Лондонский мечтатель Фрэнсис Бэкон.


</p> <p>Лондонский мечтатель Фрэнсис Бэкон.</p> <p>

Высказывание «Знание – сила» известно чуть ли не каждому образованному жителю Земли. Произнес эти великие слова английский философ Фрэнсис Бэкон. «Его колоритная фигура возвышается у начала новой европейской философии. На нем пышные одежды в стиле только что народившегося стиля барокко, а его мысли отмечены великой культурой Ренессанса. В отдельных его привязанностях сквозит даже что-то от средневековья, но живет в нем душа, устремленная в будущее. Вряд ли кто-либо, кроме немногих специалистов заинтересуется сейчас трактатами и опусами Бэкона, однако до сих пор живы в сознании многих его броские афоризмы и слова торжественного гимна в честь всемогущества человеческого знания и экспериментальной науки». (А. Субботин)

Род Бэкона не имел аристократических корней, подниматься он стал, видимо, с приходом овцеводства на полях Англии. Его отец сначала занимал должность управляющего овцеводческим поместьем, но, благодаря своей активной юридической и политической деятельности получил от короны Тюдоров в личную собственность конфискованные у католиков монастырские земли. Активная натура Бэкона старщего не желала останавливаться в своем продвижении, и дело дошло до того, что он поднялся в своей карьере до высокой должности хранителя большой печати Англии, в коей и пребывал благополучно до самой смерти.

Мать Фрэнсиса не стала ни кичливой женой высокого чиновника, ни сварливой узурпаторшой своей домашней прислуги, а была весьма образованной женщиной. Она хорошо владела древнегреческим и латынью, интересовалась теологией и перевела на английский язык несколько религиозных сочинений. Так что детство будущего философа протекало в весьма интеллектуальной обстановке.

«Надо сказать, его семья относилась к той части общества, которую называли „новой знатью“». Она вытеснила из общественной и придворной жизни страны старую родовую аристократию, обескровленную в многолетней войне Алой и Белой роз. Выходцы из сельских местностей, представители «новой знати» не наследовали ни титулов, ни обширных поместий, не имели ни свит, ни укрепленных замков. Всем тем немногим, что они имели, они были обязаны абсолютистской монархии Тюдоров и за это платили ей служением не за страх, а за совесть. В их бдительной преданности, расчетливой умеренности и трезвом стремлении к порядку корона нашла стойкую поддержку своим делам, и умело противопоставляла эти добродетели как строптивости старой аристократии, ревниво оберегавшей остатки своей средневековой вольности, так и двуличию духовных пэров, более преданных своей касте, чем королю и отечеству». (А. Субботин)

В семье Бэконов единодушно было решено, что Фрэнсис пойдет по стопам отца и займется юридической практикой. Для этого юноша получил сначала образование в Кембридже, а потом отправился в составе английского дипломатического посольства в Париж. Представителю посольства тогда было всего лишь шестнадцать лет. Но это не беда. Основательное дипломатическое образование Фрэнсис получал среди замысловатых политических хитросплетений междоусобной борьбы католиков и гугенотов, бушевавшей в те годы.

Однако в девятнадцать лет ему пришлось вернуться в Англию – умер отец. Как младший сын в семье, Фрэнсис получил настолько скромное наследство, что вынужден был серьезно задуматься о своем будущем положении в обществе. Задумавшись же, он решил поступить в юридическую корпорацию, и уже через семь лет, благодаря своему блистательному уму, обширной судебной практике и написанию ряда трактатов по юридическому праву Бэкон становится старшиной этой корпорации.

Его современник Б. Джонсон вспоминает о его деятельности: «Никогда и никто не говорил с большей ясностью, с большей сжатостью, с большим весом и не допускал в своих речах пустоты и празднословия, как он. Каждая часть его речи была по-своему прелестна. Слушатели не могли ни кашлять, ни отводить от него глаз, не упустив чего-либо. Говоря, он господствовал и делал судей по своему усмотрению то сердитыми, то довольными. Никто лучше него не владел их страстями».

Казалось бы, что еще нужно молодому, преуспевающему юристу? Однако, честолюбивый юноша жаждал большего, и мог иметь большее благодаря своему рождению и образованию. Он, как и его отец, хотел иметь должность при дворе. Вот слова, начертанные им в адрес королевы Елизаветы в надежде на повышение по службе: «Моим всегдашним намерением было в какой-нибудь скромной должности, которую я мог бы выполнить, служить ее величеству; не как человек, рожденный под знаком Солнца, который любит честь, или под знаком Юпитера, который любит деловитость, ибо меня целиком увлекает созерцательная планета, но как человек, рожденный под властью превосходнейшего монарха, который заслуживает посвящения ему всех человеческих способностей. Вместе с тем ничтожность моего положения в какой-то степени задевает меня; и хотя я не могу обвинить себя в том, что я расточителен или ленив, тем ни менее мое здоровье не должно растрачиваться, а моя деятельность оказаться бесплодной.

Я признаю, что у меня столь же обширные созерцательные знания, сколь умеренные гражданские, так как я все знание сделал своей областью. Я надеюсь, что в тщательных наблюдениях, обоснованных заключениях и полезных изобретениях и открытиях я добился бы лучшего состояния в этой области. Вызвано ли это любопытством, или суетной славой, или природой, или, если это кому-либо угодно, филантропией, но оно настолько овладело моим умом, что он уже не может освободиться от этого. И для меня очевидно, что при сколько-нибудь разумном благоволении достойная должность позволит мне распоряжаться с большим умом, нежели это может сделать человеческий ум сам по себе. А сейчас я точно сокол в ярости – вижу случай послужить, но не могу летать, так как я привязан к кулаку другого».

«В этом письме, датированным 1591 годом мы уже узнаем всего Бэкона – реформатора, одержимого далеко идущим замыслом преобразования всей науки, и вместе с тем царедворца по природе, тоскующего от сознания своей непричастности к полноте придворной и политической жизни. Правда потом, когда его карьера сановника потерпит скандальный крах, он будет утверждать, что был рожден скорее для литературной деятельности, чем для какой бы то ни было иной, и оказался совершенно случайно „вопреки склонности своего характера на поприще практической деятельности“».

Но это случится потом, через тридцать лет, и это, быть может, будет правдой его старчества, но не правдой всей прожитой им жизни. Теперь же и еще долгое время притом он будет гореть настойчивым желанием применить свои силы на государственной службе.

На короткое время Бэкон возглавил оппозицию, когда палата общин пыталась отстаивать свое право определять размер субсидий короне независимо от лордов. Вот что он говорил, выступая в парламенте, против правительственного предложения об увеличении подати: «Прежде, чем все это станет уплачено, джентльмены должны будут продать свою серебряную посуду, а фермеры – медную, что же касается нас, то мы находимся здесь не для того, чтобы слегка пощупывать раны государства, а для того, чтобы их исследовать. Увеличив подати, мы возбудим недовольство и подвергнем риску безопасность ее величества, ибо история Англии убеждает нас, что англичане менее других народов способны подчиняться, унижаться или быть произвольно облагаемыми податями».

Фрэнсис Бэкон был смел и умен, а между тем доброе расположение к нему ее величества не простиралось далее милостивых бесед, в которых Бэкон, бывало, излагал свою позицию, — позицию увертливого дипломата, говоря Елизавете: «Искусно и ловко тешить народ надеждами, вести народ от одной надежды к другой есть одно из наилучших противоядий против недовольства. Поистине, мудро то правительство, которое умеет убаюкивать людей надеждами, когда оно не может удовлетворить их нужды». Елизавета улыбалась этим его словам и дальше советовалась по правовым и другим государственным вопросам. «Она поощряла его со всей щедростью своей улыбкой, но никогда не поощряла щедростью своей руки». (В. Раули).

В биографии Фрэнсиса Бэкона однажды случился некий неблаговидный поступок. Как-то на него обратил внимание молодой королевский фаворит граф Эссекс – блестящий порывистый генерал, искренне привязавшийся к Бэкону – внешне незаметному, гибкому и предусмотрительному королевскому поверенному. Генерал от полноты души подарил философу поместье. Но спустя несколько лет герой-генерал провалил ирландскую компанию, потерял былое доверие королевы, все свои должности и доходы. Так случилось. И тогда Эссекс, негодуя и не очень-то внемля благоразумным советам своего друга Фрэнсиса, решается на демонстративный антиправительственный бунт.

Что в этом случае делает Бэкон? Королевский адвокат Бэкон выступает в суде и обвиняет генерала в обдуманном и заранее подготовленном заговоре, сравнивает его ни много ни мало как с самим герцогом Гизом, грозой протестантов. Исход этого выступления – казнь порывистого генерала Эссекса.

Вот такая непривлекательная история случилась в биографии великого философа.

Надо сказать, что при Елизавете Бэкон так и не поднялся ни на одну ступень придворной служебной лестницы. Зато он – подающий надежды писатель. В 1597 году вышел небольшой томик его эссе на религиозные, моральные и политические темы. Иные перспективы открылись перед Бэконом во времена правления Якова 1 Стюарда – сына Марии Стюарт. Тщеславному и мнящему себя мудрецом монарху весьма импонировала литературная известность, остроумие и образованность до сих пор еще не оцененного по заслугам юриста. В день коронации короля Фрэнсиса Бэкона жалуют званием рыцаря. И он начинает подниматься по служебной лестнице все выше и выше.

В 1614 году разъяренный требованием прекратить сбор всех неутвержденных палатой налогов, Яков 1 распускает парламент и в течение почти семи лет правит страной единолично, опираясь лишь на группу своих фаворитов, среди которых на первое место выдвигается герцог Бекингем – одна из самых одиозных фигур в политической жизни того времени. В этот период начинается новое служебное возвышение Бэкона. Сначала он назначается членом Тайного совета, потом хранителем большой печати и, наконец, становится лордом — верховным канцлером и пэром Англии.

Король явно благоволит Бэкону, фамильярно называет его «своим добрым правителем», а, уезжая в Шотландию, поручает ему на время своего отсутствия управление государством. В свою очередь лорд-канцлер, являясь послушным орудием в руках королевского любимца, до сумасшествия высокомерного Бекингема, волей-неволей оказывается втянутым в целый ряд его неприглядных махинаций. Эти годы канцлерства Бэкона совпадают с самыми позорными годами царствования Якова 1: интриганство, взаимная подозрительность, всесилие фаворитов и выскочек делаются почти что нормами придворной жизни.

И вот в 1621 году парламент предъявил обвинение лорду-канцлеру Фрэнсису Бэкону во взяточничестве. На это Бэкон ответил: «Что касается подкупов и даров, в которых меня обвиняют, то, когда откроется книга моего сердца, я надеюсь, там не найдут мутного фонтана испорченного сердца, растленного обычаем брать вознаграждения, чтобы обмануть правосудие».

Лорды не вняли его образным словам и поддержали обвинение против Бэкона. Он предстал перед судом, его приговорили к уплате 40 тысяч фунтов штрафа и заключению в Тауэр. Жесткий приговор смягчил король. Через два дня лорда-канцлера освободили из заключения, а вскоре освободили и от штрафа. Но его карьера государственного деятеля закончилась.

Бэкон сделал следующее заключение этому периоду своей жизни: «Возвышение требует порой унижений, а честь достается бесчестьем. На высоком месте нелегко устоять, но нет пути назад, кроме падения, или, по крайней мере, заката, а это – печальное зрелище».

«Справедливость этих слов подтвердила жизненная судьба их автора. Из двух всепоглощающих стремлений, которыми была одержима эта натура, осталось лишь одно – занятие наукой.

В этот период по крайней мере три идейных фактора определяли характер новой европейской философии – возрождение античных культурных ценностей, религиозная реформация и развитие естествознания. Воздействие всех их отчетливо прослеживается в воззрениях Бэкона – последнего крупного философа Возрождения и зачинателя философии нового времени.

В эпоху Реформации, когда была подорвана монополия церкви на духовную жизнь общества, и высшей религиозной ценностью стало внутренне интимное отношение человека к богу, философия превращается в существенно светскую область свободного знания. Наконец, развитие науки, и, прежде всего, нового естествознания, побуждает ее постоянно согласовывать свои представления и умозрения с данными и методами, принятыми в точном знании. Связь с наукой выступает поистине феноменом развития философии.

Бэкон включил в философию почти всю совокупность наук, видел ее задачу в изучении природы и человека и сохранил тот особенный подход, который соотносится с непосредственным значением этого древнегреческого термина «философия» – это и есть любомудрие. «Философы – говорил он, — продукт своего времени, своего народа, самые тонкие, драгоценные и невидимые соки которого концентрируются в философских мыслях».

Бэкон – энтузиаст новых экспериментальных исследований, провозгласивший, что отныне открытия надо искать в свете Природы, а не во мгле Древности, не мог разорвать паутину, связывающую его с этой Древностью, и она питала его радикальные замыслы своими понятиями, образами, аргументами. То были корни, которые уходят в глубь веков, и ветви, которые протягивают во времени свои вечнозеленые побеги в миры иных структур, проблем и умонастроений.

Он не стоял в рядах тех, кто камень за камнем возводил грандиозное здание современной науки и техники. Он не стал ни архитектором, ни инженером этого строительства, но он дал ему несравнимую рекламу. Его слова «Знание – сила» стали девизом века научно-технического прогресса. А сам себя он сравнивал с герольдом: «Я всего лишь трубач и не участвую в битве». (А. Субботин)

Творчество этого «трубача» — провозвестника технической революции принадлежит не только философии, но в большой степени и английской литературе. Вот сколь своеобразно трактует Бэкон древний миф о Сфинксе:

«Говорят, что Сфинкс был чудовищем с лицом и голосом девы, покрытой перьями, как птица, с когтями грифа; сия чудная птица сидела на вершине горы близ Фив и следила за дорогой, подстерегая путников; она набрасывалась на них из своей засады и, схватив, загадывала им темные и сложные загадки, которые, как полагали, сама узнавала от Муз. Если несчастные путники не могли разрешить и растолковать эти загадки, но колебались и говорили что-то невнятное, она со страшной свирепостью растерзывала их.

Фиванцы назначили награду тому, кто сможет разгадать загадки Сфинкса. Эдип вызвался встретиться со Сфинксом. Он дал правильные ответ, и одержал победу, и погубил Сфинкса-деву; тело ее, погруженное на осла, возили, как в триумфальной процессии по городу, сам же Эдип по условиям договора стал царем Фив.

Миф столь тонкий и умный; мне кажется, что он рассказывает о науке. В самом деле, вовсе не абсурдно называть науку чудовищем, ибо у невежд и просто неосведомленных людей она вызывает удивление. Она многообразна по своему виду и облику, ибо предмет науки бесконечно разнообразен: женское лицо и голос указывают на изящество и словоохотливость; крылья даны ей потому, что знания и открытия мгновенно распространяются и разлетаются по свету, ибо передача знаний подобна бурно вспыхнувшему пламени, зажженному от другого пламени. Очень глубокий смысл содержит упоминание и об острых кривых когтях, ибо аксиомы и доказательства науки проникают в ум, захватывают его и держат так крепко, что он не может ни двинуться, ни вырваться.

Всякие же знания представляются нам расположенными на крутых и высоких горах, ибо, будучи явлением возвышенным, оно по праву рассматривается помещенным где-то высоко наверху, откуда с презрением взирает на невежество и может, как с вершины горы, далеко и на широком пространстве видеть все вокруг.

Сфинкс предлагает смертным различные трудные вопросы и загадки, которые он узнал от Муз. Но пока эти загадки остаются достоянием Муз, они, возможно, не таят в себе ничего страшного: ведь до тех пор, пока у размышления и исследования нет никакой иной цели, кроме самого знания, ум пребывает не стесненным, не заключенным в узкие рамки, но свободно устремленным вдаль.

Когда же такого рода загадки переходят от Муз к Сфинксу, то есть к практике, так что свои требования начинают настойчиво предъявлять действие, выбор, решение, вот тогда-то загадки становятся тягостными и страшными, чудовищно терзают и мучают человеческий ум, тянут его в разные стороны, буквально разрывают на части, если люди оказываются неспособными разрешить и разгадать их. Но у того, кто их разрешит, — у того власть.

Мы должны строить в человеческом разуме образец мира таким, каков он оказывается, а не таким, как подскажет каждому его рассудок. Но это невозможно осуществить иначе как рассеканием мира и прилежнейшим его анатомированием. А те нелепые и как бы обезьяньи изображения мира, которые созданы в философии вымыслом людей, мы предлагаем совсем рассеять».

Разносторонность знаний Фрэнсиса Бэкона позволяет ему сопоставить различные области знания и обобщить их.

Вот примеры сему утверждению: «Если две величины равны третьей, то они равны между собой» – это математическое правило, а вместе с тем общелогическое основание умозаключений. «Природа проявляет себя преимущественно в самом малом – этот физический принцип привел Демокрита к созданию теории атомов, но он же был применен и к политике, когда Аристотель начал изучение государства и семьи».

«Изменяется все, но ничего не гибнет» – этот общий принцип в физике формулируется так: «Количество материи не увеличивается и не уменьшается», а в естественной теологии он принимает другой вид: «Создать ничто из ничего и обратить ничто в ничто – доступно лишь всемогущему богу».

Христианство для Бэкона не какая-то выдуманная кем-то химера, а животрепещущая явь, и свою приверженность церкви он неоднократно подтверждает: «Есть священная или боговдохновенная теология. Однако если мы собираемся говорить о ней, то нам придется пересесть из утлого челна человеческого разума на корабль церкви; только он один, вооруженный божественным компасом, может найти правильный путь, ибо теперь уже недостаточно звезд философии, которые до сих пор светили нам в пути».

И Природа, и Писание по Бэкону – дело рук Божьих «Мы должны верить слову Божию, если даже разум и сопротивляется этому. Поэтому в начале нашего труда мы возносим к богу-отцу, богу-слову и богу-духу смиреннейшие и почтеннейшие моления о том, что не в нашей власти, — чтобы они, помня о тяготах рода человеческого и о превратностях этой жизни, в коей мы проводим немногие и горькие дни, удостоили подать семье людей через наши руки новый дар своего милосердия.

И еще мы коленопреклоненно молим о том, чтобы человеческое не оказалось во вред божественному и чтобы открытие путей чувств и яркое вожжение естественного света не породило в наших душах ночь и неверие в божественные таинства, но чтобы, напротив, чистый разум, освобожденный от ложных образов и суетности и все же послушный и вполне преданный божественному откровению, воздал вере то, что вере принадлежит. Наконец, чтобы, отбросив тот, влитый в науку змеиный яд, от которого возносится и преисполняется надменный дух человеческий, мы не мудрствовали лукаво и не шли далее трезвой меры, но в кротости чтили истину.

Наконец, мы хотим предостеречь всех вообще, чтобы они помнили об истинных целях науки и устремились к ней не для развлечения и не из соревнования, не ради выгод, но ради пользы для жизни и чтобы они совершенствовали и направляли ее во взаимной любви. Ибо от стремления к могуществу пали ангелы, в любви же нет избытка, и никогда через нее ни ангел, ни человек не были в опасности.

Доброта соответствует евангельскому милосердию; излишество в ней невозможно, возможны лишь заблуждения. Из всех добродетелей и достоинств она есть величайшее, ибо природа ее божественна; без нее человек – лишь суетное, вредоносное и жалкое создание, не лучше пресмыкающегося. Атеизм — это тонкий слой льда, по которому один человек может пройти, а целый народ нет».

Циники смеялись над идеалами Бэкона. Смеялись самые отвратительные люди на земле. Их цинизмом


Все лучшее в людях увечится.
Цинизм – параша, цинизм – парша,
Цинизм – балласт на корабле человечества.
А идеалисты – руль и паруса. (Е. Евтушенко)

Истинный идеалист Бэкон различает в человеке две души – разумную и чувственную. Первая – от бога, вдохновленная им и благословленная, вторая – подобная душе животных, состоит из набора элементарных материальных элементов и является органом разумной души.

Религиозные понятия для Бэкона святы, и он их присваивает земным вещам, говоря: «В библиотеках хранятся книги, как в усыпальницах хранятся мощи древних святых, обладающие чудодейственной силой».

Когда Бэкон обращается к английскому королю Якову 1, кажется, что он обращается в тщетной надежде идеалиста к его боговдохновенной душе: «Я надеюсь, мне удастся, предоставив на Ваше рассмотрение множество разнообразных предметов, заинтересовать Ваш царственный ум и побудить Вас по великодушию Вашему и мудрости уделить все лучшее из царственных сокровищ Вашей души на расширение пределов искусств и наук».

В лице людей науки Бэкон видит бескорыстную и увлеченнейшую часть человечества. Он говорит: «С полным основанием можно утверждать, что из всех людей только ученые любят труд ради него самого. Ведь те, кто любит дела и труды ради приносимой ими выгоды, подобны наемным рабочим, любящим работу ради той оплаты, которую они получают за нее. Одни только ученые получают удовольствие от трудов и научных занятий, как от действий, согласных с природой и не менее полезных для ума, чем физические упражнения для тела, думая о самом деле, а не о выгоде, которое оно может принести, так что из всех людей они самые неутомимые, потому что дело таково, что захватывает и увлекает их ум. Наука не знает пресыщения, а знает лишь беспрерывное чередование достижения цели и стремления к новому. Ум человека возвышается до небес, чего не может сделать его тело.

Ученые, стремящиеся проникнуть в глубину тела науки, побежденные вечной любовью к истине, отважно вступают на неизведанный путь среди круч и пустынь и, полагаясь и уповая на божественную помощь, противопоставили свой дух и ожесточению, и как бы боевому строю общераспространенных мнений, и собственным внутренним колебаниям и сомнениям, и затемненности, туманности и повсюду представляющимися ложным образом вещей, чтобы добыть наконец для ныне живущих и для потомства более верные и надежные указания.

Наиболее одаренные ученые во все времена подвергались насилию: если где-либо и появлялись проблески более возвышенных мыслей, их сразу же изгонял и гасил ветер ходячих мнений; так что время, подобно реке, донесло до нас то, что легко и надуто, и поглотило то, что полновесно и твердо. Ведь наибольшую силу у народа имеют учения вызывающие и драчливые, или краснобайские и пустые, то есть такие, которые приобретают сторонников или запутывая их в сети, или заманивая».

Совершенно неожиданно, Френсис Бэкон, отрывает свое перо от научных трактатов, тексты которых здесь по понятным причинам не приводятся, и обмакивает его в чернильницу, до краев наполненную утопическими фантазиями. Он пишет повесть о «Новой Атлантиде». Сия загадочная, неведомо куда сгинувшая страна, волнует его богоданную душу. Сей лондонский мечтатель решает пройти свой путь головокружительных, не имеющих ничего общего с реальностью, идей.

«Скажут: мечта – это удел молодости, в то время как опытная зрелость более склоняется к трезвому и житейскому взгляду на вещи. У Бэкона, уже с раннего детства не по годам развитого вундеркинда, было все наоборот. Его первые произведения претендуют на спокойное и трезвое рассмотрение весьма жизненных вопросов. Зато зрелые годы наполнены настойчивой разработкой различных проектов, а на склоне лет он приходит к своей философской утопии. Он возвращается к своей излюбленной теме о величии и благе научно-технического прогресса, и, кажется, вся повесть „Новая Атлантида“» нужна ему для того, чтобы возвысить ученых и изложить свой проект всегосударственной организации науки.

Его выдуманное государство Бенсалема – это утопические острова, законсервировавшиеся в своем благополучии, изолированные от всего мира. Здесь можно найти классы и сословия, частную собственность и привилегии, христианскую церковь и чиновничество различных степеней и рангов. Это своеобразная идеализация английской абсолютной монархии, какой ее хотел видеть лорд-канцлер Френсис Бэкон, правда, с существующей поправкой на господство ученой аристократии в духе платоновского «Государства». (А. Субботин)

Книга английского мечтателя начинается с того, как некие мореплаватели оказались отброшены бурей в неизвестную им часть моря. Один из них рассказывает:

«Мы очутились среди величайшей в мире водной пустыни, мы почли себя погибшими и стали готовиться к смерти. Однако мы все еще возносили сердца наши и мольбы ко всевышнему, творящему чудеса на водах, моля, чтобы как при сотворении мира он собрал воду воедино и явил сушу, так и теперь явил бы нам сушу и не дал погибнуть. И вот вскоре мы вошли в удобную бухту, служившею гаванью красивому городу, с моря выглядевшему весьма живописно.

Местные жители помогли нам высадиться на берег и предоставили жилье. Затем явился человек и, входя, он слегка склонился, мы же, со своей стороны, приветствовали его со смирением и покорностью, ибо ждали от него своего приговора. Пришедший сказал: «Я по должности управитель Дома чужестранцев, а по сану христианский священник, и пришел предложить вам свои услуги как чужестранцам, но, прежде всего, как христианам. Если вы имеете какие-либо просьбы, говорите без утайки и увидите, что мы не огорчим вас отказом».

Мы отвечали, обменявшись друг с другом взглядами, в коих выразилось восхищение столь приветливым и отеческим к нам отношением, что не знаем, что и сказать; ибо не находим слов для выражения нашей благодарности, а его щедрые и великодушные предложения не оставляют места для просьб. Мы словно видим перед собою прообраз нашего небесного спасения; ибо, находясь еще столь недавно в пасти смерти, очутились вдруг там, где все дарует нам утешение. Мы сказали, что не нарушим их законов и добавили, что скорее языки наши присохнут к гортани, чем мы позабудем упомянуть в своих молитвах этот добрый народ.

Управитель ответил, что, будучи священником, ожидает лишь пасторской награды, а именно: нашей братской любви и блага нашим душам и телам; после дал распоряжения относительно нашего проживания, и удалился со слезами умиления, нас же оставил радостными и смущенными. «Поистине, — говорили мы друг другу, — мы очутились в стране ангелов».

Вскоре я завязал короткое знакомство с одним тамошним купцом по имени Иоабин. Он был евреем, и был обрезан. Евреи здесь весьма отличаются от евреев, населяющих другие страны. Тогда как те ненавидят имя Христово и таят про себя злобу на народы, среди которых живут, тамошние евреи, напротив, весьма почитают Спасителя и исполнены любви к народу Бенсалема. Он рассказал мне, что нет на земле народа столь целомудренного, как бенсальмцы, и столь чуждого всякой скверны. Эта страна — поистине девственница мира. Здесь большие семьи чтимы государством и получают от него большую помощь.

«Знай же, — сказал мне бенсалемец, — у нас нет ни публичных домов, ни блудниц и ничего на это похожего. Мы изумлены тем, что вы, европейцы, терпите у себя подобные вещи. Вы лишили брак его смысла; ибо брак ведь призван быть средством против недозволенных вожделений, а вожделение естественное должно быть к нему побуждаемо. Но где люди имеют под рукой средство более приятное для их извращенной похоти, там брак почти упраздняется. Посещение вертепов разврата и блудниц часто женатыми людьми — это ли не прямое поругание брака. Бенсалемцы любят говорить, что лишившийся целомудрия лишается и уважения к себе. А уважение к себе считается у них наиболее могущественным, после религии, средством обуздания пороков».

Когда в следующий раз управитель пришел к нам, он продолжил свой рассказ: «Мы, жители острова Бенсалем, благодаря нашему удаленному расположению, тайне, к которой мы обязываем наших путешественников, и редкому допущению к себе иностранцев, остаемся неизвестны. Сами же мы хорошо осведомлены о большей части обитаемых земель».

Мы, в свою очередь, спросили о том, как могут островитяне знать языки, книги и историю тех, кто отделен от них таким расстоянием, — вот что показалось нам непостижимым и представляется свойством и особенностью божественных существ, которые сами неведомы и незримы, тогда как другие для них прозрачней стекла.

Управитель добродушно улыбнулся подобному вопросу, ибо понял, как видно считаем мы его землю страной чародеев, посылающей во все концы незримых духов, которые доставляют сведения о чужих краях. И он решил кое-что рассказать нам о своей стране.

«Около тысячи девятисот лет тому назад, — начал управитель, — правил у нас король, память которого мы чтим более всех других – не как-либо суеверно, но потому что в нем, хотя и смертном человеке, видим орудие божественного промысла. Имя его было Соламона, и он считался законодателем нашей страны. Государь этот обладал сердцем неистощимой доброты; и цель своей жизни полагал единственно в том, чтобы сделать страну и народ счастливыми. Видя, сколь богата наша земля и способна прокормиться без помощи чужеземцев; и сколько есть способов ухудшить положение, тогда как едва ли найдется хоть один способ улучшить его, издал основной закон нашего королевства – закон о запрете посещения нас чужестранцами.

Государь наш, стремясь сочетать благоразумие и гуманность, и полагая бесчеловечным удерживать чужестранцев против воли, и неблагоразумным – допускать их возвращение на родину, где они разгласили бы тайну нашего местонахождения, постановил следующее: всем чужестранцам в любое время разрешается возвращение, но всем, кто пожелает остаться, предлагает отличные условия и содержание за счет государства. В этом оказался он столь дальновиден, что на все века, прошедшие с тех пор, мы не помним, чтобы хоть один корабль от нас возвращался».

Хотелось бы в этом месте повествования отметить, что Фрэнсис Бэкон, как правило, никогда не учитывает чисто человеческих привязанностей. Все его путешественники совершенно забывают о том, что дома их ждут родные существа, и прельщаются благоприятными условиями жизни на острове. Надо сказать, такое восприятия жизни для Фрэнсиса Бэкона не удивительно. Ведь детей, семейные обязанности он считает тем досадным фактором, который отвлекает на себя много внимания и мешает заниматься отдельному индивидууму интересными делами.

Но вернемся к рассказу управляющего.

«Запретив своим подданным плавание во все края, государь, однако же, постановил, чтобы каждые двенадцать лет из королевства отплывали в разные направления два корабля, чтобы на каждом из них отправлялось по три члена Соломонова дома для ознакомления с делами тех стран, куда они направляются, в особенности науками, искусствами, производствами и изобретениями всего мира. При этом мы ведем торговлю не ради золота, серебра или драгоценностей, но единственно ради того, что создано господом раньше всех других вещей, то есть света – чтобы обрести свет, в каком бы конце земли он ни забрезжил.

Государь основал общество, называемого нами «Дом Соломона» – благороднейшее учреждение на земле, служащее стране путеводным светочем для познания истинной природы всех вещей и расширения власти человека над природою, покуда все не станет для него возможным.

Для этого располагаем мы следующими сооружениями: есть у нас обширные и глубокие рудники, некоторые из них вырыты под высокими холмами и горами, так что если сложить вместе вышину холма и глубину рудника, то некоторые из них достигают в глубину до трех миль. Эти рудники, лишенные солнечных лучей и доступа воздуха, называются у нас нижней сферой и применяются для всякого рода сгущения, замораживания и сохранения тел. Мы пользуемся ими так же для получения новых, искусственных металлов из составов, которые закладываем туда на многие годы. Иногда мы пользуемся ими для лечения некоторых болезней и для продления жизни отшельников, которые соглашаются поселиться там, снабженные всем необходимым, и живут, действительно, очень долго; так что мы многому от них научились.

Применяем мы также захоронения в различных почвах всякого рода составов, нам известны различные способы изготовления перегноя и сложных удобрений, делающие почву более плодородной.

Есть у нас высокие башни; самые высокие из них, выстроенные на горах, не менее трех миль. Эти места называем мы верхней сферой. Эти башни служат нам для прокаливания на солнце, для охлаждения или для сохранения тел, равно как и для наблюдений за явлениями природы, как то: над ветрами, дождем, снегом, градом, а также некоторыми огненными метеорами.

Есть у нас обширные озера, как соленые, так и пресные, служащие для разведения рыбы и водяной птицы, а также для погружения некоторых тел; ибо мы обнаружили, что тела сохраняются различно, смотря по тому, погребены ли они в землю или же погружены в воду. Есть у нас бурные потоки и водопады, служащие для получения многих видов движения, и всякого рода двигатели для увеличения силы ветра, также обращаемой нами в различного рода движения.

Есть также особые небольшие водоемы для получения настоев, где вода приобретает желаемые свойства быстрее, чем в сосудах. И среди них один, называемый райским источником; ибо мы придали ему могучие свойства, способствующие сохранению здоровья и продлению жизни. Есть у нас особые комнаты, называемые комнатами здоровья, где мы наделяем воздух теми свойствам, которые считаем целебными для лечения различных болезней.

У наших врачей существует своего рода священный обычай оставаться у постели больного и после того, как потеряна последняя надежда на спасение, чтобы, верные своему долгу и чувству гуманности, они приложили все старания к тому, чтобы облегчить уход из жизни тому, в ком еще не угасло дыхание. Эту часть медицины мы назовем исследованием внешней эвтанасии — легкой смерти, и считаем, что сия дисциплина должна получить развитие, дабы излишне не мучить безнадежного больного. В этом вопросе мы соглашаемся с Эпикуром. Говорят, когда состояние Эпикура стало безнадежным, он заглушил все чувства и боль в желудке, упившись вином, откуда и эти слова эпиграммы: «И затем уже пьяный он испил воды Стикса», то есть вином заглушил горечь стигийской воды. Это ли ни гуманно.

Еще есть у нас обширные и разнообразные сады и огороды, в которых мы стремимся не столько к красоте, сколько к разнообразию почв, благоприятных для различных деревьев и овощей. Там производим мы опыты различных прививок как над дикими, так и над фруктовыми деревьями. Там заставляем мы деревья цвести раньше или позднее положенного времени, вырастать и плодоносить скорее, нежели это наблюдается в природных условиях. С помощью науки мы достигаем того, что они становятся много пышней, чем были от природы, а плоды их — крупнее и слаще, иного вкуса, аромата, цвета и формы. А многим из них мы придаем целебные свойства. Нам известны способы выращивания различных растений без семян, одним лишь смешением почв.

У нас есть всевозможные парки и заповедники для животных и птиц, которые нужны нам не ради одной красоты или редкости, но так же для вскрытий и опытов, дабы знать, что можно проделать над телом человека. При этом нами сделано множество необычных открытий, как, например, сохранение жизнеспособности после того, как погибли или были удалены органы, которые считаются жизненно важными; оживление животных после того, как по всем признакам, наступила смерть, и тому подобное. С помощью науки делаем мы некоторых животных крупнее, нежели положено их природе, или, напротив, превращаем в карликов, задерживая их рост; делаем их плодовитее, чем положено их природе.

Из гнили мы выводим различные породы змей, мух и рыб, а из них некоторые преобразуем в более высокие виды живых существ, каковы звери и птицы. И это получается у нас не случайно, ибо мы знаем заранее, из каких существ и соединений какое создание зародится.

Мы проверяем магнетизм железа. Железо притягивается к магниту в силу определенной симпатии, но если кусок железа окажется тяжелее, то он сразу забывает об этой своей любви, и как порядочный гражданин, любящий свою родину, стремится к Земле, то есть к той области, где находятся все его сородичи.

Есть у нас различного устройства печи, дающие и сохраняющие различную температуру. Но важнее всего то, что мы воспроизводим жар солнца и других небесных светил, который подвергаем различным изменениям, проводя через циклы, усиливая или уменьшая и тем достигая удивительных результатов. Мы воспроизводим также теплоту навоза, чрева животных и их пасти, теплоту их крови и тела. Есть у нас также приборы, порождающие теплоту одним лишь своим движением.

Есть у нас дома света, где производятся опыты со всякого рода светом и излучением со всевозможными цветами, и где из тел бесцветных и прозрачных мы извлекаем различные цвета. Мы умеем так же усиливать свет, который передаем на большие расстояния и можем делать столь яркими, что при нем различимы мельчайшие точки и линии.

Мы выясняем, какое влияние и действие оказывает различие в плотности тел, через которые распространяется и передается движение тяжести, так же ли хорошо передается оно через мягкие и пористые тела, как через твердые и плотные; например, если одно плечо коромысла весов будет сделано из дерева, а второе – из серебра, то если даже они будут обладать одинаковым весом, вызовет ли различие их материала изменение в движении чашки весов. Подобным же образом нужно выяснить, сохранит ли кусок металла, положенный на шерсть или надутый пузырь, тот же самый вес, которым он обладает, находясь на чашке весов.

Мы нашли способы видеть предметы на большом расстоянии, потому как есть у нас зрительные приборы, значительно превосходящие ваши очки и подзорные трубы. Есть стекла и приборы, позволяющие рассмотреть мельчайшие предметы – как, например, форму и окраску мошек, червей, зерен или изъяны в драгоценных камнях, и найти в крови и моче вещества, невидимые иным способом.

Есть у нас дома механики, где изготовляются машины и приборы для всех видов движения. Там получаем мы более быстрое движение, чем, например, полет мушкетной пули а также учимся получать движения с большей легкостью и с меньшей затратой энергии, усиливая его при помощи колес и других способов. Мы подражаем полету птиц и знаем несколько принципов полета. Есть у нас суда и лодки для плавания под водой, есть плавательные пояса и другие приспособления, помогающие держаться на воде. Есть различные сложные механизмы, часовые и иные, а также приборы, основанные на вечном движении.

Мы стараемся не падать духом и не приходить в отчаяние, если эксперименты, которым отдано много сил, не приводят к желаемому результату. Конечно, успех опыта значительно приятнее, но и неудача часто обогащает нас новыми знаниями. Мы считаем, что разуму следует придать не крылья, а, скорее свинец и тяжести, чтобы они сдерживали всякий его прыжок и полет.

Таковы богатства нашего Соломонова дома».

Окончив свою речь, член общества дома Соломона встал, а я, как мне было указано, преклонил колени; после чего он возложил правую руку мне на голову и произнес: «Да благословит тебя господь, сын мой; и да благословит он мое повествование. Дозволяю тебе огласить его на благо другим народам. Ибо мы находимся здесь в лоне господнем и живем никому не ведомые».

Таким представляет себе идеальный мир и технический прогресс лондонский мечтатель Фрэнсис Бэкон. «У него „Дом Соломона“» — это научно-технический центр, мозг страны, фон, на который Бэкон набрасывает свой прогноз грандиозного научно-технического развития. Поражают замечательные достижения науки и техники, о которых рассказывает Бэкон. И если исключить явно невозможное, вроде изобретения вечного двигателя, наш современник без труда узнает в них то, что дала наука и техника лишь конца Х1Х – ХХ веков, или даже то, что они только в будущем надеются дать. Со временем бэконовскую идею подхватят ученые, стремящиеся к созданию академий наук.

И, быть может, именно о Фрэнсисе Бэконе говорил эти слова его современник и соотечественник Вильям Шекспир:


Наука – словно солнце. Дерзкий взор
Теряется в ее небесных тайнах.

Сегодня было бы слишком неблагодарно по отношению к английскому философу скрупулезно обсуждать и оценивать все его многочисленные соображения о тех или иных научных проблемах, все его предложения поставить такие-то эксперименты и осуществить такие-то изобретения. Некоторые из них представляются нам наивными и несостоятельными, за ними чувствуется и дилетантизм, и скороспелость выводов. И вместе с тем они пронизаны самой живой заинтересованностью в успехах развития знания, в них то тут, то там вдруг проблескивают прозрения такой глубины, как будто они выхвачены лучом жадной фантазии философа не из хаоса еще средневековой науки, а из отдаленного будущего. Живи Бэкон позже, он нашел бы аллегорию и для мифа о Фаэтоне – безрассудном юноше, который упустил вожжи солнечной колесницы, доверенной ему Гелиосом, и чуть было не спалил всю Землю.

До Бэкона состояние наук, да и механических искусств – так опоэтизировано называет он различные технические достижения – было далеко не удовлетворительное. Из двадцати пяти столетий, по его мнению, едва ли можно выделить шесть благоприятных для их развития. Это эпохи греческих досократиков, древних римлян и новое время. Все остальное – сплошные провалы в знаниях, топтание на одном месте, пережевывание одной и той же умозрительной философии, переписывание одного и того же из одной книги в другую. Все, что до сих пор найдено в науках, добыто узкой и случайной практикой, размышлением и простым наблюдением, ибо они близки к непосредственным чувствам и лежит на поверхности обычных понятий. Между тем, чтобы причалить к более удачному и сокровенному в природе, необходимо вооружить и чувства, и разум человека более совершенными орудиями». (А. Субботин)

В литературных трудах, фантазиях проходят последние годы жизни Фрэнсиса Бэкона. И тут подступает время, когда жить на широкую ногу у него уже не достает средств, а в стесненных он жить не привык. И тогда он пишет проникновенное письмо своему королю, умоляя в нем о помощи, «чтобы на старости лет не быть вынужденным идти побираться». Вплотную подбираются к лондонскому мечтателю и болезни. Они явны и тягостны. И все же Бэкон не сдается. Он решает заняться опытом с замораживанием кур, дабы предохранить мясо от порчи. Собственноручно набивает он птицу снегом, забыв при этом надеть перчатки. Ослабленный старый организм не выносит такого обращения с собой и через неделю перестает жить.

Каков парадокс: великий философ умирает от стремления познать то, о чем знает любая безграмотная хозяйка. В своем предсмертном письме Френсис Бэкон, сообщая, что опыт с замораживанием кур прошел хорошо, не упустил возможности блеснуть броским сравнением: «Мне грозит участь Плиния, приблизившегося к Везувию, чтобы лучше наблюдать извержение».

То, что два высокопоставленных лица, управляющих королевством Англии, два лорд-канцлера – Томас Мор и Фрэнсис Бэкон стали писателями утопистами – мечтателями о лучше обустроенной жизни, наводит на размышление: отчего бы это им браться за свои безудержные фантазии? То ли они видели как никто другой, сколь плохо обстоят дела в вверенном им государстве и хотели хотя бы в этих фантазиях поправить их, «чтобы вытащить этот мир из крови и грязи хоть на вершок» (Э. Ремарк), то ли, хорошо зная все структуру управления, могли с большей уверенностью в собственных силах изменить ее хотя бы на бумаге, то ли это простое совпадение, не требующее логических выводов. Одно несомненно ясно: появилось неудержимое желание вырваться из тесных рамок действительности и отправиться в увлекательный путь по неведомым путям развития человечества…

Вытащить из гниющей клоаки людей, которые «почти все без исключений были еще не людьми в современном смысле слова, а заготовками, болванками, из которых только кровавые века истории выточат когда-нибудь настоящего гордого и свободного человека. Они были пассивны, жадны и невероятно, фантастически эгоистичны. Психологически почти все жители средневоковых времен были рабами — рабами веры, рабами себе подобных, рабами страстишек, рабами корыстолюбия. И если волею судеб кто-нибудь из них рождался или становился господином, он не знал, что делать со своей свободой. Он снова торопился стать рабом — рабом богатства, рабом противоестественных излишеств, рабом распутных друзей, рабом своих рабов. Огромное большинство из них ни в чем не было виновато. Они были слишком пассивны и слишком невежественны. Рабство их зиждилось на пассивности и невежестве, а пассивность и невежество вновь и вновь порождали рабство.

Если бы они все были одинаковы, руки опустились бы и не на что было бы надеяться. Но все-таки они были людьми, носителями искры разума. И постоянно, то тут, то там вспыхивали и разгорались в их толще огоньки неимоверно далекого и неизбежного будущего. Вспыхивали, несмотря ни на что. Несмотря на всю их кажущуюся никчемность. Несмотря на гнет. Несмотря на то, что их затаптывали сапогами. Несмотря на то, что они были не нужны никому на свете и все на свете были против них. Несмотря на то, что в самом лучшем случае они могли рассчитывать на презрительную недоуменную жалость…

Они не знали, что будущее за них, что будущее без них невозможно. Они не знали, что в этом мире страшных призраков прошлого они являются единственной реальностью будущего, что они — фермент, витамин в организме общества. Уничтожьте этот витамин, и общество загниет, начнется социальная цинга, ослабеют мышцы, глаза потеряют зоркость, вывалятся зубы. Никакое государство не может развиваться без науки — его уничтожат соседи. Без искусств и общей культуры государство теряет способность к самокритике, принимается поощрять ошибочные тенденции, начинает ежесекундно порождать лицемеров и подонков, развивает в гражданах потребительство и самонадеянность и в конце концов опять-таки становится жертвой более благоразумных соседей.

Можно сколько угодно преследовать книгочеев, запрещать науки, уничтожать искусства, но рано или поздно правителям приходится спохватываться и со скрежетом зубовым, но открывать дорогу всему, что так ненавистно властолюбивым тупицам и невеждам. И как бы ни презирали знание эти серые люди, стоящие у власти, они ничего не могут сделать против исторической объективности, они могут только притормозить, но не остановить. Презирая и боясь знания, они все-таки неизбежно приходят к поощрению его для того, чтобы удержаться. Рано или поздно им приходится разрешать университеты, научные общества, создавать исследовательские центры, обсерватории, лаборатории, создавать кадры людей мысли и знания, людей, им уже неподконтрольных, людей с совершенно иной психологией, с совершенно иными потребностями, а эти люди не могут существовать и тем более функционировать в прежней атмосфере низкого корыстолюбия, кухонных интересов, тупого самодовольства и сугубо плотских потребностей.

Им нужна новая атмосфера — атмосфера всеобщего и всеобъемлющего познания, пронизанная творческим напряжением, им нужны писатели, художники, композиторы, и серые люди, стоящие у власти, вынуждены идти и на эту уступку. Тот, кто упрямится, будет сметен более хитрыми соперниками в борьбе за власть, но тот, кто делает эту уступку, неизбежно и парадоксально, против своей воли роет тем самым себе могилу. Ибо смертелен для невежественных эгоистов и фанатиков рост культуры народа во всем диапазоне — от естественнонаучных исследований до способности восхищаться большой музыкой…

А затем приходит эпоха гигантских социальных потрясений, сопровождающихся невиданным ранее развитием науки и связанным с этим широчайшим процессом интеллектуализации общества, эпоха, когда серость дает последние бои, по жестокости возвращающие человечество к средневековью, в этих боях терпит поражение и уже в обществе, свободном от классового угнетения, исчезает как реальная сила навсегда». (А. и Б. Стругацкие)