Арабское искусство и литература. Маджнун и Лейли. Джахиз. Аль-Маарри.


</p> <p>Арабское искусство и литература. Маджнун и Лейли. Джахиз. Аль-Маарри.</p> <p>

Арабское изобразительное искусство развивалось под бдительным оком ислама. Мусульманство, признающее лишь одного творца во Вселенной – Аллаха, возможности творить больше не позволяло никому, ибо сходство малозначимых земных существ с самим Богом было недопустимо. Исключительное право на творчество предоставлено было лишь Аллаху, и лишь только по его воле мог творить художник, поэт, архитектор, гончар, ткач.

Ислам запрещает изображать живых существ. В Коране говорится: вырезать идолов и ваять образ человека – дело дьявольское, непотребное. Религиозные предания предупреждают, что несчастье ждет того, кто осмелится изображать живое существо. В день Последнего суда те, кого изобразил художник, сойдут с картины и будут требовать, чтобы он отдал им душу. Художник не в состоянии наделить свои создания душой, поэтому ему суждено гореть в вечном пламени.

Таким образом, творческий трепет творца, втиснутый в узкие рамки, находил выход в создании самых невероятных, красочных, замысловатых орнаментах, сложных узорах – арабесках, каллиграфических письменах, таинственные знаки которых умели завораживать взгляды читающих их.

В рукописных книгах – святынях мусульман к каллиграфическому и орнаментальному искусству присоединялось и искусство миниатюристов. Художникам-миниатюристам разрешалось изображать живых существ. Но на этих картинках земной мир воспроизводился как иллюзия мира подлинного.

Лишь исламская книга была святыней. Все остальные должны были стать прахом. Под предлогом борьбы с язычеством Мухаммед Омар окончательно уничтожил знаменитую многострадальную Александрийскую библиотеку. Он сказал: «Все, что соответствует Корану в древних книгах, есть в Коране, а что, не соответствует, не годится для мусульман».

Постепенно арабы усвоили более высокую культуру покоренных стран. Арабский язык стал разговорным и литературным. Наибольший расцвет культуры пришелся на УШ-Х1 века.

В литературе авторами использовались прихотливые композиции, назидательность, богатая игра фантазии, оригинальные сравнения, певучесть, афористичность. Поначалу в текстах описывался бедуинский быт и бедуинские нравы.


Пленяет их грубое и кажется им милой
Пустыня знойная и вид ее унылый.
Сжились кочевники с колючками пустыни,
Довольны запахом лишь мяты и полыни,
Красой их не пленит растенье никакое –
Ни лилии долин, ни цветников левкои.
Кораллов нет у них, им нечего беречь их, —
Довольны бусами из катышков овечьих. (Абу Нувас)

В жестоком пространстве арабского средневековья романтические любовные настроении были в большой чести. Особенно любима стала история любви бедуина Маджнуна к девушке Лейли. С ее красотой не могло сравниться ничто на свете, даже дневное светило. И Маджнун воспевал эту красоту на пороге утра:


Вот солнце, просыпаясь на заре,
Привет нам шлет из стороны далекой,
Куда ему до света глаз твоих,
Прекрасных, с этой томной поволокой!
А губы, улыбнувшись, ряд зубов
Доверчиво и нежно приоткрыли.
Твой рот подобен дивному цветку,
Жемчужине росы на донце лилий.
А кожа так нежна, что муравей
Свой след на ней невольно бы оставил,
Когда б случайно на руку заполз,
И легкий след тебя б стонать заставил.
Медлительна походка и томна,
Шаги мелки – никто так не ступает,
Пройдешь чуть-чуть, изнеженность твоя
Бежит вперед, усталость догоняет.
И гибко гнется стан твой, как лоза
Вся в гроздьях золотого винограда,
Боюсь, как бы не преломился он,
Не гнись, о Лейла, низко так, не надо.

Здесь в сладкозвучных стихах рядом с вознесением возлюбленной в небесные сферы звучат слова, пронизанные трепетной заботой об этом слабом, незащищенном от невзгод неземном существе. Именно неземном, потому как Маджнун решил для себя:


Не матерью ты создана, тебя создало счастье,
И солнца луч один к тому имеет сопричастье.

Маджнун и Лейла встретились, будучи детьми, когда Лейла бегала еще «с косичками до плеч и в короткой рубашонке».


Ребенком Лейлу полюбил счастливейший из всех людей,
Когда никто и разглядеть еще не мог ее грудей.
Детьми играли вместе с ней, в родной степи овец пасли.
Остаться бы навек детьми, и чтобы овцы не росли.

Они были пастухом и пастушкой. Любовь их родилась среди вольных степей, пронизанных ароматом духмяных трав. С утра до вечера Маджнун сочинял стихи о своей Лейле.

Пришло время, и родители Маджнуна посватали красавицу Лейлу, но ее отец грубо отказал им под тем предлогом, что Маджнун «обесславил» бедную девочку своими любовными стихами. Лейлу выдали замуж насильно, увезли в другое село.

И полились новые стихи, наполненные безутешными рыданиями:


Поплачь со мной, от жалости поплачь,
Я так устал от слез, от неудач.
Живя в одном краю, с тобою рядом,
Не обменяться ни единым взглядом!
Я весь – любовь, безумие и боль,
Прости меня, надеяться позволь,
Что пожалеешь своего раба,
Что до тебя дойдет моя мольба,
Не выплакать всех слез души моей,
Всех мук, что причиняет сердце ей!
Судьба мне присылает вызов грозный,
Зачем несчастья предрекают звезды?
Любимая, нас разделили дали,
И одинокая душа – в печали.
Тебя забыть не в силах я в разлуке,
Любовь – невыносимы эти муки!
На встречу я не потерял надежды,
Люблю тебя еще сильней, чем прежде,
И даже если ты изменишь клятвам,
Не жди, что стану я врагом заклятым.

Потеряв возлюбленную, бедный отчаявшийся влюбленный впал в состояние, близкое к безумию. Казалось, он до дна испил чашу, наполненную до краев ядом тоски и разлуки. И все же этот влюбленный говорил:


Люди, вы меня назвали сумасшедшим, одержимым,
Но безумью, точно счастью, сердце распахнуло двери.

Все-таки он счастлив.


Тебя не заменит мне целый мир,
Без тебя я нищ и сир.
Любовь моя – это яд смертельный
И чудодейственный эликсир.

Его разлучили с Лейлой и Лейла для него теперь повсюду.


Я повстречал в степи газель,
Каких не видывал досель,
И вновь подумал я о Лейле:
Ведь у нее глаза газельи!
Отсохни руки у того,
Кто ранит это существо!

Потом грезы о Лейле сменяются кошмарами.


Разлуки ворон, снова мне не спится!
Что попусту кричишь, ночная птица?
А может, ты сулишь разлуку с милой?
Найдется на тебя стрела, постылый,
Найдется камень – если не стрела.
Я разорю гнездо твое дотла,
Я и птенцов твоих не пожалею,
А уж тебе сверну, негодный, шею.
Покайся, смерть уже с тобою рядом,
Не замолчишь – ужален будешь гадом
Иль ястребом растерзан на куски,
Испепелен в огне моей тоски.
Что выдумать еще, какую муку –
За то, что предвещаешь мне разлуку?

Близкие и друзья Маджнуна пытаются успокоить его растерзанное сердце, уговаривают забыть Лейлу. Все напрасно. Маджнун отвечает им:


Сказали мне: «Другую полюби,
И эта боль терзать тебя не будет».
Недобрый этот выслушав совет,
Подумал я: «Как злоязычны люди!»
Я промолчал, но слезы не сдержал,
И брызнули они из глаз потоком,
Изныло сердце бедное, стремясь
Туда, где ты живешь в краю далеком.

Нестерпимой стала жизнь одержимого влюбленного среди простого люда, и он скрывается в пустыне.


Я шел сюда, упрямо веря,
Что, встретив птицу или зверя,
Пойму их, как они меня.
Людей бежал я, как огня.
Дружу с деревьями, камнями,
И нет разлада между нами.
Животные – друзья пустыни,
Они и мне друзья отныне.

И не беда, что здесь ничего не приспособлено для жизни, что здесь «постель из камней при дороге», зато уж никто не станет упрекать его в одержимости, и можно будет сколь угодно долго вспоминать и вспоминать милый образ:

Вот один:


Мне говорили: «Похожа она на ребенка!
Словно не женщина Лейла твоя, а девчонка!»

А вот другой:


Ты нежна и тонка, словно гибкий тростник,
Что, качаясь, стоит у реки,
Изогнешься внезапно и вздрогнешь слегка,
Испугавшись касанья руки…

Нежные образы прочь гонят сон одержимого любовь. И вот


Во тьме предутренней душа тоскою стеснена:
О Лейла, как ты далека! Всю ночь, не зная сна,
Гляжу на ясный небосвод как некий звездочет.
И умираю от любви, и кровь уж не течет
Из старых незаживших ран. Душа полумертва.
Лишь голова моя болит – дурная голова.

Вот повстречал Маджнун в пустыне случайных путников. Они


Разжечь костер хотели,
Он предложил им свой огонь, тот, что пылает в теле.
«В груди моей клокочет ад. О Лейла, пожалей –
Иначе муки превратят мне сердце в горсть углей!»
Сказали путники: «Вода нужна нам для коней!»
Ответил: «Будет вам вода, она в реке моей!»
Спросили: «Где твоя река?» И он на их вопрос
Ответил: «Напоить коней моих вам хватит слез!»
Они спросили: «Отчего ты плачешь?» – «От любви.
Любовь – источник слез моих, о видели бы вы…»
Взываю я: «Люби меня, хоть я тебя не стою,
Я умер, душу я закрыл могильною плитою.
О Лейла, если ты вода – то чистый дождь небесный,
А если ты мечта – то сон предутренний, прелестный,
А если ночь – то счастья ночь, любовного свиданья,
Звезда, плывущая во тьме, в просторах мирозданья!»

Слыша безумные речи отшельника, путники пытаются успокоить его, в ответ же слышат грозное:


Оставьте в покое меня, о люди, вы слишком ничтожны,
О боже, как злы языки, остры, хоть и вложены в ножны.
Оставьте в покое меня, в тревоге, в тоске и в печали.
Пусть сердце умолкнет мое, а вы, разве вы так страдали?
Оставьте в покое меня, Аллах да хранит вас, уйдите,
Я вскоре навеки порву все с жизнью связавшие нити.
Глупец, хоть и слушал я вас – слова только боль приносили,
И юность, и пылкость мою как яростно вы поносили!
Когда бы подобную страсть ты, Радва-гора, испытала –
Разрушилась бы вконец, могилой заросшею стала.
Я легкий прошу ветерок: «Лети поскорей к моей милой,
Скажи ей: все беды со мной, но скоро иссякнут все силы».

Простирает одинокий пустынный Маджнун свои исхудавшие руки к небу, вопит ему:


Я — безумец, любовь стала смыслом всей жизни моей,
Разве я – ее раб – до поры не противился ей?
Справедливо ли, что безумье, словно кара, душе дано?
Так сильна моя страсть! Твое чувство – ни вода, ни хмельное вино.
Что же, пусть я любовь принимаю, как божественный высший дар,
Я тобой околдован, так пусть же я вовек не избавлюсь от чар!

И чары витают, витают, витают… вкруг него.


Стать бы нам двумя газелями в степи,
Направлять куда хотим свои стопы.
Мне бы голубем, тебе голубкой стать,
И птенцов растить, и горя бы не знать.
Стать бы нам двумя дельфинами с тобой
И резвиться бы в пучине голубой.
Только лучше бы людьми остаться нам,
Чтоб вовеки не пришлось расстаться нам,
Слив уста, сойти бы в гробовую сень,
Рука об руку воскреснуть в судный день

Шли годы, а Маджнун оставался верен своей возлюбленной.


Пусть бы даже поседели дети милой,
Верен ей останусь я и за могилой.
Неужели нам не встретиться вовеки?
Ради Лейлы я бы шел босым до Мекки.
Боже мой, душа молить тебя устала,
Сделай так, чтобы она моею стала!

Но Лейлы уже нет. Лишь песня о ней все стенает и стенает в бездушной пустыне:


О вы, принесшие сюда весть о ее внезапной смерти.
Зачем не онемели вы? Я не желал вам зла, поверьте.
Вам не понять, что у меня от вашей вести стынет кровь,
Она навеки подсекла мои надежды на любовь.
Мечты мои ты обманула, как обманул мираж в пути,
Мне от бессонницы извечной и нынче ночью не уйти.
Зари багряная полоска вещает о рожденье дня,
Судьба к источнику сухому подводит моего коня.

И все-таки источник не иссох.


Две стройные пальмы у Ас-Сафа, мы корни сплетем навеки,
И щедро будем мы тень дарить спешащим к священной Мекке,
И не расстанемся никогда, и жить будем долго-долго,
И сердце твое к моему прильнет в уплату давнего долга.

И доверяют эти две пальмы людям вечную истину:


Миром правит любовь, гибнут слабые, встретившись с нею,
А она все живет, становясь с каждым часом сильнее.

Такова «Песня песен» арабского народа, написанная Кайс ибн аль-Мулаввахом по прозвищу Маджнун.

А теперь познакомимся с арабским писателем аль-Джахизом.

Надо сказать, что во времена правления халифа аль-Мамуна Аббасидский халифат достиг своего наивысшего экономического и соответственно культурного подъема. Расцвели крупнейшие торговые, ремесленнические, научные и культурные центры арабского мира – город Басра, основанный в 638 году, а затем города Куфа и Багдад.

Вот тут-то и появился на свет где-то в промежутке между 771 и 781 годами в уже разросшемся городе Басре мальчик по имени Джахиз. Жизнь не очень-то ласково отнеслась к нему поначалу. Маленький Джахиз рано потерял отца, мать же оказалась не в состоянии обеспечить ему хоть какое-то достояние материальное существование, посему еще подростком он познал тяготы добывания сухого куска хлеба собственным трудом. Мальчишка сновал взад и вперед по басрскому базару, продавая то хлеб, то рыбу, то питьевую воду. Этот-то разноцветный, разноголосый восточный базар стал для его таланта насыщенной питательной средой. Каких только немыслимо красочных зарисовок для своих будущих произведений не увидел здесь Джахиз.

Но, согласитесь, такое непосредственное обучение у самой жизни еще не дает возможности стать писателем. Для этого рода деятельности крайне необходимо выучиться грамоте. Джахиз сделал это, несмотря на достаточно большие препятствия, стоящие перед бедняком. Выучившись же грамоте, он предпринял славную уловку, которая давала ему возможность добраться до книг, купить которые, конечно же, у него не было никакой возможности.

— Дядюшка Фархад, дядюшка Фархад, — с некоторой долей подобострастия лепетал мальчик, — давай я подмету пол в твоей лавке, — и глаза его в этот момент сверкали хитроватой задоринкой.

— С чего ради ты собрался мой пол подметать? Иди отсюда. Нечем мне тебе за работу заплатить.

— И не надо, и не надо. Давай, я заодно и твою лавку ночью посторожу. Все в целости останется.

Тут прижимистый дядюшка Фархад начинает соображать в чем дело. Лавка то «специализируется» на продаже книг, а мальчишка-то обучен грамоте. Видно ему страсть как охота почитать. Вот, однако, удача привалила, обрадовался торговец, – бесплатный работник нашелся.

Вскоре все владельцы книжных лавок зазывали к себе книголюбивого пацана. Теперь у Джахиза в распоряжении были целые ночи в царстве книг и рукописей. Слава всемилостивому Аллаху за такой щедрый подарок. Остается одна забота: день продержаться после бессонной ночи, проведенной за чтением. Ну да это не беда. Сил в молодом теле хоть отбавляй.

Но и эта школа не была единственной. Сам базар тех времен являл собой своеобразный всестороннее обучающий университет. Именно здесь выступали и беседовали ученые, литераторы, поэты. Оттачивать свой талант будущий писатель учился на поэтических и ораторских соревнованиях. Кроме того, здесь бывали странствующие бедуины, в среде которых сумел сохраниться чистый арабский язык. В общении с самыми разнообразными представителями базарного общества Джахиз обогащал и свой язык.

Кроме того, смышленый и общительный отрок не забывал заглядывать в мечети, в которых свел близкое знакомство с так называемыми «мечетниками», любившими обсуждать всевозможные богословские, философские и политические проблемы.

Столь своеобразно полученное обучение со временем сделало Джахиза подлинной живой энциклопедией, одним из самых образованных и просвещенных людей того времени. Ведь он приобрел почти необъятные знания в области религии, философии, логики, естествознания, поэзии, истории, астрономии, зоологии, ботаники и так далее, и так далее…

Вот он подлинный исторический пример того, что жажда знаний вполне сможет насыщать без устали каждого, кто действительно жаждет этого насыщения, ибо жаждущий сумеет преодолеть жестокости безводных пустынь и доберется до оазиса со светлой и чистой водой.

Свое имя, а вернее прозвище Джахиз получил отнюдь не от рождения. Да, прозвище появляется ведь только со временем. А означает оно «пучеглазый». Но юноша был не только пучеглазым, он был еще и низкорослым, и слишком уж темнолицым. Словом, не красавец. Из-за своей столь непривлекательной наружности он стал героем множества анекдотов, но старался не обижаться на них, а парировать чужие насмешки собственными. Вот одна из них:

«Пришла ко мне одна женщина и говорит:

— У меня к тебе дело, хочу, чтобы ты пошел со мной.

Я встал и последовал за нею, пока она не привела меня к еврею ювелиру и сказала ему:

— Вот такого! – и ушла.

Тогда я спросил ювелира, что значат ее слова.

— Она принесла мне драгоценный камень для перстня, — ответил он, — и попросила вырезать на нем образ черта, я же сказал ей в ответ, что никогда черта не видел. Тогда она привела тебя».

Так Джахиз, подшучивая над собой, боролся со своей обидой на людей и на природу, наградившую его внешностью якобы нечистой силы.

Занятия литературной деятельностью были не единственными. Свой основательный багаж знаний ученый принес в Багдад, где активно занимался преподавательской деятельностью. Когда Джахиз написал «Книгу об имамате», халиф аль-Мамум пригласил его к себе и поставил во главе канцелярии. Три дня назначенный начальник пытался выдержать груз этой непосильной для него ноши. На четвертый рухнул. Ношу поднимать не стал. Халиф все понял, рассмеялся, своего дружеского расположения к «пучеглазому» несостоявшемуся канцеляристу не изменил, а стал дружить с ним и покровительствовать ему. Сие покровительство давало возможность совершать путешествия в разные города и страны, а путешествия – дальнейшее обогащения знаний. Знания же – большое материальное благополучие.

Это благополучие составлялось не из гонораров, выплаченных издательствами авторам, а из денежных вознаграждений, которые им жаловали богатые меценаты того времени: халифы, эмиры, визири, богатые люди, жаждавшие просвещения. Они платили за преподнесенные им рукописи.

Джахиз написал большой труд «Книгу о животных», за что получил награду в пять тысяч динаров. Однако, когда политические ориентиры сменились и халифом стал аль-Мутаваккиль, являвшийся противником свободомыслия, Джахиз вынужден был бежать, но убежал недалеко, был схвачен и доставлен в оковах пред очи нового правителя. Готовящийся жестокий допрос неожиданно и плавно переродился в задушевную беседу, которая блистала со стороны осужденного находчивостью и остроумием. Надо сказать, что арабы любили и ценили веселых людей. Когда они хвалили кого-нибудь, то говорили: «У него смеющиеся зубы», «Он приветлив к гостю», «Он обладает великодушием и живостью». Когда же арабы порицали кого-нибудь, они говорили: «Он хмурый». «Он сумрачный». «Он угрюмый», «Он отвратителен лицом», «У него лицо как будто уксусом полито».

Джахиза спасло то, что на его некрасивом лице не было и мельчайшей капли уксуса.

Вскоре писатель преподнес свой новый труд «Красота речи и показ ее», за который получил очередную порцию вознаграждения в размере пяти тысяч динар. Прозаические произведения тогда ценились выше поэтических.

Рассказывают, что халиф возжелал было доверить воспитание своих детей Джахизу, но потом отказался от этой затеи, побоявшись испугать нежных чад ужасающей внешностью предполагаемого учителя. Моральная компенсация за оказанное недоверие составляла десять тысяч динаров.

Так, благодаря своим знаниям, обогащался и процветал человек, рожденный бедняком. На его пути попались, как правило, мудрые правители, которые знали, за что платят и не стали бы разбрасывать деньги льстецам-пустословам.

Таких стихоплетов аль-Джахиз высмеял в своей книге. Вот что он о них написал:

«Однажды правитель Персии сидел в своем рабочем покое и занимался своими счетами и делами, уединившись со своим трудом. Вдруг перед ним появился поэт и нараспев прочитал стихи, в которых он всячески превозносил и восхвалял его. Когда поэт кончил, правитель сказал ему: „Как ты хорошо сказал!“» Затем он обратился к своему писцу и приказал: «Дай ему десять тысяч дихремов». Поэт чуть не заплакал от радости. Увидев такое его состояние, правитель сказал: «Я вижу, какое радостное действие произвели на тебя мои слова! Награди его двадцатью тысячами дихремов!» Поэт чуть не вылез из кожи от восторга. Когда правитель увидел, что радость поэта возросла вдвое, он сказал: «Поистине, твоя радость растет вместе с моими словами! Дай ему, о такой-то, сорок тысяч!» Поэт чуть не умер от счастья.

Когда он вышел, подошел к правителю его писец и сказал: «Слава аллаху этот человек был бы доволен получить от тебя сорок дирхемов, а ты приказываешь выдать ему сорок тысяч!» – «Горе тебе, — возразил правитель, — ты разве хочешь на самом деле выдать ему что-нибудь?» – «А как же возможно ослушаться твоего приказа?» – спросил писец. «Дурак ты, — сказал правитель. – Ведь этот человек порадовал нас словами, и мы его порадовали словами: разве утверждая, что я краше луны и сильнее льва, и что мой язык острее меча, и что мой приказ проникает глубже острия копья, он положил мне на руку что-нибудь такое, что я мог бы отнести себе домой? Разве мы не знаем, что он лгал? Но он порадовал нас, когда он нам лгал, а мы тоже радуем его словами и приказываем выдать ему награду, хотя это и ложь: таким образом, пусть будет ложь за ложь и слово за слово».

Аль-Джахизу случалось встречаться в своей жизни и с такими правителями, которые были похожи на описанных им в следующем сатирическом диалоге:

«- Кто выше – ученые или богатые? – надменно спрашивали они.

— Ученые.

— Почему же ученые приходят к домам богатых чаще, чем богатые приходят к дверям ученых?

— Потому что ученые знают достоинство богатства, а богатые не ведают достоинство науки».

Предположительно, за свою долгую жизнь – 96 лет, — Джахиз написал около160 трудов, которые в большинстве своем не выжили в бурных столетиях и не дошли до нас. Сохранилась «Книга о скупых», в которой, с одной стороны, прославлена традиционная бедуинская добродетель – щедрость, с другой — под сатирическим углом зрения рассказывается о быте городских жителей, страдающих несносным недугом скупости и скряжничества.

Джахиз создал забавные истории о скупых и привел абсурдные доводы скряг. «Пусть шутки о них, — сказал он, — станут отдыхом, ибо серьезное утомляет. Я расскажу о том, почему скупые скупость называют хозяйственностью, а скряжничество бережливостью; почему они считают щедрость расточительностью, а готовность помочь другим безрассудством; почему они не стыдятся отказывать себе в приятных яствах у себя дома и набрасываются на них у других людей; откуда у них страсть приобретать при их умеренности в расходах; почему у этих людей, несмотря на их долгое благополучие и хорошее здоровье, больше страха, чем надежды, почему ради стяжательства они терпят и тяжелый труд, и лишения, и ночные бдения, и жесткое ложе, и при этом весьма мало пользуются своим добром в течении долгого времени. Все это они терпят несмотря на то, что они знают, что их наследники – худшие из их врагов.

Судя по тому, как люди тратят свои деньги, можно понять, как они их заработали. Люди быстрее всего расточают деньги от азартной игры, деньги от наследства, случайно найденные деньги и дары правителей, и что лучше всего сохраняют благоприобретенные деньги и добытое трудом богатство; при этом люди готовы подвергнуться опасности утратить веру, поступиться честью, терпеть телесные муки и сердечные тревоги. Ведь тот, кто не подсчитывает своих расходов, тот не подсчитывает и своего дохода; кто же не подсчитывает доходов, тот теряет основной капитал; кто не знает цены богатству, тот открывает путь бедности и должен будет мириться с унижением. Если вы пожелаете узнать, откуда такой-то достал себе деньги, то посмотрите, на что он их тратит, ибо дурно приобретенное тратится расточительно».

Таково экономически-философское заключение ученого и писателя.

Для тебя, мой дорогой читатель, я подобрала наиболее яркие рассказы из «Книги о скупых». Вот они:

«Несколько хорасанцев жили вместе в одном жилище и не позволяли себе пользоваться лампой, насколько это было возможно. Затем они рассчитали расход на лампу и устроили складчину, но один из них отказался принять участие в расходах. И бывало, когда зажигалась лампа, они завязывали ему глаза платком и не снимали его, пока не ложились спать и не гасили лампу, только тогда они развязывали ему глаза».

Или

«Рассказывали, что когда мервцы иногда оказываются попутчиками друг другу или собратьями по ремеслу, то соединяются и делают складчину при покупке мяса; когда они покупают мясо, то делят его до варки, и каждый из них при этом берет свою долю, нанизывает его на нитку, затем опускает ее в котел с уксусом и приправами; когда все сварится, каждый человек берет свою нитку, на которой он сделал раньше заметку, а уж потом они делят между собой отвар; после еды они сохраняют свои нитки, и если повторяют такую складчину, то вторично пускают в ход эти нитки, потому что они уже пропитались жиром.

Они устраивают складчину не из-за стремления есть в обществе с другими, но потому что кусочек каждого из них не бывает достаточно велик, чтобы его варить отдельно, а также и для того, чтобы облегчить снабжение дровами, уксусом, чесноком и приправами, и потому еще, что иметь один котел на всех гораздо доступнее, чем каждому из них иметь свой отдельный».

В этой истории, надо сказать, показаны, скорее, не жадные, а бедные люди, которые вынуждены экономить на крохах. Быть может, такой же бедняжкой оказалась и вот эта вдова:

«Подарили вдове жертвенную овцу, и стала она ходить после этого печальная и грустная, мрачная и насупившаяся. „Что с тобою?“» – спросили у нее. «Я ведь вдова, — отвечала она, — и нет у меня опекуна, сама же я совсем не умею распорядиться мясом убитого животного по-хозяйски. Я боюсь, как бы не пропала зря какая-нибудь толика этой овцы. Ведь мне известно, что Аллах, создавая ее, не дал ей, как и любому другому животному, ничего бесполезного. Я боюсь потерять какую-нибудь малость, ведь малая потеря может повлечь за собой большую потерю.

Я знаю кое-что: рога — дело известное – из них делают нечто вроде крючка, крючок этот приколачивают к какой-нибудь балке на потолке, а потом на него подвешивают корзинки, сумки и все то, что хотят сохранить в безопасности от крыс, кошек, тараканов, змей и прочей твари.

Кишки пойдут на тетиву для трепалок хлопка, которые нам так нужны. С черепа, челюстей и прочих костей сначала объедают мясо, а потом им предназначено быть разбитыми на мелкие куски и сваренными; тот жир, который всплывет при этом пойдет на светильник, на приправу к хлебу, на приготовление каши и на всякое другое. Затем эти кости извлекут и используют как топливо, — ведь люди не знают более чистого и более жаркого топлива.

Из шкуры сам собой получится мешок, а у шерсти столько видов применения, что и не перечесть. Теперь надо решить, как нам использовать кровь. Я еще не открыла способа, как правильно использовать ее, и мысль об этом как огонь жжет мое сердце, режет мне глаза как соринка, и не дает мне покоя как неотвязная забота».

Когда вдову встретили через шесть месяцев и спросили: «Ну, как дела с высушенным мясом от той овцы?» – Она ответила: «Время сушеного мяса еще не настало. У нас достаточно еще еды от жира курдюка, боков, костей и прочего. Всему ведь свое время».

Вот так живешь и не ведаешь, что ты истинный расточитель, пока не послушаешь рассказов благочестивых».

А вот совет тем, кто хочет обогатиться:

«Терпите и не ешьте финики, когда они появятся впервые, а также и первинки других плодов. Увещевай душу в отношении первинок, указывая на дороговизну их. Это истинно сильный довод и действенное основание для души. Добейтесь преодоления первого порыва, и вы обеспечите себе в исходе зажиточность, спокойствие сердца, богатство для потомков и постоянный почет среди людей».

Следующий совет просто убийственен. Посудите сами:

«Не выбрасывайте косточек от свежих и сухих фиников, привыкайте проглатывать их, приучайте свое горло легко пропускать их, ибо от косточек заводится в животе жир, который согревает почки. Если у вас потребность в тепле, значит вам нужен жир, как же вам не добиваться того, что избавит вас от дыма топлива, который так неприятно действует на глаза, а в придачу от тяжести расходов? Жир радует сердце и белит лицо, а огонь чернит лицо».

А вот эта история еще про одного что ни на есть настоящего скрягу:

«Ахмад целые дни проводил у своих друзей, друзья же его – люди гостеприимные, привыкшие к роскоши и щедрым тратам, поочередно устраивали угощения. Они почитали Ахмада и баловали его, веселили его всяческими шутками, исполняли его желания, не сомневаясь, что когда-нибудь и он пригласит их к себе, и его дом тоже станет местом веселья и радости.

Однако прошло много времени, а Ахмад упорно не приглашал их к себе, тогда друзья намекнули ему на это. Потом пошли долгие переговоры и, наконец, Ахмад приготовил для них легкое угощение, не стоившее ему много денег и хлопот. Когда гости поели и вымыли руки, он подошел к ним и спросил: «Скажите, стал я сейчас зажиточнее и богаче, чем был до того, как вы поели моей пищи?» – «Мы не сомневаемся, что ты был зажиточнее и богаче, когда эта пища была еще твой собственностью», – ответили друзья. – «Так значит я сейчас ближе к бедности?» – «Да, сейчас ты ближе к бедности». – «Так кто же смеет порицать меня за то, что я не хотел приглашать людей, которые приближают меня к бедности и отдаляют меня от богатства?»

Высказывая это умозаключение, он имел ввиду отбить у всех своих друзей охоту попросить глоток воды или взять кол из его ограды, или соломинку из корма его животного.

Гости для такого человека, словно насильственная смерть, повальная чума или непреложный приговор, словно на него обрушилась ломающая хребет беда или послан ему для испытаний змей».

А вот какую скаредную уловку придумал хозяин приходного дома:

«Он всегда говорил каждому новому постояльцу: „В доме у меня живет женщина, которая беременна; у нее бывают прихоти, свойственные беременности, и она может сделать выкидыш от приятного запаха, исходящего из вашего котла. И поэтому, когда вы будите готовить пищу, успокойте ее желание хотя бы одной ложкой или каким-нибудь кусочком, ибо немного требуется, чтобы удовлетворить такое желание. Если вы не сделаете этого после моего предложения, то вам придется искупить грех, если у нее случиться выкидыш, и заплатить гурра – одну двадцатую выкупа за жизнь, уплачиваемого всяким, кто послужил причиной выкидыша у женщины“».

Что и говорить, каждый постоялец спешил поделиться своим кушаньем, чтобы потом не пришлось делиться большой долей своего добра. Беременная же женщина, как ты понимаешь, мой дорогой читатель, ни на день не покидала дом находчивого его хозяина и разрешаться от бремени не собиралась.

Скаредный человек весьма своеобразно вел хозяйственные дела. «Основа основ хозяйственности, — говорил он, — завязывать ремешки обуви так, как это делают отшельники, чтобы никто не мог наступить на них и порвать их. Обязательно в хозяйстве так же перелицовывать шапку, когда она загрязнится, и мыть ее только после перелицовки, когда она вновь загрязнится.

Откладывать чистку выгребной ямы надо до того дня, когда выпадет сильный дождь и вода польется потоками. Тогда можно обойтись только одним рабочим, который выгребает нечистоты и выбрасывает их прямо на улицу, где их подхватывает поток и сносит в канал. И вот ради того, чтобы увеличить свои богатства, хозяин мог терпеливо ожидать месяц и два, даже если нечистоты переливались через край на улицу и причиняли вред людям.

Некий человек дошел в скупости своей до предела и стал в ней имамом. Раз, положивши в кошель дихрем, он никогда его уже потом оттуда не вытаскивал. Однажды его домашние страстно и долго настаивали, чтобы он потратил на них только один дихрем. И вот идет он потратить дихрем на родных и видит заклинателя змей, который выпускает на себя змею, чтобы заработать дихрем. «А я-то собираюсь ради того, чтобы какой-нибудь разок попить и поесть, погубить вещь из-за которой люди рискуют жизнью». Скряга тотчас же вернулся домой и воротил свой дихрем в кошель.

Его домашние терпели от него беду и даже желали его смерти, чтобы избавиться от него, хотя бы через смерть, и жить одним без него. Когда он умер, то они поняли, что, наконец, получили покой от него. Но прибыл его сын и вошел во владения его состоянием и домом. «Что ел мой отец с хлебом?» – спросил он. – «Он приправлял свой хлеб сыром, но он не резал сыр, а только потирал хлебом по его поверхности». – «Я сделаю по-другому: положу сыр поодаль и буду помахивать перед ним хлебом».

Воистину: для преувеличения нет предела!»

Так бедным родственникам и не удалось пожить в свое удовольствие. Яблоко упало совсем близко от яблони.

Апофеозом скаредности может послужить следующая история о вреде стирки:

«Когда я надену рубашку чистую и красивую, сухую и приятную, то тогда станет виднее на моем теле грязь и волосатость, а до стирки все это соединялось вместе одно к одному, но когда я таким образом разъединяю их, то обнаружу то, что раньше не было видно, и мне придется обращать внимание на то, на что я раньше не обращал никакого внимания.

Тогда придется отправиться в баню. Но если я пойду в баню, то это уже будет тяжкий расход, к этому надо будет добавить еще и то, что я рискую там одеждой. У меня молодая, красивая жена, и вот когда она увидит, что я удалил мазью волосы на теле, помыл голову и одел чистые одежды, то она со своей стороны встретит меня надушенной, одетой в лучшие свои платья, с вызывающим видом предстанет передо мной. А я ведь самец, а самцу, когда возбудится, ничего уже не помешает потерять голову, и когда я захочу совокупиться с ней и она увидит мою страсть, тут она и начнет несчетно сыпать на меня свои требования. Хуже же всего этого, что она забеременеет и ей понадобится кормилица. И одолеют нас тогда трудности, каким не будет предела.

Не стану-ка я лучше стирать одежду, не пойду в баню. Обойдусь тем, что не буду выпускать тихо ветры в одежды, в которых хожу, а также и в одеяла, под которыми сплю, ибо эти ветры в изобилии порождают вшей».

Вот сколь нелицеприятно выглядели скряги в сатирических историях аль-Джахиза.

Конец жизни Джахиза был ужасающим. Он вернулся в родной город Басру очень больным человеком, наполовину разбитым параличом. Когда изредка посещавшие его друзья спрашивали о состоянии его здоровья, ученый и писатель отвечал в характерной для него ироничной форме: «Каким может быть самочувствие человека, у которого одна половина тела поражена параличом, и если бы ее пилили, то она ничего не почувствовала бы, а вторая половина поражена подагрой, и если бы вблизи ее пролетали мухи, ей было бы больно!»

Свои непереносимые муки Джахизу удавалось утихомиривать благодаря продолжению своей писательской деятельности и запойному чтению. По одной из легенд эти муки помогли пресечь все те же верные ему книги: они свалились на него с огромной полки и погребли под собой. Позднее бездыханное тело опустили в землю.

А в 973 году в небольшом городке Мааррат ан-Нуман на юге Сирии родился совершенно необычный для арабской поэзии будущий поэт и философ Абу-ль-Ала аль-Маарри. Сразу же перед мальчиком раскинулось прекрасное будущее, ибо появился он на свет в весьма состоятельной и образованной семье законоведов. Однако, прошло четыре года, и на жителей его городка обрушилось страшное несчастье — эпидемия оспы.

Многие люди, заболев ею, отправились в мир иной, многие, переболев, остались калеками. Мальчик Абу-ль-Ала однажды проснулся утром, открыл глаза и не увидел света.

— Мама, — спросил он, — почему сегодня не встало солнышко?

— Встало, мой милый, встало, — весело сказала мать, счастливая тем, что ее сын остался жив.

— Нет, мама, не встало. Где свет?

И тут несчастная увидела, что глаза ее сына отрешенно смотрят в одну точку.

Он ослеп. Ослеп навсегда. Таков был его рок.


Рок, исполняющий жестокие угрозы,
Испепеляющий обещанные розы,
Какой обновы ты не превратил в старье?
Кто выжил, испытав нашествие твое?
Своей спиной, как пленные рабы,
Мы чувствуем следящий взор судьбы.
Ты гордого орла хватаешь выше тучи,
Ты дикого козла свергаешь с горной кручи.
И благородному, и подлому – свой срок,
Но смоет их равно могучий твой поток.

Рок ослепил ребенка и с тех пор мальчику светил лишь интеллектуальный свет знаний. И он окрылил его, ибо


Напиток бытия испробовать спеша,
Захлебывается взалкавшая душа.

Аль-Маарри раз и навсегда для себя решил, что «своей бедой не стоит судьбе глаза колоть». Надо не стенать, а познавать мир. Учиться ему приходилось при помощи родных. Они прочитывали слепому все книги, а он сходу запоминал их, ибо память его была просто сверх феноменальной. Однажды слепой ученик поразил всех буквально наотмашь. Когда при нем прочли объемистый отчет налогового ведомства за целый год, он повторил его слово в слово, не сделав ни одной ошибки. Это ли не чудо. Впоследствии, создавая свои труды философ-поэт не пользовался справочниками и энциклопедиями. Все помнил наизусть.

Но одна лишь феноменальная память не послужила бы прославлению имени аль-Маарри в веках. Это его поэзия принесла ему славу. Он – «великий златоуст, казалось, мог бы силой слов преобразить в ягнят кровелюбивых львов».

Слепота не помешала юноше совершить поездку в Багдад, однако пробыл он там недолго, всего полтора года. Зависть братьев стихоплетов к его таланту, их низкопоклонство и лизоблюдство перед богатыми покровителями столь сильно покоробили душу юного поэта, что он бежал из пышного города обратно в свое скромное, тихое, захолустное селение и прожил там всю свою жизнь «узником двойной тюрьмы» – слепоты и добровольного аскетического заточения.

Аскетизм был известен арабам от монахов-христиан еще с доисламских времен. Он символизировал собой противостояние порочности существующему обществу. Поэт предпочел его султанским хоромам, в которых так и слышались надменные слова их хозяев, обращенные к придворным поэтам:

«О те, кто надеется на что-то, удалитесь от нас, о просители, пресеките ваши притязания на наше добро и наши яства, ибо нам не нужна ни проза ваших посланий, которыми вы мараете бумагу, ни стихи ваших поэм, вымученные вами в трудах. Нам надоело ваше постоянное присутствие на наших приемах и то, что вы толпитесь у наших дверей и терпите всяческие унижения от наших слуг и привратников. Нас не трогают ваши послания, и ваши вирши, ваши похвалы и хромые стихи. А если кто из вас сделает так, что мы прогоняем его и он потом раскаивается, то пусть пинает только на себя и рвет от горя собственные зубы, царапает себе лицо и раздирает на себе одежду. Знайте: кто хочет получить крохи с нашего стола, должен терпеть все наши причуды, а кто хочет вымолить подачку, пусть участвует в наших кознях».

Как мы уже знаем, Абу-ль-Ала отказался от участия в кознях и предпочел свободу. Ему, живущему во тьме слепоты, открылись люди с их неприглядной стороны, люди, «молящиеся тлетворным страстям».

Горько звучат вот эти его слова:


Когда присмотришься к живущим на земле –
Что человек, то нрав. Но все равны во зле.
И если на меня похожи дети Евы,
То что вы стоите? Да пропадите все вы!
Как бейт с неправильным по метрике стихом,
Как вздор, написанный неграмотным писцом.
Вы – деньги мелкие, вы – жалкая казна,
Вас тратят, как хотят, дурные времена.

Поэт горестно вздыхает:


И веки у меня слезятся потому,
Что жаль последних звезд,
Чуть брезжащих сквозь тьму.

К ставшему со временем великим поэтом и философом аль-Маарри в его затворнический дом приходили многочисленные посетители, среди которых были виднейшие умы мусульманского мира и ученики, многие из которых добились в дальнейшем огромных успехов. Говорят, что иногда до 200 человек в день посещало дом учителя, где он читал лекции по различным областям науки. Но больше всего внимания уделялось поэзии. Из его затворнического дома по всему арабскому миру расходятся его удивительные строки стихов. В них поэт говорит:


Словарь – что человек: в нем и добро, и зло.
В составе нашем все, что мрачно и светло.

Или


Легче ступай! Я не думаю, что покров земли
Состоит из чего-нибудь, кроме человеческих тел.

Или


В земной обители без кровли мы живем:
Невзгоды моросят и рушатся дождем.

Или


Когда приходит гость еще в пыли пустынь,
Встань и приветь его, и хлеб к нему придвинь.

Или


Два полчища – надежд и разочарований –
Глумятся над людьми, рубясь на поле брани. аль-Маарри

Или


Тот, кто унынию подвержен в скорбный час,
Способен лишь на то, чтоб слезы лить из глаз.

Или


Ты в обиде на жизнь, а какая за нею вина?
Твой обидчик – ты сам. Равнодушно проходит жена.
И у каждого сердце палящей любовью объято,
Но красавица в этом пред встречными не виновата.

Или


Разум – это ось, а все дела – это мельничный жернов, надетый на нее.
Только разумом должно улаживать и вести дела.

Или


Твори добро без пользы для себя,
В нем благодарность за него любя.

В стихах аль-Маарри рядом с мудростью легко уживается изящная, едва уловимая ирония.


О сердце, горсть воды, о сердце наше, где
Причуды мечутся, как пузырьки в воде!

Поэт доброжелательно подтрунивает над выпившей женщиной.


Отхлебнула немного – и навеселе
Вкось и вкривь побежала по ровной земле.
И до этого глупой была, но питье
Совершенно лишила рассудка ее,
Заикалась и прежде она за столом,
А теперь мы и слова ее не поймем.

Во многих стихах аль-Маарри словно бы просматривается некий арабский импрессионизм, некая медитация, похожая на скользящий, скользящий и, в конце концов, ускользающий сон…


Ночь в траурном плаще настигшая меня,
По красоте своей равна расцвету дня.
Пока вы рыщите по тропам вожделенья,
Полярная звезда стоит в недоуменье.
Воздать бы нам хвалу минувшим временам,
Но времена свои хулить отрадней нам.
Я пел, когда луна была еще дитятей,
И тьма еще моих не слышала проклятий:
«О негритянка-ночь, невеста в жемчугах!»
И сон от глаз моих умчался второпях,
Как, потревоженный призывною трубою,
От сердца робкого покой в начале боя.
А месяц плещущий в Плеяды был влюблен,
Прощаясь, обнял их и удалился он.
Звезда Полярная с другой звездой в соседстве
Зажглась. И мне – друзья: «Мы тонем в бездне бедствий,
И эти две звезды потонут в море тьмы,
До нас им дела нет, и не спасемся мы».
Канопус рдел, горя, как девушка земная,
И сердце юноши напоминал, мерцая.
И одинок он был, как витязь в грозный час,
Один среди врагов, и вспыхивал, как глаз
Забывшего себя во гневе человека –
Пылающий раек и пляшущее веко.
Склонясь над раненым, стояли в небесах
Дрожащий Сириус и Близнецы в слезах,
А ноги витязя скользили по дороге,
И далее спешить не мог храбрец безногий.
Но стала ночь седеть, предвидя час разлук,
И седину ее шафран подернул вдруг,
И ранняя звезда клинок метнула в Лиру,
И та прощальный звон, клонясь, послала миру.

Не принявший мир таким, каким он оказался, поэт осознанно решил вести аскетический образ жизни. По всей вероятности, поводом к столь кардинальному решению послужили еще в какой-то степени его слепота и внешний вид. Аль-Маарри имел тщедушное телосложение и рябое лицо. Он не женился, не употреблял в пищу ни мяса, ни молока, ни меда, одевался в грубую одежду, никогда не выходил из дома. Небольшую пенсию — 30 динаров в год отдавал своему слуге, который ухаживал за беспомощным слепцом.

Аскетизм аль-Маарри никак не был связан с религиозным мусульманским аскетизмом. Поэт категорически отвергал все проявления исламского догматизма и фанатизма, не выполнял элементарных обрядовых предписаний и крайне редко посещал мечеть. Предписания Корана считал лживыми и писал об этом:


Душе нельзя остаться беспорочной:
Порочна плоть, ее сосуд непрочный.
Как море эта жизнь. Средь бурных волн плывет
Корабль опасностей, неверный наш оплот.
От страха смертного неверующий стонет,
Клянет всеобщий путь и в черной бездне тонет.
Когда б он только знал, что вера для него
Была бы горестней, чем смерти торжество!

Аль-Маарри не верит в вечное существование души человеческой, он объявляет полную несостоятельность мусульманского обоснования существования потусторонней жизни. Он знает: «дыханье лет сотрет следы ступней его».

Лишь в шутливых строках обращается он к Аллаху, чтобы попросить его за неутомимых тружениц ткачих:


В день Страшного суда, Аллах, пусть станет жалко
Прилежных тружениц, склонившихся над прялкой.
Душеспасителен их заработок был.
Терпенье в слабости – залог избытка сил.

Аль-Маарри не устраивают утверждения ислама, что труд, мол, — это ниспосланное богом наказание, к которому присужден человек. Осуждая праздность и безделье, он заявляет:


Много похвального тот проживет,
Кто век свой в упорном труде проведет.

«Сборник стихов аль-Маарри „Обязательная необязательность“» – философская энциклопедия той эпохи. Ее справедливо считают венцом средневековой арабской поэзии. Само заглавие данного произведения показывает, что если изложенные в ней мысли и выводы могут быть и необязательными для других, то для самого автора они обязательны и он не может обойтись без них.

Основываясь на опыт и знания своего времени, аль-Маарри утверждал, что разумом познается мир, что тело и душа составляют единое целое, существуют вместе и неразрывно. Душа человека так же рождается и умирает, как и его тело. Бессмертие души является сплошным вымыслом. Душа не может быть перенесена в другой мир подобно тому, как дождь не может падать на облака. «Мое тело, — говорит он, — как свеча, а душа, как огонь. Если наступит время гибели тела, то потухнет и огонь. Разве мы можем без разбора принимать все то, что нам передают от древних? А, может быть, все это небылицы? Благородное дело – делать добро для добра» – вот истинная быль.

По представлению аль-Маарри религия – результат обмана древних. В числе проповедников лжи он упоминает Моисея, Иисуса и Мухаммеда. «Проснитесь, проснитесь, о верующие! Ваша религия – обман древних!


Вам крикнули клич проповедники лжи,
Заглушив совесть, все вы за ними пошли…
За Пятикнижием и Книгой христиан
Послом Создателя начертан был Коран.
И вера, говорят, еще одна придет.
Так мы бросаемся к заботам от забот.
От взора свет бежит. Сиянье меркнет. Вера –
Вооружение лжеца и лицемера.
Ужель прольется дождь небесных благ для тех,
Кто забывает стыд среди земных утех?
О лживый мир! А мы не знали, что в мечети
Безгрешны все подряд, как маленькие дети!
О жалкая земля, обитель горя, плачь!
Тебя хулил бедняк и посрамлял богач.
О вы, обман и ложь, призвавшие в подмогу!
Поистине, из вас никто не близок богу.
Когда бы по делам господь судил людей,
Не мог бы избежать возмездия злодей.
А сколько на земле мы видели пророков,
Пытавшихся спасти людей от их пороков,
И все они ушли, а наши беды – здесь,
И наш недужный дух не исцелен поднесь,
Так предопределил господь во дни творенья
Созданьям рук своих, лишенным разуменья.
Проснитесь, наконец, обманутые дети!
Вы слепо верите лжецам былых столетий.

За одним хлестким ударом поэта по религиозным воззрениям следует другой:


И денно и нощно в толпе правоверных
Искал я молящихся нелицемерных.
Нашел я, что это бессмысленный скот,
Который вслепую по жизни бредет.
А кто половчей, тот с повадкой пророка
В гордыне великой вознесся высоко.
Посмотришь – одни простецы и глупцы,
Другие – обманщики и хитрецы.
Мы нищие духом: то рвань, то заплаты…
Но всех на поверку беднее богатый.
Мы смерть ненавидим и в жизнь влюблены,
А радостью любящих обойдены.
При жизни мы верных друзей не встречали,
По смерти мы внемлем притворной печали.
Познало бы солнце, что блещет впотьмах,
Жалело бы о расточенных лучах.

Аль-Маарри рассматривает религиозную мораль, как систему норм, которые воспитывают человеконенавистничество.

Ведя жизнь аскета, поэт-философ не был врагом наслаждений и не призывал к подавлению естественных потребностей человека. Он только предупреждал, что чувственные наслаждения и естественные потребности становятся врагами человека, когда он превращает их в самоцель.

Некоторые исследователи, случается, понимают поэта слишком дословно и приписывают ему стремление к необходимости прекратить на земле существование человеческого рода. И действительно, есть сочинения, в которых аль-Маарри выступает против увеличения рождаемости в человеческом обществе. Так, он заявляет, что его отец совершил тяжкий грех, произведя его на свет. Появление на свет каждого нового человека он рассматривает как очередную жертву жизни. На эту жертву обрушиваются все невзгоды и страдания, выход из которых можно ожидать только с приходом смерти. Такой жизни аль-Маарри предпочитает небытие. Лучше воздержаться от воспроизведения потомства, чем заставлять человека страдать всю жизнь». (С. Широян)

Аль-Маарри говорил: «Вы скажите, что вы приходите в жизнь, как будто это праздник, счет которого вы готовы оплатить смертью или слезами. Право, мой друг, не пугайтесь смерти, которая является наименьшим злом. Ведь все мы – лишь пища времени». Поэтому на приход смерти надо смотреть оптимистично.


Разумные созданья бессмертного творца
Идут путем страданья до смертного конца.
И смертным смерть вручает подарок дорогой:
Наследникам – наследство, покойнику – покой.

Поэт успокаивает смертных:


Смерть – это мирный сон, отдохновение плоти,
А жизнь – бессонница, пристрастная к заботе.
Кто и мечтать не мог при жизни о покое,
Вкушает под землей забвение благое.
Слезами чистыми омойте милый прах,
Могилу выройте в сочувственных сердцах.
Пусть восхваления идут за мертвым вслед,
А не рыдания, в которых смысла нет.
Что пользы – горевать! Уже остывшей плоти
Вы никаким путем на помощь не придете.

Поэт, сомневаясь в возможность бессмертия, предлагаемую индуизмом, говорит:


Быть может, прав мудрец, и мир не знал времен,
Когда бы не был я в живое воплощен.
То распадаюсь я, то вновь соединяюсь,
То вяну лотосом, то пальмой возрождаюсь.
Хоть скупость – грех большой, но медлю я, скупясь,
Прервать безропотно с самим собою связь.

Живу, пока живу, говорю свое слово, пока могу говорить.

Антирелигиозное мировоззрение поэта могло бы крайне озлобить местное духовенство и оно непременно накинулось бы на закоренелого еретика, если бы невежественные ортодоксы-имамы знали о нем. Слава богу, они и понятия не имели о том, что сей скромный слепец создает яркие произведения, которые с корнем выдирают религиозные устои из душ верующих и дают им испить светлый шутливый яд неверия и вольнодумства.


Поистине, восторг – души моей природа,
Я лгу, а ложь душе – напиток слаще меда.
Есть у меня господь, и, если в ад сойду,
Он дьяволу меня терзать не даст в аду
И жить мне повелит в таких пределах рая,
Где сладкая вода течет, не убывая.
Тогда помои пить не мне в аду на дне,
Смолу на темя лить никто не будет мне.

Когда же до заскорузлых имамовских умов дошло истинное положение вещей, до аль-Маарри уже смог бы добраться один лишь Аллах, если таковой существует. Нерасторопность имамов дала возможность поэту дожить до весьма преклонных лет и написать вот такие стихи:


Стал я точным подобием слабого звука в глаголе,
Над врачами смеются мои застарелые боли.
Жизнь моя затянулась, пора мне домой из гостей,
Мать-пустыня взыскует моих долгожданных костей.
Разве я из-за пьянства дойти не могу до постели?
От ночных переходов колени мои ослабели.
Надоела мне жизнь, истомил мою душу народ,
Чей правитель нещедрый лишил его добрых забот.
Убедился я в том, что не вдосталь еды у людей,
Что подлейших из подлых писатели наши подлей.
То и дело хвалы твердят наизусть грамотеи,
А богатство их сделало крыс ненасытных жаднее.

После смерти поэта средневековые теологи сделали все возможное, чтобы уничтожить наследие этого великого человека. Слава богу, не все было в их силах.

Остались стихи, осталась благодарная память. Могилу аль – Маарри посетило множество людей. Они написали: «Скрыла твоя земля столько мудрости!» «Края земли опустели, став безлюдной пустыней». «Вся обширная земля не может вместить тебя».