Тиберий. Калигула. Клавдий. Мессалина.


</p> <p>Тиберий. Калигула. Клавдий. Мессалина.</p> <p>

При императорах династии Юлиев-Клавдиев, наследниках Октавиана Августа, в Риме происходил весьма сложный процесс установления монархической власти. Римскому обществу с незавидной последовательностью пришлось переживать вновь и вновь уже не только кошмары террора, но и сумасбродные выходки императоров этой династии. Наследником Августа, умершего в 14 году нашей эры, стал его приемный сын Тиберий Клавдий Нерон. Лишь под давлением неблагоприятно сложившихся обстоятельств Август согласился усыновить этого неприятного ему человека.

Воспитание Тиберий получил отменное. Со временем он сумел стать опытным администратором и храбрым полководцем. Казалось бы, чем не кандидатура на престол. Но в этом человеке скрывался не только тяжелый и скрытный характер, но и такие черты его, как надменность и жестокость, которые он старался подавить. Однако, надо сказать, справлялся он со своими пороками с большим трудом.

Следуя политике Августа Тиберий сохранил привилегированное положение Рима в Италии по отношению к другим частям империи и не предоставил провинциалам прав римского гражданства. Но беспощадному разграблению провинций Тиберий противопоставил новый стиль управления, сформулированный в его следующем заявлении: Цезарь требует, чтобы «его овец стригли, а не сдирали с них шкуру». При этом он не стремился менять чиновничью братию, справедливо полагая, что эти, уже «объевшиеся мухи», вдоволь насытившись, и не станут слишком злобно кусаться.

Прекрасно сознавая, что в своих руках он держит огромную империю, Тиберий надеялся гармонично соединить традиции аристократической республики с единоличной властью принцепса. В своей почтительности и вежливости по отношению к сенату он переходил почти все принятые границы. Но его старания не привели к положительному результату. Сенаторы просто не в состоянии были идти со своим вожаком в одной упряжке. Борьба различных группировок отнимала у них много времени и сил, но главное препятствие к единению заключалось в том, что они практически были абсолютно зависимы от воли принципса, и не столько помогали и давали ему нужные советы, сколько угодничали, льстили, наушничали. Тиберию бесполезно было убеждать их в том, что он не господин, а слуга сената. Уж кто-кто, а сенаторы-то знали, какие потоки их, сенаторской крови могут пролиться с форума, ежели что не так сделаешь или предложишь. Свойства характера Тиберия вполне могли предположить такой поворот событий.

Во времена его правления произошла страшная катастрофа. «Некто Атилий, взявшийся за постройку в Фидене амфитеатра, чтобы давать в нем гладиаторские бои, заложил фундамент его в ненадежном грунте и возвел на нем недостаточно прочно сколоченное деревянное сооружение, как человек, затеявший это дело не от избытка средств и не для того, чтобы снискать благосклонность сограждан, а ради грязной наживы. И вот туда стекались жадные до таких зрелищ мужчины и женщины, в правление Тиберия почти лишенные развлечений этого рода. Эту усугубило тяжесть разразившейся там катастрофы, так как набитое несметной толпой огромное здание, перекосившись, стало рушиться внутрь или валиться наружу, увлекая вместе с собой или погребая под своими обломками несчетное множество людей. И те, кого смерть настигла при обвале здания, благодаря выпавшему им жребию избавились от мучений; еще больше состраданий вызывали те изувеченные, кого жизнь не покинула сразу: при дневном свете они видели своих детей и жен, с наступлением темноты узнавали их по рыданиям и жалобным стонам» (Тацит)

В 26 году до нашей эры события стали развиваться совершенно неожиданно. Тиберий покидает Рим и перебирается жить на благословенном острове Капри, передав бразды правления своему фавориту Луцию Элию Сеяну. По мнению многих античных авторов именно Сеян оказался повинен в том, что принципат Тиберия выродился в жестокую тиранию. Более того, опасаясь прямых наследников престола Сеян уничтожил всех сыновей и родственников Тиберия. Приняв на вооружение закон об оскорблении сенаторами величия правителя, правитель жестоко обошелся с непоклонно настроенными к нему членами сената. Современники происходящих событий назвали новоявленного правителя «злым гением» императора. А император, в конце концов прозрев, в 23 году казнил предавшего его фаворита.

Отчаяние ввергло Тиберия в состояние беспросветной меланхолии и все, бесконечно долгие и тягостные годы до самой своей смерти, последовавшей в 37 году, император выискивал приверженцев своего бывшего фаворита и с невероятной жестокостью лишал их жизни. Ужасу предстоящих пыток многие сенаторы предпочитали гордый путь самовольного ухода из жизни.

Так что вряд ли можно было бы осуждать сенаторов за их бездеятельность, беспринципность и лизоблюдство. Не все люди готовы героически защищать свои взгляды под угрозой жестокой расправы. Не каждый сенатор скажет: или я проведу свое решение в жизнь – или погибну. Введенный закон об оскорблении величия позволял последующим Цезарям вертеть сенатом, как им вздумается. Если очередной Цезарь был силен, закон вступал в силу, если слаб – отменялся. Так что Фортуна перед сенаторами вертелась во все стороны, то есть поворачивалась к ним то передом, то задом. А чем в очередной раз при очередном императоре повернется – поди узнай… Вот и старались сенаторы не поднимать свои головы выше общей массы голов, чтобы не лишиться их.

За гнусное поведение отца Сеяна ответили и его ни в чем неповинные дети. «Их доставили в темницу, причем мальчик догадывался, какая судьба его ожидает, а девочка была еще до того несмышленой, что спрашивала, за какой проступок и куда ее тащат, говорила, что она больше не будет так делать, пусть лучше ее постигают розгами. Писатели того времени передают, что так как удавить девственницу было делом неслыханным, то палач сперва надругался над нею, а потом уже накинул на нее петлю». (Тацит)

Еще во время своего пребывания на острове Капри Тиберий вызвал к себе нареченного девятнадцатилетнего внука – ребенка, усыновленного им в свое время у четы Агриппины и консула Германика, который пользовался в народе доброй славой, но рано погиб и оставил сиротами девять детей. Прозвище этого внука пережило века. Звали его Калигула, что означало «Сапожок». Это прозвище юноша получил благодаря тому, что воспитывался в военном лагере и носил одежду рядового солдата.

Ни красотой, ни здоровьем, ни благородством своего отца он не блистал. Про таких в народе говорят: выродок. «Росту был невысокого, цветом лица очень бледен, тело грузное, шея и ноги худые, глаза и виски впалые, лоб широкий и хмурый, волосы на голове — редкие, с плешью на темени, а по телу — густые. Лицо свое, уже от природы дурное и отталкивающее, он старался сделать еще свирепее, перед зеркалом, наводя на него пугающее и устрашающее выражение». (Светоний)

С этим устрашающим выражением Калигула всякий раз, как только где-то происходили пытки, пробирался по темным зловонным коридорам к месту истязания несчастных. Его порочные, свирепые, садистские наклонности получали там требуемое удовлетворение. Сладостное чувство от встречи с предстоящей картиной пыток, зарождается у него где-то в районе солнечного сплетения и разливается по всему телу, гнусными змейками проползает в болезненно возбужденный мозг. В пустой душе юноши не затерялось и отзвука сопереживания. Сейчас, сейчас, вот сейчас он увидит искаженное от боли рыло истязаемого, увидит широко распахнутый рот, выбрасывающий из самих глубин своих невыносимые вопли боли адского мира.

Невыразимо сладостный миг… Невыразимо…

— Давай, давай, сдирай с него шкуру, палач! — вопит, впавший в азарт Калигула. — Что же ты делаешь, прохвост, медленно сдирай, медленно, чтобы это отродье могло почувствовать, что значит адская боль.

Будущий император всея Древнего Рима хватает ведро с водой, опрокидывает его на голову потерявшего сознание и вновь слышит блаженно звучащие для него бешеные вопли несчастного. Это и есть истинный миг блаженства Калигулы. Удовлетворение его жадного садистского любопытства и участия в нем. Вершина его счастья…

«Сенаторы говорили: Калигула тяжело болен. Его болезнь смертельна для других». (А. Камю)

На следующую ночь порочный юноша отправлялся «в накладных волосах и длинном платье бродить по кабакам и притонам, с великим удовольствием плясать и петь на сцене. И Тиберий охотно допускал загулы, надеясь этим укротить его лютый нрав. Проницательный старик видел своего внука насквозь и не раз предсказывал, что Калигула живет на погибель и себе, и всем и что в нем он вскармливает ехидну для римского народа и Фаэтона для всего земного круга». (Светоний)

Но Тиберий несколько просчитался. Первоначально ехидна была выращена для него самого. Калигула отравил своего деда. Тот не умер, а лишь стал несказанно страдать. Внуку недосуг было долго дожидаться смерти венценосного родственника, и он завершил начатое обычным удушением. Прокрался ли Калигула в спальню к дедушке или в открытую пришел пожелать ему: «Спокойной ночи» — никто не знает, однако результат был на лице Цезаря в виде плотно прижатой к нему подушки.

Смерть Тиберия вызвала в римском обществе всеобщее ликование, и под это ликование полномочия принцепса были вручены внуку Тиберия Гаю Цезарю Августу Германику, то есть тому самому Калигуле, который подсуетился и собственноручно приблизил свое восхождение на престол. Народ и сенат любили его отца, а о порочности сына ничего не знали. Не знали они, сколь наглого правителя пустили на престол, не знали, что сей юноша не побрезгует бесстыдно обменяться рукопожатиями со всеми пороками, существующими на свете, не знали, что «наглость надобно гасить попроворней, чем пожар». (Лукреций)

Не погасили. К власти Калигула пришел 18 марта 37 года. В это время ему исполнилось двадцать пять лет. В Риме начались грандиозные празднества, почти забытые при Тиберии. Гладиаторские бои, цирковые представления, травля людей животными, всенародная раздача денег и роскошные пиры для сенаторов и их жен – вот неполный перечень забав тех времен. Калигула помиловал всех уцелевших представителей знати, которых осудил Тиберий. Все были счастливы целый год. Развлечений было хоть отбавляй. Многие увлекались азартными играми. В игру, напоминающую шашки, могли сражаться сутками напролет и, бывало, проматывали целые состояния.

Но пришло время и выяснилось, что сообща промотали до донышка всю казну, в которой хранилось два миллиарда семьсот миллионов сестерциев. Тут и пришлось ввести такие налоги, что мало никому не показалось. Кроме того, устраивались столь грабительские распродажи с взвинченными ценами на товары, что многие из несметно обеспеченных граждан Рима вынуждены были либо просить после покупки подаяние, либо вскрывать себе вены. Кому что сподручнее. Доносы и конфискация имущества тоже значительно пополнили оскудевшую казну. Экономия средств не коснулась лишь одного Калигулы.

«В роскоши он превзошел своими тратами самых безудержных расточителей. Выдумал неслыханные омовения, диковинные яства и пиры — купался в благовонных маслах, пил драгоценные жемчужины, растворенные в уксусе, сотрапезникам раздавал хлеб и закуски на чистом золоте. Он построил галеры в десять рядов весел, с жемчужной кармой, с огромными купальнями, пиршескими покоями и даже с виноградными и плодовыми садами.

Сооружая виллы, Калигула забывал про всякий здравый смысл, стараясь лишь о том, чтобы построить то, что построить казалось невозможно. И оттого поднимались плотины в глубоком и бурном море, в кремневых утесах прорубались проходы, долины насыпями возвышались до гор, а горы, перекопанные, сравнивались с землей, — и все это с невероятной быстротой, потому что за промедление работники платились жизнью». (Светоний)

Но будь Калигула лишь чрезмерно резвым малым, дедушкоубийцей и опустошителем казны, его имя не застряло бы столь колючей занозой в памяти веков. Нет, он не только был жесток и «портил чужую постель, издевался над святостью ложа». (Ювенал) Не только… В наши дни его назвали бы сексуальным маньяком с ярко выраженным садистским уклоном.

«Со всеми своими сестрами жил он в преступной связи. Говорят, одну из них, Друзиллу, лишил девственности еще подростком. Потом ее выдали замуж за сенатора, но брат отнял ее у мужа, открыто держал как законную жену, и даже назначил ее во время болезни наследницей своего имущества и власти. Когда она умерла, он установил такой траур, что смертным преступлением считалось смеяться, купаться, обедать с родителями, женой или детьми.

А сам, не в силах вынести горя, внезапно ночью исчез из Рима. Ее уход из жизни он перенес как истинно искренне влюбленный юноша. Он неимоверно страдал: « Я знал, что можно впасть в отчаяние, но я не знал, что такое отчаяние. Я думал, как и все, что это болезнь души. Но нет: страдает тело. Кожа горит, давит грудь, ломит руки и ноги. Тошнит, голова пуста. И самое страшное — вкус во рту. Не кровь, не смерть, не лихорадка — все сразу. Достаточно мне пошевелить языком, и все станет черным и люди отвратительны. Это жестоко, это горько — становиться человеком.

Этот мир, такой, как он есть, невыносим. Следовательно, мне нужна луна, или счастье, или бессмертие, что угодно, пусть даже безумие — но не от мира сего. Я понял наконец, в чем польза власти. Она дает шанс достичь невозможное. Начиная с сегодняшнего дня свобода больше не имеет границ.

Во всей Римской империи свободен один я. Радуйтесь, к вам наконец пришел император, который научит вас свободе. Убирайся, Керея, и ты, Сципион. Дружба смешна мне. Идите, объявите Риму, что он получил наконец свободу, и с ней начинаются великие испытания. И кто такой бог, чтобы я хотел равняться с ним? То, чего желаю я сегодня изо всех моих сил — выше любых богов. Я установлю царство, в котором будет править невозможное.

— Ты не можешь сделать так, чтобы небо перестало быть небом, красавец стал уродом, а человеческое сердце сделалось бесчувственным, — возражают ему.

Калигула изрядно возмущен:

Я хочу смешать небо с землей, слить красоту с уродством, заставить смеяться под пыткой!

Есть добро и зло, великое и низкое, справедливое и несправедливое. Клянусь тебе, все это не изменить.

— Но я хочу изменить. Я дарую этому веку равенство. И когда все будет исполнено, невозможное — на земле, луна — у меня в руках, тогда, может быть, изменюсь и я сам, а вместе со мною мир. Тогда наконец люди перестанут умирать и будут счастливы.

О, только сейчас я начинаю жить! Жить — это противоположно любви. Я, я говорю тебе это, и я приглашаю на праздник без границ, на генеральный процесс, на прекрасный спектакль! Мне нужна толпа, зрители, жертвы, виновные!

Введите виновных! Мне нужны виновные! Виновны — все. Я хочу, чтоб ввели приговоренных к смерти. Публика, мне нужна публика! Судьи, свидетели, обвиняемые — все приговорены заочно. Я покажу то, чего не видели ни когда — единственного свободного человека в этой империи. Человека, наделенного властью безграничной, но это первый случай, когда он безгранично ею пользуется и доходит до того, что отрицает людей и мир, чтобы сразиться с великой идеей, торжество которой означает конец света. Таков мой бесконечный лиризм, страх перед которым, сама жизнь человеческая — ничто.

И Калигуле безразлично, что наступит день, когда он останется один на один с империей мертвецов.

Вот он подписал указ о закрытии продовольственных складов и провозгласил:

— Завтра будет голод!

— Но народ возмутится! — возразили патриции.

Я сказал: завтра будет голод! Что такое голод знают все. Это — бич. Завтра все почувствуют, как он бьет. И я остановлю его когда мне вздумается. В конце концов, у меня не так уж много способов доказать, что я свободен. Человек свободен всегда за счет других. Это досадно, но естественно». (А. Камю)

Вот так ответил Калигула на удар судьбы, отнявшей у него дорогое сердцу существо. С тех пор все свои клятвы о самых важных предметах, даже в собрании перед народом и перед войсками, он произносил только именем божества Друзиллы.

Остальных сестер Калигула любил не так страстно и почитал не так сильно: не раз он даже отдавал их на потеху своим любимчикам. Потом он осудил их за разврат и за соучастие в заговоре против него.

О браках Цезаря трудно сказать, что в них было непристойнее: заключение, расторжение или пребывание в браке. Ливию, выходившую замуж, он сам явился поздравить, тут же приказал отнять у мужа и через несколько дней отпустил, а два года спустя отправил в ссылку, заподозрив, что она за это время опять сошлась с мужем. Лоллию Павлину он вызвал из провинции, прослышав, что ее бабушка была когда-то красавицей, тотчас развел с мужем и взял в жены, а спустя немного времени отпустил, запретив ей впредь сближаться с кем бы то ни было.

Цезонию, не отличавшуюся ни красотой, ни молодостью, и уже родившую от своего мужа трех дочерей, он любил жарче всего и дольше всего за ее сладострастие и расточительность; зачастую выводил ее к войскам рядом с собой, верхом, с легким щитом, в плаще и шлеме, а друзьям даже показывал голой. Именем супруги он удостоил ее не раньше, чем она от него родила, и в один и тот же день объявил себя ее мужем и отцом ее ребенка. Ребенка этого он принес в храм всех богинь, поручив божеству растить ее и вскармливать. Лучшим доказательством того, что это дочь его плоти, он считал ее лютый нрав: уже тогда она доходила в ярости до того, что ногтями царапала игравшим с нею детям лица и глаза». (Светоний)

«Стыдливости он не щадил ни в себе, ни в других. Ни одной именитой женщины он не оставлял в покое. Обычно приглашал их с мужьями к обеду, и когда они проходили мимо его ложа, осматривал их пристально и не спеша, как работорговец, а если иная от стыда опускала глаза, он приподнимал ей лицо своею рукою. Потом при первом желании выходил из обеденной комнаты и вызывал к себе ту, которая больше всего ему понравилась; а, вернувшись еще со следами наслаждений на лице, громко хвалил или бранил ее, перечисляя в подробностях, что хорошего и что плохого нашел он в ее теле и какова она была в постели». (Сенека)

Бабушка Калигулы Антония приходила в ужас от творимых мерзостей своего внука. Она пыталась увещевать его, но тщетно. Когда наивная пожилая женщина в очередной раз пришла к нему, он совершил гнуснейший их гнуснейших поступков: приказал патрицию изнасиловать бабушку на глазах у придворной знати. Затем ее отравили. И это был для нее наилучший исход. Вряд ли Антония смогла бы продолжать жить с таким позором.

Подобно своему правителю жила и знать, подобострастно пресмыкающаяся перед всеми его немыслимыми пороками. Лучшим среди них был тот лизоблюд,


кто умеет
Денно и нощно носить на себе чужую личину,
Руки свои воздевать, хвалить покровителя-друга,
Как он ловко рыгнул, как здорово он помочился,
Как он, выпятив зад, затрещал с золоченого судна.
Похоти их нет преграды, для них ничего нет святого. (Ювенал)

Подобно своему правителю и своей знати жил народ. Грязь на улицах была беспросветная. Рядом с торговыми лавками шныряли стаи жирных крыс. Стены облупленных домов были сплошь исписаны совершенно непристойными словами. Вонь стояла невыносимая: отвратительно пахла плохая кухня, отвратительно пахли отстойные ямы, ото всех несло зловонием пота немытых тел и в довершение всего в любой момент из окон многоэтажных домов мог прямо на головы прохожих вывалиться мусор или содержимое ночного горшка.

Правителю Калигуле не было никакого дела до состояния дел в своей стране, до униженного положения своего народа. «Столь же мало уважения и кротости высказывал он к сенаторам: некоторых, занимавших самые высокие должности, облаченных в тоги, он заставлял бежать за своей колесницей по нескольку миль, а за обедом стоять у его ложа в изголовье или в ногах. Других он тайно казнил, но продолжал приглашать, словно они были живы, и лишь через несколько дней лживо объявлял, что они покончили с собой. Обвиненного в заговоре, он велел бичевать, сорвав с него одежду и бросив под ноги солдатам, чтобы тем было на что опираться, нанося удары. С такой же надменностью и жестокостью относился рьяно жестокий Калигула и к остальным сословиям.

Свирепость своего нрава обнаруживал он сильнее всего вот какими поступками. Когда вздорожал скот, которым откармливали диких зверей для зрелищ, он велел бросить им на растерзание преступников; и, обходя для этого тюрьмы, не смотрел, кто в чем виноват, а прямо приказывал, стоя в дверях, забивать всех — от первого до последнего. Многих граждан из первых сословий он, заклеймив раскаленным железом, сослал на рудничные или дорожные работы, или бросил диким зверям, или самих, как зверей, посадил на четвереньки в клетках, или перепилил пополам пилой, — и не за тяжкие повинности, а часто лишь за то, что они плохо отзывались о его зрелищах или иногда не клялись его гением.

Отцов он заставлял присутствовать при казни сыновей. Одного из них тотчас после зрелища казни пригласили к столу и всяческими любезностями принуждали шутить и веселиться. Один римский всадник, брошенный диким зверям, не переставал кричать, что он невиновен; Калигула вернул его, отсек ему язык и снова прогнал на арену. Замыслив разорвать на части одного сенатора, бросил его на растерзание остальным сенаторам, и насытился этим зрелищем только тогда, когда увидел, как члены и внутренности убитого поволокли по улицам и свалили грудою перед ним.

Чудовищность поступков он усугублял жестокостью слов. Казнить человека он всегда требовал мелкими частыми ударами, повторяя свой знаменитый приказ: «Бей, чтобы он чувствовал, что умирает!» Когда по ошибке был казнен вместо нужного человека другой с тем же именем, он восклицал: «И этот того стоил». Он постоянно повторял известные слова трагедии: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись».

Своего коня Быстроногого Калигула так оберегал от всяческого беспокойства, что каждый раз накануне скачек посылал солдат наводить тишину по соседству; он не только сделал ему конюшню из мрамора и ясли из слоновой кости, не только дал пурпурные покрывала и жемчужные ожерелья, но даже отвел ему дворец с прислугой и утварью, куда от его имени приглашал и охотно принимал гостей; говорят, он даже собирался сделать его консулом и привел в сенат.

Целуя свою жену или любовницу, Калигула всякий раз говорил: «Такая хорошая шея, а прикажи я — и она слетит с плеч. А потом добавлял: „Как жаль, что у римского народа не одна голова и ее нельзя отрубить единым разом“».

Здоровьем злодей не отличался ни телесным, ни душевным. В детстве страдал падучей; в юности, хоть и был выносливым, но по временам от внезапной слабости почти не мог ни ходить, ни стоять. А помраченность своего ума чувствовал сам, и не раз помышлял удалиться от дел, чтобы очистить мозг. В особенности его мучила бессонница. По ночам он не спал больше, чем три часа подряд, да и то неспокойно: странные ведения тревожили его: однажды ему приснилось, будто с ним разговаривает какой-то морской призрак. Поэтому, не в силах лежать без сна, он большую часть ночи проводил то сидя на ложе, то блуждая по бесконечным переходам вновь и вновь призывая желанный рассвет.

Есть основание думать, что из-за помрачения ума в нем и уживались самые противоположные пороки — непомерная самоуверенность и в то же время отчаянный страх. В самом деле: он столь презиравший самих богов, при малейшем громе и молнии закрывал глаза и закутывал голову, а если гроза была посильней — вскакивал с постели и забивался под кровать». (Светоний)

Но потом вставал, стряхивал с себя все свои страхи и всем своим гнусным поведением продолжал доказывать, что для него нет ничего невозможного. Казалось, его безумные и чудовищные прихоти и капризы не имеют своего предела, и ему будет дозволено переходить все новые и новые рубежи допустимого. Но чаша терпения в конце-то концов переполнилась… Он проиграл… В 41 году Калигула был убит заговорщиками. Когда хоронили его тело, погребальная церемония осталась незаконченной и поэтому душа его стала блуждать и являться живым до тех пор, пока не решились вынуть труп из земли и снова похоронить его по всем правилам.

И тогда


В дворце Калигулы заплакала сова…
На камне шелестит могильная трава. (Д. Мережковский)

Прожил Калигула всего двадцать девять лет, правил Римом три года, десять месяцев и восемь дней.

А шуму то было сколько…

Освободившись от бешеного правителя сенат стал решать вопрос о власти и о возможности восстановления республики. Преторианцы, участвовавшие в заговоре и убийстве, а также римский народ решили этот вопрос раньше сената. Они громко скандировали имя нового императора: «Клавдий! Клавдий! Клавдий!»

Для самого Тиберия Клавдия Нерона Германика сие избрание оказалось полной неожиданностью. Он был уже достаточно пожилым человеком, окружающие его считали умственно неполноценным. В детстве Клавдий перенес паралич, у него была неуклюжая походка, тряслась голова и заплетался язык. Калигула держал его возле себя на положении шута. Но взошедший на престол «шут» сумел весьма серьезно взяться за государственные дела. Одним из первых его дел было дело об уничтожении огромного ларя с ядами, принадлежащего убитому Калигуле. Клавдий повелел вышвырнуть его в море. Каково же было удивление людей, когда они увидели выброшенную на берег мертвую рыбу. Злоба Калигулы и за чертой жизни принесла смерть этим ни в чем не повинным существам.

Затем Клавдий объявил о возврате к политической системе Августа и постарался наладить нормальную жизнь в Риме, ввел разумную финансовую политику, улучшил снабжение города продовольствием, расширил права римского гражданства на жителей провинций и привлек провинциальную знать к управлению империей.

Несмотря на свой невзрачный вид Клавдий был любвеобилен, вследствие чего женился неоднократно. Четвертая его жена Валерия Мессалина подарила нарицательное имя женщинам, занимающим высокое положение и отличающимся развратным поведением. Молодая, красивая, тщеславная пятнадцатилетняя девушка вышла замуж за пятидесятилетнего Клавдия. «Если бы Мессалина не была такой молодой и красивой, может быть, историки отметили бы ее политический ум и другие достоинства. Разумеется, намного легче изображать ее сладострастной, властолюбивой и легкомысленной женщиной, которая держала в подчинении несчастного, слабого и глупого императора Клавдия. Поэты и романисты тех времен передавали из уст в уста пикантные картины ее жизни. Ей приписывали все грехи, чтобы очернить ее мужа.

А он был не так прост. Клавдий написал двадцать книг, посвященных истории этрусков, восемь книг о Карфагене, драму на греческом языке и восемь томов автобиографии. Он поручал Мессалине следить за назначением военачальников, судей и губернаторов провинций, а также за списками по предоставлению римского гражданства.

Наконец Мессалине наскучили дела, наскучил трясущийся, занятый науками, любящий выпить старик. Родив ему дочь и сына, она сочла свои супружеские обязанности выполненными и принялась искать любовные приключения на стороне. Императрица всячески побуждала знатных римлян пользоваться ее благосклонностью. Тот, кто отказывался, обвинялся в каких-нибудь государственных преступлениях. Наконец дворцовые интрижки ее пресытили, и она решила искать приключений в самых людных местах города.

Набросив на голову покрывало, заходила Мессалина в таверны и темные переулки в поисках мужчин. Во время одной из таких прогулок она напилась до такой степени, что танцевала обнаженной на деревянных подмостках Форума. В другой раз переделала дворцовую спальню в публичный дом. Написав на дверях имя самой знаменитой римской проститутки, она разделась, позолотила соски своих маленьких грудей и пригласила мужчин входить и получать удовольствие за установленную законом плату. Здесь она «беззастенчиво всем тело свое продавала». (Катулл) Торговля шла бойко, и вдохновленная успехом Мессалина предложила чрезвычайно известной проститутке посостязаться: кто сможет за сутки обслужить больше мужчин. Плиний-старший поведал, что императрица превзошла куртизанку.

Целых три года обманывала Мессалина своего супруга. И, наконец, обезумив от страсти, зашла слишком уж далеко.

Тацит пишет в анналах, упоминая о новой сумасбродной любви Мессалины, что в роковом для нее 48 году она до такой степени увлеклась Гаем Силием, молодым римским красавцем, что помимо любовных утех, в доме Силия происходило и нечто более таинственное. Мессалина возомнила себя великим политиком, решила устроить заговор против Клавдия, который объективно был бы в пользу аристократии. Жена императора и Силий должны были пожениться во время отсутствия Клавдия, затем устранить его и посадить Силия на трон.

Брак был торжественно заключен перед государственными властями, которые благосклонно отнеслись к этому. Мессалина и Гай Силий помпезно отметили Вакханалию – праздник сбора винограда. В то время, как Мессалина вела в танце обнаженных девушек, Силий, увенчанный короной из плюша, наблюдал за этим зрелищем и грезил о славе. Когда танец совершился, перед собравшимися было поставлено ложе, где Мессалина с Силием совершили акт любви.

С этого момента рассказ становится столь невероятным, что сам Тацит предупреждает: «Я знаю, покажется выдумкой, что в городе, все знающем и ничего не таящем, нашелся среди смертных столь дерзкий и беззаботный, который встретился в заранее условленный день с женой принцепса, созвав свидетелей для подписания их брачного договора, что Мессалина одевала на себя свадебное покрывало, приносила жертвы перед алтарями богов, что они возлежали среди пирующих, что тут были поцелуи, объятья, наконец, что ночь ими была проведена в супружеской вольности. Но ничего мною не выдумано, чтобы поразить воображение, и я передаю только то, о чем слышали старики и что они записали».

Выдвиженцы-вольноотпущенники Клавдия прекрасно понимали, что с ними сделают, если аристократия придет к власти. Они предупредили отсутствующего императора о том, что ему грозит смерть. Клавдий тотчас вернулся в Рим и приказал арестовать всех заговорщиков. Тут несколько перестарались и схватили всех 160 любовников Мессалины. Заговорщиков умерщвляли без суда и следствия. От Мессалины все сразу отвернулись. Никто из римских аристократов не пришел на помощь молодой императрице, которую, скорее всего, они использовали в своих целях, хотя она до самой смерти так и не поняла этого.

Ее нашли в саду и сообщили волю императора. Мать подала дочери кинжал. Мессалина попыталась нанести себе удар, но рука предательски дрогнула. Тогда некий трибун шагнул вперед и вонзил меч ей в грудь. На следующий день Клавдий, услышав о смерти императрицы, потребовал чашу с вином и ни в чем не отклонился от застольных обычаев». (И.Муромов)

Однако разнузданному разврату предаются не одни лишь императрицы и дамы высшего света. Среди простого люда разврат не менее частый гость. Вот, мой дорогой читатель, представляю тебе прелестно-ироничный рассказ на эту тему, принадлежащий перу от всего сердца веселящего тебя Апулея.

«Жил один ремесленник в крайней бедности, снискивая пропитание скудным своим заработком. Была у него женка, у которой тоже за душой ничего не было, но которая пользовалась, однако, известностью за крайнее свое распутство. В один прекрасный день, только что выходит он утром на работу, как в дом к нему потихоньку пробирается дерзкий любовник. И пока они беззаботно предаются битвам Венеры, неожиданно возвращается муж, ничего не знавший о таких делах, даже не подозревавший ничего подобного. Найдя выход закрытым и запертым, он еще похвалил осторожность своей жены.

Тут продувная баба, очень ловкая в таких проделках, выпустив любовника из своих крепких объятий, незаметно прячет его в бочку, которая стояла в углу, наполовину зарытая в землю, но совсем пустая. Потом она отворяет дверь, и не успел муж переступить порог, как набрасывается на него с руганью:

— Что же ты у меня поздно слоняешься попусту, сложивши руки? Что не идешь на обычную работу? О жизни нашей не радеешь? А я, несчастная, день и ночь силы свои надрываю за пряжей, чтобы хоть лампа в нашей конуре светила!

Муж, сбитый с толку подобным приемом отвечает:

— В чем дело? Хозяин нас распустил, все-таки пообедать нам сегодня не мешало бы. Видишь эту бочку? Всегда она пустая, место даром занимает, и пользы от нее, право, никакой нет, только в доме от нее теснота. Ну вот, я продал ее за пять динариев одному человеку. Так что ты подоткнись немного и помоги мне – надо вытащить ее из земли, чтобы отдать покупателю.

Услышав это, обманщица, сразу сообразив, как воспользоваться подобным обстоятельством, с дерзким смехом отвечает:

— Вот муженек-то достался мне, так муженек! Бойкий торговец: вещь, которую я, баба, дома сидя, за семь динариев продала, за пять спустил!

Обрадовавшись надбавке, муж спрашивает:

— Кто это тебе столько дал?

Она отвечает:

— Да он, дурак этакий, давно уже в бочку залез посмотреть хорошенько, крепкая ли она.

Любовник не пропустил мимо шей слов женщины и, быстро высунувшись, говорит:

— Хочешь ли правду знать, хозяйка? Бочка у тебя чересчур стара и много трещин дала, — затем, как бы обращаясь к мужу и, как будто не узнавая его, добавляет: — Дай-ка мне сюда, любезный, поскорей лампу, чтобы я, соскоблив грязь внутри, мог видеть, годится ли она на что-нибудь – ведь деньги-то у меня не краденые, как по-твоему.

Недолго думая и ничего не подозревая, усердный и примерный супруг зажег лампу и говорит:

— Вылезай-ка, брат, и постой себе спокойно, покуда я сам тебе ее хорошенько не вычищу. – С этими словами принимается он оскабливать многолетнюю корку грязи с гнилой посудины. А любовник, молодчик распрекрасный, нагнул жену его к бочке и, пристроившись сверху, безмятежно обрабатывал. Да к тому же распутная эта пройдоха просунула голову в бочку и, издеваясь над мужем, пальцем ему указывает, где скрести, пока не пришли оба дела к концу, и, получив свои семь динариев, злополучный ремесленник принужден был на своей же спине тащить бочку в дом любовнику своей жены».

Разврату и разнузданности посвящены многие страницы, но скромным достойным супругам, матерям больших семейств – матронам посвящаются лишь немногие и малосодержательные строки. О положительном всегда сложнее писать. Но не следует думать, что в Риме все женщины вели себя слишком уж вольно. Отнюдь. Здесь, среди матрон, существовало даже общество по распространению стыдливости. Если во время выборов женщина не имела права голоса, то она могла весьма усердно и весьма успешно агитировать за своего кандидата. Богатым знатным и почитаемым особам ставили общий памятник с их мужем.

Часто женщины становились благодетельницами города: сооружали за свой счет храмы, украшали театры, устраивали игры и праздники, помогали бедным. Случалось, что в благодарность за их деятельность они получали восхваляющие их постановления о том, что все сенаторы единогласно решили даровать ей звание покровительницы города.

Но, несмотря на обилие скромных, добрых, красивых, деятельных женщин в стране, Клавдий таких не замечал. Не пожелал он отклониться от обычая жить супружеской жизнью. Казалось бы, император располагал возможностью возложить на свое ложе любую приглянувшуюся ему женщину, не превращая это ложе в супружеское. Тем более, что для столь опасной царской профессии супружеское ложе может стать смертельным капканом. Кто знает, быть может, некие нравственные устои требовали от него непременного заключения брака, быть может, некое политическое недомыслие, но то, что свершилось, то свершилось. Клавдий заключил брак со своей последней женой Агриппиной, предварительно не удосужившись выяснить ее политические пристрастия. А пристрастия ее были на стороне враждебной Клавдию партии знати. Кроме того, Агриппина имела от своего первого брака взрослого сына Луция Домиция Агенобарбу. Тебе, мой дорогой читатель, по всей вероятности это замысловатое имя ни о чем не говорит, но оно принадлежит всем известному будущему императору Нерону.

Какая интересная закономерность просматривается в магии имен матерей тиранов. Тяжеловесные, тяжелозвучащие женские имена Олимпиада, Агриппина принадлежали тем, кто породил на свет Александра Македонского, Калигулу и Нерона. Я не стала бы выбрасывать из этого ужасающего ряда Александра, ибо, хоть и были его намерения благими, но для тех, чья кровь пролилась за их осуществление, они стали злостными намерениями. Так что из магии имен можно сделать вполне соответствующий вывод: история нам ненавязчиво подсказывает: не называйте своих дочерей столь тяжкими именами. А то, как бы дочери впоследствии не подарили миру новых деспотов.

Итак, Агриппина – мать Нерона сделала свое черное дело: отравила-таки Клавдия 13 сентября 54 года. Путь новому диктатору был расчищен.