Голем – ужас, бродящий по душам.


</p> <p>Голем – ужас, бродящий по душам.</p> <p>

Вот перед нами небольшой каменный дом. Чуть светится окно от одной лишь свечи. Кто там за окном? Человек, живущий во времена Средневековья. О чем расскажет он нам?

«Лунный луч падает в изножие моей кровати, говорит этот человек, — и лежит там как большой светлый плоский камень. Когда полная луна идет на убыль и левая половина ее начинает чахнуть, — подобно лицу, на худеющих скулах которого при встрече со старостью сперва проступают морщины, — в такие ночи мною овладевает смутная щемящая тоска. Здесь, в еврейском квартале, средневековые алхимики плавили философский камень и насыщали ядом лунные лучи.

От небольшого сквозняка начало раскачиваться мое пальто, и я стал размышлять о том, как это странно, что ветер приводит в движение безжизненные вещи. Это так непривычно, когда предметы, до того обычно всегда мертвые, вдруг начинают как бы оживать…Однажды на безлюдной площади я увидел, как большие клочки бумаги в безумной ярости вихрем кружились и преследовали друг друга, как будто сами себя приговорили к смерти. Через мгновение они вроде бы успокоились, но вдруг ими снова овладела бессмысленная злоба, и в безумном бешенстве они стали бушевать, забиваясь в закоулки, чтобы заново разлететься в разные стороны и наконец исчезнуть за углом. Лишь огромный кусок бумаги не мог догнать их. Он распластался на мостовой и вздымалась от ярости, словно в одышке, глотал с жадностью воздух.

Тогда во мне возникла смутная догадка: что, если мы, живые существа, тоже в конце концов чем-то похожи на такие клочки бумаги? Может быть, нас тоже несет в разные стороны невидимый загадочный «ветер» и определяет наши действия, в то время как мы, по простоте душевной уверены, что поступаем по собственной свободной воле?

Наступила хмарь смурного дня. Куда ни кинешь взгляд, везде побывала кисть серой скуки. Все во мне было покорежено и смято. Мечталось, лишь бы снова никогда не светило солнце и его наглая ложь о радости бытия не засияла в душе.

По собственной ли воле примерно раз в тридцать три года в нашем переулке повторяется событие – появление Голема, в котором нет ничего чересчур удивительного и которое, однако, сеет ужас, каковому нет ни объяснения ни оправдания. Бессчетное число раз повторялось одно и то же: совершенно неизвестный человек с безбровым желтым лицом монгольского вида, одетый в старомодный вылинявший лапсердак, шествовал мерным и странно спотыкающимся шагом, словно готов был в любой момент упасть, проходил через весь еврейский квартал и вдруг исчезал. История с Големом похожа на головоломку.

Кто может утверждать, что он что-то знает о нем? Он существовал в мире жутких сказок, пока однажды в переулке не произошло событие, снова внезапно вызвавшее его к жизни. Какое-то время после его появления каждый выдвигает свои домыслы, и слухи растут как снежный ком. Они настолько раздуваются без меры, что наконец погибают в собственной недостоверности.

По забытым канонам Каббалы один раввин вылепил из глины искусственного человека – так называемого Голема, — чтобы тот в качестве служки помогал ему звонить в колокола в синагоге и выполнять черную работу. Тот не стал настоящим человеком и лишь влачил, как говорят, жалкое полусознательное существование. А жил голем только в течение дня, когда раввин вкладывал ему в рот записку с магическими знаками, освобождая тайные силы вселенной.

И когда как-то вечером перед молитвой на сон грядущий раввин забыл вытащить записку изо рта Голема, тот впал в бешенство, понесся по темным переулкам и стал крушить на своем пути что ни попадя, пока раввин не бросился ему навстречу и не вытащил бумажку со знаками. И тогда истукан замертво рухнул на землю. От него ничего не осталось кроме глиняного тела, его и сейчас еще показывают в Старо-Новой синагоге.

Этого самого раввина пригласили однажды в замок к императору, он мог вызывать тени усопших и делать их зримыми. Теперешние ученые твердят, что он пользовался для этого Латерна Магией.

Таинственные слухи о Големе шли впереди него, как тень.

Я встретил Голема. Он шел навстречу мне, и мы прошли почти вплотную друг к другу. Мне и по сию пору еще непонятно, что тогда творилось со мной. Однако не приведи Господи постоянно, изо дня в день жить в ожидании встречи с ним.

Но в тот момент, уверен – совершенно уверен, прежде, чем я успел увидеть его, какой-то голос внутри меня воскликнул: Голем! Незнакомец прошел мимо меня. Через мгновение навстречу мне хлынул поток бледных возбужденных людей, охваченных паническим страхом, обрушившихся на меня с вопросами, не видел ли я его. И когда я отвечал, что чувствовал, то чувствовал, что язык мой не может остановиться, хотя до этого он точно к небу прилип. Я был буквально ошеломлен тем, что способен двигаться, хотя какую-то долю секунды, приходившуюся на один удар сердца, находился словно в столбняке. Вспоминая о нем, я будто бы медленно истекал кровью и леденел от холода.

Я размышлял о Големе часто и подолгу: в жизни любого поколения непременно бывает такой момент, когда в мгновение ока по еврейскому кварталу распространяется психический недуг, с какой-то скрытой от нас целью поражая живые души, и, как мираж, приобретает черты существа, жившего, может быть, несколько веков назад и жаждавшего обрести плоть и кровь.

Возможно, что существо все время бродит среди нас, но мы не замечаем его. Но как только в груди начинает звучать эхо воспоминаний, тут же наваливается смутное чувство страха. Может быть, это лишь нечто такое, что напоминает духовное произведение искусства, но без внутреннего осознания, — художественное произведение, образующееся как кристалл, вырастающий из бесформенной массы, верный постоянному и неизменному закону.

Кто его знает?

Если в душные дни воздух до предела насыщен электричеством и напряжение наконец разряжается молнией, то почему невозможно, что и непрерывное сгущение одних и тех же мыслей, отравляющих атмосферу в еврейском квартале, закончится внезапным резким разрядом – душевным взрывом? Взрывом, бьющим по нашему сонному сознанию дневным светом, чтобы сотворить там, в природе – молнию, а здесь, у нас – призрак, который лицом, походкой и жестами неизбежно обнаруживается во всех без исключения как символ массового психоза.

Говорят, лазоревые цветочки Богоматери навсегда теряют свою окраску, если блеклый сернистый цвет молнии, предвещающий бурю с градом, вдруг упадет на них.

Как некое явление предвещающее удар молнии, так и здесь любое страшное знамение грозит вторжением этого фантома в царство деяния. Обрушившаяся штукатурка на ветхой стене принимает форму идущего человека; и в морозных узорах на оконном стекле образуются черты неподвижно застывшего лица. Чудится, что песок с чердака падает иначе, чем обычно, и внушает мнительному очевидцу подозрение, будто то незримый дух, боящийся света, швыряет в него песок и упражняется с тайным умыслом любыми способами обрести конкретные черты. На чем бы ни покоился глаз человека, он ощущает, что им владеет непонятный дар видеть повсюду подозрительные многозначные формы, вырастающие в снах до гигантских размеров. И вечно проходит красной нитью через безуспешные попытки нашего сгущенного сознания прогрызть оболочку повседневности мучительная убежденность, что наша душа против воли истощает себя с единственной целью – выразить образ фантома в пластической форме.

Ощущение времени сгустилось в одну точку сиюминутности.

Любая вещь на земле ничто иное, как вечный символ, воплощенный в прахе.

Слово, которое могло бы передать мое чувство, нужно сначала сотворить.

Это было нечто, которого не было и было наполнено его страшной жизнью.

За моим окном разбушевалась метель. Снежинки – регулярные полки крошечных солдат в белых мохнатых мундирах – неслись мимо оконного стекла друг за другом в одном и том же направлении, как будто в общей панике перед врагом, не знающем пощады. Внезапно сбившись в кучу они по непонятной причине рассвирепели и бешено ринулись назад, пока их не атаковали с флангов, снизу и сверху новые вражеские полки, и все закончилось сумасшедшей круговертью.

Вероятно, в безмолвные часы ночного одиночества во мне воскресло воспоминание о том, что в молодые годы – начиная с раннего детства – меня до боли мучила несказанная жажда чуда, находившегося по ту сторону всего бренного, но осуществление этой страсти закрутило меня как ураган и всей своей мощью подавило в моей душе крик радости. Печаль подтачивала мне душу.

Я заставил себя плюхнуться в кресло. Хоть бы скорей уж старуха с косой забрала. Только бы не чувствовать больше этой обескровливающей ужасной напряженности.

Я не хочу – я – не – хочу! – кричал я. – Разве вы не слышите?

Непонятно, почему до сих пор я был жив. Неспособный что-то соображать или делать, я уставился прямо перед собой в одну точку.

Мало помалу мне наконец стало ясно, что передо мной стояло диковинное существо, появившееся и простершее ко мне руку. Серое широкоплечее создание, ростом с плотного высокого человека. Там, где должна была находиться голова, я сумел различить только темный шар из бледного тумана. От привидения исходил затхлый запах.

Чувство полнейшей беспомощности почти лишило меня сознания. Все, что я постоянно испытывал с изматывающей болью, теперь сгустилось в смертельный страх и застыло в форме этого существа. Инстинкт самосохранения подсказывал мне, что я сошел бы с ума от ужаса и потрясения, если бы увидел лицо фантома, предостерегал меня, кричал мне прямо над ухом, но голова призрака притягивала меня, как магнит, и я не в силах был оторвать взгляда от белесого туманного шара и пытался отыскать на нем глаза, нос и губы. Но сколько я не старался, туман оставался неподвижен.

Контуры приведения дрожали в призрачном мареве мрака, чуть заметно сужались и снова расширялись, точно от неторопливого дыхания, охватившего всю его фигуру.

Существо недвижно протягивало мне руку.

Я смутно ощущал, что на мне лежала огромная ответственность – ответственность, выходившая далеко за пределы суетного мира, если я не приму правильного решения. Две чашки весов, на каждой тяжесть половины мироздания, колебалась где-то в царстве причинности, догадывался я, на одну я брошу песчинку, и та перевесит.

Кругом расставлены страшные ловушки, понял я. Ища помощи, оглянулся, не даст ли мне кто-нибудь знак, что мне делать.

Пусто.

В этот страшный миг жизнь мириада людей весила столько же, сколько одна пушинка. Мимо меня нескончаемой вереницей плыли человеческие лица. Веки закрыты – застывшие мертвые хари: мой собственный род, мои пращуры. Головы шествовали сквозь столетия, пока растянувшиеся вереницы не становились мне все знакомей и знакомей и не слились в последнее лицо – лицо Голема, оборвавшего цепь моих предков.

Передо мной стоял серый призрак с протянутой рукой, в которой лежали зерна. В двух кругах, образовавших восьмерку, стояли обступившие нас диковинные существа. В одном кругу облаченные в покровы с лиловым отливом, в другом – с красновато-черным.

Душевное смятение подсказало мне, что час приговора пробил. Мои пальцы дернулись к зернам, и тут я увидел, как задрожали фигуры в красноватом круге.

Отказаться от зерен?

Трепет охватил лиловый круг. Я поднял руку, все еще не зная, как мне поступить, и – ударил приведение по протянутой руке, так что зерна покатились по полу…

Я не способен был утолить жажду таинственного из-за знойного тока своей крови, которая была не в силах насытить высохшую почву моего рассудка». (Г. Мейринк)

Вот сколь жуткие призраки ворочались в душе человека Средневековья. Но они не единственны. В душе звучат и светлые напевы.


Шиповник раскрылся под нежной луною,
И сладко упился медовым вином,
Которое феи вливают волною
В цветочные чаши, сбирая на нем.
Под дерном зеленым, в стенах и под крышей
Пустынного Замка уснули во мгле
Кроты, землеройки, летучие мыши;
И если разлить то вино по земле,
И если с росою оно задымится,
Им что-то веселое, светлое снится,
О чем- то бормочут они в полусне.
Храните же мирно видения ваши,
Немногие феи столь новые чаши
Приносят, летая при светлой луне.
И полночь с лазурных высот снизошла,
Прохлада на мир задремавший легла,
Любовь – в небесах, и покой – на земле,
Отрадны восторги в таинственной мгле.
Всех бабочек, птичек, растенья, зверьков
Баюкает море загадочных снов,
Как в сказке волна напевает волне,
Их пенья не слышно в ночной тишине. (Шелли)