Глава24


<p>Глава 24</p> <p>

Возвратившись с Лоэнгрином в Париж, Айседора окунулась в совершенно новую для нее жизнь.

Из книги «Моя исповедь»:


Я познакомилась с лучшими ресторанами Парижа, где Лоэнгрина встречали, как короля. Все метрдотели и повара старались угодить ему, и в этом не было ничего удивительного, так как он раздавал деньги, как настоящий король. Впервые я оценила ортоланов, трюфели и грибы. Мои вкусовые способности, до сих пор дремавшие, теперь пробудились, и я научилась определять сорта вин и качество виноградной лозы, и еще много вещей, доселе мне не известных.

Я, всегда носившая простые белые туники, шерстяные зимой и полотняные летом, поддалась удовольствию заказать и носить красивые платья. Впервые я не смогла устоять перед роскошными соблазнами материй, красок, форм — даже в шляпах. У меня было только одно оправдание: это был не обыкновенный портной, а гениальный Поль Пуаре, который, одевая женщину, мог из нее сделать настоящее произведение искусства. Но для меня это был переход от искусства священного к искусству нечестивых.


«Священное» же искусство в этом году ворвалось в Париж совершенно неожиданно со стороны России. Сергей Дягилев привез «своих варваров, скифов» в столицу мира и с триумфом провел Русские сезоны. Париж был покорен исступленностью их плясок, наивной русской восторженностью, роскошью оформления.

Айседора старалась не пропустить ни одного спектакля. Кроме нее, среди восторженных зрителей были Камилл Сен-Санс, Огюст Роден, Морис Равель и еще многие ценители искусства.

Сен-Санс был настолько потрясен Анной Павловой, танцующей его «Лебедя», что, придя к ней за кулисы, смог произнести лишь одну фразу: «Мадам, только теперь я понял, что написал прекрасную музыку!»

Но настоящий фурор произвела «Клеопатра». Царица Египта в лице Иды Рубинштейн затмила даже Шаляпина.

В «Шехерезаде» через решетчатые окна гаремного сада струился голубой свет, в котором полунагие танцовщицы тешили взор султана своими гибкими, сладострастными движениями.

Айседора была приятно поражена неожиданной смелостью русских балерин, отважно отбросивших пуританские ограничения. «Как же стремительно новый век меняет все представления! Еще совсем недавно мне пришлось расстаться с мечтой танцевать музыку Вагнера из-за какого-то несуразного конфликта, связанного с необходимостью надевать гнусное морщинистое трико цвета семги, а сегодня русские балерины преподают парижанам урок смелости в обнажении прекрасного человеческого тела».

Правда, и в Париже уже были подобные попытки. Выпускники Школы изящных искусств ежегодно устраивали бал «Четырех муз» — «Катазар», который представлял парад полунагих натурщиц. Под шум барабанов их несли в корзинах с цветами и в паланкинах. Одни из них изображали олимпийских богинь, другие — покорных рабынь, женщин бронзового века, восточных принцесс… На Клеопатре — королеве бала — был лишь поясок из монет. Иногда дело доходило до того, что и студенты-художники не стеснялись разоблачаться. «Но эти балы и парады не имеют никакого отношения к высокому искусству, которое представлено на ваших концертах» — такие слова Айседора произнесла на приеме, посвященном Сергею Дягилеву и его труппе.

Париж был потрясен. Русские актеры подарили ему радость языческого безудержного праздника, о котором уже успела забыть Европа. И в этом была величайшая заслуга Дягилева. Он показал французам если и не все, то очень многое из того, что есть в русском театре талантливого, красивого, поучительного и живописного. Он дал почувствовать, что страна, об искусстве которой большинство знает очень мало, заключает в себе целый храм эстетических радостей.

На этом приеме выступил, конечно же, и сам Дягилев. Он сказал, что «наступила пора итогов. Доживает целое поколение людей… мы переживаем момент перелома и осуждены умереть, чтобы дать воскреснуть новой культуре, которая возьмет от нас то, что останется от нашей усталой мудрости».

Здесь же Айседора встретилась с Элеонорой Дузе, с которой не виделась с момента постановки «Росмерсхольма» во Флоренции. Они обменялись лишь несколькими ничего не значащими этикетными фразами, так как обстоятельства не располагали к душевному общению этих женщин. При встрече Айседора была поражена разительной переменой, происшедшей в некогда неприступной великой актрисе, гнев которой ей приходилось так часто сдерживать.

Элеонора очень похудела; фигурка ее, и прежде миниатюрная, стала совсем хрупкой; она казалась ниже своего обычного роста вследствие того, что ее осанка потеряла свою величественность. На почти прозрачном лице огромные глаза светились тихой грустью, и в глубине их, если вглядеться внимательнее, можно было прочесть, что Дузе, сильная и непреклонная, в конце концов смирилась со своей судьбой.

Айседора знала, в чем кроется причина такой разительной перемены. Любовь Элеоноры к Габриэле Д'Аннунцио, итальянскому писателю и поэту, стала источником величайшей радости и страданий. Встретив его, она всецело доверилась этому человеку и художнику. Ей казалось, что именно Габриэле создаст для нее произведения, посредством которых она наиболее полно и искренне сможет выразить свой внутренний идеалистический мир как актриса и женщина. Элеонора мечтала о гармонии их чувств и в жизни, и в искусстве.

Во «Франческе да Римини», которую Д'Аннунцио посвятил «божественной Элеоноре Дузе, она выступила плохо как никогда. И в том не было ее вины, ей попросту нечего было играть. В этом произведении начисто отсутствовало настоящее драматическое чувство. Он совсем не знал человеческой природы и нисколько не заботился о том, насколько правдивы слова и мысли, которые он вкладывает в уста своих героев».

Друзья предостерегали Элеонору, настоятельно советовали ей восстановить старый репертуар, на что она всегда отвечала одной фразой: «Следует выбирать между сердцем и разумом. Я следую зову сердца!»

Габриэле же на первое место ставил разум. Правда, он написал ей трепетное посвящение в предисловии к своей трагедии:


Это она на звонкий мой смычок,
Скрутивши, новый волос натянула
И заново покрыла канифолью,
Чтобы мощнее звуки издавал.

Но, жаждущий независимости и наслаждений, Д'Аннунцио мало-помалу позволил отделить себя — поэта — от своей знаменитой подруги.

Итог этой драматической истории для Элеоноры Дузе был очевиден. Играя исключительно в пьесах Д'Аннунцио, она в результате осталась и без денег, и без репертуара, и более того — тяжело больной. Д'Аннунцио же столь плачевное положение подруги нисколько не трогало; заботясь лишь о своем благополучии, он распорядился отчислять ему авторский гонорар из расчета полных сборов.

Но самый тяжелый удар Дузе испытала, когда Габриэле опубликовал роман «Огонь», весьма откровенно поведавший миру историю их отношений. Героиня его произведения произносила: «Аромат, воздух, свет — все захватывало меня. Слова лились с такой легкостью, почти непроизвольно, как в бреду… Прежде чем слететь с моих губ, каждое слово пронизывало меня насквозь. Кажется, не было во мне такой струнки, которая нарушила бы удивительное состояние необыкновенной гармонии. О благодать любви!»

В уста своей знаменитой возлюбленной Габриэле вкладывал слова, поднимающие его, автора, на пьедестал великолепного любовника. После публикации романа Дузе стала объектом нездорового любопытства. Эта была последняя капля, переполнившая чашу терпения Элеоноры, благодаря которой она все же нашла в себе силы порвать с Д'Аннунцио. Результатом этой драматической истории стали опустошенность и неспособность к дальнейшей жесточайшей борьбе за жизненное пространство на подмостках сцены. Элеонора отказалась от любви и искусства, и это отразилось в глубине ее огромных и печальных глаз.

Айседора почувствовала острую боль за эту гениальную, трепетную, сломленную душу. Она хорошо знала Габриэле Д'Аннунцио и прекрасно понимала слабость женщин в присутствии этого человека.

Из книги «Моя исповедь»:


Он невысок ростом и может быть назван красивым только тогда, когда его лицо освещается внутренним огнем. Но обращаясь к той, которую любит, он становится настоящим Фебом-Аполлоном и добивается любви самых великих и прекрасных женщин наших дней. Душу своей возлюбленной Д'Аннунцио возносит до небесных высот, где витает Беатриче. Он превращает каждую женщину в божественное существо, и она начинает верить, что стала той Беатриче, о которой Данте спел свои бессмертные строфы.

В Париже было время, когда культ Д'Аннунцио достиг такой высоты, что он был любим самыми знаменитыми красавицами. Он по очереди облекал каждую избранницу в блестящее покрывало, и она поднималась над головами простых смертных и шествовала, окруженная чудесным сиянием. Но каприз поэта проходил, покрывало спадало, сияние меркло, и женщина снова становилась земной. Не отдавая себе отчета в том, что собственно случилось, она лишь сознавала, что внезапно вернулась на землю, и, оглядываясь на свой образ, перевоплощенный любовью Д'Аннунцио, начинала понимать, что никогда в жизни не найдет больше гения любви. Она приходила все в большее и большее отчаяние, оплакивая свою судьбу, и люди, глядя на нее, начинали говорить: «Как мог Д'Аннунцио любить такую заурядную заплаканную женщину?» Габриэле Д'Аннунцио был таким великим любовником, что мог на мгновение придать облик небесного существа самой обыкновенной смертной.


Однажды Айседора с большой компанией во время веселой шумной прогулки в лесу оказалась рядом с Габриэле. Ее прелестный вид, короткая туника из нежнейшей кисеи, которая спадала мягкими складками вдоль стройного тела, изящная головка, покоившаяся на лебединой шее, чуть-чуть склоненная набок, как будто не выдерживающая тяжести золотисто-каштановых кудрей, и вздернутый носик поразили Габриэле, и он увидел в ней маленькую лесную фею. Д'Аннунцио опустился на колени и с воодушевлением произнес: «О Айседора, с вами одной можно вступить в общение с Природой. Рядом с другими женщинами Природа исчезает, только вы становитесь частью ее. Вы являетесь одним целым с небом и зеленью — вы верховная богиня Природы!..» Какая женщина могла устоять перед этим соблазнителем?

С этих пор Габриэле часто посещал студию Айседоры. Он решил покорить ее, так как привык покорять всех великих женщин. Каждое утро он приносил цветы и стихи, а однажды многозначительно предупредил, что придет в полночь. Одному Богу известно, как трудно было Айседоре выдержать натиск новоявленного Казановы XX века. Но вспомнив о погубленной судьбе Элеоноры Дузе и не желая стать очередной жертвой удачливого любовника, который был увешан женскими сердцами, словно «индеец скальпами», она решилась во что бы то ни стало устоять перед его всесильными чарами.

Вместе со своим другом пианистом Генером Скином и сестрой Элизабет они написали сценарий розыгрыша. Для этого представления было закуплено множество белоснежных лилий, цветов, предназначенных для самой горестной в жизни человека церемонии — похоронной процессии. Эти цветы, которые они повсюду расставили в зале студии, были озарены бесчисленным количеством свечей, при малейшем дуновении отбрасывавших повсюду тревожные метущиеся тени. Рояль задрапировали шелковой черной тканью, за которой спрятался пианист. Элизабет тоже нашла себе укромный, скрытый от глаз уголок.

Когда Габриэле в назначенный час вошел в студию, Айседора встретила его возлежащей на широком диване; вся ее поза выражала расслабленную негу. Он был поражен представшей ему картиной и по достоинству оценил великолепную обстановку, предназначенную возвысить страсть до божественного наслаждения. Но тут совершенно неожиданно в тишине послышались приглушенные звуки траурного марша Шопена. Айседора соскользнула с дивана, плавно ступая, подошла к Д'Аннунцио, грациозно обвила его тело своими руками и увлекла на ложе любви. Сама же она, медленно танцуя, кружилась по залу, неведомо откуда выхватывая то алые, то черные легкие шали, а потом накидывала их на завороженного Габриэле. Музыка то играла громче, то становилась совсем тихой, и в этот момент грустный женский голос, в звуках которого слышались интонации загробного мира, произносил стихи, полные щемящей тоски:


И чувствую, что смерть в урочный час
Из сердца вырвет образ твой нетленный,
Что власть любви уже не свяжет нас, —
Тогда один на берегу Вселенной
Стою, стою и думаю — и вновь
В Ничто уходят Слава и Любовь.

Завороженный танцем, музыкой и цветами, Габриэле откинулся на мягкие подушки и полностью расслабился. Айседора в непрерывном движении подхватывала целые охапки лилий и щедро осыпала ими неподвижную фигуру. В этот момент снова зазвучал голос:


Чему смеялся я сейчас во сне?
Ни знаменьям небес, ни адской речью
Никто в тиши не отозвался мне…
Тогда спросил я сердце человечье:
Ты, бьющееся, мой вопрос услышь, —
Чему смеялся я? В ответ — ни звука.
Тьма, тьма кругом. И бесконечна мука.
Молчат и Бог и ад. И ты молчишь.
Чему смеялся я? Познал ли ночью
Своей короткой жизни благодать?
Но я давно готов ее отдать.
Пусть яркий флаг изорван будет в клочья.
Сильны любовь и слава смертных дней.
И красота сильна. Но смерть сильней.

Танцуя, Айседора гасила одну свечу за другой. Комната постепенно наполнилась мраком. Все меньше и меньше метущихся, тревожных теней окружало Габриэле. Вот уже догорела свеча у его ног, а голос все продолжал заунывно звучать:


Вот здесь, впотьмах, о смерти я мечтал,
С ней, безмятежной, я хотел заснуть,
И звал, и нежные слова шептал,
Ночным ознобом наполняя грудь,
Ужели не блаженство — умереть,
Без муки ускользнуть из бытия,
Пока над миром льется голос твой…

Завороженный и потрясенный, Габриэле не вынес последнего громкого аккорда траурного марша и намерения Айседоры загасить последнюю свечу у его изголовья. Нервы эмоционального испытуемого не выдержали, и Д'Аннунцио с воплем неописуемого ужаса буквально вылетел из студии, совершенно забыв о своих фривольных намерениях.

Айседора была в восторге. Даже она не ожидала столь бурной реакции. Элизабет и Скин оказались не менее потрясены спектаклем, участниками которого были они сами. Все понимали, что сегодня Айседора одержала победу куда более значительную, нежели покорение сердца Казановы: она унизила его, усилив нараставший страх сонетом Шекспира:


Кто осуждает твой беспечный нрав,
Кого пленяет юный твой успех.
Но, прелестью поступки оправдав,
Ты в добродетель превращаешь грех.
Поддельный камень в перстне королей
Считается алмазом дорогим, —
Так и пороки юности твоей
Достоинствами кажутся другим.
Как много волк похитил бы овец,
Надев ягненка нежное руно,
Так много можешь ты увлечь сердец
Всем, что тебе судьбой твоей дано.

Розыгрыш удался на славу, и слухи о нем еще долго бродили по европейским салонам. Надо признать, что все же им удалось несколько утихомирить любовный пыл покорителя женских сердец.