Гомер — великий слепой. Шлиман и его греческое сокровище.


</p> <p>Гомер — великий слепой. Шлиман и его греческое сокровище.</p> <p>

Самой крупный поход на завоевание новых земель в Малой Азии был предпринят греческим войском под предводительством владыки Микен Агамемнона против Трои, лежавшей у входа в Дарданеллы. Античные историки предполагают, что он был предпринят на рубеже ХШ-ХП веков до нашей эры. Об этом героическом событии было сложено множество мифов, но главным повествованием среди них стала всемирно-известная эпическая поэма «Илиада», приписываемая Гомеру, который сказывал ее, будучи бродячим певцом под аккомпанемент кифары — старинного струнного инструмента. Его поэтический гекзаметр олицетворял стихию мудрой поэзии, в которой напевный размер плавно нес в себе удивительные повествования. Затем на основе этих песен и сказаний, и не только Гомера, передававшихся из уст в уста, были написаны гениальные литературные произведения и созданы большие эпические поэмы величайшими авторами Античности.

Гомер — «певец — воспевший Элладу», (Платон) почти не оставил о себе никаких биографических сведений. Некоторые исследователи и по сею пору сомневались в исторической реальности слепого поэта, автора «Илиады» и «Одиссеи». Даже само слово «Гомер» толковали как имя нарицательное. Загадочность его образа несказанно привлекает к этому вдохновленному богами поэту, слепому, но истинно видящему, наделенному даром, присущим только музам и мудрецам, узнавать прошлое и провидеть будущее. Многие города стремились приобрести себе звание родины Гомера, но вот старая горькая эпиграмма говорит нам о лицемерии претендующих: «Семь спорят городов о дедушке Гомере, в них милостыню он просил у каждой двери» — и не всегда получал…

Те, кто не сомневается в исторической реальности слепого поэта, и неподдельно увлечены поэзией античного бродячего певца, находят для него истинно искренние слова, такие, какие нашел французский поэт 17 века Никола Буало: «Гомер, образован самой природой; его природа — обильная сокровищница занимательности; все, чего он касается, обращается в золото; все в его руках получает новую прелесть; всюду он развлекает и никогда не утомляет; счастливый жар одушевляет его речи».

А вот что о Гомере мог бы сказать добродушный и доброжелательный Чарльз Диккенс, случись ему перенестись во времени на несколько тысячелетий назад и встретиться с ним на пыльной античной дороге: «Странное это зрелище — лицо слепого, на котором отражаются все движения мысли, — глядя на него, зрячему становится стыдно той маски, которую носит он сам. Помимо вечно настороженного выражения, никогда не покидающего слепца, на лице его во всей своей естественной чистоте тотчас отражается всякая мысль, зародившаяся в сознании. Если бы где-нибудь на рауте или на приеме при дворе собравшиеся могли, подобно слепым, хотя бы на миг не чувствовать устремленных на них взглядов, какие обнаружились бы тайны, — подумать только, на какое лицемерие толкает нас зрение, об утрате которого мы так скорбим!»

Неверно было бы думать, что в те времена существовали лишь две поэмы, принадлежащие устам Гомера. Их было множество – дошли единицы. Рождались они не в уединенных уголках – прибежищах одиноких пиитов, а во время выступлений, где бы они не проходили: на сцене ли, на пыльной дороге, а быть может, у подножия храма… Все, что увидел поэт, прочувствовал, пережил, все о чем он страдал и чему радовался передавали его уста своим слушателям. Стихи слагалось тут же, перед ними. Это были импровизации – неожиданные, непредвиденные песни, песни ушедших времен. Песни, запомнившиеся пришедшим временам.

Но вернемся к истории завоевания древней Трои, о которой до сих пор ведутся горячие споры, была ли она лишь легендарным городом или существовала в действительности. Древние греки неукоснительно верили в реальность троянской войны, европейские же ученые видели в ней только поэтическую легенду. И лишь один европеец Генрих Шлиман, еще ребенком прочитавший «Илиаду», воспринял ее как событие, действительно происходившее на земле. Для него герои поэмы стали подлинно родными людьми, а кровавую трагедию, разыгравшуюся под стенами Трои, он переживал как события собственной жизни.

Когда Генрих вырос, он стал ученым-историком, а став при этом еще и богатым человеком, — сочетание крайне редко встречающееся в жизни и приносящее грандиозные плоды, — смог позволить себе приступить в 1871 году к раскопкам холма Гиссарлык в северо-западной части Малой Азии, предположив, что именно здесь находилась древняя Троя. Раскопки принесли невероятный успех: удалось найти развалины девяти городских поселений, сменяющих друг друга на протяжении по меньшей мере двадцати веков. Была ли среди этих девяти культурных слоев Троя? Неизвестно… Но открытия Генриха Шлимана потрясли мир и всколыхнули новую волну интереса к древним руинам у людей нового времени.

Так сбылась мечта великого ученого. Вот уж воистину, счастлив тот, у кого стремление к осуществлению мечты столь велико, что в нем, как в фокусе сходятся все необходимые составляющие этой мечты — и она сбывается. Сбывается благодаря неимоверным усилиям. И тогда про такого человека говорят, что ему «удалось выковырять все изюминки из сладкого пудинга жизни».

Чего уж никак нельзя сказать о героях трагедии Гомера. Посуди сам, мой дорогой читатель, насколько начало этой истории похоже на бурю в стакане воды и не стоит даже объеденного яблока. А что из этого вышло… Воистину, когда люди закусывают удила, не подавляют в себе непомерные амбиции, предают гостеприимца и изменяют мужу — тогда и случаются мировые трагедии. Правда, мифы утверждают, что война возникла по воле богов, но рассказанная история показывает обратное. Люди во всем виноваты. Да ты и сам рассудишь что к чему, узнав все подробности этого крайне запутанного дела.

А произошло следующее. Устроители свадьбы героя Пелея и морской богини Фетиды не пригласили одну лишь богиню Эриду, которая ведала раздорами, как на небесах, так и на земле. И напрасно… Ей нанесли неслыханное оскорбление, и богиня не могла себе позволить проглотить его незамеченным. Эрида нашла остроумный и коварный способ отомстить тем, кто пренебрег ею. Она подкинула пирующим богам золотое яблоко с надписью: «Прекраснейшей». Но на свадьбе было три прекраснейших олимпийских богини — Гера, Афина и Афродита, каждая из которых считала, что яблоко предназначается ей и только ей. Пришлось вмешаться в спор Зевсу, который повелел разрешить его юному царевичу Парису, пасшему в то время стада неподалеку от Трои.

Туда и отправились три богини с одним яблоком. Каждая из них предложила Парису свои дары, но он предпочел дар богини любви Афродиты, которая обещала ему помочь добиться взаимного чувства у Елены — прекраснейшей из смертных женщин, которая в то время уже была женой спартанского царя Менелая и матерью его детей. Поддержанный обещанием Афродиты, Парис отправился за Еленой. Там он нарушил священные законы гостеприимства: выкрал у Менелая на только горячо любимую им жену, но прихватил с собой и сокровища Спарты.

Таким образом каждый получил свое. Парис — Елену и сокровища, а осчастливленная его выбором Афродита — золотое яблоко, и с ним — звание «Прекраснейшей».

Парису удалось увезти свою возлюбленную в родные края. Здесь они предались сладостной чувственной любви. И в необузданных утехах этой любви он неустанно вспоминал о днях минувших и повторял ей елейные слова свои «на блистательно убранном ложе»:


«Ныне почием с тобой и взаимной любви насладимся.
Даже в тот счастливый день, как с тобою из Спарты веселой
Я с похищенной бежал на моих кораблях быстролетных,
И на Кранасе с тобой сочетался любовью и ложем.
Ныне пылаю тобою, желания сладкого полный». (Гомер)

Менелай же тем временем вне себя от горя метался по дворцу. Все потерял он… Нагло с ним обошелся Парис,


…закон преступив, жену
У хозяина выкрал. (Эсхил)

В доме Менелая


вопили,
Предсказывали беды домочадцы:
Увы, увы, о дом, о дом царей,
О бедное, поруганное ложе!
Не проронив упрека, обесславленный,
В молчанье горестном сидит супруг.
И кажется, что домом призрак правит,
Скорбящий о беглянке.
Изваяний прекрасных
Вид ему ненавистен.
Если скрылась услада глаз,
Что дары Афродиты?
Виденья сна, обманчивые, льстивые,
Соблазны сладкие сулят, тоской томят напрасной,
Рука спешит к пленительному призраку
Но тщетно: легкий улетает сон,
И милый облик, спутник сна крылатый,
Испуганною птицей улетает.
Такое горе во дворец пришло.(Эсхил)

До безумия же влюбленной Елене, подстрекаемой самими богами, все было нипочем,


Походкой легкой выйдя из ворот,
Умчалась прочь, преступница. (Эсхил)

Новым своим согражданам Елена накликала иную беду, не менее страшную, но более разрушительную. Она


Трое гибель принесла в приданое:
Щитов бряцанье, копий стук да корабли морские, Эсхил)

которые снарядил Менелай, оскорбленный до глубины души, в погоню за неверной женой и наглым гостем. Смыть это оскорбление и позор можно только кровью. На призыв Менелая откликнулись все женихи, когда-то безуспешно сватавшиеся к Елене и дававшие клятву защитить ее честь. Знатнейшие герои и цари вступили в войско спартанского царя. Среди них были мужественный Одиссей и благородный Ахилл, не побоявшийся исполнения предсказания, которое гласило, что ему суждено будет погибнуть именно под стенами Трои.

Через некоторое время тысячекарабельный флот подошел к враждебным берегам. Но вступать в сражение медлили, потому как решили сначала прибегнуть к дипломатическим переговорам. На переговоры отправились испытанный дипломат Одиссей и оскорбленный супруг Менелай. Категорический отказ троянцев вернуть Елену и сокровища истинному владельцу, повлек за собой долгую и трагическую для обеих сторон войну.


Что там за страсти были! И не знаю,
С чего начать, — поведал Еврипид, —
Скажу ль о пыли, к небу
Поднявшейся, — и много ж было пыли!
О том ли, как запутавшихся в вожжи
Таскали по земле, по лужам крови?
Те падали, тех с колесниц разбитых
Вниз головой кидали — под повозкой
Раздробленной их обрывалась жизнь.

Вместе со смертными в этой кровавой бойне принимали участие и боги. На стороне греков выступали обиженные богини Гера и Афина, а на стороне троянцев Афродита и Аполлон. Но главным азартным и беспощадным на поле этой битвы был бог войны


Арес-меняла, всегда весы
С собою носящий, затеяв бой.
Берет он трупы, взамен дает
Не золотой песок, а золу
С пожарищ Трои — любимых пепел.
Забравши мужа, он шлет жене
Легкую урну с тяжелым грузом.
Над пеплом плачут навзрыд, хваля
Бойца усопшего: этот был
Искусным воином, тот погиб
Прекрасной смертью. Но кто-нибудь
Прибавит шепотом про себя:
«Погиб-то он за жену чужую».
Кто же именем таким
Эту женщину назвал,
Если не провидец богомудрый?
Только вещие уста
Возбудительницу войн
Так наречь могли — Елена:
Это имя значит «Плен».
Людям плен и кораблям,
И столице горький плен
Уготовила она,
Отстранив небрежно тонкотканый
Полог ложа брачного и в море
Выйдя с богом западного ветра. (Эсхил)

Что и говорить, когда «красота полонит глаза мужские, истомившиеся страстью, страшится надо. От чар ее твердыни рушатся и города горят…» (Еврипид)

Десятилетняя осада хорошо укрепленной Трои вконец измотала войско Менелая. Вдобавок оскорбленный Ахилл закапризничал. У него переманили прекрасную пленницу, и он наотрез отказался выйти на поле боя. Троянцы, воспользовавшись этим, перешли в наступление, которое возглавил могучий Гектор. Успехи Гектора оказались настолько весомы, что греки уж совсем было решили ретироваться. Лишь нескончаемые уговоры и решительные действия Одиссея остановили готовящееся отступление. И бой вспыхнул с новой силой.


Меж башен троянских он бушует, разлилась повсюду
Алая крови пучина, вздымаются волны убийства. (Трифиодор)

Ахилл, забывший про обиду, взял в руки оружие, в единоборстве с Гектором победил его. Но вскоре погиб и сам. Ему не помогла забота его матери, в свое время окунувшей сына в воды реки Стикс, делающие человека неуязвимым. Аполлон, сражавшийся на стороне троянцев, отлично знал, что мать, окуная сына, держала его за пятку и именно ее не омыли волшебные струи. Поэтому-то он и направил стрелу Париса в это уязвимое место. И она попала именно туда…

Гибель Ахилла вновь подорвала боевой дух греков и тогда, лишенные возможности победить в открытом бою, они прибегают к весьма действенному методу — коварству. По предложению Одиссея строится огромный деревянный конь, якобы в подарок победителям от побежденных. На самом же деле полые внутренности этого коня служат прибежищем отборному отряду воинов. Остальное войско отплывает на кораблях, но лишь из пределов видимости троянцев. Последние предлагают перевести подарок за укрепленные стены города и никто из них не внемлет предупреждению жреца Лаокоона, твердящего им о коварстве данайцев, дары приносящих. Коня торжественно препровождают в центр города. Ночью, спрятавшиеся в его чреве войны вышли наружу, открыли городские ворота войску, вернувшемуся на кораблях из недлительного плавания и захватили Трою, которую подвергли разорению и пожару. Над ней


Очи смежила кровавая Смерть и могучая Участь.
Ужас насильственный, Страх и несытая бешенством Распря,
Бога войны мужегубца Арея сестра и подруга:
Малая в самом начале, она пресмыкается; после
В небо уходит главой, а стопами по долу ступает.
Распря на гибель взаимную, сеяла ярость меж ратей,
Рыща кругом по толпам, умирающих стон умножая.
Рати, одна на другую идущие, чуть соступились,
Разом сразилися кожи, сразилися копья и силы
Воинов, медью одеянных; выпуклобляшные разом
Сшиблись щиты со щитами; гром раздался ужасный.
Вместе смешались победные крики и смертные стоны
Воем губящих и гибнущих; кровью земля заструилась,
Словно когда две реки наводненные, с гор низвергаясь,
Обе в долину единую бурные воды сливают,
Обе из шумных истоков бросаясь в пучинную пропасть;
Шум их далеко пастырь с утеса нагорного слышит, —
Так от сразившихся воинов и гром разливался и ужас. (Гомер)

Царь Менелай, жаждущий отмщения, с мечом в руках и гневом в глазах искал неверную жену среди разрушенных зданий, но, увидев прекрасную Елену, не нашел в себе сил уничтожить сию красоту несравненную. И это, вероятно, было главной причиной его благородного поступка. Кроме того, Минелай сознавал, что все, произошедшее с женой, случилось по воле богов, противиться которым — совершенное безумие.


Что судьба
Назначила, неси: то — Зевса воля. (Еврипид)

Быть может, им, богам, так захотелось развлечься?.. Менелай искренне простил свою любимую и мать его детей, вернулся с ней в родную Спарту. А после их смерти смилостивившиеся боги не возжелали «кровавый долг с лихой жены взыскать» (Еврипид), позволили их душам перенестись на Острова Блаженных в Элизиум, куда после смерти попадали любимые богами герои для вечной жизни без печалей и забот в вечно благоухающей весне.

Смертным не дозволено было обвинять Елену в стихах своих. Когда поэт Стесихор написал песнь о ее нелицеприятном побеге от мужа, то внезапно ослеп. И пришлось ему сочинять обратную песнь, что, оказывается, то была не Елена, а лишь ее призрак. Он утверждает:


Не по правде гласит предание:
Не взошла ты на палубу судна,
Не плыла ты в Пергам троянский,

А пережила все перипетии Троянской войны в Египте.

После столь глобального поворота событий в своем произведении к Стесихору вернулось зрение. Так повествует легенда. Быть может, Гомер, рассказавший свою версию и не пожелавший изменить ее, был наказан богами и стал незрячим?.. Кто знает?..

Но вернемся, мой дорогой читатель, к остальным, уцелевшим в битве грекам, захватившим богатую добычу в Трое. Она вознаградила их за все те беды, которые испытали они во время десятилетней осады. Много золота и серебра, много утвари и бесчисленное количество прекрасных пленниц увезли они с собой на кораблях.

Но сколько невыносимых страданий принесли народам несносные поступки людей и строптивость богов. Не счесть героев, павших на поле этой несправедливой битвы. Много дел теперь у Эрмия-Гермеса, «жезлом золотым из трупов бесчувственных» ему нужно освободить души умерщвленных мужей и отправить их в темное царство Аида — ведь смертным грекам не уготовлен светлый рай. Потому-то


полетели за Эрмием тени; и вел их
Эрмий, в бедах покровитель к пределам тумана и тленья.
С визгом; как мыши летучие, они в недра глубокой пещеры,
Цепью к стенам прилепленные, если одна, оторвавшись,
Свалится наземь с утеса, визжат, в беспорядке порхая. (Гомер)

И вопиют в этой кромешной сумятице души героев, бесконечно и безнадежно вопрошая друг друга:


«Что сделалось с вами? Зачем вас так много,
Юных, прекрасных, в подземную область приходит? Никто бы
Лучших не выбрал, когда б надлежало меж первыми в граде
Выбрать». (Гомер)

Но никто и никогда их уже никуда не выберет, не вернутся они на свою родину…

Античные поэты, потрясенные ужасом кровавой Троянской бойни, создали вслед за Гомером множество трагедий о ней, раскрывающих подлинную сущность алчности и ненасытности всепожирающей Распри.

Герою этой войны, бесприютному страннику Одиссею Гомер посвятил еще одну свою поэму. Благодаря хитрости Одиссея, грекам удалось победить троянцев, заполучить несметные богатства, но не сумел он донести их до родной Итаки, не удалось ему сложить сокровища к ногам ненаглядной Пенелопы. Долгие годы швыряло и бросало Одиссея бесприютное море во все беспредельные концы свои. И не случайно Гомер столь образно описал приключения Одиссея, ведь грекам — великим мореплавателям — этот сюжет был чрезвычайно близок. В своих странствиях они встречали незнакомые острова, которые всегда таили в себе неизъяснимые ужасы и безумные страхи. Однако ничто не останавливало их. Напротив, — влекло и влекло в неизвестность…

История Одиссея повествует нам об этом:


Вот наступил долгожданный день, когда
Гелиос с моря прекрасного встал и явился на медном
Своде небес, чтоб сиять для бессмертных богов и для смертных,
Року подвластных людей,. (Гомер)

А за ним и попутный ветер подхватил корабли победителей и понес их к земле киконов. «Там Одиссей со своими спутниками овладел их городом, истребил всех жителей, захватил в плен женщин, а город разрушил. Но собрались окрестные жители и напали на греков. Их было столько, сколько листьев в лесу, сколько бывает на лугах весенних цветов. Долго бились греки с киконами у своих кораблей, но одолели их киконы, и пришлось им спасаться бегством. С каждого корабля потеряли они по шесть отважных гребцов. Три раза призывали они, прежде чем выплыть в открытое море, тех товарищей, которых не было с ними, и только после этого вышли в открытое море, скорбя об убитых спутниках и радуясь, что спаслись сами.

После долгого плавания прибыли они в страну свирепых циклопов, не знающих законов. Взял Одиссей с собой двенадцать надежных товарищей и пошли они в пещеру циклопа. Узнали они позже, этот циклоп Полифем был ужасно свиреп, жил отдельно от других и одиноко пас свои стада. Это был великан, обладал он чудовищной силой и имел только один глаз во лбу. Когда Одиссей со спутниками вошел к нему в пещеру, его не было дома, он пас стада. В пещере циклопа в корзинах лежало множество сыров, в ведрах и чашах стояла простокваша. Спутники стали уговаривать Одиссея, взяв сыров, бежать на корабль, но он, к несчастью, не послушался их. Ему хотелось посмотреть на самого циклопа. Наконец, пришел и сам циклоп. Бросил он громадную вязанку дров на землю у входа в пещеру. Увидев циклопа, в страхе забились греки в самый темный угол пещеры. Циклоп же загнал в пещеру свое стадо, завалил скалой вход в нее и стал доить коз и овец. Подоив их, он развел огонь, чтобы приготовить себе пищу. Тут увидел он непрошеных гостей и грубо спросил громким голосом:

— Кто вы такие? Откуда вы пришли? Верно, без дела скитаетесь вы по морям, причиняя всем народам несчастье?

— Все мы греки, — ответил Одиссей циклопу, — плывем из-под Трои. Нас занесло сюда бурей. Мы умоляем принять нас дружелюбно, как гостей. Ведь ты знаешь, как карает Зевс того, кто обижает странников и не оказывает им гостеприимства.

— Видно, что издалека пришел ты сюда, чужеземец! — свирепо крикнул Одиссею циклоп, — коль думаешь, что боюсь я твоих богов. Какое дело мне до Зевса! Не боюсь я гнева Зевса! Не намерен я щадить вас! Делать буду я то, что захочу!


И быстро
Прянул, как бешеный зверь, и, огромные вытянув руки,
Разом меж ними двоих, как щенят, подхватил и ударил
Оземь; их череп разбился; обрызгало мозгом пещеру.
Он же, обоих рассекши на части, из них свой ужасный
Ужин состряпал и жадно, как лев, разъяряемый гладом,
Съел их, ни кости, ни мяса куска, ни утроб не оставив. (Гомер)

В неописуемый ужас пришли греки и стали молить Зевса о спасении. Одиссей хотел убить циклопа, но, взглянув на громадную скалу, которой завален был выход, понял, что так не спастись им. Наступило утро, Снова циклоп убил двух человек. Съев их, он выгнал стадо из пещеры, а вход завалил скалой. Долго придумывал Одиссей средство, как спастись, наконец, придумал. В пещере он нашел громадное бревно, заострил его, обжег на углях и спрятал. Вечером вернулся со стадом циклоп. Опять убил он двух спутников Одиссея и, кончив свой отвратительный ужин, хотел лечь спать. Но Одиссей подошел к нему и предложил чашу вина. Выпил вино циклоп, потребовал еще. Налил Одиссей циклопу вторую чашу, и сказал ему циклоп.

— Тебя я съем последним, это будет моим подарком тебе, — и засмеялся. Выпил он и третью чашу, охмелел, повалился на землю и заснул.

С ужасом вспоминал Одиссей последовавшею за этим сцену:


Его товарищи смело с обоих
Стали боков — божество в них, конечно, вложило отважность;
Кол охватили они и его острием раскаленным
Втиснули спящему в глаз; и, с конца приподнявши, его я
Начал вертеть, как вертит буравом корабельный строитель,
Толстую доску пронзая; другие ж ему помогают, ремнями
Острый бурав обращая, и, в доску вгрызаясь, визжит он.
Так мы, его с двух боков охвативши руками, проворно
Кол свой вертели в пронзенном глазу: облился он горячей
Кровью; истлели ресницы, шершавые вспыхнули брови;
Яблоко лопнуло; выбрызнул глаз, на огне зашипевши.
Дико завыл людоед — застонала от воя пещера. (Гомер)

Когда настало утро, с громкими стонами отодвинул циклоп от входа скалу и стал выпускать в поле стадо, ощупывая руками спину каждой козы и каждой овцы. Тогда, чтобы спрятаться, греки прикрылись баранами и под ними прошли мимо Полифема. Так спаслись они от верной гибели и постарались поскорее отплыть от берега циклопов. Когда отплыли на такое расстояние, на котором слышен голос человека, Одиссей громко крикнул циклопу:

— Слушай, циклоп! Своей жестокостью ты сам навлек на себя кару Зевса. Больше не будешь ты убивать и пожирать несчастных странников.

Услыхал Одиссея циклоп, в ярости поднял он утес и бросил его в море. Чуть не разбил нос корабля утес. Громадная волна подхватила его и бросила на берег. Но шестом оттолкнул Одиссей корабль, снова поплыл в море. Отплыв, крикнул Полифему:

— Знай, Полифем, что тебя ослепил Одиссей, царь Итаки!

Завыл от злости дикий циклоп и громко воскликнул:

— Сбылось пророчество, данное мне прорицателем! Я думал, что Одиссей — грозный великан, а не такой ничтожный червяк, как ты!» (Кун) И стал молить Полифем отца своего Посейдона, чтобы покарал он Одиссея. Тот услышал мольбу сына и


хотя колебатель земли Посейдон Одиссея
Смерти придать не властен, но, по морю всюду гоняя,
Все от Итаки его он отводит. (Гомер)

Здесь, мой дорогой читатель, мне хотелось бы сделать небольшое отступление. У Гомера говорится о том, что Посейдон наказал Одиссея за грех, содеянный над его сыном. Что и говорить, причина более чем внушительная, но Андрей Кончаловский, снявший киноэпопею об этом герое, решил воспользоваться иным доводом. У него Одиссей наказан за иной грех: за то, что он возомнил себя непобедимым, возомнил себя тем сверхчеловеком, который без помощи богов одолел троянцев. Он взлелеял свою гордыню. Несомненно, эта причина куда более существенна и восходит к философскому восприятию бытия. Ведь грех гордыни — страшный грех в нашем сегодняшнем понимании, да, и в понимании древних людей не меньший. И у Гомера в «Одиссее» был герой, наказанный именно за это, но он носил другое имя. Кончаловский же в своем фильме перенес его проклятие на голову Одиссея.

И еще один момент хотелось бы отметить. С одной стороны спутники Одиссея требуют от бесчеловечного циклопа радушного гостеприимства к странникам, а с другой стороны, нападают на не в чем не повинных киконов, забыв обычай жизни, который гласит: «Непрочно все, добытое коварством» (Софокл). Хотя практика жизни, честно говоря, часто показывает нам обратное. Гомер, описывая это нападение, не осуждает их. Это как бы все само собой разумеющееся. А ведь даже и нужды-то нападать не было. Победители Трои везли в трюмах своих кораблей и без того несметные богатства. Видимо, так было принято в древнем мире — брать все то, что можно завоевать.

Вот так-то получается, что в мифе мы можем прочесть куда больше о нравах неведомых нам людей, нежели иной раз об этом рассказывает история, которую ее очевидцы могут изобразить как угодно фальшиво, могут фальсифицировать ее любым образом в угоду правителей, диктующих этим историкам исключительно свое и только свое мнение. Не зря многие историю называют лженаукой. И, быть может, то, что киконы жестоко отомстили своим обидчикам, есть ответ самого Гомера на обыденную в древнем мире несправедливость?.. Но вернемся к странствиям Одиссея.

«Вскоре прибыли странники на остров Эола. Весь остров, плавающий по морю, окружен нерушимой медной стеной., берега же его поднимаются отвесными утесами из морских волн. На этом острове живет Эол с женой своей, шестью сыновьями и шестью дочерьми. Счастлива и безмятежна была жизнь Эола. Дни проводил он, весело пируя со своей семьей в богатых чертогах за пышнонакрытыми столами. И гостям своим дорогим


В чаши они круговые подлить вознамерились соку,
Гореусладного, миротворящего, сердцу забвенье
Бедствий дающего; тот, кто вина выпивал, с благотворным
Слитого соком, был весел весь день и не мог бы заплакать. (Гомер)

Целый месяц чествовал Эол спутников Одиссея пирами и слушал рассказы о подвигах героев под Троей.

Наконец, стал Одиссей просить его отпустить их на родину. Согласился Эол. На прощанье дал он большой мех, завязанный серебряной бечевкой. В этом мехе были подвластные Эолу ветры. Лишь один Зефир оставлен на свободе. Он должен был гнать корабли к родной Итаке.

Запретил Эол развязывать мех до тех пор, пока не прибудут корабли на родину. Но не сулил великий Зевс Одиссею вернуться домой. Когда на десятый день плавания показалась уже Итака, боги погрузили Одиссея в глубокий сон. Спутники же его стали говорить между собой, что, наверно, много золота и серебра дал Одиссею Эол, положив их в мех, раз он не позволяет развязать его. Побуждаемые любопытством, они развязали его. Вырвались из этого меха ветры и подняли страшную бурю на море. Проснулся Одиссей от шума бури, хотел броситься с отчаяния в море, но покорился судьбе и, завернувшись в плащ, лег на корме.

Бурей погнало их опять к острову Эола. С одним из своих спутников пошел Одиссей во дворец Эола и стал молить его еще раз помочь ему вернуться на родину. Но разгневался на него Эол. Прогнал он его из своего дворца и сказал, что никогда не будет помогать тому, кого, как Одиссея, ненавидят и преследуют боги. Проливая горькие слезы, ушел Одиссей из дворца Эола.

Отправились странники опять в путь по морю и через шесть суток достигли острова лестригонов. Там встретили они громадного роста деву: она отвела их в город, во дворец отца своего Антифата. Во дворце увидели они жену Антифата, ростом с высокую гору. Вскоре прибежал и муж, он схватил одного из спутников, растерзал его и приготовил себе из его мяса обед. Обратились в бегство спутники Одиссея и прибежали к кораблям. Антифат же, отрывая целые утесы, стал ими разбивать корабли. Послышался треск ломающихся снастей и крики убиваемых. Убили всех спутников Одиссея с одиннадцати кораблей листригоны и, нанизав их на колья, унесли в свой город. С трудом спасся Одиссей на своем корабле. Теперь из двенадцати кораблей остался у него только один.

Одинокий корабль достиг берегов острова волшебницы Кирки. Двенадцать товарищей под началом Эврилоха отправились в путь и быстро достигли дворца волшебницы. Около него ходили ручные львы и волки. Увидев спутников Одиссея, подбежали они к ним и стали ласкаться, словно собаки, ласкающиеся к своим хозяевам, — так укротила их волшебным питьем Кирка. В это время из дворца донеслось звонкое пение. Затем вышла Кирка и приветливо попросила войти путников. Во дворце подала она им вина в чашах, подмешав в него сока волшебной травы. Выпили вино спутники Одиссея, а Кирка, коснувшись каждого жезлом, обратила их всех в свиней, оставив им лишь разум. Загнала их Кирка в хлев, и бросила им, проливающим горькие слезы, в пищу желудей. Один лишь Эврилох спасся. Он не вошел во дворец вместе со всеми.

Прибежал к кораблю Эврилох и с ужасом рассказал о постигшем его спутников несчастье. Тотчас Одиссей пошел во дворец Кирки, думая лишь об одном, — как спасти своих спутников. На пути явился ему под видом прекрасного юноши бог Гермес. Он научил Одиссея, как освободить от власти волшебницы товарищей, и дал ему чудодейственный корень, который должен был сделать безвредными для него чары Кирки. Волшебница ласково встретила Одиссея, ввела во дворец и, посадив на богато украшенное кресло, поднесла питье. Спокойно выпил его Одиссей. Кирка же коснулась его жезлом и сказала:

— Иди же теперь в свиной хлев и валяйся там вместе с другими.

Одиссей же, обнажив меч, как велел ему бог Гермес, бросился на волшебницу и стал грозить ей смертью. Упала перед ним на колени Кирка.

— О, кто ты! — воскликнула она. — Никто до сих пор не мог спастись от моего волшебного напитка. О, знаю я, ты хитроумный Одиссей! Мне давно уже предсказывал Гермес, что ты придешь ко мне. Вложи же свой меч в ножны!

Одиссей, вложив свой меч в ножны, заставил поклясться Кирку, что она не причинит ему вреда. Дав клятву, Кирка просила Одиссея остаться у нее и предложила ему отдохнуть. Он согласился. Пока он отдыхал, служанки Кирки, дочери богов рек и ручьев, приготовили пышную трапезу. Когда Одиссей отдохнул, он оделся в пышные одежды, вошел в пиршеский чертог, сел за стол, уставленный богатыми яствами, и погрузился в тяжелую думу. Не мог он от печали ничего есть. Кирка спросила его о причине печали. Он же ответил, что до тех пор не будет ничего есть, пока не вернет она прежнего образа его спутникам. Тотчас Кирка вывела из хлева свиней, помазала их волшебной мазью, возвратила им их прежний образ и сделала их даже красивее и сильнее, чем они были раньше. Обрадовались спутники, увидев Одиссея; их радость тронула даже Кирку.

Целый год прожили они во дворце Кирки. По прошествии года Одиссей стал просить волшебницу отпустить их на родину. Согласилась великая Кирка. Она сказала Одиссею, что раньше, чем он вернется на родину, он должен посетить царство мрачного Аида и там вопросить о судьбе своей тень фиванского прорицателя Тересия. Рассказала Одиссею Кирка, как достигнуть входа в подземное царство теней, и научила, как должен Одиссей приносить жертвы и призывать тени умерших.

Когда Одиссей открыл своим путникам, куда лежит теперь их путь, в ужас пришли они, но, повинуясь его приказанию, взошли на корабли и отплыли на далекий север. Послала им волшебница Кирка попутный ветер. Быстро гнал он их корабль. Наконец, достигли они вод седого Океана и пристали к берегу печальной страны, где никогда не светит людям бог Гелиос. Вечно покрыта эта страна холодным туманом, вечно окутывает ее густой пеленой ночной сумрак. В этой стране странники должны были принести жертву Посейдону и только после этого вернуться домой.

Здесь, в Аиде Одиссею довелось встретиться со своей матерью.


С тяжким вздохом она крылатое бросила слово:
«Как же, мой сын, ты живой мог проникнуть в туманную область
Аида? Здесь все ужасает живущего; шумно бегут здесь
Страшные реки, потоки великие; здесь Океана
Воды глубокие льются; никто переплыть их не может
Сам; то одним кораблем крепкозданным возможно. Неужели
Все не видел ни Итаки, ни дома отцов, ни супруги?»
Так говорила она, и, ответствуя, так ей сказал Одиссей:
«Милая мать, приведен я к Аиду нуждой всемогущей;
Отчизны нашей еще не видал, бесприютно скитаюсь повсюду
С самых тех пор, как с великим царем Агамемноном поплыл
В град Илион, изобильный конями, на гибель троянцам.
Ты ж мне скажи откровенно, какою из Парк непреклонных
В руки навек усыпляющей смерти была предана ты?
Медленно ль тяжким недугом? Иль вдруг Артемида богиня
Тихой стрелою своей тебя без болезни убила?
Также скажи об отце и о сыне, покинутым мною:
Царский мой сан сохранился ли им? Иль другой уж на место
Избран мое и меня уж в народе считают погибшим?
Также скажи мне, что делает дома жена Пенелопа?
С сыном ли вместе живет, неизменная в верности мужу?
Иль у ж с каким из ахейских владык сочеталася браком?»
Так он ее вопросил; Антиклея так отвечала:
«Верность тебе сохраняя, в жилище твоем Пенелопа
Ждет твоего возвращенья с тоскою великой и тратит
Долгие дни и бессонные ночи в слезах и печали;
Царский твой сан никому от народа не отдан; бесспорно,
Дома своим Телемах достояньем владеет, пирами
Всех угощает, как то облаченному саном высоким
Следует; все и его угощают. Лаэрт же не ходит (Отец Одиссея)
Более в город; он в поле далеко живет, не имея
Там ни одра, ни богатых покровов, ни мягких подушек;
Дома в дождливое зимнее время он вместе с рабами
Спит на полу у огня, покровенный одеждой убогой;
В летнюю ж знойную пору иль поздней порою осенней
Всюду находит себе на земле он в саду виноградном
Ложе из листьев опальных, насыпанных мягкою грудой.
Там он лежит и вздыхает, и сердцем крушится, и плачет,
Все о тебе помышляя; и старость его безотрадна.
Кончилось так и со мной; и моя совершилась судьбина,
Но не сестра Аполлонова с луком тугим Артемида
Тихой стрелою своей меня без болезни убила,
Также, не медленный, мной овладевший недуг, растерзавши
Тело мое, из него изнуренную душу исторгнул:
Нет; но тоска о тебе, Одиссей, о твоем миролюбном
Нраве и разуме светлом, до срока мою погубила
Сладостно-милую жизнь». И умолкла она. Увлеченный
Сердцем, обнять захотел он отшедшую матери душу;
Три раза руки свои к ней, любовью стремимый, простер он,
Три раза между руками его она проскользнула
Тенью иль сонной мечтой, из него вырывая стенанье.
Ей, наконец, сокрушенный, он бросил крылатое слово:
«Милая мать, для чего, из объятий моих убегая,
Мне запрещаешь в жилище Аида прижаться к родному
Сердцу и скорбною сладостью плача с тобой поделиться?
Иль Персефона могучая вместо тебя мне прислала
Призрак пустой, чтоб мое усугубить великое горе?»
Так говорил он; и мать благородная так отвечала:
«Милый мой сын, злополучнейший между людьми, Персефона,
Дочь громовержца, тебя приводить в заблужденье не мыслит.
Но такова уж судьбина всех мертвых, расставшихся с жизнью,
Крепкие жилы уже не связуют ни мышц, ни костей их;
Вдруг истребляет пронзительной силой огонь погребальный
Все, лишь горячая жизнь охлажденные кости покинет:
Вовсе тогда, улетевши, как сон, их душа исчезает». (Гомер)

Горестно простившись с матерью, принеся жертвы Посейдону и услышав прорицания Тересия, Одиссей поплыл дальше. По дороге им встретился остров сирен. И обратился Одиссей к своим спутникам:

— Друзья! Сейчас должны мы проплыть мимо острова сирен. Своим пением завлекают они плывущих мимо моряков и предают их лютой смерти. Весь остров их усеян костями растерзанных ими людей. Я залеплю вам уши мягким воском, чтобы не слышали вы их пения и не погибли, меня же вы привяжите к мачте. Если я, очарованный их пением, буду просить вас отвязать меня, то вы еще крепче свяжите меня.

Залепил Одиссей воском уши своим спутникам, а они так крепко привязали его к мачте, что не мог он двинуть ни одним суставом. Быстро плыл их корабль мимо острова, а с него неслось чарующее пение серен.

— О, плыви к нам, великий Одиссей! — так пели сирены, — к нам правь свой корабль, чтобы насладиться нашим «сердцеусладным пением». Не проплывет мимо ни один моряк, не послушав нашего сладостного пения. Насладившись им, покидает он нас, узнав многое. Все знаем мы.

Очарованный их пением, Одиссей дал знак товарищам, чтобы отвязали они его. Но помня его наставления, они еще крепче связали Одиссея. Только тогда вынули воск из ушей его спутники и отвязали его от мачты, когда уже скрылся из их глаз остров сирен.

Спокойно плыл все дальше корабль, вдруг услышал Одиссей вдали ужасный шум и увидел дым. Он знал, что это Харибда. Испугались его товарищи, выпустили весла из рук, и остановился корабль. Обошел Одиссей своих спутников и стал ободрять их:

— Друзья! Много бед испытали мы, многих избежали опасностей, та опасность, которую предстоит нам преодолеть, не страшнее той, которую мы испытали в пещере Полифема. Не теряйте же мужества, налегайте на весла! Зевс поможет нам избежать гибели. Направьте дальше корабль от того места, где виден дым и слышится ужасный шум. Правьте ближе к утесу!

Ободрил Одиссей спутников. Изо всех сил налегли они на весла. О Сцилле же ничего не сказал он им. Одиссей знал, что Сцилла вырвет у него лишь шесть спутников, а в Харибде погибли бы они все. Тут услышал он голос богини Цирцеи, предупреждающий его: Осторожно,


там никогда не бывает ни летом, ни осенью светел
Воздух; туда не взойдет и оттоль не сойдет не единый
Смертный, хотя б с двадцатью был руками и двадцать
Ног бы имел, — столь ужасно, как будто обтесанный, гладок
Камень скалы; и на самой ее середине пещера,
Темным жерлом обращенная к мраку Эреба на запад;
Мимо ее ты пройдешь, Одиссей многославный;
Даже и сильный стрелок не достигнет направленной с моря
Быстролетящей стрелою до входа высокой пещеры;
Страшная Сцилла живет искони там. Без умолку лая,
Визгом пронзительным, визгу щенка молодого подобным,
Всю оглашает окрестность чудовище. К ней приближаться
Страшно не людям одним, но и самым бессмертным. Двенадцать
Движется спереди лап у нее; на плечах же косматых
Шесть поднимается длинных, изгибистых шей; и на каждой
Шее торчит голова, а на челюстях в три ряда зубы,
Частые, острые, полные черною смертью, сверкают;
Вдвинувшись задом в пещеру и выдвинув грудь из пещеры,
Всеми глядит головами ужасная Сцилла.
Лапами шаря кругом по скале, обливаемой морем,
Ловит дельфинов она, тюленей и могучих подводных
Чуд, без числа населяющих хладную зыбь Амфитраты.
Мимо нее ни один мореходец не мог невредимо
С легким пройти кораблем: все зубастые пасти разинув,
Разом она по шести человек с кораблей похищает.
Близко увидишь другую скалу, Одиссей многославный:
Ниже она; отстает же от первой на выстрел из лука.
Дико растет на скале той смоковница с сенью широкой.
Страшно все море под тою скалою тревожит Харибда,
Три раза в день поглощая и три раза в день извергая
Черную влагу. Не смей приближаться, когда поглощает:
Сам Посейдон от погибели верной тогда не избавит».(Гомер)

С великим трудом миновал Одиссей со своими спутниками Харибду и Сциллу. Вскоре показался вдали остров бога Гелиоса. Одиссей уже ясно слышал мычание быков и блеяние овец Гелиоса. Помня прорицание Тересия и предостережение волшебницы Кирки, он стал убеждать спутников миновать остров и не останавливаться на нем. Хотел избежать великой опасности. Но Эврилох ответил ему:

— Как ты жесток, Одиссей Сам ты словно отлит из меди, ты не знаешь утомления. Мы утомились; сколько ночей провели мы без сна, а ты запрещаешь нам выйти на берег и отдохнуть, подкрепившись пищей. Опасно плыть по морю ночью. Часто гибнут даже по воле богов корабли, когда ночью застигнет их буря, поднятая неистовыми ветрами. Нет, мы должны пристать к берегу, а завтра с зарей отправимся в дальнейший путь.

Понял Одиссей, что не миновать им беды. Заставил он спутников дать ему великую клятву, что не будут они убивать быков бога Гелиоса. Приготовили они себе ужин, а во время его со слезами вспомнили своих товарищей, похищенных Сциллой. Покончив ужин, все спокойно уснули на берегу.

Ночью послал Зевс страшную бурю. Грозно взревел неистовый борей, тучи заволокли все небо, еще мрачнее стала темная ночь. Утром втащили странники свой корабль в прибрежную пещеру, чтобы не пострадал он от бури. Целый месяц дули противные ветры, и не могли они пуститься в путь. Наконец, вышли у них все припасы. Приходилось питаться тем, что добывали охотой и рыбной ловлей. Все сильнее и сильнее начал мучить голод спутников Одиссея. Однажды ушел Одиссей в глубь острова, чтобы наедине попросить богов послать им попутный ветер. В уединении стал молить он богов-олимпийцев исполнить его просьбу. Незаметно погрузили его боги в глубокий сон. Пока Одиссей спал, Эврилох уговорил своих спутников убить несколько быков из стала бога Гелиоса. Он говорил, что вернувшись на родину, они умилостивят бога Гелиоса, построив ему богатый храм и посвятив драгоценные дары. Даже если погубят их боги за убийство быков, то лучше уж быть поглощенным морем, чем погибнуть от голода.

Послушались Эврилоха спутники Одиссея. Выбрали они из стада лучших быков и убили их. Часть мяса принесли в жертву богам. В это время проснулся Одиссей и пошел к кораблю. Издали почувствовал он запах жареного мяса и понял, что случилось. В ужасе воскликнул Одиссей:

— О великие боги Олимпа! Зачем послали вы мне сон! Совершили великое преступление мои спутники, убили они быков Гелиоса.

Между тем нимфа известила бога Гелиоса о том, что случилось. Разгневался великий Гелиос. Он жаловался богам на то, как оскорбили его спутники Одиссея и грозил спуститься навсегда в царство мрачного Аида и никогда не светить больше богам и людям. Чтобы умилостивить разгневанного бога солнца, Зевс обещал разбить своей молнией корабль Одиссея и погубить всех его спутников.

Боги послали им страшное знамение. Как живые, двигались содранные с быков шкуры, а мясо издавало жалобное мычание. Шесть дней бушевала буря, и все дни истребляли быков Гелиоса спутники Одиссея. Наконец, на седьмой день прекратилась буря и подул попутный ветер. Тотчас отправились они в путь. Но громовержец Зевс собрал над их головами грозовые тучи. Налетел с воем Зефир, поднялась ужасная буря. Сломалась, как трость, их мачта и упала на корабль. При падении она раздробила голову кормчему, и он мертвый упал в море. Сверкнула молния Зевса, разбила в щепы корабль. Всех спутников Одиссея поглотило море. Спасся один только он. С трудом ему далось поймать обломок мачты и киль корабля, а потом связать их.

Стихла буря. Начал дуть ветер, который погнал Одиссея прямо к Харибде. Она в это время с ревом поглощала морскую воду. Едва успел Одиссей ухватиться за ветви смоковницы, росшей на скале около самой Харибды, и повис над. Долго ждал Одиссей, чтобы изрыгнула снова Харибда вместе с водой мачту и киль. Наконец, выплыли они из ее чудовищной пасти. Спасся Одиссей по воле Зевса и от чудовищной Сциллы. Не заметила она, как плыл он по волнам бушующего моря. Девять дней носился Одиссей по безбрежному морю, и, наконец, прибило его волнами к острову нимфы Калипсо.

Прекрасен был этот остров. Пышно разрослись на нем платаны, тополя, сосны, кедры и кипарисы. Лужайки покрыты были сочной травой, а в траве благоухали пышные фиалки и лилии. Четыре источника орошали остров, и, прихотливо извиваясь между деревьями, бежали от них ручьи. На острове был прохладный грот; в нем-то и жила нимфа Калипсо. Весь грот зарос виноградными лозами, а с них свешивались спелые гроздья.

Калипсо очень хотела удержать у себя на острове Одиссея и даровать ему бессмертие. Одиссей же подолгу одиноко просиживал на утесе, устремив свой взор в морскую даль. Слезы лил Одиссей, вспоминая о родной Итаке. Так проводил он целые дни, печальный и одинокий.

А тем временам на своем совете бессмертные боги решили, что Гермес должен лететь на остров и повелеть нимфе Калипсо отпустить Одиссея. Надев свои крылатые сандалии, быстрый, как мысль, Гермес понесся с Олимпа. Подобно морскому орлу летел он над морем и в мгновение ока достиг острова. Увидев входящего Гермеса, встала навстречу ему Калипсо. Опечалилась она, узнав, что должна расстаться с Одиссеем и возрыдала:


Боги ревнивые, сколь вы безжалостно к нам непреклонны!
Вас раздражает, когда мы, богини, приемлем на ложе
Смертного мужа и нам он становится милым супругом. (Гомер)

Но не могла она противиться воле Зевса. Когда Гермес покинул Калипсо, та пошла на берег моря, туда, где сидел печальный Одиссей, и сказала ему:

— Одиссей, осуши свои очи, не сокрушайся более. Я отпускаю тебя на родину. Иди, возьми топор, наруби деревьев и сделай крепкий плот. На нем отправишься ты в путь, а я пошлю тебе попутный ветер. Если угодно это богам, то ты вернешься на родину.

Восемнадцать дней уже плыл Одиссей, определяя путь по созвездиям. Наконец, показалась вдали земля — это был остров феакийцев. В это время увидел плот Одиссея бог Посейдон, разгневался повелитель морей. Схватил он свой трезубец и ударил им по морю. Поднялась страшная буря. Тучи покрыли небо, стало так темно, словно наступила ночь. Взволновали ветры море, налетев со всех сторон. В ужас пришел Одиссей. В страхе завидует он даже тем героям, которые со славой погибли под Троей. Громадная волна обрушилась на плот Одиссея и смыла его в море. Глубоко погрузился в морскую пучину Одиссей, насилу выплыл он. Все же нагнал свой плот, схватился за него и с большим трудом влез на палубу. Яростно бросали плот во все стороны ветры. Как горы, громоздились вокруг него волны.

В такой опасности увидела Одиссея морская богиня Левкотея. Она взлетела под видом нырка из моря, села на борт Одиссея и приняла свой настоящий образ. Обратившись к нему, повелела ему морская богиня снять одежду, броситься с плота в море и вплавь достигнуть берега. Дала Одиссею богиня чудесное покрывало, которое должно было спасти его. Не решился, однако, Одиссей покинуть плот. Но тут бог Посейдон воздвиг громадную, словно гора, волну, и обрушил ее на плот Одиссея. Как порыв ветра разносит во все стороны кучу соломы, так разметала волна бревна плота. Едва успел Одиссей схватить одно из бревен и сесть на него. Быстро сорвал он с себя одежду, обвязался покрывалом Левкотеи, бросился в море и поплыл к острову. Увидел это Посейдон и воскликнул:

— Ну, теперь довольно с тебя! Теперь плавай по бурному морю, пока не спасет тебя кто-нибудь! Будешь ты теперь доволен мною!

Лишь через несколько дней удалось Одиссею выбраться на один из островов феакиян при помощи Афины-Паллады. В стороне от берега он нашел две густо разросшиеся маслины, под которыми была груда сухих листьев. Зарылся он в листья, чтобы защититься от ночного холода, а богиня Афина погрузила его в глубокий сон. Проснувшись, он почувствовав нестерпимый голод, воскликнул:


Боле других я бы мог рассказать о великих напастях,
Мной претерпленных с трудом непомерным по воле бессмертных;
Но несказанным, хотя и прискорбен, я голодом мучусь;
Нет ничего нестерпимей грызущего голода: нами
Властвуя, он о себе вспоминать ежечасно неволит
Нас, и печальных и преданных скорби душой. Сколь ни сильно
Скорби душою я предан, но тощий желудок мой жадно
Требует пищи себе и меня забывать принуждает
Все претерпенное мной, о себе лишь упорно заботясь.(Гомер)

Тут, снедаемый голодом, увидел Одиссей на берегу привольно резвящихся дев. И тогда


вознамерился к девам прекраснокудрым
Наг подойти, приневолен к тому непреклонной нуждою.
Был он ужасен, покрытый морскою засохшею тиной;
В трепете все разбежалися врозь по высокому брегу.
Но Алкиноева дочь не покинула места. Афина
Бодрость вселила ей в сердце и в нем уничтожила робость.
Стала она перед ним; Одиссей же не знал, что приличней:
Оба ль колена обнять у прекраснокудрявыя девы?
Или, в почтительном встав отдаленье, молить умиленным
Словом ее, чтоб одежду дала и приют указала?
Так размышляя, нашел, наконец, он, что было приличней
Словом молить умиленным, в почтительном став отдаленье
Тронув колени ее, он прогневал бы чистую деву.
С словом приятно-ласкательным он обратился к царевне:
«Руки, богиня иль смертная дева, к тебе простираю.
Если одна из богинь ты, владычиц пространного неба,
То с Артемидою только, великою дочерью Зевса,
Можешь сходна быть лица красотою и станом высоким;
Если ж одна ты из смертных, под властью судьбины живущих,
То несказанно блаженны отец твой и мать, и блаженны
Братья твои, с наслаждением видя, как ты перед ними
В доме семейном столь мирно цветешь, иль свои восхищая
Очи тобою, когда в хороводах ты весело пляшешь.
Но из блаженных блаженнейшим будет тот смертный, который
В дом свой тебя уведет, одаренную веном богатым.
Нет, ничего столь прекрасного между людей земнородных
Взоры мои не встречали доныне; смотрю с изумленьем.
В Делосе только я — там, где алтарь Аполлонов воздвигнут, —
Юную, стройно-высокую пальму однажды заметил
Юную пальму заметив, я в сердце своем изумлен был
Долго: подобного ей благородного древа нигде не видал я.
Так и тебе я дивлюсь! Но, дивяся тебе, не дерзаю
Тронуть коленей твоих: несказанной бедой я постигнут.
Только вчера, на двадцатый день удалось мне избегнуть
Моря: столь долго игралищем был я губительной бури,
Гнавшей меня от Огигии острова. Ныне ж сюда я
Демоном брошен для новых напастей — еще не конец им,
Верно, немало еще претерпеть мне назначили боги.
Сжалься, царевна; тебя, испытавши превратностей много,
Первою здесь я молитвою встретил: никто из живущих
В этой земле не знаком мне; скажи, где дорога
В город, и дай мне прикрыть обнаженное тело хоть лоскут
Грубой обертки, в которой сюда привезла ты одежды.
О, да исполнят бессмертные боги твои все желанья,
Давши супруга по сердцу тебе с изобилием в доме,
С миром в семье! Несказанное там водворяется счастье,
Где однодушно живут, сохраняя домашний порядок,
Муж и жена, благомысленным людям на радость, недобрым
Людям на зависть и горе, себе на великую славу».
Дочь Алкиноя, ответствуя, так Одиссею сказала:
«Странник, конечно твой род знаменит: ты, я вижу, разумен.
Зевс же и низким и рода высокого людям с Олимпа
Счастье дает без разбора по воле своей прихотливой:
Что ниспослал он тебе, то прими с терпеливым смиреньем.
Если ж достигнуть ты мог и земли и обителей наших,
То ни в одежде от нас и ни в чем, для молящего, много
Бед претерпевшего странника нужном, не встретишь отказа». (Гомер)

Феакияне снарядили Одиссею корабль и с пышными подарками отправили его на родину. Пришло время и он достиг берегов родной Итаки. Не узнал Одиссей родную Итаку, так как все окрестности покрыла богиня Афина густым туманом. В отчаяние пришел Одиссей. Печальный пошел он по берегу моря и встретил прекрасного юношу. Спросил он его, что это за страна, и вдруг услыхал, что он на Итаке.

Спросил и юноша Одиссея, кто он. Осторожный Одиссей ответил, что он странник, родом с Крита. Выслушал его юноша, улыбнулся и вдруг изменил свой образ. Перед Одиссеем стояла богиня Афина-Паллада. Похвалила она его за осторожность и ободрила его, обещав ему теперь помощь; богиня сказала, что если и не всегда помогала ему до сих пор, то лишь потому, что не хотела разгневать Посейдона. Афина повелела Одиссею никому не открываться, кто он. Но не мог поверить Одиссей, что он, наконец, в Итаке. Тогда Афина рассеяла туман, покрывавший Итаку, и Одиссей увидел свою родину. Упал он на землю и стал в восторге целовать ее. Афина же обратила Одиссея в убогого нищего. Сморщилась на лице и плечах кожа у Одиссея, похудел он, упали с его головы роскошные кудри, глаза потускнели, а веки покрылись струпьями. Одела его Афина в грязные лохмотья, через плечо на веревке перекинула заплатанную суму, и в руки дала посох.

Пришел Одиссей в свой дом и увидел, что за годы странствий осадили его дом женихи, прельстившиеся красотой и богатством Пенелопы. Без стеснения они


… в потемневшей палате шумели,
Споря о том, кто из них с Пенелопою ложе разделит,
К ним обратяся, сказал рассудительный сын Одиссеев:
«Вы, женихи Пенелопы, надменные гордостью буйной,
Станем спокойно теперь веселиться: прервите ваш шумный
Спор; вам приличней вниманье склонить к песнопевцу, который,
Слух ваш пленяя, богам вдохновеньем высоким подобен.
Завтра же утром вас всех приглашаю собраться на площадь,
Там всенародно в лицо вам скажу, чтоб очистили все вы
Дом мой; иные пиры учреждайте, свое, а не наше
Тратя на них и черед наблюдая в своих угощеньях.
Если ж находите вы, что для вас и приятней и легче
Всем одного разорять произвольно, без платы, — сожрите
Все; но на вас я богов призову; и Зевс не замедлит
Вас поразить за неправду: тогда неминуемо все вы,
Так же без платы, погибнете в доме, разграбленном вами». (Гомер)

Сын Одиссея Телемах обратился за помощью к народному собранию, чтобы оно запретило женихам разорять дом отца. Быстро собрался народ. Телемах на этом собрании был так прекрасен, что дивились на него собравшиеся. Расступились перед ним старцы Итаки, и сел он на место своего отца. Телемах обратился с просьбой к народу защитить его от бесчинства женихов, объясняя, что


Мать его не в брак ненавистный не хочет вступить, ни от брака
Средств не имеет спастись. (Гомер)

Сын заклинал народ именем Зевса и богини правосудия Фемиды помочь ему. Закончив гневную речь, Телемах сел на свое место, опустил голову, и слезы полились у него из глаз. Смолкло все народное собрание, но один из женихов дерзко стал отвечать Телемаху. Он упрекал Пенелопу за ту хитрость, к которой прибегала она, чтобы только избежать брака с кем-нибудь из женихов. Ведь она сказала же им, что выберет из них себе мужа, только когда окончит ткать богатый покров. Днем действительно ткала покров Пенелопа, ночью же распускала то, что успела соткать за день. Сто шестнадцать женихов пригрозили народному собранию, что не покинут дома Пенелопы, пока не выберет она из них себе мужа. А несчастная жена Одиссея в это время


Села бессонная в горьких слезах на постели; слезами,
Вдоволь свою сокрушенную грудь утолив, громогласно
Стала она призывать Артемиду и так ей молилась:
«О Артемида, богиня великая, дочь громовержца,
Тихой стрелою твоею меня ты пронзи и из тела
Выведи душу мою. О, когда бы меня ухватила
Буря и мглистой дорогой со мною умчалася в край тот,
Где начинает свой путь Океан, крутовратно бегущий!
Но и тяжелые скорби становятся легче, когда мы,
В горьких слезах, в сокрушении сердца день целый проведши,
Ночью в объятия сна предаемся — мы все забываем,
Зло и добро, лишь коснется очей он целебной рукою;
Мне же и сон мой терзает виденьями страшными демон». (Гомер)

Афина, выступившая на стороне обездоленного семейства, предсказала Телемаху:


«Пусть женихи, беззаконствуя, зло замышляют — оставь их;
Горе безумным! Они в слепоте, незнакомые с правдой,
Смерти своей не предвидят, ни черной судьбы, ежедневно
К ним подступающей ближе и ближе, чтоб вдруг погубить их». (Гомер)

И вот на одно из пиршеств женихов пришел Одиссей под видом нищенствующего странника.


В двери вошел один всем известный бродяга; шатаясь
По миру, скудным он жил подаяньем и в целой Итаке
Славен был жалким желудком своим, и нахальством, и пьянством;
Силы, однако, большой не имел он, хотя и высок был
Ростом. В городе вся молодежь величала
Иром его, потому что у всех он там был на посылках.
В двери впустив, Одиссея он стал принуждать, чтоб покинул
Дом свой; и бросил ему, раздраженный, крылатое слово:
«Прочь от дверей, старикашка, иль за ноги вытащен будешь;
Разве не видишь, что все мигают, меня побуждая
Вытолкнуть в двери тебя; но марать понапрасну своих я
Рук не хочу; убирайся, иль дело окончится дракой».
Мрачно взглянув исподлобья, сказал Одиссей благородный:
«Ты сумасброд, я не делаю зла никому здесь; и сколько б
Там кто ни подал тебе, я не стану завидовать; оба
Можем на этом пороге сидеть мы просторно; нет нужды
Спор заводить нам. Ты вижу, такой же, как я, бесприютный
Странественник; бедны мы оба. Лишь боги даруют богатство.
Воли, однако, рукам не давай; не советую: стар я:
Но, рассердясь, я всю грудь у тебя разобью и все рыло
В кровь; и просторнее будет тогда мне на этом пороге
Завтра, понеже уж, думаю, ты не придешь во второй раз
Властвовать в доме царя Одиссея, Лаэртова сына».
Ир в несказанной досаде воскликнул, ему отвечая:
«Он же, прожора, и умничать вздумал! Не хуже стряпухи
Старой лепечет! Постой же; тебя проучить мне порядком
Должно, приняв в кулаки и из челюстей зубы повыбив
Все у тебя, как у жадной свиньи, истребляющей ниву.
Полно ж сидеть; выходи, покажи нам свое здесь уменье;
Вот поглядим мы, ты сладишь ли с тем, кто тебя посильнее».
Так меж обоими нищими в бранных словах загорелась
Ссора на гладком пороге дверей. То приметила прежде
Всех Антиноева сила святая. И с хохотом громким
Он, к женихам обратяся, воскликнул: «Друзья, поглядите,
Что там в дверях происходит. Подобного мне не случалось
Видеть нигде; нам чудесную Зевс посылает забаву:
С старым бродягой поссорился Ир, и, конечно, уж скоро
Драка там будет; пойдем поскорее, нам должно стравить их».
Так он сказал; женихи, засмеявшись, вскочили поспешно
С мест и соперников, грязных одетых тряпьем, обступили.
Тут слово к отцу обративши, сказал Телемах богоравный:
«Если ты сам добровольно желаешь и смело решился
Выступить в бой с ним, то страха не должен иметь: кто посмеет
Руку поднять на тебя, тот со мною здесь многих поссорит.
Я здесь хозяин, защитник гостей. Тогда сын Лаэртов
Рубище снял и себя им, пристойность храня, опоясал.
Тут обнаружились крепкие ляжки, широкие плечи,
Твердая грудь, жиловатые руки, и сделала выше
Ростом его, неприметно к нему подошедши, Афина.
Все женихи на него с изумленьем великим смотрели;
Глядя друг на друга, так меж собою они рассуждали:
«Иру беда; за нахальство теперь он заплатит. Какие
Крепкие мышцы под рубищем этого нищего скрыты!»
Так говорили они. Обуяла великая трусость
Ира, его, опоясав, рабы притащили насильно;
Бледный, дрожащий от страха, едва на ногах он держался.
Слово к нему обративши, сказал Антиной, сын Евпейтов:
«Лучше тебе, хвастуну, умереть иль совсем не родиться
Было бы, если теперь так дрожишь, так бесстыдно робеешь
Ты перед этим, измученным бедностью, старым бродягой.
Уши и нос беспощадною медью тебе он обрежет,
В крохи изрубит тебя и собакам отдаст на съеденье».
Так говорил он. Ужасная робость проникнула Ира;
Силою слуги его притащили; и подняли руки
Оба. Себя самого тут спросил Одиссей богоравный:
Сильно ль ударить его кулаком, чтоб подох он на месте?
Или несильным ударом его опрокинуть? Обдумав
Все, напоследок он выбрал несильный удар, поелику
Иначе мог бы в сердцах женихов возбудить подозренье.
Оба тут вышли; в плечо кулаком Одиссея ударил
Ир. Одиссей же ему по затылку близ уха: вдавилась
Кость сокрушенная внутрь, и багряная кровь полилася
Ртом; он, завыв, опрокинулся; зубы его скрежетали,
Об пол он пятками бил. Женихи же, всплеснувши руками,
Все помирали со смеха. А сын благородный Лаэртов,
За ногу Ира схватив, через двери и портик к воротам
Дома его через двор протащил; и, его приневолив
Сесть там, спиною к стене прислонив, суковатую палку
Втиснул ему, полумертвому, в руки и гневное бросил:
Слово: «Сиди здесь, собак и свиней отгоняй; и нахально
Властвовать в доме чужом не пытайся вперед, высылая
Нищих оттуда, сам нищий бродяга: иль будет с тобою
Хуже беда». Он сказал и, на плечи набросив котомку,
Всю в заплатах, висевшую вместо ремня на веревке,
К двери своей возвратился и сел на пороге. А гости
Встретили смехом его и, к нему подступивши, сказали:
«Молим мы Зевса и вечных богов, чтоб они совершили
Все то, чего наиболе теперь ты желаешь, о чем ты
Молишь их сам; навсегда ты избавил от злого прожоры
Край наш». (Гомер)

Потом сели за стол женихи и началось веселье. Телемах, узнавший из тайного разговора с отцом, что это Одиссей скрывается под лохмотьями нищего, поставил в дверях скамью и стол для него и велел подать пищи и вина; при этом грозно сказал юный сын Одиссея:

— Странник! Сиди здесь и спокойно пируй с моими гостями. Знай, что никому не позволю я оскорбить тебя! Мой дом не какая-нибудь харчевня, где собирается всякий сброд, а дворец царя Одиссея.

Вдруг богиня Афина возбудила безумный смех у женихов и помутила разум их. Дико стали они смеяться. Побледнели их лица, глаза заволоклись слезами, тоска легла им на сердце, как тяжелое бремя. Словно дикие звери, стали они пожирать сырое мясо. Женихи начали в своем безумии издеваться над Телемахом. Но молча сидел Телемах, не обращая внимания на их насмешки. Слышала Пенелопа из своих покоев неистовые крики женихов за обильным пиром. Однако никогда никто не приготовлял людям такого пира, какой приготовили богиня Афина и Одиссей.

Принесла в пиршескую залу Пенелопа лук и колчан, полный стрел и сказала женихам:

— Выслушайте меня! Я принесла вам лук Одиссея. Кто из вас натянет этот лук и пустит стрелу так, чтобы она пролетела через двенадцать колец, за того я выйду замуж.

Никто не справился с этой задачей. Взял казалось бы старый и обессиленный Одиссей свой лук и начал осматривать его; так осматривает свою кифару певец, готовясь начать песнопение. Без малейшего труда согнул Одиссей свой лук и натянул тетиву, затем попробовал пальцем, туга ли она. Грозно зазвенела тетива. Побледнели женихи. Грянул с неба раскат грома — то Зевс подал знак Одиссею. Радость наполнила его сердце. Взял Одиссей стрелу, и не вставая со своего места, пустил в цель. Все двенадцать колец пролетела стрела. Обратившись к Телемаху, воскликнул Одиссей:

— Телемах! Не посрамил тебя твой гость! Ты видел, что недолго трудился я, натягивая лук. Нет, еще цела моя сила! Теперь приготовим мы новое угощение женихам. Теперь иная зазвучит у нас на пиру кифара!

Подал знак Телемаху Одиссей, нахмурив брови. Опоясался мечом Телемах и, взяв в руки копье, встал рядом с Одиссеем, вооружившись сверкающей медью. Сбросил свое рубище Одиссей, встал на пороге в самых дверях и крикнул женихам:

— В первую цель попал я удачно! Теперь я избрал новую цель, в которую еще никто не посылал стрелы. Мне поможет стреловержец Аполлон попасть в нее!

Так воскликнув, пустил Одиссей стрелу в одного из женихов. И еще раз он грозно крикнул женихам:


«А! Вы, собаки! Вам чудилось всем, что домой уж из Трои
Я не приду никогда, что вольны беспощадно вы грабить
Дом мой, насильствуя гнусно моих в нем служанок, тревожа
Душу моей благородной жены сватовством ненавистным,
Правду святую богов позабыв, не страшитеся гнева
Их, ни от смертных людей за дела беззаконные мести!
В сеть неизбежной погибели все, наконец, вы попали».
Так он сказал им, и были все ужасом схвачены бледным;
Все, озаряясь, глазами искали дороги для бегства. (Гомер)

Напрасно женихи молили Одиссея пощадить их, принять от них богатую плату за все, что разграбили они, но ничего не хотел слушать Одиссей. Он весь пылал жаждой мести. После полного разгрома женихов повелел призвать тех рабынь, которые проявляли свое сочувствие к ним. Призвали двенадцать рабынь. Пришли они и с громким плачем начали выносить по приказанию Одиссея трупы женихов и класть их один подле другого. Вынесли рабыни трупы и вымыли всю пиршескую залу, а когда они все это исполнили, Одиссей велел придать их смерти. Провинившиеся рабыни были повешены и смертью искупили свое преступление против Одиссея и Пенелопы. Когда все предатели понесли заслуженную кару, Одиссей повелел принести очистительные курения и окурил ими пиршескую залу. Собрались все верные рабыни Одиссея; они обступили своего господина и целовали ему руки и ноги, радуясь его возвращению. Плакал и сам Одиссей, увидев вновь своих домочадцев.

Пока Одиссея приветствовали все его домочадцы, одна из рабынь побежала в покои Пенелопы и сообщила ей радостную весть, что вернулся, наконец, ее муж и отомстил женихам, убив их всех. Не хотела верить этому Пенелопа. Но, наконец, она согласилась пойти в пиршескую залу. Придя туда, не смогла сразу решить, броситься ли ей в объятия Одиссея или прежде расспросить его, чтобы окончательно убедиться в том, что странник действительно ее муж. Села рядом со странником Пенелопа. Пристально она стала вглядываться в него, — то казалось ей, что это Одиссей, то вновь начинала она сомневаться. Видя ее колебания, Телемах стал упрекать ее:

— О, возлюбленная мать, — неужели у тебя в груди сердцу, подобное камню. Вернулся, наконец, твой муж, а ты сидишь и не промолвишь даже слова. Вряд ли найдется в целом мире другая жена, которая встретила бы так неприветливо мужа, вернувшегося к ней после долгой разлуки.

— Сын мой, ты видишь, что от волнения не могу я вымолвить ни единого слова, — ответила Телемаху Пенелопа, — если странник действительно Одиссей, то есть у меня с Одиссеем такая тайна, открыв которую, мы всегда узнаем друг друга.

Улыбнулся Одиссей и сказал Телемаху:

— Сын мой, не волнуй мать. Расспросив меня, она убедится, что я Одиссей. Трудно ей узнать меня в этом рубище.

Одиссей омылся, одел богатые одеяния, вошел опять в чертог и сел против Пенелопы. Божественной красотой наделила его Афина. Одиссей, чтобы убедить Пенелопу, решил открыть ей одну тайну, известную только им двоим. Позвав рабыню, повелел он ей приготовить себе ложе. Пенелопа же сказала рабыне:

— Хорошо, приготовь ему ложе, но только не в той опочивальне, которую выстроил сам Одиссей. Выдвинь из опочивальни богатую постель и на ней приготовь ложе.

— О, царица, — воскликнул Одиссей, — кто же сможет сдвинуть с места ту постель, которую я сделал сам? Ведь ты же знаешь, что она сделана из громадного пня маслины, которая росла около дворца. Сам я срубил ее и, окружив стеной, сделал из пня постель, затем украсил ее золотом и серебром и слоновой костью. Но, может быть, за мое отсутствие кто-нибудь срубил пень и сдвинул постель?

Теперь знала Пенелопа, что перед нею Одиссей. Лишь им одним была ведома тайна, как устроена постель. Зарыдала Пенелопа, «задрожали у нее колени и сердце», бросилась она в объятия Одиссея и


милую голову нежно целуя, сказала:
«О, не сердись на меня, Одиссей! Меж людьми ты всегда был
Самый разумный и добрый. На скорбь осудили нас боги;
Было богам неугодно, чтоб, сладкую молодость нашу
Вместе вкусив, мы спокойно дошли до порога веселой
Старости. Друг, не сердись на меня и не делай упреков
Мне, что не тотчас, при виде твоем, я к тебе приласкалась;
Милое сердце мое, Одиссей, повергала в великий
Трепет боязнь, чтоб меня не прельстил здесь какой иноземный
Муж увлекательным словом: у многих коварное сердце».
Кончила. Скорбью великой наполнилась грудь Одиссея.
Плача, приникнул он к сердцу испытанной, верной супруги.
В радость, увидевши берег, приходят пловцы, на обломке
Судна, разбитого в море грозой Посейдона, носяся
В шуме бунтующих волн, воздымаемых силою бури;
Мало из мутносоленой пучины на твердую землю
Их, утомленных, изъеденных острою влагой, выходит;
Радостно землю объемлют они, избежав потопленья.
Так веселилась она, возвращенным любуясь супругом,
Рук белоснежных от шеи его оторвать не имея
Силы. (Гомер)

Долго плакали, обняв друг друга, Одиссей и Пенелопа. Так застала бы их и утренняя заря, если бы богиня Афина не удлинила ночи и не запретила бы взлететь на небо богине зари». (Кун) Ведь супругам необходимо было отдохнуть от всего тягостного и ужасного, что заставили их испытать могучие богини судьбы Парки, «вплетая в нить бытия роковые при их рожденье» немыслимые горести и напасти.

Трагическая судьба Одиссея и Пенелопы, услышанная нами из уст Гомера, предупреждает:


Все на земле изменяется, все скоротечно; всего же,
Что ни цветет, ни живет на земле, человек скоротечней;
Он о возможной в грядущем беде не помыслит, покуда
Счастием боги лелеют его и стоит на ногах он;
Если ж беду ниспошлют на него всемогущие боги,
Он негодует, но твердой душой неизбежное сносит. (Гомер)

И, преодолевая лишения, отгоняет обиды, что «смертных язвят», произносит молитвы, что «спешат исцелять уязвленных». И продолжает жить в согласии и со своими радостями, и со своими бедами. Как говорится, что рок пошлет…


Нам ненадолго жизнь достается на свете;
Кто здесь и сам без любви и в поступках любви не являет,
Тот ненавистен, пока на земле он живет, и желают
Зла ему люди; от них поносим он нещадно и мертвый;
Кто ж, беспорочной душой, и в поступках своих беспорочен —
Имя его, с похвалой по земле разносимое, славят
Все племена и народы, все добрым его величают». (Гомер)

Великая любовь и славный покой опустились на беспорочный дом Одиссея.

Кончились его странствия…

А впереди, мой дорогой читатель, нас с тобой ожидают странствия Генриха Шлимана, очарованного поэмами Гомера. Было бы крайне несправедливо посвятить этому человеку лишь несколько строк. Ярких талантливых личностей не должно оставлять за порогом книги о прекрасных следах человечества.

Генрих родился в Германии 6 января 1822 года. Кто знает, был ли этот день пасмурным или солнечным? У меня нет возможности навести точные метеорологические справки, но интуиция подсказывает, что в этот день солнце светило не по-зимнему ярко и крепко припекало новое существо, появившееся на свет. Иначе с чего бы вдруг бедному мальчику, в четырнадцатилетнем возрасте оставившему школу и вынужденному в течение пяти лет просиживать по восемнадцать часов в день в бакалейной лавке, насквозь провонявшей залежалым товаром, вдруг столь отчетливо ощутить тревожащий, щемящий душу, манящий аромат зеленых гор и морских прибоев далекой Эллады?

Насколько же она была далека от мечтателя, повествует его биография. Чтобы в конце концов выйти из застенков бакалейных прилавков, Генрих самостоятельно изучил русский язык и получил место представителя амстердамского торгового дома в Петербурге. Его добросовестное отношение к работе, качеству товара и запросам покупателей помогли составить первый небольшой капитал и открыть собственное дело. Разгоревшаяся в 1850 году золотая лихорадка в Калифорнии вихрем смела новоявленного российского предпринимателя с насиженного места и умчала в Америку, где опять же упорство и, что немаловажно, удача, удвоили его капитал. В Крымскую войну на военных поставках Шлиман разбогател в третий раз. «Он словно бы был отмечен удивительной благосклонностью фортуны, все, к чему ни прикасается, будь то бочка с индиго или прах древних захоронений, моментально, как у царя Мидаса, превращается в золото». (Из послесловия Ю.Виноградов)

Надо отметить, что Шлиман в жизни отнюдь не был паинькой в белоснежных незапятнанных перчатках. Свои, порой мало благовидные поступки, он оправдывал тем, что ему-де суждено сделать великий вклад в мировую культуру. Добытое богатство сделало очертания далекой Эллады намного четче. Но обосновываться в Греции, на скорую руку, как бог на душу положит, Генриху не хотелось. В свои сорок четыре года он успел уже познать горечь неудачного брака и теперь стремился обзавестись настоящей подругой жизни. Приступил Шлиман к исполнению своего желание весьма неординарным образом. Первым делом он написал другу в Грецию деловое письмо, лирического содержания:

«Дорогой друг, не могу выразить, как нежно я люблю Ваш город и его горожан. Прахом моей матери клянусь вам, что все свои побуждения и силы направлю к тому, чтобы сделать свою будущую жену счастливой. Клянусь, у нее не будет оснований жаловаться, я буду души не чаять в ней, лишь бы она была отзывчивой и доброй.

Поэтому я прошу прислать мне вместе с ответом фотографии нескольких красивых гречанок. Если же Вы сами сделаете за меня выбор, то тем лучше. Умоляю Вас, выберете мне жену с таким же ангельским характером, как у Вашей замужней сестры. Она должна быть бедной, но образованной девушкой, должна любить Гомера и желать возрождения моей любимой Греции. Обязательно, чтобы она была греческого типа, брюнетка и по возможности красивая. Но главное мое требование к ней — это доброе и любящее сердце. Может, у Вас есть на примете сирота, например дочь учителя, вынужденная пойти в гувернантки, и при этом обладательница нужных мне добродетелей?»

У друга была знакомая образованная семнадцатилетняя девушка из обедневшей семьи. Звали ее Софья Энгастроменос. «Еще никто ни разу не назвал ее хорошенькой: это слово к ней не подходило. Зато некоторые разглядели-таки в ее чертах первый очерк благородной красоты: высокая и ладная посадка аристократической головы, обжигающие приметы душевного огня, ибо душа ее вмещала и силу и мягкость. Весь ее облик был в духе классической Греции». (Стоун)

Шлиману сообщили все достоинства его будущей невесты и он немедля приехал в Колон для личного знакомства. Личное знакомство не разочаровало Генриха, а напротив, вдохновило его. Но некоторые сомнения не давали ему покоя и он поделился ими со своим другом:

«Мой друг, я совершенно влюбился в Софью, и клянусь, только эта женщина будет моей женой. Но два обстоятельства мешают мне чувствовать себя женихом: во-первых, я не уверен, что получу развод; во-вторых, из-за моих семейных неурядиц я шесть лет не знал ни одной женщины. Если меня уверят, что я здоров, я, не откладывая, приеду и переговорю с Софьей и, если она согласна, женюсь на ней».

Но надо признать, что жених лукавил. Ведь коммерческая сметка прочно вплелась в жилы его естества. И отказываться от этого, — столь полезного свойства, у него не было никакой охоты. Поэтому Шлиман внимательно присматривался и к другим невестам.

«Софья знала, знала абсолютно точно, что оба дня, которые Генри Шлиман уже провел в Греции, были потрачены на то, что он рассматривал другие „варианты“», проявив свойственную ему немецкую основательность и американскую расторопность. При этом потенциальный жених и не думал скрывать свои встречи. Действовал в открытую.

И вот в назначенный для знакомства день семейство Софьи нагрянуло, чтобы увидеть чудо: перед ними сидит миллионер, он в сорок четыре года ликвидировал дела, стал ездить по свету, написал две книги, а теперь надумал жениться на гречанке — и сам стать греком! Ничего более удивительного не встречалось в Колоне со времен здешнего уроженца Софокла, обессмертившего это место в стихах:


Колон белоснежный, где
Звонкий жалобно песнь свою
День и ночь соловей свистит
В чаще дебри зеленой,
В темнолистых ютясь плющах.

Когда Шлиман подарил Софье свою книгу «Итака, Пелопоннес и Троя», она поклонилась и приняла подарок обеими руками: и хотя книжка была тоненькая, она оттягивала руки, словно кусок свинца, и все тело ее налилось свинцовой тяжестью, потому что стоящий перед ней незнакомец был невысокого роста, может, на дюйм повыше ее, и выглядел скучно, невыразительно. У него уже была порядочная лысина, жиденькие усы, впалые, бледные щеки, глаза устало щурились, волосы растрепались. Галстук-бабочка не шел к воротничку, темный костюм с тяжелой золотой цепью на жилетке делал его похожим на банковского служащего. В ее неискушенных глазах этот пожилой человек был глубоким стариком, которому больше пристало радоваться скорой разлуке с житейской маятой, а не начинать молодую, увлекательную жизнь.

У Софьи сжалось сердце — так велико было разочарование! Заморгав, чтобы не расплакаться, она почувствовала, как в ней поднимается неведомое, незнакомое чувство: протест. Конечно, она знала, что замуж идти нужно. Благодаря замужеству многие семейные трудности благополучно разрешатся. Что и говорить, проглотить слезы не так уж сложно, но как прогнать мысль, что при всем желании любить этого человека будет трудно? Она чувствовала, как из ее горла готово вырваться — «Нет!» Но пока она промолчала.

Однажды Шлиман пригласил ее на собрание, где он выступил и в открытую осудил мнение Фридриха Вольфа, который в объемном томе «Введение к Гомеру» с полной и окончательной уверенностью доказал, что ни слепого Гомера, ни Троянской войны, ни даже самой легендарной Трои никогда и в помине не было.

— Нет, все это было! — протестовал бывший оптовый торговец чаем и оливковым маслом.

Но никто его и не слушал. Этот недоучившийся торгаш, который не достоин даже носить звание дилетанта городит несусветную чушь и может ввести в заблуждение лишь отпетых неучей и безумцев. Зал глухо гудел какое-то время, а потом замолк. Вопрос был исчерпан. Приговор произнесен. «Мельком оглянув взглядом собрание, Софья уловила весьма ощутимый сквознячок скептицизма и поняла, что не одинока в своем отрицательном отношении.

Неожиданно подошел Шлиман.

— Простите мою самонадеянность, с какой я рассказываю грекам их собственную историю, — с любезной улыбкой сказал он. — Чужие сомнения меня не сбивают. Пусть сомневаются. Было время, когда люди сомневались в том, что земля вертится вокруг солнца.

— Мистер Шлиман, вы так свободно цитируете «Илиаду»… — сказала Софья, несколько оправившись от стремительного напора своего жениха. — Можно подумать, что вы знаете ее наизусть. Неужели это мыслимо?

— Не только мыслимо, мисс Софья, но и возможно. И на древнегреческом, и на новогреческом я читал эти строки столько раз, что они огненными буквами горят в моей памяти. Да и почему бы мне не запомнить поэму, если потомки и ученики Гомера передавали ее из поколения в поколение целиком, выучивая на слух — слушая рапсодов?

В его тоне не было и тени хвастовства, словно он говорил о самых заурядных вещах. Софья бросила на него испытующий взгляд и поразилась перемене. Уже не скажешь, что он выглядит невыразительно, да и пожилым не назовешь. В него словно вселился бес. Гладко выбритое лицо пылало: он расправил плечи, и костюм приобрел тот вид, в каком вышел из рук портного. В Генри бурлили молодая сила и задор. Он привычно щеголеватым жестом расправил усы, отвел волосы за уши. Но главное — глаза: они были ясные, умные и ненасытно-вопрошающие. Ее разочарование в нем сменилось неподдельной заинтересованностью.

А Генрих уже приступил к деловой части своего разговора:

— Мисс Софья, для того, чтобы вести раскопки Трои на территории Турции, нужен фирман из Константинополя, письменное разрешение от великого визиря. Его не просто получить. Когда у меня в руках будет официальный документ, я быстро обменяю его на кирку, тачку и лопату. Археология до тех пор будет ходить в детских штанишках, пока не перестанет быть филологической наукой, пока люди не выйдут из библиотек и не станут копаться в земле. Именно это я намерен сделать. Поэтому и решил найти себе жену-гречанку. Она будет божьей рукой на моем плече. Моим греческим сокровищем.

Это было прямое предложение, на которое Софья ничего не ответила. В следующий раз Шлиман пригласил ее на морскую прогулку и там еще раз напомнил ей о том, что хотел бы видеть ее в качестве своей жены. Но сразу же множество неприятных обстоятельств сплелись в единый клубок и… она ответила: «Нет!» «Нет!», потому что не выносила морских прогулок и несносная дурнота затуманила ее ум. «Нет», потому что ее родители хотят поправить свои крайне пошатнувшиеся дела за счет капиталов богатого жениха. «Нет», потому что она не хочет этого унижения ни для него, ни для себя. — «Нет!»

На самом же деле она хотела ответить ему: «Да! Да! Да! Я хочу выйти за вас замуж, потому что уважаю вас и восхищаюсь вами. Не имея подобающего гуманитарного образования, вы сумели сделаться замечательным ученым и лингвистом. У меня дух захватывает, когда я думаю о возможности быть с вами рядом женой, помощницей и верным другом, вместе с вами заниматься раскопками в Трое и Микенах и вернуть миру утраченные сокровища. О такой чести может только радостно мечтать любая молодая, с живыми интересами женщина. Вот почему я хочу быть вашей женой». (Стоун)

Но весь этот горячий монолог был произнесен про себя. Генри Шлиман не услышал его. Только «нет» звучало в его ушах. Несколько недель он не давал о себе знать, и юная, неискушенная Софья в своем неведении познала: до чего же оказываются бывают бездонны глубины пропасти гнетущей тьмы несостоявшегося счастья, познала боль истинного страдания. Казалось, все кончилось, и винить в случившемся было некого, кроме самой себя. Ей осталось лишь тупо твердить ироничные слова: «Ты потеряла серьги, но дырки в ушах остались при тебе». Вот теперь с ними и живи.

Но, в конце концов, все образумилось, недоразумения рассеялись и молодожены сыграли пышную свадьбу. Однако новые недоразумения не заставили себя долго ждать. Они пришли сразу. Родственники ставшей неожиданно богатой невесты ожидали материальную помощь довольно внушительных размеров. Но так ее и не дождались. Они считали само собой разумеющимся, что миллионер их поддержит, у миллионера же были совершенно иные планы. И, надо сказать, гораздо более значительные. Задуманное им дело требовало огромных вложений.

Вскоре молодожены уехали в свадебное путешествие. Их встретил приветливый Париж. Глядя на них со стороны, можно было бы подумать, что это парочка жизнерадостных туристов — дедушка и внучка, любящие друг друга беззаветно. Но это были действительно молодожены со всеми вытекающими из этого определения во всех отношениях приятными обстоятельствами.

Софья писала своим родным: «Что сказать о Париже? Конечно, это рай земной. Мне здесь все нравится, но больше всего, как мы любим друг друга, я и Генри. Мы заботимся друг о друге, и каждый вдвое счастливее. Единственное, что меня немного волнует, это язык. Сейчас я занимаюсь четыре раза в день по часу с преподавательницей, но Генри тоже меня учит».

Однако знания языка было мало. Софье необходимо наверстать упущенное и приобрести необходимое, чтобы стать соратницей мужа. Поэтому к ежедневной нагрузке прибавилась еще одна — она стала студенткой парижского университета. Генри требовал, а Софья хотела, чтобы до начала раскопок она познакомилась с началами археологии и как можно глубже познала и прочувствовала глубины искусства. У девушки, выросшей в тихом провинциальном городке, голова шла кругом. Другой бы такая жизнь показалась каторгой, для Софьи она стала чудом.

Когда кончались занятия в дневном университете, Генри открывал для жены вечерний. Они удобно устраивались в обширнейших креслах у камина с уютно потрескивавшими, искрящимися поленьями. Генри читал ей Гете и Шиллера в оригинале. Софья понимала еще не все, но ее завораживал голос мужа, умиротворяла теплота уюта этой комнаты, сплошь заставленной полками с книгами, мерцающие корешки которых обещали поведать множество неведомых тайн и преподнести невероятные открытия.

Рвение и азарт, с которым Генри взялся за образование своей молоденькой жены не передать никакими словами. Но было бы неверно думать, что пожилой муж вконец заучил свою женушку неиссякаемой пищей знаний, совершенно забыв про то, для чего сходятся в браке мужчина и женщина. В опочивальне его страсть к знаниям преобразовывалась в страсть сильного, опытного, нежного и трепетного любовника. Господи, да чего еще можно было пожелать!.. Они были счастливы…

Но были и несчастны. Влить ложку дегтя в их неукротимое радостное проживание каждого дня всегда готова была семья Софьи. Родители просили дочь добиваться от мужа постоянной помощи, дабы поправлять материальное положение семьи, вечно пребывающее в бедственное состоянии. Шлиман время от времени посылал незначительные суммы к некоторым праздникам, но вводить это в систему не собирался.

Случались финансовые казусы и в отношении Софьи. Генри мог позволить себе истратить на нее баснословные суммы, и в то же время, порой, требовал, чтобы она не смела тратить на завтрак более двух франков. И завтрак миллионерши оказывался беднее завтрака последней служанки. Бывало, он уезжал в длительную поездку и забывал оставить необходимую сумму, тогда ей приходилось очень туго. Лишь под конец совместной жизни Шлиман догадался открыть на имя жены счет в банке. Но вряд ли его можно было бы назвать крохобором. Скорее это отголосок бывшей неизбывной бедности, когда каждая копейка могла оказаться последней.

Между тем время шло и уходило безвозвратно, а, мечта о раскопках Трои все отодвигалась и отодвигалась в неведомое будущее. Преградой в этом деле стали турецкие власти — не давали разрешение на проведение работ. Тупиковой, неразрешимой проблемой был вопрос о процентном соотношении дележа будущих драгоценных находок: какая часть отойдет Турции, а какая достанется археологам. Турция хотела многого. Почти всего…

Шлиман неистовствовал. Временами, казалось, его активно лысеющая голова преображается во вздыбленную гриву разъяренного льва. Временами он становился серее всякой серой мыши. Тягостные думы одолевали Генри: «Если работы не начнутся — мне конец. Опозорен! Что теперь стоят мои разглагольствования о том, как я раскопаю Трою? Я выставил себя круглым дураком. Люди будут смеяться надо мной, отвернутся от меня. Как жить дальше? Бежать? Бежать из Греции? От Софьи? Спрятать стыд где-нибудь в богом забытом уголке, где никто не прослышит о моей позорной неудаче?»

Жене же он говорил:

— Мы оба романтики. Романтики перекраивают мир, а реалисты думают только о своей утробе.

Софья, сама переживающая за мужа и стремившаяся к работе, подолгу молилась перед иконой:

— Сладостная божья матерь, услышь меня, недостойную, и помоги, потому что сама себе — какая я помощница? В своей бесконечной мудрости и милосердии помоги своему любящему чаду. Смягчи сердце турецких начальников, пусть они разрешат Генри начать раскопки. Тогда мы вдвоем поедем в Трою. Я ничего не прошу больше — только работать бок о бок с мужем и найти бессмертный город Гомера. Для этого мы поженились, этим дышит наша любовь, и без этого мы просто не выживем. Именем Христа прошу тебя. Аминь!

В конце концов разрешение на раскопки были получены и Шлиманы в 1871 году прибыли к холму Гиссарлык. Здесь располагалась греческая община, которая вела обособленную жизнь: не было школы, не было больницы, даже местной власти не было. Жили простой жизнью, как в библейские времена. В холодную погоду впускали скотину в дом. Мужчины работали ровно столько, чтобы семье хватало на пропитание, уделяя особое внимание делянке с табаком. В одежде соблюдали крайнюю умеренность: женщина обычно всю жизнь донашивала платье, в котором ходила к венцу. Мужчины годами не меняли брюки и куртки, сами латали прохудившуюся обувь.

О деньгах здесь не имели понятия. Если в чем-либо назревала необходимость, то хозяин, а чаще хозяйка, брали соху, запрягали вола, вспахивали лишний кусок земли, и в какое-нибудь воскресенье, навьючив мула, семейство отправлялось на ярмарку, где излишки продуктов выменивались на крайне необходимую одежду или посуду. Таким образом, жизненные условия местного населения складывались удачно для нанимателей рабочей силы. Обзавестись ей не составляло никакого труда. Тотчас же возникшие проблемы носили совершенно иной характер.

Когда Шлиман сказал рабочим, что распоряжаться ими будет госпожа Софья, что она женщина образованная и посвящена во все его планы, ответом стало угрюмое молчание. Какое унижение! Как они посмотрят в глаза соседям в деревне, когда станет известно, что ими помыкает баба?! Их засмеют, им в собственном доме не будет жизни.

Софья сочувствовала рабочим от всей души: ей ли не знать, как щепетильно самолюбивы ее соплеменники! А потерять их никак нельзя: они позарез нужны Генри. И самое лучшее, решила она, не мозолить им глаза, а что-то делать самой, что угодно, но не стоять без дела. Госпожа взяла лопату, с силой уперлась в нее ногой и стала снимать пласт вдоль отметки. Она ни слова не сказала своим рабочим, даже не глядела в их сторону. А те разбились на кучки, достали самосад и задымили.

Софья копала, лопату за лопатой выбрасывала землю вниз по склону. Постепенно напряженная атмосфера разрядилась. Один за другим рабочие разобрали инструменты и подстроились к ней, но копали вяло и неохотно». (Стоун)

И все-таки копали. Работы прекращались лишь в проливной ливень и ночью. На фоне неторопливых крестьян их наниматели являли собой полную противоположность. Они были азартны и стремительны. Вскоре Генри и Софью невозможно стало отличить от местных жителей. У господ оказались такие же загорелые, обветренные лица, заношенная рабочая одежда и только яркий блеск глаз мог подсказать немногочисленным наблюдателям — кто есть кто.

Жизненные условия археологов были просто невыносимы. Сжигаемые лучами жестокого солнца и продуваемые всеми ветрами палатки в изобилии населяли постоянно жаждущие человеческой крови клопы и вечно мельтешащая в глазах мошкара. Казалось, этих «божьих тварей» Всевышний пригоршнями обрушивает на бедные тела изыскателей, испытывая их на прочность. Но если насекомые приносили крайние неудобства, то от небольших ядовитых змеек, постоянно вертящихся под ногами, можно было ожидать более серьезных бед, вплоть до летального исхода. Чтобы такового не случилось, все поголовно пили отвратительный отвар из «змеиных трав», горечь которого была несопоставима с горечью хинина, также крайне необходимого против весьма частых вспышек малярии.

Софья, как могла, пыталась скрасить это неудобоваримое существование, крутилась, словно белка в колесе: руководила, копала, стирала, штопала и, когда оставалось время, занималась своим любимым занятием — искусно готовила вкуснейшие кушанья. Что и говорить, — Генри не прогадал в выборе жены. И Софья не прогадала в выборе мужа. Они любили друг друга и поддерживали друг друга.

По вечерам в хорошую погоду со временем потихоньку начала собираться небольшая компания. К чете Шлиман присоединялась молодежь. И тогда Генри — превосходный рассказчик, увлекал их всех в глубины тысячелетий. Он развертывал перед своими слушателями картины давно минувших дней и представлял их столь ярко и образно, как будто сам был свидетелем всего происходившего. И на глазах свершалось чудо: люди становились участниками развернувшейся здесь трагедии. Чудилось им, что вот она, Ифигения, предназначенная в жертву ради победы, молит отца своего Агамемнона о пощаде:


Я здесь, отец, у ног твоих, как ветка,
Молящих дар, такая ж, как она,
Я, слабая, но рождена тобою…
О, не губи, безвременно меня!
Глядеть на свет так сладко, а спускаться
В подземный мир так страшно — пощади!
Я первая «отец» тебе сказала,
И ты мне первой — «дочка». Помнишь, я
К тебе взбиралась на колени с лаской?
О, как ты сам тогда меня ласкал!

В ночи призрак Ифигении постепенно таял, исчезал. Наступало утро — время свершений. Кирки, лопаты, заступы вновь оказывались в мозолистых руках. И вот наконец-то удача! Наконец-то вместо однообразных комьев земли «на глубине ниже двадцати футов открылись обгоревшие руины домов, стоявших как бы на голове друг у друга. Софья и представить себе не могла ничего подобного: она была в городе, а вернее сразу в нескольких городах, располагающихся слоями; люди рождались здесь, росли, обзаводились семьями и хозяйством — век за веком. И умирали. И после них оставались вещи. Здесь находили глиняные черепки, золотые изделия, статую Аполлона.

Радовались первооткрыватели. Но на археологов-профессионалов эти находки произвели совсем другое впечатление. В прессе они обвиняли: «Доктор Шлиман швыряет деньги на ветер, он делает ненаучные и непрофессиональные заявления, обнаруживающие в нем энтузиаста-любителя, невинного в отношении академической науки, и поэтому его выступления в печати сплошное недоразумение. Он соблазняет читателей игрой своей фантазии, и научный мир глубоко сожалеет об этом, ибо ни одно печатное слово доктора Шлимана не подтверждается сколько-нибудь реальными фактами. Честные и разумные люди знали и знают, что Трою невозможно найти под слоем земли и наносной породы, ибо Троя есть создание поэтического воображения. Посему доктору Шлиману следует прекратить копать и устраниться. Пусть он найдет себе более безобидное занятие, пусть увлечется им, а серьезное дело, каким является археология, предоставит настоящим специалистам».

Видно настоящим специалистам неведомы были слова Софокла:


Один за десять тысяч долг отдаст,
Коль с чистым сердцем подойдет к святыне.

Им не до поэзии. Они слишком заняты серьезными делами.

Подобные публичные заявления вызывали у Генри бешеные приступы ярости. Софья видела все это и у нее тягостно ныло сердце. Муж так исхудал — костюм висел на нем, как на вешалке. Лицо желтое, в углах рта пролегли глубокие морщины. И спал плохо. «Бедный, мой бедный, — с любовью говорила она, — как ему тяжело. Ну уж я не спущу с тебя глаз».

А самой снились по ночам кошмары: она в ловушке, на дне глубокой могилы, и никак не может оттуда выбраться. Полуистлевшие черепа древних царей обросли плотью и таращатся на нее:

— Кто ты? Зачем потревожила наш покой?

Софья кричит во сне. Генри будит ее.

— Как ты красива, — шепчет он, обнимая. — Успокойся.

Следующие раскопки в Микенах принесли грандиознейшие открытия. В погребениях найдены были золотые маски с индивидуальными чертами лица, хорошо сохранившееся забальзамированное тело царя. Это беззащитное тело вызвало поток слез у приятельницы Софьи Иоанны.

— Иоанна, почему ты плачешь? — удивилась она.

— Мне так жалко этого бедного человека. Тысячи лет никто не тревожил его покоя. Там, в глубине могилы, ему нельзя было причинить вреда. Это его вечный дом. Что же теперь с ним будет?

Обняв за плечи добрую женщину, Софья попыталась утешить ее:

Ну что ты, Иоанна, Теперь он обретет бессмертие!

Были и совершенно противоположные реакции. Генри обвиняли в мошенничестве: он-де сам начинил скалу золотом, причем не поскупился на расходы и сфабриковал невероятно тонкие вещи. Другие недоброжелатели называли его мотом и расточителем, проматывающим состояние в угоду честолюбию. Но было много и таких, которые утверждали, что он сделал человечество богаче.

Часть микенского золота Генри решил разместить у себя на родине, в Германии. Оно было выставлено в помещении Политехнического музея. Когда Шлиман приехал на открытие, его так тепло встретили члены археологического общества, все экспонаты были так красиво, со знанием дела размещены, что первооткрыватель остался очень доволен. Софья же почувствовала, как у нее сжалось сердце. Безвозвратно утрачены для Греции ее чудесные троянские сокровища. Утрачены, и теперь ими будет владеть чужая страна. Но говорить об этом уже было бесполезно. Софья безутешно разрыдалась. Старинный друг посмотрел на нее и трижды осенил крестом.

— Есть только одна возможность выжить, дитя мое: умей безропотно принимать поражения. Покоряйся воле божьей. Ты должна уже постичь эту истину, я давно убедился в ее справедливости. Бесполезно спорить с Генри. Одержимого не остановишь. Он поступил так, как призван был поступить. Поддерживай его, радуйся вместе с ним, жалей. Этот бедный безумец в отмщение своей нищей юности дарит драгоценности тем, кто унижал его. Утешайся собственными достижениями, укрепляй силу своего духа и люби Генри. Наш долг — помогать беззащитным. Счастливое замужество и счастливая жизнь зиждутся на мудрости и самоотверженности.

На официальном приеме в Берлине директор королевских музеев произнес:

— Фрау доктор Софья, с большим удовольствием сообщаю вам, что вы почетная гражданка Берлина.

Генри протянул Софье диплом. Даже еще не заглянув в него, она знала, что там стоит только одно имя: «герр доктор Генрих Шлиман», что имени «фрау доктор Софья» там нет. Но какое это имело значение? Она видела только сияющие глаза Генри, его счастливое лицо — он получил свою награду.

Софья встала, прижимая диплом к кружевам, украшающим ее черное бархатное платье. Когда стихли аплодисменты, которыми наградили ее великие и знатные мужи Берлина, она ответила им по-немецки с едва заметным акцентом:

— Я принимаю эту честь от имени мужа. У него хватило мужества и прозорливости одному пойти против мнения всех и проложить для человечества путь в доисторическую эпоху. Если я и причастна в какой-то степени к его великой работе, так только благодаря его доброму сердцу. Мне выпало счастье участвовать в великих, удивительных свершениях, помочь мужу добраться до таких высот, которые мало кому доступны. И я считаю, что не зря прожила свою жизнь. Я могла бы тихонько всплакнуть, ведь троянская коллекция теперь навсегда потеряна для моих любимых Афин. Но если ей не суждено было остаться в Греции, то ей место только на родине моего мужа. Я благодарю бога за все то счастье, которые принесли мне двенадцать лет моей супружеской жизни». (Стоун)

Прошли годы… Закончилась вторая мировая война… Сокровища Трои исчезли, словно канули в Лету. Софья чувствовала своей женской интуицией, что нечто подобное должно было случиться. В те далекие времена она простилась с сокровищами навсегда… Ведь она была истинной гречанкой и хорошо знала одну из основных заповедей своей родины:


Терпи переменчивость рока, плыви
По воле зыбей. По воле судьбы!
Не правь против воли ты жизни ладью, —
Стремит ее высшая сила. (Еврипид)

Видно сокровищам суждено было исчезнуть…