Глава 29
Рано утром Айседора и Мэри отправились в дорогу. Путь их лежал через военную зону, и всякий раз, когда солдаты узнавали, кто в автомобиле, они беспрепятственно пропускали их. Слова военных: «Едет Айседора», — она принимала как величайшую честь, когда-либо оказанную ей.
Весь путь она молчала и только один раз произнесла фразу, повисшую в воздухе: «Никак не пойму, зачем создавать такие сложные машины для убийства людей: ведь они так беззащитны и лишить их жизни не стоит особых усилий. Глупцы…»
В конце концов они добрались до Девиля, где поселились в большой фешенебельной гостинице. Каждое утро после завтрака мягкая и покладистая Мэри становилась совершенно непреклонной и буквально выставляла Айседору за двери номера, чтобы та, пусть через силу, совершила свою ежедневную прогулку по берегу моря. Но проходили недели, а ее состояние по-прежнему не улучшалось. Айседора чувствовала себя настолько плохо, что еле передвигала ноги. В течение дня она испытывала блаженство лишь однажды: когда после утомительной прогулки опускалась на прохладную постель и позволяла своему телу полностью расслабиться.
Наконец обе женщины поняли, что Айседора больна, и Мэри послала за доктором. Он, несмотря на обещание, не пришел. Это выглядело странным. Как можно было отказать страдающему существу? Но Айседора не настаивала.
Время шло. Наступила осень. От Лоэнгрина пришла телеграмма, в которой он сообщал, что перевез девочек и Элизабет в Нью-Йорк и там подыскал подходящее помещение для школы. Он рассчитывал, что детей удалось устроить вплоть до окончания войны. У Айседоры тут же возникло желание уехать к ним, но она была настолько слаба, что у нее не хватило бы сил для такого длительного путешествия.
Из книги «Моя исповедь»:
Однажды, ощущая особенное одиночество, я отправилась в госпиталь, чтобы разыскать доктора, который не пришел. Мне показали человека небольшого роста, с черной бородой, и мне почудилось, что, увидев меня, он повернулся, чтобы скрыться. Я подошла к нему и сказала: — Доктор, почему вы не приходите? Разве вы не знаете, что я действительно больна и нуждаюсь в помощи? Он пробормотал несколько извинений и с явной неохотой обещал прийти на следующий день. Утром поднялась буря, но доктор пришел. Он пощупал пульс и задал обычные вопросы. Я рассказала ему о своем горе — о ребенке, не захотевшем жить. Он продолжал на меня смотреть отсутствующим взглядом. Внезапно он схватил меня в объятия и покрыл поцелуями. — Вы не больны, — вскричал он. — Больна только ваша душа, — больна без любви. Единственное, что может вас вылечить, — любовь, любовь и еще раз любовь! Одна, измученная и страдающая, я могла быть только благодарна за этот порыв внезапной и страстной нежности. Я глубоко заглянула в глаза доктора, увидела в них любовь и откликнулась на нее со всей болезненной силой израненной души и тела. Мое тело, после многих часов безумных наслаждений, покидая его пламенные объятия, было почти здорово. Я снова могла гулять у моря.
Теперь эти прогулки приносили наслаждение. Она любовалась красотой бурного октябрьского моря и все дальше и дальше уходила от дома, радуясь новому приливу сил.
Почему-то вспоминалось детство и добрая мама, успокаивающая маленькую Айседору, когда та попадала в свои наивные, пока еще незамысловатые беды. «Ах, мама, мама, почему ты так далеко теперь от меня?»
Айседора села на скамеечку и блаженно вытянула усталые ноги. Мимо нее по пляжу прошло несколько человек. Она обратила внимание, что весь берег усыпан мельчайшими камушками и сквозь них пробиваются былинки — листья травы. Люди безжалостно наступают на них, всею тяжестью своих тел приминают хрупкие существа, а те в первый же миг свободы поднимаются и стойко ожидают следующего удара.
Можно было только удивляться стойкости этих былинок, которые здесь, на продуваемом всеми ветрами пляже, «склонялись в обнимку с ночью и днем».
«Наверно, и я чем-то похожа на них», — грустно улыбнувшись, подумала Айседора и пошла в обратный путь, старательно обходя беззащитные кустики травы. Она вернулась домой, где ее уже ждал доктор.
Из книги «Моя исповедь»:
Каждый день после работы в госпитале он приходил и рассказывал мне о своих тяжелых впечатлениях, о страданиях раненых, о зачастую безнадежных операциях — о всех ужасах этой войны. Иногда я отправлялась с ним на ночное дежурство в огромный спящий госпиталь. Терзаемый бессонницей или невыносимой болью, испуская жалобные стоны, то один, то другой раненый начинал метаться на своей койке. Доктор переходил от одного больного к другому, говоря слова утешения, утоляя жажду и успокаивая боль благодетельными наркотиками. Этот госпиталь являлся иллюстрацией слов Шопенгауэра о том, что смерть бесспорно является настоящей целью жизни. После тяжелых дней и томительных ночей этот странный человек нуждался в любви и страсти, одновременно нежный и свирепый. Как-то ночью я спросила странного доктора, почему он не пришел в первый раз. Он не ответил на вопрос, но в его глазах отразилась такая боль, что я побоялась продолжать говорить на эту тему. Но любопытство мое росло. Тут скрывалась тайна. Я чувствовала, что мое прошлое каким-то образом связано с его отказом отвечать на расспросы. Часто я встречала его отчаянный взгляд, — взгляд человека, преследуемого страшным воспоминанием, и тогда он говорил: «Если я вам скажу, мы должны будем расстаться. Вы не должны меня спрашивать». Однажды, проснувшись ночью, я увидела, что он нагнулся надо мной и смотрит на меня спящую. Отчаяние, выражавшееся в его взоре, было так безгранично, что я не выдержала. — Скажите, в чем дело, — взмолилась я. — Я больше не могу выносить этой жуткой тайны. Он пододвинулся ко мне и опустил голову. — Неужели вы меня не узнаете? — спросил он. Я пристально поглядела на него. Туман рассеялся, и я вскрикнула. Ужасный день. Доктор, который пришел, чтобы меня обнадежить. Тот самый доктор, который хотел спасти детей. — Теперь вы знаете, — сказал он, — что я переживаю. Когда вы спите, вы выглядите совсем как ваша дочка, когда она там лежала. А я так старался ее спасти, вдохнуть в нее собственное дыхание, вернуть ей жизнь… Его слова причинили мне такую боль, что я беспомощно проплакала остаток ночи, а его страдания, казалось, не уступали моим. В эту ночь я поняла, что люблю этого человека с силой, которой сама прежде не подозревала, но по мере того как росла наша любовь и взаимные желания, росло и его нервное расстройство. Проснувшись однажды среди ночи, я снова встретила этот пугающий тоскливый взгляд. На следующий день я гуляла по берегу, уходя все дальше и дальше, твердо решив не возвращаться. Я зашла очень далеко и не заметила наступления сумерек. Стремительно надвигался прилив, и волны уже лизали мои ноги. Несмотря на холод, мне захотелось идти навстречу морю, чтобы навсегда покончить с невыносимым горем, от которого меня не спасло ни искусство, ни новое материнство, ни любовь. Каждый раз, когда я пыталась уйти от грызущей меня тоски, я встречала разрушение, агонию и смерть. По дороге к вилле меня встретил Андрэ. Мы вернулись и старались утешить друг друга, но понимали, что должны расстаться, если не хотим кончить безумием, так как наша любовь с ее психозом доведет нас до смерти или до дома умалишенных. Кроме того, еще одно событие усилило мою тоску. Я распорядилась, чтобы мне прислали из Бельвю сундук с теплыми вещами. Сундук действительно прибыл, но отправители ошиблись и прислали мне одежду Дирдрэ и Патрика. Открыв его, я вновь увидела платьица, которые они надевали, пальто, туфли и шапочки — и снова услышала тот крик, который раздался, когда я увидела детей мертвыми, — странный воющий крик, крик смертельно раненного животного, — крик, вырывавшийся из моей человеческой груди.
Это происшествие окончательно выбило почву из-под ног Айседоры. Она отказалась от прогулок и встреч с Андрэ. Вновь почувствовав в душе полную безысходность, она поняла, что у нее больше нет сил влачиться по жизни. Зачем бороться дальше, если само провидение так немилосердно и жестоко посмеялось над ней?
Буквально за несколько дней она изменилась настолько, что вряд ли кто-либо из бывших поклонников узнал бы ее. Лежа в постели и отказываясь ото всего, Айседора лишь бессмысленно вглядывалась в мельчайшую паутинку трещин на потолке. Только горячее молоко принимала она из рук Мэри. А та, по рекомендации Андрэ, подмешивала в него успокоительные капли, которые в конце концов возымели действие. Айседора согласилась встать и посмотреть почту. Ее внимания дожидались несколько посланий от Лоэнгрина, в каждом из которых он сообщал о том, что происходит в школе и как девочкам не хватает их любимой Айседоры. Эти страстные призывы все-таки убедили ее отправиться в Америку.
Мэри собрала багаж, а Андрэ отвез Айседору в Ливерпуль. Оттуда на большом океанском пароходе известная всему миру танцовщица отбыла из Европы, открыв тем самым новый этап нескончаемых странствий.
«Уже несколько раз переплывала я этот огромный океан, и всегда мои путешествия были веселыми и счастливыми, — грустно думала Айседора, стоя ночью на палубе парохода и глядя на звезды. — Какое страшное равнодушное месиво представляет собой южное небо! Как, должно быть, ошибаются астрологи, предполагая, что от расположения этих светил зависят человеческие судьбы. Когда я впервые переплывала этот океан на скотопромышленном суденышке, бедная, но переполненная мечтами и надеждами, они точно так же светили, как и теперь, когда я путешествую в шикарной каюте, опустошенная и одинокая. Равнодушные, холодные, далекие звезды… Вам нет до меня дела, в то время как я в состоянии общаться только с вами. Присутствие людей для меня невыносимо».
Каждую ночь выходила Айседора на палубу, а днем уединялась в своей каюте.
Когда их судно причалило в нью-йоркском порту и она сошла с трапа, встречающие ее Августин и Элизабет едва признали в этой осунувшейся фигурке свою сестру. Вероятно, они содрогнулись, не предполагая, что с ней могла произойти столь разрушительная перемена, но постарались скрыть свое потрясение. Поцеловав Айседору, Элизабет увидела в ее золотистых волосах тончайшие серебряные струйки. «Бедная, бедная моя Айседора».
Когда они добрались до студии, девочки в легких туниках с букетами цветов гурьбой высыпали навстречу, окружили Айседору и радостно, каждая на свой лад, приветствовали ее. Лоэнгрин раскрыл свои теперь уже только дружеские, но искренние объятия.
Потом девочки показывали свои танцы в большом солнечном зале, где от легкого ветерка колыхались ее любимые голубые занавеси. В этот момент она поняла, что прежний мир вновь влечет ее и у нее найдутся силы, чтобы вернуться в мир музыкальных фантазий и танца, — в мир, который никогда не предавал ее и всегда поддерживал в самые трудные минуты жизни.
Со временем Айседора осознала, что Америка осталась довольно безразличной к судьбе далекой Европы, истекающей кровью в несуразной бессмысленной бойне. Американцы, наслаждаясь обильными плодами своей цивилизации, не пожелали разделить горечь потерь и нужду с европейцами.
Ее коробила эта картина всеобщего пресыщения, а окружающие представлялись ей мини-фабриками по переработке различных материальных благ.
Она не понимала тех людей, которые цель своей жизни видели в удовлетворении материальных потребностей. Она не могла простить им их мировоззрения, уводившего от естественного чувства свободы, ибо материальные блага здесь выменивались на способность сострадать. В этот период Айседора не могла пойти на компромисс. Поэтому однажды, на концерте в «Метрополитен-опера», носившем развлекательный характер, она не выдержала и совершенно неожиданно как для публики, так и для себя, попросила исполнить революционный гимн Франции «Марсельеза». Обернувшись красную шаль, впервые за долгий промежуток времени Айседора вышла к рампе. На мгновение ей показалось, что сцена уходит из-под ног и придется приложить нечеловеческие усилия, чтобы преодолеть это огромное пространство, а яркие софиты навсегда ослепят ее глаза. Неописуемый ужас сковал все суставы.
«Нет, это немыслимо, невозможно вновь выйти на сцену», — подумала она, но громкие аккорды гимна буквально вышвырнули ее туда. И сцена — бальзам для любого актера — приняла свою великую танцовщицу.
На следующий день газеты с восторгом отзывались этом выступлении: «Мисс Айседора Дункан заслужила бурные овации, исполнив «Марсельезу» в конце программы. Публика встала со своих мест и несколько минут приветствовала ее громкими криками… Она подражала классическим фигурам на Триумфальной арке в Париже. Ее плечи были обнажены, и перед зрителями воочию предстала знаменитая статуя. Публика разразилась аплодисментами в честь благородного искусства».
Из книги «Моя исповедь»:
Мое ателье вскоре стало местом встречи поэтов и художников. Ко мне вернулась бодрость, и, узнав, что театр «Сенчюри» сдается внаем, я на сезон оставила его за собой и приступила к созданию своего «Дионисия». Но само здание театра раздражало меня своим снобизмом, и, чтобы придать ему вид греческого храма, я убрала кресла из партера, разостлала голубой ковер, по которому мог проходить хор, а безобразные ложи были закрыты широкими голубыми занавесями. Во главе труппы из двадцати пяти актеров, восьмидесяти музыкантов и сотни хористов я поставила трагедию «Эдип» с братом Августином в главной роли, причем сама со школой изображала хор. Постоянными посетителями театра были жители восточных кварталов, истинные ценители искусства в современной Америке. Мне так польстило их искреннее внимание, что я отправилась туда со своей школой и оркестром и дала бесплатный спектакль в театре «Идиш». Будь у меня средства, я бы всю жизнь танцевала перед этими людьми, душа которых просто создана для музыки и поэзии. Но увы! Моя грандиозная затея оказалась слишком дорогой и совершенно меня разорила. Когда же я обратилась за поддержкой к некоторым нью-йоркским миллионерам, мне ответили: «Что за охота вам ставить греческую трагедию?» В эти времена весь Нью-Йорк был охвачен безумием джаза. Представители высшего общества, как старые, так и молодые, проводили время в огромных салонах гостиниц, танцуя фокстрот под варварское тявканье и вопли негритянского оркестра. Я получила приглашение на один или два парадных бала того времени и не могла сдержаться от возмущения при мысли о том, что здесь творится в то время, как Франция истекает кровью. Вся атмосфера американской жизни 1915 года была мне отвратительна, и я решила вернуться со школой в Европу. Заказав места на пароходе «Данте Алигьери», я поняла, что мне нечем расплатиться за билеты. Оставалось три часа до отхода парохода, а у меня еще не было необходимых средств, как вдруг в ателье вошла скромно одетая молодая женщина и спросила, уезжаем ли мы сегодня в Европу. — Вот видите, — указала я на детей, одетых в дорожные костюмы, — мы уже готовы, но еще не нашли денег, чтобы заплатить за билеты. — Сколько вам нужно? — Около двух тысяч долларов, — отвечала я. Загадочная незнакомка вынула из сумки два банкнота по тысяче долларов и положила их на стол со словами: — Я очень рада, что могу быть вам полезной в этом небольшом деле. Пораженная, я смотрела на женщину, которую никогда прежде не встречала и которая дала мне такую крупную сумму, даже не требуя расписки. Мне оставалось сделать вывод, что это какая-нибудь миллионерша, которая решила помочь, но при этом остаться неизвестной. Однако позже выяснилось, что это не так. Чтобы прийти мне на помощь, ей пришлось накануне обратить в наличные все свои сбережения. Она пришла проводить нас среди многих других. Ее звали Руфью, — той Руфью, которая сказала: «Твой род будет моим народом, твои пути — моими путями», такой Руфью она осталась для меня на всю жизнь. Так как власти нам запретили дальнейшее исполнение «Марсельезы» в Нью-Йорке, мы все запаслись маленькими французскими флажками, которые дети спрятали в рукавах. Я распорядилась, чтобы, когда раздастся гудок и пароход отойдет от пристани, все, стоя на палубе, дружно взмахнули флажками и запели «Марсельезу», что мы и сделали к своему большому удовольствию и к великому волнению всех представителей администрации, стоявших на пристани. И вот, под пение «Марсельезы», мы покинули богатую, падкую на удовольствия Америку и с моей кочующей школой отправились в Италию.
Италия встретила их голубым безоблачным небом и… окончательным решением правительства присоединиться к воюющим союзникам. Последнее обстоятельство заставило Айседору искать другую страну для своей школы. Было много споров, но в конце концов все сошлись на том, что райский уголок посреди воюющей Европы под названием «Швейцария» — самый приемлемый вариант. Это была страна, которая благодаря надежно скрываемым в своих банках капиталам жила безбедно и не отказывала в приюте беженцам со всех концов света.
На берегу Женевского озера Айседора сняла под студию здание бывшего ресторана. Здесь она с упоением, исполненным какого-то не ведомого ей ранее покоя, занималась танцами со своими девочками. По вечерам они выходили на балкон смотреть на закат, и в эти минуты Айседора как молитву твердила слова родного ей Уитмена: «Тот, кто идет без любви хоть минуту, на похороны свои он идет, завернутый в саван». Я живу, я люблю это заходящее солнце, своих девочек, музыку, танец. Завтра, быть может, пойдет нудный надоедливый дождь, и его я тоже буду любить. Что бы со мной ни произошло — я буду любить… Похороны мои состоятся лишь тогда, когда погибнет мое физическое тело. Не раньше… Нет, не раньше… Я не допущу в душе мрака нелюбви…»
Айседора посмотрела на своих прелестных учениц. Освещенные последними теплыми лучами солнца, девочки казались ей невесомыми ангелами, которые готовы идти с ней к вершинам искусства и славы. Они тоже ощутили радостный прилив воодушевления, всколыхнувший душу Айседоры, и она прочитала им отрывок из Данте:
В этот вечер в здании бывшего ресторана до поздней ночи не смолкала музыка. Но наступило время, когда Айседоре все же пришлось попрощаться с девочками и Элизабет. За дверью спальни ее коварно поджидала бесконечная одинокая ночь. Айседора легла в постель и в который раз оказалась во власти беспощадной бессонницы. Она молила Бога только о том, чтобы он послал ей спокойный сон, который дал бы возможность хоть ненадолго забыться. Но все ее мольбы были тщетными.
В эту ночь она увидела очень странный сон, который не был похож на все предыдущие, но был, пожалуй, наиболее ужасным по сравнению с остальными. Ей казалось, что она несется сквозь абсолютно серое пространство, наполненное множеством мелких соринок… А может быть, пространство проносилось мимо нее? Это осталось неясным. Понятным было лишь то, что конца этому бессмысленному потоку не будет. Никогда не будет… И еще — отчетливо слышался звук, сопровождающий весь этот кошмар, — монотонный, глухой, звучащий на одной ноте звук…
Айседора чувствовала себя в этом пространстве существом абсолютно неприкаянным.
Она понимала, что во сне ей довелось увидеть саму смерть, то есть то, что суждено испытать человеку после окончания его земных страданий и странствий. Не ужасы ада, не прелести рая, не перерождение душ готовит ему потусторонний мир, а бесконечное, монотонное серое пространство, в котором вечно будут пребывать человеческие души. Если задуматься, то все ужасы ада, описанные Данте Алигьери, померкнут перед такой перспективой.
В это утро Айседора встала совершенно разбитой. Был уже довольно поздно, и даже тяжелые темные портьеры на окнах не могли удержать солнечные лучи, проникавшие комнату. Мельчайшие золотистые пылинки кружили в широких полосах света. Она долго следила за ними, и их тане несколько успокоил ее нервы после тяжелой ночи.
Наконец она нашла в себе силы встать и выйти на балкон, с которого можно было любоваться искрящимся Женевским озером. Приглядевшись, Айседора увидела свою новую знакомую — американку со славным именем Джессика. Это была совсем юная девушка шестнадцати-семнадцати лет, неведомо зачем приехавшая с родителями в воюющую Европу.
Здесь же отдыхала группа изящных юношей, которые неожиданно для всех оделись в разноцветные шелковые японские кимоно. Джессика влюбилась в одного из них и благодаря самым изысканным ухищрениям сумела познакомить с этими юношами Айседору, которая, в свою очередь, ввела ее в эту компанию. Таким образом Джессика избежала участи показаться молодым людям слишком навязчивой.
Их веселая компания готова была развлекаться круглосуточно: роскошные ужины в ресторанах, длительные прогулки на моторных лодках по озеру или автомобильные в горы были наполнены беззаботным весельем. Шампанское било неиссякаемым фонтаном. Казалось, вся обстановка способствовала зарождению любовного романа, но «прелестные мальчики» в японских кимоно игнорировали юную Джессику. Айседора вскоре поняла причину столь странного поведения молодых людей; Джессика же, неискушенная в таких вопросах, пребывала в искреннем недоумении. Она была так хороша, молода и обольстительна — но все ее прелести не имели ни малейшего успеха.
— Как странно они себя ведут, — твердила она Айседоре, пытаясь разгадать причину всего происходящего. А Айседора не решалась раскрыть глаза столь юной особе, для которой любовь заключалась пока лишь в душевных переживаниях, скромных поцелуях, несмелых пожатиях рук, — на то, что этим юношам интересна интимная связь лишь с себе подобными, что женская половина человечества их совершенно не волнует.
Айседора пыталась успокоить Джессику, но сама чувствовала, что помимо воли втягивается в эту странную игру. В ней просыпалась жизнь и вместе с ней — азарт завоевательницы. А быть может, напротив: азарт завоевательницы будил в ней желание жить. Кто знает?..
Айседора так глубоко задумалась, что не заметила, как сзади к ней тихонько подкралась Джессика.
— Доброе утро, мадам, — прошептала она в самое ухо. Айседора приветливо улыбнулась, обняла девушку и притянула ее к себе.
— Как твои дела? — спросила она.
— Наша компания отправляется сегодня на машинах в альпийские луга, к вершине Дюфур. Я так хочу, чтобы вы согласились поехать с нами. Ведь одну меня родители не отпустят.
В порыве желания Джессика забыла скрыть корыстную цель своего предложения. Айседора не обиделась на нее. Она видела искреннюю привязанность девушки и, кроме того, неожиданно для себя решила воспользоваться возможностью отвлечься, чем несказанно обрадовала Джессику.
После завтрака вся компания собралась на небольшой площади. Поджидали только герцога С., человека более зрелых лет, который пользовался наибольшим авторитетом среди молодых людей. В конце концов герцог, заставивший себя ждать, появился, окруженный ореолом демоническо красоты. Он был высок, элегантен и зловеще мрачен. Ему были присущи все внешние признаки повелителя ада, конечно кроме рогов, копыт и хвоста.
Айседора устроилась в автомобиле рядом с герцогом. Он знала, что его мрачное настроение скоро пройдет, а главное была посвящена в те обстоятельства, благодаря которым произойдет эта быстрая перемена. И действительно, как только он удобно устроился на заднем сидении, в его руках появился маленький серебряный шприц, и герцог, не обращая ни на кого внимания, хладнокровно вонзил иглу в холеную руку. Через некоторое время его остроумие и веселость не знали предела, и на протяжении всего пути громкий смех и шутки летели вслед автомобилю.
Стремительный кортеж мчался к видневшимся далеко на горизонте заснеженным вершинам. Компания была в восторге, глядя на окружавшую их красоту. Автомобили резко притормаживали то возле цветка ириса, то около разлапистой душистой ели, то вблизи полуразрушенной хижины пастухов или у горного ручья. Каждую мельчайшую деталь стремилась запечатлеть память. Природа своим совершенством как бы пыталась стереть из воспоминаний Айседоры следы неприятного сновидения, явившегося ей нынешней ночью.
Молодежь по-детски искренне, безмятежно веселилась, и Айседоре начинало нравиться это дружеское общение без каких-либо признаков флирта. Но тем не менее женское естество брало свое.
Из книги «Моя исповедь»:
Забавное общество этих прелестных юношей прогоняло мою печаль, но их очевидное безразличие к женским чарам задевало мое самолюбие. Я решила испробовать свои силы и действовала так успешно, что в одну прекрасную ночь уехала в чудном автомобиле с Джессикой и главарем этого содружества. Я смеялась, думая о преданной свите молодых красавцев моего друга, когда они, к своему изумлению, утром обнаружат, что их султан исчез и к тому же с представительницей ненавистного пола. Я пустила в ход все способы обольщения.
На месте своего побега они оставили лишь небольшую записку, адресованную родителям Джессики, чтобы те не волновались за свою дочь. В ней сообщалось, что их поездка приняла затяжной характер, но скоро Джессика в полном здравии вернется к родительскому очагу.
Герцог С., вколов себе очередную порцию наркотиков, сам повел машину и виртуозно доставил своих спутниц по опасной извилистой горной дороге на Сен-Готарский перевал. Айседора и Джессика впервые оказались так высоко в горах, и у них буквально перехватило дыхание от увиденной картины. Мимо проплывали пушистые облака, а прозрачный воздух стал почти осязаем — так преображались горные вершины в его призрачном колыхании. Космическое сияние окружало их, и казалось невероятным, что некто Всевышний так и не появился в этом божественном свете. Он непременно должен был присутствовать здесь.
Никто и никогда не сумеет описать картины, которая предстает перед путником, отважившимся покорить горную вершину. И только победители знают, насколько велика награда преодолевшим нелегкий и опасный путь.
Из книги «Моя исповедь»:
Мы мчались, а я все восклицала: «Дальше! Дальше!» Вскоре спустились в Италию и остановились только тогда, когда приехали в Рим, а оттуда продолжили свой путь в Неаполь. Но при первом взгляде на море меня охватило пылкое желание снова увидеть Афины. Мы наняли маленький итальянский пароход, и в одно дивное утро я снова поднималась по белым мраморным ступеням Пропилеи к храму божественной и мудрой Афины. Я вспомнила свой последний приезд и посещение этого места и не могла не почувствовать стыда при мысли о том, как далеко я ушла от мудрости и внутренней гармонии за этот промежуток времени и — увы! — ценой какого страдания я заплатила за порывы страсти. Новые Афины волновались. В день нашего приезда пришло известие о падении Венизелоса, и считали возможным, что королевская семья встанет на сторону кайзера. В тот вечер я устроила чудесный обед, на котором в числе других гостей присутствовал секретарь короля господин Мелес. Середину стола я украсила букетом алых роз, под которыми спрятала маленький граммофон. В том же зале обедала группа высокопоставленных лиц из Берлина. Когда за их столом раздался тост: «Да здравствует кайзер!» — я раздвинула розы, включила граммофон, который заиграл «Марсельезу», и провозгласила тост: «Да здравствует Франция!» Секретарь короля хотя и выглядел испуганно, но в душе радовался, так как был горячим сторонником дела союзников. Тем временем в сквере собралось много народу. Высоко держа над головой фотографию Венизелоса, в сопровождении Джессики, у которой в руках был граммофон, продолжавший играть «Марсельезу», я вышла на середину сквера и под музыку и пение восторженной толпы протанцевала гимн Франции. Затем я обратилась к толпе: — У вас второй Перикл — великий Венизелос. Почему вы не следуете за ним? Ведь он приведет Грецию к славе! После чего мы двинулись процессией к дому Венизелоса и там пели под окнами то «Марсельезу», то греческий гимн, пока солдаты с ружьями наперевес довольно невежливо не разогнали наш импровизированный митинг. После этого случая, который мне доставил большое удовольствие, мы на пароходе вернулись в Неаполь, а оттуда на автомобиле — в Уши.
Дома Айседору встретила недовольная Элизабет.