Эмансипация женщин.
Эмансипация женщин, о которой начинали говорить передовые умы Х1Х века, в частности Артюр Рембо, произнесший: “Когда будет разбито вечное рабство женщины, когда она станет жить для себя и по себе, мужчина – до сей поры омерзительный – отпустит ее на свободу, и она будет поэтом, она – тоже! Женщина обнаружит неведомое! Миры ее идей – будут ли они отличны от наших? Она найдет нечто странное, неизмеримо глубокое, отталкивающее, чарующее. Мы получим это от нее, и мы поймем это».
Итак, эмансипация, о которой начали говорить, потихоньку стала претворяться в жизнь. Славная жена Луи Пастера, Мария и Ирен Кюри, еще пока немногочисленные выпускницы различных курсов были первыми из женщин, разбивших преграду, отделяющую их от истинного жизненного пути. Само слово “Эмансипация» — emancipatio означает освобождение сына из под отцовской власти. А наши женщины пошли дальше. — Освобождение дочери! Это стоило многого!
Несметное множество мужчин сопротивлялись этому явлению изо всех сил. Но были и такие, которые поддерживали права женщин на их собственные интересы.
Одним из самых выдающихся математиков была Эмми Нетер. Несмотря на ее общепризнанные выдающиеся заслуги, ей много лет отказывали в звании приват-доцента. Основным формальным поводом для отказа был пол кандидатки.
— Разве можно допустить, чтобы женщина стала приват-доцентом? Ведь ставши приват-доцентом, она может стать и профессором и даже членом университетского сената! Позволительно ли, чтобы женщина вошла в сенат?
На это знаменитый математик Давид Гильбер заметил:
— Однако, господа, сенат не мужская баня, так почему же женщина не может войти туда?
Мне, мой дорогой читатель, хотелось бы порассуждать с тобой на эту тему. Взглянуть на нее с двух точек зрения: с одной стороны — восприятия мира мужчинами, с другой — женщинами, где чувственное более свойственно женщине, а разумное — мужчине. Пару веков тому назад у таких рассуждений практически не было почвы под ногами, ибо женщина мало что значила в жизни общества. Если она и управляла им, то лишь посредством «шеи», которая, случалось, вертела «головой» мужчины в нужном ей направлении. Сейчас наступили другие времена, другая эпоха.
В стремительно меняющемся мире женщины, жившие в прежние времена в своих повседневных однообразных делах, сегодня наверстывают упущенное и идут, нет, пожалуй, мчатся столь молниеносными темпами, что практически за одно столетие умудрились наступить на пятки мужчинам во многих их предприятиях, а кое-где уже и обогнали представителей их. Обратите внимание: даже сама Природа-причуда дает нам подсказку: пропорции женского тела кардинально изменились. Девушка стала больше походить на длинноногого мальчишку с узкими бедрами. Быть может, это означает, что функция деторождения становится для нее не главной. — Отчего бы это? Быть может, женщина выполнила свою первую задачу на Земле — заселила ее. А теперь ей необходимо навести на ней порядок. И медлить в этом деле никак нельзя.
Мужчины же меняются медленнее. (В основной своей массе. Конечно же, я не имею ввиду отдельных, лучших представителей этой части человечества). Безусловно, они стали умнее, достигли невероятных достижений в области искусства, науки и технического прогресса, чем несказанно гордятся. Но пройдет еще совсем немного времени, и женщины встанут с ними на одну ступень и в этих областях. Да что там говорить: уже становящийся. Мужчинам не стоит уповать на то, что их ум больше по объему, чем женский. Наукой уже установлено: нервных клеток и нервных волокон в женском мозгу природой заложено столько же. Только плотность залегания разная. Мужской ум рыхлее, женский плотнее, компактнее. Кроме того, в женском мозгу речевые центры находятся в двух полушариях, а у мужчин — в одном. Сколь же огромное значение заложено в понятии «Слово», мы прекрасно знаем. И еще одно несравненное преимущество женщин: у них область «мышления» и область «чувствования» составляют единое, неделимое целое. Эти совершенно различные области дружат между собой.
Если слабая половина стала нагонять сильную в области знаний, то сильная половина отнюдь не торопится освоить столь малознакомую ей область чувств, и продолжает спокойно дремать в этом бескрайнем просторе. Не пора ли мужчинам спохватиться, а то как бы не проспали они лучшую половину человечества.
При сложившейся ситуации очень скоро женщины смогут сказать свое весьма и весьма веское слово мировому сообществу. Но каким оно будет?.. Одно лишь ласковое материнское начало зазвучит в нем, или появятся истерические нотки, скандальные вскрики, завистливые взгляды, — довольно часто встречающиеся проявления женской натуры.
На рубеже второго и третьего тысячелетия стали много говорить о том, что наша планета Земля прощается с эпохой Рыб, знак которых означает противостояние, непримирение, свойственное мужскому началу, крепко связанному с землей. Навстречу идет знак Водолея — знак согласия, устремленный в небо и наделенный женственностью, духовностью, интеллектом, интуицией. Он обещает мир и покой, теплую материнскую любовь ко всем людям планеты — ее родным детям. Возможно, созвездия и расположатся благоприятно на небе, чтобы подарить нам столь долгожданный золотой век. Но нет смысла надеяться на одни лишь космические силы. Вспомните утверждения древних: Создатель помогает лишь тем, кто уже сделал все возможное и дело осталось лишь за невозможным.
Сделать же все возможное можно только нашими руками, то есть руками двух несхожих половинок человечества. Сложность этого предприятия невероятна. Прежде всего, этим несхожим половинкам так трудно договориться друг с другом. Природа заложила в нас извечное противостояние, генетическую разнозапрограмированность, иные языки понимания. Но все-таки попробовать понять друг друга стоит. Тем более, что древние мыслители дали нам к тому яркий импульс: чувства и разум — две вещи неотъемлемые, крайне необходимые, неразлучные. Одно без другого вынуждено прозябать сиротливо, тосковать, кручиниться, а то и плакать горькими слезами.
Попробуйте разлучить сильную и слабую половину, и оскорбленная природа отвернется от вас. Если же вы соединитесь лишь для естественной потребности — продления рода человеческого, вы унизитесь до животных. Украсьте же свою жизнь взаимным общением, взаимным пониманием, взаимным прочувствованием друг друга!!!
А сейчас, мой дорогой читатель, я приглашаю тебя в длительное путешествие — лирическое отступление, преодолевающее немыслимые для науки барьеры на всемогущей Машине Времени, заправленной лучшим на свете горючим — великими книгами. Уверяю тебя, что соскучиться в этом странствовании нам с тобой не придется. На литературных примерах мы познакомимся с разными поисками взаимопонимания и их результатами.
Кроме того, я надеюсь, что ты согласишься со мной: историю прошедших времен разумнее изучать сравнивая и переплетая ее с нашими наболевшими проблемами, нежели отстранено и бездумно, учитывая лишь ее сухие факты, и отбрасывая в сторону ее суровые уроки. А то как бы не случилась с нами неприятность, подобная той, что произошла с неким незадачливым героем некоторых сказок, у которого по усам все стекло, а в рот и не попало…
И быть может у кого-то из вас появится возможность поразмыслить над серьезной проблемой достижения взаимопонимания двух половин Человечества и попытаться решить ее. Причем как можно скорее. Иначе исключительно мужской путь развития приведет все человечество в крайне тупиковую ситуацию.
Но я обещала путешествие, так отравляемся же в путь по судьбам, то есть в глубины чувств и широты разума. Отправляемся в путешествие, тему которого предложили нам древние философы.
В своем рассказе бразильский писатель Жоржи Амаду знакомит нас с девушкой-Зарей, представительницей уходящего женского рода-племени, мечтающей опереться на плечо мужчины и спокойно почивать на нем, не зная ни забот и ни хлопот.
Вот этот рассказ.
«Ленивица Заря с трудом приоткрывает заспанные глаза, потягивается, поглядывает на землю, где медленно занимается утро. Никак не приступит к своим обязанностям. Поспать бы всласть!» — думает она. Случись ей выйти замуж за богача, раньше одиннадцати и вставать не станет, не ждите. Окна занавесит и кофе будет пить в постели. «Вот это жизнь! — Мечты девицы на выданье. — Не то что у служащей с твердым распорядком дня, которая вынуждена подниматься чуть свет, чтобы гасить зажженные Ночью звезды. Ночь боится темноты. Она же трусиха».
И вот идет по горизонту сонная, зевающая Заря и гасит звезду за звездой поцелуем. Случается, какие и пропустит. И те горят себе при свете дня безо всякой радости — тусклые-претусклые. Невеселое зрелище. Потом Заря будит Солнце. Работа не из легких, скажем прямо, и не для такой хрупкой девицы: сначала нужно раздуть огонь, пусть слабенький, в остывших за ночь угольях, потом поддержать дрожащее пламя, пока не запылает костер. Одна бы она возилась целую вечность, но ей помогает могучий Ветер. Какому глупцу придет в голову, что Ветер налетел случайно? Всем известна тайная страсть Ветра к Заре. Тайная? Теперь она уже явная и у всех на устах.
О самом Ветре судачат разное: говорят, что он плут и мошенник, каких поискать. Что только он не выкидывает: гасит лампы, фонари, светильники. И все это — чтобы напугать Ночь. А то и вовсе — сбрасывает нарядную одежду деревьев, оставляя их нагими. Шутки дурного тона. Меж тем, как это ни невероятно, Ночь ждет его прихода, а деревья — бесстыжие! — так просто в ножки кланяются, когда он налетает.
Одно из любимейших его занятий — поднимать женские юбки, выставляя на показ все, что под ними скрыто. Эффектный трюк в старое доброе время! Тогда он вызывал жадные взгляды, двусмысленные восклицания, восторженные «ахи!» и «охи!». Но… только тогда, потому что сейчас этим никого не удивишь: все и так напоказ выставлено. Смотреть противно. Однако, кто знает… Может будущее поколение объявит войну всему, что так выставлено напоказ и легкодоступно, и на митингах и демонстрациях будут требовать того, что скрыто и труднодостижимо?
Но — пока так, как есть. Так что не будем скрывать пороки Ветра, но не будем замалчивать и его достоинств, причем явных: веселый, живой, подвижный, легко вальсирующий, ласковый и всегда готовый помочь другим, особенно женщинам.
Как бы рано он ни поднимался, каким бы холодным не был, где бы ни находился, сколько бы трудных и дальних дорог не прошел, на рассвете он у дома Солнца, чтобы помочь Заре. И вот он дует и дует своим огромным ртищем. Но едва затеплится пламя — представляет его заботам Зари: она помахивает веером бризов, а он принимается вспоминать и рассказывать все любопытные истории, которые довелось ему увидеть и услышать в его бесконечных странствиях. Он говорит о заснеженных вершинах, что скрыты тяжелыми тучами, о головокружительных пропастях, которые вряд ли когда-нибудь доведется увидеть Заре.
Отчаянная голова, ходок, каких мало, любитель поинтриговать, Ветер берет любые преграды, подчиняет себе жизненные пространства, проникает в святая святых, заполняя свою переметную суму историями для тех, кто пожелает их слушать.
Но вот Заря, слушая то смешные, то печальные истории Ветра, некоторые из которых очень длинные и с продолжением, совсем запаздывает, и принявшись было за дело, забывает о нем, вся во власти рассказчика. Она грустно улыбается, от особо трогательных историй ее глаза увлажняются, и девушка замедляет ход времени, которое в свою очередь замедляет ритм маятников и часовых стрелок, чтобы в тот момент, когда Заря наконец займется, они показывали нужное время. От такого многие часы с ума посходили: спешат или отстают, перепутав день с ночью или ночь с днем, и вряд ли когда-нибудь покажут верное время. Кое-какие даже встали, встали навсегда. А всемирно известные точные часы, что находятся на башне всемирно известной фабрики всемирно известных часов (самые точные в мире), — олимпийские чемпионы времени, — покончили жизнь самоубийством, повесившись на собственных стрелках. Они не в силах были вынести медлительность Зари и отставания производства. Ведь то были швейцарские часы с чувством ответственности и патриотическим долгом.
Да что там часы! Петухи и те потеряли голову: запели, восхищая восход Солнца, когда Заря еще только его будила, слушая Ветер. От такого ничего не стоит утратить оптимизм и повесить гребешок. Однако петухи вместе с часами направили своему общему начальству — Времени — протест из восьми параграфов и двадцати шести бесспорных пунктов. Но Время — бесконечная величина — не придало этому посланию большого значения: часом раньше, часом позже. Стоит ли волноваться из-за подобной мелочи? А, кроме того, во всем есть положительный момент — нарушена монотонность. К тому же Время тоже неравнодушно к Заре. Молодая, румяная, радостная, легкомысленная. Не придерживающаяся буквы закона. Хоть рядом с ней забывает оно свою вечную скуку и свой хронический бронхит.
Однако, на этот раз Заря уж слишком припозднилась. Ветер и тот пытается прервать свой рассказ, обещая досказать его завтра, но она не согласилась и настояла на своем, требуя подробностей. Ну и расстались они с Ветром, когда Солнцу пора было уже припекать.
Надо признать, до чего же нашей бедной хлопотунье наскучили обязанности Зари, наскучило алеть во всю ширь горизонта. И как бы хотелось понять намерения Ветра. Почему он рассказал именно эту историю? Какая в ней мораль? А может, никакой? Может это просто любовь к искусству рассказывать? Очень хочется заре разгадать умысел собеседника по его глазам, по его неожиданному вздоху в конце рассказа.
Уж не по ней ли, в самом деле, как толкуют кумушки, вздыхает Ветер? Может, решил просить ее руки? Выйти замуж за Ветра? Неплохая идея! Тем более он богатый. Да и во всем ей помогает: гасит звезды, разжигает Солнце, сушит росу, раскрывает цветок, имя которому Одиннадцать Часов, но Заря, только чтобы всем досадить, заставляет Ветер делать это между десятью и половиной десятого или даже в десять. Если она станет супругой Ветра, то будет выше всего этого: полетит с ним над горами, заскользит по вечным снегам, побежит зыбью по зеленому хребту моря, запрыгает по его волнам, а если устанет — отдохнет в пещере, куда днем прячется темнота, чтобы там отоспаться.
Очень даже может быть, что этот старый холостяк, такой независимый и переменчивый, решил наконец избрать себе спутницу жизни. Но сколько же рассказывают о нем скандальных историй! Сколько у него любовных приключений! То он кого-то похитил, то он кого-то преследует. На него гневаются мужья и клянутся отомстить. Нет, качает головой Заря, Ветру даже мысль о женитьбе не приходит. У него, как говорили в старое время, нет серьезных намерений.
Так что и мечтать нечего. Занятая этими размышлениями, идет себе Заря, забыв о Времени. В ожидании ее остановились часы, охрипли петухи, что возвещали восход Солнца. Где же оно? «Неужели еще нет пяти? — изумлялись проснувшиеся люди, глядя на часы. — И почему до сих пор не встает Солнце? Но на небе только тусклый рассвет. Он мешается с пепельным светом уходящей Ночи.Уж не свето ли представление? Спаси и помилуй! Этого еще не видели.
И вот всеобщее нарекание вынуждает Время, спрятав собственную улыбку в усы, побранить Зарю за опоздание, призвав ее к порядку и пригрозив наказанием. Заря оправдывается, щебечет, подобно птице:
— Я слушала рассказ Ветра. Вот и опоздала на час.
— Рассказ Ветра? — заинтересовалось Время, всегда искавшее лекарство скоротать вечность. — Ну-ка, ну-ка, расскажи мне, и если я найду, что он интересен, прощу тебя. И не только прощу, но и награжу Голубой Розой, которая выросла, дочь моя, много веков назад. Теперь такие не растут, потому что в мире все меняется к худшему, конечно.
Ох уж это скучающее Время!»
Ох уж эти замотанные хлопотливые мечтательницы, желающие опереться на крепкое мужское плечои не находящие опоры. Как много таких, неприкаянных, и как мало крепких, выносливых мужских плеч, готовых поддержать слабое существо. Долгие поиски редко заканчиваются счастливыми находками. А жаль…
Совершенно иная героиня описана Томасом Манном в его удивительно-изящной новелле «Обмененные головы», подсмотренной им в популярной восточной легенде.
«Жили в Индии два друга. Старший Шридаман был сыном торговца, ведущего свой род от рода брахманов. Черты лица его, умудренного науками, были благородны, его кожа была светлых оттенков. Тело, не закаленное трудом, было мягко, с грудью узкой и немного впалой, с жирком на животе, хотя, в общем, почти безупречное.
Младший — Нанда — кузнец и пастух, добывал себе пропитание молотом и разводил рогатый скот. Его карма была иною, никогда он не предавался мудрствованию, ибо его к тому не поощряли ни семейные предания, ни кровь, текущая в его жилах, и был он таким, каким родился на свет, — сыном народа, веселым и простодушным, воплощением бога Кришны в человеческом образе, темнокожий и черноволосый, и даже с завитком на груди — «завитком счастливого теленка». Тело его было стройно и красиво, а черные глаза смеялись постоянно. У Нанды главным было тело, а голова служила ему только милым придатком.
Дружба обоих юношей зиждилась на той разности, что зовется сущностью человека, и на стремлении каждого из них восполнить эту сущность, сущностью другого. Будучи не едины, как Шива, который есть смерть и жизнь, преходящий мир и вечность в лоне Матери, а двумя отдельными существами здесь, на земле, они были как две статуи, поставленные друг перед другом для сравнения. Каждый из них, наскучавшись своей сутью, любовался другим из-за того, что тот так на него не похож.
Однажды они пришли к месту омовения, где очищаются от скверны и, зачерпнув воды жизни или же окунувшись в речную глубь, приемлют второе рождение. Неожиданно юноши увидели не заметившую их молодую девушку, которая стояла в укромном месте воссоединения, собираясь приступить к благочестивому обряду. Она оставила на ступенях спуска свое сари и стояла совсем нагая, одетая только в ожерелья. Ослепительна была прелесть ее тела. Все оно, казалось, состояло из обольщений Майи и было обворожительного цвета, не слишком темного, но и не слишком светлого оттенка. Скорее напоминавшее позолоченную медь, дивное, точь-в-точь изваянное по замыслу Брахмы, со сладостно хрупкими плечами ребенка и упоительно выпуклыми бедрами, от которых как бы раздавался в ширину ее плоский живот, с девически налитыми бутонами грудей и пышно выпуклым задом, сужавшимся кверху и стройно переходящим в нежную узкую спину, чуть выгнувшуюся, когда она подняла свои руки-лианы и сомкнула их на затылке так, что стали видны темнеющие впадины подмышек. И все же самым поразительным, всего более отвечающим замыслам Брахмы, было сочетание великолепного зада с узкой, гибкой, как тростинка, эльфической спиной, усиленное и подчеркнутое другим контрастом — волнующей линией роскошных бедер и прелестно-хрупким станом над ними.
Когда девушка слегка повернула голову — так, что они даже испугались: уж не заметила ли она невольных соглядатаев, уже не имевших возможности спрятаться. Но все обошлось. И друзья вполне убедились, что очарование ее тела ничуть не обесценено, не обворовано некрасивым лицом и что, напротив, чудная ее головка лишь утверждает в правах красоту ее стана.
Шридаман безумно влюбляется в чудесную девушку и, считая себя недостойным ее, попросил друга сжечь его на костре, ибо костер, полыхающий в его душе, ничто по сравнению с обычным пламенем. Тогда Нанда взялся сосватать друга и в скором времени эта история благополучно закончилась пышной веселой свадьбой.
Но пусть те, кто внемлет рассказу, обольстившись его отрадным течением, не сорвутся в ловчую яму обмана, скрывающую истинный его смысл. Рок на мгновение отвратил от них свое лицо, когда же вновь обернулся к нам, оно исказилось, стало походить на свирепую маску, обезумело, окаменело, приняв черты ужасного лика, зовущего всех и вся к кровавым жертвоприношениям. Таким открылся лик рассказа и Шридаману, и жене его Сите, и Нанде.
Половину года счастье жило в доме новобрачных, светилось на лицах супругов. И вот уже новое существо зародилось в прекрасном теле Ситы. Столь радостном событием решили поделиться с родителями. Долгая дорога лежала в их деревню через джунгли. Возницей согласился стать их общий друг Нанда. Но невеселой оказалась та поездка. Сита не могла отвести глаз от прекрасного тела возницы, а Шридаман чувствовал это и страдал неимоверно. Угнетенный, он и не заметил, как повозка остановилась около затерявшегося в джунглях храма богини Кали.
Колонны и стены этого храма испещрены священными изображениями. Дикая скала нависла над входом, опираясь на каменные столбы, которые охранялись ощеренными барсами. В скале были высечены раскрашенные изображения — лики живой плоти, что состоит из костей, кожи, сухожилий, мозга, семени, пота, слез и маслянистой влаги глаз, испражнений, мочи и желчи, плоти, преображенной страстью, гневом, безумием, алчностью, завистью, отчаянием, разлукой с теми, кого любишь, и прикованностью к тем, кого ненавидишь, — голодом, жаждой, страстью, печалью и смертью. Шридаман, оставивший своих спутников, дабы помолиться богине, не обращал внимания на эти изображения, словно бы и не видел их, но, покуда он шел, его воспаленный взор, скользя по стенам, невольно вбирал их в себя, и душа его, проникаясь дурманящей нежностью и состраданием, безотчетно подготовилась к лицезрению великой Матери Кали.
На последней ступени он вздрогнул. В капище царил полумрак. Ужас вселяло изваяние Кали. Привиделось ли это его воспаленным глазам, или и впрямь — никогда и нигде — не представала ему Гневливая в столь торжественно-страшном образе? Из-под каменного свода арки, повитой гирляндами черепов и отрубленных рук и ног, выступал истукан, раскрашенный красками, вобравшими в себя свет и щедро его отдающими, в блистающем царственном уборе, опоясанный и увенчанный костями и членами земных существ, в неистовом вращении колеса своих восемнадцати рук. Мечами и факелами размахивала Матерь, кровь дымилась в черепе, который, как чашу, подносила к губам одна из ее рук; кровь у ног ее разливалась рекой. Наводящая Ужас стояла в челне, плывшим по морю жизни, по кровавому морю.
Запах настоящей крови учуял тонкий, как лезвие, нос Шридамана, сладковато-застоялый запах, пропитавший спертый воздух пещеры, подземной бойни, где в пол были вделаны желоба, по которым липко струился жизненный сок обезглавленных земных существ.
С ужасом, который быстро начал перерастать в исступленный восторг, вглядывался Шридаман в свирепый пучеглазый лик Алчущий жертв, Несущей смерть и Дарящей жизнь — богине Кали, в бешеное, вихревое кружение ее рук, от которого и у него уже кружилась голова и, как в пьяной одури, мутились чувства. Он прижимал кулаки к своей бурно вздымающейся груди, волны палящего жара и леденящего холода обдали его, подкатили к затылку, к левой стороне груди, к восставшему в муке мужскому естеству и подвигли его на крайнее деяние против себя и во славу вечного лона. Уже окровавленные губы Шридамана шептали молитву:
— О, Безначальная, бывшая прежде всего сущего! Матери без супруга, чей подол еще никто не поднял, сладострастно и губительно всеобъемлющая, ты, которая поглощаешь все миры и образы, из тебя проистекшие! Множество живых существ приносит тебе в жертву народ, ибо тебе довлеет кровь всего живого, и неужели твоя милость, мне во спасенье, не осенит меня, если я сам себя принесу себе в жертву? Я знаю, что все равно не уйду из коловращения жизни, хоть и хочу этого. Но дозволь мне снова войти в врата материнского чрева, чтобы избавиться от своего постылого. Мне не быть больше Шридаманом, у которого отъята всякая радость, ибо не ему суждено расточать ее!
Проговорил юноша эти темные слова, схватил меч, лежащий на полу, и отделил свою голову от туловища.
Скоро это сказано, да и сделано могло быть только скоро. И все же рассказчиком владеет желание: пусть те, кто ему внемлет, не примут рассказ об этом деянии бездумно и равнодушно, словно нечто обычное и естественное, лишь на том основании, что в легендах часто говорится об усекновении собственной головы как о событии заурядном.
Единичный случай не бывает заурядным: есть ли что-нибудь зауряднее для мысли, для рассказа, чем рождение и смерть. Но побудь-ка свидетелем рождения или смерти и спроси себя, спроси роженицу или умирающего, так ли уж это заурядно? Усекновение собственной головы, сколько бы об этом не говорилось, деяние почти немыслимое. Для его добросовестного осуществления требуется безмерная воодушевленность, яростное сосредоточение воли и жизненных сил в единой точке свершения. И то, что Шридаман со своим задумчивым, кротким взглядом все же совершил его своими, не очень-то сильными руками купеческого сына и потомка брахманов, должно быть воспринято отнюдь не как заурядное, а как поступок, поистине достойный изумления.
Так или иначе, но он в мгновение ока принес страшную жертву, так что его голова с шелковистой бородкой, окаймлявшей щеки, оказалась в одной стороне, тело же, бывшее малозначительным придатком к этой благородной голове, вместе с руками, еще крепко сжимавшими рукоять жертвенного меча, — в другой. Из туловища Шридамана с неистовой силой хлынула кровь, чтобы затем — по пологим желобам с покатыми стенками, проложенным в полу храма, — медленно стечь в глубокую яму, вырытую под алтарем.
Между тем не дождавшись своего друга, столь долго отсутствующего, Нанда сошел с повозки и вступил в стены храма. Долго пришлось ему идти, и увидел он страшное. Юноша-кузнец покачнулся, ноги у него подкосило, приглушенный крик ужаса сорвался с губ, он едва устоял, но не идол его испугал и поверг в зловещий экстаз, как Шридамана, а то страшное, что было распростерто на полу. Там лежал его друг, изжелта-бледная его голова с размотавшейся белой холстиной была отделена от туловища, и кровь его раздельными ручейками стекала в яму.
Бедный Нанда трясся, как слоновье ухо. Он схватился за щеки своими смуглыми руками, и из его простонародных уст с трудом вновь и вновь выдавливалось имя друга. Нагнувшись, он беспомощно взмахивал руками над расчлененным Шридаманом, так как не знал, к какой части обратиться, какую заключить в объятия, к какой взывать — к телу или к голове. Наконец он остановился на последней: голова-то всегда всего главнее; преклонил колени перед бледным челом, хотя одну руку все-таки положил на тело и время от времени к нему оборачиваясь, заголосил:
— Шридаман, — всхлипывал он, — дорогой мой! Что ты наделал и как это тебя достало такое совершить над собой, собственными руками содеять столь трудное деяние? По тебе ли этот подвиг? Но ты совершил то, чего никто от тебя не ждал. Всегда я восхищался твоим духом и теперь обречен горестно восхищаться еще и телом. Потому что ты совершил наитруднейшее! Что же творилось в тебе, если ты на это пошел? Какой жертвенный танец плясали в твоей груди воодушевление и отчаяние, если ты себя убил? Ах, горе, горе, благородная голова отделена от благородного тела!
Скажи, моя ли это вина? Я ли виновен в твоем поступке своим бытием, если не своим деянием! Видишь, я думаю за тебя, потому что моя голова еще думает, — может быть, ты сделал этот выбор, ибо познал суть вещей и вину бытия счел важнее вины деяния? Теперь уже поздно, ты ничего не сказал, а совершил поступок, великодушный и грозный, и тем предписал мне, как должно поступить. Ведь ты же не думал, что я от тебя отстану и что перед поступком, который ты совершил своими нежными руками, мои руки отпрянут, опустятся! Я тебе часто говорил, что не сумею пережить разлуку с тобой, и когда ты, охваченный любовной болезнью, приказал сложить для тебя костер, я сказал, что если так, то я буду готовить костер для двоих и прыгну в него за тобою.
Что теперь должно случиться, я знаю давно, хоть сейчас только сумел выудить это из путаницы моих мыслей, едва я сюда вошел и увидел тебя на полу, — тебя — это значит тело, а рядом голову, — приговор над Нандой был произнесен. Я хотел гореть с тобою, а теперь хочу истекать кровью с тобой, потому что ничего другого мне, сказать по правде, не остается. Что же мне теперь — выйти и сказать ей, что ты сотворил, и в криках ужаса, которые она станет испускать, расслышать ее тайную радость? Что же мне — ходить по свету с пятном на честном имени и слушать, как люди говорят, а они наверняка будут это говорить: «Злодей Нанда предал друга, убил его, потому что возжелал его жену?» Нет, этому не бывать! Никогда! Я пойду за тобой, и пусть вечное лоно пьет мою кровь вместе с твоею!
Сказав это, он отвернулся от головы и оборотился к телу, высвободил рукоятку меча из уже оцепеневших пальцев и отважными своими руками добросовестно привел в исполнение приговор, который сам же произнес над собой, так что тело его, если сначала упомянуть именно тело, рухнуло поперек тела Шридамана, а пригожая его голова покатилась к голове друга и с остекленевшими глазами осталась лежать подле нее. И кровь сначала хлынула дико и стремительно, а затем медленно заструилась по желобам…
Между тем Сита, утомленная ожиданием, сошла с повозки, вошла в храм и узрела там ужаснейшее из деяний. Она вскинула руки, глаза выступили у нее из орбит, сознание затемнилось, и бедняжка во весь рост грохнулась наземь. Но что толку от этого? Ужаснейшему деянию спешить было некуда, оно могло ждать, как ждало уже, покуда Сита воображала, что это она ждет; на любой срок оставалось оно таким, как было, и когда несчастная пришла в себя, ничто не изменилось. Она попыталась еще раз упасть в обморок, но благодаря ее здоровой натуре ей это не удалось. Итак, присев на камень и схватившись руками за голову, Сита неподвижным взглядом уставилась на отделенные головы, на крест-накрест лежащие тела и на медленно растекающуюся под ними кровь.
— О боги, духи и великие подвижники, — лепетали ее посиневшие губы, — я пропала! Оба, оба за раз — ну, мне конец! Мой супруг и господин, мой Шридаман с высокомудрой головой и всегда горячим телом, кто в священные брачные ночи обучил меня всему, что я знаю в сладострастии, досточтимая его голова отделена от тела, нет его больше, он мертв! Мертв и другой, Нанда, который был моим сватом, — вот он лежит, голова его отделена от окровавленного тела, «завиток счастливого теленка» еще виден на отважной груди. Они отсекли головы друг другу! По причине… я уже не таю ее от себя… Злоба их разгорелась, точно огонь, в который плеснули масла, они схватились, и свершилось это взаимное деяние — я так все и вижу! Но как же они, разъяренные, бились одним мечом?
Шридаман, позабыв свою мудрость и кротость, обнажил меч и отсек голову Нанде, после чего тот… да нет же! Нанда по причине, от которой, в моей беде еще и мороз по коже продирает, обезглавил Шридамана, а он… да нет же, нет! Перестань гадать, ничего у тебя не получится, одни кровавые потемки, а их и без того достаточно; одно мне ясно, что они поступили как дикари и нисколечко обо мне не думали. То есть, конечно, думали. Из-за меня, бедной, разожглась их мужская распря, и меня от этого в дрожь бросает; но только из-за себя они думали обо мне, не из-за меня, не подумали ведь, что со мною будет, — в своем неистовстве они ничуть об этом не заботились, точь-точь как сейчас, когда недвижно лежат без голов, а я сама должна думать, с чего же мне теперь начать!
Начать? Да здесь кончать надо, а не начинать. Неужто же мне вдовой бродить по жизни да слушать хулу и поношения: это, мол, женщина так плохо ходила за своим мужем, что он погиб. О вдовах и всегда-то худо отзываются. Будут, конечно, говорить, что я необузданная женщина, что я убила своего супруга и его названного брата — цепь доказательств сомкнулась. Она, конечно, фальшивая, но зато законченная, звено к звену, и меня придадут огню, невинную. Нет, нет! — не невинную. Я вовсе не невинна, давно уже, а что касается необузданности, доля правды здесь есть, — большая, очень большая доля! Я должна последовать за ними, больше мне ничего не остается! Меч, где уж мне с ним управиться этими ручками, они так малы и боязливы, что им не истребить тела, которому они принадлежат; оно хоть и набухло соблазнами, но все насквозь — слабость. Ах, жалко очень его прелести, и все же оно должно стать таким неподвижным и бездыханным, как эти оба, чтобы впредь не возбуждать похоти и ее не испытывать.
Она встала, зашаталась из стороны в сторону, потом взбежала по ступенькам и, устремив взгляд в пустоту, помчалась через пределы храма обратно, на волю. Фиговое дерево росло перед святилищем, все увитое лианами. Сита схватила одно зеленое вервие, смастерила из него петлю, просунула в него голову и совсем уже собралась удушить себя.
Тут ей голос из высей, и, несомненно, он мог принадлежать только Неприкасаемой, Кали Темной, Матери мира. Это был низкий, грубый, матерински решительный голос.
— Что ты задумала, глупая гусыня? — рек он. — Тебе, видно, мало, что кровь моих сынов, по твоей вине, стекает в яму, а ты хочешь изуродовать мое дерево и превосходное мое порождение, — твое тело — отдать на растерзание воронам вместе с милым, сладостным, тепленьким зернышком, которое всходит в нем? Ты что, индюшка, не приметила, что оно в тебе заложено и что ты с ношею от моего сына? Мудрецы мне все уши прожужжали глупыми своими домыслами, что человеческое бытие — это, мол, болезнь, ею заражаются в любовном пылу, а значит, так передают и в другие поколения, — а ты, дурища, устраиваешь мне здесь такие штуки! Вынимай голову из петли, а то заработаешь хорошую оплеуху.
— Святая Матерь, — отвечала Сита, — разумеется, я повинуюсь тебе. Я знаю и не запираюсь, что виновата, но что тут поделаешь? Такое уж стряслось несчастье, неизбежное, — конечно, можно сказать, рок, если тебе не неприятно, что я так выражаюсь. Это же была беда, змеиный яд, что я превратилась в женщину из хитроумно запертой, ничего не смыслящей девчонки, что мирно вкушала пищу у отцовского очага, прежде чем познать мужчину, который ввел ее в свои дела. Ах, богиня Кали, твое дитя словно объелось бешеной вишни! Совсем, совсем оно переменилось. С той поры грех, в необоримой своей сладости, стал владыкой его раскрывшегося чувства.
Когда в брачную ночь мы спознались, точно божественная чета на усыпанном цветами ложе, он отомкнул меня своею мужскою силой, положил конец моему неведению, потому что сделал меня женщиной и отнял у меня лукавую холодность девичьих лет. О, это он сумел, да и как же иначе, ведь он был твой сын и знал, как сделать радостным любовное соитие; что я его любила, почитала и боялась — об этом и говорить не приходится, — ах, святая Матерь, не такая уж я испорченная женщина, чтобы не любить своего господина и супруга и тем паче не бояться и не почитать его. Только я хоть и почитаю его, а все время себя спрашиваю: да разве пристало ему сделать из меня женщину и просветить мою бойкую холодность страшной и сладостной тяжестью чувств? Мне все казалось, что не его это дело, что это его не достойно, низко для его мудрости, и в брачные ночи, когда его плоть восставала, мне все казалось, что для него это постыдно, унизительно для его высокомудрия — и в то же время срам и унижение для меня, пробудившейся.
Любовная страсть не подобала Шридаману, моему благородному супругу, его голове и даже телу, которое в этих делах — тут ты со мной согласишься — самое главное, совсем не подобало телу, что сейчас столь ужасно разъединено с принадлежавшей ему головой. Пробудить-то он меня пробудил для своего вожделения, но моего не утолил.
А днем и вечером, перед тем как идти спать, я видела Нанду и в мою душу закрадывался вопрос: сумеет ли он сделать так, чтобы мое сердце билось при любовном соитии с ним, который и говорить-то не умеет так правильно, как Шридаман, и еще, как совершится божественная встреча с этим, а не с другим? Быть может, он есть тот, кто установит равновесие между моим счастьем и моей пробужденностью, — она, эта мысль, засела мне в плоть и в кровь, словно крючок в рыбью глотку, и о том, чтобы его вытащить, нечего было и мечтать; ведь крючок-то был с закорючкой. Ну как мне было вырвать из души и тела вопрос о Нанде, если он всегда был при нас?
Когда его рука ненароком касалась меня, все волоски на моем теле дыбом вставали от блаженства. Когда я воображала, как дивные ноги, на которых он ходил, от колен до ступни поросшие черными волосами, обовьют меня в любовной игре, у меня дух занимался и груди набухали от сладкой мечты. День ото дня становился он мне милее, и только я дивилась прежней немыслимой своей неразбуженности, когда в девичестве он качал меня на качелях.
Ночью, когда Шридаман прильнет ко мне, я ничего не могу с собой поделать и в любовном пылу бормочу имя того, кто должен был бы, будь на то моя воля, распалять меня. Шридаман понимал: я прелюбодействую в нежных его объятиях, и он оставил меня в покое, больше ко мне не притрагивался. Нанду тоже ко мне не притрагивался — не потому, что ко мне его не тянуло, — еще как тянуло, уж это-то я знаю, и не позволю себе клеймить его подозрением, что он не изо всех сил ко мне тянулся! Нерушимая верность другу — вот почему он бежал искушения! Вот так и случилось, что я вообще осталась без мужчины, и мы, все трое, только и знали, что жить в воздержании. Вечная Матерь, так оно было, брани же меня, несчастную, порочную, непочтительную, покарай меня!
— Ты любопытная гусыня, и больше ничего, — рекла Матерь громовым заоблачным голосом. — Просто смешно смотреть на то, что ты навытворяла со своим любопытством. Но если я отменю эту двойную жертву и все поставлю на свои места, могу я надеяться, что впредь ты будешь вести себя прилично?
— Ах, святая и милая Матерь! — воскликнула Сита сквозь слезы. — Если ты можешь это совершить, можешь обратить страшные события вспять, вернуть мне мужа и друга, так что все опять будет по-старому, — как же я стану благословлять тебя, я даже во сне сдержу свой язык, чтобы больше не огорчать благородного Шридамана.
— Ну что ж, — ответил божественный голос, — хоть ты этого и не заслуживаешь, но мне тебя жалко вместе с бледным росточком в твоем лоне, и обоих юнцов вон там тоже жалко. Посему навостри-ка уши и внимай тому, что я скажу. Придется тебе оставить эту лиану в покое и вернуться в мое святилище, пред мой лик и к зрелищу, которое ты там устроила. Там уж не изволь корчить из себя неженку и падать в обморок; ты возьмешь головы за чубы и опять приставишь их к злосчастным туловищам. Если ты при этом благословишь надрезы жертвенным мечом, сверху вниз, и дважды произнесешь мое имя, то юнцы воскрешены. Да смотри, сделай свое дело аккуратно, а то заторопишься и неправильно приставишь головы, перепутаешь с телами».
И тут, мой дорогой читатель, Сита — истинная женщина, наделенная фейерверком эмоций, не из хитрости и коварства, а исключительно отдавшись на волю своего лукавого женского подсознания и благодаря гену интуиции, который в мужском организме отсутствует, как утверждают ученые, присоединила голову Шридамана к туловищу Нанды, а голову Нанды к туловищу Шридамана, то есть одного из мужчин создала идеальным, а уж кто им оказался, тут и сама богиня Кали не смогла бы разобраться. Чувства Ситы оказались умнее разума. И правильно сделали. Поступи она иначе – непереносимая ситуация повторилась бы.
Но вернемся к замысловатой истории.
«Вот какая напасть случилась из-за якобы неразумной поспешности! Принесшие себя в жертву жили, но жили подмененные: тело мужа было увенчано головой друга, на теле друга красовалась голова мужа. Не диво, что несколько минут кряду в скалистом лоне раздавались изумленные возгласы этих троих. Учредительница сего нового статуса, с криками восторга и отчаяния кляла себя и взывая о прощении, металась от одного к другому, попеременно их обнимая и наконец бросилась им в ноги, чтобы, то всхлипывая, то смеясь, поведать о своих мучениях и ужасной оплошности.
Но кто же теперь является законным мужем Ситы? Вопрос оказался настолько сложным, что всем троим пришлось отправиться за советом к отшельнику.
— Уф! — произнес он, — Ну и разодолжили! Я, конечно, был готов услышать угарную историю, но тут уж чад повалил из всех пор бренной плоти. И меж моих четырех костров в разгаре лета, право же, легче дышится, чем в вашем чаду. Если бы мое лицо не было бы вымазано пеплом, вы бы увидели багряный жар, которым ваша история зажгла мои изможденные щеки, вернее скулы, покуда я, для обуздания чувств, внимал ей. Ах, дети, дети! Носит вас, словно быков, что с завязанными глазами крутят маслобойку, вокруг колеса всего сущего, и при этом вы еще кряхтите от усердия, и в ваше тело, которое и без того зудит, впиваются бичи шести работников, иными словами — страстей. Но уж коль так все произошло, советую тебе, Сита, выбрать наиболее удачный вариант. И она покорилась воле отшельника с огромным облегчением. Сита заимела идеального мужа с умной головой и крепким телом.
Поистине, это было счастье, едва ли встречающееся на земле и скорее возможное в раю.
Заурядное земное счастье, иначе удовлетворение желаний, сужденное большинству отпрысков рода человеческого, подчиняется известному порядку, закону, благочестию, принудительному обычаю, иными словами, оно стеснено и умеренно, со всех сторон обведено чертой запрета и непременного самоограничения. Жестокая необходимость, отказ, отречение — удел смертного.
Наше вожделение беспредельно, удовлетворению его, напротив, положены теснейшие пределы. Кое-что нам дозволено, многое, почти все, запрещено, и навек несбыточной остается мечта, что запретное вдруг станет дозволенным. В том, вероятно, и заключаются блаженства рая, что дозволенное и запретное, столь раздельно существующие здесь на земле, там срастаются воедино и чело прекрасного подзапретного венчает корона дозволенного. Как иначе может бедный человек представить себе райские блаженства?
По ночам на законном супружеском ложе, Сита извивалась в могучих руках друга и принимала его усладу не как прежде, когда на хилой груди мужа только и грезила о ней с закрытыми глазами, а в благодарность все же целовала уста Шридамана. Сейчас она была счастливейшая женщина на земле, ибо ей достался супруг сплошь состоящий из преимуществ.
А как же в свою очередь доволен, как горд был преображенный муж. Вообразим же степень удовлетворенности, испытываемой человеком, чьей пламенно-изысканной голове, предрасположенной к глубоким и серьезным размышлениям, придано бодрое простонародное тело, исполненное первобытной силы, которое способно всегда и во всем споспешествовать духовным страстям этой головы».
Признаюсь, что сия повесть продолжается дальше и кончается трагически, но позволь мне остановиться здесь. Пусть искренней, непосредственно любящей обоих мужчин Сите достанется идеальный возлюбленный. Ведь она заслужила это, потому что прислушалась к своей женской интуиции и сотворила себе райское чудо, тогда как оба соперника действовали прямолинейно, не пытались найти выход из сложной ситуации, а рубили наотмашь, исходя из догматического восприятия жизни. Конечно, доля благородства в этом поступке была, но и о бедной Сити тоже неплохо было бы подумать. Каково бы ей одной пришлось вдовий век коротать?..
А сейчас мы перенесемся во Францию и познакомимся со светской женщиной — герцогиней де Ланже, историю любви которой нам любезно представит господин Оноре де Бальзак.
«Антуанетта с младых ногтей познала холод светского общества и его неукоснительные, насквозь пропитанные фальшью правила поведения. Здесь она встретила отважного, благородного человека генерала наполеоновской армии Армана Монриво, впервые в своей жизни склонившего голову перед несравненной красотой герцогини. Генерал был тем человеком, который никогда не участвовал ни в одном сомнительном деле и никогда ничего не просил для себя; он один из тех безвестных героев, которые философски презирают славу и не дорожат жизнью, так как им негде развернуть во всей полноте свои силы, чувства и способности.
Внешность Армана была на редкость характерной и недаром привлекала к себе любопытные взоры. Его крупная широкая голова особенно поражала густой и черной гривой волос, падавших ему на лицо, могучим лбом, смелым, спокойным взглядом и пылким выражением резко очерченного лица. С юных лет он брошен в ураган наполеоновских войн, проводил жизнь в походах и знал о женщинах не больше, чем знает о чужой стране какой-нибудь путник, находящий недолгий приют на постоялых дворах.
Герцогиня де Ланже, понимая, как высоко ценилась в те дни победа над знаменитым человеком, твердо решила обратить генерала в одного из своих поклонников, дать ему преимущество над остальными, привязать к своей особе и пустить в ход все могущество своего кокетства. То была случайная причуда, каприз знаменитой дамы, изображенной в пьесе «Собака на сене». Она хотела, чтобы он не принадлежал ни одной женщине, кроме нее, но сама и в мыслях не думала ему отдаться. Она была щедро наделена всем, что может внушить любовь, упрочить и сохранить ее навсегда. В ее красоте, манерах, говоре, во всем было какое-то особое врожденное кокетство, иначе говоря — сознание своей власти, присущее женщинам. В ее непрерывно меняющихся позах было что-то неотразимо привлекательное для мужчин.
Она заранее обдумала, как искусно оградит себя рядом укреплений, как заставить его взять их приступом, прежде чем допустит его в крепость своего сердца. По ее капризу Монриво, преодолевая препятствия одно за другим, должен был оставаться на тех же позициях, подобно тому, как букашка, пойманная ребенком, переползает с пальца на палец, стремясь вперед, между тем как коварный мучитель держит ее на месте.
А закаленный в боях воин едва мог дождаться вечера, чтобы одеться и отправиться в особняк де Ланже. Тем, кто знал возвышенную душу этого замечательного человека, было бы обидно видеть его таким жалким, трепещущим, больно сознавать, что могучий ум, способный охватить вселенную, скован тесными стенами будуара светской жеманницы.
Эта женщина настолько неспособна была понять доброту великодушной натуры, что была поражена ласковыми шутками, которыми он отвечал на ее капризы и жалобы. Она искала ссоры, а нашла лишь преданную любовь.
Играя с ним, она говорила:
— Я с радостью принесу вам в жертву общество, целый свет; но как эгоистично с вашей стороны, ради мимолетного наслаждения губить мою душу. Ведь я замужем, хотя брак мой и формален.
Если порой — то ли по слабости, то ли желая удержать того, чья неистовая страсть вызывала в ней неизведанные ощущения, — она позволяла ему похитить поцелуй, но тут же прогоняла Армана с кушетки, как только соседство с ним становилось опасным.
— Ваши радости — это мои грехи, Арман; они стоят мне стольких покаяний, стольких угрызений совести! — восклицала она с упреком.
А этому смелому человеку как раз и не хватало смелости любовников, отлично изучивших формулы женской алгебры. Ведь любовь требует помимо нежных поэтических чувств, несколько больше геометрии, чем обычно думают. Ему же знакома была лишь истинная смелость настоящих мужчин.
Герцогиня ровным счетом ничего не желала знать о судьбе отважного генерала. Неспособная отличить добро от зла, не изведавшая страданий, которые научили бы ценить брошенные к ногам сокровища, она только забавлялась ими. Не испытав солнечного тепла, она предпочитала оставаться во мраке. Арман, который начинал постигать это необычайное положение, надеялся, что в ней заговорит голос природы. Но он молчал. Молчал уже семь месяцев.
Надо сказать, что герцогиня и Монриво были подстать друг другу в одном: они оба оказались одинаково неопытны в любви. Она плохо разбиралась в теории, совсем не знала практики, ничего не чувствовала и обо всем рассуждала. Монриво плохо знал практику, совершенно не знал теории и слишком глубоко чувствовал, чтобы рассуждать.
Видя сколь нестерпима сложившаяся для генерала ситуация, его друг решил дать ему совет:
— Если тебе удастся пробудить в ней желание, ты спасен. Только брось свою детскую наивность. Если, стиснув ее в своих орлиных когтях, ты дрогнешь, отступишь, или хотя бы бровью поведешь, если она догадается, что еще можно удержать верх, она увернется, ускользнет из твоих когтей, как угорь, и больше тебе ее не поймать. Будь неумолим, как закон. Будь безжалостен, как палач. Укроти ее ударами. Ударив раз, ударь еще. Бей ее без передышки, как бьют кнутом. Герцогиня тверда, как камень, дорогой Арман, женщины этой породы смягчаются только от ударов; страдания пробуждают в них сердце, их надо бить из милосердия. Бей же без пощады. Большинство женщин желают подвергнуться моральному насилию. Им лестно осознавать, что они уступают только силе.
Герцогиня же продолжала вести свою жестокую игру. Она стремилась доказать этому наполеоновскому солдату, что принимает любовь, но не отдаются и что завоевать ее труднее, чем покорить всю Европу. И все же давая ему ласкать свои прелестные белокурые локоны, которые он любил перебирать пальцами, здесь, в тиши будуара, в своем царстве, герцогиня не могла избавиться от мысли: «Этот человек способен убить меня, если догадается, что я над ним потешаюсь». Но Арман был слишком неопытен, чтобы заметить, в какую западню заманила его герцогиня. Смелый человек, когда он любит, становится доверчив, как ребенок.
И все же всякому нестерпимому страданию приходит время положить конец. Генерал решается с помощью своих друзей тайно похитить герцогиню, дабы иметь возможность поговорить с ней не на ее хорошо охраняемой территории.
— Вы насмеялись над моей любовью и вы совершили преступление, — спокойно сказал Монриво. — Каждая женщина вправе отвергнуть любовь, если чувствует, что не может ее разделить. Мужчина, который любит и не сумел внушить любовь, не ищет сострадания и не имеет права жаловаться. Но претворяясь влюбленной, привлечь к себе несчастного, одинокого на свете, дать ему познать счастье во всей полноте и потом отнять, украсть у него всякую возможность испытать счастья в будущем, погубить его не только в настоящем, но и на всю долгую жизнь, отравив каждый его час и каждую мысль, — вот что я называю чудовищным злодеянием, герцогиня. Я буду пользоваться властью судьи над преступником, чтобы пробудить вашу совесть. Если бы в вас не осталось совести, я не стал бы судить вас. Но вы так молоды, мне хочется верить, что сердце ваше еще не совсем очерствело.
Подумайте только, каторжник, понуждаемый нищетой или гневом, лишь убил человека, а вы убили счастье и жизнь человека, лучшие его надежды, самые дорогие верования. Вы применили все уловки слабости против доверчивой силы; вы приручили сердце своей жертвы, чтобы легче его растерзать; вы завлекли несчастного ласками. Вы показали ему солнечный свет, прежде чем выколоть ему глаза. Изощренная жестокость.
Герцогиня слушала со смирением, уже не притворным и не кокетливым, как прежде.
— Арман, — сказала она, — увы, я грешила, но по неведению! Клянусь вам, я была столь же чистосердечна в своих ошибках, как и в сегодняшнем раскаянии. Что же, я долго сопротивлялась, но теперь я твоя…
Арман молчал.
— Боже, он не слушает меня! — воскликнула она, прерывая себя и ломая руки. — Я же люблю тебя, я твоя! — взывала она, падая к его ногам. — Твоя, твоя, мой единственный, мой повелитель!
Арман продолжал молчать. Герцогиню благополучно доставили в ее апартаменты.
Она поняла, как ничтожно светское общество, если она, такая слабая, такая ничтожная была в нем королевой. Что значили эти людишки в сравнении с тем, кого она уже любила всем сердцем, кто вырос в ее глазах до грандиозных размеров, прежде приниженный ею. Описать сердечные муки этой гордой женщины, этого балованного ребенка так же трудно, как взвесить, сколько поэзии может сосредоточиться в одной единственной мысли, сколько сил источает душа при звуке колокольчика, сколько жизни уносит отчаяние, вызванное стуком кареты, которая проехала мимо, не остановилась, не привезла ответа от возлюбленного на очередное отчаянное письмо. Все ее попытки были тщетны. Арман отверг герцогиню де Ланже и она в конце концов решила удалиться в монастырь.
В Испании на отвесной скале стоит монастырь Босоногих кормелиток. Привычные строгой чистоте устава, сюда стекались из отдельных мест Европы скорбящие женщины, которые, порвав земные узы, возжелали медленного самоубийства в лоне божьем. Здесь, перед вечным престолом ревнивого и карающего бога, священные сокровища были брошены, словно крупицы ладана, на хрупкий алтарь любви. Здесь смиренно коротала долгие годы некогда прекрасная кокетливая герцогиня.
Сюда однажды судьба забросила и генерала. В храме при монастыре он услышал знакомый голос. Его музыкальные темы напоминали рулады певицы в любовной арии; напевы порхали и щебетали, словно птички весной. Порою она вдруг уносилась в прошлое, и звуки то резвились, то плакали. Порою в беспорядочных переменчивых ритмах выражалось волнение женщины, радующейся возвращению возлюбленного. Она рассказывала ему о своей неизбывной печали, описывала тяжелую болезнь, которая медленно ее подтачивала. День за днем отрекаясь от земных чувств, ночь за ночью отгоняя мирские помыслы, она постепенно иссушила свое сердце.
Долгое время Арман пребывал в восторженном состоянии. Затем его охватило непреодолимое желание увидеть любимую женщину, вступить с нею в спор с богом и похитить ее у бога. Таков был дерзновенный замысел, прельстивший этого отважного человека. И вот наконец ему удалось добиться встречи с любимой под присмотром настоятельницы.
Они свиделись у решетки монастыря. Генерал склонил голову, чтобы справиться с собой. Когда он поднял глаза, то увидел за прутьями решетки бледное, исхудалое, но все еще прекрасное лицо монахини. Это нежное, когда-то блиставшее юной свежестью лицо, матовая белизна которого пленительно сочеталась с цветом бенгальской розы, приобрело теплый оттенок фарфоровой чашки, освещенной изнутри слабым огнем.
Как странны и причудливы законы сердца! Монахиню, зачахшую от безнадежной любви, изнуренную слезами, молитвами, постом и бдением, женщину двадцати девяти лет, увядшую в тяжелых испытаниях, он любил более страстно, чем когда-то легкомысленную красавицу.
Не склонны ли люди, сильные духом, испытывать влечение к тем благородным и печальным женским лицам, которые хранят неизгладимый след возвышенной скорби и пылких дум? Красота женщины несчастной и страдающей не милее ли всего для мужчины, который хранит в сердце неисчерпаемый запас утешений, ласки, нежности, готовых излиться на существо трогательно слабое, но сильное чувством?
Утром в теской келье нашли уже остывшее тело герцогини де Ланже. Здесь стояла мертвая тишина.
И вдруг звучание органа отразилось гулким эхом в сводах, низверглось потоками скорби и, наконец, высокие ноты перешли в созвучия ангельских голосов, как бы возвещая возлюбленному, потерянному навек, но не забытому, что соединение двух душ свершится только на небесах. Трогательная надежда!»
Но, быть может, не тщетная…
Кто знает пути потустороннего мира? Но на земле их счастье оказалось невозможным. Увы… Однако от чего же? От холодности, надменности женского сердца, которое не умело любить.
Мой дорогой читатель давно предугадал, что трагический финал этой возлюбленной пары неизбежен, сочувствует ей и ожидает от меня новой истории, которая в конце-то концов расскажет о счастливом исходе событий. Ну что ж… Попробуем перелистать страницы другой книги.
Вот из романтических времен мы перелетаем в деловой ХХ век на небольшом легкокрылом самолете. Пилотирует его Ричард Бах — крепкий мужчина спортивной комплекции, свободный от всяческих обязательств перед слабым полом. Таких называют: плей-бой. Хлесткое прозвище — играющий мальчик. И все-таки изредка он бывает удручен мельканием пестрокрылых женщин в его жизни, которое начинает утомлять. Хочется настоящего, вечного чувства, но печальный опыт и своей жизни и предшествующих поколений не оставляет надежды на то, что хоть когда-нибудь ускользающая цель будет достигнута и совершенно совершенная женщина встретится на его пути.
Вот как о своем поиске рассказывает сам Ричард Бах, не только летчик, но и известный американский писатель.
«Я принимаюсь составлять список под названием Совершенная Женщина. К девятой странице своего списка, чувствую, что несколько обескуражен. Каждая из написанных мною строк была очень важна. Ни без одной нельзя было обойтись. Но таких требований не мог удовлетворить никто… им не соответствовал даже я сам. Наконец я понял: чем более просветленными становимся мы, тем менее возможно для нас жить в согласии с кем-либо, где бы то ни было. Чем больше мы узнаем, тем лучше для нас жить самим по себе.
Каждая новая встреча была интригующей, но проходили дни и цвета тускнели, загадочность, заблудившись, исчезала в лесу идей, которые мы не разделяли. Мы все были друг для друга ломтями пирога, неполными и незавершенными.
Некоторые из моих подруг так никогда и не выходили замуж, но в большинстве все они были в разводе. Едва уцелевшие после несчастливых отношений, покалеченные грубыми мужчинами, доведенные постоянным стрессом до бесконечной депрессии, они доживали свои жизни. Для них любовь стала чем-то вроде трагического недоразумения, пустой оболочкой, из которой вышибли смысл.
Признаюсь, это был бесцветный калейдоскоп.
И вот неожиданная встреча на поросшем цветами взлетном поле.
Я спросил ее:
— Ты выходила когда-нибудь из тела, Лесли?
Она даже не моргнула, услышав мой вопрос, и не потребовала от меня объяснений.
— Дважды. Однажды в Мексике. А однажды — в Долине Смерти, на вершине холма ночью под звездным небом. Я наклонилась назад, чтобы посмотреть, и свалилась вверх, оказалась среди звезд… Мне показалось, будто на меня упала звезда, которая была в десять десятков раз ярче, чем солнце и вспышка ее света внезапно оглушила меня. Ни тени, ни света, ни тепла, ни мерцания, ни тела, ни неба, ни земли, ни пространства, ни времени, ни вещей, ни людей, ни слов, один только
!СВЕТ!
И я безмолвно плавал с ней в сиянии. Это не свет, осознавал я, это необъятное непрекращающееся великолепие, пронизывающее собой то, что было когда-то мной — это не свет. Этот свет просто олицетворяет нечто, он выражает собой что-то другое, более яркое, чем свет — он выражает любовь! Причем такую сильную, что сама идея о силе кажется смешным перышком мысли, если ее рассматривать в свете той грандиозной любви, которая поглотила меня.
Я ЕСТЬ!
ТЫ ЕСТЬ!
И ЛЮБОВЬ: ЭТО ВСЕ В ЭТОМ ВЕСЬ СМЫСЛ!
Зачем такое многообещающее слово распинать на кресте обязанностей, увенчивать терниями долга, вздергивать на виселице лицемерия, спрессовывать под грузом привычного. После слова «Бог», «Любовь» — самое затрепанное слово в любом языке.
Как хочется Ричарду любить и одновременно быть свободным, прилетать к своей возлюбленной, а потом вдруг, неожиданно уноситься, — носиться где-то, — неведомо где, и вновь возвращаться в широко раскрытые объятия вечно ожидающей женщины… Но возлюбленная?… будет ли она его ждать, ждать вечно носящегося Баха в бесконечно необъятном небе?.. Захочет ли она, самостоятельная женщина, звезда Голливуда терпеть его абсолютную свободу? Кому, как не ей знать, что свобода каждого человека кончается там, где начинается свобода другого. И если эти две свободы не складываются, то происходит вычитание… Снова остается пустота…
И все-таки она берет трубку телефона и кричит:
— Ричард, Ричард, ты где?
— Я ищу свою Совер…
— К ЧЕРТУ твою Совершенную женщину! Она — выдуманная тобой, утыканная поддельными перьями, всевозможных цветов курица весом в полтонны, которой никогда не взлететь! Все что она может — это бегать туда-сюда, хлопать крыльями и пронзительно кудахтать, но никогда, никогда она не сможет оторваться от земли, никогда не сможет запеть. Ты, которого бросает в ужас при одной мысли о свадьбе, знаешь ли ты, что уже женат на этом чучеле?
— Вряд ли.
Но если даже мы будем вместе, но будем изменяться в разных направлениях, у нас все равно не будет никакого будущего, ведь правда? Я думаю, двое людей могут изменяться вместе, вместе расти и обогащать друг друга. Один плюс один, если только это не единицы, могут равняться бесконечности. Но часто люди тянут друг друга вниз: один из них хочет взлететь, словно воздушный шар, а другой висит на нем мертвым грузом. Мне всегда было интересно, а что если оба — женщина и мужчина — стремятся вверх, как шары?!
Ричард подумал: «Передо мной предстала картина: маленький я рядом с курицей на свадебной фотографии. Так оно и есть! Я обвенчался с идеей, которая оказалась неверной. Но ограничение моей свободы!»
— И ты способен провести остаток своей жизни в поверхностных привет-как-дела? С женщинами, которые так же боятся близости, как и ты. Подобное притягивает подобное, приятель. Если у тебя не найдется крупинки здравого смысла, чтобы вознести молитву за то, что тебе досталась эта жизнь, ты будешь таскаться со своей вымышленной близкой и перепуганной Совершенной Женщиной, пока не умрешь от одиночества. Ты жесток и холоден как лед.
Для тебя Лесли была возможностью в тысячу раз более чудесной, чем любая империя, но ты до смерти испугался ее, потому что она умнее, чем ты когда-либо был или будешь; и теперь ты намерен вышвырнуть из своей жизни ее.
Или это она вышвыривает из своей жизни тебя? Она не пострадает от этого, приятель, потому что она не проиграла. Ей будет грустно, она немного поплачет, потому что она не боится плакать, когда умирает что-то, что могло бы стать прекрасным, но она все это переживет и станет выше всего этого.
Ты тоже все это переживешь, не пройдет и полутора минут. Лишь захлопни поплотнее свои чертовы стальные двери и никогда больше о ней не вспоминай. Вместо того, чтобы стать выше, ты покатишься вниз, и очень скоро твои подсознательные попытки совершить самоубийство увенчаются блестящим успехом. Тогда наступит жалкое пробуждение, и ты поймешь, что в твоих руках была жизнь из огня и серебра, искрящаяся сиянием бриллиантов, а ты взял грязную кувалду и разнес ее вдребезги. Перед тобой самый важный в твоей жизни выбор, и ты это знаешь. Она решила, что не будет мириться с твоим глупым первобытным страхом, и в это мгновение она счастлива, что освободилась от тебя, повисшего было на ней мертвым грузом.
Ну, вперед, поступай, как ты всегда поступаешь: беги прочь. Беги в аэропорт, запускай двигатель самолета и взлетай, лети в ночь. Лети, лети! Давай, найди себе хорошенькую девочку с сигаретой в одной руке и стаканом рома в другой и посмотри, как она вытрет о тебя ноги по дороге в лучший мир, чем тот, от которого ты пытаешься убежать. Беги, глупый трус! В следующий раз ты увидишь меня в день своей смерти, и тогда расскажешь, каково ощущение, когда тобой сожжен единственный мост…
— Я попробовал, и мне не лучше без тебя. Мне так тебя не хватает.
— Мне тоже тебя не хватает, Ричард. Единственная жизнь, которую стоит прожить — волшебная. Нас ждет это волшебство. Я бы все отдала, чтобы ты только увидел, что нас ждет…. Но если ты не видишь этого будущего, значит его нет.
В ее голосе звучала усталость и покорность неизбежному. Она была уже готова повесить трубку.
То ли это произошло, потому что я устал, или был панически испуган, или то и другое, — мне никогда не узнать. Без всякого предупреждения что-то дернулось у меня внутри, вырвалось на свободу, и это что-то отнюдь не чувствовало себя счастливым.
— Почему ты так кричишь?
— Я кричу, потому что ты меня не слышишь! РИЧАРД! ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ? ТЫ ЧТО, СОВСЕМ С УМА СОШЕЛ? Там, на карнизе, — это не просто некий призрак, это ТЫ! Это твое будущее, и если оно упадет, ты превратишься в ЗОМБИ, в живого мертвеца, попусту транжирящего время, пока ты наверняка себя не убьешь! ЗАЧЕМ, ПО-ТВОЕМУ ТЫ ОКАЗАЛСЯ НА ЭТОЙ ПЛАНЕТЕ, — ЧТОБЫ ЛЕТАТЬ НА САМОЛЕТАХ? Ты здесь для того «самонадеянный ублюдок», чтобы научиться ЛЮБИТЬ!
Она — твой учитель, но через двадцать пять секунд она повесит трубку, и ты больше никогда ее не увидишь! Что ты сидишь, ты, идиот, сукин сын! У тебя осталось десять секунд! Две секунды! ГОВОРИ!
— Лесли, — сказал я, — ты права. Я заблуждался. Я хочу меняться. Мы попробовали жить по-моему — не вышло. Давай попробуем по-твоему. Никаких стен между нами, никакой Совершенной Женщины. Только ты и я. Давай посмотрим, что получится.
В трубке было тихо.
— Ты уверен? — спросила она. — Ты уверен, или просто так говоришь? Потому что если просто так, то все будет еще хуже. Ты это знаешь, правда?
— Да, я знаю, я уверен.
Снова тишина.
— Ну конечно. Вешай трубку и приходи ко мне, позавтракаем.
— Разумеется, солнышко, — сказал я. — Пока.
После того, как она повесила трубку, я сказал в затихший телефон: — Я люблю тебя, Лесли.
Эти слова, сказанные в полном уединении, так что никто их не услышал, — слова, которые я так презирал и никогда не произносил, — были истинны, как сам свет.
— ПОЛУЧИЛОСЬ! — закричал я на всю комнату. — ВСЕ ПОЛУЧИЛОСЬ!
Я уверен, что несправедливости нет; я знаю, что наши жизни даются нам для обучения и развлечений. Мы создаем себе проблемы, чтобы проверить на них свои силы… если бы у меня не было этих проблем, появились бы другие — такие же настоятельные проблемы. Никто не может учиться в школе без контрольных вопросов. Но эти вопросы часто имеют неожиданные ответы, а иногда бывает и так, что можно дать только один, чрезвычайно категоричный ответ.
События, которые мы притягиваем в нашу жизнь, какими бы неприятными они для нас ни были, необходимы для того, чтобы мы научились тому, чему должны научиться.
Несмотря на то, что это были самые трудные и напряженные времена из всех, которые мы когда-нибудь переживали — и это было самое странное -…мы становились все более счастливы, живя вместе. Все, что мы делали, было окружено слабо сияющей аурой эротичности. Короткий быстрый взгляд, едва заметная улыбка, легкое прикосновение — все это доставляло нам радость на протяжении дня.
С ней я научился целовать ее улыбку. При ней я стал по-иному относиться к обыденным вещам. Когда я помещал тесто на противень, всегда стал призывать на помощь фею хрустящей корочки. Сейчас я пишу письмо самому себе — тому, кем я был двадцать лет назад. Оно называется Жаль, Что Я Этого Не Знал, Когда Был Тобой.
Она была в такой же мере бережливой и предусмотрительной, в какой я был когда-то расточителен. Расчетливость и экономность — эти качества никогда не присутствовали в моем списке качеств родной души. Но от вселенной можно было ожидать такого предвидения: кто-то один из магической пары должен восполнять то, чего может не хватать другому.
Она и я умирали уже миллионы раз до этого, и вот мы снова в эту секунду, в эту минуту, в этой жизни снова вместе! Смерть не более разлучает нас, чем жизнь! Глубоко внутри души каждый из нас знает вечные законы, и один из них состоит в том, что мы всегда будем возвращаться в объятия того, кого мы любим, независимо от того, расстаемся ли мы в конце дня или в конце жизни.
Есть нерушимый Космический закон: жизнь никогда не покидает жизнь.
Единственное, что не заканчивается — это любовь!
Мы — МОСТ ЧЕРЕЗ ВЕЧНОСТЬ, возвышающийся над морем времени, где мы радуемся приключениям, забавляемся живыми тайнами, выбираем себе катастрофы, триумфы, свершения, невообразимые происшествия, проверяя себя снова и снова, обучаясь любви, любви и ЛЮБВИ!
Спокойной ночи, — сказал я. — Я буду ждать тебя на углу бульвара Облаков и улочки Спокойного Сна…
Лучший случай отплатить за удивительный миг — просто насладиться им».
Вот он конец нашего поиска, вот главная задача жизни: научиться любить. «Один плюс один, если это не единицы, могут равняться бесконечности». А бесконечностям нет смысла вступать в ссоры и распри. У них найдутся куда более интересные, захватывающие душу занятия… Будь то поджаривание хрустящей корочки у пирога или решение глобальнейшей из глобальных задач.
И если таких бесконечностей будет бесконечное множество, они позаботятся о нашей Земле, почистят ее, отмоют, накормят голодных, согреют обездоленных, обучат неграмотных. Вечная Женственность, Вечная Мужественность, Вечная Мудрость и Вечная Красота нежно склонятся над заболевшей Странницей во Вселенной и не отдадут ее на поругание бездушным, не научившимся ЛЮБИТЬ.