Немного об истории Англии. Королева Виктория. (1819 – 1901 г.г.) и ученый Чарлз Дарвин — (1809 – 1882 г.г.)


</p> <p>Немного об истории Англии. Королева Виктория. (1819 – 1901 г.г.) и ученый Чарлз Дарвин — (1809 – 1882 г.г.)</p> <p>

Начало Х1Х века Англия встретила бурными кровопролитными войнами с Наполеоном.


Там смерть была утомлена
Напившись допьяна кровавой брагой.

Так говорил Байрон. И вопрошал:


Но разве бог нам землю подарил,
Чтоб мир лишь ставкою в игре тиранов был?

Один из тиранов – Наполеон нашел конец своей кровавой жизни на небольшом скалистом английском островке. Англии он больше не был интересен. Она уверенно продолжала свой исторический путь.


И Океан под дикий вой
Хранил, как сына, Остров свой! (Колридж)

Х1Х столетие англичане называют викторианским в честь королевы Виктории. С фактологической стороны это не совсем верно. Королева взошла на престол лишь в 1837 году, но ее правление было столь успешным, что англичане не стали мелочиться и досконально высчитывать годы. Поэты сочиняли ей гимны:


В ней дух твой – как рокота пир.
Лишь ею устроен весь мир, —
Боже, храни королеву!
Твоей в ней любви глубина,
Потоков небесных волна,
О, где б ни предстала она, —
Боже, храни королеву! (Шелли)

«Викторианство – это стиль жизни. В ту пору преобладала уверенность, что такой счастливой эпохи еще не было за всю историю человечества. Утверждающие это говорили о политической стабильности и промышленном росте, об успехах науки и просвещения, о прогрессе во всех областях деятельности. Но находились и пессимисты. Для них дух викторианства означал торжество плоского материализма, механического века, которому неведомо, что такое душа, поскольку теперь думают лишь о выгоде. Те, кто так считал, томились мечтой об исчезнувшей романтике.

Вряд ли эти мечтатели были всегда правы в претензиях к своему времени. Викторианцы действительно доверяли трезвому расчету, а не вдохновению, и придерживались жестких моральных догм, которые, увы, часто оборачивались лицемерием. Джордж Оруэлл сказал по этому поводу: «Англию можно охарактеризовать одной фразой: „Прочная семья, все члены которой состоят под надзором «.

Строгое определение. Но нельзя сказать, что англичане не ведали сомнений и тревог или оставались глухи к укорам совести, смущенной типичными для тогдашней Англии картинами нищеты и бесправия низов общества, цинизмом и развращенностью преуспевающих». (А. Зверев)

Но вернемся к королеве. Так какой же была Виктория, в честь которой англичане назвали целое столетие? Начнем рассказ с дня празднования шестидесятилетия ее правления.

«Солнце в Лондоне – вещь самая невероятная. В этот день – 22 июня 1897 года – толпа с тревогой всматривалась в серое небо. Пушки в Гайд-парке возвестили о том, что карета королевы выехала из ворот Букингемского дворца, и тут как по волшебству тучи рассеялись, выглянуло солнце, яркое летнее солнце, какого никогда не видели в британской столице. Облепившие балконы и даже крыши домов жители Лондона кричали, дивясь этому чуду: „Погода для королевы! Погода для королевы!“»

Но эта небесная лазурь была не единственным подарком семидесятивосьмилетней Виктории в славный день ее бриллиантового юбилея. Была еще и огромная ликующая империя с населением в триста пятьдесят миллионов человек. Королева правила уже шестьдесят лет, и этот юбилей стал апофеозом ее могущества и славы. За несколько месяцев до торжественного дня начали чеканить медали и памятные монеты, во всех городах установили статуи монаршей особы. Во всевозможных лавках нарасхват шли тарелки, чашки, носовые платки и другие предметы с изображением королевы. Витрины книжных магазинов пестрели обложками книг, посвященных королеве, а музыкальные шкатулки без конца играли «Боже, храни королеву».

Чтобы ничего не упустить из предстоящего торжественного зрелища, многие горожане остались ночевать прямо на улице. И сейчас они восторженно приветствовали колониальные войска, олицетворявшие славу и могущество их родины. Слезы текли по лицам людей. Особенно по лицам бедняков, которые молились на свою королеву как на икону. На триумфальных арках и флагах, украшавших дома, были выведены одни и те же слова: «Твой трон – это наши сердца».

И никто не сомневался в том, что величие Британской империи – дело рук этой пухленькой бабушки с железным характером, одетой во все черное, как смиренная вдова. В толпе кто-то воскликнул: «Она славно потрудилась, наша старушка!» Но и своих подданных королева Виктория заставляла трудиться не покладая рук. Великобритания, эта кузница мира, стала первой индустриальной державой в истории человечества. Ее торговый оборот равнялся торговым оборотам Франции, Германии и Италии вместе взятым. Великобритания завоевала пятую часть всей территории земли. Ее флот господствовал во всех океанах. Лондон стал финансовой столицей и красивейшим городом земли. Но главное – государыня сумела взрастить в сердце каждого из своих подданных ту британскую гордость, символом которой сама и являлась.

В ответ на приветствия королева лишь слегка помахивала рукой. Толпа всегда пугала ее. Сегодняшний день в честь праздника был объявлен нерабочим, и население столицы значительно увеличилось за счет приезжего люда. По всему пути следования были установлены трибуны. Богатые американцы выкладывали чуть ли не по тысяче фунтов стерлингов за место, чтобы получить шанс увидеть во плоти почти восьмидесятилетнюю мифическую повелительницу, чье появление на публике было исключительной редкостью.

По своему обыкновению и вопреки уговорам министров королева наотрез отказалась надеть корону и парадную мантию. Но ее неизменное вдовье платье на сей раз было расшито серебром, а черный кружевной чепец украшен веточкой белой акации с вкрапленными бриллиантами. Злые языки частенько упрекали Викторию в мещанстве, но она никогда не обращала на это внимания и всегда с глубоким презрением относилась к той британской аристократии, которая была распутна и швыряла деньги на ветер. Врожденная экономность роднила королеву с ее народом, но у королевы было достаточно драгоценных камней, вошедших в легенду, а у народа их не было.

Виктория была счастлива. А ведь после смерти своего любимого супруга Альберта королева то и дело жаловалась на плохое физическое и душевное состояние. Письма, которыми она забрасывала своих детей и внуков, изобиловали жалобами. Также она обвиняла своих министров, что они хотят погубить ее, заставляя оставаться в Лондоне, в этой совершенно непригодной для жизни столице с ее вечными туманами, раздирающими легкие и угнетающими душу, туманами, которые убили ее горячо любимого Альберта.

Но сегодня сияло солнце. Епископ лондонский пропел:


В грядущем, что бы ее не ждало,
В радости и в горе, в благоденствии или скудости,
Не оставь ее, Господи, милостью своей,
Храни ее вечно, защищай и направляй.

Вслед за епископом хвалебные песнопения вырвались одновременно из множества глоток. Тронутая до глубины души королева не смогла сдержать слез. Она поблагодарила народ и двинулась дальше, в рабочие кварталы, где до этого еще не разу не бывала.

Поэтому она не смогла оценить замечательную метаморфозу, произошедшую в этой части ее столицы, которая заключалась главным образом в том, что здесь совсем не осталось трущоб. Шестьдесят лет назад в этот район на берегу Темзы добропорядочные граждане заглядывать не рисковали: его населяли разбойники, проститутки и нищие, которых общество обрекло на прозябание в работных домах. Так рядом с элегантными особняками центра жил своей жизнью другой Лондон – зловонная клоака, наводящая ужас на всю столицу.

Первая государыня в мировой истории, которая больше любила бедняков, чем богачей, хотела отпраздновать этот юбилей со своим народом. И народ пришел к ней – более многочисленный и горластый, чем она могла себе представить. И вновь слезы навернулись ей на глаза и побежали по щекам.

Страна ликовала. Она не забыла, что именно королева Виктория способствовала укреплению конституционной монархии, тогда как до нее английская корона пребывала то в руках иностранцев, то распутных и расточительных безумных правителей. Монархия была не только буквально чуть ли не полностью разорена, но и дискредитирована до такой степени, что вызывала одну лишь ненависть собственного народа. Королева сумела дать Англии ту систему ценностей, которая одновременно обеспечивала ее процветание и мир, что всегда было мечтой всех цивилизованных стран.

Когда королевская карета возвратилась в Букингемский дворец, какой-то человек прямо перед ней упал с дерева – и это был единственный несчастный случай, произошедший в этот замечательный день В преддверии его королева опасалась, как бы во время праздничных мероприятий не произошло несчастья вроде давки, случившейся во время коронации Николая П в Москве, когда на Ходынском поле было затоптано три тысячи русских, или вроде недавнего пожара на благотворительной ярмарке в Париже, где заживо сгорело двести человек.

Ее же любимый народ не должен страдать ни от каких, даже самых незначительных ран, и, вернувшись во дворец, королева тут же поинтересовалась, как себя чувствует упавший с дерева человек.

Ее звали бабушкой не только в Англии, но и всей Европе. Одновременно безжалостная и снисходительная, расчетливая и расточительная, чудовищно эгоистичная, но вместе с тем умеющая проявить вдруг чуткость, она и ее противоречивый характер постоянно приводили в замешательство тех, кто сталкивался с ней близко. Следуя советам своего мужа Альберта, Виктория постоянно боролась с собой, обуздывая свою горячую натуру, порой выплескивающуюся в приступы бешенства.

А теперь заглянув далеко за черту первой половины Х1Х века, отступим назад почти на восемьдесят лет. Будущая королева Виктория родилась в 1819 году в обедневшей аристократической семье, которая и подумать не могла, что их дочка станет правительницей самой богатой европейской страны. Но судьба так перетасовала свои карты, что к своему девятнадцатилетию она получила титул королевы.

И вот Виктория взошла на трон: маленькая девочка, впервые в жизни оказавшаяся одна на собрании взрослых мужчин. Своим мелодичным голоском она зачитала заявление: «Я без колебаний полагаюсь на мудрость парламента и любовь моего народа. Моей постоянной заботой будет поддержка протестантской веры в том виде, в каком она закреплена законом». У присутствующих от волнения слезы навертывались на глаза. Как только юная Виктория вышла, по залу пробежал гул одобрения: «Есть вещи, которым невозможно научить, и никакие уроки тут не помогут».

В своих пристрастиях Виктория отдавала предпочтение обольстительному лорду Мельбурну. Еще в их первую встречу королева попала под действие чар этого высокообразованного мужчины с седеющими висками и ласково-меланхоличным взглядом карих глаз. Он всегда умел нравиться женщинам. Вся его жизнь была сплошной чередой побед и разочарований. Жена лорда, эксцентричная Каролина Лэм – любовница Байрона наделала много шуму в английском высшем обществе, но муж по- рыцарски простил ее, и она умерла у него на руках.

Мода тех времен была развязной. Она требовала от мужчины, чтобы он много пил. Человек, не способный выпить за ужином две бутылки вина, был плохим сотрапезником. Иные лорды прославились тем, что могли выпить по шесть бутылок. Выражение – «пьяный, как лорд» — прочно вошло в поговорку. Азартные игры тоже были не в меньшем почете Вокруг столов, обитых зеленым сукном, аристократы проигрывали или выигрывали целые состояния. Играли в клубах, играли на ипподромах.

«За вертящимися столами занимались беседами с потусторонними силами — спиритизмом. Он мрачным чумным потоком захлестнул земной шар. В какую же кромешную бездну отчаяния низвергались люди, когда после недолгой эйфории прозревали, и страшная правда вдруг разом, словно высвеченная вспышкой молнии, открывалась им; мертвые, восставшие из гробов, лгут, лгут и лгут – так как и не снилось самым бессовестным лжецам мира сего; да и не покойники это вовсе, похороненные и оплаканные когда-то своими близкими, а подставные фигуры, демонические выкидыши, бескровные эмбрионы, абортируемые тайно из гнусного инфернального чрева». (Г. Мейринк) Но это не беда. Спиритизм будоражил нервы, отгонял скуку аристократических салонов.

Отнюдь не считалось зазорным и неэлегантным произнести при дамах соленое или даже откровенно грубое словцо. Каждый джентльмен имел одну или несколько любовниц. Молодому пэру полагалось волочиться за женой своего соседа, а потом, получив свою долю удовольствий, жениться на наследнице солидного состояния или богатой вдове. Адюльтер слыл обычным делом и никого не шокировал. У лорда Грея было пятнадцать внебрачных детей, а все сыновья леди Оксфорд были похожи на самых симпатичных друзей мужа.

Таковы тогдашние нравы. Но вернемся к лорду Мельбурну. Когда разразился скандал из-за жены, он предпочел уединиться и углубиться в чтение. Лорд вполне мог бы стать философом, равным Монтеню, но смерть отца привела его в политику. Мельбурн делал вид, что не слишком увлечен такого рода деятельностью, но при этом демонстрировал поразительную работоспособность. Этот выдающийся человек стал другом Виктории, более того – он считал ее очаровательной женщиной и относился к ней с тем безграничным терпением, какое когда-то проявил к своей непутевой супруге. Первым делом лорд Мельбурн объяснил Виктории, какой должна быть королева Англии. Она имеет право награждать и наказывать, но она не может низлагать правительство или действовать наперекор парламенту

Между королевой и лордом зародилась большая платоническая любовь. Однако как же забавно они смотрелись рядом! Элегантный утонченный джентльмен высокого роста с густыми бровями и умным взглядом. И королева — маленького росточка, светловолосая, грациозная, живая, в своем простом девичьем платье, с чуть приоткрытым ртом, не сводившая с него своих серьезных глаз навыкате, в которых читалось обожание.

Они часами могли разговаривать друг с другом и потешаться над чем угодно. Она терпеть не могла оборки и шляпы с перьями, которые обожала ее мать. Он соглашался с ней и находил, что англичанки не умеют одеваться. Она призналась, что суеверна и что было время, когда она боялась разной ночной нечисти. На что он отвечал ей, что ему доводилось видеть приведения. Она удивилась тому, что он не носит часов. Он расхохотался в ответ: «Обычно я спрашиваю время у своего слуги, и он отвечает мне так, как ему заблагорассудится». Он умел рассмешить ее и в беседах с ней высказывался так же свободно, как в своем клубе, что Викторию вовсе не смущало.

Взойдя на престол, Виктория из бедности сразу попала в роскошь. Она писала в своем дневнике: «Счастливой меня делает не роскошь и не то, что я стала королевой, а тот в высшей степени приятный образ жизни, который я сейчас веду, именно он дарит мне покой и счастье. Вставая в восемь часов утра я получаю столько сообщений от своих министров, столько пишу сама, под столькими бумагами подписываюсь, что постоянно завалена работой. Но эта работа доставляет мне огромную радость».

24 мая Виктория праздновала свой день рождения. Ей исполнилось двадцать лет.: Она писала о своем счастье: «Я чувствую себя так необычно. Мне хорошо». Считалось, что Виктория танцует лучше всех в королевстве. И она гордилась этим.

Вскоре молодой немецкий принц Альберт предложил ей руку и сердце. Он горячо сказал: «В моей любви нет никакого расчета». Ей очень хотелось этому верить: «О, думать, что я любима таким ангелом, как Альберт, слишком большое блаженство, чтобы я могла описать его во всех подробностях! Он совершенство, само совершенство во всем, в красоте, во всем». Он подарил ей прядь своих волос, она ему – кольцо. Они жили словно во сне, словно в волшебной сказке, и прекрасной феей была она сама. Когда он уходил, она подбегала к нему, чтобы получить последний поцелуй. Он клялся ей, что никогда не любил никакую другую женщину. Она с умилением отмечала, что он ни на кого кроме нее не смотрит. При этом прекрасно знала, поскольку тонко чувствовала красоту, что сама она отнюдь не красавица. Но писала в своем дневнике: «Я самая счастливая женщина в мире».

Двести кружевниц в течение многих дней плели свадебную фату своей королевы. Виктория самолично нарисовала эскизы платьев для подружек невесты, которые следовало расшить белыми розами, а так же предусмотрела для каждой из девушек брошку в виде орла, который был символом Германии. Накануне свадьбы архиепископ Кентерберийский поинтересовался у нее, считает ли она необходимым, чтобы во время свадебной церемонии Альберт принес ей клятву верности, как королеве. Она ответила, что желает выйти замуж как обыкновенная женщина.

С первых же мгновений эта пара, столь мало подходившая друг другу по характеру и темпераменту, оказалась спаянной сильнейшим физическим влечением. «Ночью мы почти не сомкнули глаз, — признавалась она в своем дневнике, не жалея восклицательных знаков. – Когда я увидела рядом с собой это ангельское лицо, меня обуяли такие чувства, что просто невозможно их передать! Он был так красив в своей ночной рубашке с открытым воротом. Наутро мой любимый Альберт сам натянул мне чулки, а я смотрела, как он бреется: какое же я получила удовольствие…» Она не удержалась и отправила лорду Мельбурну записку, желая поделиться с ним радостью, переполнявшей ее после чудной бурной ночи. Ведь она даже не предполагала, что кто-то может так любить ее.

Принц Альберт послал своему другу не менее пылкое послание: «Я совершенно счастлив… но не могу должным образом соответствовать своему высокому положению, ибо являюсь лишь мужем, но не хозяином».

Самолюбие двадцатилетнего Альберта сильно уязвлено. Он жестоко страдал от оскорбительного отношения к нему парламента. Дабы хоть как-то утешиться, принц сочинял музыку, играл на фортепьяно и органе, который считал самым благородным музыкальным инструментом. А еще он прекрасно рисовал, перечитывал Шиллера, черпая там сюжеты для своих живописных работ, и проникся философией великого немецкого поэта, считавшего, что лишь красота и душевная чистота способны изменить мир. Литература и искусство помогали ему забыть ущемленные достоинства его королевского величества.

А у Виктории был один хозяин и господин: ее собственное «Я». Ее пылкая и упрямая натура не склонялась к уступкам. Она по-прежнему обожала своего премьер-министра и не собиралась подчиняться горячо любимому мужу нигде, кроме личных покоев. Все это приводило к тому, что между супругами стали разыгрываться самые тривиальные семейные сцены.

Вот одна из историй, превратившихся в легенду:

Однажды разобиженный принц заперся в своей комнате. Рассерженная таким поведением королева постучала к нему в дверь.

— Кто там? – раздраженно спросил принц.

— Королева Англии.

В ответ – молчание, затем – новый стук в дверь.

— Кто там? – повторил свой вопрос принц.

— Королева Англии.

После продолжительной паузы и молчания с той стороны двери стук возобновился, но уже более робко.

— Кто там?

На этот раз ответ был другим:

— Это твоя жена, Альберт.

Принц не стал медлить. Он тут же открыл дверь и супруги бросились в объятия друг друга.

Неожиданное, но вполне предсказуемое событие вдруг круто изменило будущее принца. Не прошло и двух месяцев после свадьбы, как Виктория обнаружила, что беременна: «Я сразу же попалась и была раздосадована этим». Ей хотелось и дальше упиваться своей королевской властью и одновременно наслаждаться супружеским счастьем. «Днем и ночью я молила Бога о милости подарить мне хотя бы полгода свободы. Но мои мольбы не были услышаны, и вот я теперь такая несчастная. У меня в голове не укладывается, как можно желать этого, особенно в начале семейной жизни».

Для Альберта же наоборот беременность королевы стала радостным событием, сулившим ему перемены к лучшему. Он скоро станет отцом наследника престола, и этот статус узаконит наконец его существование и откроет дорогу к государственной деятельности.

Когда пришло время родам, врач предложил Виктории принять болеутоляющее средство. Она решительно отказалась: «Я могу столь же мужественно перенести боль, как и любая другая женщина». Альберт сидел у ее изголовья. Роды прошли благополучно и были не очень болезненными.

Акушер воскликнул:

— Ах, мадам, у вас родилась дочь!.

— Что ж, в следующий раз будет принц, — ответила королева.

Альберт был совершенно счастлив. Он постоянно находился рядом с Викторией, читал ей книги и на руках переносил с постели на софу. Королева была растрогана подобным поведением мужа: «Он заботится обо мне так, как заботятся только матери. Невозможно было бы найти более нежную, более опытную и более предупредительную сиделку, чем он».

Когда Виктория оправилась после родов, Альберт лично занялся выбором нарядов для нее. Стоя у двери и скрестив руки на груди, он придирчиво рассматривал каждый элемент ее туалета, и если что-то ему не нравилось, строил недовольную гримасу. Королеву это приводило в полный восторг: «У него такой прекрасный вкус, а мне его как раз не хватает». Еще принц замечательно катался на коньках. Однажды он решил продемонстрировать свое мастерство на замершем пруду в дворцовом парке. Но лед под ним треснул, и он оказался в холодной воде. В то время как придворная дама лишь причитала, королева протянула руку своему любимому супругу, дрожавшему от холода, и помогла выбраться на сушу.

Вскоре Виктория опять забеременела. Им с мужем было всего по двадцати одному году, и они вели активную сексуальную жизнь. В Соединенных Штатах уже появились первые презервативы из латекса, но в Англии церковь запрещала применение противозачаточных средств. Поэтому дети появлялись как грибы после дождя.

В семьях бедняков женщины рожали детей одного за другим, пока сами не умирали, и часто при родах. Без молока, медикаментов и дров для отопления жилья многие малыши умирали в раннем возрасте. Детская смертность достигала ужасающих размеров. Но это не мешало росту населения. За десять лет численность жителей Англии увеличилось с четырнадцати до шестнадцати миллионов.

Королевские дети все остались живы. Виктория родила девять детей – принцев и принцесс.

Случалось в спокойной семейной жизни к Виктории подступали приступы безудержного гнева, совершенно непредсказуемого. Она бушевала так, что дрожали стены королевских покоев. Альберт с трудом выносил эти истерики и не уставал повторять жене: «Ты должна уметь держать себя в руках». Но несмотря на эти вспышки гнева, их жизнь была прекрасна. Королева и принц демонстрировали Англии и всему миру образцовую семью, какой еще не было у английских монархов: дружную, крепкую, счастливую, честно исполняющую свой долг перед Богом и страной.

Они почти не расставались друг с другом. Когда однажды Альберт уехал на двенадцать дней, для Виктории единственным утешением были письма ее дорогого ангела. Он писал ей: «Любимая моя, здесь я уже целый час, и мне жаль этого потерянного времени, ведь я мог бы провести его с тобой… Бедная моя девочка! Теперь тебе осталось на полдня меньше ждать меня; когда же ты получишь это письмо, то будет уже на один день меньше. Я молюсь о тебе. Твой верный и нежный Альберт».

Постепенно при дворе стала создаваться буржуазная модель добропорядочной, набожной и дружной семьи, которая распространилась на все общество. Расточительству и распутству предпочли экономию и добродетель. Жизнь в труде стала уделом мужчины, жертвенность – уделом женщины. Нужно было рано вставать, вместо вина пить пиво. А еще лучше воду. Не играть в карты. Чтить святое воскресенье: читать религиозные тексты, как это делали Виктория и Альберт.

Аскетизм проявился и в одежде: мужчинам полагалось носить черный сюртук с воротником-стойкой без всяких жабо и кружев. Женщинам – темное строгое платье, никаких кринолинов, никаких декольте. Из развлечений оставались лишь чаепития. Все только и думали о том, как бы не оскандалиться. Женщину нельзя было назвать беременной, все говорили, что она ждет прибавления семейства. Еженедельник отказывался печатать проект об общественной гигиене под тем предлогом, что в нем содержалось слишком много неприличных слов.

Вскоре многодетная мать Виктория целиком замкнулась на своих семейных обязанностях, ее постепенно все больше и больше оттесняли от решения политических проблем. Принц же все глубже и глубже проникал в них. Он упивался этим обстоятельством.

Мысли Альберта были заняты не только внутренней и внешней политикой. Каждое утро он поднимался еще затемно, зажигал лампу под зеленым шелковым абажуром и погружался в свои проекты. Будучи президентом Королевской художественной комиссии, в 1849 году он выдвинул идею проведения Всемирной выставки, которая должна была стать настоящим праздником труда и прогресса, способным примирить все социальные слои английского общества. Он хотел представить там все последние достижения в области науки и техника, а еще новые направления в искусстве, чтобы иметь полное представление о современном развитии человечества и дать отправную точку для последующих усилий всех наций.

Его замечательная идея хоть и с большим трудом и множеством сомнений все же была претворена в жизнь. Накануне официального открытия этой выставки Виктория посетила ее в частном порядке: «Мы пробыли там два с половиной часа, и я вернулась к себе совершенно изумленная и ошалевшая от всех увиденных чудес».

Из четырнадцати тысяч участников выставки половина была англичанами или выходцами из британских колоний. Им отвели всю западную часть павильона, названного Хрустальным дворцом. Сорок зарубежных стран разделили между собой вторую половину экспозиции. Здесь телеграф Бейкуэлла соседствовал с пушкой, отлитой на заводах Крупа, севрский фарфор – с агрегатом для производства сахара из сахарного тростника. Альберт был автором девиза, которым открывался каталог выставки: «Земля со всем, что на ней находится, принадлежит Господу».

В назначенный день семь тысяч человек бурно приветствовали королевский кортеж. Трубы звучали в тот момент, когда Виктория переступала порог выставочного павильона, уставленного пальмами, цветами и статуями и уже заполненного гостями, толпившимися на всех галереях. Она испытала такую же эйфорию, как и в день своей коронации. Но на сей раз королева была не одна. Альберт в фельдмаршальском мундире шел рядом с ней, и они за руки вели своих детей. Это был величайший день в нашей истории, Самое прекрасное и самое трогательное зрелище из тех, что когда-либо приходилось видеть.

На выставке не произошло ни одного неприятного инцидента. Французская газета писала: «Удивительный народ эти англичане! Они всегда спокойны. Бывает, торопятся, но не сверх меры. Они сдержаны даже в проявлении восторгов. Поскольку они не любят, когда ими руководят другие, то руководят собой сами, а если кто-то нарушает общественный порядок, то первый же встречный придет на помощь полицейскому».

Всемирную выставку посетило шесть миллионов человек Такое скопище народа никогда ранее не наблюдалось ни в одном другом уголке земного шара. Впервые в общественном здании оборудованы были туалеты и установлена паровая машина для изготовления мороженного, которое тут же предлагалось всем желающим. Посетителям выставки запретили распивать спиртные напитки, но они могли попробовать новый лимонад и знаменитое красное и зеленое фруктовое жиле, которое принесло славу британскому кулинарному искусству.

На выставке Англия продемонстрировала: в промышленной области ей нет равных. Но самым главным результатом стало то, что она породила, как того и желал Альберт, чувство гармонии и надежды. Социальные разногласия померкли перед радужным будущим страны и ее процветанием, которое сулило молодому поколению внедрение в жизнь всех этих новинок науки и техники.

За прекрасными экспонатами выставки и радужными надеждами скрывался тяжкий труд промышленного переворота. Он началась еще в ХУШ веке. в текстильной отрасли с изобретением прядильной машины. В ней вместо одного веретена, как на обычной прялке, было шестнадцать или даже восемнадцать, и обслуживал их всего один человек. Остальные оказались ненужными. Потом некий пастор придумал ткацкий станок. Производительность опять увеличилась. А к концу ХУШ века после создания паровой машины Уатта производительность труда в текстильной промышленности выросла вдвое.

Ткачи-кустари, работавшие в деревнях вместе с женами, стали покидать свои дома и устраиваться на текстильные предприятия. Они бросали не только свои дома, но и земельные наделы, которые их кормили. Богатые землевладельцы скупали эти освободившиеся земли и обрабатывали их новыми интенсивными методами.

Рядом с утопающими в зелени имениями и прекрасными замками рождался иной мир с жутким пейзажем – в черных тонах, отталкивающего вида, самый воздух которого, казалось, был напоен смертью. В сером дыму фабричных труб, среди мусорных куч наспех строились жалкие лачуги. Некоторые семьи проживали в комнатах, в которых спали прямо на кучах золы, и мертвые лежали там вперемежку с живыми. Кто-то находил приют в ночлежках среди тесноты, грязищи и стойкого запаха пота. Но самым страшным изобретением стала «спальня на веревке». Люди в ней спали, сидя на скамейке и держась за веревку, чтобы не упасть. Англию – мировую фабрику и торговую лавку – захлестывала нищета.

Рабочий здесь получал примерно восемь шиллингов в неделю, а коврига хлеба стоила семь с половиной шиллингов. Невозможно было прокормить семью, не заставляя работать жену и детей. До поры до времени ручьями слез гасилось народное негодование. Провидец всего случившегося Адам Смит писал: «Варварство – это снижение зарплаты, снижение до такой степени, что в мире, в конце концов, ничего больше не останется кроме как на одной стороне груда денег, а на другой – груды мертвых тел».

Вот каких жертв потребовала промышленная революция.

Вслед за текстильной отраслью индустриализация началась в угольной промышленности. Поднялась стале- и чугунолитейная отрасль. Отныне все, что раньше строилось из дерева и камня, стало строиться из железа: мосты, каркасы зданий, корабли, станки и, естественно, железные дороги, развивавшиеся в бешеном темпе. Теперь Ротшильды олицетворяли могущество золота». (Ф. Александр, Б. де Л,Онуа)

Стремительный промышленный переворот заметили и поэты. Они писали о крупнейших банкирах:


Они поистине цари Европы стали. Ссуды их
В сравненье не идут с коммерческим кредитом:
В них королевский рок, судьба племен земных
Республики – и те покорны узам скрытым. (Байрон)

Мир все более и более материализовывался.


Орлиных не видать полетов,
Отяжелела в нас душа!
Наш век – век акций и учетов,
Век всемогущего гроша.
На бирже ищем вдохновений,
Там сны златые, бой страстей,
Кто миллионщик, тот и гений,
И Ротшальд – Байрон наших дней. (П. Вяземский)

Андре Моруа об этом времени сказал: «Жизнь в Европе изменилась. Средний класс повсюду приходил к власти. Наука поставила на службу человеку силы, пределы которым еще не знали. Пришла эпоха буржуазных надежд. Рок отступил».

Чарлз Диккенс об этом времени вздохнул: «Прошли благородные времена и в наши дни церковные колокола принимают уже меньше бескорыстного участия в судьбе человека. Звонят они только за деньги и в дни официальных торжеств. Из Англии уезжает гораздо больше людей, чем раньше, корабли отплывают от портов Темзы в разные страны, от кормы до носа набитые этим человеческим грузом, — а колокола молчат. Они ни о чем не молят, ни о чем не сожалеют — они привыкли ко всему и стали из церковных мирскими».

Вершиной технической мысли тех лет стало изобретение паровоза и строительство железных дорог. Несомненное достижение в деле перевозки людей и грузов по степени невероятности, удивления и восхищения могло бы посоперничать с завоеванием космоса в ХХ веке.

В Х1Х веке ученый догадался


Котел, в котором тысячи веков
Варился суп, поставить на колеса
и, вздев хомут, запрячь его в телегу.
Пар выпер поршень, напружил рычаг,
И паровоз, порывисто дыша,
С усильем сдвинулся
И потащил по рельсам
Огромный поезд клади и людей. (М. Волошин)

Литература тех лет оставила много примеров воспевания нового транствортного средства. В песне Мусоргского, которую можно было бы назвать «Железнодорожная», «веселится и ликует весь народ, увидев в чистом поле паровоз».

Вот одно из характерных рассуждений тех лет, явно принадлежащее человеку недалекому: «Один безумец изобрел карету, способную передвигаться с помощью пара. На том месте, где стоит форейтор, то есть на запятках, прикреплен железный котел, под которым устроена железная же печь. Надо залить в котел воду, закидать в печь поленья. Вода кипит, пар ищет выхода. С этой целью устроено отверстие, в которое пар устремляется с силой, толкает что-то, а то в свою очередь толкает другое, и колеса начинают вертеться, а карета движется! Конечно, время от времени нужно доливать воду, подбрасывать дрова, но ведь и лошадь нужно поить и кормить. Забавно все это…». (Б. Окуджава)

Только ли забавно?.. Нет, чудесно!


Сказку быль опередила в наши опытные дни:
Огнедышащая сила силам адовым сродни,
Нас уносит беспрерывно сквозь ущелья и леса,
Совершая с нами дивно баснословья чудеса.
И меня мчит ночью темной змий – не змий и конь – не конь,
Змей чудовищно огромный, он весь пар и весь огонь!
От него, как от пожара, ночь вся заревом горит,
И сквозь мглу, как божья кара, громогласный, он летит.
Он летит неукротимо, пролетит – и нет следа,
И как тени мчатся мимо горы, села, города.
На земле ль встает преграда – под землей он путь пробьет,
И нырнет во мраки ада, и как встрепанный всплывет.
Зверю бесконечной снедью раскаленный уголь дан.
Грудь его обита медью, голова – кипучий чан.
Род кометы быстротечной, по пространностям земным
Хвост его многоколечный длинно тянется за ним.
Бьют железные копыта по чугунной мостовой.
Авангард его и свита – грохот, гул, и визг, и вой.
Зверь храпит, пыхтит, вдруг свиснет, так, что вздрогнут все кругом,
С гривой огненной он вспрыснет мелким огненным дождем.
Поезд наш не оробеет, как ни пой себе петух;
Мчится – утра ль блеск алеет, мчится – блеск ли дня потух.
В этой гонке, в этой скачке – все вперед и все спеша –
Мысль кружится, как в горячке, задыхается душа.
Увлеченному потоком страшен этот, в тьме ночной,
Поединок с темным роком, с неожиданной грозой.
Силой дерзкой и крамольной человек вооружен;
Ненасытной, своевольной страстью вечно он разжен.
Бой стихий, противоречий, разногласье спорных сил –
Все попрал ум человечий и расчету подчинил.
Но безделка ль подвернется, но хоть на волос один
С колеи своей собьется наш могучий исполин, —
Весь расчет, вся мудрость века – нуль да нуль, все тот же нуль,
И ничтожность человека в прах летит с своих ходуль.
И от гордых снов науки пробужденный, как ни жаль,
Он, безногий иль безрукий, поплетется в госпиталь. (П. Вяземский)

Одним из первых столь несчастных, которому пришлось «поплестися в госпиталь», стал Чарлз Диккенс. Побывав в железнодорожной катастрофе, вот как он описал случившееся: «Я почувствовал, как дрожит земля… мгновенно понял… оно приближается… испустил вопль… оглянулся… увидел перед собой красные глаза, затуманенные и тусклые при дневном свете… был сбит с ног, подхвачен, втянут кромсающими жерновами… они сокрушили, отрывая руки и ноги и, иссушив своим огненным жаром ручеек жизни, швырнул в воздух изуродованные останки.

Я так полагаю, железная дорога — это привилегия беззакония. Если говорить об удобствах, то где они — эти удобства, когда вы сидите в кресле, глядите на кирпичные стены и кучи грязи, никогда у трактира не останавливаетесь, никогда стакана эля не видите, англичан здесь запирают вместе с вдовами или с кем бы то ни было против их желания, и всегда вы приезжаете в такое место, если вообще куда-нибудь приезжаете, которое в точности похоже на предыдущее: те же полисмены стоят, тот же проклятый старый колокол звонит, тот же несчастный народ стоит за перилами, ждет, чтобы его впустили; и все то же самое, кроме названия, и теми же красками.

А что до машины — какая она грязная, всегда сопит, скрипит, хрипит, пыхтит, ну и чудовище, всегда задыхается, спина у нее блестящая, зеленая с золотым, как у противного жука в этом вот увеличительном стекле! Ночью она выплевывает горящие красные угли, а днем — черный дым, и, сдается мне, самое разумное, что она делает, это когда попадается ей что-нибудь на дороге, и она издает страшный вопль, как будто говорит: «Здесь вот двести сорок пассажиров в самой ужасной опасности, а это вот все их двести сорок воплей в одном».

Александр Дюма, хотя ему и не пришлось, слава богу, пострадать на железной дороге, тем ни менее, высказывается о ней отрицательно: «До нас донеслось зловонное дыхание локомотива; огромная машина сотрясалась; скрежет металла раздирал нам уши; фонари стремительно проносились мимо, будто блуждающие огоньки на шабаше, оставляя за собой длинный хвост искр».

Боязливо вслед этому искрящемуся хвосту глядел застывшим взглядом мерин. Вздыхая и весь дрожа, он произнес:


«Я так потрясен, я растерян!
И если бы по природе своей
Я мерином белым не был,
То от этого ужаса я бы теперь
Весь поседел, о небо!
Жестокий удар судьбы грозит
Всей конной породе бесспорно.
Хоть сам я белый, но будущность мне
Представляется очень черной.
Нас, лошадей, вконец убьет
Конкуренция этой машины;
Начнет человек для езды прибегать
К услугам железной скотины.
А стоит людям обойтись
Без нашей конской тяги, —
Прощай овес наш, сено прощай, —
Пропали мы, бедняги!» (Г. Гейне)

Лев Николаевич Толстой высказал свое неприрекаемое мнение: “Железная дорога в путешествии то, что бордель в любви — так же удобно, но так же нечеловечески машинально и убийственно однообразно. Красота, увиденная в вагонное окно, не желает вливаться с мою душу”.

А веселый песнопевец Беранже предлагает своей девчонке стремительную прогулку.


«Хочешь, смелой силой пара
Я тебя с собой умчу
И вокруг земного шара
Шибче птицы пролечу?
Я — железный путь — чрез горы,
Сквозь леса, везде проник;
Ты доверься мне — и вскоре
Будешь знать, как мир велик!»

От веселой песенке поэт переходит к философскому размышлению:


Шар наш земной — да что же он такое?
То — просто старый мчащийся вагон.
Хоть астрономы говорят: «Пустое!» —
Но с рельс сойдет когда-нибудь и он.
Вверху, покорны силе притяженья,
Вращаются такие же шары…
Хочу я знать, небесные миры,
Кто вас привел в движенье?

Что и говорить, с одной стороны весь мир отдавал дань уважения и восхищения изобретателю паровоза, а с другой побаивался железной машины, а то и обвинял ее.


Хвала создателю! Теперь локомотиву
Не трудно нас умчать, куда мы захотим,
Но божий ангел пусть хранит его ревниво,
Чтоб не произошло беды внезапной с ним,
Когда он побежит, то в глубь земли ныряя,
То через ширь реки прыжком перелетая
Поспешней, чем олень что сворой псов гоним.
Но ангела в одежде белоснежной
Бог не решит послать с машиной, чтобы тот
Следил, не слишком ли пары в котле мятежны,
Успеет ли она, коль нужно сбавить ход, —
На рельсы камешек шалун пред ней положит, —
И соскочить с них печь магическая может,
А то – не дай господь! – и под откос пойдет.
Не будем дел иметь с дорогою железной.
С такою быстротой по ней летит вагон,
Что кажется стрелой, свистящею над бездной,
И пассажир его возможности лишен
Дышать всей грудью, взор в пейзаж вперив беспечно:
Он видит лишь одно в природе бесконечной –
Тяжелый грязный пар, что молнией пронзен.
Прощайте прежние неспешные поездки,
Отдохновение и праздник для души,
Дороги звонкие, густые перелески,
Веселый стук копыт и скрип осей в тиши,
Друг, встреченный в пути, объятья, разговоры
Часы, которые проходят слишком скоро,
Ночлег на воздухе в какой-нибудь глуши.
Теперь, когда людей ведет наука к цели,
И средства мощные им в руки опыт дал,
Мы расстояния и время одолели,
Но шар земной для нас уныл и тесен стал.
Нет больше Случая. Мы следуем маршруту,
Который с точностью до метра и минуты
Холодный разум нам заранее рассчитал. (А. де Виньи)

Киплинг подытожил отрицательные мнения многих о начале технического прогресса:


«Романтика, прощай навек!
С резною костью ты ушла, —
Сказал пещерный человек, —
И бьет теперь кремнем стрела.
Бог плясок больше не в чести.
Увы, романтика! Прости!»
«Ушла! — вздыхал народ озер. —
Теперь мы жизнь влачим с трудом,
Она живет в пещерах гор,
Ей незнаком наш свайный дом,
Холмы, вы сон ее блюсти
Должны. Романтика, прости!»
И мрачно говорил солдат:
«Кто нынче битвы господин?
За нас сражается снаряд
Плюющих дымом кулеврин.
Удар никак не нанести!
Где честь? Романтика, прости!»
И говорил купец, брезглив:
«Я обошел моря кругом —
Все возвращается прилив,
И каждый ветер мне знаком.
Я знаю все, что ждет в пути
Мой бриг. Романтика, прости!»
И возмущался капитан:
«С углем исчезла красота;
Когда идем мы в океан,
Рассчитан каждый взмах винта.
Мы, как паром, из края в край
Идем. Романтика, прощай!»
И злился дачник, возмущен:
«Мы ловим поезд, чуть дыша.
Бывало, ездил почтальон,
Опаздывая, не спеша.
О, черт!» Романтика меж тем
Водила поезд девять-семь.
Послушен под рукой рычаг,
И смазаны золотники,
И будят насыпь и овраг
Ее тревожные свистки;
Вдоль доков, мельниц, рудника
Ведет умелая рука.
Так сеть свою она плела,
Где сердце — кровь и сердце — чад,
Каким-то чудом заперта
В мир, обернувшийся назад.
И пел певец ее двора:
«Ее мы видели вчера!»

Ах, да полно-те ругать технический прогресс, железную дорогу и восхвалять перекладных. Вспомним-ка.


Остановка в пути. Разомнемся немного.
Меж домов в неизвестность ныряет дорога.
От ухабов и рытвин все тело болит,
И мельканье в глазах, и в ушах стук копыт.
Неожиданно луг, пятна света и тени,
Влажный воздух и запах цветущей сирени,
Тополя и лозняк, бормотанье реки, —
Позабыты и грохот, и пыль, и толчки.
Дышим сеном до одури – свежим, зеленым,
И врастяжку лежим под большим небосклоном,
Жизнь играет – так было и будет всегда…
Но, увы, нас зовут: «В дилижанс, господа!» (Ж. Нерваль)

Русский поэт Иван Пущин, порядком измотавшийся на родных дорогах, радостно утверждал: «Господи, как это прекрасно; я бы выставил в каждом вагоне портрет господина Стефенсона, чтобы люди знали, кого благодарить. Но нет! Люди ко всему необыкновенному привыкают быстро, и кто же вспомнит, что прежде выезжали из Москвы рано поутру, и целый день тряслись до Твери или до Торжка, а переночевав, — еще день до Новгорода; на третьи же сутки – обязательно выехать рано поутру, чтобы избежать третьего ночлега и вечером попасть в Петербург».

Милый сказочник Ганс Христиан Андерсен оказался несказанно рад новому техническому открытию.

«Великое изобретение железная дорога. Благодаря ей, мы теперь поспорим могуществом с чародеями древних времен. Мы запрыгиваем в вагоны чудо-коня, и пространства перед нами как не бывало. Мы несемся, словно облако в бурю, будто птица во время своего перелета. Конь наш храпит и фыркает, из ноздрей его валит дым столбом. Быстрее не летали Фауст с Мефистофелем на плаще последнего.

Острый меч гения науки рассек своды глубокого подземелья, где убивает людей василиск. И голос его зазвучал на весь мир, как будто вернулось время чудес. По всей земле протянулись тонкие железные ветви, а по ним, окрыленные паром, летели с быстротой ласточки — нагруженные тяжелые вагоны. «Жизнь» Жизнь» — звучало в природе – Вот каково наше время! Поэт, оно принадлежит тебе! Воспой разум и истину! Да, наука открывает нам в стране поэзии новую Калифорнию!»

Необходимо теперь дать слово и Виктору Гюго. Он представит нам увиденный им пароход, пока еще очень неуклюжий по сравнению с романтическими парусными судами.

«Вышло судно, окутанное дымом, будто охваченное пожаром – первый пароход. Вначале, да это, впрочем, и понятно, — затею приняли в штыки. Владельцы парусных судов возопили. Они заявили, что это посягательство на священное писание и на их монополию. Кое-где в часовнях пароход был предан анафеме. Парусник же признан судом праведным.

На головах быков, которых привозил и выгружал пароход, все ясно увидели дела дьявола. Негодовали долго. Однако мало-помалу обнаружилось, что перевозка быков на пароходе не так уж изнуряет, что покупают их охотнее, ибо качество мяса улучшилось; что для людей не так опасно стало плавать по морю; к тому же на переезд тратится меньше времени; теперь он дешевле и надежнее; что свежая рыба доставляется быстрее, сохраняется гораздо лучше; судно отправляется в срок и в срок пребывает и прочее и прочее…

Вскоре появились сторонники парохода, к ним примкнули другие. Так незаметно возрастало значение факта; факты подобны приливу; в один прекрасный день постоянный и растущий успех, бесспорная польза и явное увеличение всеобщего благосостояния привели к тому, что все, не считая нескольких умников, начали восхвалять пароход.

Так всякий зародыш науки можно рассматривать с двух точек зрения: или это уродство, или чудо, как всякий росток».

Да, быстро развивающийся технический прогресс не только хвалили, но и ругали. А он набирал и набирал свои обороты, чтобы во совершить невиданный скачок и не только облегчить жизнь людей, но и сделать ее во многом гораздо интереснее.

Английский изобретатель Джеймс Уатт создал универсальную паровую машину, законченную и вполне работоспособную. Карл Маркс сказал: «В патенте, который он получил его паровая машина представлена не как изобретение лишь для особых целей, но как универсальный двигатель крупной промышленности». Уатт добавил к труду многих предшественников значительные усовершенствования, и они оказались столь важными и сделаны были так вовремя, что паровая машина стала как бы двигателем промышленной революции.

ДжеймсУатт никогда не получал специального образования. Он был мастером-инструментальщиком при университете в Глазго. Путь к всемирной славе начался с обычной, рутинной работы. Ему поручили отремонтировать модель одной машины. Работа не ладилась до тех пор, пока Уатт не сообразил: виновата не модель, а принципы, на которых она была построена. Но где же истина? Он нашел ее во время загородной прогулки. «Поскольку пар является эластичным телом,— рассуждал Уатт,— он ринется в вакуум. Если между цилиндром и выхлопным устройством будет существовать соединение, то пар проникнет туда. Именно там его можно будет конденсировать, не охлаждая цилиндра». Так родилась идея. Паровая машина Уатта, благодаря экономичности, получила широкое распространение и сыграла огромную роль в переходе к машинному производству.

Если Джеймс Уатт усовершенствовал машины, утопист-социалист Роберт Оуэн стремился облегчить жизнь трудового народа. Когда он стал совладельцем фабрики своего тестя, то захотел на примере хозяйствования на ней, показать, что забота наемных рабочих совпадает с интересами работодателя. Будущий император России Николай 1 предложил Оуэну с его идеей переселиться в Россию. Предлагал правительству создать кооперативные поселки для того чтобы трудиться сообща без капиталистов-нанимателей. Но все усилия были напрасны. Как русского царя, так и Оуэна. Он в Америке с сыновьями организовал коммунистическую общину на принципах уравнения. Однако это предприятие, увы, но поглотило почти все состояние утописта и провалилось.

Выигрывали в бизнесе в основном капиталисты, у которых не возникало никаких проблем с укорами совести, когда они нещадно эксплуатировали рабочий люд. Так что сегодня за наш приятный комфорт нам надо благодарить и акул капитализма и его практически рабскую рабочую силу.

«Фабрики и заводы в Англии множились, люди страдали а экономическая теория только-только зарождалась. Никто даже не думал о том, что повышение заработной платы ведет к увеличению покупательной способности населения и стимулирует рост производительности труда.

Англия какое-то время находила спасение от кризиса в своей колониальной политике, обдирая до нитки колонии в Америке, золотые прииски в Австралии, золотые и и алмазные прииски в Южной Африке. Отовсюду шли капиталы в метрополию. Индия стала главным алмазом в английской короне. Оборотистые предприниматели сколачивали здесь громадные состояния и строили роскошные виллы в колониальном стиле с множеством слуг и всеми мыслимыми и немыслимыми удобствами. Англичане охотились на тигров, сидя верхом на слонах, играли в белых костюмах в крикет и придумали поло. В Лондон они привозили роскошные ювелирные изделия и черных слуг, превращенных ими в рабов.

Поэт Джон Китс осудил колониальную политику своей родины:


Неисчислимы были те доходы
От шахт и фабрик, где царила мгла, —
Где освещались факелами своды,
Где под кнутами корчились тела
Невольников, не ведавших свободы, —
И люди, коченея, день-деньской
Песок перемывали золотой.
Для них ловец жемчужин на Цейлоне
Нырял, чтобы не вынырнуть потом;
Для них, припав ко льду в предсмертном стоне,
Лежал тюлень, пронзенный гарпуном.

Казна Англии не гнушалась пополняться и благодаря контрабанде наркотиков. Этот доходный промысел считался совершенно необходимым для процветания Британской империи. Кроме распространения наркотиков раздавались туземцам десятками тысяч и тексты Нагорной проповеди. Такова была политика Англии в колониальных странах. В самом туманном Альбионе потребление наркотиков было разрешено. На прилавках всех бакалейных лавок королевства стояли бутылки с шафранно-опийной настойкой. Этот препарат имел самое широкое применение: беднякам он заменял алкоголь, поскольку стоил гораздо дешевле. Матери давали его малышам в качестве снотворного, чтобы они спали, пока те были на работе. Богачи, в том числе и королева, использовали его как лекарство. А люди творческие, к которым принадлежали Вальтер Скотт и Чарлз Диккенс, с его помощью погружались в фантастические грезы.

Страдающий народ, для которого фантастические грезы не заменяли столь крайне необходимого куска хлеба, время от времени устраивал социальные взрывы как в самой Англии, так и в ее колониях.

Таким чередом шла жизнь.

Но вернемся в королевские покои. «Однажды в полночь туманное безмолвие Лондона было нарушено похоронным звоном, то били колокола, оповещая подданных Виктории, что Англия только что лишилась своего принца. Королева прожила с ним двадцать один год.

«Неужели я все еще жива, и это после всего того, что я видела? Я, каждый день просившая Бога позволить нам умереть в один день и не дать мне пережить его! Я, верившая, лежа в его крепких и нежных объятиях в благословенные часы ночи, когда весь мир будто принадлежал лишь нам двоим, что ничто и никогда не сможет разлучить нас». Так изливала королева свое горе.

Она нисколько не сомневалась в том, что скоро последует за мужем. «Нет у меня больше счастья в жизни. Весь мир ничего больше для меня не значит. Оказаться разлученными в разгар весны нашей жизни, увидеть порушенным наш семейный очаг, такой чистый, счастливый и мирный, который только и давал мне силы выполнять столь невыносимые для меня обязанности».

Еще больше, чем боль потери, ее угнетала мысль, что она не сможет достойно продолжить ту колоссальную работу, которую столь образцово выполнял принц. Ведь дотошный Альберт интересовался абсолютно всем.

О нет! Альберт не умер! Она ждала его в любой час дня и ночи, и звук чьих бы то ни было шагов за дверью рождал у нее надежду, что это он войдет сейчас к ней. Он не покинул ее. Он просто переместился в другой мир. «Его чистота была слишком велика, а устремления слишком возвышенны для этого бренного мира, преисполненного низости. И лишь теперь его великой душе воздается то, что она заслужила».

Виктория постоянно носила в кармане часы, золотую цепочку или носовой платок Альберта. В прихожей на круглом столике на одной ножке лежали его перчатки и охотничья шляпа, лежали так, будто он только что положил их туда. Она запретила их трогать. Один из его бюстов всегда будет находиться рядом с королевой, где бы она ни была, и каждый раз, когда ее будут фотографировать, он тоже будет в кадре, чтобы напомнить миру, что Альберт продолжает царствовать.

Королева последовательно отказывалась о своего права править страной. Сославшись на издерганные нервы и ужасную усталость она отказалась открывать очередную парламентскую сессию. В свои сорок шесть лет Виктория в первую очередь была вдовой, а потом уже королевой. Ни депеши, ни меморандумы, ни декреты, которые скапливались на ее письменном столе, ни появление на свет внуков, ни даже та борьба, которую она вела против своих министров не могли вырвать ее из депрессии. Черное платье уже с трудом камуфлировала отяжелевшую фигуру зрелой матроны. Она смотрела на мир затуманенным слезами взглядом. Порой у нее совсем не было сил, чтобы жить, но при этом с лихвой хватало энергии, чтобы требовать исполнения своих малейших капризов.

Однако после смерти Альберта ее личная жизнь не раз давала повод для скандалов. Выставляемая ею напоказ в течение двадцати лет близость со слугой-шотландцем по имени Джон Браун периодически провоцировала шумные компании в прессе. Даже за границей ее называли «миссис Браун». Кое-кто уверял, что этот Браун обладает способностями медиума. Якобы благодаря ему Виктория могла продолжать свое общение в с пребывающим на том свете Альбертом, ожидая воссоединения с ним, чего она желала больше всего на свете.

Но главное, опираясь на плечо своего могучего ангела-хранителя, она чувствовала себя защищенной, понятой и любимой в своем горе. Каждый день Браун сопровождал ее в музей Альберта и вместе с ней плакал над его могилой. Он на руках переносил ее из седла на землю. Ее, не терпевшую, чтобы кто-то до нее дотрагивался, он носил на руках и закалывал булавки ей на шаль, ворча на нее, если она начинала вертеться. И тогда Виктория становилась маленькой беззащитной девочкой. Могла почувствовать то, чего лишена была в детстве: ведь мать ее воспитывала в строгости, готовя к служению на престоле.

Джону Брауну однажды удалось спасти свою королеву, когда некий молодой человек вознамерился выстрелить в нее. После смерти Брауна Виктория написала одному из своих внуков: «Твоя бабушка потеряла своего лучшего друга».

Королева совсем состарилась. Один из современников, увидев ее на банкете, сделал вроде бы незначительное замечание, но такое емкое: «Эта женщина, стоявшая во главе огромной империи, кончиком вилки тыкала в картофелины, выбирая ту, что помягче, напоминала самых что ни на есть обыкновенных старушек». (Ф. Александр, Б. де Л,Онуа)

Потом старушка-королева умерла в глубокой старости.

Чарлз Дарвин — (1809 – 1882 г.г.) и его неожиданный труд «Происхождение видов».

Когда Чарлз Дарвин опубликовал свой труд «Происхождение видов», в котором обозначил родство людей с братьями нашими меньшими — мир несказанно изумился, а досужие карикатуристы тотчас начали изображать ученого с телом обезьяны. Генрих Гейне сказал по этому поводу: «Один космополит-зоолог провозгласил обезьяну родоначальницей человеческого рода: люди, по его мнению, всего только образованные, даже сверхобразованные обезьяны. Если бы обезьяны умели говорить, они, вероятно, утверждали бы, что человек – всего-навсего выродившаяся обезьяна, что человеческий род – это испорченный обезьяний род».

Оскар Уайльд назвал Дарвина «Критиком Природы».

Чарлз Дарвин, сам много путешествовавший и побывавший в затерянных уголках малоизученной Земли в своей книге писал о том, что нет и не может быть никаких оснований исключать человека из животного царства. Чтобы выжить в условиях естественного отбора, человеку просто необходимо откинуть сострадание к слабым, быть может, быть зверем в большей степени, чем сами звери, ведь жизнь предъявляла жестокие правила игры, в которых изнеженное существо непременно проиграло бы. Человек, несомненно, произошел от своего ближайшего родственника – обезьяны.

«Молодой человек Дарвин по воспитанию и по складу своего характера менее всего подходил для той великой миссии, что выпала на его долю. Ведь ему довелось ниспровергнуть вековые представления, освещенные авторитетом религии, более того, противопоставить научные факты религиозным догматам, вступить в конфликт с богословами, до сих пор не простившими ему этого удивительного по своей смелости шага. Но Дарвин был прежде всего ученым. И во имя научной истины пожертвовал своим покоем, личным благополучием. В этом был его научный подвиг». (Б. Кедров)

Слава богу, что на дворе стоял Х1Х век. А то пожертвовать пришлось бы уже собственной жизнью ради научной правды в угоду христианским верованиям.

И подумать только, на этот подвиг пошел молодой человек, «внешность которого была неброской и мягкой. Только его большие глаза оказались необычайно выразительными. Одним словом, то был приятный юноша с природным обаянием и хорошими манерами, явно любящий пожить в свое удовольствие. Ему нравилось бывать на людях, и он не думал скрывать радости от общения с ними. И люди, в свою очередь, отвечали ему взаимностью». (И. Стоун)

И вот такому-то милому и простодушному человеку выпала на долю судьба ниспровергателя вековечных устоев. «Он только заикнулся о своей догадке, и мир рухнул, потому что остался без Бога, а как жить без Бога — один Бог ведает. Чарльз и сам-то потерял покой с тех пор, как осознал: человек не создан Творцом на шестой день творения по образцу Бога, а произошел в силу того же закона, что и все остальные живые формы на Земле, то есть развивался в процессе эволюции из одноклеточного организма и далее и далее по цепочке преобразований.

Ничего хорошего это знание ученому не принесло: муки совести, душевный надлом и проблемы с женой-христианкой. Так стоило ли обрушивать все это на миллионы ни в чем не повинных людей?! А если скрыть, смолчать? Достойно ли это будет звания ученого? В конце концов он принял компромиссное решение. Просто сделать маленькую приписку в последней главе: «Сей труд может бросить свет так же и на происхождение человека». И все. Больше ни слова. Кому надо, поймут.

Поняли все: да этот Дарвин осмелился намекнуть, что никакого Бога вообще нет! Вскипел ажиотаж. Небольшой томик тираж за тиражом стремительно раскупался полностью. Во всех газетах, во всех клубах, во всех гостиных только и разговоров было, что о «дарвинизме», эволюции, естественном отборе». (И. Стрельникова)

Отмотаем же время назад

«Плавание Дарвина, если взглянуть на него со стороны, не было чем-либо особенным по тем временам: морская болезнь, тоска по дому – и тихий симпатичный молодой человек, по всей видимости задавшийся целью упрятать в склянки весь Южно-Американский континент. Биографы Дарвина единодушно сочувствовали его многолетним страданиям и дивились, как при этом ему удалось провести столь объемные исследования. Несмотря на болезнь и все ее недостатки, в Чарлзе была та широта взглядов, здравость суждений, сосредоточенность ума, которая удерживала за ним первенство в огромной области его исследований.

Он писал: «Из борьбы, которая бушует в природе, из голода, из смертей прямо следует самый высокий итог, какой только можно себе представить, — образование высших животных. Сколько величия в этой картине: вот жизнь с ее различными проявлениями, которую творец первоначально вдохнул лишь в одну или немногие формы, — и вот, пока наша планета вращается согласно неизменному закону тяготения, из столь нехитрого начала возникло, развилось и продолжает развиваться бесчисленное множество самых прекрасных и изумительных форм.

Если мы позволим себе дать полную волю воображению, то может вдруг оказаться, что животные – наши братья по боли, болезням, смерти, страданиям и бедствиям, наши рабы в самой тяжелой работе, спутники в развлечениях – разделяют с нами происхождение от общего предка – и все мы слеплены из той же глины».

Когда небывалый шквал насмешек, издевок, ненависти, восторга, профессиональной зависти забушевал вокруг дарвинского «Происхождения видов», сам автор пребывал далеко, в сонной глуши минеральных вод. Он не откликнулся ни единым словом, да и не в его обычае было отвечать на удары. С течением лет кротость Дарвина стала легендарной. Однако, светлоокий, сказочно пышнобородый мудрец, осененный покоем всеведения, исполненный непостижимой отрешенности – это лишь миф. Дарвин отличался и большой чувствительностью, и изрядным интересом к мнениям других. Похвала его окрыляла, худа повергала в сомнения и подавленность, обрекала на муки негодования и бессонницы.

Его религия истаяла перед лицом науки. Однако все еще колеблясь меж эволюционной и богословской биологией, он обнаружил и, несомненно, с изумлением, — что стал совершенным скептиком.

Подобно многим милым и обаятельным, но больным людям, Дарвин как будто без особых усилий умел привлечь к себе на помощь друзей. К болезням в его семье относились с особым вниманием, сочувственное успокоение слышалось в голосах, и когда родители обращались к кому-нибудь из своих многочисленных детей, они говорили, например: «Так у тебя, бедная кисонька, очень болит горлышко?» Чарлз был такой милый, такой уютный больной, жена Эмма – такая неутомимая любящая нянька, что дети просто не могли устоять от соблазна поболеть. Конечно, положение усложнялось их наследственностью.

Дарвиновский молодняк со всех сторон окружали любящие взрослые. Была тихая тетя, сестра Эммы, преданная, вечно забывающая о себе ради других. Была тетка Эммы – умница и затейница, которая принимала в детях самое страстное, но требовательное участие. А главное, был брат Чарлза долговязый холостяк Эразм, который по деликатности старался приуменьшить свой рост, как приуменьшал из скромности свои таланты. Он отчаянно баловал всю ораву своих племянников, галантно и возвышенно влюблялся в каждую племянницу, как только она подрастала. Отношения между братьями составили одну и самых трогательных страниц в биографической литературе.

Пока все семейство пребывало в волнах нежной и трепетной любви, многодумный кабинетный Колумб плавал по загадочным морям наследственности. Церковь в его адрес бросала негодующее: «Ересь». Были ученые, которые считали, что появление разума у человека можно объяснить лишь прямым вмешательством некоего вселенского разума. Так шла жизнь.

Последние годы Дарвина были отмечены безобидным и тихим счастьем в кругу семьи, как завершающая глава доброго викторианского романа. Подросли славные молодые Дарвины, было кому заменить стариков. У ученого не хватало духу взяться за какую-нибудь важную научную проблему. Мелкие задачи грозили перерасти в большие, а на большие у него не оставалось времени. К тому же биологическая наука так стремительно двигалась вперед, что у Дарвина голова шла кругом. Он не поспевал за нею.

Он продолжал болеть. Часто говорил Эмме: «Ты за мной так ухаживаешь, что ради одного этого, пожалуй, стоит поболеть». Эмма в последние недели жизни своего мужа сохраняла удивительное самообладание. После его смерти она только пожалела, что не сказала ему, как ей было приятно, когда он повесил ее фотографию у себя в кабинете, чтобы глядеть на нее, даже работая». (У. Ирвин)

«Дочка заметила, как спокойно и естественно держалась мать у постели умирающего отца. Она спросила:

— В чем секрет, мама, твоего спокойствия и самообладания?

Эмма секунду помедлила, потом сказала, глядя на дочь добрыми глазами:

— Отец, наверное, не верил в Бога. Но Бог верил в него. Там, куда он ушел, он будет покоиться в мире.

Один из друзей Дарвина предложил:

Самое лучшее высечь на камне потрясающие слова американского поэта Эмерсона: Берегитесь, когда Вседержатель посылает на землю мыслителя». Но Чарлз подумал о надгробной надписи заранее. Он не хотел, чтобы было какое-то изречение. Нет, ничего лишнего: только имя и годы жизни». (И. Стоун)

Похоронили Чарлза Дарвина в Вестминстерском аббатстве рядом с могилой Ньютона».