Фантастическая «Утопия» Томаса Мора и действующая жестокая политика ряда английских королей, и в частности Генриха УШ.


</p> <p>Фантастическая «Утопия» Томаса Мора и действующая жестокая политика ряда английских королей, и в частности Генриха УШ.</p> <p>

Все средневековые государства постоянно воевали, деля земли, богатства, народы. Англия принимала активнейшее участие в этом гнусном историческом процессе. Именно она отметилась в истории как участница небывалой по продолжительности Столетней войны с Францией, закончившейся в середине ХУ века. Повод для этой войны был сугубо династический: английский король Эдуард Ш был внуком французского короля Филиппа П Красивого и вполне, как ему казалось, мог предъявлять свои претензии на французский престол. Вот так брак между дедушкой и бабушкой короля привел к страшной и долгой войне.

Очередная династическая война в Англии уложилась в более короткий срок – в тридцать лет. Носила она имя войны Алой и Белой роз, и носила, надо сказать, это имя не по праву, потому как войны нельзя называть именами цветов. Но так получилось. Дело в том, что в гербе одного соперника – династии Йорков была белая роза, а в гербе другого соперника – династии Ланкастеров, была алая роза. Началась эта война в 1451 году с роспуска парламента и с заключения одного из его депутатов – Ричарда Йорка в сырые каменные казематы мрачного Тауэра. В этой войне власть завоевали Йорки.

Благодаря трагедии Вильяма Шекспира наиболее известное имя из этой династии принадлежит Ричарду Ш. Литературный Ричард Ш был горбат и чрезмерно жесток. Действительный король Ричард Ш был лишь кривобок и некрасив, но, изматывая себя тяжелейшими физическими упражнениями, свою кривобокость он сумел практически исправить. Англичане, в пику Шекспиру, считают его чуть ли не единственным королем, который ставил интересы государства выше своих собственных.

Правление Ричарда длилось не долго. В1485 году, укрывавшийся до благоприятного времени во Франции, Генрих Тюдор развязал новую волну мятежей и высадился со своими войсками в Уэльсе. Ричард, конечно же, стремился к победе, но был гнусно предан некоторыми военачальниками, и, не смотря на свое личное мужество, проиграл битву. Когда ему предложили коня для побега, он предпочел пасть в битве на поле брани, и пал под острием секиры. На этом же поле Генрих Тюдор провозгласил себя королем Англии.

Так закончилась война Алой и Белой розы. В человеческом исчислении она имела следующий итог: погибло восемьдесят сенаторов королевской крови, огромное количество представителей различных феодальных родов, почти четверть населения Англии. То была не жизнь,


а мрачный ад,
Не люди – призраки по норам, в землю врытым,
Худые, бледные, согбенные рахитом,
Здесь дни свои влачат.
Отравлен воздух здесь, во тьме бескровны лица,
Слепцы чахоточным дают воды напиться
Их луж у них в ногах.
Ребенок в двадцать лет, старик глубокий в сорок…
Все время чувствует живущий в этих норах
Смерть у себя в костях.
Здесь нет огня, и тьма крыло свое простерла;
Дождь затопит окно; впилась рабочим в горло
Безжалостно нужда;
Здесь люди под землей, в проходах бесконечных,
Как будто грешники, блуждают в муках вечных
Под бременем труда.
«Нужда проклятая!» – муж шепчется с женою,
Старик отец поник тяжелой головою, —
Лишь ночью дочь пришла
И принесла с собой хлеб, купленный позором.
Отец ее спросить не смеет даже взором:
«Где ты его взяла?»
Здесь спит Отчаянье в своих лохмотьях мрачных,
А жизни май, всегда и нежный и прозрачный,
Здесь выглядит зимой.
Здесь девушки лицо облито мертвым светом,
И кажется весь мир отчаяньем одетым,
Придавленный землей.
В землянках чахнущим, где городские стоки,
Не виден небосвод лазурный и глубокий,
Не виден солнца свет.
Я встретил бледную, иссохшую старуху,
Она сказала мне озлобленно и глухо:
«Мне восемнадцать лет».
Здесь, ложа лишена, холодными ночами
Мать прячет малышей в отрытой ею яме,
Тоской удручена.
Здесь дети малые с улыбкой чистой, милой,
Едва увидев свет, уж встречены могилой,
Им колыбель она.
От этих горестей – вся роскошь, деньги ваши,
О Принцы! Нищета вам наполняет чаши,
Властители пиров!
Сочится ваш доход – живая кровь народа –
Со стен подземных нор, из каждой щели свода,
Из сердца бедняков.
И здесь, на пиршествах, где залит зал огнями,
Мне кажется, что рвут красавицы зубами
Живую плоть детей!
Под страшным колесом – владычеством тирана,
Под прессом податей, давящем неустанно,
Здесь золото течет
И к вам стекается, о властелины века,
Из-под давильни той, что мучит человека
Все сутки напролет. (Виктор Гюго)

Тягостно было жить на английской земле, и тягостнее всех было простому люду. Вот что говорил, призадумавшись, английский бедняк: «Достойными нас никто не считает; ведь все достоинство у лордов. Мы бы прокормились даже тем, что им уже в глотку не лезет. Отдай они нам объедки со своего стола, пока те еще не протухли, мы и то сказали бы, что нам помогли по-человечески. Так нет, они полагают, что мы им и без того слишком дорого стоим. Наша худоба, наш нищенский вид – это вывеска их благоденствия. Чем нам горше, тем им лучше. Отомстим-ка им нашими комьями, пока сами не высохли, как палки. Клянусь богами, это не месть во мне, а голод говорит». (Шекспир)

Что комья? Пустяк. Кто пожалеет бедняка, кто защитит? В народных фантазиях времена благородных рыцарей отошли в Лету, и вот на смену им пришел благородный разбойник по имени Робин Гуд. О нем слагал баллады английский народ:


Иные поют о зеленой траве,
Другие – про белый лен.
А третьи поют про тебя, Робин Гуд,
Не ведая, где ты рожден.
Не в отчем дому, ни в родном терему,
Ни в горницах цветных, —
В лесу родился Робин Гуд
Под щебет птиц лесных.

Благородный разбойник со своими сотоварищами нападал на богачей, грабил их и награбленное отдавал беднякам. Так решался вопрос социальной справедливости.

Любил английский люд и баллады о народной смекалке. Вот одна из них:


Послушайте повесть минувших времен
О доблестном принце по имени Джон.
Судил он и правил с дубового трона,
Не ведая правил, не зная закона.
Сосед его близкий был архиепископ Кентерберийский.
Он жил-поживал, не нуждался ни в чем,
И первым в народе прослыл богачом.
Но вот за богатство и громкую славу
Зовут его в Лондон на суд и расправу.
Везут его ночью к стене городской,
Ведут его к башне над Темзой-рекой.


— Здорово, здорово, смиренный аббат,
Получше меня ты живешь, говорят.
Ты нашей короне лукавый изменник.
Тебя мы лишаем поместья и денег!

Взмолился епископ:


— Великий король,
Одно только слово сказать мне позволь.
Всевышнему богу и людям известно,
Что трачу я деньги, добытые честно!


— Не ври понапрасну, плешивый аббат,
Для всякого ясно, что ты виноват,
И знай: навсегда твоя песенка спета,
Коль на три вопроса не дашь мне ответа.
Вопросы такие: когда я на троне
Сижу в золотой королевской короне,
А справа и слева стоит моя знать –
Какая цена мне, ты должен сказать.
Потом разгадай-ка загадку другую:
Как скоро всю землю объехать смогу я.
А в третьей сказать без запинки изволь:
Что думает твой милосердный король?
Тебе на раздумье даю две недели,
И столько же будет душа в твоем теле.
Подумай, епископ четырнадцать дней, —
Авось на пятнадцатый станешь умней!
Вот едет епископ рассудком не тверд.
Заехал он в Кембридж, потом в Оксенфорд.
Увы, ни один богослов и философ
Ему не решил королевских вопросов.
Проездил епископ одиннадцать дней
И встретил за мельницей стадо свиней.
Пастух поклонился учтиво и низко
И молвил: — Что слышно, хозяин-епископ?


— Печальные вести, пастух, у меня:
Гулять мне осталось на свете три дня.
Коль на три вопроса не дам я ответа,
Вовеки не видеть мне белого света!


— Милорд, не печалься, бывает и так,
Что умным в беде помогает дурак.
Давай-ка мне посох, кольцо и сутану.
И я за тебя перед троном предстану.
Ты – знатный епископ, а я – свинопас,
Но в детстве, мне помнится, путали нас.
Прости мою дерзость, твое преподобье,
Но все говорят, что мое ты подобье!


— Мой верный пастух, я тебе отдаю
И посох, и рясу, и митру мою.
Да будет с тобою премудрость господня.
Но только смотри, отправляйся сегодня!
Вот прибыл пастух в королевский дворец.


— Здорово, здорово, смиренный отец,
Тебя во дворце я давно поджидаю.
Садись – я загадки тебе загадаю.
А ну-ка послушай, когда я на троне
Сижу в золотой королевской короне,
А справа и слева стоит моя знать –
Какая цена мне, ты должен сказать!
Пастух королю отвечает с поклоном:


— Цены я не знаю коронам и тронам.
А сколько ты стоишь, спроси свою знать,
Которой случалось тебя продавать!
Король усмехнулся: — Вот ловкий пройдоха!
На первый вопрос ты ответил неплохо.
Теперь догадайся: как скоро верхом
Могу я всю землю объехать верхом?


— Чуть солнце взойдет, поезжай понемногу
И следом за солнцем скачи всю дорогу,
Пока не вернется оно в небеса, —
Объедешь ты в двадцать четыре часа!
Король засмеялся: — Неужто так скоро?
С тобой согласиться я должен без спора.
Теперь напоследок ответить изволь:
Что думает твой милосердный король?


— Что ж, молвил пастух, поглядев простовато, —
Ты думаешь, сударь, что видишь аббата…
Меж тем пред тобою стоит свинопас,
Который аббата от гибели спас!

Но вернемся от королей из баллад к историческим. Генрих Тюдор, короновавшийся под именем Генриха УП, основал новую династию. Алая и Белая розы – Ланкастеры и Йорки обессилили, заглохли, канули в Лету. А два прежде враждовавших цветка сплелись воедино на гербе Тюдоров.

Представитель новой династии король Генрих УШ и мыслитель Томас Мор были современниками. Генрих родился, как тому и полагается, в королевской семье, Томас Мор в семье довольно состоятельного юриста. По обычаям тех времен, мальчиком Томаса отдали служить пажом в зажиточный дом. Здесь он мог многое познать и приобрести для себя: и завязать нужные связи, и научиться благородным манерам, и постигнуть науку лизоблюдства. Надо сказать, что Мор постиг не все эти науки. Науку лизоблюдства ему освоить так и не удалось. Образование будущего мыслителя и человека с высокими моральными устоями продолжилось и завершилось в Оксфордском университете, где он получил юридический диплом, после чего приобрел адвокатскую практику, а в 1504 году стал членом палаты общин.

Здесь-то и состоялось его первое публичное выступление против королей. В те времена правил еще король Генрих УП. И вот этот Генрих УП стал требовать у парламента деньги на дорогостоящую церемонию посвящения принца Артура в рыцари. Парламент, надо прямо сказать, опешил от такого требования, но вида не подал. Он был хорошо приручен. А опешить было от чего. И сейчас вы это поймете.

Не опешил только новый член палаты Томас Мор.

— Помилуйте, достопочтенные джентльмены, — сказал он, — вы еще не запамятовали, что сын короля скончался без малого три года тому назад. Не смешно ли и не грешно ли сейчас оплачивать его посвящение в рыцари?

Члены парламента буквально онемели от такой неслыханной дерзости, но, благодаря столь вопиюще очевидной причине, в деньгах королю вынуждены были отказать. Томас же Мор счел за необходимое удалиться подальше от королевского двора, дабы сохранить себе жизнь и свободу. Он вернулся к своей адвокатской деятельности и к написанию гуманистических произведений.

В положенное время Томас женился на любимой девушке, которая подарила ему не только любовь, дочерей и заботу, но и стала его близким другом и интересным собеседником. Ведь муж со всем старанием и любовью развивал ее интеллект: заботливо обучал грамоте и дал хорошее музыкальное образование. Его несколько не огорчило, что семья пополнилась исключительно девочками. Отец заботился о том, чтобы эти девочки не все время проводили за пяльцами.

«Мор был горячим сторонником женского образования, он считал, что женщина должна быть столь же образованной, как и мужчина. Мужчина и женщина в равной степени могут овладеть науками, утверждает он, отвечая тем самым противникам женского образования, беспрестанно твердившим, что женщина не обладает умственными способностями мужчин. Мор в письме к воспитателю своих детей пишет, что если бы даже подобное утверждение было истиной, „это должно было только служить лишним поводом, дабы исправить ошибку природы усидчивым прилежанием и изучением наук“».

Свои передовые взгляды Мор осуществлял на практике: три его дочери получили блестящее для того времени образование, а старшая – Маргарита обладала столь глубокими знаниями древних языков и литературы, что Эразм Роттердамский назвал ее «украшением Англии». В своих детях Мор видел прежде всего близких друзей и единомышленников. В посвященном им стихотворении он писал, что никогда не мог вынести детского плача.


Часто я вам раздавал поцелуи и редко – побои,
Но и при этом бичом хвост мне павлиний служил.
Впрочем, и этакий бич применял я робко и мягко.

После смерти своей молодой жены Мор женился на пожилой вдове, заменившей мать его четверым детям. Ко второй своей жене он относился так, словно она была молодой красивой девушкой. Своей сердечностью и добротой Томас сумел добиться, что эта совсем не кроткая, грубоватая женщина начала заниматься музыкой, ежедневно исполняя задаваемый мужем урок игры на лютне, флейте и гитаре. Его семья стала настоящей школой, где все было проникнуто духом гуманизма». (И. Осиновский)

В ней-то и остановился в 1509 году всеевропейски известный Эразм Роттердамский. Вот какой словесный портрет оставил он о приветливом хозяине дома: не выше среднего роста, белолиц, с легким румянцем, с темно-золотистой шевелюрой, редкой бородой и очень выразительными голубовато-серыми глазами. Лицо Томаса всегда дружески приветливо, добрая улыбка выдает склонность к юмору. Голос не громкий, но внятная речь, удивительно чистая и неторопливая. Он прямо создан для дружбы. Он увлекательный собеседник, ум у него быстрый и находчивый, память отличная».

Мор был очень скромен и прост в своих житейских привычках. Неприхотливый в еде, он всяким лакомствам предпочитает простую пищу. Так же прост и скромен был и в одежде, и в поведении. Очень любил животных и птиц. В его доме уживаются обезьяна и лисица, хорек, ласка и попугай.

Дружеская обстановка дома Томаса Мора усаживает Эразма за письменный стол и буквально в течение недели он создает свою знаменитую «Похвалу глупости». «Книгу едкую, умную, гротесковую и в то же время достаточно ловко написанную, чтобы имя автора не могли объявить крамольным. Сделать иронию и насмешку своим верным союзником, высказать правду в лицо, скрыв ее под шутовским колпаком глупости – это была превосходная идея! Ущербный и страшный лик времени встал со страниц этой смелой книги. Посвящалась она Томасу Мору». (А. Варшавский)

В это время, пока поскрипывало перо Эразма, сам хозяин дома, освободившись от своих дневных забот, усаживался поудобнее в кресле у весело полыхающего камина и читал раздобытый с немалым трудом, переписанный им от руки том. Четырнадцать лет провел автор этого тома Роджер Бэкон в тюрьме, обвиненный в ереси. Двести с лишним лет прошло с того времени. Но какие глубокие мысли в этой удивительной книге!

«Можно сделать суда речные и морские, плывущие при управлении одним человеком быстрее, чем если бы они были наполнены людьми. Также могут быть сделаны колесницы без коней. Можно сделать летательные аппараты, сидя в которых человек сумеет приводить в движение крылья, ударяющие по воздуху, подобно птичьим. Мы, потомки, — писал Бэкон, — должны выполнить то, чего не доставало древним. Входя в их труд, мы должны, если мы не ослы, побуждаться к улучшениям».

Дух захватывало у Томаса Мора от таких слов мечтателя из тюрьмы.

И как же славно обустроилась жизнь Томаса Мора! Так что же побудило его вернуться на королевскую службу? — Долг. Патриотическое понимание своего гражданского долга и наивная вера в благотворные для народа воздействия добрых советников на решения дел всевластных государей. Как и другие гуманисты, Мор надеялся, что его просветительская деятельность сможет принести обществу немалую пользу. В какой-то степени этой вере способствовала и его победа в отстаивании сохранения денег налогоплательщиков, которые хотели потратить на посвящение в рыцари давно почившего в бозе.

Итак, Томас Мор идет служить королю Генриху УШ. Генрих несказанно богат: ему принадлежит награбленные его отцом бесчисленное количество имений, городов и деревень. Куда уж больше! Некуда. И король во всеуслышанье заявляет, что будет царствовать исключительно по законам разума. Это-то и прельщает Томаса Мора. Он, как и большинство мыслителей, наивен. Заявление же короля лишь миф. Абсолютная королевская власть остается незыблемой.

Генрих уже женат, но примечает при своем дворе некую Анну Болийн и решает заключить с ней брак. Для этого ему необходимо расторгнуть предыдущий – с Екатериной, которая скрепляла союз Англии и Испании. На столь решительный шаг короля подвигает не только любовь, но и изменившаяся политическая обстановка. Испания становится неимоверно могущественной: объединенная в руках Карла У с владениями Габсбургов в одну невиданно огромную империю, она чрезвычайно опасна. Она стала соперником, и уже подступила эра отчаянной англо-испанской борьбы, которая закончится со временем вытеснением Испании с занятых ею позиций.

Исходя из личных амбиций короля, его жена — состарившаяся Екатерина уже не волнует кровь в жилах, да и своего долга королевы она не выполнила – не подарила стране наследника престола. Генрих УШ запрашивает у римского папы разрешения на развод с королевой и на брак с Анной. Папа, конечно же, с гневом отказывает ему. Тогда Генрих полностью игнорирует этот отказ, вступает в новый брак, а в Англии в ХУ1 веке появляется новое протестантское религиозное течение – англиканская церковь, в которой церковную иерархию возглавляет сам король.

Папа был страшно разгневан, ведь он терял не только власть над Англией, но и из его казны уплывали деньги английских прихожан. А король праздновал свою пышную свадьбу. Его кортеж с желанной невестой торжественно проезжал по празднично украшенным улицам – повсюду гобелены, вышитые золототканым шелком и пурпуром, повсюду высятся триумфальные арки. Король-жених когда-то в молодости бывший стройным и элегантным, сейчас толст, одутловат и страдает одышкой. Таким его запечатлел художник Ганс Гольбейн. Своими маленькими заплывшими от жира глазками Генрих смотрит на вожделенную Анну – свою невесту, несущую в своем свадебном наряде состояния не одного имения.

После женитьбы Генриха УШ на Анне Болнйн и рождения принцессы Елизаветы в 1534 году, парламент принял новый «Акт о наследовании». По новому закону дочь короля от первого брака принцесса Мария объявлялась незаконнорожденной. Всякий, посмевший противиться этому постановлению, мог в одночасье лишиться не только своего состояния, но и своей верхней части тела, непосредственно думающей об этом состоянии.

В это время английские крестьяне один за другим лишаются своих пахотных земель. Дело в том, что гораздо выгоднее на этих землях было разводить тонкорунных овец, по сравнению с шерстью которых золотое руно аргонавтов – капля в море, ничто, ибо копытце овцы, воистину выбивало золотые монеты в несметном количестве. В это время Мор находится на службе у короля в качестве лорда-канцлера. Он с ужасом видел, как сгоняются со своих насиженных мест крестьяне, и там где раньше целая община могла кормиться и кормить своих хозяев, теперь управлялся один пастух. Остальным оставалось только одеть на плечо суму и пойти побираться.

А в 1531 году в парламенте прошел «закон о бедных» устанавливающий жестокие различия между престарелыми и больными бедняками, получившими законное право просить милостыню, и физически крепкими нищими, которых надлежало преследовать. Этих незаконных нищих бродяг предписывалось нещадно сечь.

Теперь на мешке с шерстью восседал лорд-канцлер Томас Мор и место это его вовсе не радовало. Оно уводило философа от умиротворенных интеллектуальных занятий в сферу суетных дел королевства. И Мор писал: «Это кресло полно опасностей и трудов и далеко не столь почетно, ибо чем выше оно, тем сильнее падение с него. Я считаю это место столь же приятным, сколь Дамоклу нравился меч, висевший над его головой».

Честная и прямая совесть Мора не могла одобрить королевских постановлений. В книге «Утопия» он изобразил страшную картину бедствий, обрушившихся на английских крестьян в связи с огораживанием их земель: обезлюдившие деревни, толпы нищих, бредущие по дороге вместе с женами и детьми в поисках пропитания.

«Что им осталось как ни воровать и попадать на виселицу или скитаться и нищенствовать? — вопрошал лорд-канцлер. — Наказание воров казнью находится за пределами справедливости и не полезно обществу. Для защиты от воровства оно чрезмерно сурово и недостаточно для его обуздания. Ибо простая кража – не такой огромный проступок, чтобы за него карать смертью. Укравшего часто гораздо более следовало бы пожалеть, позаботиться о нем, чтобы ни у кого не было столь жестокой необходимости сперва воровать, чтобы не умереть с голоду, а потом погибать.

Если же скажут, что это воздаяние не за украденные деньги, а за попранную справедливость, то почему бы не назвать по заслугам это высшее право высшим бесправием?

Что делать искалеченным солдатам? Они лишаются частей своего тела ради государства; немощь не дозволяет им заниматься прежними делами, а возраст – изучать новые. Что делать крестьянам, согнанным с полей? Им деревенской работы, к которой они привыкли, не предлагают. Ибо деревенской работы нет места там, где ничего не сеют. Ведь достаточно одного овчара или пастуха, чтобы пасти скот на той земле, для возделывания которой под посев требовалось много рук.

Итак, если краже не сопутствовала жестокость, то воров не следует заключать в тюрьму, их надо свободно и вольно допускать к общественным работам».

Томас Мор, с младых лет познавший разнообразные коварные методы власть предержащих, не питался иллюзиями относительно их нравственного облика. Он знал многое, если не все. И делился своими знаниями: «Король может начать притвориться, что будет война и, собрав под этим предлогом деньги, тут же торжественно заключит мир и тем самым создаст в глазах простонародья видимость, что вот, мол, благочестивый правитель пожалел человеческой крови. Король знает, как поднять стоимость монеты, когда надобно платить самим, и опустить ее снова ниже положенного, когда надо будет взыскивать деньги – так можно выплатить много, потратив малое количество денег, и за малое количество приобрести многое. Король знает, как назначить большие штрафы, привязать к себе судей, дабы любое дело решали они в его пользу».

В 1532 году Мор возвратил большую государственную печать Англии, заявив тем самым о своей добровольной отставке. Поступок этот был очень опасен, но лорд-канцлер ни на секунду не мог согласиться стать лишь послушным орудием короля. Однако Мор не стремился прослыть огалтело мужественным, непокорным вельможей, он хотел жить, хотел сохранить свою семью в целости и сохранности, хотел продолжать свои литературные труды, которым удавалось уделять время лишь урывками, и посему настоял на том, чтобы его добровольная отставка была воспринята не как политическая демонстрация, а лишь как связанная с плохим состоянием здоровья необходимость.

«Однако истинные мотивы отставки не могли быть секретом для Генриха УШ. И Генрих УШ не замедлил обрушить репрессии на своего бывшего канцлера. Против Мора начали уголовный процесс по обвинению его в государственной измене. Согласно обвинению, преступление Мора состояло в том, что он поддерживал некую монахиню, пророчившую гибель своему королю в случае женитьбы на Анне Болейн.

Сохранились письма Мора на имя короля, в которых он решительно отвергал обвинения и утверждал, что он всегда скептически относился к откровениям и чудесам, приписываемым этой монахине. Авторитет Мора и его популярность были настолько велики, что парламент не мог принять всерьез сие вымышленное обвинение и не поддержал его. Однако Мор не обольщался надеждами на будущее, он понимал, что это оправдание – только отсрочка мести короля, и парламент, который в какой-то мере все-таки контролировал власть короля, может оказаться бессильным». (И. Осиновский)

И вот однажды Томас Мор был вызван в специальную комиссию для принятия присяги Генриху УШ как главе церкви. На согласие Мора король клал две крупные карты: он хотел сломить волю непокорного бывшего лорд-канцлера, а затем с его помощью убедить и уломать колеблющихся и несогласных со своей политикой. Но он сделал неверный расчет.

Мор заявил, что не может принять предложенного текста присяги, «не обрекая свою душу на вечную погибель». Его отказ основывался на том, что в присяге отвергался авторитет папы. Ответом короля на это неповиновение было заключение Томаса Мора в мрачный замок-тюрьму под названием Тауэр. Тауэр – словно бы клацнули оковы – Тауэр, Тауэр, Тауэр. Это событие произошло 17 апреля 1534 года.

Потом состоялся суд, который постановил: «Из Кровавой башни в Тауэре влачить Томаса Мора по земле через все лондонское Сити в Тайберн, там повесить его так, чтобы замучить до полусмерти, снять с петли, пока он еще не умер, оскопить, вспороть живот, вырвать и сжечь внутренности. Затем четвертовать его и прибить по одной четверти тела над четырьмя воротами Сити, а голову выставить на лондонском мосту».

Каково? Смогли ли бы варвары придумать хоть что-либо подобное?.. Так открылась личина одного из самых омерзительных тиранов того времени, который пытался скрыться за маской гуманизма и высокой образованности. Но звериный оскал не скроешь, звериный рык не утаишь.

Если взглянуть на портрет Гольбейна, увидешь, что «фигура Генриха УШ выражает бездну не столько истинного королевского величия, сколько жестокости. Когда вглядываешься в эти глаза, смотрящие с сумрачной строгостью, в эти губы, которые улыбаются в одно и то же время и приветливо, и грозно, охватывает тревога.

Король говорил:

— Я признаю за собой право судить. Я уничтожу всех еретиков, растопчу их ногами. Я говорю, что пролью их кровь и приуготовлю им такие муки, под которыми задрожит каждый человек. Господь посылает Свое откровение через меня – помазанника Божия — в огне и в крови. Он вложил мне меч в руки, и подобно святому Георгию я растопчу своими ногами дракона еретичества. Я называюсь королем Божьей милостью. Мое дело отправлять к Богу грешников, а уж там он может миловать их, если хочет.

Лишь карающий и уничтожающий король есть настоящий король, и трепещущее человечество признает его таковым; короля уступчивого, щедрого на милость, оно презирает и смеется над его жалостливой слабостью. Ведь человечество — такое жалкое, презренное стадо, что уважает и признает только того, кто приводит его в трепет, а народы – такие презренные, глупые дети, что питают уважение лишь к тому, кто ежедневно потчует их кнутом и при случае бичует некоторых из них до смерти.

Еретиками были для Генриха УШ все: и католики и сторонники англиканской церкви. Он, шутки ради, приказал связывать католиков с протестантами попарно и, как собак, бросать в костры. Король постоянно мерз без костра.

Он считал: народу не следует читает Библию, в которой не указано, что государь высшая церковная власть. Эта Библия сеет ядовитое семя познания и вольнодумия и с каждым днем дает все более сильные и вредные ростки. Он считал, что пытки лучше лечат душу, когда истязают тело. И ломались кости в пыточных, и рвалось клочьями мясо с искромсанных тел. И день ото дня вставлялись новые кровавые рубины в английскую корону». (Ф. Мюльбах)

Соотечественник Генриха УШ Чарлз Диккенс писал о нем: «Генрих УШ был самым непереносимым мерзавцем, позором для человеческой природы, кровавым и сальным пятном в истории Англии».

Томас Мор стал честью Англии.

Перед казнью он пишет последнее послание к дочери Мэг: «Твое полное мольбы письмо в немалой степени опечалило меня. Мне не единожды в жизни приходилось получать тяжкие вести, но ни одна из них не затронула так мое сердце, как твое настойчивое стремление, моя любимая. Столь слезно и душераздирающе убеждать меня совершить то, что, как я неоднократно и ясно говорил, я не могу сделать из уважения к собственной душе. Речь идет о делах, связанных с моей совестью. Самое ужасное для меня, более ужасное, чем угроза смерти, является то обстоятельство, что из-за меня пребывают в горе и подвергаются опасности мои родные».

6 июля 1535 года Мора повели к месту казни. Подойдя к палачу, он грустно и иронично улыбнулся и сказал тому последнему в жизни, в чьи глаза удалось взглянуть через прорези балахона: «Позволь мне, дружок, высвободить бороду, ведь она-то никак не виновна в государственной измене». На лице палача не дрогнул ни один мускул. Он слыхал и не такое. Привык.

Томас Мор был казнен. Король «милостиво» заменил ему мучительную смерть обыденным отсечением головы. Ее водрузили на острие. Ночью Мэг осторожно сняла голову отца с этого острия, и ни один страж не остановил женщину. Но «свято место» для семейства Моров пустым не осталось. На долгие годы попал в Тауэр и единственный сын Томаса Джон.

Так закончилась судьба создателя великой «Утопии». Ее же путь стал бесконечным.

Учитывая огромную занятость Мора на различных службах: юрист, дипломат, политик — приходится лишь удивляться насколько поразительно велико его литературное наследие. Это и переводы с древнегреческого на латинский в стихах и в прозе, и собственные оригинальные поэтические опыты, и такие литературные шедевры как «История Ричарда Ш», которым воспользовался Шекспир, и, наконец, «Утопия».

В этом слове, составленном Мором, укрылись греческие слова «болтовня», «вздор» и «сведущий». Они говорят о месте, которое нигде не существует. В своем произведении философ хотел показать каковым должно быть идеальное общественное устройство для достойных людей. Утопия – это остров Блаженства. О стране Утопии ему якобы рассказал ему некий путешественник по имени Гитлодей.

В своем произведении Томас Мор сказал категорическое нет частной собственности. «Я полностью убежден, что распределить все поровну и по справедливости, а так же счастливо управлять делами человеческими невозможно иначе, как вовсе уничтожить собственность. Если же ее не уничтожить, то у наибольшей и самой лучшей части людей навсегда останется страх, а также неизбежное бремя нищеты и забот.

Несправедливо, когда одни утопают в удовольствиях и наслаждениях, а другие повсюду стонут и рыдают, это надо значит жить не в королевстве, а в узилище. У кого менее обуздан порыв привести все в смятение в надежде как-нибудь поживиться, как ни у того, кому уже нечего терять?

В стране Утопии все по-иному. Здесь расположилось пятьдесят четыре города. Они большие и великолепные. В деревнях повсюду удобные дома. У утопийцев нет никакой собственности. Да и самые дома они меняют раз в десять лет по жребию, дабы не сделался город многолюднее или не мог разрастись до сверх меры. Здесь остерегаются, чтобы одно хозяйство не имело более шестнадцати взрослых. Эта мера легко соблюдается посредством перевода их в другие города и деревни.

Каждые тридцать хозяйств выбирают себе должностное лицо, которое они называют сифогрантом. Именно сифогранты, которых двести, поклявшись, что они изберут того, кого сочтут наиболее пригодным, тайным голосованием определяют правителя.

Главное и почти единственное дело сифогрантов – заботиться и следить, чтобы никто не сидел в праздности. Но чтобы каждый усидчиво занимался своим ремеслом – однако же не уставал бы, работая не переставая с раннего утра и до поздней ночи, подобно вьючному скоту. Ибо это хуже участи рабов. Утопийцы отводят для работы всего шесть часов: три – до полудня и три после обеда и послеобеденного отдыха. Каждый обед и ужин начинается с какого-нибудь чтения, которое имеет отношение к нравам, он, однако же, коротко и неутомительно. После старшие ведут достойную беседу, не печальную и не без шуток.

Такой же свободой наслаждаются те, которым навсегда даруется освобождение, дабы изучали они науки. Если же кто-нибудь из них обманывает возложенную на него надежду, его гонят назад к ремесленникам. Если же какой-нибудь мастер оставшиеся у него часы для досуга с великим усердием посвящает наукам, высказывает прилежание, то его избавляют от ремесла и отправляют в ряды ученых мужей.

За городом выделены особые места, откуда привозят скот, убитый и освежеванный руками рабов – утопийцы не позволяют своим гражданам забивать животных, оттого, что они полагают, что из-за этого немного погибнет милосердие – наичеловечнейшее чувство нашего естества. Занятие охотой тоже дело, не достойное свободных людей: жесток вид раздираемого свирепыми собаками зайчонка, поэтому сие ремесло возложено на рабов.

Рабами они не считают ни захваченных в войне, ни детей рабов, ни тех которых могут купить у других народов. Но они обращают в рабство тех, кто у них допустил позорный поступок, или же тех, кто в других городах осужден на казнь за совершенное им злодеяние. Со своими согражданами-рабами утопийцы обходятся суровее, оттого что те заслужили худшей участи, так как, прекрасно воспитанные, отменным образом были они обучены добродетели, однако не сумели удержаться от преступления.

Иной раз какой-нибудь трудолюбивый и бедный работник из своей страны своей волей решается пойти к утопийцам в услужение. С таким они обходятся хорошо и не менее мягко, чем с гражданами, разве что работы дают немного больше, оттого что те к ней привыкли.

В вопросах супружества утопийцы очень строги. Если мужчина или женщина до супружества будут соединены тайной страстью, его и ее тяжко наказывают. Таким вообще запрещается супружество, если только правитель милостью своей не отпустит им вину. Однако отец и мать семейства, в котором был допущен проступок, подвергаются великому бесчестию, оттого что они, наблюдая, небрежно исполняли долг воспитания своего ребенка. Это злодеяние утопийцами карается так сурово, потому что они заботятся о будущем; если не удержать людей от случайного сожительства, то в супружестве редко укореняется любовь, а ведь надобно будет всю жизнь провести с одним человеком и, сверх того, придется перенести все тяготы, которые это с собой несет.

Утопийцы имеют четыре больничных приюта. Эти приюты так устроены и так полны всем, что надобно для здоровья, столь нежно и заботливо пекутся там о больных, столь опытные врачи находятся там все время, что никого нет во всех городах, кто страдал бы от хвори и не пришел бы лежать в больницу. Хорошее здоровье утопийцы считают величайшим наслаждением.

Если же недуг не только неизлечим, но, напротив, постоянно мучает и терзает больного, тогда священники убеждают человека, что, поскольку он не может справиться ни с какими жизненными обязанностями, в тягость другим, тяжел самому себе и уже находится по ту сторону от своей собственной смерти, надобно ему решительно не кормить далее свою беду и погибель и умереть, если только он уверен, что жизнь для него – мучение. Более того, утешившись доброй надеждой, да освободит он себя от этой горестной жизни, как от тюрьмы и жестокости, или дозволит своей волей другим исторгнуть себя из нее. Этот поступок будет разумным, оттого что он собирается прервать своей смертью не удобства, а пытку.

Война утопийцам в высшей степени отвратительна как дело поистине зверское, хотя никому из зверей не присуща она с таким постоянством, как человеку. Они прилагают все усилия, чтобы не было необходимости сражаться им самим, а привлекают наемников. С детства им внушаются верные суждения: не ценить жизнь столь дешево, чтобы тратить ее попусту, но и не считать ее столь непомерно дорогой, чтобы жадно и позорно держаться за нее, когда честь повелевает умереть.

Утопийцы терпимы к вероисповеданию людей. Но наиболее разумная часть полагает, что существует некое единое божество – вечное, неизменное, неизъяснимое, которое выше понимания человеческого рассудка, разлито по всему миру силой своей, а не огромностью. Его они называют родителем. Только на его счет они относят начала, рост, увеличение, изменения и концы всех вещей. Они верят, что после земной жизни за пороки установлены наказания, а за добродетель назначены награды. Того, кто думает по-иному, они даже не числят среди людей, оттого что он возвышенную природу своей души унизил до ничтожности скотской плоти.

Они верят, что мертвые пребывают среди живущих, наблюдают за их словами и поступками; поэтому, словно полагаясь на таких защитников, утопийцы принимаются за свои дела весьма решительно, и вера в присутствие предков удерживает их от тайной бесчестности.

Нигде больше нет лучшего народа, нигде нет более счастливого государства. Телом люди здесь проворны и крепки. Несмотря на то, что земля у них не везде плодородна и климат недостаточно здоров, против плохой погоды они укрепляют себя умеренностью в пище, поля же исцеляют трудолюбием. Так что ни у какого другого народа нет большего плодородия и приплода скота, нет людей, более сильных, подверженных меньшему числу болезней. Так живет народ легкий и веселый, затейливый, любящий досуг, а когда это необходимо, достаточно привычный к физическому труду.

Их король в первый же день вступления на престол дает клятву, что у него в казне никогда одновременно не будет больше тысячи фунтов золота. Этот закон установил в древности один прекрасный правитель, который больше пекся о благе отечества, чем о собственном богатстве. Этот закон должен был затруднить такое накопление денег, которое бы вызвало недостаток их у народа. И впрямь король видел, что этой суммы хватит, если надобно ему будет бороться с нашествием врагов. Однако, эта сумма слишком мала, чтобы можно было настроить умы на вторжение в чужие владения. Король обязан был выплачивать все, что в казне наросло сверх установленной нормы. Такого короля любят добропорядочные граждане.

Ни сам король, ни его граждане не допустят к власти людей увертливых или, скорее, умелых в уловках, ловцов невежественных граждан и великих знатоков крючкотвортсва, то есть мастеров переливать из пустого в порожнее, весьма поднаторевших в сплетении законов, зачинщиков раздоров, умеющих извратить закон, поворотить его и выворотить. Люди таких не сделают жрецами храма правосудия и справедливости, ибо они не ослеплены гноем невежества».

Честный человек, прочитав произведения Томаса Мора, Восклицал: «О, боги бессмертные! Какой же святостью обладали утописты, что заслужили они божественную милость, по которой только на один этот остров не смогли проникнуть и прокрасться за столько веков ни алчность, ни жадность! Как удалось им не выгнать и не вытеснить справедливость и стыд наглостью или же бесстыдством?! Государство утопистов блаженно невинностью своей и ведет жизнь наподобие небесной: ниже неба, но выше, чем на свалке мира сего. И наш век, и последующие века сочтут историю утопийцев школой верных и полезных начал». (Г. Бюде)

Эразм Роттердамский написал о своем дорогом друге: «Мне кажется, что природа вряд ли когда-нибудь сотворила что-либо равноценное его тонкому, живому, ясному уму и что трудно сыскать человека с большими достоинствами, чем Томас Мор. Добавьте к этому могучий дар слова, вполне соответствующий его интеллекту, удивительную бодрость духа, остроумие и то, что по своему характеру он чрезвычайно деятелен».

Вот такого человека приказал обезглавить жестокий король Генрих УШ. Пришло время, когда он охладел к своей возлюбленной Анне Болейн, посему обвинил ее в супружеской и государственной измене, а затем не моргнув глазом отправил на плаху

Сие кровавое событие оставило после себя легенду, рассказывающую о том, что перед смертью Анна просит палача выполнить ее последнюю просьбу. Чтобы выполнить ее палачу придется ох как тяжко: его бросят в темницу, он чудом избежит смерти на виселице, попадет на галеры, будет сражен стрелой предательства, выживет после жестоких пыток, но исполнит клятву, данную женщине, которую он обезглавил – похоронит на берегах Луары ее шестипалую кисть. Такова легендао том, что шестипалая кисть королевы могла стать реликвией, приносящей невиданные барыши для архиепископа.

Итак, как все это происходило. Мы сейчас находимся на поле виселиц.

«Майская ночь выдалась не по сезону холодной, но бывший обитатель виселицы был слишком мертвый, чтобы это его беспокоило, а тот, которого притащили ему на смену слишком обеспамятел. Стражники, прилагая немалые усилия, извлекли скелет из клетки, сделанной по форме человеческого тела. Когда ее новый пленник был, наконец, сунут в ее жесткое пространство, они направились к лошадям. Привалившись к теплым бокам животных, солдаты стряхнули с плащей отбросы, подхваченные ими под виселицей.

Темное небо прочертила комета.

— Смотри! – воскликнул один из солдат. – У нас бы сказали: еще одной девственницей меньше. — Раздался грубый хохот.

Полной луне нечего было освещать – только очертания повешенной на виселице клетки, отдаленно напоминающей человеческое тело да кучу виселичных останков, на которой валялся теперь прежний обитатель клетки, развалившийся на шесть кусков.

Архиепископ, присутствующий на экзекуции, положил несколько монет в кружку для смотрителя виселицы. Находящийся без сознания пленник судорожно вздрогнул в своей клетке. Стражники и архиепископ уезжали поспешно, они так рады были оставить это проклятое место, что никто из них даже не оглянулся на клетку с ее новым обитателем.

А между тем Жан Ромбо – мастер-палач, недавно казнивший Анну Болейн, пришел в себя. Он знал: первое, что надо сделать, еще не открывая глаз, — это проверить свои раны. На поле боя он научился делать такую проверку вслепую, потому что если пошевелишься, не зная, кто находится рядом, то можешь только ухудшить свое положение.

Начинаем с груди – более глубокий вздох. Сохрани меня Христос – больно. Одно ребро, возможно, сломано, другие ушиблены. Привкус металла. Осторожно пощупаем языком. А, дерьмо: еще двух нет. Это – похуже ребер. Ребра заживут, а вот оставленные на полях сражений по всей Европе зубы… После такого трудно становится жевать мясо. Одна нога подвернута: ушиб или перелом? Голова? Болит от удара, но цела. Кишки? Когда они прорваны, то всегда ощущаешь особый запах. Пах? Кажется не опух. Раны? Но он запомнил бы, если бы металл входил в тело. Этого чувства ни с чем не перепутаешь.

В целом дела обстоят не так уж плохо. Теперь надо прислушаться, дышит ли кто-нибудь поблизости? Кто-нибудь высматривает признаки жизни, чтобы ее оборвать? Нет. Тогда открываем глаза. Нет! Закроем снова, не веря в то, что они увидели. Нет, не может быть.

— Иисусе!

Жан Ромбо беспрерывно богохульствовал целую минуту. Он в клетке, и что хуже, гораздо хуже, он в виселичной клетке. Его повесили, как простого вора, оставив гнить и умирать. Не может этого быть – он все еще без сознания, ему привиделось… В панике палач сильно раскачал клетку, и теперь она скрипела и визжала. Этим он себе не поможет. Если близко деревня, то неизвестно, как обойдутся с ним ее жители, когда его обнаружат. В лучшем случае будут насмехаться, забросают грязью, побьются об заклад насчет того, сколько он продержится. А в худшем… Ну, зима была нынче суровая, и соленая баранина у них, должно быть, уже закончилась.

Он постарался подавить отчаяние Он не из тех, кто много думает о смерти: когда она придет, тогда и придет. Но не так, не теперь – не теперь, когда…

И тут он вспомнил, что привело его сюда, и снова, разразившись проклятиями, начал трясти прутья клетки, пытаясь найти слабину, пролезть между ними. Эти люди украли у него – и, значит, у Анны Болейн! – самую драгоценную ее часть, которую Жан Ромбо поклялся свято хранить. Клятва королеве должна придать ему довольно сил, чтобы сломать железные прутья.

Соленый пот слепил ему глаза, и он не заметил, как куча отбросов зашевелилась и из под нее что-то начало подниматься к поверхности, выпластываясь из высоких залежей грязи, гниющей одежды и обглоданных дочиста костей. Какой-то червь выбирался на поверхность, а следом еще один, еще… И вот их стало пять. Это оказались пальцы, потом они соединились с кистью, рукой, плечом. Потом вынырнула голова. Существо, выпластавшееся из грязной кучи, наклонило голову и устремило глаза на Жана. Жан отвернулся от этого видения, порожденного самим адом. Демон! Только демон. Он давно отошел от веры своего детства: ему претило то, что делалось именем Бога на полях сражений и во дворцах князей Церкви.

Отвратительная фигура полностью вырвалась из то ли объятий земли, то ли ада, словно пробка из бутылки, и встала на отбросах, широко расставив ноги. Череп предыдущего обитателя виселицы оказался между ног этого существа, так что тому, кто ждал своей кончины в клетке, показалось, будто теперь на него смотрят две пары глаз создания, слепленного из грязи и отбросов. Взлохмаченные, спутанные пряди волос – сплошные колтуны – свисали с покрытой коркой головы и падали на плечи, смешиваясь с всклокоченной бородой. Под молчаливым взглядом глубоко провалившихся в глазницы глаз к Жану вернулась решимость.

— Уходи, не мучай меня. Я еще не твой, — прошипел он

Грязное животное наклонилось и сплюнуло сквозь дыру в зубах.

— Ты это слышал, — спросило оно, — Орфей говорит Харону, когда ему желательно было бы переплыть Стикс, — он потянулся к клетке и прошипел, — это мы решаем, знаешь ли.

Он хочет, чтобы его оставили в покое. Но этого не будет. Последним был ты, милый Феликс, — обратилось существо из отбросов к черепу у ног, — но какой же ты был скучный?! Тебя прикончили еще до твоего прибытия. Всего несколько вздохов – и никаких рассказанных тобой историй. А я люблю послушать за ужином истории. — Говоря так, существо приплясывало на куче.

— Ты хорошо танцуешь, — крикнул Жан, — но твоему партнеру ноги отказали. Почему бы тебе не выпустить меня? Я могу сплясать вместо твоего Феликса.

— Плясать?! Тебя ждет только смерть. Ее время выбирает Бог. Я – его помощник. Я веду минутам счет. Тик-так! Тик-так! Тик-так! Вот.

Теперь Жан понял: это не демон заполучил его в свою власть, а существо, которое пало так низко, как только может пасть человек. Быть смотрителем виселицы, значит питаться отбросами, которыми брезгуют даже собаки, — да еще пробавляться редкими монетами, которые изредка бросают ему родственники повешенного, желая поскорее прекратить страдания своего любимого.

«Неужели он должен смириться с такой дикой смертью – скрюченным долго умирать в этой клетке? – подумал Жан. – Неужели лучшее, на что можно надеяться – это скорое убийство? Нет, он не может смириться с такой смертью. Неужели это – подобающий конец его карьеры, последняя жестокая шутка жизни, которая и без того изобиловала ими? Нет, пока у него остается дыхание и дар речи, остается и надежда.

— Что ты делаешь с этими гнилыми костями? – спросил Жан.

— Варю суп, — ответил оборвыш.

— Зачем тебе суп из старых костей, когда рядом висит такое свежее мясо?

— А, так вот чего ты хочешь, — усмехнулся смотритель, — быстрого высвобождения, которое мог бы подарить тебе мой верный дружок, — тут он похлопал по небольшим ножнам у себя на поясе. – Но это было бы грехом, разве не так сказал бы твой друг архиепископ? Какой у тебя был знатный провожатый. Обычно нас не балуют таким обществом. Хотелось бы знать, почему он тобой так заинтересовался?

— Почему он мной заинтересовался? Ну, это такая история… Я слышал, что ты любишь за ужином истории слушать. Так вот, у меня имеется одна, если ты пожелаешь ее выслушать.

Тут смотритель подпрыгнул, ухватился за клетку и просунул руку между прутьями. Он повис, раскачиваясь, и железный крюк заскрипел в петле. Лицо у него было запятнано грязью, но глаза в лунном свете сверкали.

— Договорились! Но знай, юный Орфей, твою возлюбленную я не выведу из ада, а все трагедии я уже слышал и переслышал. Сотни людей были запихнуты сюда, где теперь сидишь ты. Каждый рассказывал свою историю – и никто не вышел на свободу. Ни один. Я способен выслушать рассказ из уст самого Господа, — и умыть руки, словно Пилат. Так что пой мне свою песню, Орфей. Но берегись!

— Если ключ не окажется в замке, когда я закончу свою историю, пусть бог смилостивится над нашими душами.

— Аминь! – вздохнуло существо из отбросов.

Но как все это рассказать? Эту историю о казни королевы и ее просьбе к своему палачу – просьбе сделать невозможное. Люди в здравом рассудке сочли бы это сумасшествием. А сумасшедший слушатель?.. Ну что ж, возможно, он единственный сочтет его нормальным.

Немалую часть жизни Жан проводил в сумрачных местах. Этого требовало его дело. Он бывал в тюрьмах и узилищах, куда никогда не заглядывало солнце, где были только вонь обреченных и крики отчаявшихся. Но эта крепость! В ней словно сосредоточилось все зло, все пороки королевства. Она присела над водой, как гигантская ядовитая жаба, и когда он проплывал туманным утром под ее стенами, казалось, будто его засасывает в пасть. То был проклятый Тауэр.

На следующий день Жан увидел королеву, но сначала услышал ее смех. Палач как всегда начал рассматривать ее шею, которая хорошо была видна благодаря большому вырезу платья. Длинная и тонкая. Тут проблем не будет. Королева не почувствует страданий. Потом он подумал, что его репутация возрастет благодаря высокому положению головы, которую он отрубит, и он сможет в дальнейшем требовать повышенную плату за труды: будущим клиентам будет лестно внимание личного палача королевы.

Французскому палачу английская королева протянула руку. Жан склонился поцеловать ее. Рука благородной дамы. Нежная, розовая, как лепестки розы, с ровными полумесяцами ногтей. А еще на ней было шесть пальцев.

— Нам надо о многом поговорить, милый доктор, приехавший избавить меня от боли, — сказала королева. – Вы не окажите мне честь побеседовать со мной?

Меч сохранил на своей поверхности частичку жарких молитв и громких проклятий. Жан прекрасно понял, почему король низверг Церковь ради этой женщины: она заслуживала не меньшего чем переполох на небесах и на земле. И дело было не в красоте ее лица или тела. То, что он испытал, нельзя было назвать желанием, хотя она была обольстительнее рая. Тут заключалось нечто более священное, чем все, что он когда-нибудь видел в церкви.

— Вы слышали, — спросила королева. – что меня называют ведьмой, шестипалой колдуньей. Когда вы отрубите мне голову, вы должны будете нанести мне еще один удар – тайно, вы должны отрубить мне эту руку, а потом похоронить ее на берегах моей любимой Луары.

Он поклялся.

Она поднималась на эшафот энергичными шагами, с улыбкой на губах. Ее безмятежность тревожила толпу, и если Анну Болейн нельзя было назвать красавицей, то все же в ней таился поразительный свет, который заставил собравшихся ахнуть.

Он прошептал ей:

— В последний раз протяните руки в молитве.

— Зачем?

— Поднимите их, миледи. А когда я скажу: «Сейчас», оставьте только одну, упершись пальцем в подбородок. Понимаете?

— О, да! Да, понимаю!

— И… Прощайте!

Меч палача превратился в ключ, отворивший дверь между этой сферой и следующей, дверь из жизни в смерть. Действия Жана Ромбо остались почти незамеченными, ему удалось спрятать шестипалую кисть в складках своего плаща. Но пара глаз архиепископа видела все.

И вот это-то историю Жан и рассказал существу из отбросов. Одним прыжком тот вскочил на ноги и закружился. Изо рта у него рвались крики, он достал ключ, вставил его в замок и повернул. С жестким скрежетом дверь отворилась…

С этого момента начался поиск шестипалой кисти и всевозможные приключения, пропитанные насквозь мужским духом средневековой жестокости и благородства. Жан на этом пути приобрел много друзей и врагов. Каждый из них своим путем идет к цели, а путь каждого дает возможность заглянуть во всевозможные уголки того мира.

Вот дворец архиепископа.

Архиепископ наслаждался оргией. Хотя она и не поднималась до римских высот, но была тем ни менее высокого качества. Любовница архиепископа позаботилась обо всем, начиная с изысканного пира – жареных лебедей, снова одетых в собственные перья, целого медведя, запеченного в собственной шкуре и сжавшего в лапах дикого кабана, у которого из пасти торчал молочный поросенок, — и кончая послеобеденными развлечениями.

Несколько самых шикарных проституток вместе с отрядом дворцовых стражников разыграли библейскую историю Содома и Гоморры. Развязка наступила, когда сама любовница в роли жены Лота покрылась солью, которая оказалась сахарной глазурью. Глазурь тут же принялись слизывать два мускулистых солдата, одетых сатанинскими садистами с раздвоенными копытами и рогами, которые затем одновременно совокупились с нею, продемонстрировав, как на самом деле наказывают тех, кто оглядывается назад.

Архиепископа пригласили присоединиться к действу в любой момент, но поскольку он не любил ни в чем быть вторым, ему предоставили трех девственниц, одетых послушницами. Под рясами они тоже были в сахарной пудре. Он остался доволен всем.

В его сумке лежала шестипалая кисть Анны Болейн – мощное средство, позволяющее властвовать умами. Эта кисть – ключи, открывающие дверь в бессмертие. Он разбирался в силе таких символов, хотя сам в их реальность не верил. Как часто он насмехался над легковерными дураками, которых подчинял своей воле с помощью целительного прикосновения плаща Иоанны или наложения берцовой кости святой Агнессы. Трогательная детская вера часто оказывалась действенной. Вот поэтому-то он и отправился в холодную страну, в Тауэр за шестипалой кистью той, которая потрясла католическую церковь. Он вырвал ее у палача.

Развязав бархатный мешочек, архиепископ сунул свою руку внутрь, осторожно дотронулся до кисти и тут же отдернул руку назад. Кисть оказалась холодной, что было вполне понятно, но его затошнило от гладкости гораздо сильнее, чем если бы он ощупал гнилостную слизь. Неестественная свежесть и благоухание заставили его закричать, а то что рука вдруг сжалась в кулак, а один палец мизинца распрямился и с укором указал ему в лицо, ужаснуться.

Палач выкрал кисть Анны Болейн. Что ему это стоило, одному дьяволу известно. Однажды он оказался на виселице. Дергаясь в воздухе, испытывая нестерпимую боль во всем теле и теряя сознание, Жан умирал. Его голову словно срывали с плеч, он представлял себе, как его шея вытягивается, становится идеальной мишенью для меча. Он больше не контролировал себя. Не осталось ничего, что принадлежало бы ему. Все тело опустошилось, выливая его жизнь на омерзительно грязную мостовую переулка. И вдруг где-то в далеком ином мире, по другую сторону агонии появились два глаза. Громадные черные озера. То была корова. «Я тебя не оставлю». Боль начала отступать, когда человек, которого Жан уже не мог вспомнить, набрал скорость и стремительно понесся к свету. А потом Жан полетел вниз, упав с огромной высоты обратно в мучительную боль.

— Полегче, мерзавцы, товар испортите! – сквозь кровавую мглу услышал Жан.

Он стал товаром, которое продали на галерное судно. Галеры означали медленную смерть. Всех мальчишек Франции пугали на ночь о тех ужасах подневольной гребли под свист кнута, которые ждут непослушных. Сколько можно прожить, по щиколотку погрузившись в чумной резервуар человеческих испражнений. Обжигающее солнце, ледяной ветер и дождь, отсутствие нормальной еды и питья, угроза со стороны пиратских флотилий не оставляли надежды. Жан был в отчаянии, а старый галерщик ему прошептал:

— Я был рабом, преступным и свободным, но даже когда я был рабом, мне не приходилось есть траву, как это было у нас в деревне. Любая жизнь хороша, если понял, что лучшей нет. Вот что я бы на твоем месте сделал, сынок: смирись с веслом и продолжай жить.

Пот бежал по его лицу ручьями, прокладывая себе русло в крови, копоти и грязи. Некуда бежать. Нет никаких путей к спасению – только неизбежность.

Потом палач сдержал клятву, которую дал королеве. И она сказала: видишь, я же обещала, что мы встретимся снова». (К. Хомфрис)

Такова легенда об Анне Болейн и ее палаче.