Древние Китай и Япония, нежно тающие в голубой дымке.


</p> <p>Древние Китай и Япония, нежно тающие в голубой дымке.</p> <p>

Плакучие ивы
затянули ветвями плотину,
И лотос нежнейший
окунулся по горло в струи.
На северной дороге,
что ведет к опустевшему дому,
И персик, и слива
лепестки разбросали свои. (Сюэ Дао-хэн)

…И разнес розовые лепестки неугомонный ветер по всей необъятной земле Китая. Летели они с Ляо-дунского полуострова далеко на запад, к самому подножью Памирских гор, на юг долетали и опустились на земли безжизненной пустыни Гоби, а на севере нырнули в воды Лазурного моря, то спокойного, то отдающнгося в жестокие объятия стихии, когда


…ветер свистит. И огромные волны
Вздымаясь, бурлят, и легки и упорны.
Здесь солнце и месяц чредою проходят,
Как будто из самого моря выходят.
Здесь звезды, мерцая, глядят на долины,
Как будто выходят из темной пучины. (Цао Цао)

Но всегда на смену свирепому урагану приходит легкий прохладный ветерок, и тогда


Лишь только пушинок
как шелковых нитей, появится стая,
Уж дымкой душистой
приподнятый полог они наполняют. (Цао Сюэ-цинь)

И тает перед нами прекрасная земля Китая в тончайших туманных струях. Для утонченных художников такое состояние природы наилюбимейшее. Но, пожалуй, не меньший восторг у них вызывает снег, падающий большими, белыми, пушистыми хлопьями на деревья и цветы. Отнюдь не многие южные страны могли бы похвастаться таким необычайным сочетанием.


Зимней стуже наперекор
слива нежный дала побег,
На раскрывшиеся цветы
мягко падает липкий снег.
Ветру раннюю сливу жаль —
аромата с цветов не сдул;
Чтоб видна была их краса,
месяц ласково проглянул. («Цветы сливы в золотой вазе»)

И увидел среди буйной зелени проталинки желтой земли, по которой текли желтые воды великой Желтой реки Хуанхэ. Населял эту землю желтолицый народ, отразивший в своем облике, словно в зеркале, цвет родной земли. Появился этот народ, согласно древнему мифу, благодаря одной из самых пленительных богинь китайского пантеона — богине Нюйве.

«Это были времена, когда земля отделилась от неба, и хотя на земле уже были горы, реки, трава и деревья, и даже птицы и звери, насекомые и рыбы, на ней еще не было людей, и потому мир простирался в тишине. По этой земле бродил великий дух Нюйва. В сердце своем она ощущала ужасное одиночество и понимала, для того, чтобы оживить землю, необходимо что-то создать.

Как-то раз пришла богиня на берег пруда, взяла горсть желтой глины, смочила ее водой и, глядя на свое отражение, вылепила нечто вроде маленькой девочки. Как только она поставила ее на землю, вдруг — сказать-то странно — эта маленькая фигурка ожила, закричала «Уа-уа» и радостно запрыгала. Ей дали имя — Жэнь — «человек».

Первый человек был слишком маленьким, но, согласно приданию, его создала богиня. Он отличался от летающих птиц и от четвероногих животных, да и держался как хозяин вселенной. Нюйва была очень довольная своим творением и, продолжая это дело, вылепила из глины множество человечков обоего пола. Голые человечки, окружив Нюйва, танцевали и радостно кричали. Затем они в одиночку и группами разбежались в разные стороны.

Удивившись и успокоившись, Нюйва продолжала свою работу. Из-под ее рук на землю продолжали падать живые человечки, и, слыша вокруг себя смех окружающих людей, она уже не чувствовала себя столь одинокой, потому что мир заселен был ее сыновьями и дочерьми. Желая заселить всю землю этими разумными маленькими существами, Нюйва трудилась очень долго, и еще не выполнив желаемого, устала. В конце концов она взяла нечто вроде веревки, по-видимому, это была сорванная с горного обрыва лиана, опустила ее в топь и, когда та покрылась жидкой желтой глиной, стряхнула эту глину на землю. В местах, куда попали кусочки глины, спрыгнули кричащие «уа-уа» и радостно прыгающие маленькие человечки.

На земле появились люди, и, казалось бы, труд Нюйвы мог этим завершится. Однако она задумалась, что еще можно сделать, чтобы продолжить род человеческий, — ведь люди умирали, а создавать их всякий раз заново было утомительно. Поэтому она, соединив мужчин и женщин, заставила их самих продолжать свой род и возложила на них обязанность по воспитанию детей. Так стал продолжаться род человеческий, и день ото дня людей становилось все больше и больше».

За несколько тысячелетий он так вырос, что в наши дни Китай стал одной из самых перенаселенных стран мира, поэтому перед ним теперь стоит иная, противоположная задача. А то перестарались немного…

Надо сказать, мой дорогой читатель, что древние китайцы прошли тот же путь развития, что и все остальные народы тех времен: они охотились, занимались земледелием, учились плавить металлы, лепить глиняную посуду и делать много других полезных вещей. Рядом с ними были их Небожители, которые вели себя по-разному по отношению к смертным: кто-то подставлял плечо, кто-то ногу. В общем все было как у людей.

Бог Фуси, подобно Прометею, дал людям огонь, удачно избежав при этом печальной участи древнегреческого героя. А случилось столь знаменательное событие в стране Суймин, «куда не проникали ни лучи солнца, ни свет луны, а так как жители этой страны не видели солнца, то они не знали ни дня, ни ночи. В этой стране росло дерево Суйму. Оно было необычно велико, с очень извилистым стволом, кривыми ветвями, свернутыми листьями и занимало огромное пространство.

Как-то Фуси отправился путешествовать и оказался в стране Суймин. Он решил немного отдохнуть под этим огромным и причудливым деревом. Здесь простирался полный мрак, но приглядевшись внимательно, можно было убедиться, что это совсем не так. В лесу всюду зажигались огоньки, как будто сверкали прекрасные жемчужины и разнообразные драгоценные камни, освещавшие все вокруг. Люди страны Суймин круглый год трудились и отдыхали, ели и спали при свете этих прекрасных огоньков.

Фуси захотел узнать причину их возникновения, и оказалось, что появлялись огоньки оттого, что большие птицы с длинными когтями на лапах, черной спиной и белым брюшком били своими короткими и твердыми клювами по стволам деревьев, выклевывая из-под коры насекомых. Ударят клювом по дереву — вспыхнет яркий огонек. И Фуси внезапно пришла в голову мысль, что так же можно и людям добывать огонь. Он отломил несколько веточек с дерева, взял маленькую ветку и начал ею как бы сверлить большую, и действительно — вспыхнул огонек». Бог его подарил людям.

Всемогущим умельцем среди китайцев слыл бог Хуан-ди. Он изобрел повозку и лодку, выплавил бронзовые зеркала для узкоглазых красавиц, научил людей строить дома, изобрел котел и глиняный горшок, а чтобы в них попала кое-какая дичь, не забыл о самостреле. Он научил людей письменности, музыке, врачеванию. Большое внимание бог уделил и физическому воспитанию вверенного ему народа — упругий кожаный мяч тоже его изобретение.

Существовало поверье и о некоем странном существе Шижоу, состоящем из сплошного куска мяса. Оно служило для людей неиссякаемым источником пищи. Ведь всякий раз на месте отрезанного куска возникал новый, еще более сочный и аппетитный, нежели предыдущий. Немаловажным свойством этого существа было и то, что он не испытывал мук боли при проводимой над ним экзекуции и тем самым не укорял укорами совести своих едоков. Такое существо просто незаменимо было в длительных путешествиях.

Великолепный подарок китайцам принесла богиня Цань-Шэнь. Она научила людей шелководству, заплатив за свое знание и уменье очень дорогую цену. А случилось вот что: будучи еще маленькой девочкой она осталась дома одна на попечении коня. Отец ее вынужден был отправиться в дальний путь, а матери к этому времени уже не было. Однажды бедняжка так сильно стосковалась по отцу, что от отчаяния дала коню весьма опрометчивую клятву: «Конь, конь, вот если бы ты мог привести домой отца, я бы непременно вышла за тебя замуж».

Доверчивый конь, получив столь заманчивое предложение, тотчас умчался за хозяином и вскоре вернулся вместе с ним. Но вознаграждения за труды он не получил, обещанной невесты не дождался, да и посудите сами, разве девушка может выйти замуж за коня, разве конь может стать зятем человеку? Хотя отец и бесконечно привязан был к несчастному животному, но безвыходность создавшегося положения заставила его убить своего друга. Увидев разложенную для просушки шкуру обманутого ею коня, злая девочка стала грубо пинать ее, приговаривая: «Ах ты, скотина, все мечтаешь, что я стану твоей женой? Содрали с тебя шкуру, так тебе и надо. Впредь неповадно будет навязываться в женихи».

И в тот же миг шкура ожила, подскочила, обернула Цань-Шэнь плотно-приплотно и, кружась в вихре, унесла ее со двора. Лишь спустя некоторое время отец отыскал среди ветвей тутового дерева свою несчастную дочь, закутанную в конскую шкуру. Она была похожа на извивающегося червя с лошадиной головой, изо рта которой источалась длинная-длинная, тончайшая шелковая нить. Люди впоследствии назвали это несуразное существо шелкопрядом, а название дерева тутовник, листья которого идут на изготовление этой самой нити, означает «смерть». Этим они хотели сказать, что на нем была загублена молодая, еще не расцветшая жизнь. И порой чудится в средь шелестящей кроны грустная песня богини шелка:


Что поделаешь, коль жизнь
теченье хочет изменить!
Как поздней осенью листва,
слезинки падают в тиши…
Что поздно смотришь ты в окно,
луна — тень отнятой души?
Свеча плакучая в слезах
истает, обратится в прах. («Цветы сливы в золотой вазе»)

Обидно, конечно, за несмышленую девочку — наказание ее было жестоким, но все-таки справедливым. Попирать ногами уже сломленного — разве это не кощунственный грех?.. Вот так из обычного человека через осознание своего греха Цань-Шэнь превратилась в богиню шелководства.

Но, надо отметить, что в китайском пантеоне обитали не одни только мудрые, доброжелательные и жертвующие собой боги. Были и боги, наделенные могучей силой Зла. А как же иначе?… Никуда от него не денешься… Ведь мир — это вечный перекресток противоречий, наполненный не только, Добром, но, увы, и изрядной долей Зла…

Некоторые боги, бывало, вступали в жестокую схватку со своими соперниками, не взирая на весьма близкие родственные отношения. Каждый из двух братьев: Янь-ди — Бог Солнца и Хуан-ди, зачатый от луча молнии, ведали по половине всей Поднебесной. Вроде не так уж и мало, но непреложный закон гласит: когда много, хочется еще больше. И братья сразились между собой, устроив страшную небожескую бойню, в которой «палицы воинов, острые как волчьи зубы, плавали в потоках крови».

Но одной сокрушительной битвы богов кое-кому показалось мало и злой дух по имени Чию подговорил людей мяо к мятежу против бога Хуан-ди, столь многому научившего их. «Вначале народ мяо отказывался подчиниться ему, но Чию жестоко наказал народ мяо, чтобы принудить его следовать за собой. Много, много прошло времени. Народ мяо только и подвергался жестокому обращению, и все видели, что того, кто творил добро, карали, а того, кто зло — одаривали. Так постепенно в народе восторжествовало зло и в это-то время Чию и поднял мятеж против Хуан-ди.

Этот мятеж был чрезвычайно жесток. Согласно преданию, погибло множество людей из другого народа и души невинно убитых явились к верховному правителю с жалобами. Хуан-ди повелел провести расследование. И действительно, выяснилось, что злодеяния мяо очень велики. Пытаясь защитить добрых людей, Хуан-ди тотчас же послал небесное воинство на землю, чтобы покарать мяо. Чию был казнен, а люди мяо умерщвлены. Так свершилась небесная кара Верховного Владыки, серьезно задумавшегося над вопросами бытия:


Как отвратить грядущую опасность
запутавшимся в лабиринтах жизни?
Творя добро и мудрость почитая,
покой душевный обретешь, бесспорно.
Будь милостив, являй добросердечье —
заслужишь уважение потомков.
Кто в сердце поселяет зло и зависть,
к тому приходят беды неизбежно.
Кто хочет богатеть за счет соседа,
ничтожеством перед людьми предстанет.
Кто из корысти ближнего погубит,
дождется часа страшного расплаты.
Таиться от людей и лицемерить
в обычае лукавых и коварных.
Суровый суд, позор и разоренье —
вот все, чего неправедность добьется. («Цветы сливы в золотой вазе»)

Но «отвратить грядущую опасность» пока решили лишь в Небесном царстве. Мятеж заставил задуматься богов и решено было установить различие между ними и людьми, если те и другие будут продолжать жить вместе, то появится еще больше зла и трудно станет избежать появление второго Чию. Тогда перерезали дорогу между небом и землей. После этого события небесные духи все же иногда спускались на землю, но люди уже никогда не могли подняться на небо.

Расстояние между людьми и богами сразу стало непреодолимым: боги сидели высоко-высоко в облаках и, принимая жертвоприношения людей, были глухи к их бедствиям, оставив несчастных наедине со своими слезами и страданиями. Постепенно среди людей возникло неравенство. Часть из них изо всех сил стремилась забраться повыше и править на земле, а большинство оставалось внизу, превратившись в рабов меньшинства. И к людям пришли различные несчастья». И человек возроптал:


Свою недолю вспомню я:
И в скорбном сердце боль и стон:
О весь народ наш! Без вины
В рабов он будет превращен.
Мы, горькие, отыщем в ком
И наше счастье и закон?
Я вижу: ворон вниз летит;
На чью же кровлю сядет он?
Народ в беде, он к небу взор
Поднял, — оно сокрылось в тьму.
Кого решит оно смирить,
Кто воспротивится ему?
Великий неба государь
Питает ненависть к кому?
Ты, небо, в высях сеешь страх,
В жестоком гневе мысли нет;
Пусть те, кто злое совершил,
За зло свое несут ответ.
Но кто ни в чем не виноват,
За что они в пучине бед? («Книга песен» Х1 — УШ в.в. до н. э.)

Людей возмущала такая вопиющая несправедливость Неба, и они никак не могли понять главного:


Все в мире существующее зло
В сердцах людских убежище нашло.
Когда бы из сердец нам зло изгнать,
Средь хищных тигров можно устоять. («Цветы сливы в золотой вазе»)

Но, увы, и на сегодняшний день мечта об изгнании из сердец «всего в мире существующего зла» осталась более чем утопична.

Мы еще едва успели ступить на китайскую землю, а уже целый водопад мифов опрокинулся на нашу голову. Загадочное, мудрое, захватывающее поэтическое Слово было главной особенностью пути древнего желтоликого, узкоглазого народа. Изящнейшим искусством стало и само написание этого Слова. Каллиграфы обмакивали тончайшие кисточки в тушь и выводили на изысканной бумаге замысловатые иероглифы, которые сохранили для нас удивительные истории, мудрые изречения, поэтические откровения, отразившие тончайшие нюансы особенностей характера китайского народа.

Этот кладезь настолько обширен, глубок и захватывающ, что выходить из него на поверхность повседневной жизни просто не хочется, да, признаться, и нет смысла вновь и вновь рассказывать о том, как обустраивались люди на земле в древности. Повсеместно этот процесс протекал более или менее одинаково. А вот в замысловатых фантазиях народа непосредственно и заключается самая что ни на есть соль сути народного характера.

Поэтому я приглашаю тебя, мой дорогой читатель, окунуться в еще более древнюю древность и попытаться ответить на вопрос:


Каков был довременный мир —
Чей может высказать язык?
Кто Твердь и Землю — «Верх» и «Низ» —
Без качеств и без форм постиг?
«Был древний хаос», — говорят.
Кто четкости добился в нем?
В том, что кружилось и неслось.
Кто разберется? Кто поймет?
Во тьме без дна и без краев
Свет зародился от чего?
Все чьим-то создано трудом,
Кем начат этот вечный труд?
К чему привязаны концы
Небесной сети? И навес
На чем же держится? И где
Тот «стержень полюса небес»? (Чуские строфы 1У-Ш в.в. до н э.)

Бездонное, вечно изменчивое Небо было мистическим Нечто, верховной всеобъемлющей властью. Оно широко раскинулось над страной, живущей Его идеями и давшей себе производное от слова «Небо» имя — Поднебесная.

«Согласно преданиям, в те времена, когда еще Земля и Небо не отделились друг от друга, Вселенная представляла сплошной хаос и по форме напоминала огромное куриное яйцо. В нем зародился первочеловек Паньгу. Он вырос и заснул, тяжело дыша, в этом огромном яйце. Прошло восемнадцать тысяч лет, прежде чем он проснулся. Приоткрыл глаза, чтобы осмотреться, но, увы! — ничего не увидел: вокруг него был лишь сплошной липкий мрак, и сердце его наполнилось тоской. Не найдя выхода из этого яйца, Паньгу схватил невесть откуда взявшийся топор и с силой ударил им в мрак перед собой. Раздался оглушительный грохот, какой бывает, когда трескаются горы, — хуа-ла! — и огромное яйцо раскололось. Все легкое и чистое тотчас поднялось вверх и образовало Небо, а тяжелое и грязное опустилось вниз и образовало Землю. Так Небо и Земля, представлявшие сначала сплошной хаос, благодаря удару топором отделились друг от друга. Потом Паньгу, опасаясь, что они вновь соединятся, уперся ногами в Землю и подпер головой Небо. Так он и стоял, изменяясь вместе с ними. Каждый день Небо становилось выше на один чжан, а Земля становилась толще на один чжан и Паньгу вырастал на один чжан.

Прошло еще восемнадцать тысяч лет — Небо поднялось очень высоко, Земля стала очень толстой, и Паньгу так же вырос необычайно. Как высочайший столб, стоял великан Паньгу между Небом и Землей, не позволяя им вновь превратиться в хаос. Так стоял он один-одинешенек, поддерживая Небо и упираясь в Землю, и не заметил за этой тяжелой работой, как прошли целые эпохи. Наконец Небо и Земля, видимо, стали достаточно прочными и Паньгу мог более не опасаться, что они соединятся вновь, — ему ведь тоже надо было отдохнуть. В конце концов он, подобно всем людям., упал и умер.

Вздох, вырвавшийся из его уст, сделался ветром и облаками, голос — громом, левый глаз — Солнцем, правый — Луной, туловище с руками и ногами — четырьмя сторонами света и пятью знаменитыми горами, кровь — реками, жилы — дорогами, плоть — почвой, волосы на голове и усы — звездами на небосклоне, кожа и волосы на теле — травами, цветами и деревьями, зубы, кости — блестящими металлами, крепкими камнями, сверкающим жемчугом, яшмой, и даже пот, выступивший на его теле, казалось бы совершенно бесполезный, превратился в капли дождя и росу. Одним словом, Паньгу умирая, всего себя отдал тому, чтобы этот новый мир был богатым и прекрасным».

Первочеловек Паньгу, подобно индийскому первочеловеку Пируши, отдал все свои силы и свое тело до последней капли крови и пота на построение нового мира. В памяти людей оба они стали героическими первожертвами Земли. И подвиг самих древнегреческих атлантов, «держащих небо на каменных плечах», меркнет перед тысячелетними испытаниями китайского героя. Но, согласитесь, об атлантах знают все, а на вопросы: кто такой был Паньгу? Кто такой Птруши? — не много знатоков сыщется ответить. Иудейскому же первочеловеку Адаму создатели религии не оставили места среди героических личностей. На его жизненном пути подобные поступки не предусматривались. Им нужен был виноватый перед богом человек, а не истинный герой.

Китайская мифология настолько разнообразна, что часто включает в себя совершенно разные версии о происхождении и жизненном пути одного и того же героя. Ведь на огромной территории желтоликой страны в разные времена жили различные народности. У каждого народа были свои верховные правители, божества, которых они почитали, и бесы, которых они боялись. Со временем религии и культуры разных народов изменялись и смешивались, мифы, переделываемые из поколения в поколение порой противоречили друг другу. Одно и то же деяние могло рассказываться по-разному. Вот, посудите сами, совершенно иная версия жизни Паньгу.

«В древние времена, когда правил Гаосинь-ван, у его жены неожиданно заболело ухо. Ровно три года не прекращались боли, сотни лекарей пытались вылечить его, но безуспешно. Потом из уха выскочил маленький, напоминающий гусеницу шелкопряд, золотистый червячок, и болезнь тотчас же прошла. Княжна очень удивилась, посадила этого червячка в тыкву-горлянку и прикрыла блюдом. И кто бы мог подумать, что червячок под блюдом превратится в прекрасного пса, покрытого шерстью-парчой с ослепительно блестящими разноцветными узорами. А так как он появился в тыкве-горлянке под блюдом, ему дали имя Паньгу, — Пань — по-китайски „блюдо“»; гу — «тыква».

Гаосинь-ван, увидев Паньгу, очень обрадовался и с этого времени не отпускал его от себя ни на шаг. В это время князь Фан-ван неожиданно поднял мятеж. Гаосинь-ван испугался за судьбу государства и обратился к сановникам со словами: «Если найдется человек, который принесет мне голову Фан-вана, я отдам ему в жены свою дочь».

Сановники знали, что войско у Фан-вана сильное, победить его трудно и не решались отправиться навстречу опасности. Рассказывают, что в тот же день Паньгу исчез из дворца и никто не знал, куда он убежал. Тем временем Паньгу прямехонько отправился в военный лагерь Фан-вана. Увидев Фан-вана, он завилял хвостом и завертел головой. Фан-ван чрезвычайно обрадовался и сказал своим сановникам:

— Боюсь, что Гаосин-ван скоро погибнет. Даже его собака бросила его и прибежала служить мне. Посмотрите, это принесет мне успех!

Фан-ван устроил большой пир по случаю счастливого предзнаменования. В этот вечер он хватил лишнего, захмелел и заснул в своем шатре. Воспользовавшись этим, Паньгу подкрался к нему, вцепился ему зубами в горло, отгрыз голову и стремглав бросился обратно во дворец. Увидел Гаосин-ван, как его пес с головой в зубах вернулся во дворец, обрадовался безмерно и приказал дать псу побольше мелконарубленного мяса. Но Паньгу только понюхал блюдо, обошел прочь и с печальным видом улегся в углу комнаты. Паньгу перестал есть и все время лежал без движения, а когда Гаосин-ван звал его, он не вставал на зов. Так продолжалось три дня. Гаосин-ван наконец спросил Паньгу:

— Пес, почему ты не ешь и не подходишь ко мне, когда я зову тебя? Неужели ты думаешь получить в жены мою дочь и рассердился на меня за то, что я не сдержал своего обещания? Не в том дело, что я не хочу сдержать обещания, но ведь пес и в самом деле не может взять в жены человека.

Паньгу неожиданно сказал человеческим голосом:

— Не печалься об этом, князь, а только посади меня на семь дней и семь ночей под золотой колокол и я смогу превратиться в человека.

Очень удивился князь, услышав такие слова, но исполнил эту просьбу и посадил его под золотой колокол, чтобы посмотреть, произойдет ли превращение.

Прошел день, второй, третий… Наступил шестой день. Добрая княжна, с нетерпением ожидавшая свадьбы, из опасения, что пес умрет от голода, тихонько приподняла колокол, чтобы посмотреть на Паньгу. Тело Паньгу уже превратилось в человеческое, и только голова еще была собачьей, но превращение тотчас же прекратилось и голова уже не могла стать человеческой. Паньгу выбежал из-под колокола, накинул на себя одежды, а княжна одела шапку в форме собачьей головы. И тогда они стали мужем и женой».

В этом мифе, конечно же, несколько поблек героический блеск Паньгу. Зато возвысился образ молодой княжны, увидевшей в Паньгу не физическое уродство, а прелесть его душевных качеств.

Другой миф рассказывает о всемирном потопе. В стране, где протекают две великие реки мира — Янцзы и Хуанхэ, и которую омывают океанические волны, конечно же, такой миф просто не мог не родиться, но нес он в себе весьма своеобразное содержание.

«Люди, наблюдая, как воды рек беспрерывно, днем и ночью, текут в море, задумались над тем, не угрожает ли им это море: хотя оно и велико, однако разве не может переполниться до краев и все залить? Как тогда быть? В ответ на этот трудный вопрос возник миф, согласно которому в восточной части залива Бохай, далеко-далеко от берега находится бездонная пропасть. Воды всех рек, морей, океанов и даже небесной реки — Млечного Пути текут в нее, чем и поддерживается постоянный уровень воды в море. И люди успокоились: раз есть такая бездонная пропасть, так чего же горевать?»

Действительно, нечего… Пока не был открыт закон круговращения воды в природе, можно было вполне позволить себе удовлетвориться и наличием огромной бездонной бездны для слива этой воды в бескрайние пространства.

Но уж когда хляби небесные разверзлись, реки из берегов вышли — тогда только держись. Спасайся, как можешь на верхушках деревьев и на вершинах гор. А если не в твоем характере покоряться стихии, если твое положение не дает тебе возможности спокойно почивать на вершине дерева, тогда незамедлительно бери в руки корзину и лопату, как это сделал легендарный император Юй, и принимайся за дело.

«Император шел впереди, не обращая внимания на ветер и дождь, и вел за собой весь народ. Он расчищал реки, прокладывал протоки и наконец побеждал потоп, причинявший людям столько бед. В общей сложности Юй находился вне дома тринадцать лет. Но много раз он проходил мимо дома, слышал детский плач, и не мог зайти, потому что был слишком занят. На руках и ногах у него образовались твердые мозоли, ногти отполировались до блеска, а на ногах и на груди не выросло ни одного волоска. Он был еще не старым, а выглядел изможденным от работы в сырости и испарениях. Много лет его пекло солнце и обвивал ветер, кожа у него почернела. Он был худой, с длинной шеей и ввалившемся ртом. По виду его никак нельзя было бы признать за императора. Но был ли в Поднебесной во все последующие времена хоть один человек, который бы не возносил хвалу Юю? Некоторые даже говорили: „Если бы не Юй, то мы, вероятно бы, превратились в рыб и креветок“».

Но надо отдать должное, что не превратиться в рыб и креветок китайскому народу помогла и несравненная в своей доброте, уже знакомая нам богиня Нюйва. «В то время, когда дух воды Гунгун, обычно восседавший на колеснице из облаков, запряженной двумя драконами, начинал битву со своим отцом Чжужунем — духом огня, потрясенные горные леса охватывал огромный жестокий пожар, а воды, хлынувшие из-под земли, затопляли сушу, вздымались до неба, и земля превращалась в сплошной океан, люди страшно страдали. Они не могли спастись от настигшей их воды, а им еще угрожала и гибель от разных хищных животных и птиц, которых потоп выгнал из лесов в горы. Для них это был настоящий ад. Ибо


Страшна утесов вышина,
Цепь острозубых скал черна, —
Не светит солнце, и луна
Между зубцами не видна…
Все — путаница, тьма одна!
Вершина вторглась в сумрак туч,
И дождь по каменным бокам
Сливаясь в реки, льется с круч… (От Ханьского периода до периода западной династии Цзинь Ш в. до н. э. — 1У в. н. э.)

Заботливая Нюйва, видя, что страдают ее дети, очень опечалилась. Не зная, как наказать злых зачинщиков, она принялась за тяжелый труд по починке неба. Работа ей предстояла большая и трудная. Но ради счастья людей Нюйва, горячо любившая их, не испугалась трудностей и смело взялась за дело.

Прежде всего она собрала множество камней пяти разных цветов, расплавила их на огне в жидкую смесь и ею заделала отверстия в небе. Посмотришь внимательно — вроде бы есть некоторая разница в расцветке неба, однако издали ее почти и не заметишь. Для того, чтобы впредь не опасаться обвала, Нюйва убила огромную черепаху, отрубила у нее четыре ноги, которые поставила вертикально у четырех сторон земли как подпорки, поддерживающие небосвод наподобие шатра. Эти подпорки были очень прочными, и поэтому не стоило, опасаться, что небо рухнет. Позднее она поймала черного дракона, долгое время творившего зло, и убила его. Она изгнала хищных зверей и птиц, пугавших людей, потом сожгла тростник, сгребла пепел в кучу и преградила дорогу потопу. Так великая Нюйва избавила своих детей от бедствий и спасла их от полной гибели.

Закончив трудиться для людей, она села в колесницу грома, запряженную двумя летящими драконами и приказала поднять ее на девятое небо к Небесному владыке. Ему она рассказала о всех своих свершениях. После этого Нюйва тихо и спокойно, подобно отшельнику, ушедшему от мира, жила в небесном дворце, не кичась своими заслугами и не ослепляясь славой. Свои заслуги и славу приписывала милосердная богиня великой природе, считая, что все свои деяния совершила следуя привычному естеству и что для людей она сделала настолько мало, что и говорить об этом не стоит».

Вот такой прекрасный, чистый образ придумал китайский народ. И прости меня, мой дорогой читатель, что я опять отправляю тебя за сопоставлениями к иудейской религии, в которой потоп и действия бога в этой страшной ситуации совершенно несопоставимы с истинно человечными представлениями китайцев. Ты и сам это заметил… Я понимаю, что поступаю некорректно: вряд ли стоит все так уж скрупулезно пояснять тебе… Прошу прощения за это напоминание и разрешения вознаградить тебя еще одной поэтической зарисовкой о делах небесных.

Кроме Нюйвы этими делами занималась еще и прелестная «небесная фея, которая жила на восточном берегу Серебряной реки — Млечного Пути, и ткала на своем ткацком станке прекрасные слоистые облака из удивительного волшебного шелка. Облака постоянно меняли свой цвет, и их все называли небесными одеждами, потому что они прикрывали небо. А небо, как и человек, тоже должно прикрываться, хотя, лазурно-голубое, словно раздетое донага, ясное небо тоже имеет свою прелесть».

Как же повезло китайскому народу с его доброжелательным характером! Ведь ему, благодаря этому характеру, удалось в своих фантазиях произвести на ясный свет столь удивительных богинь и фей, излучающих, и детскую наивную непосредственность, и прозрачный, замысловатый взгляд на мир, и признание в искренней любви не только к богам, но и к грешным людям.

В своем воображении замысловатые китайцы беспрестанно придумывали самые разнообразные страны, населенные либо сказочными утопическими мечтами, либо совершенно невообразимыми существами. Эти страны располагались где-то очень далеко, за линией горизонта, но они были, о них рассказывали легенды.

«Туда ни пешком, ни в повозке, ни в лодке добраться нельзя. И можно было направиться туда только в мыслях. В той стране не было ни правителей, ни вождей, люди не имели ни стремлений, ни страстей, следовали лишь своим естественным желаниям, и поэтому все жили очень долго, красиво и весело. Жители этой страны могли ходить по воде и не тонуть, проходить через огонь и не сгорать, летать по воздуху так же спокойно, как ходить по земле. Облака и туманы не мешали им видеть, раскаты грома не тревожили их слуха. Люди были и людьми и божествами одновременно, их можно было считать земными бессмертными.

В другой стране народ жил в полном согласии с животными, где часть диких зверей погибла, а те, что остались, были постепенно приручены и стали друзьями человека. И наступила для людей счастливая жизнь без печалей и забот: стоило только захотеть — через мгновение человек получал лошадь или вола; на обширных просторах росли съедобные растения, не нужно было их выращивать, а есть можно было вволю. То, что они не могли съесть, оставалось на краю поля, и никто этих запасов не трогал. Если рождался ребенок, его клали в птичье гнездо, висевшее на дереве, и ветер качал его, как люльку. Люди могли таскать тигров и барсов за хвосты, и наступать на змей, не опасаясь укусов.

Здесь были и животные, предназначенные для лечебных целей. Например была одноглазая четырехкрылая птица с собачьим хвостом, и согласно преданию тот, кто съест ее, сможет вылечиться от болей в животе. А у больного, съевшего рыбу, напоминающую карпа, но с двумя куриными лапами, рассасывается опухоль».

Да, что и говорить, сказочные представления всячески украшали жизнь человека, подчас такую тяжелую, что непостижимо было и понять-то, как же с ней удавалось справиться?.. И тогда на плечи птиц и животных перекладывались, несправедливо, конечно, по отношению к ним, все бедствия и несчастья, сваливающиеся на голову человека.

«Например, предание рассказывает о змее с шестью ногами и четырьмя крыльями. Как только ее видели в небе, на земле тотчас начиналась страшная засуха. Или о существе, по виду напоминающего быка, но полосатого, как тигр. Его появление всегда сопровождалось сильнейшим наводнением. Прилетала иногда и птица, похожая на журавля, сама зеленая с красными полосами, белым клювом и одной ногой. Там, где ее видели, обычно вспыхивало удивительное пламя. Еще говорили о звере, напоминавшем лису с белым хвостом и длинными ушами. Ее появление предвещало войну. А когда на землю какого-либо царства опускалась пятицветная птица с человечьим лицом и длинными волосами, то это царство погибало».

Но не только тела животных в фантазиях сплетались в необычайных соединениях и раскрасках. Человеческие тела в легендах тоже преобразовывались подчас самым невообразимым образом. Существовала «страна людей с переплетенными ногами. Некрасиво ковыляя и хромая, они ходили по земле. Но считали это в порядке вещей и нормальная походка людей казалась им совершенно некрасивой». Что тут скажешь?… Только одно: красота — понятие относительное…

Были люди с человечьим лицом и черным, словно лак телом, сплошь покрытым длинными волосами. Ноги у людей сгибались в обратную сторону, и они бегали быстро, как ветер. Нрава были жестокого: ловили и ели людей.

Существовала страна людей, державших завязки. Ее жители все время держали руками у подбородка завязки от шапок. Быть может, это был прообраз наших шапок-ушанок?

Существовала страна людей с дырявой грудью. Сквозное отверстие выглядело некрасиво, но люди извлекли из этой особенности определенную пользу: при передвижении им не нужен был паланкин. Они брали бамбуковый шест, продевали его через дыру в груди и два человека несли третьего. Это было удобно, хотя и очень необычно.

Существовала страна трудолюбивых — ее жители всегда находились в состоянии смятения, что бы они не делали — ходили, стояли, сидели, лежали — все время они были неспокойны. И даже если у них не случалось никаких дел, озабоченный вид не покидал их.

В стране Женщин не было ни одного мужчины. Достигшие совершеннолетия девушки отправлялись купаться на Желтый пруд, после чего зачинали потомство. Если рождался мальчик, то через три года его убивали.

В стране Мужчин не было ни одной женщины. Но тем ни менее одежда у них была всегда в порядке, а на поясе висел меч. Они стали олицетворением мужской доблести и имели внушительный вид. Жен у них не было, но каждый из них мог породить из своего тела двух детей и рождались они из весьма странного места, а именно — из подмышек».

Согласись, большинство населения этих фантастических стран обладало доброжелательным, хитроумным характером и тонким чувством юмора. А юмор — такой хороший помощник на непростом жизненном пути…

В странах, скрывающихся за горизонтом, жизненные проблемы решались несколько проще, нежели у людей, живущих на твердой реальной почве. Отнюдь не всегда их молитвы с просьбой о помощи доходили до обитателей Небес, да и посудите сами: разве «могут сетования былинок остановить тайфун несчастий?»

Здесь в годы неурожаев существовало людоедство и, увы, был обычай, позволявший обмениваться детьми, дабы съедать чужих, а не своих собственных. Вот уж воистину: голод — не родная тетка. Умершие представители знати уводили за собой в могилу целую череду не успевших почить жен, воинов, слуг, и прочих, якобы необходимых для потусторонней жизни живых существ. И богам тоже надо было приносить жертвы. Похотливый дух реки Хе-бо постоянно требовал себе невест из числа самых красивых девушек, причем жертву не просто бросали в воду, а предварительно наряжали ее и укладывали на шикарное брачное ложе, которое благополучно вместе с несчастной девушкой опускалось на илистое дно реки.

Плохо обустроенная жизнь людей была слишком коротка, и поэтому целый легион малолетних беззащитных сирот — бесприютных детей человеческих, скитался по всем уголкам огромной страны. Горе их было бесконечно. Послушайте сами, что об этом говорит неизвестный древний поэт, видимо сам до дна души испивший горькую чашу сиротства.


Горько на свете жить сиротою
Трудно мириться с печальной судьбою.
Когда и отец и мать были живы,
Ездил в коляске я, был я счастливым.
Ныне не матери нет, ни отца,
Счастья не вижу, печаль без конца.
Нет мне угла под родимою кровлей,
Велела невестка заняться торговлей.
Ездить приходится мне беспрестанно
К востоку от Ци а на юг до Цзюцзяна.
Вечно скитаюсь в жару, в непогоду,
Домой возвращаюсь лишь к новому году.
Грязные волосы, пыльная шея,
Устану, но слова сказать не посмею.
Чуть только явишься — дело отыщут:
Брат заставляет готовить пищу,
Чистить конюшню невестка зовет…
До ночи бегаешь взад и вперед.
Утром далеко пошлют за водою,
Слезы сиротские льются рекою.
Сыро и зябко…Разутый, раздетый,
Тяжкая ноша… Терпи да не сетуй.
К ночи вернешься — потрескались руки,
Больно вцепились в подушку колюки.
В зимнюю стужу я вечно раздет.
Легкого платья мне на лето нет.
Горько, безрадостно жить сиротой,
Будет ли мне долгожданный покой?
Лучше к родным поскорее уйти,
Желтый источник меня приютит.
Ветром весенним пахнуло с полей;
В третью луну уж разводят червей,
Тыквы снимают в шестую луну, —
В поле до вечера спину я гну.
Солнце садится — мне некогда мешкать:
Тыквами сверху гружу я тележку.
Еле ступают усталые ноги,
Долго тащусь я по пыльной дороге.
Вдруг подломилась тележка моя.
Катятся тыквы… Досаду тая,
Спину усталую снова сгибаю.
Люди тележку мою обступают,
Один помогает, а двадцать едят…
«Вы черенки хоть верните назад!
Брата с невесткой боюсь, как огня.
Дома все тыквы сочтут у меня».
К дому подъехал я, там уже ругань…
Братом, невесткой до смерти напуган.
Вот письмецо бы под землю послать!
Пусть и отец мой узнает и мать:
С братом, с невесткою жить не могу,
Лучше к родителям я убегу.

Из глубины веков просочились к нам эти горькие детские слезинки.

И к плачу неизвестного малыша присоединился голос еще одной сиротинки, имя которой известно теперь всему огромному миру — голос Конфуция. Он родился в 551 году до нашей эры в очень бедной семье, вскоре потерявшей главное свое состояние — отца и мать. Как ему удалось, претерпевая беспросветную нужду, выучиться, одному Небу известно, но он сделал это. Недюжинные способности и упорное терпение позволили Конфуцию весьма быстро подняться по ступенькам служебной лестницы, однако атмосфера административного Олимпа оказалась для мудрого юноши слишком душной и он вскоре покинул ее.

Ему удалось собрать вокруг себя нескольких учеников и с ними он пустился в паломничество по стране, полное опасных приключений, вплоть до физического уничтожения и голодной смерти. Основной целью этого паломничества было желание найти достойного правителя для своей страны. По дороге они встречали самых разных людей — начиная от царских особ и кончая нищими и юродивыми. И со всеми Конфуций подолгу рассуждал о насущных вопросах бытия. Особенно много он разговаривал со своими учениками, поэтому его литературное наследие состоит в основном из диалогов, отличающихся предельной точностью и лаконичностью и стремящихся к «бесконечной недосказанности символа».

Конфуций говорил:

«Стремление к человечности освобождает от всего дурного. При этом лишь тот, кто человечен, умеет и любить людей, и чувствовать к ним отвращение. Своей ношей ученый человек считает человечность, и поэтому он не может не быть твердым и решительным, ибо его ноша тяжела, а путь далек. — Это ли не тяжесть? — Завершает он свой путь, лишь умирая. Это ли не даль?»

Такую высочайшую жизненную планку ставит философ не только перед китайским народом, но и перед всем разумным человечеством.

Высочайшую планку он ставит и перед страной, мечтая построить на своей родине общество Великого Единения. Вечная утопическая идея создания идеального государства будоражила умы многих мыслителей древности. Как мы видим, не обошла она и Конфуция. Само слово «утопия» в переводе с греческого означает — «место, которого нет». В Китае же, по мнению мыслителя, оно уже было, оно существовало в древности во времена правления легендарного императора Шуня, и поэтому у людей нет необходимости стремиться в неведомое, небезопасное будущее, а достаточно всего лишь снять точную кальку с лучезарного прошлого и жить по ее законам.

Конфуций не уставал повторять, что его познания непосредственно связаны с жизненным опытом потомков далекой древности, а он лишь стремится передать их мудрость и высокое моральное отношение к жизни своим современникам. «Только тот, кто постигая новое, лелеет старое, может стать учителем», — говорит он.

В своих учениях он стремился ускорить переход взгляда китайцев с мистического Неба на обыденную Землю к чисто человеческим делам. Надо сказать, что еще задолго до появления великого китайского мыслителя, на исторической сцене древней страны времен правления династии Чжоу мистические причудливые религиозные фантазии стали постепенно замещаться строгим рационализмом. Эмоциональный накал страстей, сокровенные задушевные разговоры человека с богом стали перерождаться в разумное отношение к существующей действительности с некоторым налетом практицизма.

Обращение взгляда Конфуция к временам правления династии Чжоу, длившейся с Х1 по Ш века до нашей эры, не случайно. Это время считалось едва ли не самым идеальным в жизни Китая. Правление государством передавалось не по наследству, а по заслугам претендента. Так великий правитель древности Яо передал свой трон следующему достойному правителю Шуню, не находясь при этом с ним в родственных отношениях.

Китай в те времена не знал сокрушительных народных восстаний, хотя казалось бы, при существующем принципе: «Кто знатен, тот богат» — беднота могла бы в любой момент взорваться, но она веками терпеливо относилась к власть имущим, несмотря на то, что жилось ей, ой как не сладко. Не случайно одной из самых ходовых поговорок была вот эта: «Чтобы добыть чашку риса, надо пролить чашку пота». Простолюдины не могли позволить себе ни единого кусочка мяса, и предписывалось это законом, а не наступающими время от времени голодными годами. По писанным законам бедные люди были сплошь вегетарианцами.

Легендарные благодатные времена древности прекратили свое существование с появлением в обиходе людей орудий труда из железа, которое позволило им, не обладавшим знатностью, непомерно разбогатеть за счет обработки новых земель. Невежественная масса людей из народа, о которых последователь Конфуция Луньюй говорил: «Народ следует заставить идти должным путем, но не нужно объяснять почему», вдруг дотянулась до рычагов власти. Как говорится: «Из грязи попали в князи». В такой ситуации, как известно, нравы начинают стремительно падать, мельчать, власть, напыщенная необоснованными амбициями, заботиться больше о своем достатке и удовольствии, народу же, уже ранее отученному от мяса, приходится теперь отвыкать и от риса.

Последствия таких преобразований не замедлили сказаться. Китай раскололся аж на 140 мелких, постоянно воюющих друг с другом княжеств, за что и получил на этот период времени неблагозвучное имя — «Воюющее государство».

Столь бурная воинствующая действительность неприемлема была для миропонимания Конфуция. Он тосковал по ушедшему в века легендарному императору Шуню. Вот что он писал о нем:


Правившим в недеянии —
Таким был Шунь.
Чем же он занимался?
С повернутым прямо на юг лицом он почитал себя,
и только!

В этом «недеянии» мыслитель видит высшую жертвенность собой, завершение жизни, завершение пути.

Должна честно признаться, что моему пониманию это понятие совершенно недоступно. Судьба познакомила меня с некоторыми представителями рода человеческого, которые приняли данную установку слишком прямолинейно и ни к чему хорошему их это не привело. Понятие «недеяние» мне кажется парадоксальным и по отношению к до краев наполненной деяниями жизни самого Конфуция.

Он, глубоко обеспокоенный положением вещей в современном ему Китае, создал для мира великое учение о гуманности и священном долге, разработал свой свод правил и норм, называемых Ритуалом, который позволил бы людям в любых ситуациях найти верный путь в жизни. Для философа «возвращение к ритуалу означает возвращение к милосердию».


Без ритуала взгляда не бросай,
Без ритуала ничему не внемли,
Без ритуала слова не скажи,
Без ритуала ничего не делай.

«Из назначений ритуала всего ценней гармония. Она делает прекрасным путь древних царей, а им следует в малом и великом. Но и гармония применяема не всегда. Если знают лишь гармонию, не заключая ее в рамки ритуала, она не может претвориться в жизнь». Истинное понимание ритуала крайне затруднено, в него нужно вжиться всей своей душой, а не формально переводить в ранг обычных церемоний.

Конфуций разработал ряд понятий, важнейшими из которых были гуманность — «Жэнь» и чувство долга — «И». Понятие гуманности включало в себя множество качеств, присущих благородному человеку: скромность, справедливость, сдержанность, достоинство, бескорыстие, любовь к людям. Долг определялся, как взятые человеком на себя моральные обязательства, без каких-либо последующих претензий на плату. Идеал этот был, конечно же, недосягаем, но направление, в котором необходимо продвигаться, было определено.

И определено оно было для благородных мужей. Именно благородным мужьям Конфуций посвятил множество своих изречений. Вот некоторые из них.

«Внутренняя свобода, которая в то же время есть необходимость, толкает благородного мужа на действия, независимо от того, каков будет результат, и даже вопреки явным признакам обреченности задуманного дела. — Не тот ли это, кто знает, что он не может, но делает».


«Благородный муж не стремится есть досыта,
Не старается жить в покое;
Проверен в делах и осторожен в речах,
Обращаясь к владеющему путем, исправляется,
Его можно назвать любящим учиться».

«Благородный муж символизирует человека, который принимает на себя все противоречия и конфликты жизни, всю ее неустроенность и преступную разобщенность».


«Проступок благородного мужа
Подобен затмению солнца и луны:
Преступает — и все это видят,
Исправляет — все этим любуются».

«Благородный муж завязывает дружеские связи с помощью своей учености, а дружба помогает ему утвердиться в человечности».

«Учитель хотел уйти жить к восточным воротам. Кто-то воскликнул:

— Как же вы сможете там жить? Они ведь так грубы.

Учитель ответил:

— Какая грубость может быть, где благородный муж».

Именно благородному мужу поручалось исполнение предписаний Ритуала. Простолюдина эти проблемы абсолютно не касались, потому что

«Благородный муж способствует тому, чтобы в человеке побеждало все, что есть в нем самого хорошего, а не плохое. Малый человек способствует обратному».

«Благородный муж при разногласии находится в гармонии; у малых же людей гармонии не может быть и при согласии».

«Увы, бывает благородный муж — и нет в нем человечности, но не бывает, чтобы малый человек — и был он человечен».

«Благородный муж научен справедливостью, малый человек научен выгодой».

Как мы видим, Конфуций полностью исключил весь простой народ от исполнения почетной обязанности соблюдения благородного Ритуала. Да и как простолюдин смог бы исполнять их, если он о них просто-напросто ничего и не знал. Ведь сложнейшая китайская грамота напрочь отделила высочайшей стеной его от благородных мужей.

По этому поводу горько сетует классик китайской литературы Лу Синь: «Наши древние изобрели очень сложную письменность, высекая знаки, точно глыбу за глыбой. Многие были лишены возможности говорить, не смели даже думать, вследствие высоких стен, возводимых из древних поучений. „Истины“» последователей немногих мудрецов, созданы ими для самих себя. Простой народ, хилый и увядший, словно пробивающаяся из под огромного камня трава, четыре тысячи лет жил в молчании.

Обрисовать глубоко молчаливую душу китайского народа — дело трудное. Все у нас друг с другом разобщены, и даже собственные руки не понимают собственных ног. Но как ни стремился я добраться до этой души, я постоянно натыкался на какую-то отчужденность. Окруженный высокой стеной народ когда-нибудь должен очнуться, вырваться из-за этой стены и заговорить».

У Конфуция на сей взгляд было свое мнение. Он считал, что «народ можно принудить к послушанию, но его нельзя принудить к знанию». Перед всей незнатью ставилась лишь задача, связанная с производством материальных ценностей.

Простой люд отвечал Конфуцию: «Если крестьянин не будет стараться — весь мир с голоду умрет». А всего-то и дел было у народа — накормить, одеть, обуть весь мир… В промежутках же между трудами праведными оставить свою мудрость в пословицах, поговорках, сказках. Не единым выращиванием риса жили эти трудолюбивые китайцы. Они прекрасно понимали, что,

«Лучше умереть вместе с умным, чем жить вместе с глупым».

«Мечтать о чиновничьей карьере в беспокойное время — все равно, что искать богатство в неурожайный год».

«Не бойся, что не знаешь — бойся, что не учишься».

«Не страшись многого — расстроишь большие замыслы».

«Личные интересы подобны тени от травы, общие интересы подобны небу».

«Не печалься, что у тебя нет чина, а печалься, что нет таланта».

«Глупец, который рассказывает о том, что видел, лучше мудреца, который молчит о том, что знает».

«Мудрость переходящая меру, хуже глупости».

«За три года и школьная собака научится стихами лаять».

«Учиться и не думать — это глупо, думать и не учиться — это погибель».

Народ прекрасно разбирался в психологии чувств:

«Оставишь ниточку чувства — потом легко будет встретиться».

«Нужно большое сердце — и не надо большой комнаты».

«Длинный подол ноги опутывает, длинный язык — шею».

«Обиду злобой не успокоишь, огня маслом не погасишь».

«Сладкое сделать горьким очень легко, горькое сделать сладким — трудно».

«Хоть в груди бушует огонь, дым через нос не выпускай».

«Приблизился к добродетели — вошел в комнату с душистыми цветами, приблизился к дурному — вошел на рынок, где торгуют тухлой рыбой».

Хозяйской практической сметкой наполнены другие пословицы:

«Можно только по ошибке купить, но нельзя по ошибке продать».

«Не кричи о потерянном сахаре, а заботься об оставшемся».

«Свинья спит — обрастает мясом, человек спит — продает дом».

«Три дня не будешь держать кошку — потеряешь зерна на целого вола».

Хитроватым и не только хитроватым подшучиванием наполнены пословицы о священнослужителях и прочих недостойных людях, не пользующихся у народа особым уважением:

«Мужской монастырь напротив женского монастыря — даже если ничего не происходит, все-таки что-то есть».

«Где падаль, туда собираются собаки, где горе, туда собираются монахи».

«Где муха посидит, там черви заводятся; где монах побывает, там грехи отыщутся».

«С деньгами и пес может стать „господином Гав-Гав“».

Так что народ-то тоже «не лыком был шит», и мудрость его прекрасна…

Но вернемся к Конфуцию, к его благородным мужьям и поговорим о правилах соблюдения этими мужьями всяческих церемоний, производных от Ритуала, церемоний, которые являются непременным условием их престижа в обществе. Благородный муж должен был помимо соблюдения нравственных норм, тщательно соблюдать и все условности в одежде, украшениях, деталях этикета и в других самых разнообразных вещах. Со временем паутина столь обязательных церемоний крепко опутала эмоциональный мир всех китайцев. Китаец никогда не забудет натянуть на свое лицо приветливую, но не всегда искреннюю улыбку, а что за ней скрывается не разберет ни бог ни черт.

При любых жизненных обстоятельствах — счастливых ли, горестных ли — всегда и во всем существовали строго установленные правила поведения. От ближнего требовалось лишь необходимое соблюдение определенных отношений, и хотя эти правила были благородны: проявление почтительности к старшим, милосердие к младшим, достойное отношение к равным, последствия его стали ужасны. На мой взгляд, неукоснительное требование соблюдения церемоний, длившееся в течение тысячелетий, позволило как-то незаметно ускользнуть детскому восприятию жизни у людей, растворилась почти бесследно их прелестная, милая непосредственность. Они в чем-то стали похожи на роботов. А жаль, ах как жаль, что все так произошло…

Все проблемы народа отразились, как в капле воды, и в его маленькой ячейке — в семье. Надо сказать, что семья в Китае представляла собой огромный, строго организованный клан, в котором интересы общества всегда стояли на голову выше интересов отдельного человека. Каждая новая семья создавалась исключительно по воле родителей и родственников. Искать в ней любовь было так же бесполезно, как «искать черную кошку в черной комнате» тогда, когда ее там вовсе и не было.

Состоятельные мужчины имели возможность взять себе в дом любимых наложниц в придачу к опостылевшим женам, а бедным женщинам ничего не оставалось делать, как вести хозяйство и рожать законных детей от опостылевших мужей. На долю женщин, достигших преклонных лет, доставалась лишь нелегкая, нудная и хлопотливая забота о доме и домочадцах. О каких-то развлечениях, нарядах и говорить не приходилось, ведь «красивые цветы стыдятся, когда их втыкают в волосы пожилым женщинам».

Одно время существовала некая отдушина, которая позволяла во время праздника жертвоприношений доброжелательной Нюйве, юношам и девушкам собираться вместе ясным весенним днем, весело проводить время, и без каких бы то ни было брачных обрядов искать себе суженного по душе и соединяться с ним по воле Неба всего лишь на один день. Здесь сама Нюйва была справедливой и доброй свахой. Но, увы, один день счастья проносился слишком быстро…

А потом бедная девушка должна выйти замуж по принуждению. Какие разыгрывались трагические сцены во время обряда бракосочетания рассказывает нам писатель Лу Синь, живший в ХХ веке:

«Невеста так выла и бранилась всю дорогу, что голоса лишилась. Еле из носилок вытащили. Ее держали двое здоровенных мужчин, когда надо было алтарю поклониться. И только они зазевались, она как кинется на жертвенный стол да как стукнется об угол, голову всю себе разбила, кровь так и хлынула. Два раза пеплом от благовоний посыпали, а кровь все хлещет. Насилу заперли ее с мужем в спальне, так она там давай браниться».

В этом отрывке из рассказа «Моление о счастье» рассказывается о вдове, вторично выданной замуж, но и у девушек, впервые вступающих в брак, акты отчаяния выражалось не менее бурно. Но, дорогой читатель, хочу привести еще один отрывок из этого рассказа, который весьма ярко характеризует уродливые нравственные устои того общества.

«Стукнулась бы еще разок, да посильней, чтобы живой не осталась, и ладно, — злорадствовала старуха, обращаясь к несчастной вдове. — А теперь что? Приняла на себя такой страшный грех, а со вторым мужем прожила чуть больше года. Сама подумай! Попадешь в ад, кому достанешься? Ведь за тебя станут драться души двоих мужей. Придется Владыке ада распилить тебя пополам и дать каждому по половинке. Надо бы тебе заранее об искуплении позаботиться, денег пожертвовать на доску для порога в храме Бога Земли. Эта доска будет как бы твоим телом. Истопчут ее тысячи, десятки тысяч ног, ты и спасешься от адских мук».

Случалось, замуж выдавали не девушек, а еще совсем несмышленых девчушек, которые страдали отнюдь не меньше своих старших сестер:


Нежить меня и любить ты не смог,
Стал, как с врагом ты со мною жесток.
Жизнь ты мою опорочил — и вот
Я — твой товар, не распроданный в срок.
Прежде была мне лишь бедность страшна,
Гибель, казалось, несет нам она…
Выросла я у тебя; и одна
Стала отравой для мужа жена. («Книга песен» Х1 — УШ в.в. до н.э.)

В огромных китайских семьях мужья и жены страдали, а смелые и хитроумные любовники под покровом ночи во всю придавались интимным радостям, невзирая на ритуалы и церемонии:

«Наконец возлюбленные стали пить вино из уст в уста, прильнули друг к другу и слились в страстном поцелуе. Вы только поглядите; на бирюзовом ложе, парчою убранном, шел жаркий бой. Дождик сражался с тучкой. Воитель под нежно-голубого цвета балдахином неистово метал копье, украшенное черной кистью; воительница ловко и искусно отражала натиск. Вот ринулись вперед, отпрянули назад, схватились вновь, скрестив оружие. Меч и копье пронзило щит. Еще удар — и снова меч восстал. Нежно защебетала иволга, у ласточки перехватило дух. Воитель прямо в сердце целится копьем. Бесстрашная воительница копье устами норовит перехватить.

Вот пушка с ядрами уже штурмует подступы к развилке. Удары ловко отражает сама царица чресел. Вот с силами собрался золотой петух, горделиво и высоко голову подняв. Вот сук засохший тянется к цветку, царапает его и колет. Глаза застлал туман. От каждого движения тело судорогой сводит. Кто в силах разъять воителей и кончить схватку? Хозяйка грота дышит прерывисто, на ложе волосы рассыпав. Воин грозный, томимый жаждой, готов уже покинуть поле битвы. Он потерял коня и по трясине еле ноги волочит. А та, что лестью верх взяла, теперь простушкой притворилась, глядит на поверженного, который все глубже погружается в пучину. Кольчуга смята, словно бурею цветок. Шляпа из парчи слетела, будто ураганом сбитый лист. Доспехи сломаны. Одна подпруга все еще крепка и держит всадника в седле». («Цветы сливы в золотой вазе»)

Ну-ка, припомни, мой дорогой читатель, в какой из книг тебе привелось прочесть столь образные строки о прекрасном акте интимной любви?… Что и говорить, трудно припомнить…

Прекрасен мир был для истинных любовников! Покинутые же возлюбленные пели грустные песни:


Мой друг! Разлуке мы не рады.
Не встретятся на расстоянье взгляды
С тех пор, как бросил ты меня жестоко,
Мне холодно на ложе, одиноко.
Как щепка сохну,
Думая о друге,
Лишь лютня делит
Все мои досуги.
Тебе тяжка разлука, милый? Знаю.
Сама я с ног валюсь, вздыхаю, таю.
Проходят ночи,
Оплывают свечи,
Опьянена я
Предвкушеньем встречи.
Лишь о свидании с тобой мечтаю
И в думах этих время коротаю.
Явись же мне,
Избавь меня от скуки!
Шаги слышны,
Шум ветра ли в бамбуке?
Я от письма невольно отрываюсь,
Прислушиваюсь, в ожиданье маюсь…
Нет, то цветов лишь колыхнулись тени —
Чист, как водица, лик луны осенней. («Цветы сливы в золотой вазе»)

В древнем ли Китае пишет девушка письмо своему возлюбленному, в России ли Татьяна пишет письмо своему Евгению: «…Перед тобою слезы лью, твоей защиты умоляю…» — всегда это был, есть и будет стон и мольба невинной, незащищенной любящей души.

И всегда и везде, счастливые возлюбленные и счастливые семьи, будут встречаться очень и очень редко. Но все же будут.


Небосвод закрыли тучи, нависает мгла.
Снег улегся, словно пьяный. Хижина тепла.
Даст жена бататов вкусных чарку до краев.
И велю слуге добавить для жаровни дров.
Сын мой журавля покличет — птицу попрошу
Танцевать: с нее картину тут же напишу.
Не стремлюсь к богатству, был бы
Вволю только рис
Да стихи, что напишу я, лишь бы удались.
Жаль, что у меня талантов — не велик кувшин,
Поэтических достигнуть не смогу вершин.
(«Цветы сливы в золотой вазе»)

Ах, как редки такие семьи… Как легко пролетают их счастливые дни. Жизнь же в слишком большой китайской семье тягостно-продолжительна. К такому крупному образованию семейных кланов призывало конфуцианство. В состав семьи входили несколько жен и наложниц главы семьи, немалое число женатых сыновей, множество внуков и иных родственников и домочадцев. В классическом китайском романе Цао Сюэ-циня «Сон в красном тереме» описано целое множество самых разнообразных житейских перипетий, происходящих под одной крышей. Читателю просто невозможно уследить, кто с кем и из-за чего вступает в то сложнейшие конфликты, то в любовные интриги.

В дни религиозных праздников все члены клана собирались в родовом храме. После того, как богам было уделено должное внимание, созывалось собрание, на котором сначала рассматривались всяческие деловые проблемы, а потом приступали к рассмотрению вопросов личной жизни, причем во время прений совершенно не учитывался личный, интимный характер поднимаемых проблем. Семья должна была знать абсолютно все. Согласитесь, прямо какое-то партийное собрание времен социализма.

Но в древнем Китае такое положение вещей предписывалось строгими рамками конфуцианских традиций. Если они хоть в малейшей степени не соблюдались, это означало, что человек, повинный в этом, «потерял лицо», что было равносильно гражданской смерти без какой-либо надежды на последующее воскрешение. Для человека обвинение в несоблюдении домашних устоев, а для чиновника — во взяточничестве, мошенничестве, воровстве становилось безусловным концом всех его жизненных устремлений.

Разрешалось лишь молодому мужчине немного пошалить в злачных местах, но шалостям таким отводится весьма небольшой отрезок времени. А дальше отклонения от нормы ни в поведении, ни во внешнем виде, ни в оригинальности ума обществом уже не поощрялось.

Китайские ребятишки, зачатые без любви, выросшие в семье, не пронизанной флюидами любви, с младых ногтей учились жить лишь общими интересами клана и «подстригались под одну гребенку», как в прямом, так и в переносном смысле. Культ сыновней почтительности стал абсолютно непререкаем.

Сборник «24 примера сяо» превратился в объект восхищения и подражания. Вот несколько образцов из этого сборника: бедняк, продавший сына, чтобы накормить умирающую с голоду мать, находит в огороде сосуд с золотом и надписью «за твое сяо»; восьмилетний мальчик в летние ночи не отгоняет от себя комаров — пусть они лучше жалят его, а то ведь станут беспокоить его родителей; почтительный сын в голодный год отрезал от себя кусок тела, дабы сварить бульон для ослабевшего отца; добродетельный ханьский император Вэнь-ди во время трехлетней болезни матери не отходил от ее ложа, лично готовил ей еду и пробовал все предназначавшиеся ей лекарства. Эти и многие другие примеры призваны были воспитать в сыновьях безоговорочную почтительность и готовность к самопожертвованию во имя культа родителей.

Дать сыну образование было делом необычайно трудным, но здесь китайцы старались неукоснительно придерживаться одного из мудрейших правил: «Лучше обучить сына, чем оставить ему короб золота». Юноша, отважившийся учиться, должен был запастись немалым терпением и упорнейшей усидчивостью, ведь ему предстояло запомнить несколько тысяч иероглифов. Выдерживал такое испытание далеко не каждый. Если в семейном клане появлялся смышленый сирота, то клан всегда стремился обучить бедного, но способного сородича и делал это отнюдь не из благотворительных побуждений, а из меркантильных — ученый родственник приносил впоследствии большую выгоду. Быть может, и маленькому сироте Конфуцию удалось выучиться благодаря именно этому мудро-меркантильному обычаю?

Панихида по усопшим родителям со временем приняла совершенно юродивые формы. Сын должен был находиться в трауре три года, оставить службу, уединиться не только от общества, но и от домашних, жить у родительской могилы в шалаше, одеваться в рубище, проявлять равнодушие к пище, отказываться ото всех развлечений. Лишь отрешаясь от своей плоти, он мог всецело придаваться своей скорби, и спокойно, с радостным умилением «вглядываться в пройденный родителями путь, чтобы извлечь для себя уроки».

Однажды Цзай Во задумался над этим обычаем и сказал Конфуцию:

«- Трехлетний траур по родителям — срок слишком долгий. Если достойный муж три года не будет совершать обрядов — они непременно придут в расстройство. Если он три года не будет заниматься музыкой, — она непременно придет в упадок. Для того, чтобы кончился старый хлеб и народился новый, а деревья для добывания огня поочередно сменяли друг друга, довольно и года.

— Разве тебе уже приятно есть рис и одеваться в парчу? — спросил Учитель.

— Приятно, — ответил Цзай Во.

— Ну если приятно, то так и поступай! Ведь когда достойный муж находится в трауре — даже вкусные яства ему не вкусны, музыка не радует слуха, а привычное жилье не кажется уютным. Потому он от всего и отказывается. Если же тебе все это приятно, то поступай как поступаешь.

Цзай Во удалился. А Учитель сказал так:

— Цзай Во лишен истинной человечности! Ведь родители нянчились с ребенком целых три года — вот почему трехлетний траур по ним общепринят в Поднебесной. Неужели же Цзай Во за три года младенчества так и не видел родительской ласки?!»

С точки зрения европейца срок столь длинного траура просто не укладывается в уме. Подумать только, здоровый мужчина, обремененный семьей и работой, на три года вынужден отказаться от жизни. А ведь родителей-то двое, и отправляются они в потусторонний мир, как правило, не одновременно. Вот и подсчитайте на сколько лет вычеркнут из жизни крепкий мужик. Лишь китайским чиновникам в этой ситуации было немного легче. Они уходил на время траура в отставку с сохранением жалования.

Вся эта ситуация выглядит как безумие, причем безумие, пропитанное лицемерием. Ведь если принимать во внимание отношения в семье, живущей без любви, вряд ли можно предположить столь длительную искренность страдания по усопшему. Но, несмотря ни на что, соблюдение похоронной церемонии надо было выполнять неукоснительно. Иначе ты «потеряешь лицо» и претерпишь публичное унижение.

Народ эту проблему решал гораздо проще. Любимым говорили: «Лучше при жизни кормить родителей курятиной и свининой, чем забить быка и принести в жертву на их могиле». Нелюбимые получили вот такую пословицу: «Жил — никакой пользы не было, а умер — приходится носить траур».

Странное переплетение чувств породил культ Ритуалов: с одной стороны человек ощущал себя достойной и уважаемой личностью, с другой — вынужден был заниматься самым недостойным самоунижением. В обществе было принято говорить: «Я, ничтожнейший, осмеливаюсь побеспокоить…», «Ваш недостойный слуга надеется…» и так далее и тому подобное.

Постепенно последователи Конфуция приспособили конфуцианскую идеологию к официальной идеологии государства, возвели ее в ранг религии, с помощью которой оказалось очень удобно управлять огромной империей. Культ Ритуала оброс культом множества церемоний, которые присвоили себе почти беспрекословное право регламентировать практически каждый шаг в жизни китайца.

Люди со временем, потеряв непосредственность и искренность, стали унифицированными и в ХХ веке мы увидели, как стройными, серыми, необъятно-бесконечными рядами, мужчины и женщины в одинаковых темных курточках и штанишках, с одинаковыми прическами, шли шеренгами, чеканя шаг, шли и шли к своей цели — постоянно удаляющейся победе коммунизма. Шли «за надеждой — далеким и туманным идолом» (Лу Синь) И если современные варвары во всех странах жгли на кострах неугодные им книги, то китайские хунвейбины жгли еще и разноцветных кукол, и причудливых драконов, и прелестные фонарики. Здесь догорало детство народа….

Необычайно талантливый, трудолюбивый, честный он дал себя оболванить до непостижимого для человеческого понимания уровня. Быть может, благодаря неукоснительному следованию Ритуала, они, потеряв искренность чувств, с этим потеряли все?…

Сейчас, слава богу, этот кошмар над Китаем развеивается.

Но, пожалуй, вернемся во времена Конфуция, когда китайским женщинам лишь в горячечном ночном кошмаре мог бы присниться костюм середины ХХ века, подобный костюму тюремного узника и повсеместная стрижка «под горшок». В те далекие времена они оборачивались в разноцветные шелковые ткани, делали высокие прически, все увитые цветами и замысловатыми шпильками. Мелко переступая своими миниатюрными ножками под покровом расписного зонтика дамы выходят в сад, где


…цветущие яблони
дождевую впитали влагу;
Над тропой в тишине и безветрии
пестроцветные бабочки вьются;
Всюду, всюду гвоздики пышные
прочь от них не ступить ни шагу;
Временами томные шелесты
задремавших ив раздаются.
Вот напиток из свежих персиков —
ароматен и розоват он.
Как ни холодно травам в утренник,
а растут зеленей да гуще.
Возвращаются в гнезда ласточки,
и покой за пологом спрятан.
Козодой заплачет так жалобно,
и тоска весенняя пуще. («Цветв сливы в золотой вазе»)

Во многих уголках этой древней прекрасно-украшенной страны побывал мудрец Конфуций. Восславивший Ритуал, мог ли он предположить до каких нелепых предельных форм разовьет его последовавшее за ним конфуцианство?.. Но если бы итогом его жизни стало лишь обезличивание человека, прославился бы он на все времена и во всех странах?… Конечно нет…

Потому что его ученье было мудро и гуманно, а потому прекрасно. И ты сейчас хоть немного познакомишься с ним.

В бесконечных странствиях Конфуция всегда сопровождали ученики, с которыми он находил возможность беседовать где угодно: и на постоялом дворе, и в экипаже, и в ожидании аудиенции у государя, и под цветущей сливой, и у пылающего очага, в часы, когда мягкий снег за окном укрывал пушистыми холмиками зелень деревьев. В этих беседах и рождались знаменитые диалоги — предельно лаконичные и парадоксальные, подобные диалогам добродушного жизнерадостного Сократа, но несущие в себе иной оттенок.

Конфуция звали Учителем, а авторитет учителя в Китае был подобен авторитету отца. Учитель никогда не преклонял своих колен перед государем, потому что именно он выписывал узор совершенства на чистом белом листе судьбы своего ученика. Истинный наставник никогда не поучает назойливо, не требует беспрекословного подчинения, напротив, его радует несогласие своего воспитанника.

«Хуэей не помогает мне, — говорит Конфуций, — в моих речах он всем доволен».

Истинный наставник лишь исподволь, плавно подтолкнет сомневающегося в выборе верного пути ученика к правильному шагу, ибо уважение личности в человеке есть вещь наиважнейшая в воспитании. Более того, Учитель может позволить ученику сделать ошибку, осознать ее, покаяться в ней и наконец исправить. Но если ее не исправили, Конфуций в отчаянии восклицает: «Я не встретил того, кто может осудить себя в душе, когда он видит свои ошибки». Он считал ошибку настоящей ошибкой лишь в том случае, если ее не исправили и на ее опыте ничему не научились.

Конфуций всегда и везде учил, но он не забывал и сам всегда и везде учиться. Он говорил: «Идя в компании двух человек, я все равно найду, чему поучиться у них. Хорошие качества я постараюсь перенять, а узнав о плохих чертах других, постараюсь исправить то же самое в себе». Он делил всех людей на четыре разряда, в зависимости от их отношения к учению: «Высший тот, кто знает от рождения; Следующий — тот, кто познает в учении; Следующий далее — учится, когда испытывает крайность; Те же, кто и в крайности не учится, — Люди лишние».

Но мыслитель не ограничивает достоинство человека рамками одной лишь образованности. Не учением единым жив человек. «Если кто-нибудь предпочитает чувственности добро, способен до изнеможения служить отцу и матери, на службе государю может жертвовать собой, обращаться к друзьям с правильными словами, то пусть бы говорили, что он не учен, я непременно назову его ученым». И не только убеленный сединами муж достоин уважения, но и «младшего по возрасту должно уважать. Как знать, возможно в будущем, он будет не хуже нас? Не достоин уважения тот, кто не обрел известности, дожив до сорока-пятидесяти лет».

Конфуций дает нам мудрый совет: «Когда не говорите с тем, с кем можно говорить, то упускаете таланты; когда говорите с тем, с кем говорить нельзя, то тратите слова напрасно. Но умный никогда не упускает и не тратит слов напрасно».

Общение для него подобно глотку чистого воздуха, но часто в беспросветном отчаянии Учителю остается лишь сетовать: «Я не знаю, как мне быть с теми, кто не спрашивает. Как же быть?.. Как же быть?..»

Но тут, надо сказать, он напрасно сетовал на судьбу. Спрашивали его постоянно. Многочисленные ученики не уставали задавать вопросы, а он всегда находил ответы на них.

«Фань Чи, сопровождая учителя на прогулке у алтаря Дождя, сказал:

— Осмелюсь спросить, что значит возвысить добродетель, очистить от скверны и обнаружить заблуждение?

Учитель ответил:

Какой хороший вопрос! Разве не возвысишь добродетель, если дело предпочтешь его итогу? Разве не очистить скверны, если вступить в бой с дурным в себе и не задевать дурного у других? Разве не изведать заблуждения, если из-за короткой вспышки гнева позабыть себя и своих близких?»

«Учитель сказал:

— Сы, ты ведь считаешь меня многоученым и оттого многознающим?

— Да, — ответил тот. — Разве это не так?

— Нет, — сказал учитель. — Я все нанизываю на одну-единственную мысль».

«Ученик спросил:

— Как следует прожить жизнь?

Учитель ответил:

— Когда не ведают далеких дум, то не избегут близких огорчений. Никогда не печалься о том, что люди тебя не знают, а печалься о том, что ты не знаешь людей. Слышишь многое, выбирай из него хорошее и следуй ему».

« Цзыгун сказал:

— Не хочу, чтобы меня обижали. И сам никого не хочу обижать.

— Этого тебе не добиться, — ответил учитель».

«Цзыгун спросил:

— Что можно сказать о человеке, если вся деревня его любит?

— Никчемный человек, — сказал учитель.

— А что сказать о человеке, если вся деревня его ненавидит?

— Никчемный человек, — сказал учитель. — Было бы куда лучше, если бы хорошие люди из этой деревни любили его, а дурные — ненавидели».

«Цзыгун спросил:

— Не найдется ли такое одно высказывание, чтобы можно было ему следовать всю жизнь?

Учитель ответил:

— Не таково ли сострадание? Чего себе не пожелаешь, того не делай и другим.

— Далеко ли милосердие?

— Я к нему стремлюсь — и так оно приходит!»

«Учитель спросил:

— Что бы ты делал, если бы правил страной?

Дянь ответил:

— В конце весны, когда уже сотканы весенние одежды и находились бы со мной пять-шесть молодых людей и шесть-семь подростков, омылся бы в водах И, и побыл бы на ветру у алтаря Дождя и с песней возвратился.

Учитель, глубоко вздохнув, сказал:

— Хочу быть с Дянем».

Неосуществимая мечта Конфуция пожить во времена умиротворенного периода правления своего ученика Дяня была, конечно же, лишь мечтой. На деле все обстояло иначе… И у мыслителя болела душа за угнетенный народ и не оставляла надежда постараться убедить власть имущих сменить дурное правление на справедливое, которое поспособствует устранению необузданных вспышек доведенного до крайнего отчаяния народа. Ведь эти вспышки в конечном итоге приводят к разорению всех и вся, потому что сетования крестьян не смолкают над китайской землей:

«Умею я одно — садить деревья только. А управление людьми — то дело просто не мое. Однако я живу в своей деревне и вижу, как начальник наших мест надоедает нам приказами своими. Как будто бы и любит нас, жалеет, но в результате нам — одна беда. И днем и вечером приходит к нам чиновник и кричит: „Приказ начальника! Торопит вас пахать! Велит сажать и сеять! Смотрите за всходами своими! Скорей сучите свою нить! Скорей, проворней тките холст! Заботьтесь о своих детях и подростках! Кормите кур и поросят! Ударит в барабан и соберет нас всех, ударит в деревяшку — вызывает. А мы, простые, маленькие люди, изволь готовить утром и на дню обеды, ужины, чтобы принять, как надо, чиновника в селе: и то боимся не поспеть! Куда же там обогащать нам жизнь и дать душе покой? И вот откуда все наши беды…“» (Лю Цзунъюань — писатель УШ в.)

Убегая как можно дальше от ненасытного чиновника, народ отваживался на любые муки, лишь бы не видеть бездонного брюха тех, кто стоит у кормила-кормушки власти.

Однажды Конфуций, как обычно, странствовал по стране. «День был жаркий, повозка уже не первый час медленно тащилась по разбитой дороге. Престарелый учитель сильно страдал от жары, но, следуя древним нормам поведения, ничем не выдавал своего недовольства. Наконец дорога свернула в тень деревьев, а вдали показалась гора Тайшань — одна из высочайших святых вершин Китая. „Сколь свято и сколь спокойно это место, — подумал Конфуций. — Счастливы люди, живущие здесь в умиротворении“».

Из состояния благостных раздумий его внезапно вывел пронзительный крик: какая-то женщина в голос рыдала над могилой. Конфуций остановил повозку и, согласно древнему ритуалу, несколько минут придавался печали с неизвестной женщиной — ведь смерть объединяет всех, — а затем послал своего ученика спросить, не надо ли чем помочь.

— Вы так убиваетесь. Похоже вы скорбите уже не о первой утрате, — спросил ученик.

— Да, так оно и есть, — горестно произнесла заплаканная женщина. — Когда-то от когтей свирепого тигра погиб мой свекор. А затем погиб и мой муж. Сегодня же я потеряла единственного сына — и его убил тигр.

— Так почему же вы не покинете эту деревню? Разве можно жить в таком опасном месте?

— Зато здесь нет жестоких властей, — кротко ответила женщина.

Конфуций слышал этот разговор и согласно кивнул головой. Неизвестная женщина сумела выразить, может быть, самое потаенное, что носил в душе великий Учитель. Когда ученик вернулся к повозке, Конфуций пристально посмотрел на него и произнес: «Запомни это — жестокая власть страшнее свирепого тигра». («Детская энциклопедия „Аванта +“»)

На протяжении истории древнего Китая случались такие времена, в которые нельзя было найти ни одного уголка, где можно было бы спрятаться от жестокости властей. В самом начале новой эры императорский трон захватил сановник Ван Ман, и желая укрепить свою незаконную власть, тут же приступил к реформам, исполнение которых повлекло за собой произвол и ненасытное вымогательство новых, еще не успевших обогатиться, но страстно желающих сделать это, чиновников.

Одной беды было мало — пришла и следующая: разразился страшный голод, на реке Хуанхэ постоянно стали прорываться плотины и дамбы и освободившаяся из их оков вода смывала жалкие остатки урожая. Люди стенали: «Лучше быть собакой в мирное время, чем человеком во время смуты». Обезумевший от голода и несчастий народ осадил дворец нового правителя, в трехдневный срок захватил его и убил императора Ван Мана. Смерь последнего была ужасна — его тело разорвали на части. Это восстание получило название «Красные брови» благодаря тому, что восставшие красили себе брови в соответствующий цвет, дабы отличаться от воинов императора.

Другое восстание носило название «Желтые повязки». Оно вспыхнуло ярким пламенем в 184 году и стало смертельным ударом для правящей династии Хань. Падение династии Хань, произошедшее в результате восстания крестьян и предательства высокопоставленных чиновников повлекло за собой полосу жесточайших государственных кризисов. В этот период был прерван и «Великий шелковый путь», благополучно существовавший до этого и кормивший страну.

Но не только охапками гроздьев гнева отвечал народ на постоянные притеснения. В своих сказках он высмеивал богачей, потешался над ними, выставляя их на всеобщее посмешище. Вот одна из них.

«Отправился богач в город и взял с собой сына. Отец по ошибке одел разные туфли: левую — на тонкой подошве, а правую — на толстой. Идет и чувствует, что ему неудобно, будто охромел на одну ногу. В чем дело? Он и говорит сыну:

— Сегодня у меня почему-то одна нога короче другой.

Сын посмотрел на ноги отца и ответил:

— Да ты разные туфли одел.

Богач подумал: «Какой же у меня умный сын, сразу сообразил! Быть ему великим ученым!» — и послал мальчика домой принести другие туфли.

Пришел сын домой, видит на полу две туфли: правая на тонкой подошве, левая на толстой. Отнес обе туфли отцу и говорит:

— Ничего не поделаешь, эти туфли тоже разные.

Вздохнул уныло богач, надел другую пару разных туфель и, прихрамывая теперь на другую ногу, отправился дальше».

Сказка народом быстро сказывается, да лишь меж собой говорится, а в реальной жизни посмеиваться над богачами опасно, вот и приходится молча проглатывать обиды вместе с набежавшей горестной слезой.

Конфуций пытался помочь народу, в своих беседах с князьями он старался научить их уму-разуму.

«Князь скорбной памяти спросил:

— Как привести народ к покорности?

Конфуций ответил:

— Если возвысить и поставить честных над бесчестными, то народ придет к покорности. Если возвысить бесчестных, ставя их над честными, то народ не покорится.

— Как должен действовать правитель?

— Не рассчитывать на скорые успехи и не соблазняться малой выгодой. Поспешишь — и не добьешься, соблазнишься малым — и не сделаешь великого.

— Что если казнить беспутных ради сближения с теми, у кого есть путь?

— В ваших руках бразды правления, зачем нужны вам казни? Вам стоит лишь увлечься самому хорошими делами, и весь народ тотчас же устремится ко всему хорошему. У благородных мужей добродетель — ветер, у малых же людей она — трава, которая склоняется вслед ветру. Если власть в стране будет в течение ста лет принадлежать хорошим людям, то они смогут справиться с насилием и обойтись без казней.

— А можно ли отвечать на зло добром?

— А чем же тогда отвечать на само добро? На зло следует отвечать справедливостью, а на добро — добром.

— А с кем вы, Учитель, были бы, если бы вели войска?

— Не с тем, кто может броситься на тигра с голыми руками или кинуться в реку, не дождавшись лодки, и умереть без сожаления. Но только с тем, кто приступая к делу, полон осторожности и со своей любовью к построению планов добивается успеха».

В образовании Конфуций предлагает идти «срединным путем». «Если естество в человеке преодолеет культуру — получится дикарь. Если культура одолеет естество — получится книжник. Лишь тот, в ком естество и культура уравновешены, может стать благородным мужем».

В жизни для Конфуция совершенный человек — это тот, кто умеет радоваться жизни, кто беспечен, несмотря ни на какие горести. Для него радость — это катарсис, очищающий душу эффект, освобождающий человека от повседневных непосильных земных забот. Вспомни, мой дорогой читатель, как другой мудрец — Фридрих Ницше призывал людей: «Разбейте, разбейте скрижали унынья, создайте скрижали радости!». Выходит Ницше и Конфуций заодно. Древний мудрец говорит:

«Хуэй пользуется для еды единственной плетушкой, а для питья — единственной коркою от тыквы, живет в убогом переулке. Другие не выдерживают этих горестей, Хуэй не изменяет этим радостям».

А вот сказка на эту же тему:

«Жили в одной деревне бедняк и богач. Много было денег у богача.

Позвал как-то богач бедняка к себе. Думает бедняк: «Никак он решил сделать мне подарок. Для того и зовет. Пришел и говорит:

— Какое это счастье иметь так много денег

— Да что ты, отвечает богач, — какое же это счастье! Я вот подумал, что самый богатый человек в нашей деревне это ты! У тебя целых два богатства: первое — здоровье, второе — дети. А у меня одни только деньги. Какой же я богач?

Послушал, послушал бедняк, да и думает: «И то правда, не так уж я и беден». И домой пошел — старухе обо всем рассказать. Старуха только руками всплеснула:

— А разве ты, старый, не знал, что самое большое счастье — дети да здоровье?

— Счастливо жизнь свою мы прожили, — решили старики.

На следующий день отправился старик в море и много-много рыбы поймал. Обрадовались старики и решили своей радостью с соседями поделиться — часть улова им раздали. А потом пошли на берег моря, где недавно ветер бушевал да деревья поломал. Набрали древесины, наделали игрушек — то-то радость деревенским ребятишкам!

— Вот мы с тобой какие богачи, всех детишек подарками одарили! — радовались старик со старухой.

С тех пор прозвали их в деревне бедными богатыми».

Сказочные старик со старухой находятся во власти судьбы, отказавшей им в утехах богатства, но щедро одарившей их утехами доброжелательности, и они идут, не сопротивляясь ей, по указанному ею радостному пути.

Быть может, человеку необходимо верить во власть судьбы и в то, что он не может ее изменить?.. Но при этом он не должен становиться ее рабом. А должен прислушиваться к своим стремлениям, подсказанным судьбой же, и осуществить их, и, что еще немаловажно, прислушиваться к голосу совести, которой необходимо остаться непосредственной и наивной, словно ребенок. И быть может, тогда человек пойдет по одному пути со своей личной судьбой, а не будет шарахаться от одной крайности в другую, тем самым перебегая ей дорогу? — хочется спросить у Учителя.

И учитель отвечает:

«Судьба — это и твоя цель и твой путь, и если она далеко не всегда дает тебе возможность достигнуть вожделенной цели, то уж права пройти по намеченному пути у тебя никто не отнимает. В этом судьба никогда не отказывает. Только сам человек может сделать путь великим, не путь делает великим человека. Вперед надо продвигаться и никогда не надо останавливаться».

И вот пришло время, когда судьба великому Учителю указала срок окончания его великого Пути. Однажды он лег и молча пролежал шесть дней, а на седьмой день произошло событие космического масштаба, которое происходило или произойдет с каждым человеком на земле — Учитель отошел в Вечность…

А учение его ожидала сложная и насыщенная драматическими событиями судьба. Пока страна была слабой и раздробленной, ее Учитель оставался одной из немногих надежд жителей Поднебесной, но когда в нее приходил террор, насильно объединяющий государство, учения Учителя отметались правителями этих государств в сторону, а книги сжигались. Так произошло и во времена правления уже известного нам и печально прославившегося в истории Цинь Ши-хуана.

Жил он с 259 по 210 год до нашей эры и был одним из ярчайших представителей правящей верхушки древнего мира, которого жажда власти буквально захлестнула тугой петлей. И тогда он уподобился человеку, стремящемуся утолить ее в соленом от слез человеческих бескрайнем океане жизни. И не утолил…

Цинь Ши-хуану удалось построить на руинах шести низвергнутых царств и страданиях миллионов людей первую Империю. Наконец Китай стал единым, но отнюдь не таким, каким его так мечтал увидеть Конфуций. В каком-то смысле императору удалось создать вполне отлаженное государство, хотя бы и на костях своего народа. Жизнь при нем стала невыносимой и удавалось скрашивать ее лишь хитроумными притчами, иносказательно повествующими о лицемерии и непомерной жадности сановников:

«Семья Чжуана бедствовала, и он пошел к смотрителю реки, чтобы одолжить у него зерна.

— Ну конечно, конечно, — сказал смотритель, — вот получу подати с моих владений и ссужу вам триста монет — этого хватит!

Чжуан даже побледнел от негодования и сказал ему так:

— Шел я вчера по дороге и вдруг слышу — кто-то меня зовет. Оглянулся — вижу в колее карася. Откуда ты, спрашиваю, и что здесь делаешь? А он мне в ответ: «Я ведаю волнами в Восточном море. Не найдется ли у вас хоть ковш воды — чтобы спасти мне жизнь?» Я ему говорю: «Ну конечно, конечно. Я как раз собираюсь на юг. Вот взволную там воды Западной реки и пригоню их сюда — этого хватит?» А карась аж побледнел от гнева и сказал мне так: «Я в беде, у меня нет пристанища. От ковша воды я бы ожил… Чем говорить мне такое — лучше уж сразу ищите меня в лавке, где торгуют сушеной рыбой».

Как бы не страдал, не бедствовал, не задыхался народ — император оставался глух к этим стонам, но отнюдь не нем… По его указаниям благодаря неслыханным поборам с населения, были прорезаны горы и возведены на реках мосты, прекрасные прямые дороги соединили столицу с окраинами, было покончено с властью удельных правителей, введены обязательные для всех законы, вместо панцирей черепах, раковин и кусков яшмы, предназначавшихся ранее для нужд торговли, появились золотые и медные деньги, введены единые письменные знаки.

Дабы искоренить воровство и разбой, каждой семье вменялось в обязанность следить за своими домочадцами и строго отвечать за их преступное поведение, если таковое имело место быть. Всяческое неповиновение приводило провинившегося на плаху. Когда глава семьи своим недостойным поведением разрушал ее, то его убийство женою преступлением не считалось. О такого рода мужьях народная мудрость оставила нам замечательные пословицы, которые, увы, и в наше время не потеряли своей актуальности. Убедитесь сами.

«Муж, который играет на деньги, все равно, что слон, разрушающий дом».

«У мужа в рот водка влетает комаром, а выходит упрямым слоном».

Древний поэт тоже не оставил без внимания вездесущий пагубный недуг человечества:


Каждый, пока еще не напился вина,
Важность осанки хранит, и достойна она.
Ну, а уж если напился он вдоволь вина,
Важность осанки совсем презирает спьяна.
Тот, говорю, кто без меры упьется вином,
Тот и с порядком приличий совсем не знаком.
Если уж гости напилися пьяными, тут
Спьяна без толку они и кричат, и орут.
Спутает пьяный сосуды мои и блюда,
Спляшет не раз он, шатаясь туда и сюда.
Тот, кто напьется вина, говорю я, таков,
Что за собой никогда не заметит грехов.
Выпить вина — что ж, обычай сей очень хорош.
Если притом и достоинство ты соблюдешь. («Книга песен»)

Наладив казарменный режим в своей стране, император не оставил без внимания и ближайших соседей. Его войска


Города осаждали,
Они выжигали селенья,
Они населенье пленили,
Они истребляли народ.
И там, где они проходили,
Поля превращались в пустыню.
И там, где они воевали,
Стонала земля от невзгод.
И головы всех перебитых,
Свисали с разбойничьих седел,
Измученных женщин плененных
Войска волокли за собой.
Дорога трудна и опасна,
И пленницы длинной чредою,
Брели к чужеземным заставам
Босой и голодной толпой.
В чужие постылые земли
Все шли безутешной тропою,
Грустя о загубленной жизни,
О жизни своей молодой.
О ясное небо, скажи нам:
Мы в чем пред тобой провинились,
Зачем поручило нас горю,
Зачем породнило с бедой? (Поэзия Ш в. до н. э. — 1У в. н. э.)

Несколько сотен тысяч ратников сложили свои буйные головы на полях сражений сопредельных земель. И всякий раз, когда Цинь Ши-хуанди видел дворец очередного поверженного владыки, он приказывал построить себе точно такой же. Так что строительство в стране шло полным ходом, а из этого вытекает вполне определенный вывод: повинности, взимавшиеся с населения, были непомерны.

Но истинным местом жительства императора был Запретный город. «Никто посторонний не мог попасть в него. Любопытных, осмелившимся подойти к воротам слишком близко, стража убивала на месте. Даже птиц, неосторожно пытавшихся перелететь через канал к императорской резиденции, лучники сбивали на лету красными стрелами. Эта мера была не лишней — злой дух или оборотень мог принять облик птицы, чтобы приблизиться к особе императора и причинить ему вред.

Считалось, что злые духи могут передвигаться только прямо или сворачивая под прямым углом. Поэтому все подъезды к Запретному городу, все переходы во дворце и все тропинки в парке были проложены так, что нигде не было прямых линий. Изогнутыми были даже края дворцовой крыши, чтобы злые духи не могли продвигаться вдоль них». (А.Горбовский, Ю.Семенов)

Однажды предсказатель предрек императору, что погибель объединенному Китаю грозит с севера. И тогда обеспокоенный владыка послал отряд из тысячи людей на постройку оборонительного вала против «дикарей с севера». Так было положено начало Великой Китайской стены. Одними из первопроходцев стали несправедливые, с точки зрения хунты, судьи. Одними из первых они и сложили там свои изможденные тела. Потом тел и костей полегло столько, что «они не давали друг другу упасть».

Длина этой стены почти 4 тысячи километров. Высота достигала 10 метров. Ширина была такова, что по ней могли спокойно проехать рядом пять-шесть всадников. Через каждые 60 — 100 метров стояли колоссальные оборонительные башни. В нескольких местах были оставлены проходы, которые охранялись тщательнейшим образом.

«Но несмотря на все меры и все запреты, была одна страшная гостья, которую не могло остановить ничто. И император каждый день и каждый час помнил о ней. Когда в предназначенный час он все-таки умер, подданные его и царедворцы оказались перед нелегкой дилеммой: что считать более важным — священную ли волю императора — жить вечно, или малозначительный факт, который был у них перед глазами. Впрочем, колебания были недолгими. Императора решено было считать живым. Его тело водрузили на трон, и оттуда, из-за ширмы, он многие дни давал безмолвные аудиенции сановникам, наместникам провинций и дипломатам. Все такой же безмолвный и неподвижный, восседая на троне, император совершил путешествие по стране, и лишь на исходе месяца, преодолевая страх и сомнения, приближенные решились предать земле то, что было некогда их императором». (А.Горбовский, Ю.Семенов)

Благо, что место вечного успокоения кровавого диктатора заблаговременно приготовили. Около 700 тысяч человек трудилось до кровавого пота на возведении подземной гробницы императора, которая являла собой в миниатюре образы Неба и Земли. Эта усыпальница вполне могла бы соперничать с пирамидами фараонов Древнего Египта. Вот только жаль, что она не имеет такой известности. В течение 37 лет строили гробницу на горе Ли. Когда выкопали уже огромную яму, неожиданно обнаружились три ключа, принявшиеся размывать ее. С трудом воду удалось отвести, а отверстия залили расплавленной медью. Дно и стены погребальных залов выложили до блеска отполированными камнями, среди которых встречалась и яшма. На полу соорудили модели священных гор, которые омывали моря и реки из ртути, с плавающими по ним золотыми и серебряными птицами. Потолку придали вид неба со всевозможными светилами.

В одиннадцати подземных туннелях стояло керамическое войско в натуральную величину в количестве 600 фигур, среди которых воины, их кони и колесницы. Позы воинов выражают преданность и покорность. Лица их носили черты индивидуальности. Когда умер тот, кому была предназначена гробница, вместе с ним в нее вошли несколько сотен девушек в том числе и десять родных сестер императора. Что ж тут поделаешь?.. Зато семья не распалась… Видно в царском клане жить еще тяжелей было…

Но пока Цинь Ши-хуанди был еще жив, его чрезвычайно волновали вопросы бессмертия. Чаша жизни, до краев наполненная богатством, наложницами, милым его сердцу террором, с годами должна была расплескаться, а этого ой как не хотелось. И тогда император снарядил экспедицию, в состав которой входило несколько тысяч отроков и отроковиц, и отправил ее в Восточное море за вожделенным эликсиром бессмертия. Однако, отроки и отроковицы, зная крутой характер своего повелителя, предпочли остаться на берегах будущей Японии и зажили там своей жизнью вне удушающих просторов закабаленного Китая. Таким образом императору не пришлось отведать напитка бессмертия, а пришлось-таки умереть.

Знаменитый полководец Мэн Тянь никак не ожидал столь прозаического конца столь легендарной личности и строил мистические предположения, полагая, что император строительством Великой Китайской Стены, протяженностью в 10 тысяч верст, где-то перерезал вены земли и она ему за это отомстила. После смерти императора рухнула и пожиравшая сама себя империя, стоявшая на глиняных окровавленных ногах. Под ее обломками остались горы трупов желтолицых китайцев, миллионы калек и всеобщее всепоглощающее разорение. Подтвердилась древнеримская мудрость, гласившая, что род тирана не царствует дольше второго колена, а китайский народ сложил по поводу этого правления поговорку: «От злого человека остается зловонье и на десять тысяч лет».

Нельзя сказать, чтобы на протяжении последующих тысячелетий Китаем правили исключительно благородные и милосердные правители. Отнюдь нет… Междоусобные войны были яркой приметой того времени и никакие увещевания мудрецов, как правило, не могли остановить непомерной страсти к завоеванию все новых и новых земель.

И все-таки Мудрец не оставлял надежд и вступал в рассуждения с правителем и приводил ему весьма образный пример:

«Некий человек отказывается от резной колесницы, но жаждет украсть разбитую повозку соседа; отказывается от длинной одежды из расшитой парчи, но желает заполучить короткую войлочную накидку соседа; не есть собственного отборного проса и мяса, но хочет украсть и съесть мякину и отруби у соседей. Что это за человек?

— Да ведь это больной жаждою воровства, — сказал правитель.

Учитель Мо-цзы продолжил:

— Царство Чу растянулось на 5 тысяч ли, а Сун — всего лишь на пятьсот. Это все равно, что резная колесница и разбитая повозка. В Чу есть озеро, в котором полно носорогов, вокруг бродят оленьи стада, реки кишат всевозможной рыбой, черепахами и крокодилами, то есть все, в чем заключено богатство Поднебесной. А в Сун даже нет фазанов, зайцев и лисиц. В Чу есть леса, где растут высокие сосны и другие большие деревья. В Сун же больших деревьев нет. Это все равно, что расшитая парча — и грубая войлочная накидка. Мне кажется, подготовка вашими слугами нападения на Сун подобна поступкам того больного жаждою воровства».

Так говорил один из самых оригинальных мыслителей Китая Мо-цзы, живший в 460 — 370 годах до нашей эры. Он был достаточно смел, ополчившись против китайской традиции, поставив под сомнение всевластие судьбы и безусловный и непререкаемый авторитет прошлого, ополчившись тем самым на уже снискавшее к тому времени широкую популярность конфуцианство.

Мо-цзы был для своего времени чрезвычайно демократичен и требовал равенства во всем, признавая единственное неравенство — неравенство способностей. Он призывал «ко всеобщей любви», сам бесконечно убежденный в том, что только она сможет победить все беды мира, рожденные людским себялюбием. Он ненавидел насилие и утверждал, что «решать политические споры между государствами с помощью войны — все равно, что заставить всех людей Поднебесной пить одно лекарство от разных болезней».

Даже один из его противников, а их было много, честно признался однажды: «Если бы это пошло на пользу Поднебесной, Мо-цзы всего себя с головы до пят дал бы растереть в порошок». Мудрец с отчаянием призывал: «Чужую страну и чужую семью любить, как свою, к другим относиться, как к себе самому». — Но то был, увы, «глас вопиющего в пустыне». Учение Мо-цзы не проникло к людям. Его заблокировали идеологи восторжествовавшего в Китае конфуцианства, и лишь в ХУШ веке к книге этого великого мыслителя обратились вновь, но уже как к памятнику древней культуры.

На земле же Поднебесной еще до наступления нашей эры Конфуцию начинают возводить почести, достойные богов, а его учение становится государственной религией китайского народа. Каждое его изречение, сохраненное отважными интеллектуалами, становилось культовым предметом трепетного поклонения. Приходит время и учение Конфуция простирается уже не только над мыслящими умами Китая, он будоражит, тревожит умы Европы. Страстным почитателем Учителя стал Вольтер. Лев Николаевич Толстой с энтузиазмом знакомился с его философскими воззрениями.

С привычной точки зрения европейцев конфуцианству никак нельзя было бы присвоить звание религии. Да и в самом Китае это направление философской мысли назывались не религией — в традиционном Китае даже отсутствовало само слово «религия», — а одним словом «цзяо», что в переводе означало «духовное учение». В нем практически отсутствовало такое религиозное понятие, как конец мира и его перерождение. Конфуцианство гораздо больше интересовала суть самого человека, живущего в этом мире, а не в предполагаемой загробной жизни. Святость надо приобрести здесь и сейчас, потому что в каждом человеке, в каждом его поступке она может непременно появиться, если он того захочет и приложит к этому усилия. Надо найти человечность в человеке и утвердить идеал земной святости в себе самом. Все учение Конфуция и его последователей буквально пронизано этим.

В течение двух с лишним тысяч лет конфуцианство воспитывало умы и чувства китайского народа. Изречения Конфуция не оказались единственными в копилке конфуцианства. У него было много прекрасных последователей и сейчас мы познакомимся с некоторыми мудрыми произведениями из этого кладезя.

Философ Мэн-цзы жил на сто лет позже Конфуция. Он верил в то, что исконная природа человека изначально добра и обращался к ней. Вот несколько его изречений:

«Человечность — это сердце человека. Долг — это путь человека. Как жаль, когда люди бросают свой путь и не идут по нему, теряют свое сердце, и не знают, как отыскать.! Когда теряют кур или собак, знают, как их отыскать, а когда сердце теряют, не знают! Смысл учения только в том, чтобы отыскать свое потерянное сердце».

«Тот, кто делает стрелы, далеко не столь человечен, как тот, кто делает латы. Первый боится лишь одного — что стрелы его не поранят человека. Второй же боится — как бы человека не поранили!»

«Некий сунец говорил, что всходы его на поле не растут и принялся вытягивать их руками. Вернулся с поля усталый и доложил домочадцам:

— Ну и устал же я сегодня: помогал всходам расти.

Сын его побежал поглядеть — а всходы уже завяли.

Мало кто в Поднебесной не помогает вот так же расти своим всходам».

«Царь спросил:

— Как следует поступать с чиновником, что не в состоянии править подчиненными? Уволить?

Мэн-цзы охотно ответил:

— А как быть, ежели все царство не управляется, как должно?

Царь глянул на окружающих и перевел разговор на другое».

«Князь сказал:

— Из моих военачальников погибло 33 человека — и никто из простолюдинов не пошел ради них на смерть. Как же теперь с ними быть? Казнить? Так всех не переказнишь. Не казнить? Так ведь они, злорадствуя, смотрели, как гибнут их начальники, и не спасли их от смерти.

Мэн-цзы ответил:

— В годы неурожая и голода, те из ваших людей, кто был стар и немощен, валялись по рвам и канавам, кто же был еще в силах — разбрелись на все четыре стороны. И таких были тысячи. А ведь ваши амбары были полны и житницы ломились от зерна. Но никто из ваших чинов не донес вам о бедствиях. И все от того, что были нерадивы и не ведали жалости к низшим. А ведь еще Цзэн-цзы когда-то говорил: «Берегись! Берегись! Что исходит от вас, к вам же и вернется!» Вот народ теперь с ними и расквитался. Не вините его, государь. Ведь если вы будите править гуманно, народ возлюбит своих правителей и жизнь отдаст за начальников».

На вопрос, что такое достойный муж, мудрец отвечает: «Живя в просторном храме Поднебесной, он следует по великому ее пути. Достигнув желанной цели, разделяет ее с народом, а не достигнув — один продолжает путь. Богатство и знатность не могут его совратить, бедность и унижение не заставят свернуть в сторону, угроза и сила не заставят склониться.

Того, кто любит людей, и люди всегда любят. Того, кто относится к ним с уважением, и люди всегда уважают. Но вот перед достойным мужем человек, который относится к нему дурно. Тогда благородный муж непременно обращается к себе самому и скажет так: «Видно, я сам не человечен и сам не знаю приличий, иначе зачем бы он так ко мне относился?» И постарается стать еще человечней и еще обходительней. А тот по-прежнему обходится с ним дурно. И вновь благородный муж обратится к себе самому и скажет так: «Видно я не вполне был искренен в своей человечности и в своей обходительности». И постарается стать еще более искренним. Тот же продолжает безобразничать. И тогда благородный муж скажет так: «Да это просто безумец! А если так — чем отличается он от животного? И можно ли обижаться на животных?!»

«Великий муж — это тот, кто не утратил своего младенческого сердца».

«Человека бесчестят — если он уже сам себя обесчестил. Семью разбивают, если она сама уже разбилась. Государство разоряют, если оно само уже разорилось. Если беду насылает Небо, от нее еще можно спастись. Если беда в нас самих, от нее не спасешься».

«Тот, кто сполна запасся добром, и в голодный год не погибнет. Того, кто сполна запасся добродетелью, и порочный век не развратит».

Если верхи китайского общества жили, или, по крайней мере, пытались жить по высоким моральным нормам конфуцианства, по законам Благородных мужей, то низам нужна была иная религия. Ведь Конфуций и его последователи даже и не обращались со столь высокими требованиями к малому человеку и он остался за недоступными ему пределами конфуцианства. Религией малых людей стал даосизм, раскрывавший перед человеком тайны мироздания, беседующий с ним о проблемах жизни и смерти. Кроме того, даосизм был накрепко связан с народом своими обрядами, практикой гаданий, культом божеств, магией. Именно к даосскому гадателю люди шли за помощью, советами и рецептами.

Даосизм возник в У1 — У веках до нашей эры. На вопрос, что такое даосизм? ученые так и не смогли дать вполне определенного ответа, настолько загадочна эта религия. Она несет в себе неразгаданную таинственность, и это прекрасно, ибо


Великого мира
нам тайны постичь не дано.
Что ж в мире, скажи
устойчивым можно назвать?
И если все мы
из вечной пришли пустоты,
Должны в пустоту
потом возвратиться опять. (Цао Сюэ-цинь)

Основателем философии даосов считается древнекитайский философ Лао-цзы, легендарная фигура которого стала одним из главных божеств даосского пантеона. По одной из легенд мать Лао-цзы, взирая однажды на небо, увидела там, как солнечное семя устремилось вниз, подобно метеору, и залетело ей прямо в рот, после чего она благополучно и совершенно неожиданно для себя понесла в своем чреве ребенка. Носить ей его пришлось несколько десятков лет и родился мальчик уже в возрасте 72-летнего старика. Голова у младенца была вся покрыта сединой, и поэтому ему дали имя «Седой ребенок», что и означает Лао-цзы.

Это имя прекрасно передает суть значения слова «мудрец». Оно может быть переведено и как «Старый мудрец» и как «старый ребенок», потому как иероглиф «цзы» имеет два столь полярных значения. Это понятие сочетает в себе мудрость человека, уже прошедшего сложный жизненный путь и малого дитя, первозданные чувства которого еще безбоязненно распахнуты всему миру.

В космогоническом понимании даосизма начало мира мыслилось как космическое дыхание, наполняющее собой пустоту — то есть Небытие. В книге Лао-цзы «Дао и Дэ» предложена модель мира, где над всеми богами главенствует таинственная и мощная сила, управляющая Вселенной и имя ее Дао. Она


Вещь в Хаосе возникшая,
Прежде неба и земли рожденная,
О беззвучная! О лишенная формы!
Одиноко стоит и не изменяется!
Повсюду действует и не имеет преград!
Давая ей имя, назову ее Великое.

Но настало время наступления решающего момента и субстанция разделилась на два начала: ян — светлое и теплое и инь — мутное и холодное. Ян, как более легкое и просветленное взметнулось вверх, инь же, как более тяжелое и замутненное, опустилось вниз. Так для людей возникли Небо и Земля. С этого момента всё, что есть во Вселенной, разделилось на две части: мужское начало — ян ассоциировалось с солнцем ярким и сильным, а женское начало инь ассоциировалось с луной — слабой, темной и мрачной.

«Обычно активное мужское начало ставится на первое место, хотя инь и ян формально равны и взаимодополняют друг друга. В даосизме Дао часто сопоставляется с женским пассивным началом и женское преобладает над мужским. Ведь не случайно мудрец внешне пассивен, самоотрешен от мира, находится в состоянии покоя и пустотности сознания, незамечаем другими людьми, всегда ставит себя позади них». (Детская энциклопедия «Аванта +»)

Даосизм родил свои изумительные легенды. В поэтической истории о стрелке И заложена сложнейшая сюжетная линия огромного романа, где женщина сыграла роль тяжелого и замутненного начала.

«Однажды на Небе появилось сразу десять солнц. На земле началась страшная засуха. Десять солнц было детьми Сихе — жены восточного небесного божества. Жили они в кипящей долине. Десять солнц обычно омывались в море, поэтому вода там бурлила и клокотала, как кипяток. А жили они на громадном дереве. Солнца появлялись на Небе по очереди; когда одно возвращалось, другое заменяло его.

Сияние, исходившее от солнц, было умеренным и приятным. По преданию на верхушке дерева весь год сидел нефритовый петух. Когда ночь начинала рассеиваться и наступал рассвет, нефритовый петух расправлял крылья и громко кукарекал. Злые духи и приведения, услышав крик, поспешно возвращались на гору Таодушань. После этого с рокочущим шумом начинался морской прилив и появлялось очередное, чисто вымытое солнце. Его мать правила колесницей, запряженной шестью драконами, быстрыми, как вихрь. Лишь в ночной прохладе возвращалась она сквозь облака и рой звезд, чтобы на следующий день начать путешествие снова и сопровождать другого сына.

Этот путь повторялся изо дня в день в течение многих тысячелетий и всем надоел. Однажды вечером сыновья-солнца собрались на ветвях дерева и стали шептаться. На следующее утро они вылетели вместе, не желая садиться в надоевшую колесницу. Радостно смеясь, они разлетелись по всему безбрежному небосводу. Мать, сидя в колеснице в волнении кричала на них, однако озорные и непослушные сыновья не обращали внимания на ее крики. Собравшись вместе, пользуясь неограниченной свободой и предаваясь необузданному веселью, они установили для себя новый порядок. Каждый день поднимались вместе, больше не желая разлучаться друг с другом.

Можно себе представить, каким был яркий свет, когда землю освещало сразу десять солнц, которые, наверное, считали, что на обожженной земле им тоже радуются. Они не предполагали, что все живые существа ненавидели их всей душой. Голодные, страдающие от жары люди не могли больше переносить ужасный зной. По обычаям того времени они на холме около хижины повелителя поместили под палящие лучи солнц колдунью. Считалось, что она должна была вызвать дождь.

Толпа похудевших и почерневших людей собралась на равнине у холма. С флагами в руках, с паланкинами из веток и лиан, ударяя в колокола и гонги, она приветствовала колдунью. Колдунья одела зеленую одежду, приняла облик духа засухи и села в раскрашенный паланкин. Она подняла свое худое и лоснящееся лицо, покрытое каплями пота, и, устремив глаза ввысь, начала бормотать заклинания. По дрожащему от страха голосу и беспокойному выражению глаз можно было видеть, что в душе у нее страшное предчувствие боролось со смутной надеждой.

Прошел час, другой, а на небе, озаренном десятью солнцами, не появилось ни малейшего облачка. Колдунья качалась вправо и влево, одуревшая от жары она забыла все заклинания, и вдруг, как пьяная, неожиданно упала на землю. Ее свело судорогой, и больше она не шевелилась. Прибежавшие люди убедились, что знаменитая колдунья была умерщвлена раскаленными лучами десяти солнц. После ее смерти они почти потеряли надежду на избавление, не знали, что делать и произносили лишь пустые угрозы.

В то время правитель Яо жил в простой тростниковой хижине, питался неочищенным рисом и отваром из диких трав и, по-видимому, как и все люди, страдал от голода. Яо испытывал не только физические, но и моральные мучения. Он любил свой народ, как своих детей, и думал, как избавить его от нестерпимых страданий. Эта задача легла тяжелым бременем на плечи Яо. Но что он мог сделать, как и все остальные с этими ужасными светилами? Ничего, кроме молитв и обращений к Верховному владыке. Смерть колдуньи еще больше удручила его. Трудно было даже представить, как велики были его печаль и заботы.

Но молитвы Яо наконец достигли ушей Верховного божества Ди-цзюня. Вероятно, он попытался запретить своим детям выкидывать злые шутки. Слова не могли остановить их, ведь сыновья обладали божественной силой и привыкли к озорству! Наказывать их по законам Небесного царства ему было жалко, однако, молитвы, доносившиеся с земли, начинали надоедать богам и они наконец поняли, что люди находятся действительно в очень тяжелом положении. Тогда Верховный владыка послал на землю к людям искусного стрелка по имени И. По преданиям И мог попасть стрелой в любую летящую птицу. Можно предположить, что И должен был отнестись снисходительно к сыновьям-солнцам. Ему следовало попугать их и лишь в крайнем случае проучить, легко ранив одного-другого.

Стрелок И спустился на землю со своей женой Чанъэ, которая была небесным существом. А на земле к этому времени многие люди уже умерли, остальные же были на грани смерти — только черная кожа да кости. Но стоило им услышать, что к ним спустился с неба стрелок И, как они вновь обрели силы.

Стрелок И по велению небесного повелителя и по просьбе народа начал совершать свои подвиги. Он посочувствовал людям, проникся жалостью к ним и возненавидел солнца. Несмотря на повеления небесного повелителя, он решил как следует проучить его сынков, чтобы раз и навсегда положить конец неприятностям.

Стрелок вышел на середину площади, снял из-за спины красный лук, вынул из колчана белую стрелу, натянул тетиву до отказа, прицелился в огненный шар на небе и выпустил стрелу. Вначале ничего не было заметно, но прошло мгновение — и огненный шар в вышине беззвучно лопнул и полетел вниз рассыпая вокруг себя золотые перья. Что-то сверкающее с треском упало на землю. Люди побежали и увидели огромную трехногую золотую ворону, пронзенную стрелой. Это было одно из солнц.

Люди снова посмотрели на небо и увидели, что там осталось еще девять солнц, и почувствовали, что стало немного прохладнее. Радости их не было предела. Стрелок И решил довести до конца начатое дело. Он вновь и вновь натягивал тетиву, и стрелы летели в солнца, которые, дрожа от страха, разлетались в разные стороны. Стрелы летели со свистом, как быстрые птицы, а на небе беззвучно лопались огненные шары. Все небо было заполнено струями пламени, в воздухе парили бесчисленные золотые перья, и на землю падали трехногие вороны. Ликующие крики людей звучали по всей земле, радуя сердце стрелка.

В конце концов на небе осталось только одно солнце. Зло на земле было устранено. Кроме того стрелок И уничтожил и самых злобных и кровожадных зверей и чудовищ.

Так народ был избавлен ото всех бед. Люди Поднебесной благодарили И за его подвиги и пели гимны в его честь. Образ И навсегда запечатлелся в сердцах людей как образ величайшего героя. Сам И был весел и доволен, зная, что он выполнил все повеления небесного правителя.

Почему же небесный правитель рассердился на И? Скорее всего из-за убийства солнц. Небесный владыка не мог простить ему гибели сыновей, сначала он очень печалился, а потом возненавидел стрелка: нет ничего странного в том, что он был недоволен этим героем.

Стрелок И остался на земле и больше не поднимался на небо. Его жена Чанъэ, которая спустилась в мир людей вместе с ним, тоже перестала быть божеством. Их отношения в это время сильно ухудшились. Жена, бывшая раньше божеством, не могла вернуться на небо и винила в этом И. Разница между божествами и людьми очень велика, и Чанъэ не могла перенести того, что из небожительницы она превратилась в простую смертную. Большее горе трудно представить, не могло вместить ее маленькое женское сердце столь большую печаль и досаду, она постоянно обижалась на мужа и упрекала его. С этих пор друченному и невеселому И трудно было сносить беспрерывные упреки жены, и ему пришлось уйти из дому и начать бродячую жизнь. Рискуя жизнью, И спасал людей от бед, совершал великие подвиги, но Небесный владыка не принял его обратно.

Стрелок И был очень одинок, даже дома у него не было. Тогда, наверное, еще не изобрели вино, а то бы он каждый день запивал им свою тоску. Чтобы хоть немного рассеять грусть, стрелок И носился в колеснице по равнинам со своими слугами и охотился в горных лесах. Сильный свистящий ветер развивал его печаль. Воодушевление, которое он испытывал от схватки со зверями, на время смягчало его горе. Вот так бродил в безделии И день за днем, и слава его среди людей несколько померкла.

Во время одного из путешествий, к счастью, а может быть и к несчастью, И встретился с богиней Ло-пинь. Она была феей реки. Она была грациозна, как летящий лебедь или парящий в облаках красавиц дракон. Если смотреть на нее издали, — видишь сияние, подобное солнцу, поднимающемуся на небе в утреннем тумане. Если смотреть на нее вблизи, — она подобна белому лотосу, который распускается на зеленой волне. Все пропорции ее тела — образец гармонии и совершенства. Ее плечо как выточенное, ее талия будто стянута блестящей тканью. У нее прелестная длинная шея и кожа белая, как жир. Ей не надо румян для украшения, и с красотой ее ничто не сравнится. Высокое и черное, как вороное крыло, облако прически, тонкие изогнутые брови, красные ароматные губы, ослепительно белые зубы, кокетливые яркие глаза и на щеках две маленькие ямочки, трогательные до глубины души.

Стрелок И повстречал Ло-пинь, когда она гуляла со свитой девушек-фей на берегу реки. В этот ясный осенний день все феи радовались и веселились. Лишь одна Ло-пинь не принимала участия в играх подруг и грустная стояла на прибрежном утесе, любуясь одинокими соснами и осенними хризантемами. На душе у нее была скорбь, улыбка у нее была печальной, как лунный свет тихой ночью, когда луну окружают пепельно-серые облака. Почему же богиня была так печальна?

Ло-пинь была женой Хэ-бо. Он был бессмертен и очень красив: высокого роста, с белым лицом, имелся у него хвост, как у рыбы Северного моря. Он любил ездить на колеснице, запряженной драконами, с навесом из листьев лотоса и развлекаться с девами Девяти рек. Хэ-бо вел разгульный образ жизни, и поэтому неудивительно, что каждый год брал он себе новую жену. И существовал обычай отдавать девушек ему в жены.

Из дома в дом ходила шаманка, выбирая самую красивую девушку для Хэ-бо. Жертве давали деньги в приданое, купали ее, одевали в новые шелковые одежды и помещали во «дворец воздержания». Там она жила больше десяти дней, питаясь вином и мясом. Мать плакала, обнимая ее в последний раз. Потом несчастную укладывали на узорчатую кровать с циновками, несколько человек относили кровать на берег реки и бросали в воду. Какое-то время узорчатая кровать держалась на воде, затем волны захлестывали ее, и она постепенно погружалась. Звуки музыки на берегу сливались с жалобными криками девушки, доносившимися с середины реки. Каждая семья, в которой были красавицы, боялась, что шаманка выберет их дочь. Всем хотелось избавиться от этого ужасного обычая. Но все боялись, что Хэ-бо разгневается, устроит наводнение и погубит безвинных людей, поэтому покорно терпели и повиновались.

Хэ-бо, который вел разгульную жизнь и имел дурной характер, не мог питать искренних чувств к своей жене. Ло-пинь устала слушать его лживые клятвы. Печаль, подобно змее, днем и ночью гнездилась в ее сердце, причиняя ей горькую боль. Поэтому она держалась в стороне от подруг, играющих на волнах, и одиноко стояла на утесе. В это время И встретился с Ло-пинь. Один был знаменитым героем, другая — несравненной красавицей. У них были общие горести — они не смогли обрести домашний очаг. Естественно, что между ними вскоре возникла взаимная симпатия.

Эти отношения служили им утешением. Но можно предположить, что эта любовь возбудила волнение в обоих семействах. Хэ-бо мог, выступая в роли примерного мужа, упрекать Ло-пинь в неверности. Чанъэ постоянно изводила стрелка И слезами и бранью. Сладостный напиток любви стрелку И и Ло-пинь приходилось пить вместе с горьким вином ревности. В конце концов влюбленным пришлось расстаться, чтобы в их семьях воцарилось спокойствие. Иначе их любовь могла превратиться в трагедию.

После возвращения И домой между ним и Чанъэ временно воцарился мир. Но Чанъэ очень горевала, что путь на небеса ей закрыт и боялась, что после смерти попадет в подземное царство Юду, где будет вместе с духами и чертями вести печальную и мрачную жизнь. Стрелок И тоже не хотел попасть в подземное царство, ему было страшно и стыдно жить среди чертей. Время шло, и каждый день приближал их к этой участи. Смелого И начинал охватывать страх, и он понял справедливость упреков его жены. И решил найти способ, который избавил бы их от угрозы смерти. Тогда вновь между ним и его женой возродилась бы любовь — вечная весна.

Как-то И узнал, что на горе Куньлунь живет богиня по имени Си-ванму, у которой хранится эликсир бессмертия. Кто же не мечтал о бессмертии и кто не хотел выпить драгоценное лекарство? Но люди не могли добраться до тех мест. Стрелок же И, благодаря своей чудесной силе и несгибаемой воле благополучно проник через огненное и водное кольцо, окружавшее гору и взобрался на вершину. И рассказал Си-ванме о своих несчастьях, богиня почувствовала симпатию к герою и приказала служанке принести тыкву-горлянку и затем торжественно передала ее И со словами:

— Этого достаточно, чтобы вам с женой получить бессмертие. Если все содержимое примет один человек, то он сможет вознестись на небо и стать божеством. Если его выпьют два человека, то они станут бессмертными на земле.

Стрелок И вернулся домой очень довольный. Тыкву-горлянку он отдал на хранение жене, решив, что они примут снадобье вместе во время праздника. Он не хотел снова подниматься на небо, так как жизнь там мало отличалась от земной, и был доволен уже тем, что не попадет в подземное царство. У Чанъэ намерения были другие. Она вспомнила, что была небесной феей, и ей казалось, что если теперь она не попадет на небо, то всегда, вечность будет зависеть от мужа. А что если обмануть мужа и одной проглотить его? Обидишь его, конечно, но… Чанъэ решила не ждать праздника, а воспользоваться временем, когда И не будет дома и потихоньку принять самой все лекарство. Однажды вечером она сделала это.

И вдруг стали происходить чудеса. Чанъэ почувствовала, что ее тело стало легким, ноги отделились от земли, и она через окно вылетела наружу прямо в синее небо над печально серой равниной. На небе сияла круглая луна, окруженная золотыми звездами. Чанъэ устремилась ввысь… Куда же ей лететь? Чанъэ подумала, что если она полетит в небесный дворец, боги ославят ее: ведь она бросила мужа. Каково же ей придется, если она сумеет добраться до небесного дворца? Она решила, что самое лучшее — укрыться на время в лунном дворце, и устремилась прямо к нему. Долетев до лунного дворца и не успев передохнуть, вдруг почувствовала, что с ее телом происходят изменения. Спина уменьшилась в размерах, живот и поясница начали распухать, глаза увеличились, шея и плечи сблизились, и на коже появились большие, как монета, бородавки. Чанъэ от испуга захотела закричать, но голос у нее пропал. Она хотела убежать, но могла только прыгать, приседая на корточках. Что же произошло? Прекрасная небожительница, ранее превосходившая всех красотой, из-за своей корысти превратилась в отвратительную жабу.

Кроме этой беды она не знала, что в лунном дворце окажется так пустынно и безлюдно. Там был только белый заяц, который круглый год толок в ступе снадобье бессмертия. Чанъэ пала духом и потеряла всякую надежду на лучшее, но сделать она ничего уже не могла. И чем дольше жила в лунном дворце, тем все печальнее становилось ее одиночество. Ей оставалось только вспоминать о семейном счастье и доброте мужа. Если бы она не была такой себялюбивой и они оба приняли снадобье бессмертия, то вечно жили бы на земле.

Может быть, в этой жизни было бы мало счастливых и радостных дней, были бы и волнения, но разве это не лучше, чем стать бессмертным существом в лунном дворце и жить там в тоске и одиночестве? Мысли ее часто возвращались в мир людей. Чанъэ раскаялась, ей очень хотелось вернуться домой, признать свою вину, попросить у мужа прощения и молить его, чтобы он любил ее по-прежнему. Но все было тщетно, и ей ничего не оставалось, как жить вечно в лунном дворце, никогда не спускаясь на землю. Постоянное одиночество стало суровым наказанием для неверной жены, обманувшей мужа и убежавшей от него.

Стрелок И вернулся в вечер предательства жены домой и обнаружил, что тыква-горянка, валяющаяся на полу пуста, а его жены и след простыл. Он сразу понял, что случилось. Гнев, печаль, обманутые надежды, как ядовитые змеи, обвили его сердце. Он взглянул в окно: жена его возносилась на небо, усеянное звездами, в поисках счастья только для себя одной.

После этих событий И как-то переменился: он стал думать о том, что в аду не так уж плохо, что на небе царит несправедливость, а на земле обман. Охваченный отчаянием, он уже не боялся смерти, как раньше, а ждал ее, как лучшего друга. Поиски снадобья бессмертия больше не занимали его. Каждый день он продолжал ходить на прогулку и охотиться, чтобы как-то скоротать остаток жизни.

Перенесенные испытания наложили на него свой отпечаток. Чуть что-нибудь не так, он сразу же вскипал гневом. Слуги видели, что характер хозяина изменился, и понимали, конечно же, почему это произошло. Скорбь И была в сущности недугом, для врачевания которого на земле не было лекарства. Скорбь порождала гнев, а от его гнева страдали ни в чем не повинные люди.

Слуги сочувствовали несчастному И, но и им надоело постоянно выслушивать брань и терпеть побои. Многие из них разбежались, а те, кому бежать было некуда, прятались в укромных местах. Стрелок И сердился из-за плохого отношения к нему слуг, но не задумывался о причинах этого, и гнев его унять было невозможно.

Один из слуг, по имени Фэнмэн, умный и справедливый, нравился И, и он решил научить его стрелять из лука. Стрелок И сказал ему:

— Если хочешь научиться искусно стрелять из лука, то прежде всего ты должен научиться не моргать. Сначала пойти научись этому, а потом приходи ко мне.

Фэнмэн вернулся домой и целыми днями лежал, закинув голову, под ткацким станком своей жены. Педали станка двигались, а Фэнмэн, не моргая смотрел на них. Через некоторое время он не моргал даже в том случае, если к глазам его подносили даже острое шило. Фэнмэн прибежал к И и сообщил ему о своих успехах. Но И ответил:

— Учиться стрелять еще рано. Теперь ты должен научиться видеть маленькую вещь, как большую, а неразличимую глазом — как вполне отчетливую. Пойди, научишься этому, а потом приходи.

Фэнмэн, вернувшись домой, разыскал крохотный волосок от бычьего хвоста, привязал к нему вошь, повесил волосок у южного окна и каждый день учился разглядывать его. Через десять дней ему показалось, что вошь начинает увеличиваться. Затем стало казаться, что вошь увеличивается до размеров колеса на колеснице. Он смотрел на другие предметы, и ему казалось, что они стали как горы и холмы. Фэнмэн рассказал И о своих успехах. На этот раз И обрадовался и сказал:

— Вот теперь мы можем учиться стрелять из лука!

Стрелок И передал Фэнмэну все свое искусство. Впоследствии Фэнмэн стрелял из лука почти так же хорошо, как сам И. Он стал знаменит во всей Поднебесной, и когда говорили о лучших стрелках из лука, то имена И и Фээнмэна произносили вместе. Стрелок И был очень рад, что у него есть такой талантливый ученик, но у Фэнмэна не было выдержки, и он не радовался тому, что учитель стреляет лучше, чем он. Фэнмэн начал завидовать И. С каждым днем зависть его становилась сильнее, и мысли о том, как бы причинить вред И, постоянно бродили у него в голове.

Однажды после полудня И верхом на лошади возвращался с охоты. Вдруг он увидел, что на опушке леса мелькнула человеческая тень, и в него полетела стрела. И быстро схватил лук и выстрелил. Послышался треск: обе стрелы столкнулись в воздухе, выбили сноп искр и, кувыркаясь, упали на землю. Так, раз за разом, выпущено было девять стрел. Стрелы у И кончились, и в это время он увидел, что невдалеке стоял Фэнмэн с торжествующим видом. У него осталась еще одна стрела, и он прицелился прямо в горло И.

Не успел И приготовиться к защите, как свистящая стрела с быстротой падающей звезды полетела к цели. Чуть отклонившись в сторону, стрела попала И прямо в рот. И упал с лошади, перелетев через голову, и лошадь остановилась. Фэнмэн считая, что И уже мертв, приблизился, улыбаясь и крадучись, чтобы посмотреть на его мертвое лицо, но только подошел, как И открыл глаза и неожиданно сел.

— Ты напрасно учился у меня столько времени, — смеясь сказал И и выплюнул стрелу. — Разве ты не знаешь, что я умею перекусывать стрелы? Чтобы научиться этому, надо долго-долго тренироваться.

— Прости меня, — ослабевшим голосом, чуть не плача, сказал Фэнмэн, уронив лук, упав на колени и обхватив ноги И.

— Иди, и больше этого не делай. — И презрительно махнул рукой, вскочил на коня и умчался.

Но несмотря на свой благородный поступок, И с каждым днем становился все несноснее. Слуги не могли больше терпеть жестокое отношение хозяина. Оскорбления И заглушали в нем голос совести, а всеобщее недовольство слуг усиливало его ненависть, и Фэнмэн понял, что пришла пора отомстить учителю и хозяину. Много усилий для этого не требовалось. Фэнмэн тайно подстрекал слуг поднять бунт против хозяина. Недовольные слуги так же легко поддались на уговоры, как огонь охватывает сухой хворост. Ловушка, предназначенная для И, была расставлена надежно.

Однажды ясным утром все верхом и в колесницах, обгоняя ветер, гонялись по полю за зайцами и лисами. Лай собак, ржание коней, крики людей разносились по окрестным полям и равнинам. Все были в радостном, хорошем настроении, стрелок И тоже на время забыл о своем горе. Рабы под предводительством заговорщика принесли из леса большую дубину из персикового дерева и ударили ею что было сил по незащищенной голове И.

Так бесславно погиб герой. Подвиги его сохранились в памяти народа, хотя жизнь его была несчастливой, а смерть глупой».

Вот видишь, мой дорогой читатель, сколь насыщенную всевозможными событиями историю, рассказал нам китайский миф всего лишь на нескольких страницах. Согласись, пожелав облечь его необходимыми для романа второстепенными линиями, мы смогли бы получить огромное, захватывающие своими событийными и психологическими перипетиями, литературное произведение. Но краткость — сестра таланта уложилась в несколько страничек.

Даосские повествования часто обращаются к описанию взаимоотношений людей Земли и Небожителей. Люди и боги любили друг друга, стремились друг к другу, и неважно, что их стремления никогда не заканчивались счастливо. Переживания любящих сердец проникнуты искренностью, страстью, бесконечным самопожертвованием, смиренно положенным к ногам этого великого чувства. О любви земного юноши и феи рассказывает миф о Волопасе и Ткачихе.

«Однажды старый вол сказал бедному юноше Ню-ланю — Волопасу о том, что Чжи-нюй вместе с другими феями пойдет к Серебренной реке купаться, и велел в это время подкрасться и унести ее одежду, сказав, что тогда он сможет сделать ее своей женой. Изумленный Ню-лан послушался старого вола, отправился в нужное время к берегу Серебряной реки, спрятался в зарослях тростника и стал поджидать, когда придет Чжи-нюй со своими подружками.

Прошло немного времени, и Чжи-нюй с небесными феями пришла купаться. Сняли они свои легкие одежды, прыгнули в чистый поток и в тот же миг на зеленовато-серебристой поверхности реки словно расцвели белые лотосы. Ню-лан выскочил из тростника и выхватил из кучи платьев одежду Чжи-нюй. Испуганные феи бросились вон из реки, в спешке набросили свои одежды и, словно птицы, разлетелись в разные стороны. А на берегу осталась только бедная Чжи-нюй, которая не могла убежать. Ню-лан сказал ей, что он вернет платье, как только она согласится стать его женой. Чжи-нюй стыдливо прикрыла грудь распущенными волосами, да делать нечего, кивнула головой в знак согласия. На самом же деле у нее уже давно родилась любовь к этому немного грубоватому, но мужественному юноше. Так она стала женой Волопаса.

После женитьбы муж продолжал пахать землю и пасти волов, а жена ткать. Счастливо и прекрасно зажили они. Вскоре у них родились сын и дочь. Супруги были рады: будет кому позаботиться о них, когда придет старость.

Но Небесный император, узнав о их женитьбе пришел в ярость и послал одного из богов схватить Чжи-нюй и привести ее в небесный дворец. Горестно было расставаться Чжи-нюй с мужем и детьми, да пришлось отправляться во дворец. Опечаленный Ню-лан посадил детей в корзины и отправился догонять жену. Он думал перебраться через чистую Серебряную реку и достичь самого Небесного дворца, да только кто мог знать, что там, где прежде была Серебряная река, уже и следов от нее не осталось. В синем ночном небе оказалась Серебряная река, прозрачная, чистая, сверкающая, но в мире людей и богов пролегли теперь уже разные дороги, и нельзя простому смертному достичь Млечного пути.

Ню-лан, вернувшись домой вместе с малыми детьми, стал горестно причитать и бить себя в грудь. И тут второй раз молвил старый вол из стойла человеческим голосом:

— Ню-лан, Ню-лан! Я скоро умру. Тогда сдери с меня шкуру, накинь себе на плечи и ты сможешь подняться в Небесный дворец.

Только успел старый вол произнести эти слова, как тут же упал и испустил дух. Ню-лан накинул на себя его шкуру, посадил своих детей в корзины и помчался на небо. А чтобы одна корзина не перевешивала другую, взял попавшийся под руку черпак и бросил в одну из них. Поднялся Волопас в небо, вихрем пронесся среди сияющих звезд. Вот уже и Серебряная река видна вдалеке, и, как будто можно уже разглядеть Чжи-нюй на том берегу. Радостно вглядывался супруг, а дети махали руками и дружно кричали:

— Мама, мамочка!

Но как только они приблизились к Серебряной реке и хотели перейти ее, откуда-то с высоты небес вдруг протянулась большая женская рука. Это Владычица Ванму выдернула из головы золотую шпильку, провела ею вдоль Серебряной реки, и прозрачная гладь тотчас же превратилась в бурную Небесную реку.

Волопас горько плакал, слезы его струились потоком, подобно водам этой реки. Что он мог поделать?

— Отец, давай вычерпаем Небесную реку черпаком, — настойчиво требовала маленькая наивная девочка, и она, вытирая слезы, не сводила своих глазенок с отца.

— Да, мы вычерпаем ее, — согласился без колебаний печальный Волопас.

Он и на самом деле взял черпак и раз за разом стал настойчиво вычерпывать воду из Небесной реки, пока не выбился из сил. Мальчик и девочка помогали отцу. Их решимость и стойкость, их любовь к родителям тронули в конце концов холодное сердце сурового Небесного владыки. Поэтому он позволил супругам встречаться один раз в год вечером седьмого числа седьмой луны на мосту, который построили сороки из своих хвостов. Встретятся они на сорочьем мосту и жалуются на свое горе. Чжи-нюй, увидев Ню-лана, не может сдержать слез печали, и в это время на земле часто моросит мелкий дождичек.

А Ню-лан с детьми так и живет с тех пор на небе, и смотрят муж с женой издалека друг на друга через Небесную реку. Если уж совсем станет им грустно, то у них есть выход — писать и передавать письма друг другу.

По обеим берегам Небесной реки, напоминающей белый шелк, в ночном осеннем небе среди множества звезд мы и сейчас можем увидеть две большие сверкающие звезды — Волопаса и Ткачихи. Прямо за Волопасом две маленькие звездочки — их дети.

Поистине скорее может высохнуть море или истлеть камень, чем ослабеет их любовь!»

Да. Воистину верно сказано — любовь крепче камня и шире моря…

А вот, пожалуй, одна из самых романтических поэм мира, написанная в древности китайским поэтом Цао Чжи «Фея реки Ло». Она похожа на живописные картины этого народа — прозрачные, призрачные, повествующие полунамеками и полутонами…


Прогуливался я… Следил мой взор,
Как плавно Ло-река струилась…
Но в этот миг во мне смутился дух, —
Внезапный страх возник в душе моей,
Вдруг разбежались мысли, как в бреду…
Вниз быстро поглядел я — ничего…
Вверх поглядел — возникло чудо вдруг!
Красавица стояла наверху —
Она к утесу прислонилась.
И я возницу за руку схватил
И потянул… Я спрашивал его:
— Ты видишь? Или нет там ничего?
Что за виденье, что за человек?
Красавица какая! Видишь, да?
Не видишь? Может быть приснилось?
Спокойно мне возница отвечал:
— У Ло-реки есть фея, говорят,
И многие ее видали встарь.
— Скажите, какова она собой?
Вы правду расскажите мне скорей! —
— Прекрасный этот облик вот какой:
Легко, как лебедь вспугнутый парит,
А гибкостью — летающий дракон!
Осенней хризантемы в ней покой,
Весенняя сосна не так пышна!
Видна же неотчетливо, как сон…
Как месяц, что за облаком, она…
Мелькнет, вспорхнет — и вот не удержать:
Снежинкой в ветре закружилась!..
Она как солнце яркое светла,
Что в тонкой дымке утренней встает!
А ежели разглядывать вблизи, —
Свежо сверкает пламя красоты,
Как лотос из зеленой тени вод,
Где вся прохлада притаилась!
Гармония — вот истинный закон
Той красоты, что в ней родилась:
Связь тонкости и плотности частей,
Высокого с коротким, круглым связь…
Как выточены плечи красоты!
Как тонко талия округлена!
Стан — сверток шелка белого точь-в-точь…
Затылок хрупок, шея так стройна!
Прозрачна кожа, призрачны черты!
Зачем помада? Пудра не нужна, —
Краса нам без прикрас явилась!
Я обратился к волнам старой Ло,
Завел я странный разговор с водой,
Просил, как сваху, передать слова,
Которые мне сердце подсказало!..
Я от наряда своего потом
Подвеску яшмовую отвязал,
Желая этим явно показать,
Что дар я принести готов любой,
Что без любви — ничто не мило!
Увы, красавица в обычаях тверда,
Приличия, как видно, знала все,
И в церемониях была искушена,
И понимала утонченные стихи, —
Все рассудила, что сказала ей вода,
Подвеску яшмовую тронула мою,
Намереваясь одарить меня в ответ, —
И, указав мне на речную быстрину,
На свой подводный смутно видимый дворец,
Уже назначить срок решила…
Сомненьем я охвачен был,
Я от любви был сам не свой!
Обмана опасался между тем,
По книгам я ведь знал обычай фей!
Что стоит фее смертных обмануть?!
И я на обезьяну стал похож
Встревоженностью злобною своей!
И чутко подозрительным я стал,
Как самая завзятая лиса!..
Но все-таки, успев сообразить,
Как выгляжу я, страстью возбужден,
Смягчил я выражение лица,
Я тотчас обуздать себя сумел, —
Ведь есть же у рассудка сила!
…Растрогалась, я видел, фея Ло:
Чего мне это стоит — поняла!
То стала подходить, то отходить,
То медленно ко мне, то от меня…
То ярче становился свет ее —
Мерцающего тела ореол, —
То чем-то затемнялся, отплывал,
То как бы прояснялся в полумгле, —
Внезапно форму птицы приобрел!
То легкая стояла фея Ло,
Подобна молодому журавлю,
Который собирается взлететь,
Но крыльями еще и не взмахнул.
То медленно ступала по тропе,
Заросшей ароматною травой, —
Волшебный доносился аромат:
Все это сердце не забыло.
…Воспела фея вечную любовь…
Была протяжна песня и грустна.
И много духов собралось толпою,
Слетаясь и маня своих подруг.
И фея песню завела о Пастухе,
Что вечно в одиночестве живет!..
То легких одеяний дивный дым
Вздымали, прихотливо закрутив,
То, льющимся туманом рукавов
Закрыв свои черты, стояла так…
То вдруг забудется уныло!..
…Легчайшая стопа на зыби волн…
В пыли алмазной кружевной чулок…
Движенья не такие, как у нас.
Внезапно оглянулась фея Ло:
— Всего лишь раз мы встретились — и все?
Расходимся мы в разные места, —
Как будет друг без друга тяжело!
Всего лишь раз расстались мы, — и все? —
Ей нечем одарить меня, увы!
Она мне только серьги отдает —
Тот светлый жемчуг Юга, — жемчуг тот,
Что люди видят каплями росы,
Сверкающими в зелени травы,
Когда уже светлеет небосвод…
— Зачем живого полюбила?!
…И вот уже не вижу, где она?
О вечная печаль! Куда идти?
Сияющая больше не видна…
Покинул я равнину и пошел…
Поднялся на вершину — нет пути!
Переставляю ноги, вновь шагнул, —
Душа стоит на месте, где была…
Очнуться от мечты я не могу,
Мечтаю и грущу о фее Ло…
О, как молил я воду, землю, свет,
Природу окружавшую молил,
Желая, чтобы вечной жизни тело —
Божественное тело — вновь могло
Вид женщины прекраснейшей принять!
Я в легкую простую лодку сел
И вверх против теченья долго плыл…
Длинна была спокойная река…
Совсем о возвращенье позабыв,
Печальным думам предан всей душой,
В ту ночь я не забылся ни на миг,
В одежде отсырелой ждал зари,
Весь инеем покрытый, я продрог…
Когда уж рассвело, окликнул слуг,
Просил их запрягать, сел в экипаж,
Собрался, наконец, к себе домой…

Вот такое литературное пиршество подарили нам древнекитайские сочинители. Быть может, кто-то скажет, что автор очень уж увлекается длинными фрагментами, но имеет ли смысл отсылать слишком занятого своими неотложными делами читателя на поиски книг, включающих в себя мифы, легенды, притчи, поэзию, пословицы и поговорки. Раз уж автор взялся за эту работу, то он и позаботится о своем читателе, подберет для него и представит ему самые трепетные и мудрые изречения, которые помогут как можно больше узнать о душе народа, именно о душе народа, и более того — почувствовать ее, эту душу.

Фантазии даоской религии очень близки были не только непросвещенному народу, но и образованной верхушки общества — их привлекал древний культ простоты и естественности, поэтический настрой, возможность слияния с природой. Особенно это касалось тех представителей интеллигенции, чья деятельность не была ограничена узкими, церемониальными рамками официоза, а соприкасалась с творчеством. Поэты, художники, мыслители удовлетворяли в этой религии свои духовные потребности, на ее просторах находили возможность широко применять, данные им природой, таланты и отпускали свою фантазию на волю в весьма далекие путешествия, странствуя по Пути-Дао.

Путь Дао — путь Вселенной — Он — сама Тайна…

«Без Дао-Пути нельзя было бы говорить, но то, о чем нельзя сказать, и есть Дао-Путь; без Дао-Пути нельзя было бы мыслить, но то, о чем нельзя помыслить, и есть Дао-Путь. Небо и все сущее под ним кружится в бурлящем водовороте, люди и дела их переплетены и смешаны; все находится в беспрестанном коловращении и взаимопроникновении — кажется, вот оно, но вот уже и исчезло. Говорить о нем — дуть на отражение, думать о нем — резать пылинки. То, что нельзя содеять и разделить, называют Небом, судьбой, духом, изначальным, все же вместе — Дао-Путь», — так писал китайский мудрец Гуань Инь-цзы.

Знаем ли мы теперь, что есть Путь Дао?… Сможем ли мы найти его в бесконечном невиданном океане человека, слившегося с мирозданием и ставшего ему равновеликим?.. или он, человек — всего лишь крохотная песчинка?… Все, все остается для нас покрытым трепещущим флером таинственности…

«А теперь, — призывают даосцы, — отведи свой взор от бесконечного разнообразия мира и загляни внутрь себя, возвратись к своему младенческому „неразумению“, очистись от страстей и желаний и приди к недеянию, подобно древнему легендарному царю Шуню, о котором так тосковал Конфуций».

А что есть недеяние?.. Быть может, это покорная судьба человека, которая уподобилась расхристанной лодчонке, безжалостно швыряемой бурей на просторах океана и не сопротивляющейся ей?… Ведь сопротивление бессмысленно… Рок сам за тебя свершит все положенные тебе деяния… Или недеяние — это не свершение ни Добра, ни Зла?…

Понятия Добра и Зла — основные в миропонимании всех народов. Для европейцев эти понятия четко разграничены. «Бог есть Свет и нет в нем никакой Тьмы» — учат нас «Деяния Апостолов». В Китае все не так. В книге «Хуайнаньцзы» написано: «Свет спросил у Небытия: ты действительно существуешь? Или ты на самом деле не существуешь?» Небытие не отвечало. Не получив ответа Свет стал всматриваться в его облик: темное, неразличимое, смотришь — не видишь его формы, слушаешь — не слышишь его голоса. Хочешь схватить — не можешь, вглядываешься в его даль — не видно края. И Свет сказал: «Великолепно! Кто бы мог достичь этого? Я могу быть и не быть, но не могу абсолютно не быть».

Значит ли это, что Тьма сильнее Света?… По-видимому нет, потому как у китайцев понятия Добра и Зла вовсе не противопоставлены друг другу, а тесно связаны между собой и взаимно порождаются. Поэт-мудрец растолковывает нам:


Беда? Ведь это же, пойми,
Опора счастья! Повезло?
Так вот в чем кроется беда!
Не разлучить добро и зло.
Заботы посылает рок,
Но не прибавит он ума.
Зло знает свой заветный час,
Судьба творит себя сама.
Дух собирается в комок
И вновь рассеяться пора!
То жизнь и смерть — мир перемен.
Неисчерпаема игра! (Цзя И Ш в. до н э. — 1У в. н.э.)

В книге «Даодэцзин» сказано: «Когда узнали, что добро — это добро, появилось и зло. Ибо бытие и небытие друг друга порождают, трудное и легкое друг друга создают, короткое и длинное друг другом измеряются, высокое и низкое друг к другу тянутся, звуки и голоса друг другу вторят, „до“» и «после» друг за другом следуют. Вот почему мудрец действует недеянием и учит молчанием…»

Обратите внимание, мой дорогой читатель, на одну из основных эмблем даосской религии — на эмблему «Великого Предела», где изображены символы Темного начала — Инь и Светлого начала — Ян, которые сплелись воедино подобно двум эмбрионам в чреве одной матери. Вместе они образуют абсолютную гармонию единства. И на светлом поле Ян есть темная точка Инь, а на темном поле Инь есть светлая точка Ян. Каждое из начал несет в себе частицу своей противоположности и разделить их невозможно, иначе небеса содрогнутся и нарушится мировая гармония…

Ах, как загадочны эти удивительные китайцы!… Словно бы окутали они свою Тайну легчайшими, прозрачными шелковыми тканями, и чудятся под ними неведомые очертания, и тут же тают, растворяются, уплывают в незримых пространствах…

«По представлениям даосов, истинный человек является существом, стоящим вне Добра и Зла. Это полностью соответствует даосскому пониманию истинного состояния мира — пустоте, где нет ни Добра, ни Зла, ни противоположностей вообще. Стоит лишь появиться добру, как тотчас же возникает его противоположность — Зло и Насилие.

В отличие от многих других религиозных систем даосы не интересуются моральными и нравственными поисками. И это отнюдь не означает, что они безнравственны. Здесь моральной проблемы просто нет, ведь даос стремится к прекращению всякой мысли о действии, он просто естественно откликается на развертывания мира перед ним.

И тем ни менее в даосизме существуют определенные правила поведения: «Не убивай даже ради спасения собственной жизни; не предавайся развратным желаниям ради наслаждения; не воруй чужие вещи ради собственного обогащения; не предавайся пустым речам ради доказательства собственных умений; не употребляй вина с целью замутить свой разум».

Самый талантливый духовный последователь Лао-цзы Чжуан-цзы жил в Китае через сто лет после него. Если Лао-цзы уподоблял пространство между небом и землей кузнечным мехам, которые кажутся пустыми, пока не придут в движение, то Чжуан-цзы — музыкальному инструменту. Странную музыку производит этот орган, выдувая воздух из бесчисленных отверстий:


Вслушайся — звука ее не услышишь,
Формы ее не увидишь, всмотревшись.
Небо заполнит, наполнит и землю,
Шесть полюсов обнимая собою.

Каждая трубочка органа звучит по-своему: небо, земля, человек, вся живая и неживая природа. Это мелодия ветра и дождя, солнца и луны, осени и весны, деревьев и трав, расцвета и увядания. Ничто не постоянно в этом мире в отличие от того, где пребывает Дао — мир небытия и пустоты. Едва родившись, вещи начинают движение к концу, чтобы «превратившись» вернуться к началу. У одних век долог, как у неба и земли, у других короток, как у бабочек-однодневок. Все зависит от судьбы. Лишь иной мир, мир нетленных сущностей, откуда некогда вышли все вещи и куда они возвратятся после смерти, освободившись от формы, вечен и не подвержен изменениям.

Чжуан-цзы говорил, что все в мире порождает друг друга: жизнь — смерть, сон — бодрствование, возможное — невозможное. «И коль скоро это так, только когда существует жизнь, существует и смерть, только когда существует смерть, существует и жизнь»,

Еще Чжуан-цзы считал, что небесное царство зеркально отражается на земле. Во 2 веке до нашей эры эта мысль развивается в «Хуайнаньцзы». Автор древнего трактата рассуждал: «Во мне, как в капле воды — весь мир, Я — микрокосм. Природа озарена божественным светом, а я — часть ее».

Наряду с этим наблюдается противоположный ход мыслей. Небо еще более отчуждается, оно правит свою волю независимо от людей. Счастлив ты, если попадаешь с ней в унисон, а нет — погибнешь со всеми своими талантами. Казалось бы противоположным ходом мыслей пронизаны многие страницы «Книги о Дао и Дэ»:


Умный полководец не любит воевать,
Умный воин не любит убивать,
Умеющий побеждать первым не нападает.
Умеющий править людьми — не унижает.
Умение обходиться без насилия-
Это великая Благодать, это Дэ.
Великая власть — это умение править
По законам природы и древним обычаям.

Или…


Человек рождается нежен и слаб.
Перед смертью тверд и крепок.
Существа и растения рождаясь, нежны и слабы.
Погибая, сухи и тверды.
Твердое и крепкое — то, что гибнет.
Нежное и слабое — то, что начинает жить.
Мощное войско не победит.
Крепкое дерево не выстоит.
Сильное и мощное уступает нежному и слабому.

Но разве эти понятия противоположны?…

Например, для спящего человека сновидение — такая же реальность, как состояние бодрствования для того, кто не спит.

Известна притча Чжуан-цзы: «Однажды ему приснилось, что он — бабочка, весело порхающая бабочка. Он наслаждался от души и не осознавал, что он — Чжуан. Но вдруг проснулся, увидел, что он — Чжуан, и не мог понять: снилось ли Чжуану, что он бабочка, или бабочке снилось, что она — Чжуан?»

«Чжуан-цзы с любопытством предвкушает будущее: завершив жизнь в одной форме, он готов умереть, заснуть и затем пробудиться в неведомой новой области вечного покоя, где сняты противоречия, где нет вечного движения противоположностей, их перелива из одного в другое, которое и называется в человеческом мире жизнью». (Детская энциклопедия «Аванта +»)

«Смерть для даосца — это великое пробуждение, тогда как для европейца житейский взгляд на отношение бытия к небытию заключается в известном высказывании шекспировского героя: „Из ничего не выйдет ничего!“» Даос смотрел на жизнь, как на сон души — прекрасной радужной бабочки, до времени заключенной в серую куколку тела; смерть для них была действительно великим пробуждением. В глазах древнего китайца ничто рождало все, ибо смерть и пустота были не столько «ничем», сколько небытием мира, где образы и духовные зерна жизни находили свое успокоение, растворяясь в Едином, и вновь возникая из него, когда приходил срок. Сосредоточив свой внутренний взор, мудрец мог преодолеть непроглядность небытия, прозреть уход ныне существующего и нарождение нового, скрытого во тьме времен.


Дойдя до пределов пустот
Сосредоточусь в недвижности и покое.
Там сотворяются купно мириады вещей,
И я наблюдаю за их возвращением.
Вот вещи роятся —
И каждая вновь вернется к корням.
В успокоении — обретение новой судьбы, —

так живописал Лао-цзы этот процесс медитативного прозрения, приобщаясь к току «Пути Вселенной» — великому Дао, пребывающему в Небытии. Подобно вселенскому Плавильщику или Гончару, Дао создавало в огне мировых сил бесчисленные и многообразные сосуды — людей, но когда они приходили в негодность, оно переплавляло их все в новые и новые формы. Мог ли гневаться утлый сосуд на своего создателя, придавшего ему те или иные очертания на колесе бесчисленных превращений или роптать на свою судьбу? — ведь вечен плавильщик и вечен его материал и то, что ныне зовется человеком, может стать назавтра крылом цикады или стеблем тростника: смерти нет, существуют лишь превращения». (И.Лисевич)

В книгах даосских мудрецов много внимания уделяется таинственным вопросам смерти.

«Вдруг заболел Цзылай. Он тяжело дышал и был при смерти, а жена и дети, обступив его, плакали над ним. Цзыли, что пришел его навестить, прикрикнул на них:

— Ступайте прочь! Не тревожьте того, кто превращается!

И, прислонясь к дверям, повел беседу с умирающим:

— О как велик творец! Во что же еще он тебя превратит? Может он превратит тебя в печень крысы? Или в лапку козявки?

— Куда бы отец с матерью не послали сына, — сказал Цзылай, — на восток или на запад, на юг или на север — сын исполнит их повеление. А разве силы Тьмы и Света не больше для человека, чем отец и мать? Если они понуждают меня умереть, а я ослушаюсь — то окажусь строптивцем. И в чем их можно упрекать? Ведь Великая Глыба обременила меня телом, истомила жизнью, успокоила старостью и упокоит смертью. Небо и Земля — это великая плавильня, а творец превращений — литейщик. И чего только он не сможет еще со мной сотворить! Ведь жизнь — это сон. А смерть — пробужденье».

А вот еще одна притча.

«Чжуан-цзы наткнулся на пустой череп — совсем иссохший, но еще целый — и, постучав по нему кнутовищем, спросил:

— Отчего же ты стал таким? От того ли, что ненасытен в желаниях и преступил закон? Или погиб под секирой на плахе, служа обреченному царству? Или зачах от стыда, опозорив дурными делами отца, мать, жену и детей? Или не вынес мук голода и холода? Или просто скончался от старости?

И, прекратив на том расспросы, положил череп себе в изголовье и улегся спать.

Ночью череп явился ему во сне и сказал:

— По речам твоим видно, что ты искусный краснобай, но все, о чем ты расспрашивал, заботит только живых, а мертвецы и знать этого не знают. Хочешь — я расскажу тебе о мертвых?

— Хочу, — сказал Чжуан-цзы.

— У мертвых, — сказал череп, — нет ни государства наверху, ни подданных внизу; не знают они и забот, что приносят четыре времени года. Беспечные и вольные, они так же вечны, как небо и земля, и даже утехи царей, что восседают, обратясь ликом к югу, не сравнятся с их блаженством.

Чжуан-цзы усомнился и спросил:

— А хочешь, я попрошу Владыку Судеб возродить твое тело, отдать тебе кости, кожу и плоть, вернуть отца и мать, жену и детей, друзей и соседей?

Но череп ответил, сурово насупившись:

— Неужели же я променяю царские услады на людские муки?!»

Так древние китайцы отгоняли от себя вечный страх смерти.

Вот что ответил последователь Лао-цзы Чжуан-цзы своим ученикам, которые, увидев своего учителя при смерти, задумали устроить ему пышные похороны:

— К чему это? Гробом мне станет земля, а домовиной — небо, нефритовыми бляхами — солнце и луна, жемчужинами — звезды, а все живое — погребальным шествием. Разве не все уже готово для моих похорон?

— Как величава смерть! — воскликнул Цзыгун. — Достойный муж находит в ней успокоение, а заурядный человек просто ложится в землю. Всем понятна радость жизни, но не всем ее горечь. Всем понятна усталость старости, но не всем — ее свобода. Всем понятен страх смерти, но не всем — ее покой».

И все-таки для мудреца понятия небытия — это одно, а для обычного человека


Смерть не сравнится ни с какой кручиной,
Всяк борется со смертью пред кончиной.
Земля с Водой, Огонь и Ветр суровый
Преследуют везде один другого.
Кружат над ними демоны и духи.
Покуда живы — слепы мы и глухи,
И ни за что нам не узнать, поверьте,
Куда попасть должны мы после смерти.
Нагие, новорожденным подобны
Предстанем пред Владыкою загробным. («Цветы сливы в золотой вазе»)

Ни на секунду не иссекаемый страх перед ее Величеством Неведомой Смертью рождает Бессмертную Идею Бессмертия здесь, на земле, а не в неведомых просторах Вечности. Для достижения этой утопической идеи и средства предполагалось применять утопические. Тот, кто решался на этот путь, вернее на этот подвиг, стремился создать для своих духов-монад, которых насчитывалось у каждого китайского человека около 36 тысяч, такие условия, чтобы последние не желали покинуть организм и тогда бренное тело смогло бы дематериализироваться и человек стал бы бессмертным.

В первую очередь даосцы отправились за бессмертием уже известным путем, который до них досконально изучили индийские аскеты-отшельники. Это путь отказа от всяческих житейских радостей и от пищи: сначала от мяса и вина, потом от овощей и зерна, потом в рационе питания оставались лишь легкие фруктовые суфле, пилюли и микстуры из орехов, корицы, ревеня. Апофеозом такой убывающей по калорийности диеты стала диета, состоящая исключительно из слюны, принадлежащей самому голодающему. Но все усилия и успехи оказывались тщетными, если кандидат в бессмертие не совершал 1200 добродетельных поступков. И если даже он их и совершал, то один лишь безнравственный поступок мог нарушить четкий строй нравственных поступков, и тогда все немыслимые предыдущие усилия сводились к абсолютному нулю.

На столь сложную подготовку к вожделенному бессмертию у многих уходила практически вся жизнь. Но конечно же никто и никогда на китайской земле бессмертного не видел, и тем ни менее этот бесспорный факт смущал не многих. Считалось, что зафиксировать сие таинство невозможно, но оно существует — вот человек умер у всех на глазах, но в то же время он не умер, а просто покинул свою телесную оболочку, дематериализовался так сказать, вознесся на небо и там стал бессмертным. Поди теперь, проверь… Не проверишь… Даосские священники всегда усердно разъясняли неверующим, что видимая смерть — это вовсе не доказательство неудачи.

Больше всего бессмертия желали, конечно же, императоры, но при этом в их планы ни в коем случае не входило стремление питаться собственной оголодавшей слюной. Для достижения цели царственные особы и знать принимали волшебные эликсиры и приобретали различные талисманы. Даосские священники им в этом удовольствии никогда не отказывали и снадобий бессмертия изготовляли великое множество. Правда, летописи рассказывают, что некоторые из умерших особ, благодаря таким пилюлям, несколько раньше рассчитывались с жизнью, но доказать это было невозможно — ведь физическая смерть не исключала того факта, что император просто-напросто вознесся из Поднебесной в Небеса.

Столь страстное увлечение волшебными эликсирами вызвало в Китае, особенно средневековом, бурное развитие алхимии. Даосские алхимики упорно переплавляли и смешивали в разных пропорциях различные вещества, выдумывая все новые и новые препараты. Попутно они открыли порох.

Если порох можно считать в какой-то степени полезным для человечества открытием, то лекарства, обеспечивающие бессмертие, к такой категории открытий не имеют ни малейшего отношения. Посудите сами: Для того чтобы приготовить эликсир, надо взять жабу, которая прожила 10 тысяч лет, и летучую мышь, которая прожила тысячу лет, высушить их в тени, растолочь в порошок и принимать внутрь, — тогда можно прожить 40 тысяч лет. Стоимость столь сложно изготовляемого лекарства была баснословной и, тем самым, прекрасно поддерживала высокий жизненный уровень его изготовителей, ускоряла необузданный полет их фантазии в изобретении все новых и новых замысловатых рецептов.

Древние легенды рассказывают о любопытной стране, где жили бессмертные люди. Называлась она «Страной людей без потомства. Но как могла существовать страна, если жители ее не имели детей? Люди здесь жили в пещерах и имели самый простой образ жизни. Иногда они питались воздухом, иногда мелкой рыбешкой, иногда употребляли в пищу землю и глину. Они не разделялись на мужчин и женщин. После смерти их тела закапывали в землю, но сердца у них продолжали биться. Через 120 лет они оживали и выходили наружу, чтобы снова наслаждаться радостями жизни. За жизнью у них следовала смерть, за смертью — жизнь, а сама смерть была долгим сном, поэтому-то их можно считать бессмертными».

Очень любопытен в китайской мифологии некий «бессмертный зверь, рожденный ветром. В огне он не горит. Можно сжечь несколько возов хвороста, который сгорит весь, а зверь останется целым и невредимым, даже ни одна шерстинка на шкуре не опалится. Мечем его не проткнешь. Если бить по нему железным молотом, то будто ударяешь по кожаному мешку. Его можно было убить только ударив несколько тысяч раз по голове. Но и тогда у зверя имелось последнее средство выжить. Уже мертвым он раскрывал пасть против ветра и ждал, когда ветер попадет к нему в пасть. Через мгновение снова оживал и стремительно убегал. Но если в краткий миг успеть заткнуть ему ноздри пахучей травой, то зверь умирал. У него вынимали мозг, смешивали его с цветами хризантемы и принимали определенное количество этого средства в точно установленное время. Если принять 10 цзиней такого снадобья, то можно прожить пятьсот лет. Подобными описаниями лекарств бессмертия заполнены целые книги, где о таких рецептах повествуется вполне серьезно, хотя, читая их, невозможно удержаться от улыбки.

Что и говорить, столь умилительные фантазии конечно же присущи лишь детям или людям с незамутненной искренней душой, отнюдь при этом не лишенным жизненной сметки. Древние китайцы были подобны им — и прекрасно. Они помнили о своем беззаботном, фантастическом, мудром детстве, и поэтому-то, быть может, одно слово «цзы» у них обозначало понятие и «мудреца» и «ребенка»?..

Не могу удержаться от искушения сопоставить китайский народ с иудеями, у которых никогда не было периода беззаботности, никогда не возникало желания пофантазировать на предмет бессмертия, потому как только адское пламя ожидало усопшие их тела. Их практически не интересовала жизнь за ее гранью, — они обустраивали только свой зримый и осязаемый мир, и, быть может, отсутствие неземных фантазий и не дало им сил построить даже этого повседневного зримого мира на земле?… Ведь до середины ХХ века еврейский народ не имел своей родины…

Даосские священники не только изготовляли замысловатые лекарства бессмертия. Весьма серьезную роль они отводили оккультной науке геомантии или фэйшуй, которая связывала звезды и планеты со знаками зодиака и странами света, с космическими силами и символами. Геоманты разработали сложную систему взаимодействия между всеми этими силами и земным рельефом. Только при благоприятном сочетании небесных сил участок земли считался подходящим для строительства, устройства могилы или приобретения в собственность. Даосская геомантия всегда имела успех: даже самые утонченные, рафинированные и презиравшие суеверия конфуцианцы не пренебрегали ею. Кстати открытие компаса, одного из величайших изобретений китайцев, произошло именно благодаря геомантии. Очень многого добились даосы и в области медицины.

В даосской общине каждый ее член имел возможность покаяться, очиститься и, пройдя через целую череду сложнейших обрядов, подготовить себя к бессмертию. Часто эти обряды имели весьма неприглядный вид. Во время поста — Тутаньчжай — грязи и угля — люди мазали себя с ног до головы этими предметами культа, затем пели псалмы и били поклоны несколько дней подряд, чем доводили несчастные тела и души свои до полного исступления.

В дни обрядов-сатурналий Хэци — слияния душ — в общинах совершались разнузданные оргии, которые объяснялись учением даосов о благотворном взаимодействии сил инь и ян — мужского и женского начал. Кое-где по этому поводу звучали слова возмущения:


Никаких границ распутник знать не желал.
И притязания красоток подчас безмерны;
К мужчинам льнут, их страсти будят — как это скверно!

Происхождение этого обряда возможно имело связь с идеями тантризма, широко распространившегося в Индии.

Жизнь жриц любви вряд ли можно было бы назвать благостной. И в недолгие часы покоя жалуется и жалуется несчастная невольница свободной любви:


Пеленой цветник накрыла мгла —
Как, однако, жизнь в нем тяжела!
Ни тебе покоя, ни услады,
Ни дыханья легкого прохлады.
День-деньской удел твой — без затей
Улыбаться и встречать гостей.
Без отлучки занимайся делом
И кормить весь день продажным телом.
Проработав этак дотемна,
Серебро, подарки сдай сполна.
Все возьмет хозяйка, не вникая,
Я живу иль дух я испускаю.
Хоть бы кто спросил: не голодна ли?
Как своей мне молодости жаль! («Цветы сливы в золотой вазе»)

Сексуальный привкус входит во многие религиозные обряды. Понятия божественного и оккультного весьма часто сливались воедино. Обряды оккультизма — это непосредственное общение с духами при помощи заклинаний, изготовление магических амулетов, снадобий, наркотических средств и бальзамов, от которых человек впадал в транс и тогда считалось, что его сознанию открывается «тонкий» мир, населенный духами, готовыми к непосредственному общению. Но такое прямое общение с духами таит в себе немало опасностей. Сначала человек, вошедший в транс, ощущает в себе огромный прилив сил, чувствует возможности, о которых и помыслить-то ранее не смел, но в конце концов за испытанную в душе эйфорию наступает неминуемая расплата: человек оказывается пленником духов «тонкого» мира, а для смертного это чрезвычайно опасного.

Теперь, мой дорогой читатель, приглашаю тебя перейти от эфемерных теорий к чисто земным проблемам, потому как даосские мудрецы их не упускали из своего внимания и ставили для себя высшей целью уход от всевозможных страстей и суетности жизни к простоте и естественности первобытного прошлого. В их понимании «все люди на земле рождаются добродетельными, потому как их земная и небесная природа уравновешены. Но земная жизнь воздействует на человека прежде всего обилием вещей в мире. Увлекаемые ненасытным желанием обладать все большим и большим количеством вещей, получать все больше пользы и наслаждения от общения в ними, люди нарушают природное равновесие души и тела.

Ум устремляется в погоню за вещами, сердце — управитель жизни — не может удержать страсти, и само приходит в волнение. От этого его прежде чистая и ровная поверхность, уподобляется поверхности зеркала, которое замутнено, мир, напичканный вещами, предстает сознанию человека в совершенно искаженном виде. И только мудрец, достигший Дао, способен не потерять контроль над земной, плотской природой и не замутить свое сердце страстями». (Детская энциклопедия «Аванта +») Об этом рассказывают многие притчи даоских мыслителей:

«Мудрец спросил Янь Хуэя:

— Хуэй! Семья у тебя бедствует, жилье у тебя убогое — почему ты не служишь?

— Я не хочу служить ответил Янь Хуэй. — За городской стеной у меня есть поле в пять десятков му — этого хватит на кашу. И есть в предместье поле в десять му — и мне хватает шелка и пеньки. А еще я играю на цине — этого довольно, чтобы развлечься, и постигаю ваше учение — этого довольно, чтобы обрести радость. А служить я не хочу.

Мудрец от волнения даже изменился в лице и сказал так:

— Как прекрасны твои устремления! Я слышал: кто знает меру, не обременяет себя корыстью, кто довольствуется тем, что имеет, — не боится его потерять, кто совершенствует в себе внутреннее — не стыдится остаться без службы. Я всегда это восхвалял — и ныне увидел тебя. Это для меня подарок».

Или…

«Линь бросил драгоценную яшму, что стоила тысячу золотых, и посадив на спину сына-младенца, бежал из погибающей страны.

Кто-то спросил его:

— Разве младенец дорого стоит?

— Он ничего не стоит, — ответил Линь.

— Или же с ним меньше хлопот?

— С ним очень много хлопот.

— Так зачем же тогда, бросив бесценную яшму, вы бежите с младенцем?

— Одно связано с выгодой, — ответил Линь, — а другое — с естественными узами. То, что связано с выгодой, в беде и несчастье бросают. А то, что связано с естественными узами, в беде и несчастье уносят с собой. Ибо слишком уж разнится то, что бросают, и то, что уносят».

Китайский народ искусен был не только в литературе и религиозных фантазиях, но и в ремеслах своих.

«Плотник Цин вырезал из дерева колокол. Когда работа была готова, кто видел ее, поражались: казалось это сделали духи или боги.

Увидел колокол князь и спросил мастера:

— Каким искусством ты этого добился?

— Я всего лишь ремесленник, — ответил плотник, — какое у меня может быть искусство? А впрочем. был один секрет. Замыслив выточить колокол, я не решился тратить понапрасну свое ци, и должен был поститься сердцем — чтоб обрести покой. После трех дней поста уже не смел помышлять о почестях или наградах, о жалованье и чинах. После пяти не смел думать о хвале или хуле, удаче или неудаче. После семи — в оцепенении перестал ощущать собственное тело, забыв о руках и ногах. И не стало для меня ни князя, ни его двора; все, что извне волнует душу, исчезло, и все мое уменье сосредоточилось на одном. И тогда я отправился в горы и стал присматриваться к природным свойствам деревьев. И только мысленно увидев в наилучшем из стволов уже готовый колокол, я принялся за дело — а иначе не стоило и браться. Так мое естество сочеталось с естеством дерева — потому и работа кажется волшебной».

Так ремесло в руках искусного Мастера сочеталось с подлинный волшебством искусства, потому и колокол вышел великолепным…

Самые древнейшие керамические сосуды найдены при археологических раскопках в местечке Яншао. Хотя они относятся к У — Ш тысячелетию до нашей эры, красота их просто потрясает, нюансы оттенков — от густо-красных и коричнево-лиловых до лимонно-желтых — завораживают. Поверхность их украшена орнаментами из спиралей, кругов, треугольников, замысловатых зигзагов, которые отображают символы природы. Умелый обжиг закрепил все это великолепие навечно.

П тысячелетие до нашей эры ознаменовано пышными захоронениями знати. Гробницы периода Шан-инь строились за городской чертой в месте, специально выбранном астрологом. Они состояли из двух погребальных камер, верхней и нижней, площадью 400 — 500 квадратных метров. Входы в гробницы — наклонные траншеи — маскировались тщательнейшим образом. Стены и потолки были покрыты лаком. Помещение охраняли мраморные приземистые замысловатые фигуры полулюдей-полуживотных. Саркофаг расписан красками и инкрустирован бирюзой и перламутром. Повсюду стояла драгоценная утварь из любимейшего китайцами поделочного камня нефрита разных оттенков. Нефритовые круглые диски с круглым отверстием в центре, означавшем символы Неба, клали на грудь и под спину усопшего. Диски покрывал резной узор, изображающий звезды и облака.

Здесь же находились и бронзовые изделия, отличавшиеся не только красотой, но и очень высоким уровнем производства. Изготовлялись они следующим образом: горячий металл вливали в двойную огнеупорную форму, между стенками которой помещалась восковая модель будущего изделия; бронза занимала ее место, а воск вытекал через специальное отверстие. После этой операции изделие почти не требовало никакой дополнительной обработки. Бронзовые изделия разнообразны как по форме, так и по размерам. Огромные прямоугольные чаны на четырех ножках предназначены для варки жертвенного мяса, а небольшие изящные кувшины для хранения вина. Всю поверхность изделий покрывает орнамент, элементы которого плавно переходят в объемные украшения в виде бычьих голов, туловищ драконов, плавников рыб, клыков хищников — и все это вполне определенные магические знаки: птица и дракон призывают дождь на жаждущую землю, цикады предвещают обильный урожай, бык и баран сулят сытость и богатство.

Но как бы искусны на деле ни были китайские ремесленники, легенды превозносили их еще на более недосягаемую высоту.

«Янь-ши умел делать кукол, неотличимых от людей. Император Му-ван очень удивился. Как он ни присматривался к кукле, не мог увидеть в ней ничего такого, что отличало бы ее от обыкновенного человека. Сказать, что это не настоящий человек, а кукла, было бы опрометчиво. Му-ван решил сначала понаблюдать, как она будет себя вести, а потом уже делать вывод. И вот он приказал своей любимой наложнице и другим приближенным прийти послушать пение и посмотреть на игру удивительного человека. Гость начал разыгрывать пьесу, танцевал, качал головой и двигал худенькими ручками и ножками, подпевая себе в такт. Танцевал он очень выразительно, ни разу не сбившись с ритма, так что ни у кого не создалось впечатления, что он не живой человек. Чем больше Му-ван смотрел, тем больше начинал сомневаться. „Может быть, это все-таки живой человек“», — думал он.

Пьеса уже близилась к концу, как вдруг все заметили, что актер слишком внимательно смотрит на наложниц, ни на минуту не сводит с них глаз, подмигивает и всячески старается выразить им свои чувства.

В этот момент Му-ван перестал сомневаться. Он пришел в страшную ярость и приказал схватить Янь-ши, который осмелился так одурачить его, и отрубить ему голову. Янь-ши задрожал от страха, схватил актера, который все еще продолжал назойливо выставлять напоказ свои чувства, отвинтил ему голову, оторвал руки и ноги и вскрыл грудную клетку. Оказалось, что все было сделано из кожи, дерева, лака, раскрашено цветными красками и искусно склеено. И когда все эти отдельные детали были вновь собраны вместе, получился человек, тот самый актер, который только что заигрывал со зрителями.

Му-ван был изумлен, чрезвычайно доволен и радостно воскликнул: «Искусство человеческих рук дошло до того, что может состязаться с великой природой! Можно даже сказать, что ты отобрал свой талант у неба».

Но, к сожалению, отнюдь не всегда столь доброжелательно складывались взаимоотношения между Художником и Властью. Об этом рассказывает история Чуя, которого люди за смекалку и мастерство прозвали Искусным Чуем. Он слыл знаменитым мастером и изобрел множество великолепных и необходимых людям вещей и они были ему за это чрезвычайно благодарны. Но, со временем, то там то здесь стали встречаться изображения Чуя с отрубленными пальцами во рту. С чего бы вдруг такое произошло? По всей вероятности правящий класс уже тогда остерегался истинных мастеров, Мастеров с большой буквы, потому как те были не только умелы, но умны и честны, а такие люди несут в себе серьезную опасность — ведь куда легче управлять государством, вернее заниматься в нем самоуправством с глупыми людьми, с безликой толпой, нежели с народом в котором есть яркие личности.

Но движение Красоты нельзя остановить, и таланты, данные небом мастерам и художникам, украшают китайскую землю. По всему Китаю наряду с буддистскими храмами стали строиться храмы и монастыри даосизма. Это невысокие строения с изогнутой изящной крышей. Центральный вход ведет к алтарю, у которого расставлены курительницы и благовонные свечи. Стены храма украшают изображения богов и святых. Колонны, поддерживающие свод, изготовляют из душистого дерева, аромат которого смешивается с запахом благовоний и составляет особую храмовую ауру. Под крышей подвешены колокольчики, чистый перезвон которых подвластен малейшему дуновению ветерка. Не только сам храм, но и дворик при нем, наполненный персиковыми деревьями и небольшим водоемом со струящейся по камням прозрачной водой, журчание которой подчеркивает тишину, разлитую вокруг, дают возможность молящимся почувствовать атмосферу особого мира, почувствовать присутствие божества, отстраненного от внешней шумихи и суеты.

И храмы, и дома китайцев наполнены множеством изящных ритуальных и бытовых предметов: расписная мебель, чаши, подносы, вазы, бронзовые зеркала, которым приписывали магические действия. В живописи впервые стали использовать шелковую ткань, по которой писали кистью и наносили на поверхность разноцветную тушь. На одном из свитков изображена молодая женщина, над которой парят дракон и феникс. Несмотря на довольно условное изображение женщины, художник сумел передать движение ее фигуры. В Древнем Китае художники еще не научились писать так хорошо известные всем и милые сердцу туманные, тающие вдали пейзажи, но они уже были готовы вот-вот приступить к этому таинству, подготовленные не только чудной природой своей страны, а, еще и ни с чем не сравнимой поэзией.

Воистину, можно было бы сказать, что китайская литература в Древности пережила если не свой Золотой Век, то уж Серебряный точно.

Вот Цао Чжи горестно стенает в бесприютном одиночестве:


О, этот бегущий по полю,
Из трав перевитый клубок,
Хотя постоянно на воле,
Но все же всегда одинок.
Навеки с корнями расставшись,
В пути многотрудном своем
Ни отдыха я, ни покоя,
Не знаю ни ночью, ни днем.
И я не могу ни минуты
На месте одном постоять:
То вдруг возношусь в поднебесье,
То падаю в пропасть опять.
И снова по воле стихии,
Пристанища не нахожу.
Качусь я на поле другое,
Качусь на другую межу.
Ночами совсем погибал я,
Но снова вставал по утрам.
Прошел я по тропкам болотным,
Прошел по высоким горам.
Так долго катился, кружился,
Да к корню нигде не прирос.
Скажите: кто выстрадал столько?
Кто столько невзгод перенес?..
Хотел бы я стать той травою,
Которую косят и рвут,
Хотел бы я стать тем бурьяном,
Который по осени жгут.
Хотел бы я в бурях погибнуть,
Исчезнуть под холодом зим,
Но только бы соединиться
С потерянным корнем моим.

А вот Тао Юань- мин сумел отдаться радующему душу одиночеству в гуще людского шума:


Я поставил свой дом
В самой гущи людских жилищ.
Но минует его
Шум телеги и стук копыт.
Каждый спросит у вас:
Как же может такое быть?
В даль умчишься душой —
И земля отойдет сама.
Хризантему сорву
У восточной стены в саду
И порадую взор —
Южных гор предо мной гряда.
Как дыханье горы
Благодатно на склоне дня,
Когда птицы над ней
Чередою летят домой!
В этом самом простом,
Я нашел настоящий смысл.
И хочу рассказать, —
И уже позабыл слова.

В словах вот этого неизвестного поэта звучит заключительный аккорд трагедии «Тристан и Изольда»:


Обе семьи их хоронили бок о бок…
У пика цветов зарыты два гроба.
С востока и с запада — дерево феникс.
Вверху над могилами ветви сошлись,
А листья и хвоя друг с другом сплелись.

А в коротких строках неизвестного поэта из сборника «Чуские строфы» заключено множество сюжетов шекспировских трагедий:


Для Цзяо платье сшив, Нюй-ци
В одном покое с ним спала…
Как обезглавить там ее
Шпионка царская могла?


Стрелок вторую взял жену,
За то, Хань Чжо он был убит, —
Но съел Хань Чжо его зачем?
Иль ревность жарко так пылает.


Хоть старшим был владыка Шунь, —
Почетом брата окружил,
А тот — о пес, о негодяй! —
Мечтал убить его — и жил?!


Сонм царств — средь четырех морей…
Как терпит небо их раздор?
Ведь мелки пчелы, муравьи!
Отколь их сила и напор?

Цзо Сы скорбит о неприкаянных талантах:


Сыны разноряженной знати
Места выбирают получше,
Наследуют титулы предков,
Пекутся о высших постах.
Талант же в низах прозябает, —
И то — не единственный случай!
Всегда так водилось, и ныне
Так водится в наших местах.
Пусть множества этих умнейших
Большие таланты имели,
И пусть их блестящие книги
Сверкали в далекой дали, —
На трудных житейских дорогах
Встречая дожди и метели,
Они свои грустные думы
В могилу с собой унесли.
И плакало всюду над ними
Обильное влагой ненастье,
И ждали везде неудачи,
Да голод, да скорбь, да нужда.
Ах, сколько погибло талантов
В трясинах беды и несчастья.
Всегда это было на свете
И будет, наверно, всегда.

Увы, древнекитайский поэт был прав… По крайней мере в наше время «обильные влагой ненастья» слишком часто обрушиваются на головы талантливых людей. И поэт нашего времени мог бы подписаться под стихами неизвестного поэта, строки которого вошли в Чуский сборник:


И те, кто белое считают черным,
И смешивают низкое с высоким,
Кто думает, что феникс заперт в клетке,
А куры высоко летают в небе;
Кто с яшмой спутает простые камни,
Не отличает преданность от лести, —
Те, знаю я, завистливы и грубы,
И помыслы мои им не понятны.
Суровый груз ответственности тяжкой
Меня в болотную трясину тянет.
Владею драгоценными камнями,
Но некому на свете показать их.
Обычно деревенские собаки
Встречают злобным лаем незнакомца.
Чернить людей, талантом одаренных, —
Вот свойство подлое людей ничтожных.
Все время я страдаю и печалюсь
И поневоле тяжело вздыхаю.
Как грязен мир! Никто меня не знает,
И некому свою открыть мне душу.
Я знаю, что умру, но перед смертью
Не отступлю назад, себя жалея.
Пусть мудрецы из глубины столетий
Мне образцом величественным служат.

И мудрецами никогда не оскудевала китайская земля. Хотя те же мудрецы утверждали: «Если на тысячу найдется хоть один достойный муж — это все равно как если б они стояли толпой, подпирая друг друга плечами; если бы на сто поколений родился один сверхмудрец — это уже все равно как если бы они явились один за другим, наступая друг другу на пятки». (Из «Чжаньгоцэ»)

Мудрецы в Китае не прекращали являться один за другим. Ведь на этой земле даже подростки обсуждали между собой философские проблемы. Об этом рассказывает следующая притча:

«Конфуций, странствуя на востоке, повстречал двух подростков, о чем-то яростно споривших, и спросил, о чем их спор.

— Я считаю, — сказал один, — что солнце к нам ближе, когда только-только восходит, а в полдень оно от нас дальше. А он, наоборот, считает, что на восходе солнце от нас дальше, а в полдень ближе. Но ведь когда солнце восходит — оно большое, как зонтик над колесницей, а в полдень оно как блюдце. Разве это не значит: чем оно дальше — тем кажется меньше, а чем оно ближе — тем кажется больше?

— Когда солнце восходит, — сказал второй, — от него веет прохладой. А в полдень — оно обжигает, как кипяток. Разве это не значит: чем оно ближе — тем горячее, а чем дальше — тем холоднее?

Конфуций так и не мог решить — кто прав. А подростки сказали с насмешкой:

— И кто это только выдумал, будто ты так много знаешь?»

Об этой истории рассказал нам мудрец Ле-Цзы, последователь даосского учения, живший в У веке до нашей эры. Легенды дали ему прозвище — «оседлавший ветер», ибо считалось, что для него не существовало преград. Он утверждал, что «человек, исполненный веры, способен разжалобить вещи, подвигнуть небо и землю, растрогать духов и богов. Он может из конца в конец пройти Вселенную, и ничего его не остановит».

Но ты сам, мой дорогой читатель, сможете составить о нем свое мнение, познакомившись с несколькими притчами Ле-Цзы.

«Конфуций повстречал в окрестностях горы Тайшань Жун Циня, который, накинув на себя оленью шкуру, подпоясавшись веревкой, играл на цине и пел.

— Чему вы так радуетесь? — спросил его Конфуций.

— Я многому радуюсь, — ответил Жун. — Небо породило тьму тварей, и драгоценнейшая из них — человек. А мне довелось родиться человеком: вот первая радость. Между мужчиной и женщиной есть различие: мужчину — почитают, женщину — не брегут, поэтому мужчина выше ценится. Мне же довелось родиться мужчиной: это вторая радость. Бывает, человек не успевает прожить дня или месяца, умирает, не выбравшись из пеленок — а я дожил до девяносто лет: это третья радость. Бедность — обычная участь мужа, а смерть — конец человека. Испытав обычную участь, я обрету свой конец — о чем же мне печалиться?

— Как прекрасно вы умеете себя утешить! — сказал Конфуций».

Или…

«Некий Инь управлял обширным хозяйством, и рабы, что были под его началом, не знали отдыха с рассвета до темна. У одного старого раба силы уже иссякли — Инь же и его понуждал трудиться сверх меры. Днем этот раб, тяжело стеная, работал; ночью же, изнуренный усталостью, засыпал как убитый. Душа его освобождалась, и каждую ночь видел он себя во сне царем: пребывал над всеми и вершил дела целого царства, развлекался и правил во дворцах и теремах и делал все, что ему вздумается. Радость его была безмерной. А проснувшись, он вновь принимался за труд.

Кто-то хотел утешить его в горестях. Раб же сказал ему:

— Человеческий век — сотня лет. И делятся они поровну на дни и ночи. Днем я раб — и тяжело мучаюсь. А ночью я царь — и радость моя безмерна. Так на что же мне роптать?

Инь же весь отдавался делам, унаследованным от предков, и заботам о доме, уставая душой и телом. И засыпая по ночам, изнуренный заботами, каждую ночь видел себя во сне рабом: его погоняли и загружали всевозможной работой, и не было такой ругани и побоев, каких бы он не снес. Во сне он бредил и стенал — лишь под утро обретая покой.

Удрученный этим, Инь решил посоветоваться с другом. Друг сказал ему:

— Ты занимаешь положение достаточное, чтобы прославиться; богатства у тебя в избытке — намного больше, чем у многих. А ночью, во сне, видишь себя рабом. Чередования покоя и страданий — закон судьбы. Разве можно и во сне и наяву обладать чем желаешь?

Услыхав слова друга, Инь облегчил бремя своих рабов, а заодно и уменьшил груз собственных забот. И болезнь его пошла на убыль».

Да, уж сколько раз и сколько мудрецов твердили миру: алчное богатство и подлинное счастье — понятья несовместные… А толку что… Всегда найдутся люди, которым золото застит глаза и заставляет навеки умолкнуть совесть.

Вот что случилось с неким жителем Ци. «Очень захотелось ему золота. Чуть свет он оделся и отправился на рынок. Подошел к лавке, где торгуют золотом, схватил — и бежать. Рыночный сторож поймал его и спросил:

— Зачем схватил чужое золото, ведь кругом люди?

И человек тот ответил:

— Когда хватал, людей не видел, видел только золото».

Вот какую «ослепительную» силу имеет этот драгоценный металл… Совесть в человеке слепнет… Поди ж ты, какая напасть… А ведь материальные блага можно приобрести иным путем. Случается, «добро творят не ради славы — но следом приходит и слава. Стремясь к славе, не ждут выгоды — но следом приходит и выгода. Стремясь к выгоде, не ожидают тяжбы — но следом приходит и тяжба. Вот почему достойный муж, творя добро, должен быть осмотрительным».

Достойный муж должен еще уметь правильно выбрать время и место для своих деяний. Посудите сами:

« У некоего Ши было два сына. Один любил науку, другой военное искусство. Тот, кто любил науку, решил послужить своими знаниями цискаму царю. Царь взял его на службу и назначил поставщиком при царевичах. А тот, кто любил военное искусство, предложил свои услуги чускому царю. Тот поставил его военачальником. Оба сына жалованием обогатили семью, чинами прославили родителей.

У соседа Ши — некоего Мэна — тоже было двое сыновей: оба увлекались тем же, что и сыновья Ши, но прозябали в нищете. Завидуя богатству семьи Ши, они неотступно просили рассказать, как те сумели так быстро возвыситься. Сыновья Ши рассказали им все как есть.

И один из сыновей Мэна отправился в Цинь, желая послужить там своей наукой. Но царь сказал ему:

— Ныне, когда все цари что есть мочи соперничают друг с другом, следует думать лишь об оружии и провианте. Если же управлять моим царством с помощью человечности и справедливости, это приведет его к гибели.

И, приказав оскопить пришельца, прогнал его прочь.

А другой сын отправился в Вэй, желая поделиться познаниями в военном деле.

— Царство у меня слабое, — сказал ему царь, — и сильные царства нас теснят. Безопасности ради стараюсь услужить крупным царствам и поддержать малые. Если же вздумаю положиться на военную силу — нас постигнет гибель. Но если отпустить тебя целым и невредимым — ты пойдешь в другое царство и причинишь нам вред.

И, повелев отрубить ему ноги, отправил его домой.

Когда оба сына вернулись, и сами они, и отец их стали бить себя в грудь и поносить семейство Ши. А Ши сказал им так:

— Всякий, кто удачно выберет время, преуспеет. Всякий, кто его упустит — пропадет. Путь ваш тот же, что и у нас, — а итоги совсем другие. Не оттого, что действовали неверно, — а оттого лишь, что упустили время. Ведь нет среди законов Поднебесной таких, чтоб всегда были правильны, и нет среди ее деяний таких, чтоб всегда были ошибочны. То, что годилось прежде, нынче могут и отвергнуть. А то, что отвергли нынче, позже может и пригодиться. Для того, что пригодно, а что непригодно, нет точных правил. И нет рецептов, как пользоваться случаем, ловить момент и поступать по обстоятельствам. Это зависит от смекалки. А уж коли ее не хватает, то будь вы столь же многозначаще, как сам Конфуций, — всюду, куда не пойдете, попадете впросак.

Гнев Мэна и его сыновей утих, а с лиц их сошло выражение досады. И они сказали:

— Мы все поняли. Не стоит повторять».

Семейству Мэн удалось разобраться в хитросплетениях судьбы, но вот кто возьмется разобраться в почти детективном хитросплетении следующей притчи?

«Некий Чжэнец, собирая в лесу хворост, повстречал вспугнутого оленя и, выскочив ему наперерез, ударил его и убил. Боясь, как бы оленя не обнаружил кто другой, он поспешил спрятать его в канаве и забросал валежником. А потом вдруг, на радостях, забыл — куда его упрятал. И решил, что все это ему приснилось.

Он стал рассказывать всем про свой сон. Услыхал его один прохожий, отправился в лес, отыскал там оленя и забрал его себе. А придя домой, рассказал жене:

— Тут один дровосек убил во сне оленя — да забыл, куда спрятал. А я его отыскал. Сон дровосека оказался воистину вещим!

— Да это тебе, никак, самому приснилось, — сказала ему жена. — При чем тут дровосек? А нынче ты добыл оленя наяву — это твой сон был вещим!

— Раз уж я его добыл, — сказал муж, — так какая разница, кому приснилось — дровосеку или мне?

Дровосек же, вернувшись домой, все никак не мог смириться с тем, что потерял оленя. И в ту же ночь увидел в вещем сне то место, куда он его спрятал, и человека, который его нашел. На рассвете он отыскал человека, что приснился ему во сне, и оба отправились в суд — судиться из-за оленя.

Судья сказал дровосеку:

— Сперва ты убил оленя наяву — но опрометчиво назвал это сном. Потом и впрямь увидел сон, будто нашел оленя — и опрометчиво назвал это явью. Прохожий наяву забрал твоего оленя и теперь судится с тобой из-за него. Жена же его утверждает, что он узнал про чужого оленя во сне — и тогда выходит, никто из вас наяву его не добывал. Но раз уж олень перед вами — так разделите его между собой!

Чжэнский государь, прослышав про то, сказал:

— Уж не приснилось ли мне и судье, будто он делил этого оленя?

И решил спросить совета у первого министра. Тот же сказал так:

— Сон то был или не сон — судит не берусь. Только Конфуций мог бы разобраться в этом. Но нет его в живых. Кто же теперь разберется? Так что, полагаю, судья рассудил правильно».

Надо сказать, имя легендарного Конфуция часто упоминается в притчах даосских мудрецов. Для них он нередко бывает мерилом мудрости и дальнозоркости. Об этом рассказывается в истории необычной судьбы одной сунской семьи.

«Эта семья на протяжении трех поколений ревностно соблюдала заповеди человечности и справедливости. И вдруг их черная корова безо всякой на то причины отелилась белым теленком. Спросили об этом Конфуция, а он сказал:

— Это благое предзнаменование! — и посоветовал принести теленка в жертву Небесному Владыке. А через год человек из той семьи беспричинно ослеп.

И вот их корова опять отелилась белым теленком. И отец повелел сыну снова спросить совета у Конфуция.

— Чего еще спрашивать, — сказал сын. — Ведь спрашивали уже, а ты потерял зрение.

— Слово мудреца, — ответил ему отец, — бывает, сперва не сбывается, но сбудется после. Пока дело не кончилось — спроси-ка его еще.

И сын опять спросил совета у Конфуция, а тот сказал:

— Благое предзнаменование!

И снова повелел принести теленка в жертву. Сын, вернувшись домой, передал приказание отцу. А тот сказал:

— Исполняй повеления Конфуция!

Через год и сын беспричинно ослеп. А потом чусцы напали на сунцев и осадили их город. Люди обменивались детьми и поедали их, раскалывали кости и варили. Все здоровые и сильные сражались на городской стене — и погибших было больше половины. А отец и сын — как увечные — этого избежали.

Когда же кончилась осада — оба выздоровели».

Таковы бывают причуды судьбы… Но причуды ли?.. Припомни, припомни, дорогой читатель, сколь часто в своей жизни ты сопротивлялся ее велению, ругал ее жестокость, но проходило время и становилось ясно, что судьба вела тебя, будто слепого несмышленого котенка, именно туда, куда тебе и необходимо было попасть. Припомни, припомни, не поленись… Интересный получится разговор с собой и со своей неизменной спутницей. Уверена, тебе будет за что поблагодарить судьбу, хотя раньше она заслуживала от тебя порой одни лишь проклятия и оскорбления.

О подобных вещах рассуждали в философских беседах при дворах различных правителей и знатных людей Поднебесной. Здесь существовали своеобразные институты, схожие с институтами клиентуры Древнего Рима. Но клиенты назывались «гостями» и были это музыканты, поэты, художники, врачи, советники, ораторы, дипломаты, танцовщики — среди них непременно присутствовали философы. Все эти «гости» служили хозяевам, развлекая их и давая жизненно важные советы, а взамен получали одежду, кров и пищу. Были такие благополучные периоды, когда число «гостей» при дворах достигало нескольких тысяч. Знатные хозяева — меценаты, принимали активное участие во всех развлечениях и беседах и подчас сами являлись неординарными философами, поэтами, музыкантами.

Умные высказывания находили свое вечное воплощение на страницах древних книг:

«Когда много побеждают — правители становятся высокомерны, а при высокомерных правителях и распущенном народе редко бывает, чтобы царство не погибло»

«Знать и думать, что не знаешь — высшее; не знать, а думать, что знаешь — ошибка».

«Если бы все знали, в чем истина — дела шли бы как по маслу и не заходила бы в тупик Поднебесная». (Из «Хуайнань-цзы»)

В книге «Хань-цзы» есть много шутливых историй, и даже просматриваются зачатки анекдотов. Быть может, ставший со временем слишком уж церемонным, китайский народ в древности умел весело посмеяться над собой? Эти истории входят в сборник «Хань Фэй-Цзы».

«Однажды Чжоу-ван устроил многодневную попойку — при свечах и закрытых окнах. И так одурел от веселья, что не знал уже — какой нынче день. Спросил у подчиненных — не знали и те. Послал спросить у Цзи-цзы. А тот сказал своим близким:

— Правит в Поднебесной, а никто в столице не знает, какой нынче день, — значит плохи дела Поднебесной. Но если никто не знает, а я один буду знать, — тогда плохи мои дела!

И сославшись на то, что и сам пьян, сказал, что не помнит».

Или…

«Цзыюй представил Конфуция сунскому министру. Когда Конфуций удалился, Цзыюй вошел к министру — узнать его мнение о госте.

— После того, как я увидел Конфуция, — сказал министр, — вы уже кажетесь мне крошечными — как вошь или блоха. Я сегодня же представлю его государю.

И тогда Цзыюй опасаясь, что государь слишком возвысит Конфуция, сказал министру:

— Когда государь увидит Конфуция, вы тоже покажетесь ему вошью или блохой!

И министр отказался от своего намерения».

Или…

«Ли Цзи любил дальние путешествия. Тем временем жена его тайно сошлась с мужчиной. Как-то раз Ли Цзи вернулся неожиданно — и любовник был еще в доме. Жена перепугалась. Но служанка сказала:

— Пусть молодой господин выскочит как есть: голый и с распущенными волосами. Мы же сделаем вид, что ничего не видели.

И любовник, послушавшись ее совета, стремглав выбежал из дверей.

— Кто это такой? — спросил Ли Цзи.

— А никого и не было, — дружно ответили домашние.

— Уж не приведение ли я увидел? — спросил Ли Цзи.

— Так оно и есть, — сказала жена.

— Что же мне теперь делать?

— Верное средство от приведений — это взять навоз от пяти разных животных и омыться в нем, — сказала жена.

— Ну так уж и быть, — согласился муж и омылся в навозе».

Или…

«Когда чуйский царь напал на царство У, уйцы заслали в чуйское войско Цзюя и Цзюэя, чтобы те подпоили солдат. Но их поймали.

— Свяжите их, убейте и кровью смажьте барабаны, — приказал чуйский полковник.

И вот воины спросили пленников:

— Перед тем, как отправиться к нам, вы гадали?

— Гадали, — ответили пленники.

— Ну и как, удачным ли было гадание?

— Удачным, — ответили пленники.

— А мы вот сейчас смажем вашей кровью барабаны — что вы на это скажите, — спросили чуйцы.

— Это лишь подтвердит, что гадание было удачным, — ответили пленники. Нас ведь затем сюда и заслали, чтобы разведать, каков у чуйцев полководец. Если свирепый — значит рвы надо рыть поглубже, а валы насыпать — повыше. А если мягкий — мы бы только расслабились… Теперь же, когда ваш полководец нас казнит, жители У повысят бдительность и укрепят оборону. Ведь гадали-то мы не о себе — о царстве. Нас казнят, а царство спасется — разве это не удача? К тому же, если мертвые ничего уже не сознают, мазать нашей кровью барабаны — бесполезно. А если сознают — то мы-то уже во время битвы заставим ваши барабаны замолчать.

И чуйцы не стали их убивать».

Или…

«Царь как-то спросил Бу Пи:

— Не слыхал ли — какая идет обо мне слава?

— Я слыхал, — ответил Бу Пи, — что царь у нас добрый и щедрый.

— Если так, — сказал обрадованный царь, — каковы же будут мои заслуги?

— Вы приведете царство к гибели, — ответил Бу Пи.

— Но доброта и щедрость — прекрасные качества, — сказал царь. — Как же можно, обладая ими, привести царство к гибели?

— Добрый лишен строгости, — сказал Бу Пи, — а щедрый любит одаривать. Если лишен строгости — значит не наказывает провинившихся. Любит одарять — значит, награждает не по заслугам. Но если виновных не наказывают, а недостойных награждают — разве не кончится это гибелью царства?!»

Или…

«Однажды вэйский царь подарил чускому царю красавицу, которая очень тому понравилась. Жена царя, узнав, что он полюбил красавицу, тоже ее полюбила — и даже еще пуще. Чего, бывало, та не пожелает — будь то наряды или украшения — все ей дарила.

— Супруга моя поняла, как я люблю молодую жену, — сказал государь, — и полюбила ее даже пуще, чем я. Именно так почтительный сын должен угождать родителям, а верноподданные — служить государю.

Царица же, убедившись, что царь не считает ее ревнивицей, сказала как-то молодой жене:

— Государь от тебя без ума — но терпеть не может твоего носа. Поэтому, когда видишься с ним, прикрывай нос, и государь будет всегда тебе благоволить.

Молодая жена послушалась совета и стала при каждой встрече с царем прикрывать нос.

— Почему это молодая жена всякий раз, при виде меня, прикрывает нос? — спросил он супругу.

— Сама не знаю, — отвечала царица. Когда же царь стал настаивать, сказала:

— Она мне как-то призналась, что не выносит вашего запаха.

— Так отрезать ей нос! — воскликнул разгневанный царь.

И слуга выхватил нож и отрезал красавице нос».

Или…

«Один муж попросил сшить ему штаны.

А как тебе их сшить? — спросила жена.

Да наподобие моих старых, — пояснил муж.

И жена понаделала на новых штанах дыр и насажала заплат, чтобы походили на старые.

Или…

«Малые дети, играя в пыли, могут сварить кашу из пыли, из грязи — похлебку, а кусочки дерева сойдут у них за мясо. Но вечером все они возвратятся домой и там уже едят по-настоящему: ибо в кашу из пыли и в похлебку из грязи можно играть — но есть их нельзя. Так и с теми, кто превозносит древность: слова их красноречивы, но доверия не заслуживают, толкуют о человечности и справедливости древних государей, а государством управлять не умеют: ибо во все это тоже можно только играть, а на деле применить нельзя».

Или…

Один инский житель писал как-то письмо министру. Дело было ночью, света не хватало, и он сказал слуге, который держал свечу:

Держи свечу повыше!

И по рассеянности написал эти же слова и в письме — хотя письмо его было совсем не о том.

А министр, получив письмо, принялся разгадывать его смысл:

«Держи свечу повыше» — это, видимо, значит: «больше цени свет знаний» — это, конечно же, значит: «возвышай таланты и привлекай их на службу».

Министр доложил об этом царю — и тот пришел в восторг. И в царстве после этого наступило процветание.

Наступить-то оно наступило — да только письмо-то было вовсе не о том! А ведь многие из нынешних ученых, что толкуют древние книги, поступают точь-в-точь как тот министр».

Мы познакомились, мой дорогой читатель, лишь с мельчайшей частицей мудрости конфуцианства и даосских мыслителей, но этими двумя религиями история Китая не ограничилась. Во П веке из земель Индии на земли Китая паломниками был принесен буддизм, получивший здесь название Чань-буддизма, буквально означавшее — «созерцание». Надо сказать, что первые буддийские общины воспринимались лишь как одна из многочисленных сект даосизма. Буддийский монах бок о бок отправлял несложные обряды для народных низов рядом с даосским монахом. Быть может, поэтому здесь индийский буддизм приобрел так много черт, присущих китайским религиозным фантазиям?

Для интеллектуальной элиты буддизм имел большее значение, нежели его простая обрядовая суть. Подолгу просиживали стремящиеся к знаниям в уединенных кельях и больших библиотеках буддийских монастырей, пытаясь найти в полуистлевших текстах нечто важное и сокровенное и потом применить приобретенные знания в своей жизни и в жизни страны.

Китайский чань-буддизм учил жить здесь и сейчас, учил радоваться жизни и брать от нее все, что она может дать, но дать не в плане меркантильных интересов и чувственных наслаждений — все это тленный прах и суетная суета, — а воспринимать всей душой прекрасное во всех окружающих тебя нюансах трепетной природы. Он призывал к естественной и простой жизни. Суть подобного взгляда передает одна из самых известнейших фраз, которая учит: «Следует жить легко, подобно листку, плавно падающему с дерева». Человек, как и листок, должен быть послушен любому порыву ветерка, «мастер жизни» должен быть готов в каждый момент изменить себя, согласно предлагаемым обстоятельствам жизни. Он призывал к разумной сдержанности церемониала, к очищающей и просветляющей силе медитации. Радость труда он видел в скромном величии простой физической работы.

Этим отношением к труду прославился великий патриарх Байжан. Он считал, что труд — это особая форма активной деятельной медитации, во время которой сознание как бы сплачивается с работой тела и они, идя рука об руку, поддерживают друг друга. Применение своим физическим силам патриарх находил в увлекательной работе по обустраиванию монастырского сада. Однажды ученики, пожалев своего уже совсем одряхлевшего учителя, спрятали от него мотыгу и тяпку. В ответ на это Байжан заперся в своей келье и категорически отказался принимать пищу, скорбно сказав при этом: «День без работы — день без еды». Ученики вернули орудия труда, патриарх вновь вышел на свой участок и произнес еще одну знаменитую фразу: «День работаешь — день совершенствуешься. День не работаешь — сто дней пропали даром».

Согласитесь, дорогой читатель, сразу же бросается в глаза парадоксальность двух этих учений: с одной стороны «лети, подобно листку», с другой стороны упорство патриарха в предложенных ему обстоятельствах… Каким путем пойти?… Или, быть может, они ведут к одной цели?… Кто ответит на эти вопросы?…

Мучительные раздумья над высокими философскими истинами заключены в избранных изречениях Чань-буддизма. Вот некоторые из них:

«Когда добрый человек проповедует ложное учение, оно становится истинным. Когда дурной человек проповедует истинное учение, оно становится ложным».

Или…

«Не взять то, что даровано Небом, значит себя наказать. Не действовать, когда приходит время, значит себя погубить».

Или…

«В гуще белых облаков не видно белых облаков. В журчании ручья не слышно, как журчит ручей».

Или…

«Когда поднимается одна пылинка, в ней содержится вся земля. Когда распускается один цветок, раскрывается целый мир».

Или…

«Утверждением ничего нельзя утвердить. Отрицанием ничего нельзя отвергнуть. Искать мудрость вне себя — вот верх глупости».

На острова Японии чань-буддизм пришел из Китая в УШ-1Х веке, получив имя дзэн-буддизма. До этого здесь существовала языческая религия — синтоизм. Само ее название состоит из двух иероглифов: «син» — божество и «то» — путь. То есть «Путь богов». Небольшая страна в своем божественном пантеоне имела, пожалуй, самое большое количество богов. Их было около 8 миллионов. Нетрудно догадаться, что по тем временам представителей небесного царства оказалось значительно больше, чем земного.

Божества носили общее имя — ками и к ним относилось несметное количество духов: духи гор, рек, камней, деревьев, огня, ветра, отдельных местностей, ремесел, духи, олицетворяющие человеческие добродетели и пороки, духи умерших и многие-многие другие. Благодаря такому обилию, жизнь японского народа была буквально пронизана их участием во всех перипетиях жизни. И что немаловажно отметить: японцы практически не отделяли себя от ками. Ведь люди произошли непосредственно от богов, жили вместе с ними в одном мире и имели возможность после смерти стать духами, если не слишком нагрешили в земной жизни. Так что идеалом японского народа считалось гармоничное духовное существование с окружающим миром.

В этой религии вместо хорошо знакомых нам представлениям о добре и зле, существовали понятия чистого и нечистого. Благие и добрые дела относились к понятиям светлой ясности сверкающей чистоты, а злые и непристойные поступки к понятиям «нечистого», грязного и омерзительного. Человек, совершивший что-то неподобающее, считался «запачкавшимся» и обязательно должен был пройти ритуал очищения. Богатство и знатность, полученные нечестным путем, считались грехом и народная пословица о таких людях говорила: «Богач грязнее становится от денег, как плевательница от слюны».

Самым страшным грехом считается грех цуми — нарушение мирового порядка. За этот грех человек отправлялся после смерти в страну мрака и там претерпевал всяческие горести от злых духов. Смерть же не столь уж нагрешивших землян рассматривается как неизбежное затухание жизни, которое длится не долго, потому что жизнь через незначительный промежуток времени возрождается вновь. Да и само пребывание в межжизненном пространстве считается необременительным, так как, с одной стороны, души умерших находятся наподолеку от живых людей и почти ничем от них не отгорожены, а с другой — загробный мир в синтоизме рассматривается как лучший из миров и попасть туда с чистой душой — радость несказанная.

Космогонические представления синтоистов, как и многих народов, начинаются с хаоса. Мифы «Кодзики» и «Нихончи» рассказывают о возникновении мира. Вначале все элементы мира пребывали в хаотическом смешанном состоянии, которое со временем упорядочилось и Небо смогло отделиться от Земли. Главенствующим богом стал Хозяин Центра Неба, а при нем царствовали еще два связующих бога. Они не создавали, а как бы искусно «плели» ткань мира из различных элементов — чистых и, куда уж от них денешься — нечистых.

Первым выпрыгнула из хаоса божество Вечного установления Земли, следом появились — бесформенные и бесполые. Затем возникли божества, приобретшие половое различие — и они были братьями и сестрами, и они олицетворяли собой природные явления, например, бог Всплывающей грязи и богиня Освобождающегося песка. Всего таких пар было восемь. Последние — Призывающий муж и Призывающая жена. Им велено было свыше: встать на Плавающем Небесном мосту, взять в руки драгоценное копье и приступить к размешиванию моря, после продолжительного размешивания копье вынуть и подождать, когда с острия стекут капли — они-то и станут островами будущей земли Японии.

Призывающий муж и Призывающая жена на этих островах нашли основательную опору для будущей жизни и заключили между собой брак. От их союза родились множество новых островов и множество новых божеств, ставших первыми жителями архипелага.

Казалось бы, жизнь вошла в свою колею, да тут случилась страшная беда. Произведя на свет в нестерпимых муках бога Огня, бедная богиня надорвалась и умерла. Муж впал в отчаяние из-за смерти своей жены-сестры, непрестанно плакал, а его горючие слезы превращались все в новых и новых божеств. Они не могли утешить его, и он возненавидел народившегося младенца богаОгня. В порыве отчаяния несчастный схватил свой меч и отсек голову собственному сыну, кровь которого, в свою очередь, дала жизнь целому ряду новых божеств. Они были словно рассыпавшиеся искры из жаркого костра.

Горестная тоска глодала сердце мужа и решил он отправиться за своей женой в страну Мрака, чтобы вернуть ее обратно в верхний мир. Однако он не увидел прежней своей прекрасной половины. Перед его глазами была омерзительная, покрытая червями и слизью, дурно пахнущая разлагающаяся фигура незнакомой женщины. И это была его жена… В ужасе и отчаянии Призывающий муж бросился бежать из смрадной пещеры. Разгневанная жена вопила и улюлюкала ему вслед, потом послала за ним ведьм и войско, но мужу удалось избавиться от преследования, после чего он закрыл большой скалой проход из Страны Света в Страну Мрака.

Находясь по другую сторону скалы разбушевавшаяся жена пообещала убивать тысячу человек ежедневно в Стране Света. Это была ее месть. В ответ на эту угрозу муж пообещал, что будет каждый день строить полторы тысячи хижин для рожениц. Это был его протест против мести и жажда жизни. В данном случае мужское начало оказалось милосерднее женского.

Безутешный вдовец, вернувшись в пределы земного мира, совершил обряд омовения, очищения от скверны страны Мрака в прозрачных водах реки. Согласно легенде, чистые части его тела родили таких божеств как Солнце, Луну и Бури, то есть очищение позволило появиться на свет важнейшим представителям космического пространства. Но смерть в данном случае Призывающий муж не смог идеализировать, не смог преодолеть отвратительной натуралистичной ее картины и причудливые фантазии потустороннего мира не снизошли в его душу.

В мифологии древних японцев не встречается ни одного повествования о борьбе с разрушающими силами природы. Человек здесь «естественная ее часть, которая стала для него ласковым материнским лоном, щедро дарящим разнообразные блага». И он не остается перед ней в долгу, по мере возможности охраняет от мистических катаклизм, при этом созидающие силы человека всегда берут верх над разрушающими.

Прошло время и в Японию пришли религии дзэн-буддизма и конфуцианство, где они тесно сплелись с существующим с незапамятных времен синтоизмом. Это произошло в период нескончаемых муждуусобных распрей разнообразных властителей страны восходящего солнца.

Одним из жесточайших из них был царь Судзина, правивший на рубеже исторических эр. Он посылал своих военачальников во все четыре стороны света с наказом: «Если найдутся люди, не признающие наших велений, взять войска и повергнуть этих людей наземь». Жестокость этого человека простиралась и за пределы его жизни. В захоронении Судзина были живьем погребены его близкие, родные и преданные слуги.

Царь Суйнин, сменивший на престоле тирана, был чрезвычайно потрясен этим немыслимым по своей гнусности зрелищем и сказал своим советникам: «Жаль заставлять тех, кто любил кого-нибудь при его жизни, следовать за ним и после его смерти. Хотя это и старый обычай, но зачем соблюдать его, если он плохой? Подумайте, как приостановить следование за умершим?» И тогда в голову находчивого гончара Номи-но-суку-нэ пришла милосердная, а потому великолепная мысль: заменить живых людей их глиняными изображениями. Идея, как нельзя лучше, пришлась по вкусу царю и он издал соответствующий приказ. Таким образом и люди остались целы, и у умелых гончаров появилось много выгодных заказов.

Столь доброжелательные действа случались, увы, не так часто, как хотелось бы. Ожесточенные завоевательные войны велись в царствование Кэйко, а в борьбе за обладание вожделенной властью не гнушались ни братоубийством, ни коварством, ни хитростью: к одному из своих соперников царевич проник под видом красивой девушки и во время пира ударил его ножом в сердце; с другим подружился для отвода глаз, но во время купания утопил доверившегося ему.

Но, надо отдать должное, что и по отношению к самому себе милосердие тоже не проявлялось. Когда Ямато-такеру умирал от ран на чужбине, он говорил: «Я лежу среди душистых полей, но не забочусь о жизни». Хотя такому поведению есть и свое оправдание — погибший на поле боя причислялся к небожителям и следовательно у него был свой резон не столь уж сильно огорчаться приближающейся смерти.

Японские пилоты-смертники — камикадзе, которые во время Второй мировой войны таранили американские корабли, безоговорочно верили в то, что их дальнейшее существование будет овеяно прохладой заоблачных вершин. Само слово «камикадзе» связано с религией синто и означает «божественный ветер». У наших советских летчиков не было столь утешительной идеи. Они таранили фашистский транспорт, оставляя среди его развалин свои убитые тела, исключительно из любви к Родине и своему народу без какой-либо надежды быть причисленными к небожителям.

В период правления царя Нинтоку в 1У веке, пришедшему к власти в результате кровавой дворцовой резни, ужесточение было ослаблено, потому как нового правителя потрясло бедственное состояние вверенного ему народа. Японские летописи донесли до наших дней его горестные, разумные слова: «Мы взошли на высокую башню и взглянули окрест, но нигде с земли не поднималось дыма. Из этого мы заключили, что народ беден и в домах никто не варит риса». После этого царь предпринял надлежащие создавшемуся положению действия: он списал недоимки, на три года отказался от получения земельного налога, сам стал ходить в старой одежде и поношенной обуви и не тратил средства на ремонт прохудившейся крыши дворца, что заставляло его и его свиту переходить из одной залы в другую, дабы не попасть под льющие с потолка потоки воды.

Пока цари и воины воевали, трудовой народ не покладая рук создавал все необходимые условия жизни на земле. Разнообразные группы ремесленников занимались изготовлением всяческой бытовой утвари, оружейными делами, изготовлением парчи, шелководством, был создан союз рыбаков, работу которым давало море, омывающее берега Японии. Еще в те незапамятные времена правительство всячески поощряло переселение на острова искусных мастеров и ремесленников из-за рубежа. С этой целью в другие страны было направлено даже несколько посольств.

По всей вероятности, стремление древних японцев иметь хозяйственные и политические связи с материковыми странами позволило проникнуть на их многочисленные острова и религии из Китая. На крестьян и ремесленный народ появление новых богов и верований особого впечатления не произвело. Зато воинствующей знати практика дзэн-буддизма пришлась как нельзя кстати. Она прекрасно совмещалась с занятием воинскими искусствами, с понятиями сословия самураев — их суровым культом стойкости перед любыми лишениями и презрением к смерти.

Оформившийся в средние века свод заповедей самураев назывался «Путь воина». Здесь закон чести был наиглавнейшим законом, перед которым все человеческие чувства, страсти, переживания были ничем. «Идеальный самурай — это сверхчеловек, душа его — меч, профессия — война. Истинная храбрость для него заключается в том, чтобы жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть. В делах повседневных помнить о смерти и хранить это слово в сердце. Самурай не оставит своего господина даже в том случае, если число вассалов его сократится со ста до одного. Если на войне самураю случится проиграть бой, он должен будет сложить голову, при этом ему следует назвать свое имя и умереть с улыбкой без унизительной поспешности. Обладающий лишь грубой силой не достоин звания самурая, не говоря уже о необходимости изучения наук, воин должен использовать досуг для упражнения в поэзии и для постижения чайной церемонии.

По долгу службы самураи овладевали целым комплексом воинских искусств, однако только тогда они достигали своей цели, когда к воинским навыкам прибавлялось глубокое презрение к смерти и полнейшее отсутствие страха перед ней. Идеологи самурайства рассматривали смерть как последнее звено в цепи добродетельных поступков. Оскорбивший добродетель должен погибнуть, не сумевший отстоять ее — тоже. Кровная месть, массовое убийство солдат противника на поле боя, самоубийство в случае своего поражения методом харакири — все это обычные явления в жизни самураев. Ведь исполняя обряд харакири, он испытывал подлинно эстетическое переживание, ощущая себя входящим в вечный цикл возрождения, достигнуть которого можно лишь через умирание.

Но не стоит идеализировать образ самурая, как рыцаря без страха и упрека. Вот, например, рекомендации средневекового кодекса: «Никогда не следует задумываться над тем, кто прав, кто виноват. Также никогда не следует задумываться над тем, что хорошо, а что плохо… Вся суть в том, чтобы человек никогда не вдавался в рассуждения. Убить врага не задумываясь — вот высшая цель». («Детская энциклопедия»)

Крайне ошибочно было бы считать религию дзэн-буддизма религией суровых самураев. В доказательство расскажу одну из притч, рожденных на берегах далекой страны. Однажды к старцу, жившему в простой и бедной хижине как-то под вечер забрался вор, но вышел он из нее не прихватив с собой ни единой вещи, потому как брать было нечего. Старец повстречал вора и удержал его следующими словами: «Вы проделали большой путь, чтобы посетить меня и не должны уйти с пустыми руками. Пожалуйста, возьмите в дар мою одежду. Вор был, конечно, ошеломлен столь странным предложением, но от одежды не отказался. Старец же уселся около своей хижины и глядя на луну не переставал горестно сокрушаться: „Бедный малый! Самого главного моего богатства он не заметил. Как жаль, что я не могу подарить ему эту луну“».

Разобраться в сути дзэн-буддизма, до конца, понять и принять ее крайне сложно. Вот что произошло однажды с университетским профессором, который пришел навестить дзэнского наставника и порасспросить его о его вероисповедании. Наставник принялся угощать гостя чаем, при этом наполнив чашку до краев, он преспокойно, не обращая на данное обстоятельство внимание, продолжал лить все дальше и дальше. Профессор попытался было остановить увлекшегося наставника, но в ответ услышал: «Подобно этой чашке вы переполнены вашими собственными мнениями или соображениями. Как я могу раскрыть вам дзэн, пока вы не опорожнили вашу чашку?»

Но если даже удалось бы опорожнить эту чашку до самого дна, наполнить ее было бы совсем не просто. Ведь мир обманчив, истина, не желающая познаваться умом, постоянно либо ускользает совсем, либо подсказывает ищущему ее, что она вот-вот откроется и… вновь ускользает. Парадоксальными загадками, которых насчитывается около 1700, ответы на которые найти практически невозможно заполнены многие страницы учения. Вот одна из них: «Вы висите над пропастью, зацепившись зубами за куст. В это время вас спрашивают — в чем истина дзэн. Что вы ответите?»

Обучение же, случалось, здесь проходило без слов. Однажды ученики попросили учителя развернуть перед ними «величественную гирлянду цветов учения», но вместо желаемой проповеди увидели лишь, как учитель едва заметно указал глазами на цветок, находившейся у него в руке. И только самый близкий сердцу учителя ученик понял это и едва заметно улыбнулся ему в ответ.

В Японии существовала и существует традиция передачи столь сложного учения при помощи полунамеков и своеобразных уловок. Особенно ярко это выразилось в дзэнском искусстве. Все виды этого искусства: чайная церемония, икэбана, театр, живопись, каллиграфия, поэзия, музыка, обустраивание интерьеров, садов и двориков как бы подводят человека к состоянию Просветления.

К этому состоянию приводят людей и созерцания «сада камней», где казалось бы, хаотично, а на самом деле весьма продуманно среди трав, цветов, деревьев и небольших струящихся ручейков располагаются камни разной формы и величины, или же к такому состоянию приводит созерцание сухих букетов, составленных столь искусно, что смотрящему на них стоит неимоверных усилий отвести глаза в сторону. За этим любованием, сосредоточением и созерцанием скрываются глубокие размышления о непостижимости самой Вселенной.

В понятиях японцев подлинно истинную ценность вещь приобретает лишь тогда, когда она проживает долгие и долгие годы. Данная вещь должна покрыться «патиной времен», «ржавчиной веков». В знаменитой чайной церемонии лучшей посудой считается та, которой пользовались предки еще несколько веков тому назад и благодаря кому-то из них она либо треснула, либо от нее откололся маленький кусочек и оставил зазубринку времен.

Эстетическое чувство японца заключается в проникновенном чувствовании вещей. Восхищаясь чем-то неживым, они как бы перекидывают мост между естественным и искусственным, ежесекундным и вечным, тесно переплетенными в повседневной жизни человека. Излюбленным изображением художников стал пустой, одним взмахом кисти начертанный круг, который рисовали в ответ на просьбу изобразить себя тем, кем ты был, когда тебя не было или же нарисовать истину.

Постепенно выработался особый стиль жизни японца — постоянное стремление к предельной простоте, некоей незавершенности и недоговоренности, за которыми скрывается возможность домыслить и дочувствовать все, что угодно твоей, именно твоей душе и ни чьей более…


Уйду —
останутся луга
В цвету.
Осенние стога…
Осенние снега…

Ну что ж, мой дорогой читатель, вот мы с тобой и совершили путешествие в первые миллионы и тысячи лет жизни наших на Знмле пра-пра-пра… дедушек и пра-пра-пра-… бабушек, и нам удалось слегка прикоснутся к Мудрости Древнего Мира, прочувствовать его проникновенное обращение к нам и обнаружить в нем бездонный Океан Добра… Ведь Мудрость и Добро живут рядом… Они и есть Прекрасное, а Прекрасное и есть Они…

Наши родные предки не согласились жить лишь в обозримом материальном мире, они придумали необозримый мир, куда и поселили свою бессмертную душу. Они создали мир всесильных богов, чтобы те помогли им бороться с несокрушимыми силами зла и именно из него творить добро, потому как у древних практически не было под рукой иного материала. И если в повседневной жизни они старались придерживаться золотого правила — серединного пути, то в своем творчестве шли иной дорогой, покоряя все преграды на пути к достижению Недосягаемого Совершенства.

Мы, отделенные пространством времени от древних людей на тысячи и тысячи лет, безусловно, стали умнее. Наши достижения, несомненно, повергли бы ниц древних предков и заставили их молиться на экран телевизора или на крыло самолета. Но стали ли мы мудрее?… Вот в чем вопрос…

Люди, сохранившие для нас жизнь на Земле, отнюдь не были неукоснительным примером для безоговорочного подражания. Они падали в бездонные глубины Мракобесия, но они же и возносились на ясные сверкающие вершины Мудрости, они считали себя ничтожнейшими из ничтожных перед безграничным величием Вселенной и они же гордились своим величием, своей причастностью к этой необъятной и необъяснимой Вечности. Их Мудрость то ускользает от нас, то разрешает прикоснуться к ней и что-то понять в такой непонятной и одновременно прозрачной и доступной Жизни, и поверить в саму возможность жить в столь, временами, невозможном для жизни Мире…


Когда надолго твой век удлиняет душевный покой,
Рождения, смерти пройдут пред очами твоими;
Богат или беден — ты взыскан самою судьбой,
Беда или радость — не станешь тужить, ликовать;
Что нам выпадает — даровано Небом, конечно.
Свой жребий у всех нас… Святым тебя можно назвать
В тот день, что сумел ты прожить совершенно беспечно. («Цветы сливы в золотой вазе»)

Используемая литература:

1 Детская энциклопедия «Аванта +»

2 Л.Васильев «История религий Востока»

3 Пословицы и поговорки народов Востока.

4 А.Немировский «Мифы и легенды Древнего Востока».

5 И.Семененко «Афоризмы Конфуция» Изд-во Московский университет 1987 г.

6 «Из книги мудрецов» Проза Древнего Китая Вступ. Статья И. Лисевич. Москва Изд-во «Художественная литература» 1977 г.

7 Юань Кэ «Мифы Древнего Китая» Москва Главная редакция восточной литературы 1987 г.

8 Лу Синь «Избранные сочинения» Изд-во «Всемирная литература»

9 «Цветы сливы в золотой вазе»

10 Антология китайской поэзии 1 том.

11. А.Горбовский Ю.Семенов «Закрытые страницы истории» Москва Изд-во «Мысль» 1988 г.

12. Зенон Косидовский «Библейские сказания» Москва Изд-во Политической литературы. 1991 г.