось. По правде сказать, он стал похож на Белинского, тогда уже очень больного человека. Но молодость была еще основательным подспорьем поэта.
Он по-новому обустраивал свою жизнь. Поселился в приличном доме на одной лестничной площадке со своим соратником по издательскому делу и другом милейшим Иваном Ивановичем Панаевым. Вместе с ним и с лучшими литературными силами, собравшимися вокруг журнала, его создатели отмечали торжественным обедом выход каждого номера.
В это-то самое время двадцатичетырехлетний Николай Алексеевич знакомится с женой Ивана Ивановича Авдотьей Яковлевной Панаевой. С первого же дня поэт был очарован хозяйкой дома. «В самой по себе влюбленности в Панаеву ничего удивительного нет. О ней говорили: Одна из самых красивых женщин Петербурга». (П. Соллогуб). — «Красавица, каких не очень много». (Чернышевский) — «Не только безукоризненно красивая, но и привлекательная брюнетка». (А. Фет) — «Я был влюблен не на шутку», — сообщает о ней брату Федор Достоевский. Вынес после знакомства с Авдотьей Яковлевной безусловный положительный приговор ее красоте и знаменитый француз Александр Дюма: «Женщина с очень выразительной красотой». И только Иван Тургенев отозвался на свой лад: «Это грубое, неумное, злое, капризное, лишенное всякой женственности, но не без дюжего кокетства существо».
Но дело не только в том, что Панаева безукоризненно красива. Она была привлекательна, обладала редкостным обаянием. Неизвестно еще, чем стали бы знаменитые литературные некрасовские обеды и не пошла ли бы вся русская литература и журналистика несколько иначе без их хозяйки. Во всяком случае уже наш современник, но большой знаток той эпохи Корней Иванович Чуковский не без некоторого озорства заявил: «Кажется, если бы в иной понедельник вдруг обрушился в ее гостиной потолок, вся русская литература погибла бы. Гостиная Панаевой двадцать лет была русским Олимпом, сколько чаю выпили у нее олимпийцы, сколько скушали великолепных обедов».
Дабы заполнить очередной номера журнала, Некрасов теперь уже вместе с Авдотьей Яковлевной продолжил писать романы. Каждый из соавторов отвечал за определенные его темы. Надо сказать, что роман произведен был не только литературный, но и жизненный. Соавторы полюбили друг друга. Вот такие вот случились дела. Бурные чувства ворвались в самую душу поэта.
Николай Алексеевич был влюблен. Надо признать, что он стал уже не тем робким юношей, которым был в начале своего вхождения в светские салоны. В следующих стихах он поведал нам пройденные этапы этого пути:
Таким неуклюжим поклонником был Николай Алексеевич в юности.
Между четой Панаевых и Некрасовым сложился классический треугольник — муж, жена, «друг семейства». Поначалу: фактический и юридический муж, юридическая и фактическая жена и — «друг семейства». Затем новый триумвират: юридический, но не фактический муж, его юридическая, но не фактическая жена и ее фактический, но юридически так и не состоявшийся муж. При этом Иван Иванович остается фактическим другом обоих, то есть этого нового семейства, другом без всяких кавычек и двусмысленностей. Все трое почти всю жизнь проживают в одном месте: буквально — почти в одной квартире, точнее, на одном этаже. Вот уж сюжетец-то был для постоянных и всяческих толков и пересудов.
В этой истории ни о каком бездумном адюльтере и речи быть не может. Николай Алексеевич домогался Авдотьи Яковлевны долго и трудно, даже и с попыткой самоубийства — мысли-то о нем он, впрочем, никогда не чуждался. Она, случалось, иронизировала над его чувством. Он отвечал:
Что и говорить: сложное создалось положение. Это Иван Иванович мог травой лечь под некрасовский камень, с Авдотьей Яковлевной дело обстояло иначе: здесь на камень нашла коса. Николай Алексеевич бывало впадал в смятение чувств.
Да, порой и такие мысли мелькали в голове. Эту странную семейную жизнь трудно было бы назвать приемлемой, однако она оказалась гораздо интереснее той, которую вели семьи с обывательским настроем. Совместное творчество скрашивало повседневность будней, особенно для женщины Х1Х века. Не повенчанным супругам вместе довелось вкусить сложностей и нырнуть в глубины новых отношений.
Судьба Авдотьи Яковлевны была ломаной переломанной и весьма драматичной. Образование она получила самое куцее в казенном театральном училище, с умением кое-как объясняться по-французски, но с неумением достаточно грамотно писать по-русски. Отец и мать ее были актерами. Мать сыграла в детстве дочери роль, подобную той, которую сыграл отец в детстве Некрасова, может быть, с поправкой на женскую изощренность притеснений. Не эта ли общность тяжелого и неизбывного прошлого и, может быть, поиск взаимного облегчения повели ее и Некрасова друг к другу. Они вместе сказали одно и то же:
Их путь не был идеальным, он знал горечь тяжелых размолвок, противоречий, расставаний, предельно мучительных для обоих. Причин для того было много. Одна из них — трудный характер Некрасова. Известно, что на него порой нападала тоска, злоба, ипохондрия, жажда одиночества. Часто это вызывалось ревностью, но еще чаще — его болезненным состоянием. Обстоятельства трудной жизни доводили до того, что он по двое суток лежал у себя в кабинете в страшной хандре, твердя в нервном раздражении, что ему все опротивело в жизни, а главное, он сам себе противен.
Прошло время. Невенчанные супруги ожидали рождения ребенка. И видимо, ребенок не был каким-то «побочным продуктом» любовных отношений. Он был желанным и чаемым. Но по-настоящему-то вся желанность обретения дитяти, наверное, ощутилась только после всего ужаса потери: малыш умер. Авдотью Яковлевну такой удар хватил второй раз: у нее уже умерла кроха — девочка от Панаева. Не озаренная детством любовь почти сразу стала драмой. Николай Алексеевич терзался:
Здесь такое состояние прострации, такая мера отстраненности от всего — позора, славы, любви, ненависти — такая вынутость из жизни и раздавленность, что можно представить и без комментария: здесь может быть только — он, она и смерть ребенка. Второй ребенок тоже был не жилец на этой земле.
Современник поэта, так писал о его более позднем периоде жизни: «Люди с темпераментом Некрасова редко бывают склонны к тихим радостям семейного бытия. Они пользуются большим успехом среди женского пола, бывают счастливыми любовниками или Дон Жуанами, но из них не выходит примерных мужей и отцов. В обычной повседневности поэт весь как-то опадал, им овладевало уныние, он делался угрюм, раздражителен и желчен». Да, если главная, как часто говорят, привлекательность мужчины — сила, то Николай Алексеевич, будучи сильным человеком, да еще лишенным малейшего фатовства, действительно пользовался большим успехом у женского пола, но примерным мужем он не стал как раз, может быть, потому, что не оказался счастливым отцом.
Между тем, нельзя же не обратить внимания на то, что Некрасов стал единственным из всех великих, да и не великих тоже, русских поэтов, в чьем творчестве «детская» тема заняла такое обширнейшее и доброжелательнейшее место. Видимо, все эти детские стихи есть излияние чувства несостоявшегося отцовства». (Н. Скатов)
Вот поэма о крестьянских детях.
Господи, и за что же такому любящему сердцу отказано было иметь свое любимое дитятко?..
Рядом с милыми крестьянскими ребятишками живет добродушный дед Мазай.
А вот поэту рассказывают дети горькую повесть о другом детстве.
Разрывалось на части и сердце поэта. Но не только оно. Распахивается кошелек, распахивается, надо сказать, очень широко. «Николай Алексеевич отправляет директору ярославского лицея прошение об открытии на родине школы для обучения крестьянских детей грамоте, необходимой каждому крестьянину как для домашнего обихода, так и для лучшего уразумения добрых христианских правил и обязанностей. Все расходы на содержание дома для училища и наем училища, а равно на отопление, освещение и проч. обязуюсь принять на мой собственный счет». Кстати сказать, сам дом пожертвовал для школы отец поэта, а обустройством занялся брат Федор. Так что прочувствованная светлая поэма «Крестьянские дети» и другие строки о ребятишках у практичного Некрасова укреплены прозаическими заботами о реальной крестьянской школе. «Книги, нужные для училища, — пишет поэт организатору школы, — я вышлю в наивозможно скором времени, — трудитесь только, с Божьей помощью, для доброго дела. Училище может быть открыто для всех желающих детей, посему вы можете, не стесняясь, принимать в него всякого, кому захочется учиться».
Николай Алексеевич занимался деятельной благотворительностью, а вокруг него развивались-вились непотребные сплетни. Естественно, что, будучи издателем, журнальным и книжным, то есть предпринимателем, и — соответственно — ведя разнообразные денежные дела, да еще играя — коммерчески — в карты, Некрасов должен был оказаться в центре финансовых переплетений и многих обязательств, в ореоле не только поэтической славы, но злобных наветов и оговоров, подчас самых фантастических и скандальных.
Он был обречен на это, сколько ни помогал молодым, сколько ни опекал старых. Кроме того, видимо, и сами стихи Некрасова-поэта, такие демократичные, такие открытые любому и столь сострадающие, должны были почти любого беспрерывно провоцировать на готовность искать немедленный отклик со стороны Некрасова-человека, требовать абсолютных соответствий слова и дела. Случилось так, что чем сильнее были стихи, к тем более категоричному счету взывали они житейски. Так, что сам размах и объем оказывавшейся Некрасовым помощи скорее поддерживали, чем ослабляли разговоры о богатстве и сплетни о сквалыжничестве.
Между тем ведение финансовых дел требовало подчас — под угрозой разорения — определенных ограничений, четких условий и жестких правил. Благотворительность же рождала встречный напор, за которым часто и отчаяние, и стоны, и угрозы, и слезы, и шантаж.
«В последние десять лет, — свидетельствует один из современников, — Некрасова одолевали и лично, и письменно просьбами о денежном пособии. Мудреного тут ничего не было: всякий знал, что он человек с хорошими средствами, по всему Петербургу ходили рассказы об его очень больших выигрышах. Но вслед за просьбами пошли и разные виды шантажа, угрозы обличений. Вот один из таких навязчивых просителей и явился раз в приемный день. Некрасов вышел из кабинета и раздраженно крикнул:
— Что вам от меня угодно? Вы пристаете ко мне каждый день, пугаете меня, я вам сказал, что больше вам давать ничего не буду.
И потом, обратясь к своим соратникам, прибавил:
— Просто житья нет в последнее время! Дошло до того, что дожидаются меня у подъезда и говорят всякие грубости…»
Некий очеркист, хорошо начавший в «Современнике» и быстро поддержанный критикой Чернышевского и деньгами Некрасова, пишет из Италии, куда он отправился на некрасовские средства: «Мой поклон Николаю Алексеевичу. Низкий поклон… Когда книжка моя будет лежать в руках, я постараюсь сочинить Некрасову письмо, исполненное отборного красноречия…» Но вот — книжка у ее автора в руках. И в ход пускается красноречие действительно отборное. Некрасов обвиняется в том, что присвоил часть средств от издания себе, собственно, в мошенничестве, выдвигается требование публичного третейского суда, гласного расследования и так далее, и так далее.
«Николай Алексеевич не вознегодовал, — вспоминает современник, — как я имел право ожидать. Ничего нет удивительного, — сказал он, — не в первый раз…» Я предлагал ему тотчас же изобличить неблагодарного очеркиста. Некрасов не согласился на мое предложение, несмотря на то, что я сильно настаивал: «И к чему, — говорил он, — когда-нибудь узнают, что все это вздор».
Как-то несколькими сотрудниками журнала затеяна была проверка финансовой деятельности Некрасова. Панаев принял проверяющих очень любезно, раскрыл перед ними все книги и стал давать объяснения по своим бухгалтерским счетам. Проверяющие, не знакомые с бухгалтерским счетоводством, шутили, спорили, смеялись над непонятными терминами. Их поход, или, лучше сказать, набег на контору журнала был для них в некотором роде увеселительной прогулкой и не доставил ничего, кроме удовольствия. Все эти, неглупые, кончившие курс в высших учебных заведениях, дипломированные, сами себя считавшими умнейшими во всей России, не понимали, им и в голову в то время не приходило: какое самое жестокое издевательство совершили они над Некрасовым. Никто не подумал о том, что должен был передумать и перечувствовать этот человек во время такой позорной ревизии.
А что он должен передумать и перечувствовать после того, как эта неслыханная не только у нас, но и во всей истории литературы ревизия сотрудников над кассою своего редактора огласится в литературных кружках. Ведь подобная ревизия равносильна объявлению редактора, если не доказанным, то подозреваемым вором.
Но страшнее всего было то, что становился
Бывало, она замолкала от таких унижений, самых оскорбительных для всякого человека. Николай Алексеевич испытал немало, так что, обращаясь на прошедшее, думаешь, как мог выносить он все это. Подобного не вынес ни один из известных бывших и существующих редакторов, а тем более не вынес бы никто из тех, кто считал себя вправе оскорблять его. Всякий из них на его месте сказал бы: «Да ну вас к черту, честные люди», бросил бы все, и конец. Ибо они были с великим гонором и великого о себе мнения. Между тем много талантов Николай Алексеевич предугадал и многим своевременным пособием в трудное время дал развиться. Выдачи денежного пособия вперед, постоянные ежемесячные содержания многим лицам производились несмотря на то, что интересы издателя сильно страдали.
Некрасов, как это уже было сказано выше, никогда не отвечал на клевету, испытывал органическое отвращение к сплетеням будучи сильным человеком: его сила сдержанности превозмогала силу страсти. Но страсть все-таки тоже нашла выход поэтическими выкриками:
Панаев вспоминает: «Что и говорить, в характере Некрасова было много недостатков, но я не думаю, чтобы кто-нибудь из современных литераторов мог упрекнуть его в зависти к их успеху на литературном поприще или в том, что он занимался литературными сплетнями. Некрасов никогда не обращал внимания на то, что ему говорили друг про друга литераторы, и, если между ними происходили споры, старался примирить враждующих».
Однако многих продолжал раздражать уже сам характер довольно быстрого возвышения и обогащения поэта. Их посещали самые темные подозрения. «Отчего клевета не обходила его? — размышляет давний друг поэта, десять лет заведовавший конторой, то есть хозяйством и финансами Современника. И отвечает: — Некрасов имел громадный талант и, кроме того, во вторую половину жизни, деньги. Как, и то и другое?! Многие не могут переносить этого. Им как будто обидно, точно талант и деньги отняты у них… И они, многие, негодуют на такое совмещение благ… Почему негодуют, не могу понять».
А Некрасов, публично говоря и плача в стихах о страдании и сострадании, почти скрывал свое участие в повседневных делах милосердия и сострадания. Позднее смерть поэта как бы сняла некий обет молчания: выяснилось, сколь много, сколь многим и сколь часто Николай Алексеевич помогал. Появились восторженные почти легенды, как бы компенсировавшие посмертно все то пакостное, письменное и устное, сочинительство, которое рождалось прижизненно. Федор Михайлович Достоевский утверждал проницательно и уверенно: «Люди уже начинают свидетельствовать об гуманности, нежности этой практичной души… Я уверен, что обнаружится много и еще добрых свидетельств, не может быть иначе». Так и сталось.
Некрасов действительно был русским человеком, несчастным исчадием русской жизни с ее неизменными крайностями и неизбежными полярными противоположностями личного и общего, высокого и низкого, доброго и злого, сильного и слабого, богатого и бедного. Все это он нес в себе и признавался: «Я ни в чем середины не знал». (Н. Скатов)
Более всего прочего, он не знал срединного, невыразительного, тусклого пути в творчестве. С болью, проникновенно, ярко поэт народа писал о своем народе так, как никто другой этого не делал.
Вот одно из известнейших стихотворений — «Размышления у парадного подъезда»
А тем временем
Беспросветна жизнь бедного, безграмотного, забитого народа.
Затем пошли новые неполадки с новым барином. И все плачет и плачет «Саша, глядя как лес вырубают».
Что и говорить, грустная картина… А вот и того хлеще.
Вот поэт любуется красотой осени, но недолго.
И рассказываю своему соседу, у которого сынок спрашивает о строителях железной дороги, о тех, кто построил это чудо:
Кажется в последних строках поэт призывает к революционному решению проблемы и даже строка «грудью дорогу проложит себе» вошла в одну из революционных песен, однако нельзя так прямолинейно воспринимать эти строки. Некрасов везде и всегда призывал к милосердию.
Многие стихи поэта стали истинно народными песнями.
Опрометчиво было бы думать, что Некрасов певец лишь песен грусти и печали. Вот вам, пожалуйста, его залихватский мотив «Коробейников»:
Но корабейники, увы, не вернулися, убил их лихой человек да взял денег полный кошелек.
Достоевский говорил о Некрасове, что его скорбь о народе — это исход его собственной скорби.
Скорбя о народе, поэт им же и поддерживался, над ним же и доброжелательно подшучивал.
Если друзьям своим и близкому сердцу народу Некрасов посвящал трепетные строки, то представители светского общества удостаивались совсем иных стихов. Эти стихи вскрывали язвы общества.
Некрасов пишет о современном герое.
А вот поэт предостерегает женщину от встречи со светским хлыщом:.
Некрасов касается вопроса незаслуженной славы.
Некрасов рассказал о происхождении племени подлецов:
Чуткий к поэзии Иван Сергеевич Тургенев сказал о стихах своего друга, что они, собранные вместе, жгутся.
Шли годы. Не так уж много их и набежало-то — всего тридцать два, а Николай Алексеевич жалуется в письме Ивану Сергеевичу: «Кажется, приближается для меня нехорошее время: с весны заболело горло, и до сих пор кашляю и хриплю — нет перемен к лучшему. Грудь тоже болит постоянно и не на шутку, к этому нервы мои ужасно раздражительны, каждая жилка танцует в теле… каждая мелочь вырастает в глазах до трагизма». Средства уже позволяли поэту обращаться к лучшим медикам, но и они путались в диагнозах, а потому и в средствах лечения, чаще дело не улучшая, а ухудшая. «Но чуть только ничего не болит и на душе спокойно, — говорил Николай Алексеевич, — приходит Муза и выворачивает все вверх дном. Признаюсь, в первый раз в жизни я сказал ей спасибо за эту способность: она меня выручила в самое горькое и трудное время». И вот бегут — бегут строки по чистому листу бумаги:
Поэт приглашает нас взглянуть на бедного певца.
Поэт, вдруг совершенно неожиданно затосковал по романтическим временам.
Поэт вопрошает:
Поэт посвящает Музу народу своему.
И поэт шел в бой. Но не только отвага вела его. Надо признать, что к тому существовала и вполне объективная причина: после смерти царя Николая 1 цензура ослабила свою хватку. Сражаться стало немного легче.
«Из-за плохого самочувствия Николай Алексеевич часто работал в постели. Такая картина обломовского» утра должна была поразить, например, разночинца писателя Потанина, когда скромным бугульминским учителем он приехал в Петербург со своим романом к Некрасову и к нему же явился с просьбой о содействии в получении казенного места. Сей проситель вспоминает: «Приемный час для просителей (!), десятый, давно уже прошел, а поэт еще не вставал. Впрочем, ждать мне не пришлось, Николай Алексеевич тут же вскричал:
— Идите сюда в спальню! — и извинился, лежа в постели.
Спальня имела другой вид, чем кабинет и приемная. Темно-гранатовые обои на стенах, зеленые занавески на окнах, фонарь на потолке, ковры на полу, низкая ореховая кровать с выдвижными ящиками, комод с овальным зеркалом и полный мужской туалет: щетки, гребенки, щеточки для зубов, пилки для ногтей, бритвенный ящик, склянка одеколона, эликсир для полоскания и зубной порошок. У другой стены такой же широкий турецкий диван, как в приемной, и небольшой круглый столик, на котором много бумаги, мелко исписанной карандашом, и только. Сам поэт лежал на кровати, совершенно утонувший в пуховую перину и до половины накрытый малиновым стеганым одеялом, шитым в мелкий узор; голова его была обложена многими большими и малыми подушками-думками; ворот расстегнут, грудь нараспашку, руки по локоть обнажены и закинуты за голову.
— Что скажете нового?
— Пришел места просить.
— А! Это казенное дело, полно валяться, — встаем! — Поэт натянул халат, надвинул туфли и перешел на диван».
В кабинете-спальне русского барина Некрасова были развернуты десятки книг на самых горячих страницах, лежали нумера последних газет, чернила там не переставая лились рекой. Иначе говоря, барин, валявшийся в Литейной доподлинным Обломовым, работал, если вспомнить романного его антипода, как настоящий Штольц». (Н. Скатов)
Когда болезнь отступила, Николай Алексеевич отправился поохотиться. Часто с ружьем и стаей гончих собак он бродил вместе с Тургеневым по лесам и полям.
Сейчас после долгой и душной болезни свежий дух стремительно пронзил все его страждущее существо.
Как же славно было бродить с другом, делиться своими впечатлениями. Однако, увы, этому счастью пришел конец. «Как-то Иван Сергеевич попросил Николая Александровича изъять из журнала статью Добролюбова о романе Накануне»: «Убедительно тебя прошу, милый Некрасов, не печатать этой статьи: она кроме неприятностей ничего мне наделать не может, она несправедлива и резка — я не буду знать, куда деться, если она напечатается…»
Некрасов был в крайнем затруднении. Сначала, согласно воспоминаниям Панаевой, он попробовал склонить Добролюбова к некоторым уступкам. Для этого в качестве «парламентера» к нему была направлена сама Авдотья Яковлевна.
Узнав, в чем дело, Добролюбов рассердился и сказал:
— Я выведу Некрасова из затруднительного положения; я сам не желаю быть сотрудником журнала, если мне нужно подлаживаться к авторам, о произведениях которых я пишу…
Тогда Николаю Алексеевичу ничего не оставалось, как сделать выбор между Тургеневым и Добролюбовым. И он сделал этот выбор уже без колебаний. Критическая статья была напечатана в ближайшем номере «Современника», правда, в переделанном виде и под ничего не говорящим названием «Новая повесть г. Тургенева». Но и в таком виде она оказала немалое влияние на умы молодых поколений. «В ней есть сила приподымающая», — писал один из современников.
«Переделки», внесенные автором, кое-как удовлетворили цензуру, но не могли успокоить Тургенева. Он не хотел замечать, что критик высоко отзывался о его реалистическом мастерстве, указывал на общественную актуальность сочинения. Впоследствии Тургенев изменил свое мнение и о Добролюбове, и о его статье: он назвал ее самой выдающейся среди многих откликов на роман «Накануне». Но это произошло много позже. На сегодняшней же день Тургенев чувствовал себя глубоко уязвленным принципиальностью Некрасова, не пожелавшего уважить его просьбу, несмотря на старую дружбу. Да еще и некоторые друзья подталкивали его к разрыву с Николаем Алексеевичем, старались опорочить его.
Один из современников двух друзей, встретив в театре Панаева, накинулся на него с упреками в черной неблагодарности по отношению к Тургеневу, уверяя, что только ему Панаев и Некрасов обязаны успехом журнала, что они осрамили себя, позволив «ехидному мальчишке» писать «ругательные статьи» о Тургеневе. Вероятно, и другие друзья писателя, легко поддававшегося его влиянию, думали так же. Все это привело к тому, что Тургенев вскоре отказался от дальнейшего участия в «Современнике».
Некрасову нелегко дался разрыв с Иваном Сергеевичес. Рука об руку они вместе на протяжении многих лет создавали лучший русский журнал, были близкими друзьями. Некрасов привык слушать литературные мнения и советы Тургенева, делиться с ним всем решительно, начиная от личных неурядиц и кончая делами охотничьими. И вот Тургенев стал врагом. Горестные строки вырвались после этого у Некрасова:
В глубине души Николай Алексеевич еще продолжал надеяться, что разрыв Тургенева с «Современником», может быть, окажется временным и не повлияет на их взаимную привязанность, что проведя вместе молодость, они вместе встретят и старость. Но он ошибался. Конфликт носил не только личный характер — за ним стояли определенные исторические противоречия, следствием которых было обострение идейной борьбы и в самом «Современнике», и за его пределами. Кроме того, Некрасов, может быть, не ясно себе представлял, что среди литераторов, окружавших Тургенева, он уже давно прослыл «отступником», его возненавидели как человека, который долго считался в этом кругу своим между прочим, и по возрасту, а потом будто бы пренебрег старыми отношениями и перебежал на сторону «мальчишек». Именно таким мнением можно объяснить и особую озлобленность бывших приятелей, и множество разных домыслов и сплетен, пущенных в действие, чтобы очернить недавнего союзника.
Надо сказать, что Некрасов, по-прежнему, высоко ценил талант Тургенева. Обычно же тактичный Тургенев в своих позднейших оценках некрасовской поэзии позволял себе почти откровенную брань: «Г-н Некрасов поэт с натугой и штучками, пробовал я на днях перечесть его собрание стихотворений… Нет! Поэзия и не ночевала тут, бросил я в угол это жеваное папье-маше с поливкой из острой водки». Такова было откровение одного писателя в адрес другого.
Как и многие русские литераторы, Некрасов отдал дань знакомству с Европой. Отрадное и вместе с тем горькое чувство охватило поэта, когда он ступил вновь на родную землю. Контраст после долгого пребывания на Западе оказался слишком разителен. Вот как он сам определил в одном из писем первые свои впечатления: «Серо, серо! глупо, дико, глухо — и почти безнадежно! И все-таки я должен сознаться, что сердце у меня билось как-то особенно при виде родных полей и русского мужика…»
Наступил 1861 год. В газетах был опубликован царский манифест от 19 февраля об освобождении крестьян. Утром этого дня Чернышевский пришел к Некрасову и застал его еще в постели. В правой руке он держал газету с манифестом. На лице выражение печали, глаза потуплены, настроение явно подавленное. Увидев вошедшего, Николай Алексеевич встрепенулся, поднялся на постели, скомкал газетный лист и с волнением сказал:
— Так вот что такое эта воля! Вот что такое она! — И продолжал говорить, изливая свое негодование.
Когда он остановился перевести дух, Чернышевский сказал:
— А вы чего же ждали? Давно было ясно, что будет именно это.
— Нет, этого я не ожидал, — отвечал Некрасов. — Разумеется, ни о чем особенном я и не думал, но такое решение дела далеко превзошло все мои предположения». (В. Жданов) Они были иными.
Некрасов глубоко вздохнул:
Не оправдались чаяния людей: ни барин их не рассудил, ни царь…
Но вернемся к личной жизни поэта. «В самом начале 1865 года Авдотья Яковлевна Панаева уехала из дома на Литейном, прожив там почти двадцать лет в некрасовско-панаевской квартире, но так и не став Панаевой-Некрасовой. Вскоре она стала Панаевой-Головачевой, выйдя замуж за Головачева. Головачев был литератором и многие годы исполнял обязанности секретаря редакции Современника». Почти сразу — и наконец-то — родившаяся в новом браке дочь, станет писательницей.
Некрасов еще летом 1864 года отправится за границу с новой, как когда-то говаривали, «пассией» — Сединой Лефрен, актрисой французской труппы Михайловского театра, Лефрен на несколько лет вошла в жизнь Николая Алексеевича. Это была европейская в лучшем смысле слова женщина, с хорошим французским вкусом и привычками, с западной честностью, порядочностью и без чрезмерной корысти. Видимо, особенно кстати она сопутствовала европейским вояжам поэта. А лето провела в его имении. Судя по письмам, отношения любовников оказались ровными, спокойными- то есть удобными.
К тому же Лефрен была — да и профессия обязывала — музыкальна: хорошо играла на фортепиано и пела. А музыка всегда составляла одну из отрад Некрасова. Для него опера и балет — дело постоянных посещений и в России и на Западе. Так что французские арии и романсы Лефрен находили в поэте признательного слушателя и настоящего ценителя. И не только. Любимому балету он посвятил несколько шутливых строк:
Седина Лефрен навсегда осталась в Париже. Она писала оттуда: «Мой друг, я бы хотела тебе быть приятной и полезной, но что я могу сделать для этого? Не забудь, что я всё твоё. И если когда-нибудь случится, что я смогу тебе быть полезной в Париже… не забудь, что я буду очень, очень рада…» В 1869 году Некрасов снова был в Европе, и снова Седина смогла ему быть приятной и полезной. Он ничего не забыл и, умирая, в ряду русских наследников и наследниц завещал француженке десять с половиной тысяч рублей — денежный знак чистой благодарности за все хорошее, приятное и полезное». (Н. Скатов)
Николай Алексеевич возвратился в Россию, и начиналась новая круговерть в редакции журнала.
Не одно стихотворение посвятил Некрасов своей редакторской круговерти.
С бешеной коловратностью продолжают вертеться редакторские дела.
Известно, что Некрасов был на дурном счету у правительства и как редактор, и как поэт. После убийства Александра П журнал «Современник» закрыли. Взяли в аренду журнал «Отечественные записки». В редакторской работе часто приходилось прибегать к компромиссу. Бывало
Давно зная отрицательное отношение к себе, Некрасов не всегда был уверен даже в своей безопасности. Ведь неспроста же он в конце жизни набросал в записной книжке такое четверостишие:
Тревожно на душе, тягостно, а то и нестерпимо больно.
Правительство не осмеливалось прекратить деятельность, Некрасова как оно это делало с противниками, гораздо менее опасными: слишком широка оказалась популярность поэта, еще при жизни ставшего народным, и исключительно велик был его авторитет в русском обществе."Ведь имя Некрасова, — свидетельствует современница, — окружено таким ореолом, что каждый из нас, людей тогдашнего молодого поколения, жаждал хоть издали взглянуть на любимого поэта».
«Портреты его, — вспоминает один из государственных чиновников, — висели в квартирах всех образованных либеральных людей столицы, на литературных вечерах огромные залы битком наполнялись публикою; его выход, чтение и уход сопровождались овациями». «Мы, — рассказывает один из писателей, — выстаивали иногда целые часы, чтобы уловить его выход на улицу или хоть один силуэт за стеклом оконной рамы».
И мало кто знал, как тяжко иной раз приходится их кумиру.
Однако, не всегда же так уныло на душе и в природе. Вот поэт представляет нем прекрасную картину зимнего Петербурга.
Не прекращается у поэта союз с Музой. Никакие коловратности его не заглушают.
И вот снова о народной горести ложатся строчки на листок:
А вот еще одна житейская история, попавшая в поэтический строй.
Незаконченной осталась поэма «Кому на Руси жить хорошо».
Пришли мужику к попу и спросили его, хорошо ли ему живется?
Дальше идут крестьяне.
Идут мужики дальше. Решили:
«Однажды у Некрасова спросили: Так кому же на Руси живется хорошо?»
Улыбнувшись, Николай Алексеевич произнес значительно и с расстановкой:
— Пья-нень-ко-му!!
Видя удивление собеседника, Николай Алексеевич рассказал ему о том, как он предполагает завершить поэму:
— Не найдя на Руси счастливого, странствующие мужики возвращаются к своим семи деревням. Деревни эти смежны, то есть стоят близко друг от друга, и от каждой идет тропинка к кабаку. Вот у этого-то кабака встречают они спившегося с кругу человека и с ним, за чарочкой, узнают, кому жить хорошо. (В. Жданов)
«Накануне своего пятидесятилетия Николай Андреевич встретился с молодой девушкой. Ей было 23 года. Происхождения она была самого простого: всего скорее дочь солдата, может быть, военного писаря. Образования — никакого. Да и звали ее — простонароднее не придумаешь: Феклуша — Фекла Анисимовна Викторова. Имя это казалось тогда неблагозвучным или непоэтичным, поэтому Некрасов сразу переименовал ее в Зину, и все знакомые, бывавшие в доме, называли ее Зинаидой Николаевной. Позднее имели место и довольно мрачные намеки на заведение, откуда Некрасов ее якобы извлек. Во всяком случае, сложилась ситуация, близкая к некогда провозглашенной в стихах:
Впрочем, говорить о падшей душе Феклуши не приходится, да и порок ее еще не опутал. Девушка оказалась милой, доброй, веселой, умной — все это и сразу и потом многократно и по-разному подтвердилось.
Первоначально, видимо, ей была уготована Некрасовым участь обычной содержанки: с поселением на отдельной квартире. Но уже вскоре Феклушка-Зина, если еще не полной, то уже все-таки хозяйкой входит в дом на Литейной — на панаевскую его половину, ставшую с отъездом Авдотьи Яковлевны частью квартиры Некрасова. Да, он расстался с той, у которой поминутно видел слезы, с которой переживал конфликты, смерти детей и проходил через скандалы в последние годы их жизни.
Теперь же смех и веселый говор девушки прогоняют темные думы, не бесят больной и раздраженный ум, а утешают, утешают и умиляют, вызывают душевную нежность и силу. Старожилы некрасовского имения вспоминают: «Она была такая молодая и веселая, что и Николаю Алексеевичу и нам всем около нее весело было. Случалось, поедут кататься, она то и дело смеется-заливается и поет. Николай-то Алексеевич сдерживает ее: Да что ты, Зина, да будет тебе, Зина!.. А и самому-то ему приятно, и сам-то смеется вместе с ней. Никогда не давала она ему сердиться, все ухаживала за ним. Если он нервничает или что, она сейчас его ухватит, уговорит, уласкает да и развеселит. Простая душа».
Наконец, Феклуша-Зина отменно хороша: голубоглазая блондинка, с очаровательным цветом лица, с красиво очерченным ртом и жемчужными зубами. Она была стройно сложена, ловка, находчива, хорошо стреляла и ездила верхом так, что иногда Николай Алексеевич брал ее на охоту.
В цензурное ведомство она часто провожала поэта, чтобы по выходе оттуда сразу снять напряжение. Со временем в письмах Некрасову не без теплоты постоянные земные, дружеские и усердные поклоны шлют ей его знаменитые знакомцы. Николай Алексеевич питает к Зине не только любовные чувства, но и заботливые отцовские. Зинаида же Николаевна смотрела на Николая Алексеевича не просто как на мужа, а как на существо неземное. Своими стихами он ее в полон взял да своей лаской пригрел — у нее только и света было, что Николай Алексеевич.
Он нашел-таки любовь доподлинную. Некрасов с его умом и проницанием не мог обольститься и ошибиться. Даже если он и обольстился, то не ошибся. Впрочем, эту безошибочность, безусловно, могла подтвердить только жизнь. Она и подтвердила безусловно. Но это все впереди. Пока что поэт как бы берет на себя роль нового Пигмалиона, в сущности, проиграв, задолго до Бернарда Шоу, соответствующий сюжет. Отменяется имя. Некрасов дает ей к новому имени и другое, уже по собственному имени, отчество. Девушка настолько освоилась с этим, что вскоре и забыла, что ее звали Феклой.
А огранение продолжалось. Идут усиленные занятия российской грамматикой. И, кстати, со временем Зина будет помощницей в чтении корректур, сверке оттисков с оригиналом и тому подобное. Будут приглашаться преподаватели французского языка, и она окажет в его освоении большие успехи. Некрасов приобретает рояль: девушка и музыкальна и с голосом. Они вместе жили и в Петербурге, и в имении, и в Париже. Зинаида Николаевна делится с нами своими чувствами: «Николай Алексеевич любил меня очень, баловал: как куколку держал. Платья, театры, совместная охота, всяческие удовольствия — вот в чем жизнь моя состояла».
Переписка между ними не сохранилась, да, очевидно, и быть ее не могло: практически они не расставались. Так прошло почти пять лет. Сколько мы знаем, было всего два омрачения: одно — довольно долгое, одно — эпизод.
Первое принесли родственники и, естественно, самые дорогие: брат Федор и — особенно — сестра Анна: здесь ведь чем ближе, тем резче и нетерпимее. В ход пошло классическое: «не пара». Но — всего скорее, — наверное, если не осознавалось, то ощущалось, что это именно пара, что это надолго, может быть, навсегда, что это настоящее. Как раз не отсюда ли ревность, нетерпимость, неприятие.
Некрасов пишет сестре: «Ты объяснила мне свои чувства к Зине, хотя я пожалел, что ты на нее смотришь неправильно, но это нисколько не восстановило меня против тебя: ты поступила честно. Знай, что я вовсе не сержусь и не считаю себя вправе сердиться: я считаю только себя вправе требовать от тебя, из уважения ко мне, приличного поведения с Зиной при случайной встрече… Вот и все с моей стороны… Моя усталая и больная голова привыкла на тебе, на тебе единственно во всем мире, останавливаться с мыслью о бескорыстном участии, и я желаю сохранить это за собой на остаток жизни».
Родственники сдерживались.
А теперь — эпизод. Некрасов был большим собачником. Конечно, любил собак как охотник, но, может быть, и потому, что, не избалованный людской верностью, уж здесь-то находил подлинную «собачью» преданность. Собаки держались и в петербургской квартире тоже. Дорогие, великолепные, слава о них шла такая, что один из великих князей просил позволения с ними поохотиться.
Когда-то в стихотворении поэт написал о своей малой родине:
«Рая подавленных и трепетных рабов» у поэта, конечно, не было. А домашняя прислуга довольно избалованная и распущенная: камердинер Василий — и вообще вроде верного обломовского Захара. Но житью первых барских псов там можно было позавидовать. Любимец Кадо мог залезть за обедом на стол и полакать из хрустального кувшина, а затем трепать по всем коврам и диванам особо ему подававшуюся жареную куропатку.
Вот этого-то Кадо Зина случайно на охоте и застрелила. Пес умирал у поэта на коленях. Зина плакала и просила прощенья. «Что ты, — успокаивал ее Николай Алексеевич, — о чем убиваешься? Эту собаку ты нечаянно убила, а каждый день где-нибудь на свете людей нарочно убивают. Нисколько я на тебя не сержусь. Но дай свободу тоске моей, я сегодня лучшего друга потерял».
Вскоре недалеко от некрасовской охотничьей дачи появился и памятник — гранитная плита, на которой было написано: «Кадо, черный понтер, был превосходен на охоте, незаменимый друг дома. Убит случайно 2 мая 1875 года».
Мы знаем — как только женщины входили в сферу внимания многих поэтов, они — так или иначе — входили в их стихи. Однако совсем не мимолетная Седина Лефрен у нашего поэта не отозвалась ни единой строкой. Доброжелательная Зина, столь много значившая в жизни и, следовательно, столь много сделавшая для творчества, в самом этом творчестве никак не проявлялась. Да и вообще любовные, или, как принято говорить, интимные, стихи не пишутся, за одним исключением — стихов 1874 года «Три элегии», в которых истинное и глубокое чувство, прошедшее сквозь бури и тревоги жизни, возвысилось до идеальной прелести и чистоты.
Из первой элегии:
Из второй элегии:
Из третьей элегии:
Героиня этих стихов не Зина, а… Авдотья Панаева. Давно, почти десять лет назад, ушедшая из жизни поэта, она не ушла из его творчества. И понятно. Она питает главный нерв этого творчества, самое глубокое, органичное начало в нем: страстное страданье, преодоление и разрешение в страданье и примирение в нем — все то, что никакая Зина не дает и дать не может» (Н. Скатов)
Свечерели года поэта. Возраст и болезни клонили его к конечной точке земного пути. Начались беспрерывные тяготы и хворания. Просто от них передыху не было. И все же у деятельного человека жизнь по-прежнему перенасыщена и редакторскими и поэтическими делами. Николай Алексеевич охал — ахал, но крепился. «Все хорошо, — признавался он, — да кабы лет десяток с костей долой, так я, пожалуй, сказал бы, что доволен. Да ничего не поделаешь! человек, живя, изнашивается как платье; каждый день то по шву прореха, то пуговица потеряется…» В этих словах заметна некоторая душевная успокоенность. Даже в жалобах на старость преобладают добродушно-рассудительные интонации.
Горестные интонации звучат в обращении к сеятелям знания на ниву народную:
Иные интонации обращены к Родине-матери:
Болезнь все больше и больше овладевает телом поэта.
Николай Алексеевич жалуется: «Боли меня не покидают; сто дней не спал по-человечески; облегчения бывают изредка — на полдня; а то сплошная мука. Ноги слабеют». И однако он беспрерывно работает.
Попробовал подлечиться в Крыму. «Воротился из Крыма совсем мертвый человек, — вспоминает один из друзей. — Ни сна, ни аппетита — все пропало… Не проходит десяти минут без мучительнейших болей в кишках. Он — как две капли воды большой осенний комар, едва передвигающий ноги». Врачи вынесли свой приговор: рак. Предложили Некрасову операцию, но он от нее наотрез отказался. Дабы не усугублять и без того невыносимые страдания. Опий, который вводили три раза в день, уже почти не помогал. Прошло еще сто дней. Рядом с ним его верная, но уже совсем невеселая Зинаида Николаевна. Он сквозь пересохшие губы шепчет ей:
«Но Зина не могла уснуть, она оказалась преданным другом и надежной сиделкой, как и сестра поэта. Обе они соперничали в самоистязаниях, каждая старалась первой подбежать к постели. Зато, когда истекли эти двести дней и ночей, а к ним прибавились еще многие дни и ночи без сна, Зина из молодой и цветущей женщины превратилась в старуху.
Испытывая нежность и благодарностьк ней за ее самоотверженность, Некрасов, несмотря на свое отчаянное положение, принял решение — обвенчаться, то есть вступить в законный брак. Это оказалось делом нелегким, надо было обойти религиозные правила, требовавшие, чтобы подобные обряды производились в церкви. По совету митрополита, к которому пришлось обращаться за разрешением, друзья достали через военное ведомство походную церковь-палатку и разместили ее в зале некрасовской квартиры. Пригласили священника. Больного взяли под руки и три раза обвели вокруг аналоя, полуживого от страданий. Очевидцы запомнили, что он был босой и в длинной белой рубахе. Церковным властям еще долго не давал покоя вопрос, правильно ли совершен брак. Говорили, что священника даже постигла какая-то кара за самовольство. Но Николай Алексеевич был спокоен — Зина приобрела законные права и могла лучше устроить свое будущее.
Это прозвучит парадоксально, но у Некрасова во время болезни появился наконец-то досуг, которого никогда не было раньше, и он мог неторопливо размышлять о жизни в те часы, когда его не слишком мучила боль. Перед ним вдруг раздвинулись горизонты, прежде заслоненные повседневностью: злободневное отступало перед вечным… В эти дни он все чаще обращался к своей Музе:
К нему приходили незнакомые люди, часто студенты. Их было так много, что пришлось повесить на дверях квартиры объявление: «Сим заявляю, что по крайней слабости здоровья ни принимать приходящих ко мне не могу, ни отвечать на письма, которые оставляются непрочитанными». Однако бескрайний поток писем продолжался из разных мест и часто глухих закоулков России, из которых поэт мог заключить, как высоко ценит его родина и какими огромными симпатиями повсеместно пользуется его талант. Студенты писали Некрасову: «Из уст в уста передавая дорогие нам имена, не забудем мы и твоего имени и вручим его исцеленному и прозревшему народу, чтобы знал он и того, чьих много добрых семян упало на почву народного счастья. Знай же, что ты не одинок, что взлелеет и возрастит семена эти всей душой тебя любящая учащаяся молодежь русская».
Он скончался в 8 часов 30 минут вечера 27 декабря 1878 года. На похороны собрались более пяти тысяч человек. Гроб народного поэта нес на руках русский народ до самого Новодевичьего монастыря. Со времени Пушкина едва ли ко гробу какого-нибудь писателя стекалось столько народу, сколько видели при гробе Некрасова. Интеллигентный Петербург с утра до ночи толпился в его квартире. С каким непритворным горем толпы учащейся молодежи благоговейно склонялись на колени перед гробом, целовали его руки и потом сменялись новыми толпами». (В. Жданов)
А кто-то одинокий, оставшийся у могилы, когда все разошлись, прошептал стихи усопшего поэта:
Использованная литература.
Н. Некрасов «Полное собрание сочинений в 3 томах» Ленинград Изд-во «Советский писатель» 1967 г.
Н. Скатов «Некрасов» Москва Изд-во «Молодая гвардия» 1994 год.
В. Жданов Некрасов Москва Изд-во «Молодая гвардия» 1971 г.
Закончено 15 ноября 2009 г.