Глава 37


<p>Глава 37</p> <p>

В конце концов они вернулись в Россию. Первые слова, которые прошептала Айседора на ухо встречающему их Илье Ильичу, были: «Я увезла Сережу из России, чтобы познакомить его с миром, оградить от тягот жизни. Я хотела сохранить его для мира. Теперь он возвращается, чтобы спасти свой разум, так как без России он жить не может. Я знаю, очень многие будут молиться, чтобы этот великий поэт был спасен для того, чтобы и дальше творить красоту… Я привезла этого ребенка на его родину, но у меня с ним нет больше ничего общего».

На вокзале они довольно холодно попрощались и разъехались в разные стороны: Айседора — на Пречистенку, Сергей, погрузив огромное количество чемоданов, — к кому-то из друзей.

Илья Ильич распорядился багажом танцовщицы, и они наконец устроились на заднем сиденье автомобиля. Машина тронулась.

— Мой дорогой друг, как мне не хватало вас все это время, — Айседора грустно улыбнулась и положила свою руку на руку Ильи Ильича. — Если бы мне удалось добиться разрешения на ваш приезд со школой за границу, быть может все сложилось бы по-другому. Мне очень-очень жаль, что этого не произошло. Признаться, много средств потрачено было на усмирение Сережи. И сил… и нервов… — Айседора опустила глаза и вдруг неожиданно спросила: — Скажите, как он вам показался?

— По правде сказать, в первое мгновение, когда он появился в дверях вагона, я не узнал его, — ответил Илья Ильич. — Появилось нечто новое в его внешности — некая не присущая ему худощавость, да и ростом он стал казаться выше. Может быть, такое впечатление создает великолепно сшитый костюм из тонкого английского сукна?.. Не знаю, но могу уверить вас, что в Москве сейчас подобно одетых людей не встретишь. Он будет очень выделяться из толпы, одетой в мешковатые костюмы грязновато-серых оттенков. А чего стоит трость со слоновым набалдашником и лениво стягиваемые перчатки?.. Айседора, простите меня, но зачем ему все это — чужая, выхолощенная оболочка?..

— Илья Ильич, я сама все это прекрасно вижу, но переубедить Сережу невозможно. Иногда мне кажется, что он прожил несколько жизней, в каждой из которых не носил ничего, кроме отвратительных рубищ, и теперь наверстывает упущенное. Это все детские шалости, бог с ними. Меня волнует другое — его безудержная страсть к спиртному отражается на лице: оно стало чуть одутловатым и несколько дряблым, веки припухли, голубые глаза потускнели, а золотистые волосы поблекли и перестали виться. Разве вы не заметили, что он накладывает обильный слой грима и щипцами завивает волосы?

— Не может быть, — искренне удивился Илья Ильич, — трудно поверить. Хотя мне не удалось толком рассмотреть его на вокзале. Меня оттолкнул его невероятный новоявленный снобизм. Признаться, я не ожидал такой холодной встречи.

— Не обижайтесь на него. Сережа невыносимо страдает. Одна мысль о том, что юность прошла, его просто убивает. Простите его, он этого заслуживает. Ах, вот мы уже и подъезжаем! — Айседора, едва автомобиль свернул на Пречистенку, распахнула дверцу. — Господи, какое счастье, сейчас я увижу своих девочек!

— Как, разве вы не получили моего письма? — удивился Илья Ильич. — Я ведь сообщал вам, что они уехали.

— Как? Куда? Что случилось? — испугалась Айседора.

— Ради бога, не беспокойтесь. Все в порядке. Просто удалось вывезти детей в Литвиново на дачу, и они там прекрасно отдыхают.

— Так поехали же к ним, сейчас же поехали! — затормошила Айседора своего директора.

— Нет, нет, нет… Вам надо отдохнуть после дороги. Дети ждут вас завтра. Не будем торопиться. Честно признаться, я тоже сильно устал и только завтра найду в себе силы отправиться в путь. А сейчас нас ждут легкий ужин и покой. Все остальное потом…

На следующий день Айседора проснулась поздно, и тут же Илья Ильич сообщил ей приятную новость: звонил Сергей Александрович, очень приветливо разговаривал, а когда узнал, что предстоит поездка в Литвиново к детям, сказал, что хочет присоединиться, и просил подождать его. Скоро приедет.

Есенин держал себя на редкость просто и непринужденно. Вчерашний неприступный снобизм казался неправдоподобным. Всю дорогу до Литвиново они безудержно смеялись и восхищались каждым кустом и травинкой на русской земле.

«Все устроится, все будет прекрасно», — подумал Илья Ильич.

Остаток пути он предложил пройти пешком, и все с радостью согласились. Айседора первой вошла в лес и благодаря своей удивительной интуиции абсолютно правильно выбрала путь. Она просто светилась от счастья и казалась удивительно юной в призрачном вечернем освещении леса.

Но вскоре солнечные лучи исчезли, и их неожиданно окружила сумрачная мгла. Путники начали было поеживаться от неприятной перспективы оказаться в незнакомом месте ночью, но неожиданно вдали между деревьев замелькало множество ярких огоньков — это «дунканята» со смоляными факелами шли навстречу своей Айседоре.

Тут же, в лесу, на берегу небольшой речушки, развели костер и устроили настоящий пир — дети принесли картошку, а Айседора достала из корзин заморские яства, которые не забыла прихватить для своих воспитанниц. О существовании многих из них дети даже не подозревали. Потом начались разговоры, песни, танцы, стихи и шутки. Все безудержно смеялись, а Есенин залихватски тренькал на балалайке. Илья Ильич открыл единственную бутылку шампанского. По предложению Сергея, все стали прыгать через костер, не страшась жарких языков пламени. Айседора, завороженная, смотрела на своих загорелых эльфов. Ей тоже захотелось пролететь над костром, но что-то внутри останавливало ее. «Это, наверное, возраст, — с грустью подумала она. — Я здесь старше всех».

Под утро все отправились в Литвиново. Айседора с Сергеем чуть приотстали. На секунду она остановилась и произнесла:

— Сережа, мне так тепло вот здесь, все тает, — и прижала руки к груди. — Мы дома… Россия — моя родина… Ты — мой муж… Я так счастлива…

— Ах ты, Дуняшка-Айседорушка, — сказал он снисходительно-ласково. — Пойдемка скорее домой, а то комары что-то не на шутку рассвирепели, — и нежно обнял ее за плечо.

В Литвиново их ожидала простая изба, украшенная березовыми ветками и полевыми цветами. Аромат стоял необычайный: к нежному запаху цветов и зелени присоединялся смоляной запах свежевыструганного дерева. Все участники ночного гулянья сладко проспали несколько часов, а потом отправились на пруд. Здесь Ирма устроила импровизированный концерт, и Айседора была приятно удивлена успехами детей. Ирма справилась со своей задачей на славу. Есенин совершенно по-детски радовался, глядя на танцующих, хлопал себя по коленкам и приговаривал: ай да молодцы, ай да молодцы!..

Несколько дней, проведенных в Литвиново, были настоящей сказкой, но пришло время вернуться в Москву, и приятное наваждение развеялось. Сергей как-то незаметно исчез и долго не появлялся. Айседора вновь отдавала всю свою любовь и все свои силы ребятишкам. Три тяжелые года, проведенные в школе, научили их стойко переносить все тяготы жизни, и Айседора радовалась, понимая, что посеянные ею семена искусства, несмотря на материальные неурядицы, упали на благоприятную почву.

Вместе со своими питомцами она решила принять в школу еще около ста детей рабочих. Встреча состоялась на большой арене Красного стадиона под руководством товарища Подвойского. С его помощью были организованы классы, и каждый день сорок бравых малюток, уже прошедших начальную подготовку, учили новичков танцевать. Дети, которые приходили на первые занятия бледными и слабыми, поначалу с трудом маршировали, поднимали руки или совершали прыжки, — под влиянием воздуха, солнечного света, музыки и царившей вокруг радостной атмосферы постепенно преображались.

Айседора воочию увидела воплощение своей мечты. Она обожала этих русских ребятишек и желала отдать им оставшиеся годы. Ради этого она и приехала в Россию. «Она мечтала передать детям свое мастерство и хотела заботиться о них как самая любящая мать. Она ожидала, что и они, в свою очередь, сделают то же самое для других детей и так будет продолжаться до тех пор, пока все дети Земли не обретут в один прекрасный день здоровые тела и души, полные священного огня красоты. Айседора хотела, чтобы ее ученики принимали участие во всех великих праздниках, важных для всего человечества» (Мэри Дести).

Неожиданная любовь к Есенину смешала карты, но сейчас, казалось, он ушел, исчез навсегда, и у нее наконец появилась возможность полностью отдаться своей работе. Вновь она могла быть совершенно независимой как от своих чувств, так и от капризов Сергея. Бог ему судья… У Айседоры не было больше сил бороться за него. На Пречистенке он стал появляться все реже и реже: когда хотел — приходил, когда хотел — уходил. Горничная Жанна недолюбливала его и все твердила услышанную от кого-то фразу: «Не живет, а тянет кота за хвост».

Итак, у Айседоры появилось достаточно времени для работы, но надо признать, что ей уже не хватало сил — здоровье пошатнулось, а о материальном положении школы и говорить не приходилось.

Тем временем Илье Ильичу пришло в голову, казалось бы, прекрасное компромиссное решение, позволявшее и поправить здоровье, и заработать денег. Он организовал гастроли по Крыму.

Айседора приехала туда в октябре и сразу затосковала около штормящего неласкового моря под постоянными нудными дождями. Гастроли проходили вяло: отдыхающие разъехались, а местные жители были довольно далеки от искусства. У нее даже оставалось время, чтобы посещать санаторий для прохождения курса лечения и… телеграф. Айседора отчего-то считала, что Есенин сюда непременно приедет, и забрасывала его телеграммами с вопросом о дате. В конце концов она получила ответ: «Я говорил еще в Париже, что в России уйду, ты меня озлобила, я люблю тебя, но жить с тобой не буду. Сейчас я женат и счастлив, тебе желаю того же. Есенин».

Это послание еще больше запутало Айседору. Как женат? Разве в Советской России возможно двоеженство? Еще одна телеграмма летит в Москву с просьбой разъяснить ситуацию. Ответ приходит не от Сергея, а от некой незнакомой ей Галины Бениславской: «Писем и телеграмм Есенину больше не шлите. Он со мной. К вам не вернется никогда». С этой телеграммой Айседора пришла к Илье Ильичу:

— Ради бога, объясните мне, кто такая Галина Бениславская?

— Айседора, это очень умная, добрая и порядочная девушка. Она была беззаветно влюблена в Сергея еще до вашего с ним знакомства. Но он никогда не обращал на нее внимания как на женщину. И сейчас данная ситуация кажется мне очень странной. Может быть, с ней он станет серьезнее и возьмется за ум? Впрочем, вряд ли их семейная жизнь продлится долго. Я не уверен, что Сергей вообще способен любить кого-либо. Айседора, послушайтесь моего совета и, если найдете в себе силы, последуйте ему: разведитесь с Есениным и оставьте надежду помочь ему. — Произнося эти слова, Илья Ильич очень волновался, и бисеринки пота выступили у него на лбу. — Простите, что я вторгаюсь в интимную сторону вашей жизни, но поверьте мне, ваш брак — это безумие. Достаточно уже скандальных историй; Сергею вы не поможете, а себя, и не только себя, а саму память о себе погубите. Оставайтесь со своим делом, со своей мечтой, и вы будете счастливы. Сергей найдет себя в другом. Умоляю, Айседора, послушайтесь меня…

— Илья Ильич, вы очень добрый человек, но ваш совет означает… как это сказать, не знаю. — Айседора в замешательстве теребила лист телеграммы. — Да вот, сейчас объясню… Представьте себе, врач приходит к умирающему и говорит ему: бросьте это гнусное занятие — умирать, вставайте на ноги и идите… А больной не в силах идти… Что же делать?.. Впрочем, я подумаю… Я подумаю над вашим советом. Поразмышляю в одиночестве… Спокойной ночи, Илья Ильич.

Илья Ильич вышел из комнаты Айседоры расстроенный и обескураженный.

Что же происходило в посеревшей осенней Москве в то время, когда на крымском побережье завеса дождя соединила день с ночью? В столице маялся, не находил себе места Сергей Есенин. Прошло несколько месяцев после его возвращения в Россию. Приехав из-за границы, он любил появляться в обществе этаким шикарным денди, ошарашивая своим видом застиранных и заштопанных представителей местной интеллигенции. Повсюду: в издательствах, в ресторанах, на улицах, в магазинах — его сопровождала целая свора досужих прихлебателей, которые не только быстро ополовинили кошелек поэта, но и растащили значительную часть его гардероба. Дружков у него было много, а остановиться негде: с Пречистенки ушел, в Богословском переулке его друг Анатолий Мариенгоф уже свил уютное семейное гнездо, а у Есенина своего угла так и не появилось. Вот в это время он и нашел приют в небольшой комнатке Гали Бениславской.

Она была моложе Есенина года на два, но благодаря своей худобе и мальчишеской внешности казалась еще совсем юной. По материнской линии в ее жилах текла грузинская кровь, и черты ее лица позволяли об этом догадываться. Короткие черные волосы она причесывала на мальчишеский манер, носила скромные платья с длинными рукавами и часто прятала руки в обшлага, как будто непрестанно зябла.

Галя работала в издательстве; там она впервые и увидела Есенина. С этого момента она ни о ком другом и не думала. Все ее попытки скрыть от окружающих свои чувства были тщетными. «В присутствии Сергея она расцветала, на щеках появлялся нежный румянец, движения становились легкими. Ее глаза загорались, как два изумруда. Об этом все знали. Шутя говорили, что она из породы кошек. Галя не отвечала, просто застенчиво улыбалась. Она ходила, переставляя ноги по прямой линии и поднимая колени чуточку выше, чем требовалось. Будто ехала на велосипеде, что первым заметил наблюдательный Есенин. Об этом тоже знали. Кое-кто за глаза называл ее есенинской велосипедисткой.

Конечно, женитьба Сергея на Айседоре, его отъезд за границу были тяжелым ударом для Гали. Живущая в холодной «пайковой» столице, одна, без родителей, без родных, она лечилась в клинике от своих нервных болезней и с трепетом ждала приезда Есенина» (М. Ройзман).

Это милое и искреннее существо тихо грелось в лучах обаяния поэта. Казалось, ничего иного ей и не нужно. Она подолгу вспоминала каждую случайную мимолетную встречу с Есениным, бережно перебирая самые незначительные детали.

Приезд Айседоры Дункан в Москву перевернул жизнь незаметной издательской работницы. Есенин изменился и в чаду своей страсти к великой танцовщице совершенно перестал замечать свою скромную знакомую. Но прошло время, и после возвращения из Европы опустошенный Сергей сумел опереться именно на хрупкое плечо Гали Бениславской. Она приняла его всецело и была счастлива видеть в любом состоянии, каким бы он ни являлся. Она даже пыталась унять его тоску, но последнее было выше ее сил.

Чувствуя, как немилосердно мучается поэт, однажды она спросила его об Айседоре. Быть может, он все еще любит Дункан и ему следует к ней вернуться?

— Нет, нет, — ответил Есенин, сильно сжав виски. — Нет. Там для меня конец… Все прошло… Просто, понимаешь, совсем все просто… Сергей надолго замолчал, а Галя нервно прятала руки в обшлагах рукавов, словно пытаясь согреться. Вдруг он неожиданно продолжил:

— Впрочем, я несправедлив к этой удивительной женщине. Да, были скандалы, была невыносимая ревность с ее стороны. Но какая она нежная со мной, как мать. Она говорила, что я похож на ее погибшего сына. В ней вообще очень много нежности.

От этих воспоминаний у Сергея сжалось сердце, и он почувствовал в своей душе острую необходимость защитить от всяческой, даже самой незначительной иронии свою Айседору.

— Ты не думай, она не старая, она красивая, прекрасная женщина. Но вся седая, вот как снег. Поэтому красит волосы. Знаешь, она настоящая русская женщина. У нее душа наша, она меня хорошо понимала.

Галя с некоторым удивлением слушала неожиданную исповедь Сергея. Для нее, как и для очень многих, эта история связи Есенина с Дункан носила скандальный характер с примесью коммерческого интереса со стороны поэта, а оказалось все гораздо сложнее, а главное — чище и трепетнее.

«Сереженька, бедный, бедный мой Сереженька, — подумала она про себя, — как же жалею я тебя, как жалею…»

Всю свою жизнь она отдала Есенину: заботилась о его здоровье, о его книгах, его сестрах, его вещах, «стала для него самым близким человеком: возлюбленной, другом, нянькой. Нянькой в самом высоком, благородном и красивом смысле этого слова, почти для каждого из нас дорогого по далекому детству. Пожалуй, в жизни не встречалось большего, чем у Гали, самопожертвования, большей преданности, небрезгливости и, конечно же, любви. Она отдавала Есенину всю себя, ничего не требуя взамен. И уж если говорить правду — не получая» (А. Мариенгоф).

Сохранилось несколько писем Есенина к ней, где он искренне признавался в своих истинных чувствах:

«Галя, милая! Привет Вам и любовь моя! Правда, это гораздо лучше и больше, чем чувства к женщинам».

«Галя, голубушка!.. Может быть, в мире все миражи и мы только кажемся друг другу. Ради бога, не будьте миражом. Вы — это моя последняя ставка, и самая большая».

«Галя, милая! Повторяю Вам, что Вы очень и очень мне дороги. Да Вы и сами знаете, что без Вашего участия в моей судьбе было бы очень много плачевного. Не надо мне этой глупой шумной славы, не надо построчного успеха. Я понял, что такое поэзия. Милая Галя! Вы мне близки как друг, но я нисколько не люблю Вас как женщину».

Тем не менее Бениславская не покидала Есенина и продолжала заботиться о нем. Только очередная женитьба поэта заставила ее отойти от него. Этот уход лучшего друга Есенин воспринял тяжело.

Почти через год после самоубийства Есенина Галя пришла к его могиле на Ваганьковское кладбище. Пробираться пришлось через сугробы. У могилы она вынула из меховой муфточки маленький пистолет, расстегнула пуговицы пальто и прижала дуло к сердцу. Некоторое время она простояла в оцепенении, но потом решилась нажать на курок. Прозвучал сухой треск, но выстрела не было… Осечка. Второй раз нажала на курок, и снова осечка… И так повторялось пять раз… Боже мой, какое отчаяние и мужество!.. В шестой раз пуля прошла сквозь самое сердце. Галя упала на заснеженную могилу Сергея. Позже в ее муфточке нашли записку: «3 декабря 1926 года. Самоубилась здесь, хотя знаю, что после этого еще больше собак будут вешать на Есенина. Но ему и мне это все равно. В этой могиле для меня все самое дорогое…»

Ее похоронили рядом с поэтом. Маленькой беззащитной щепочкой она попала в водоворот страстей гениев мира и оставила свой слабый, но ясный свет на небосклоне их славы.

Впрочем, вернемся назад, в те времена, когда все еще были живы…

Айседора понимала, что Есенин ушел навсегда и ей остается лишь внять словам Ильи Ильича, даже если его совет подобен нелепому совету врача, предлагающего больному в качестве лучшего средства от головной боли гильотину. Но ведь иного пути все равно нет — от безответной любви ее могла бы вылечить только тяжелая борьба за исполнение самой большой мечты, а именно борьба за существование и процветание школы. Решено было отправиться с ученицами в Киев и дать там несколько концертов.

В этих спектаклях в первом отделении Айседора представляла свои обычные вагнеровские композиции, а во втором отделении Ирма с девочками исполняли вальсы Брамса и Шуберта. После двухнедельного пребывания в Киеве обнаружилось, что финансовое положение школы нисколько не улучшилось. Большая часть денег была истрачена на оплату оркестра и счетов в гостинице.

На средства, занятые у ГПУ, Айседора отправила учениц вместе с Ирмой обратно в Москву, а затем, в надежде заработать денег, начала со своим импресарио Зиновьевым переговоры о возможности продолжить турне в одиночку. Она планировала взять с собой только концертмейстера и выступать в Поволжье, Туркестане, на Урале и, быть может, в Сибири и в Китае. На бумаге этот договор казался обнадеживающим.

На деле все происходило иначе. Айседора, пианист Марк Метчик и ее менеджер Зиновьев в своем неудачном турне шествовали от несчастья к несчастью. Об этом буквально кричат и стонут письма Айседоры к своей приемной дочери Ирме.

Самара, июнь, 20-е, 1924

Дорогая Ирма

Что там Сатурн! Здесь катаклизмы почище! Мы не можем носиться из одного города в другой!!! И занавеси не прибыли. Я дала три ужасных спектакля перед серыми декорациями и белыми лампами. У нас нет ни копейки. Мы уезжаем с этой Волги, которую я предпочитаю вспоминать на расстоянии. Никакой публики, никакого понимания — ничего. Пароходы набиты вопящими детьми и стрекочущими женщинами. По трое в каюте второго класса. Забит каждый угол. Я сидела на палубе всю ночь и наслаждалась лунным светом, совершенно одна. Но остальное — кошмар!!! Это путешествие — Голгофа! Жара ужасная, почти смерть. Как продвигаются дела? Много любви тебе и детям. Твоя в дьявольских муках, бедная Айседора.


Оренбург, июнь, 24-е, 1924

Дражайшая Ирма

Мы послали тебе письма и три телеграммы, но ответа нет. Только что получили известия — занавеси прибыли только сегодня в Казань!!! Слишком поздно, чтобы везти их в Ташкент. Мы выезжаем завтра в шесть. Небо знает зачем, но я все еще не теряю надежды. В кассе пятьдесят копеек. Пожалуйста, телеграфируй и пиши мне в Ташкент. Чувствую себя совершенно отрезанной от мира, и все эти города такие маленькие, разрушенные и Богом забытые. Я на последнем издыхании. Танцую при белом освещении без декораций. Публика ничего не понимает.

Сегодня я посетила детскую колонию и дала им урок танца. Их жизнь и энтузиазм трогают — все сироты. Мои лучшие пожелания и любовь детям. Айседора.


Самарканд, конец июня

Дражайшая Ирма

Мы движемся от одной катастрофы к другой. Прибыли в Ташкент без копейки. Нашли театр, полный Гельтцер, отель, полный Гельтцер, весь город оккупирован. Мы вынуждены были пойти в ужасную гостиницу, где с нас потребовали «деньги» вперед и, за неимением оных, даже не поставили нам самовара. Мы бродили по городу без единой чашки чая целый день.

Сюда приехали опять без копейки. Багаж по ошибке отправили на другую станцию. Однако здесь нет Гельтцер, и это хоть как-то обнадеживает. Хотя здесь очень красиво, это большая деревня. Что ж, небо знает, каков будет результат и будем ли мы в состоянии выжить!!! Я чувствую себя разоренной.

Край здесь благодатный, фрукты и деревья, все напоминает сад; очень жарко, но приятно. Однако это ужасное чувство — гулять без гроша. В Киеве было просто процветание по сравнению с этим.

Товарищ, который захватит это письмо, спас наши жизни тем, что предоставил нам свою комнату, а сам спит в личном автомобиле. Что очень благородно с его стороны.

Все же мы надеемся на лучшее будущее. Такое дальнее турне — само по себе трагедия. И почему мы поехали в пятницу, да еще и 13-го?! С любовью к детям и ко всем друзьям, Айседора.


Ташкент, июль, 10-е, 1924

Дражайшая Ирма

Большое спасибо за твое прекрасное письмо. Ясно поняла, как твои дела. Хотя яркое солнце и профессиональные танцоры и далеки от моего видения Девятой симфонии, которую надо бы танцевать в золотом свете интеллектуального блеска. Но, вероятно, ты докопалась до основы, на которой будут стоять будущие колонны. Во всяком случае, нужно убрать эти ужасные одежды и дать детям новые ярко-красные туники, а это огромная работа. Справься с ней. Несомненно, когда правительство увидит, что этот новый танец приобрел симпатию рабочего народа, это принесет что-то школе.

Это турне — окончательная катастрофа. Опять нет гостиницы. Два дня провели, бродя по улицам, очень голодные. Зино и Метчик спали в театре. Я — по соседству в маленьком домике без воды и туалета. Наконец, мы нашли комнаты в ужасном отеле, переполненном клопами. Очень боимся подхватить какое-нибудь заболевание.

Вчера Зино договорился о вечернем выступлении перед студентами, и они авансировали десять червонцев, поэтому мы пришли в ресторан и ели, впервые за три дня.

Страна волшебная. Я никогда не видела цветов и фруктов в таком количестве. В Самарканде видели древние строения, созданные китайской, персидской и арабской культурой, великолепные мозаики. Я посетила могилу Тамерлана и старый город Саратов. Здесь восхитительные платки и шелка; были бы деньги, но увы!!!

От здешнего дискомфорта и ужаса мы совершенно заболели. Бедный Метчик выглядит умирающим. Мы приехали рано утром, и пришлось целый день просидеть на парковых скамейках без еды. Это было ужасно. Но это примитивное, дикое место, и здесь с любым может случиться подобное. Это из рода тех мест, куда приходил Александр со своими полчищами. Совсем как в Египте. Жара больше сорока градусов в тени, мухи, комары и москиты делают жизнь невыносимой.

Мы прошли долгий путь, но впереди свет. Мое искусство было цветом эпохи, но эпоха умерла и Европа — прошлое. Эти одетые в красные туники дети — будущее. Паши землю, сей семена и готовь жизнь для следующих поколений, которые отправятся в новый мир. Что еще здесь делать?

Любовь детям. Вся моя любовь тебе. Ты моя единственная последовательница, и за тобой я вижу будущее. Да, вот оно, — и мы еще будем танцевать Девятую симфонию. Айседора.


Ташкент, июль, 19-е, 1924

Дорогая Ирма

При пятидесяти градусах жары — половину времени без еды в жуткой комнате. Гостиница называется «Турцика»! Она должна называться «Клоповником». Я думаю, что мой последний час настал. Провожу ночи в беспокойной охоте за клопами, слушая собачий лай. Это забавно.

В среду — первый спектакль, но — нет продажи. Зиновьев говорит, что это из-за того, что я надела смешную шляпу. Но я думаю, что люди здесь просто окаменели от жары.

Мы приехали сюда потому, что у Зино хватило идиотизма поверить человеку, который телеграфировал нам, что перспективы здесь — «блеск». Он словно был специально нанят балетным миром, чтобы привести нас к полному разорению. Если тайный голос подсказывает тебе, что нас надо спасать, то ради неба сделай это, ибо настал последний момент.

Я держусь шутками, которые некому оценить, но такой уж мой характер.

Ну, прощай. Это, вероятно, мой последний вздох. Мои лучшие чувства всем. Бедная Айседора.


Екатеринбург, июль, 28-е, 1924

Дорогая Ирма

Мы приехали сюда скорее мертвые, чем живые. Пять суток проехали по железной дороге, дважды меняя поезда и ожидая по целому дню в деревнях, где нет гостиниц. Деньги на путешествие в последний момент получили от властей.

Ты и представить себе не можешь, какой кошмарной может быть жизнь, пока не увидишь этот город. Возможно, что убийство здесь некой семьи в подвале в стиле Эдгара Аллана По — причина того, что здесь так мрачно, а может, тут всегда так было. Меланхолические церковные колокола звонят каждый час — страшно слушать. Когда идешь по улице, регулировщик кричит «права» или «лева» и наставляет на тебя наган. Ни у кого, по-видимому, нет ни капли юмора.

Глава местных коммунистов сказал: «Как может Метчик играть такую отвратительную музыку, как Лист или Вагнер!» Другой сказал: «Я совершенно не понял «Интернационал"»!!!

Наши два спектакля с треском провалились, и, как обычно, мы сидим на мели и не знаем, куда идти. Здесь нет ресторанов, есть только «дома общественного питания». Нет парикмахерских. Я убедилась, что ни одна дама не уехала отсюда — они их всех расстреляли.

Мы видели дом и подвал, где была расстреляна некая семья. Этим кошмаром, кажется, переполнен воздух. Невозможно представить себе ничего более ужасного.

У меня нет ни книг, ни газет. Я надеюсь, что ты мне вышлешь сюда кое-что. С любовью ко всем. Спешу. Айседора.


В середине августа 1924 года Айседора после ужасных гастролей вернулась в Москву. Измучившись вконец, она несказанно обрадовалась встрече с детьми и уюту особняка на Пречистенке. Желания увидеться с «буйным Есениным» больше не возникало. Она не стала искать с ним встреч.

Но Сергей, как и прежде, старался не пропускать ее концертов. Однажды он пришел на концерт со своим другом Анатолием Мариенгофом, который недолюбливал Айседору. Вот какие доброжелательные и в то же время горькие воспоминания оставил Мариенгоф.

«Мне всегда думалось, что о живописи можно рассказать не словами, а только самой живописью, то есть цветом, — в этом ее содержание, смысл, чувство и философия; о скульптуре — мрамором, деревом, воском и глиной; а о музыке — только самой музыкой. Какой вздор! Оказывается, что ?Славянский марш?», божественный и человеческий, эти звуки величия, могущества, гордости и страсти, — могут сыграть не только скрипки, виоолончели, флейты, литавры, барабаны, но и женский торс, шея. волосы, голова, руки, ноги. Даже с подозрительными ямочками возле колен и локтей. Могут сыграть и отяжелевшие груди, и жирноватый живот, и глаза в тоненьких стрелочках морщин, и немой красивый рот, словно кривым ножем вырезанный на круглом лице. Да, они могут сыграть, великолепно сыграть, если принадлежат великой лицедейке. А. Дункан — великолепная танцующая лицедейка. Я не люблю слово «гениальный», но Константин Сергеевич Станиславский, не слишком щедрый на такие эпитеты, иначе не называл ее.

Отгремел зал.

Вспыхнули люстры.

Мы сидели с Есениным в ложе Бенуара, недалеко от сцены. Слева — в соседней ложе — были две актрисы, автор и нэпман. Нам не пришлось особенно навострять уши, чтобы слышать их болтовню. Члены профессионального союза работников искусства имеют обыкновение говорить значительно громче, чем простые смертные. Они жаждут, чтобы посторонние люди, которые проходят мимо или сидят поблизости, обращали на них внимание и обязательно слушали то, что они болтают, хотя в этом нет никакой необходимости, так как не слишком часто они бывают остроумны, а еще реже — умны.

— Знаете ли, друзья мои, — сказал молодой человек с подбритыми бровями, — а ведь это довольно неэстетичное зрелище: груди болтаются, живот волнуется… Ох, пора старушенции кончать это дело!

— Дуся, ты совершенно прав! — поддержал его трехподбородочный нэпман с вылупленными глазами. — Я бы на месте Луначарского позволил бабушке в этом босоногом виде только в Сандуновских банях кувыркаться.

Мне было страшно взглянуть на Есенина.

— Ха-ха-ха!.. — захохотал актер, слишком громко и малоестественно.

Настроение у нас стало «серое с желтыми пятнышками», как говорил хороший писатель прошлого века.

— А сколько ей лет, Жоржик? — промурлыкало хрупкое существо с глазами, как дым от папиросы.

— Черт ее знает!.. Говорят, шестьдесят четыре, — по привычке соврал актер. — Она еще при Александре III в Михайловском театре подвизалась.

— Я так и предполагала, — отозвалась красавица, жующая шоколад.

Есенин заскрипел челюстями.

— Наши мегеры в ее возрасте с клюками ходят, и на каждом пальце у них по мозольному кольцу, — снова замурлыкало прекрасное существо, заканчивая плитку «Золотого ярлыка».

А ее подруга, которую природа сделала пышной, а парикмахер — золотокудрой, воскликнула:

— Клянусь истинным Богом!

Она уже съела крымское яблочко, вафлю с кремом, бутерброд с зернистой икрой, плитку шоколада «Золотой ярлык» и теперь, к моему ужасу, с жадностью поглядывала на бутерброд с полтавской колбасой, лежащий в бумажной салфетке на барьере ложи.

Впоследствии я понял, что тут неотчего приходить в ужас, так как это совершенно нормальный аппетит классического кордабалета.

— А знаешь, Дуся, как называют Дункан в «Стойле Пегаса»? — спросил нэпман.

— Как?

— Дунька-коммунистка.

— Блеск! — заржал актер.

— Чертовски остроумно! — одобрило эфемерное существо. — Дай мне, Машенька, апельсинчик.

— Вот компания кретинов! — не выдержав, сказал я так же громко, как говорил актер».

Есенин сидел молча. Он был абсолютно белый, и губы его были сжаты в узкую злую полоску. Это было одно из последних выступлений Айседоры в Москве.

Вскоре она подписала контракт на турне по Германии и стала собираться в дорогу. Но получить визу на выезд оказалось не так уж просто. За границей она, как жена Есенина, была вписана в его паспорт, а он остался у мужа. Илья Ильич позвонил Сергею, но тот, как ни старался, не мог отыскать его. Злосчастный паспорт, видимо, затерялся в многочисленных переездах по разным квартирам.

Хорошо еще, что до этого Айседора подала заявление о желании принять гражданство Советского Союза. На этом основании ей был выдан документ, подтверждающий получение такого удостоверения. С этим документом она и улетела.

Накануне отъезда она попросила Илью Ильича помочь найти ее шляпный сундук, который она привезла из Лондона.

— Я еду ненадолго, — сказала она, — и не буду брать с собой много вещей. А этот сундук такой легкий, и я уложила бы в него все что нужно.

С сундука стерли пыль и отнесли его Айседоре. Вскоре Илья Ильич зашел к ней и увидел ее сидящей на ковре, с туфлей в руке. Рядом стоял сундук с откинутой крышкой. Айседора долго молча смотрела на Илью Ильича какими-то невидящим взглядом, потом заговорила:

— Я открыла крышку и вдруг увидела, как по стенкам сундука пробежал огромный паук… Я так испугалась, сдернула туфлю и одним ударом убила его! Это было одно мгновение! И вот я думаю… В этом сундуке, может, родился и годами жил паук. Это был его мир, черный и темный. Стихии света паук не знал. Его мир был ограничен углами и отвесными плоскостями. Но это была его вселенная, за которой не было ничего или было неизвестное. Паук жил в этом мире, не зная, что весь он — всего лишь шляпный сундук какой-то Айседоры Дункан, которой взбрело в голову лететь в какой-то Берлин. И вдруг этот мир нарушило что-то невиданное, непонятное и ослепляющее! И тут же наступила смерть! Этой высшей неведомой силой, принесшей ему внезапную смерть, была я. Тем неведомым в жизни, которое люди принимают за Бога. Может, и мы живем в таком шляпном сундуке?

— Все может быть, — ответил Илья Ильич. — Но вам нужно торопиться. Время поджимает. За вами уже пришла машина.

— Сейчас, одну секунду… Я все приготовила, осталось только сложить вещи в этот сундук.

— Давайте посидим перед дорогой. Говорят, это хорошая примета, чтобы вернуться обратно. Но снова посетить Россию ей было не суждено.

Поехали на аэродром. Это была та же самая линия Москва — Кенигсберг, которой два с половиной года назад Айседора летела с Есениным. Пилот-немец нервно ходил взад и вперед и что-то бормотал. Оказывается, он проклинал необходимость лететь с Айседорой Дункан, которая вечно попадает в катастрофы.

И действительно, под вечер, в сумерках, Илья Ильич вновь увидел Айседору, медленно поднимавшуюся по мраморной школьной лестнице.

— Айседора, откуда вы?!

— Вынужденная посадка под Можайском. Летим завтра утром. Прошу вас приготовить мне пакет с двадцатью красными туниками. Я обещала сбросить их завтра можайским комсомольцам. Я с ними провела несколько чудных часов, пока чинили самолет. Учила их танцу и свободному движению. Все под гармонь. Вы уж не пожалейте эти двадцать туник!

— Пилот ругался?

— Ужасно! Представляете, он считает, что все это произошло из-за того, что я была его пассажиркой!

В тот день Илья Ильич видел Айседору в последний раз в жизни.