Элегии Корнелия Галла, Тибулла и Проперция.


</p> <p>Элегии Корнелия Галла, Тибулла и Проперция.</p> <p>

Современниками Вергилия и Горация были малоизвестные сейчас поэты Корнелий Галл, Альбий Тибулл и Секст Проперций. Их имена мало что говорят современному читателю, а, быть может, и совершенно безмолвны для него, но во времена Древнего Рима и Средневековья они были почитаемы, и, что гораздо важнее, искренне любимы. Эти поэты тоже входили в литературные кружки, но не пользовались такой любовью Августа и Мецената, как Вергилий и Гораций.

Возможно, о таком отношении к «второстепенному» поэту рассказывает переживший века анекдот.

Август скупо наградил поэта за его стихи-подношения. Но вот он написал свои и передал их поэту. Тот прочел, похвалил и подал несколько монет со словами:

— Прости, государь, дал бы больше, да не имею.

Август рассмеялся и приказал выдать поэту большую сумму денег.

Существует мнение, что Галл, Тибулл и Проперций основали новую ветвь поэзии – любовную элегию. Источники ее кроются в больших трагических и комедийных произведениях греческих и римских авторов, в стихах Сапфо, Катулла, но в полной мере они прозвучали именно в произведениях этих римских поэтов.

Корнелий Галл — человек военной закалки, вместе с Октавианом сражался против Антония, был наместником Египта, но впоследствии чем-то прогневал Августа, впал в немилость, и, возможно, по этой причине наложил на себя руки, дабы не быть казненным и обесчещенным. Так трагично сложилась его судьба. Судьба его произведений повторила судьбу автора. Из четырех книг элегий Галла Время сохранило лишь десять стихотворений. Видимо опала пала не только на голову поэта, но и на его творения.

Альбий Тибулл родился примерно в 50 году до нашей эры в состоятельной семье, принадлежащей всадническому сословию. Главный герой его поэм – он сам, героиня – его возлюбленная. Так же как у Катулла, который и предположить не мог, что его юношеские, как он говорил, «безделки», послужат основой для нового жанра лирической поэзии. Но стихи Катулла буквально переполнены то трепетной нежностью, то необузданной взрывной страстью и предельно искренни, тогда как поэзия Тибулла спокойнее, умиротвореннее. Поэта практически не интересует мифологическая тематика — непременный элемент большинства произведений античной поэзии. Ему гораздо ближе сельские незамысловатые божества и идиллия вольной природы.

Его элегии посвящены двум возлюбленным под вымышленными именами Делии и Немесиде. С Делией юный поэт мечтает жить в сельской глуши. Мечтает о том, чтобы она тоже умилилась сельским красотам и окунулась бы в простые крестьянские дела.


Рад я одной полосе, и рад я, если придется
Лечь на родную постель, в милом углу отдыхать.
Как там отрадно лежать и, внемля неистовой буре,
Дремно хозяйку свою в тесных объятьях сжимать,
Или зимой, когда Австр проливает студеную воду,
В доме под рокот дождя видеть спокойные сны!
Пусть это выпадет мне! Да будет по праву богатым
Тот, кто выносит тоску ливней и ярость морей.
Ах, пусть прахом пойдут все смарагды, все золото мира,
Лишь бы в разлуке со мной любимая слез не лила!
Лишь бы мне было дано держать тебя в нежных объятьях,
Даже на голой земле сладким казался бы сон.
А без взаимной любви что пользы хоть в пурпурном ложе,
Если в бессонных слезах тянется долгая ночь?
Нет, тогда уж не пух, ни шитый покров, ни журчанье
Тихо бегущей воды дремы очам не пошлют.
Я же – закованный раб: в оковах красавицы милой,
Будто привратник сижу близ непреклонных дверей.
Слава меня не влечет, моя Делия: быть бы с тобою, —
Может, кто хочет, меня вялым, ленивым бранить.
Видеть бы только тебя на исходе последнего часа
И, умирая, тебя сладкой рукой обнимать.
Плачь, о Делия, плачь, когда лягу на ложе сожженья,
Слей поцелуи свои с горькой слезою любви!
Плачь! Ведь грудь у тебя не окована грубым железом,
И не заложен кремень в нежное сердце твое.
Знаю, с моих похорон ни дева, ни юноша даже
Не возвратятся домой, глаз не омывши слезой.
Скоро к нам явится смерть, голову мраком покрыв;
Скоро к нам старость вползет – и уж будет зазорно влюбляться,
Страстные речи шептать с белой как снег головой.
Так отдадимся теперь Венере беспечной, пока нам
Двери не стыдно ломать, в драку с соперником лезть.

А соперник, видимо, у Тибулла был, и не какой-то там повеса, а законный муж, от которого приходилось скрываться и учить этому мастерству свою возлюбленную:


Ты же, о Делия, брось бояться, обманывай стражу;
Надо дерзать: смельчакам в помощь Венера сама.
Сколь благосклонна она, когда новый порог переступит
Юноша или тайком дева замок отопрет!
Учит она, как скользнуть украдкой с мягкого ложа,
Учит она, как на пол ногой беззвучно вступить;
Учит она красноречью кивков незаметных при муже,
Учит искусству скрывать нежные в знаках слова.
Но поучает не всех, — лишь тех, кто не ведает лени,
Кто не боится вставать с ложа в ненастную ночь.
Вот когда я брожу по городу темному в страхе,
Мне помогает идти к цели богиня любви.
Хищника гонит она, кто дерзнул бы кинжалом поранить
Или с добычей уйти, платье сорвавши с меня.
Тот, кто во власти любви, хранимый священной рукою,
Может, где хочет бродить: козни ему не страшны.
Мне ни зимняя ночь не вредит леденящим морозом,
Мне не опасен поток бурно летящих дождей.
Мне этот труд нипочем, — открыла бы Делия двери
И поманила без слов, пальчиков ловким щелчком.

Пришло время и, видно, какая-то нужда заставила Тибулла отказаться на время от нежных объятий подруги, заставила отправиться в дальние края и в тех дальних краях свалился он обессиленный тяжкой болезнью.


Держит больного меня Феакия в землях безвестных.
Мрачная Смерть, молю, жадные руки сдержи!
Мрачная Смерть, удержись, умоляю! Ни матери нет здесь,
Чтобы на скорбной груди кости собрать из костра;
Нет и сестры, чтоб мой прах окропить ассирийским елеем
И, волоса распустив, плакать над урной моей.
Делия, нет и тебя! А ведь нас провожая из Рима,
Ты, говорят, наперед, всех вопросила богов.
Ты ведь три раза брала у мальчика жребий священный,
Трижды по жребиям он добрые знаки давал:
Рок возвращенье сулил; но не мог он тебя успокоить;
Слезы на грудь ты лила, наш ненавидела путь.
Мне ж, Персефона, увы, недобрый час предвещает;
Сжалься, богиня, молю, — юность невинна моя!
Не наливала рука в стакан смертоносных напитков,
Я роковых порошков не подсыпал никому;
Не поджигал по ночам святотатственным пламенем храма,
Не волновал никогда сердце преступной мечтой
Или, в безумной душе замышляя злодейскую распрю,
Бреда кощунственных слов не возносил на богов.
О, пощадите меня властители заводей бледных,
Боги, которым вручен третьего царства престол!
Пусть Елисейские мне поля увидеть придется,
Встретить на Лете челнок и Киммерии пруды,
Только когда испещрит мне лицо морщинами старость
И о былых временах сказывать внукам начну.
Если б томительный жар меня лишь пугал понапрасну!
Три пятидневья уже тело страдает мое.

Однако, боги смилостивились над поэтом. Ему не пришлось пуститься в плавание в челноке по реке Лете. Более того, у него появилась другая возлюбленная. Она – настоящая куртизанка по имени Немесида. Она словно околдовала его. Тибулл пытался скинуть с себя эти чародейские цепи, но тщетно. Вот его искреннее признание:


Часто других обнимал, но Венера при первых же ласках,
Имя шепнув госпожи, вмиг охлаждала мой пыл;
Женщины, прочь уходя, кричали, что проклят я, верно,
Стали шептать, — о позор! – что я в колдунью влюблен.
Я не заклятьем сражен, но рук и лица красотою,
Золотом светлых кудрей нежно любимой моей.
То погубило меня, что нашелся богатый любовник:
Ах, на погибель мою хитрая сводня пришла!

Потеря возлюбленной рождает неожиданно жестокие стоки у столь миролюбивого поэта в адрес хитрой сводни:


Пусть она жрет кровавую снедь и, ртом обагренным
К горькому кубку прильнув, пьет ядовитую желчь;
Пусть, проклиная свой рок, вкруг ведьмы тени летают,
С крыши пускай на нее кличет неистовый сыч;
Пусть на кладбище она коренья от голода ищет,
Мертвые кости пускай – волчьи объедки грызет;
С голыми бедрами пусть, завывая, по городу бродит,
Следом же мчится за ней свора взбесившихся псов.
Сбудется так: мне знаки даны; за любовника – боги.
Грозно Венера отмстит тем, кто нарушил закон.

Однако боги от любовника отвернулись. Немесида ценит себя высоко, и пока она еще прекрасна, ее природная холодность дает возможность корыстолюбию распуститься пышным цветом. Она не продешевит. Поэт это понимает и безутешно стенает:


Горе! Зачем я пою? От слез не откроются двери:
Надо стучаться рукой, полной монет золотых.
Вижу я, быть мне рабом: госпожа для меня отыскалась;
Ныне навеки прощай древняя воля отцов!
Рабство печально мое, и цепи меня удручают;
Но горемычному впредь путь не ослабит Амур.
Чтобы не знать никогда таких жестоких страданий,
Камнем хотел бы я быть оледенелых вершин
Или в безумии бурь стоять нерушимым утесом
В море, где хлещет волна, утлым грозя челнокам.
Горек отныне мне день, а ночи тень – еще горше,
Каждый час у меня мрачною желчью залит.
Ах, не певец Аполлон, ни элегии мне не помогут:
Тянет за деньгами вновь жадную руку она.
Ах, дары добывать я должен грехом и убийством,
Чтобы в слезах не лежать возле закрытых дверей.

Судьба отсчитала Тибуллу не так уж много лет. Перешагнуть свой возраст ему удалось лишь за третий десяток. Но какое же бедствие столь рано оборвало его жизнь? Уж не бросился ли он во все тяжкие, не вышел ли на темную дорогу с кинжалом, дабы добыть золотые монеты, чтобы потом обменять их на ласки своей коварной возлюбленной?..

Вот так вот, мой дорогой читатель, когда тьма тысячелетий скрывает от нас судьбу человека, приходится домысливать ее по его произведениям.

Секст Проперций родился тоже в знатной семье в 48 году до нашей эры. Но ему пришлось испытать тяготы бедности, потому как семья его разорилась в ходе гражданской войны. Проперций мог бы заняться своей карьерой и, несомненно, преуспел бы в ней, но тяга к литературе была сильнее всех тех благ, которые сулила служба. Первая же книга стихов принесла славу двадцатилетнему поэту. Его приметил и пригласил в свой кружок Меценат.

Главным увлечением Секста была красавица Кинфия. Она и только она давала ему вдохновение. Ей и только ей он пел свои прекрасные песни:


Если у Кинфии на челе я замечу волос беспорядок, —
Радуюсь, будет ходить в гордо воспетых кудрях;
Если коснется до струн перстами кости слоновой, —
Я изумлюсь ее ловким, искусным рукам;
Если же дрема смежит ее усталые глазки, —
Сыщет поэт для стихов тысячу новых причин;
Если нагая со мной затеет борьбу за одежду, —
Буду я рад сочинять целые тьмы «Илиад»;
Что б ни сказала она, и что бы ни сделала, тотчас
Из пустяка у меня длинный выходит рассказ.

Поэт трепетно относится к своей возлюбленной.


То со своей головы снимать начинал я веночки
И возлагать на тебе, Кинфия, я на чело.
То забавлялся, тебе поправляя тихонько прическу,
То осторожно тебе вкладывал в руки плоды.
Но равнодушному сну расточал я дары понапрасну:
Часто с высокой груди падали наземь дары.
Всякий же раз, когда ты во сне потихоньку вздыхала,
Трепетный, я цепенел, глупой приметы боясь.
Чтоб сновиденья тебе не навеяли страхов нежданных,
Чтобы никто не посмел нагло тобой овладеть.
Так и стоял я, пока, проходя от окошка к окошку,
Не постаралась луна в очи к тебе заглянуть.
Светлым раскрыла лучом луна твои сонные глазки,
И, опершись на постель, ты мне сказала тогда:
«Ах, наконец-то замок на дверях соперницы гордой
К мягким подушкам моим снова тебя возвратил!
О, если б сам ты терпел такие же ночи, какие
Ты заставляешь терпеть вечно бедняжку твою!
Долго, усталая, сон прогоняла я пурпурной пряжей,
Или гасила печаль звуком Орфеевых струн,
Сон победил наконец, крылами коснувшись отрадно:
Он лишь один осушил горькие слезы мои».

Видно у Кинфии были причины для ревности и для пролития горьких слез. Каков же был Проперций? – Красивый, талантливый, страстный? Вот как он сам отвечает на поставленный вопрос:


Если ж тебе я кажусь слабоватым каким-то и тощим,
Ты ошибаешься: я с честью Венере служу.
Можешь ты сам расспросить: убеждались красавицы часто,
Что я способен любить целую ночь напролет.
Ты посмотри: небеса то луна освещает, то солнце, —
Вот точно так же и мне женщины мало одной.
Пусть же вторая меня согревает в объятиях пылких;
Если у первой места я вдруг не найду.

Вот так-то вот: «слабоватый на вид и тощий» юноша покорил сердце Кинфии. А ведь она была не только хороша собой, но и прекрасно образована, обладала поэтическим и музыкальным дарованием, исключительным обаянием. Все эти прелести привлекала к ней многочисленных поклонников. А Проперций вызывал жгучую ревность. И одна бурная ссора следует за другой, но поэт признается:


Сладкой мне ссора была при мерцанье вчерашних светилен,
Милым – неистовый звук злых обвинений твоих.
Что, разъярясь от вина, тебе опрокидывать столик,
Буйной рукою в меня полные кубки швырять?
Нет! Ты в волосы мне вцепляйся пальцами злее,
Ногтем изящным сильней мне расцарапай лицо,
Выжечь глаза мне грозишь, швырнув мне в лицо головнею,
И обнажи мою грудь, платье на ней разорвав.
Этим покажешь ты мне несомненные признаки страсти:
Только ведь этим видна в женщине мука любви.
Если женщина вдруг начнет бушевать и браниться, —
Та у богини любви будет валяться в ногах,
Если за милым следить посылает она провожатых
Иль как менада за ним по переулкам бежит,
Если ревнивые сны постоянно терзают бедняжку
Или портреты других мучат красавиц ее, —
Я тех душевных тревог безошибочный истолкователь:
В них я нередко встречал признаки первой любви.
Верности прочной там нет, где ее не питают измены,
Только врагу посулю милую с вялой душой.
Пусть на шее моей укусы сверстники видят,
Пусть им докажет синяк близость любимой моей.
Мучиться сам хочу я в любви или слышать о муках,
Слезы увидев свои или же слезы твои.

Проперций наделен необычно бурным темпераментом: он и страстен, и порывист. Что для него тихая, скромная муза? «Только врагу посулю милую с вялой душой» — по-моему, главный девиз его любовной лирики. Он мечтает о том, чтобы милая с буйной душой не забыла его и тогда, когда отойдет ее возлюбленный под своды мрачных потусторонних подземелий.


Нет, не заботит меня мой погребальный костер,
Лишь бы по смерти моей любовь ты свою не забыла. –
Страха смерти своей этот гнетет меня страх.
Ах, не затем заглянул мне в глаза легкомысленный мальчик,
Чтоб мой прах позабыл о нерушимой любви!
Там я, кем бы не стал, прослыву тебе верною тенью,
Чувство мое перейдет даже смерти предел.
Там пусть сойдется весь хор героинь прекрасных, которых
Отдал аргивским мужам некогда Трои разгром,
Но ни одной среди них милее тебя не найду я,
Кинфия, — так да решит суд справедливо Земли.
Как бы ни долго жила ты в старости волею рока,
Даже и кости мои дороги будут слезам.
Если живая ты так к моему относилась бы праху,
То никакая бы смерть мне не была тяжела.
Как я боюсь, что тебя от моей позабытой могилы
Вовсе принудит уйти, Кинфия, злобный Амур
И своевольно твои осушит текущие слезы!
Верности женской невмочь выдержать силу угроз.
Будем же радостно мы отдаваться любви, пока можно:
Не долговечна, увы, а мимолетна любовь.

Между тем мимолетная любовь мчалась по своей ухабистой дороге и докатилась до печального финала. Милая стала изменять поэту и поэт, видя это, страдал:


Общий я смех возбуждал за столом многолюдного пира;
Всякий, кто только хотел, мог надо мною трунить.
Сил у меня набралось пять лет прослужить тебе верно:
Ногти кусая, не раз верность помянешь мою.
Слезы не тронут меня: изведал я это искусство, —
Ты, замышляя обман, Кинфия, плачешь всегда.
Плачу и я, уходя, но слез сильнее обиды.
Нет, не желаешь ты в лад нашу упряжку влачить!
Что же, прощайте, пора, орошенный слезами молений
Гневной рукой моей все ж не разбитая дверь.
Но, да придавит тебя незаметными годами старость,
И на твою красоту мрачно морщины падут!
С корнем тогда вырывать ты волосы станешь седые —
Но о морщинах тебе зеркало будет кричать!
Будешь отверженной ты такое же видеть презренье
И о поступках былых, злая старуха, жалеть.
Эта страница тебе возвестила беду роковую:
Так научись трепетать перед концом красоты.

Но славное личико Кинфии еще не пробороздили глубокие морщины, и серебристые пряди не собрались в тощий пучок на голове. Она оставалась столь же прекрасной, столь же обворожительной и… неожиданно корыстолюбивой. А поэту в одиночестве пришлось бродить под ее ярко освещенными окнами.


Вот и пошли у вас без меня пиры и попойки,
Вот и отворены всем двери всю ночь без меня.
Коли умна ты, спеши собирать изобильную жатву
И не стесняясь, руно в глупой овцы состригай;
И, наконец, когда он, поплатившись, добром обнищает,
Ты посоветуй ему к новым Иллириям плыть!
Знатность для Кинфии – вздор, почет никакой ей не нужен:
Ценен в любовниках ей только один кошелек.
Ты же печали моей на помощь приди, о Венера:
Пусть в сладострастии он мышцы себе надорвет.
О, если б в Риме вовек не бывало богатых и даже
Сам повелитель бы наш в скромном бы жил шалаше!
Мы бы тогда никаких продажных не знали любовниц
И не меняли б они дома до старости лет.

Отчаяние поэта, потерявшего свою возлюбленную не знает границ. Мысли о смерти снова посещают его и он посылает свой горестный привет другу Меценату:


В день, когда, наконец, востребуют жизнь мою судьбы
И на могильной плите стану лишь именем я,
Ты, Меценат, краса и зависть всадников наших,
Верная слава моя в жизни и смерти моей,
Если ты пустишься в путь на британской резной колеснице
Мимо могилы моей, то придержи лошадей
И со слезою скажи, обращаясь к безмолвному праху:
«Горьким уделом была гордая дева ему».

Так же как и Тибулл, Проперций смог перешагнуть лишь тридцатилетний рубеж. Что послужило причиной его ранней смерти? Уж не гордая ли дева?.. Кто знает?..