Карфагена не стало. Архимед. Музы заговорили. Плавт.


</p> <p>Карфагена не стало. Архимед. Музы заговорили. Плавт.</p> <p>

Ко второй половине Ш века до нашей эры римляне успели подчинить себе практически всю территорию нынешней Италии, присоединить ее огромные пространства к бывшему небольшому поселению на семи холмах. Их стремительное шествие за новыми землями и новыми богатствами произошло не только благодаря отлично организованной, обученной и экипированной армии, но и первобытной отсталости многих италийских и латинских племен, разбросанных то тут то там по Апеннинскому полуострову.

Окрыленные своими победами правители Рима задумались: «А что же дальше?..» Смущал их буйные головы остров Сицилия, часть которого принадлежала Карфагену. Очень уж досадно было: вот он – огромный, богатый, плодородный — раскинулся буквально под боком нарождающейся империи – в-о-о-н он в дымке виднеется у края горизонта, и волне от одного берега до другого бежать недолго – а взять его в свои руки пока ну никак не удается. Верно говорится: видит око, да зуб неймет. Однако хочет, ой как хочет. Страстно манил алчущий взор римлян, брошенный с Капитолийского холма на еще не принадлежащие им земли.

В Сицилии, в свою очередь, были свои проблемы, обычные по тем временам. С конца У века до нашей эры в течение ста лет шла беспрерывная борьба между могущественным городом-государством Карфагеном и греческими колониями. И те и другие располагались далеко от острова. Карфаген на севере Африки, а греческие колонии принадлежали естественно Греции. В Ш веке Карфаген владел уже большей частью острова. Вот только захватить крупнейший греческий город Сиракузы никак ему не удавалось. Стойкие там оказались жители. Но и у них уже все силы были на исходе. И тогда, обратив внимание на то, что на арене древнего мира появилась новая могучая держава – Рим, сиракузцы решили попросить у них помощи. Предложение это для римлян было весьма заманчиво, и не только с материальной точки зрения.

Ведь купающиеся в роскоши карфагеняне позволяли себе нагло подшучивать над пока еще скромно живущими римлянами: «Да кто, мол, они такие? Представляем себе, как римские сенаторы, посещая пиры друг друга, переносят с собой один и тот же серебряный прибор, причем, чтобы отмыть его в морской воде, им надо сначала спросить разрешения у нас».

Не стоило так карфагенянам злить тех, кто вскормлен был волчицей. Такие люди оскорблений не прощают.

В 265 году до нашей эры граждане Рима проголосовали за союз с Сиракузами и вступили в Первую Пуническую войну с Карфагеном. Пунической эта война называлась потому, что римляне карфагенян называли пунами. В данный исторический момент политические желания сиракузцев и римлян совпали. Для проведения военных действий римлянам пришлось построить флот. За один год с помощью греков они создали 100 пентер и 30 триер. Сии жалкие сооружения не шли ни в какое сравнение с достойным всяческих восторгов флотом пунов, но отсутствие надежных средств, как мы знаем, является надежным средством для зарождения новых идей.

Нет сил схлестнутся в открытом море – надо приложить все усилия, чтобы подогнать свое судно вплотную к судну противника и вступить в бой на его территории. Столкнувши суда борт о борт, римляне перекидывали мостики с железными крючьями на грозные корабли карфагенян и приковывали их к себе. Затем успех боя обеспечивался яростным напором. Римские воины, словно сметающий все на своем пути смерч, врывались на территорию противника и там, в жестокой рукопашной схватке, случалось, порой, натурально перегрызали глотку своему нагло посмеявшемуся над ними врагу. Историки считают, что именно в эти времена разыгрывались самые грандиозные морские сражения Древнего мира.

В боях же на суше римлянам уже тогда практически не было равных. И тем ни менее на помощь себе они призывали не только своих богов, а совершали особый магический обряд, благодаря которому привлекали на свою сторону богов враждующей стороны, обещая им неслыханные жертвоприношения. Победе римлян способствовало и то немаловажное обстоятельство, что за Карфаген сражались в основном наемные войска. Они были хорошо обучены, снабжены крепко сколоченными деревянными осадными машинами, великолепной нумидийской конницей и боевыми гигантами-слонами, однако дух имели не столько боевой, сколько меркантильный.

Римляне же напротив, сами решили воевать и их ополчение – отряды милиции – сражались до последнего. Что и говорить, отчаянные головы шли на отчаянный риск. Беспримерное мужество дало прекрасные результаты — в 256 году до нашей эры римлянам удалось вступить не только на берег Сицилии, но и на берег самой Северной Африки с армией состоящей из 15 тысяч воинов-пехотинцев и 500 всадников. Громадная сила. Но ее сумело подточить одно лишь бездарное правление одного лишь консула Регула. Он погубил войско и сам оказался в безжалостном и унизительном плену. После поражения римлянам пришлось ограничить свои аппетиты и довольствоваться лишь одним Сицилийским островом.

Что же представлял собой славный город-государство Карфаген? Расположился он в районе современного города Тунис. К началу Ш века до нашей эры, завоевав Сардинию и Южную Испанию, Карфаген превратился в могущественную рабовладельческую державу Средиземноморья. К тому времени, когда колониальная держава сложилась окончательно, её власть распространилась еще дальше: на западную часть побережья Северной Африки, значительную часть Сицилии и на Корсику.

Сам город построен был в очень удобной гавани на перекрестке торговых путей. Товары со всего мира стекались сюда широким и беспрерывным потоком: здесь и золотой песок с западных берегов Африки, и яркие ковры из Малой Азии, и янтарь с побережья Балтийского моря, называвшийся «золотом севера», и изысканные украшения Египта, и лес Италии. Но больше всего на рынке было рабов. Бурно развивающемуся и часто воюющему государству постоянно требовалась их мускульная сила. Каждому, прибывшему в этот город, сразу бросалась в глаза разноплеменная, разноязыкая и разнонаряженная толпа людей всех оттенков кожи.

Благодаря своей активной деятельности Карфаген рос, рос и вырос в один из грандиознейших городов мира того времени. Общая протяженность опоясывающих его стен была более 32 километров, так что площадь города-гиганта превышала 20 квадратных километров. Великие города Вавилон и Александрия свободно бы разместились за стенами Карфагена.

Привилегированная часть жителей этого богатейшего города могла уже позволить себе жить вальяжно, буквально утопая в изысканной роскоши. Их изнеженные тела, заплывшие жиром и умащенные ароматическими маслами предоставлены были заботам рабов, а защита огромного государства и завоевание новых земель – как мы уже знаем, наемным войскам.

В 241 году до нашей эры армия наемников после очередной победы собралась в Карфагене. Здесь для них приготовлен был пышный пир. Представители власти надеялись как следует угостить воинов и, благодаря их последующей расслабленности, значительно скостить им необходимую сумму оплаты за ратные труды.

Описание этого пира и последующих событий представила могучая фантазия французского писателя Гюстава Флобера в его книге «Саламбо». И если исторической достоверности здесь заложена лишь малая толика, зато пряного аромата тех времен сколько угодно. Флобер пошел не по пути изложения сухих фактологических данных, а прислушался к словам «отца истории» Геродота, который советовал порой «не столько заботиться об истине, сколько о приятном впечатлении для слуха с преувеличением и прикрасами, которые за давностью времени превратятся большей частью в невероятное и сказочное».

Вот вам почти сказочное повествование:

«Лес смоковниц и фиговых деревьев тянулся до зеленых кущ, где рдели гранаты меж белых хлопчатников; отягченные гроздями виноградники поднимались ввысь к ветвям сосен; под платанами цвело поле роз; на лужайках местами покачивались лилии; дорожки были посыпаны черным песком, смешанным с коралловым порошком, а посредине тянулась аллея кипарисов, как двойная колоннада зеленых обелисков.

Дворец Гамилькара Барка по прозвищу Молния – карфагенского полководца, построенный из нумидийского мрамора в желтых пятнах, громоздился в отдалении, четыре этажа его выступали террасами один над другим. Монументальная прямая лестница из черного дерева, где в углах каждой ступеньки стояли носовые части захваченных вражеских галер, красные двери, помеченные черным крестом, с медными решетками – защитой снизу от скорпионов, легкие золотые переплеты, замыкавшие верхние оконца, — все это придавало дворцу суровую пышность.

Совет предоставил воинам-наемникам дворец для пира. Люди беспрерывно стекались сюда по всем дорожкам. Между деревьями сновали кухонные рабы, испуганные, полунагие; газели на лугах убегали с громким блеяньем. Тут были люди разных наций, они разлеглись на подушках, ели, сидя на корточках, вокруг больших блюд, или же, лежа на животе, упершись локтями, в мирной позе львов, разрывающих добычу.

Кухонь Гамилькара не хватало. Среди сада горели яркие костры, и на них жарили быков. Хлебы, посыпанные анисом, чередовались с огромными сырами, более тяжелыми, чем диски. Все широко открывали глаза от радости, что наконец-то можно наесться досыта.

Воинам-наемникам подавали на красных глиняных тарелках с черными узорами дичь под зеленым соусом, потом всякие ракушки, какие только собирают на карфагенских берегах, улитки с тмином, антилоп с рогами, павлинов с перьями, целых баранов, сваренных в сладком вине, верблюжьи и буйволовы окорока, ежей с приправой из рыбьих внутренностей, жареную саранчу и белок в маринаде. Пирамиды плодов валились на медовые пироги. Было, конечно, и жаркое из маленьких собачек с толстыми животами и розовой шерстью, которых откармливали выжимками из маслин, — карфагенское блюдо, вызывавшее отвращение у других народов.

Неожиданность новых яств возбуждала жадность пирующих. Галлы вырывали друг у друга из рук арбузы и лимоны и съедали их с коркой. Негры, никогда не видевшие лангуст, раздирали себе лица об их красные колючки. Бритые греки, у которых лица были белее мрамора, бросали за спину остатки со своих тарелок, а пастухи из Бруттиума, одетые в волчьи шкуры, ели молча, уткнувшись в тарелки.

Наступила ночь. Полосы из белых цветов, следуя одна за другой, описывали на земле, посыпанной голубым песком, длинные, кривые, похожие на снопы звезды. От кустов, окутанных мраком, исходило теплое медовое благоухание. Посреди сада на медных подставках стояли стеклянные шары; внутри их мерцал красноватый свет, они казались гигантскими зрачками, в которых трепетал взгляд. Дрожащее пламя нефти, горевшей в порфировых вазах, испугало на вершине кипарисов обезьян, посвященных луне. Их резкие крики очень смешили солдат.

Продолговатые отсветы пламени дрожал и на медных панцирях. Чаши, с краями из выпуклых зеркал, умножали увеличенные лица. Наемники изумленно в них гляделись и гримасничали, чтобы посмеяться. Они залпом пили греческие вина. Они бросали друг в друга через столы табуреты из слоновой кости и золотые лопатки. На земле образовались скользкие лужи вина, пар от мяса поднимался к листве деревьев вместе со зловонными испарениями от дыхания.

По мере того, как солдаты пьянели, они все больше думали о несправедливости к ним Карфагена. Наемники рассчитывали, что смогут наконец вернуться в свою страну, увозя в капюшонах плащей жалование за пролитую ими кровь. Ведь карфагенские начальники не скупились на обещания в начале войны. Воины обнажали тела показывали друг другу свои раны и рубцы – летопись войны, рассказывали о сражениях. Они возненавидели карфагенян за то, что им нечем платить, и считали их теперь такими же врагами, как и римлян.

Ночью начались дикие оргии. Толпа окружила негра, который бился в судорогах и изо рта у него показалась пена. Кто-то крикнул, что он отравлен. Всем стало казаться, что и они отравлены. Над пьяным войском пронесся вихрь разрушения. Они устремлялись на что попало, разбивали, убивали; одни бросали факелы в листву, другие, облокотившись на перила, за которыми находились львы, побивали их стрелами; более храбрые кинулись к слонам; солдатам хотелось рубить их хоботы и грызть слоновую кость. Потом они решили приступить к грабежу и вскоре очутились в саду перед фасадом дворца. Солдаты буйствовали: они требовали вина, мяса, золота, женщин, бредили, говоря на сотне наречий.

Вдруг осветилась самая верхняя терраса дворца. Показалась женщина в черных одеждах. Волосы ее, посыпанные фиолетовым порошком, были уложены наподобие башни, и от этого она казалась выше ростом. Сплетенные нити жемчуга прикреплены были к ее вискам и спускались к углам рта, розового, как полуоткрытый плод граната. На груди сверкало множество драгоценных камней, пестрых, как чешуя мурены; щиколотки соединены золотой цепочкой, чтобы походка была ровной, на ней был широкий плащ темного пурпурного цвета из неведомой ткани, тянувшийся следом, образуя при каждом ее шаге как бы широкую волну. Это была дочь Гамилькара Саламбо.

За нею, по обе стороны, стояли в два длинных ряда бледные люди в белых одеждах. У них не было ни волос, ни бровей, а пальцы унизаны сверкающими кольцами. Они держали в руках огромные лиры и пели тонкими голосами гимн в честь карфагенской богини. То были евнухи, жрецы Танит. Саламбо часто призывала их к себе.

Ее бледность была порождена луной, а веяние богов окутывало ее, точно нежной дымкой. Зрачки ее, казалось, устремлены далеко за земные пределы.

Солдаты восторгались нарядом Саламбо. Она оглядела их долгим испуганным взором, потом, втянув голову в плечи, простирая руки, повторила несколько раз:

— Что вы сделали?.. Что вы сделали?.. Где вы находитесь?.. В завоеванном городе или во дворце повелителя? Продолжайте буйствовать! Сожгите дворец! Я увезу с собой духа-покровителя моего дома, черную змею, которая спит на листьях лотоса. Я свистну, и она за мной последует.

Тонкие ноздри девушки трепетали. Она обламывала ногти о драгоценные камни на груди.

— О бедный город! Жалкий город! Нет у тебя прежних могучих защитников. Все страны работали на тебя, и равнины морей, изборожденные твоими веслами, колыхались под грузом твоих жатв.

Она стала говорить на всех варварских наречиях и с женской чуткостью старалась смягчить гнев солдат. Увлеченная воспоминаниями о прошлом Карфагена, Саламбо запела о былых войнах с Римом. Варвары рукоплескали. Лира ее упала, и она умолкла.

Ливиец Мато наклонился к ней. Она невольно приблизилась к нему и, тронутая его восхищением, налила ему, чтобы примириться с войском, длинную струю вина в золотую чашу.

— Пей! – сказала девушка.

Два дня спустя наемники выступили из Карфагена. Каждому дали по золотому с условием, чтобы они расположились лагерем в Сикке. После стольких мытарств им словно бы дали почетное ожерелье – так на осла надевают пояс с погремушками.

С той поры, как Мато выпил золотую чашу вина, он стал печальным, как авгур, уходил на заре и бродил по полям, ложился где-нибудь на песок и до вечера не двигался с места.

Воин обращался за советом ко всем волхвам, к тем, которые наблюдают за движением змей, и к тем, которые читают по звездам, и к тем, которые дуют на золу сожженных трупов. Он глотал пепел, горный укроп и яд гадюк, леденящий сердце; негритянки пели при лунном свете заклинания на варварском языке и кололи ему в это время лоб золотыми стилетами; он навешивал на себя ожерелья и амулеты, он вырезал некое имя на медной пластинке и зарыл ее в песок на пороге своей палатки.

И однажды он сказал Спендею, бывшему рабу Саламбы:

— Гнев богов обрушился на меня! Меня преследует дочь Гамилькара! Я боюсь ее! Я, наверное, та жертва, которую она обещала принести богам в искупление чего-то. Она привязала меня к себе цепью, невидимой для глаз. Ее глаза жгут меня, и я слышу ее голос. Она окружает меня, проникает в меня. Мне кажется, что она сделалась моей душой! И все же нас точно разделяют невидимые волны безбрежного океана! Она далека и недоступна. Сияние красоты окружает ее светлым облаком.

Я жажду обладать ею! Я умираю от желания! Камни, наверно, трепещут под ее сандалиями, а звезды нагибаются, чтобы взглянуть на нее. При мысли о том, как бы я сжимал ее в своих объятиях, меня охватывает неистовая радость. И все же я ее ненавижу. Я бы хотел избить ее. Я хочу продать себя, чтобы сделаться ее рабом. Ты ведь был ее рабом. Что мне сделать?

Промолчал Спендей.

Шло время. Наемники, не дождавшись обещанного вознаграждения, двинулись обратно в Карфаген.

Саламбо проводила во дворце дни и ночи. Посередине террасы стояло небольшое ложе из слоновой кости, покрытое рысьими шкурами, подушками из перьев попугая – вещей птицы, посвященной богам. Пол был посыпан голубым порошком и усеян золотыми звездами, наподобие неба. Саламбо обратила взор к звездному небу; она медленно сделала поклоны на четыре стороны и опустилась на колени, запрокинула голову под лучами луны и возвысила голос:

— О Танит!.. Как легко ты кружишься, поддерживаемая невесомым эфиром! Ты своим движением распределяешь ветры и плодоносные росы. По мере того, как ты нарастаешь или убываешь, удлиняются или суживаются глаза у кошек и пантер. Жены с воплем называют твое имя среди мук деторождения! Ты наполняешь раковины! Благодаря тебе бродит вино! Ты вызываешь гниение трупов! Ты создаешь жемчужины в глубине морей! И все зародыши, о богиня, исходят из тьмы твоих влажных глубин.

Когда ты появляешься, на земле разливается покой, чашечки цветов закрываются, волны утихают, усталые люди ложатся, обращая к тебе грудь, и мир со своими горами и океанами глядится, точно в зеркало, тебе в лицо. Ты – чистая, нежная, лучезарная, непорочная, помогающая, очищающая, безмятежная!..

Рог луны поднялся над холмом Горячих источников. Вершины гор были похожи на рога полумесяца; иные напоминали набухшие сосцы полных женских грудей. Под луной светилась небольшая звездочка, окруженная бледным сиянием.

Саламбо продолжала:

— Но ты не страшна, владычица! Это ты создаешь чудовища, страшные призраки, обманчивые сны. Глаза твои пожирают камни зданий, и обезьяны болеют при каждом твоем обновлении.

Куда ты идешь? Зачем постоянно меняешь свой облик? То, изогнутая и тонкая, ты скользишь в пространстве, словно галера без снастей, то кажешься среди звезд пастухом, стерегущим стадо. Сияющая и круглая, ты катишься по вершинам гор, точно колесо колесницы.

О Танит! Ты носишься по лазури, а я остаюсь на неподвижной земле. О Танит! Я хотела бы раствориться в молитве, как цветок в вине.

Саламбо знала, что ей придется по воле отца избрать себе супруга. А все мужчины, которых она видела до сих пор, внушали ей ужас своим животным смехом и грубым телом. Иногда из глубины ее существа поднимались горячие вихри, более тяжелые, чем дыхание вулкана. Огненный шар клубился в ее груди и подступал к горлу, он душил ее, и ей казалось, что она умирает. А потом что-то сладостное, пронизывающее от чела до пят пробегает по всему ее телу… Ее обволакивает какая-то ласка, и она изнемогает, точно над ней распростерся бог.

Девушка высоко подняла руки, вся выпрямившись, бледная и легкая, как луна, в своей белой одежде.

— О, как бы я хотела изойти в ночном тумане, в струях ручья, в древесном соке, покинуть свое тело, быть лишь дыханием, лучом скользить и подняться к тебе, о мать!

А тем временем наемники подошли вплотную к стенам Карфагена. По дороге они увидели необычайное зрелище: целый ряд крестов с распятыми на них, точно преступники, львами. Мощная голова зверя опустилась на грудь и передние лапы были широко распростерты, как крылья птицы. Все его ребра вырисовывались под натянутой кожей, черная кровь стекала по шерсти, образуя сталактиты на конце хвоста. Так мстили карфагенские крестьяне. Они надеялись отпугнуть этим примером других. Варвары перед такой картиной почувствовали глубокое изумление. «Что это за народ, — думали они, — который для потехи распинает львов?»

Зрелище самого великолепного Карфагена раздражало наемников. Они восхищались им и в то же время ненавидели его; им одновременно хотелось и разрушить город, и жить в нем. Мато приходил в бешенство от своего бессилия и чувствовал ревность к Карфагену, скрывающему Саламбо, как будто это был человек, владеющий ею. Гнев свой он изливал в проклятиях.

— Дай волю своему гневу, пусть он умчится вдаль, как колесница, — сказал верный раб, — Кричи, проклинай, безумствуй и убивай. Горе можно утолить кровью, и так как ты не можешь насытить свою любовь, то насыть ненависть свою, она тебя поддержит!

Мато пришел сюда с солдатами за положенным вознаграждением. Но сговориться обе стороны ни на чем не смогли. Тогда верный раб Спендий сказал торжественным голосом Мато:

— Господин, в святилище Танит есть таинственное покрывало, упавшее с неба и покрывающее богиню. Это покрывало само священно, потому что оно – часть богини. Боги обитают там, где находятся их подобия. Карфаген могуществен только потому, что владеет этим покрывалом. Танит твой враг. Она тебя преследует и ты умираешь от ее гнева. Ты отомстишь ей. Она не будет тебе повиноваться. Это сделает тебя почти бессмертным и непобедимым. Господин мой, наступит день, когда ты войдешь в Карфаген, окруженный коллегиями жрецов, которые будут целовать твои сандалии, и если покрывало Танит и тогда покажется тебе слишком тяжким бременем, ты воротишь его снова в храм. Следуй за мной и возьми его!

— Идем! – ответил Мато.

С огромным трудом им удалось проникнуть в храм. Вдруг сноп ослепительного света заставил их опустить глаза. Подняв их, они увидели вокруг себя множество животных, изнуренных, задыхающихся, выпускающих когти и сплетающихся в таинственном беспорядке, наводящем ужас. У змей оказались ноги и крылья; рыбы с человечьими головами пожирали плоды, цветы распускались в пасти у крокодилов, а слоны с поднятыми хоботами гордо носились по лазури неба, подобно орлам. Страшное напряжение растягивало различные члены их тела, которых было то слишком много, то недостаточно. Высовывая язык, они точно испускали дух.

Двенадцать шаров из синего хрусталя окаймляли зал; их поддерживали чудовища, похожие на тигров, пучеглазые, как улитки. На колеснице из слоновой кости сияла верховная Раббет, всеоплодотворяющая богиня.

Чешуя, перья, цветы и птицы доходили ей до живота. Она глядела пристальным взором; сверкающий камень, в форме непристойного символа, прикрепленный к ее лбу, освещал весь зал, отражаясь над дверью в зеркалах из красной меди.

— Иди за мной! – прошептал Спендий.

Они проникли в маленький круглый зал. Здесь виднелось нечто вроде облака, и на нем сверкали звезды. Оно казалось синим, как ночь, и в то же время желтым, как заря, пурпурным, как солнце, нескончаемым, прозрачным сверкающим, легким. То было покрывало богини, священный заимф, он должен был оставаться сокрытым от взоров.

Мато взял его. Он стоял неподвижно, задыхаясь и пристально смотрел на плиты пола и вдруг воскликнул:

— Почему бы мне не отправиться к ней! Я теперь не боюсь ее красоты! Что она может мне сделать? Я теперь превыше человека. Я мог бы пройти через огонь, шагать по волнам. Мощный порыв уносит меня, Саламбо! Я – твой господин!

Господин и раб пошли в покои Саламбо.

В глубине ее комнаты горела висячая лампа в виде галеры. Потолок состоял из маленьких золоченых балок. По обеим сторонам длинной комнаты тянулось низкое ложе из белых ремней.

Мато касался ногами плит, выложенных золотом, перламутром и стеклом; несмотря на полировку пола, ему чудилось, что ноги его увязали, точно он шел среди песков. Повсюду были разбросаны веера из перьев фламинго с черными и коралловыми ручками, они валялись среди пурпурных подушек, ящичков из кедрового дерева, черепаховых гребней и маленьких лопаточек из слоновой кости. Кольца и браслеты были нанизана на рога антилопы. Наконец Мато подошел к висячей постели.

Свет замирал у ее края, и тень, точно большая занавесь, открывала только угол красной постели и кончик маленькой обнаженной ноги. Мато тихонько приблизил лампу.

Саламбо спала, подперев щеку одной рукой и вытянув другую. Кудри рассыпались вокруг нее в таком изобилии, что она лежала словно в черных перьях; широкая белая туника спускалась мягкими складками до самых ног, следуя изгибам тела.

Мато неподвижно стоял около нее, держа в руке светильник; вдруг кисейная занавеска, защищавшая ее от комаров, вспыхнула и исчезла. Саламбо проснулась.

— Что это? – спросила она.

Он ответил:

— Это покрывало богини.

— Покрывало богини! – воскликнула Саламбо.

— Я добыл его для тебя из глубин святилища! Смотри!

Заимф сверкал, весь залитый лучами.

— Помнишь? – сказал Мато. – По ночам ты являлась ко мне в моих снах, я понимал безмолвное приказание твоих глаз. Я тебя люблю! – воскликнул он.

Она прошептала:

— Дай его мне!

Мато глядел на нее, ослепленный ее красотой, и, протягивая ей заимф, как бы пытался заключить ее в свои объятья. Она не понимала, чего он хотел от нее, но все же почувствовала ужас. Наконец ударила в одну из медных чаш и крикнула:

— На помощь! На помощь! Назад, дерзновенный! Будь проклят, осквернитель! На помощь!

— Бежим, — крикнул Спендия.

Мато испустил крик, точно раненный копьем. Толпа сбежавшихся слуг расступилась, и воин, опустив голову, медленно прошел среди них. Очутившись на свободе, он поднял покрывало высоко над головой. Разноцветная ткань, раздуваемая морским ветром, сверкала на солнце своими красками, драгоценными камнями, изображениями богов. Он пронес покрывало через всю равнину до воинских палаток, и народ, собравшийся на стенах, смотрел, как исчезло счастье Карфагена.

Наемники подняли мятеж. Мато часто давал приказания трубить атаку. Он выворачивал руками камни, колотил, опрокидывал все вокруг, кидался всюду, обнажив меч. Варвары бросались за ним в беспорядке; лестницы, приставленные к крепостным стенам, с треском ломались, и толпы людей падали в воду. Мато рвался к Саламбо, он чувствовал острое, бешеное, постоянное желание снова ее увидеть.

Ночью, оставшись один в палатке, воин ложился на живот, впивался ногтями в землю и плакал, чувствуя себя несчастным, жалким и брошенным. Никогда Саламбо не будет ему принадлежать; он даже не может завладеть городом.

Днем карфагеняне вступили в бой. Они ступали так тяжело, что варвары насмешливо приглашали их присесть. Они кричали, что сейчас выпустят кишки из их толстых животов, сотрут позолоту с их кожи и дадут им напиться железа. Варвары ворвались в ряды карфагенян и рубили сплеча. Греки кололи карфагенским лошадям ноздри остриями копий, и лошади опрокидывались на всадников. Груда копий, шлемов, панцирей, мечей и сплетающихся тел кружилась в кровавом месиве, раздаваясь и сжимаясь упругими толчками. Карфагенские когорты все больше редели.

Вдруг земля содрогнулась, и варвары увидели бегущих на них сплоченным рядом всех карфагенских слонов. Бивни у них были позолочены и удлинены железными клыками, кривыми, как сабля; уши выкрашены бронзой; на ярко-красных попонах раскачивались кожаные башни, и в каждой башне сидело по три стрелка с натянутыми луками.

С высоты башен в солдат стреляли, бросали дротики, лили расплавленный свинец; некоторые, чтобы взобраться на башни, хватались за бахрому попон. Им отрубали руки ножами, и они падали навзничь на выставленные мечи. Слоны прорывались через фаланги, как вепри через густую траву.

Могучие животные душили людей хоботами или же, подняв с земли, заносили их над головой и передавали в башни. Стрелки распарывали варварам животы, бросали их в воздух, и человеческие внутренности свисали с клыков, как пучки веревок на мачтах. Варвары, подползая под слонов, всаживали им в живот меч по рукоятку и погибали раздавленные. В конце концов они ослабели и стали спасаться бегством.

Спустилась ночь. На равнине все было неподвижно; только вздымалась река, полная трупов, которые она уносила в море. Карфаген ликовал. Вы требовали лошадей, женщин, земель и уж, наверное, судейских и жреческих должностей! Почему бы и не требовать? Хорошо, будут вам земли, да еще какие, оттуда вы больше никогда не уйдете! И вас поженят на новеньких виселицах. Жалованья просите! Вам его вольют в горло расплавленным свинцом! Мы вам дадим отличные места, очень высоко, среди облаков, поближе к орлам.

А в это время варвары вывели свиней из ферм, обмазали их нефтью, зажгли и пустили по направлению к слонам. Слоны, испугавшись пламени, бросились бежать назад, топча карфагенян. Вслед за ними с холмов спустились солдаты.

На совете старейшин Гамилькар с гневом произнес:

— У вас отнимут корабли, земли, колесницы! Не будет у вас висячих постелей и рабов, растирающих вам тело. Шакалы будут спать в ваших дворцах, и плуг разроет ваши гробницы. Вы будите пить мочу мулов и грызть ремни ваших сандалий, и будите мечтать, чтобы каждая былинка травы превратилась в солдата, и готовы будете составлять батальоны из гниющих трупов. Но ничего не останется кроме крика орлов и развалин. Ты падешь, Карфаген!

А Мато готов был продолжать войну один за любимую женщину.

Карфагеняне причиной всех бедствий считали утрату покрывала богини. Они знали, что Саламбо косвенно участвовала в похищении и общий гнев распространялся и на нее. И тогда жрец пришел в покои Саламбы. Сначала он излагал ей ученье о душах, спускавшихся на землю тем же путем, каким проходит солнце среди знаков зодиака. Простирая руку, он указывал ей в созвездии Овна врата рождения человеческого, а в созвездии Козерога – врата возвращения к богам.

— Души мертвых, — говорил он, — растворяются в луне, как трупы в земле. Их слезы образуют влагу луны. Там обиталище, полное мрака, обломков и бурь.

Она спросила, что ждет ее там.

— Сначала ты будешь томиться, легкая, как пар, который колышется над водами, а после испытаний и более длительных страданий уйдешь к очагу Солнца, к самому источнику разума!

Неожиданно жрец стал сокрушаться о совершенном святотатстве и о несчастье, которое оно вызвало даже в небесах. Потом прибавил, что спасение Карфагена и ее отца зависит только от нее одной.

— От меня? – воскликнула Саламбо. – Как я могу?

— Ты должна пойти к варварам и взять у них заимф!

От этих слов у нее застучало в висках, в глазах пошли огненные круги, и в своем оцепенении она понимала только одно – что обречена на близкую смерть. Саламбо захотела узнать, что ее ожидает, и пошла к змее, ибо будущее можно определить по ее движениям. Пифон обвился хвостом вокруг колонны и терся об нее, чтобы высвободиться от старой пожелтевшей кожи; светлое сверкающее тело обнажилось, как меч, наполовину вынутый из ножен.

И тогда Саламбо внутренне убедилась, что жрец выражает волю богов.

— А что, если он откажет? – спросила она.

— Если тебе суждено умереть, то только потом. Ты должна быть покорной, понимаешь? Должна подчиняться его желаниям, в которых выражается воля неба.

Жрец велел ей стать на колени. Со страшными заклинаниями она посвящала себя богам и повторяла, обессиленная, каждое слово, которое произносил он. И вот тяжелая завеса за Саламбо дрогнула и показалась голова пифона. Он медленно спускался, подобно капле воды, стекающей вдоль стены, выполз между разостланными тканями, потом, упираясь хвостом в пол, выпрямился; глаза его, сверкавшие ярче карбункулов, устремились на Саламбо. Начался обряд.

Боязнь холодного или, быть может, чувство стыдливости остановили ее на мгновение. Но она вспомнила повеление жреца и сделала шаг вперед. Пифон прижался средней частью своего тела к затылку Саламбо, опустил голову и хвост, точно разорванное ожерелье, концы которого падают до земли. Саламбо обернула змею вокруг бедер, под мышками и между колен; потом, взяв ее за челюсти, приблизила маленькую треугольную пасть к краю своих зубов и, полузакрыв глаза, откинула голову под лучами луны. Белый свет обволакивал ее серебристым туманом. Пифон прижал к ней свои черные кольца в золотых пятнах. Саламбо задыхалась под чрезмерной тяжестью, ноги ее подкашивались; ей казалось, что она умирает. А пифон мягко ударял ее кончиком хвоста по бедрам, потом свалился на пол.

Обряд был окончен.

Саламбо отправилась одеваться в путь. На тоненькую тунику винного цвета она накинула вторую, расшитую птичьими перьями. Золотая чешуя обхватывала ее бедра, и из-под этого широкого пояса спускались густыми складками голубоватые шаровары с серебряными звездами. Волосы ее, осыпанные золотым порошком, спускались на спину длинными волнами и были убраны внизу жемчугом. На поясе, на руках и на пальцах ног сверкало столько драгоценностей, что зеркало, подобно солнцу бросало на нее отсветы лучей.

С проводниками под видом перебежчика Саламбо пришла в лагерь варваров. Ее проводили в палатку Мато.

— Я пришла взять заимф! – сказала девушка.

Она сорвала с головы покрывало. Он отступил, охваченный ужасом, глядел на нее, и одежды ее, казалось ему, сливаются с ее телом. Ее глаза лучились подобно ее бриллиантам; блеск ее ногтей продолжал игру каменьев на ее пальцах; две пряжки туники, слегка приподнимая ее груди, приближали их одну к другой, и мысли его устремлялись на узкое пространство между ними, куда спускалась цепочка, держа изумруд, видневшийся ниже под фиолетовым газом.

Неудержимое любопытство влекло его к ней; как дитя трогает запрещенный плод, он, дрожа, коснулся концом пальца ее груди; холодное тело упруго уступило давлению. Это прикосновение, хотя и едва ощутимое, глубоко потрясло Мато. Он устремился к Саламбо всем своим существом. Ему хотелось охватить, поглотить, выпить ее всю.

Взяв дочь царя за обе руки, наемкик мягко притянул ее к себе и сел. Она стояла. Он глядел на нее снизу вверх и, держа между колен, повторял:

— Как ты прекрасна! Как ты прекрасна!

Саламбо с трудом выносила его взгляд, неотступно устремленный на нее; она готова была кричать от тревоги и острого отвращения к нему, но вспомнила слова жреца и решила покориться.

Он широко раздувал ноздри, чтобы сильнее вдыхать благоухание, исходившее от нее. То был неопределимый аромат, свежий и вместе с тем одурманивающий, как дым курений. От нее исходил запах меда, перца, ладана, роз и еще чего-то.

Но как она очутилась у него в палатке, в его власти? Наверное, кто-нибудь послал ее! Не пришла же она за покрывалом? Руки его опустились, и он уронил голову, внезапно охваченный тяжелыми раздумьями. Саламбо, чтобы растрогать его, сказала жалобным голосом:

— Что я тебе сделала? Почему ты хочешь моей смерти? Я ненавижу тебя, самое твое имя терзает меня, как угрызения совести! Ты хуже чумы и войны с римлянами! Все провинции потрясены твоим бешенством, все поля усеяны трупами! Я шла по следам зажженных тобою пожаров, точно по следам Молоха.

С трепещущими ноздрями, стиснув зубы, она продолжала:

— Мало того, что ты совершил святотатство, ты еще явился ко мне, когда я спала, закутанный в заимф! Я не поняла твоих речей, но ясно было, что ты влечешь меня к чему-то страшному, на дно пропасти.

Мато воскликнул, ломая руки:

— Нет! Нет! Я пришел, чтобы передать тебе заимф! Мне казалось, что богиня сняла свою одежду, чтобы отдать ее тебе, что ее покрывало принадлежит тебе.

О, не бойся! Что мне Карфаген! Полчища его солдат исчезают в пыли твоих сандалий. Все его сокровища меньше, чем свежесть твоих уст и твоих плеч. Я хотел снести стены Карфагена только для того, чтобы приникнуть к тебе, чтобы обладать тобой! Я давлю людей, как раковины, я бросаюсь на фаланги, сбиваю рукой пики, останавливаю коней, хватая их за ноздри. Меня не убить из катапульты! Иногда воспоминание о каком-нибудь твоем жесте, о складке твоей одежды вдруг охватывает меня и опутывает, точно сетью. Я вижу твои глаза в пламени зажигательных стрел, в позолоте щитов, слышу твой голос в звуке кимвалов! Я оборачиваюсь, но тебя нет, и я снова бросаюсь в бой.

Он поднял руки, на которых вены переплелись, как плющ на ветвях деревьев. Пот стекал на его грудь между могучими мышцами, тяжелое дыхание вздымало бока. Саламбо, привыкшая к евнухам, поразилась его силой. Это была кара, посланная богиней, или влияние Молоха – бога Солнца и Огня, которому приносят человеческие жертвы. Она ясно видела в темноте только глаза Мато, сверкающие, как раскаленные угли. Она изнывала от слабости. Она чувствовала, что свершается рок, что близко неотвратимое. Делая усилие над собой, она снова направилась к заимфу и протянула руки, чтобы взять его.

— Что ты делаешь? – воскликнул Мато. – А, так ты пришла, чтобы взять покрывало, победить меня и потом исчезнуть? Нет! Ты в моих руках, и теперь никто не вырвет тебя отсюда. Я не забыл дерзкого взгляда твоих спокойных глаз, не забыл, как ты подавляла меня высокомерием твоей красоты! Теперь мой черед! Ты моя пленница, моя рабыня, моя служанка! Я властвую над тремястами тысячами солдат. А если не хватит людей, я приведу медведей с гор, пригоню львов! Никто не отнимет тебя! Не пытайся бежать, я тебя убью!

Бледный, со сжатыми кулаками, он дрожал, точно арфа, струны которой готовы разорваться. Но вдруг его стали душить рыдания, и ноги его подкосились.

— О, прости меня! Я низкий человек, я презреннее скорпионов, грязи и пыли! Когда ты только что говорила, дыхание твое пронеслось по моему лицу, и я упивался им, как умирающий, который пьет воду, припав к ручью. Раздави меня, лишь бы я чувствовал на себе твои ноги! Проклинай меня – я хочу слышать твой голос! Но не уходи! Сжалься надо мной! Я люблю тебя, я люблю тебя!

Он опустился перед ней на колени, обхватив ее стан обеими руками, откинув голову; руки его блуждали по ее телу. Крупные слезы стояли у него в глазах, точно серебряные шары. Он нежно вздыхал и бормотал неясные слова, более легкие, чем ветерок, и сладостные, как поцелуи.

Саламбо была охвачена истомой, в которой терялось ее сознание. Что-то нежное и вместе с тем властное, казавшееся волей богов, принуждало ее отдаться этой истоме: облака поднимали ее; обессиленная, она упала на львиную шкуру ложа, увидела лицо Мато, склонившееся к ее груди.

— Молох, ты сжигаешь меня, — крикнула Саламбо.

По телу ее пробегали поцелуи солдата, пожиравшие сильнее пламени; точно вихрь поднял ее на воздух.

— Возьми заимф! – сказал он. – На что он мне? Возьми меня вместе с ним! Я покину войско, откажусь от всего! Недалеко отсюда есть остров, покрытый золотой пылью и зеленью, населенный птицами. На горах растут большие цветы, курящиеся благоуханиями; они качаются, точно вечные кадильницы. В лимонных деревьях, более высоких, чем кедры, змеи молочного цвета алмазами своей пасти стряхивают на траву плоды. Воздух там такой, что нельзя умереть! Мы будем жить в хрустальных гротах, высеченных у подножия холмов. Еще никто не живет на этом острове. Я буду его царем.

Но Саламбо ушла, оставив лишь воспоминание о сладостных поцелуях. Она унесла с собой покрывало богини. Мато снова ринулся в бой и был схвачен.

Его тело — тело жертвы стало для толпы чем-то необычайным; окружено почти священным блеском. Все вытянули шеи, чтобы взглянуть на него, в особенности женщины. Они горели желанием видеть того, кто был виновником смерти их детей и мужей; из глубины их души поднималось против воли низкое любопытство, желание познать его вполне; желание это смешивалось с угрызениями совести и усиливало ненависть.

Плечи Мато были в крови, грудь дышала тяжелыми толчками; он так силился разорвать путы, что руки его надулись, как кольца змеи. Он шел ощупываемый, пронзаемый, раздираемый пальцами толпы. Несколько раз он бросался в сторону, чтобы укусить своих преследователей – тогда толпа разражалась хохотом.

Кто-то из детей разорвал ему ухо; девушка, прятавшая под рукавом острие веретена, рассекла ему щеку; у него вырывали клочья волос, куски тела. Этот варвар был для карфагенян олицетворением всех варваров, всего войска; они мстили ему за все свои бедствия, за свой ужас, за свой позор.

Мато осыпали жестокой, грубой бранью, проклятьями, насмешливым подзадориванием и, точно мало было тех мук, ему пророчили еще более страшные пытки в вечности.

Слитный вой, нескончаемый, бессмысленный, наполнял собою Карфаген. Стены дрожали от него сверху донизу, и Мато казалось, что дома с обеих сторон наступали на него, поднимали на воздух и, как две могучие руки, душили его. Он чувствовал, что умирает, колени его сгибались, и он тихо опустился на каменные плиты. Кто-то схватил раскаленный железный прут и прижал к ране Мато. От тела пошел дым; он снова встал на ноги. На него направляли трубки, из которых капало кипящее масло; ему бросали под ноги осколки стекла; он продолжал идти.

Вдруг глаза его встретились с глазами Саламбо. В душе ее наступило безмолвие, точно открылась пропасть, и весь мир исчез под гнетом одной-единственной мысли, одного воспоминания, одного взгляда. Человек, который шел к ней, притягивал ее.

Кроме глаз в нем не осталось ничего человеческого; он представлял собой сплошную кровавую массу, разорвавшиеся веревки свисали с его бедер, но их нельзя было отличить от сухожилий его рук, с которых сошла кожа. Он дошел до подножия террасы. Саламбо наклонилась над перилами; страшные зрачки были обращены на нее, и она поняла, сколько он выстрадал из-за нее. Он умирал, но она видела его таким, каким он был в палатке, на коленях перед нею, обнимающим ее стан, шепчущим ей нежные слова. Он жаждал вновь ее услышать; она готова была крикнуть. Он упал навзничь и больше не шевелился.

Саламбо запрокинула голову на спинку трона, бледная, оцепеневшая, с раскрытыми устами – она умерла. Умерла в наказание за то, что коснулась покрывала Танит».

Но, быть может, она умерла, потому что всю нестерпимую боль Мато чувствовала и в своем теле? А, быть может, она и не умерла, просто ее душа взвилась ввысь, вслед за душой варвара Мато и вместе они опустились на одинокий остров, «покрытый золотой пылью и зеленью» и там нашли успокоение. Ведь в этом вечно воюющем мире иного места для влюбленных больше нигде не нашлось.

Она ушла в иные миры, и ее уже не трогали перипетии земной жизни. А проклятая земная жизнь продолжала существовать среди войн… И никто не мог ответить на вопрос:


Кто же тот первый, скажи, кто меч ужасающий создал?
Как он был дик и жесток в гневе железном своем!
С ним человеческий род узнал войну и убийства,
К смерти зловещий был путь самый короткий открыт.
Что за безумство – войной призывать к себе черную гибель!
Смерть уж и так нам грозит, крадется тихой стопой.
Нет в преисподней ни лоз, ни посева, — там бешеный Цербер,
Там по стигийским волнам лодочник страшный плывет;
Там возле черных болот блуждают бледные толпы –
Щеки истерзаны там, обожжены волоса.
В веке железном хвалы не Венере гремят, а наживе:
Смертных нажива влечет к бездне печали и зла.
Эта нажива несла доспехи бойцам одичалым,
С ней и убийство пришло, с нею – кровавая смерть.
(Тибулл)

Восстание наемников значительно подорвало силы Карфагена, и все же он продолжал сопротивляться нападающему Риму. Война шла с переменным успехом, обе стороны теряли армии и флоты, но на «достигнутом» останавливаться никто не собирался.

А в это время подрастал новый герой, который горел желанием отомстить римлянам. Это был Ганнибал – сын Гамилькара Барки по прозвищу Молния. Ганнибал мог бы получить прозвище – Гром, но как-то никто не догадался наделить его им.

Любимый, единственный, долгожданный сын Молнии с девятилетнего возраста просыпался под звук военной трубы в простой солдатской палатке. Это был закаленный мальчик, не раскисающий в жару и не замерзающий на морозе. Седло под яростным скакуном для него было словно уютная колыбелька. С солдатами высокопоставленный ребенок обращался просто и практически ничем от них не отличался, разве только тем, что всегда был впереди. Чтобы лучше понимать свою разнообразноязыкую армию, мальчик изучил многие языки из этого разнообразия. Нечего говорить и о том, что военным премудростям он был обучен досконально. Короче, из мальчика получился мужчина, который был и искусным полководцем, и храбрым, выносливым солдатом. Поэтому не удивительно, что войско единодушно избрало его своим главнокомандующим. Тогда Ганнибалу исполнилось двадцать восемь лет.

Не дожидаясь, когда римляне подведут свои войска к Карфагену, отважный полководец начал 2-ю Пуническую войну. Перед своими войсками он произнес пламенную речь: «Воины, ждет вас победа или смерть! Но ставя вас перед необходимостью сражаться, судьба в то же время предлагает вам в случае победы самые высокие награды, какие только могут представить себе люди, обращаясь с молитвами к бессмертным богам! Я, некогда ваш питомец, ныне же ваш предводитель, с вами, моими товарищами, намереваюсь выступить против римлян. Куда я ни обращаю свои взоры, все кругом меня дышит отвагой и силой. Здесь вижу я закаленных в войне пехотинцев, там – всадников благороднейших племен, там – карфагенских граждан, влекомых в бой как любовью к отечеству, так и справедливым чувством гнева. Мы начинаем войну, мы грозной ратью надвигаемся на Италию; мы потому уже должны обнаружить в сражении более смелости и стойкости, чем враг, что надежда и бодрость всегда в большей мере сопутствует нападающему, чем отражающему нападение.

К тому же вас воспламеняет и подстрекает гнев за нанесенное нам возмутительное оскорбление. Этот кровожадный и высокомерный народ воображает, что все принадлежит ему, все должны слушаться его воли. Он считает своим правом предписывать, с кем нам вести войну, с кем нам жить в мире! Он назначает нам границы, запирает нас между гор и рек, не дозволяет переходить их, и сам первый переступает им же проложенные границы.

У кого есть пристанище, кто в случае бегства может по безопасным и мирным дорогам добраться до родимых полей, тому позволяется быть робким и малодушным. Вы же должны быть храбры; в нашем отчаянном положении всякий иной исход, кроме победы или смерти, для нас отрезан. Поэтому старайтесь победить; если даже счастье станет колебаться, то предпочтите смерть воинов смерти беглецов. Если вы твердо запечатлели мои слова в своих сердцах, если вы исполнены решимости следовать им, то повторяю – победа наша: бессмертные боги не дали человеку более сильного и победоносного оружия, чем презрение к смерти». (Тит Ливий)

Войско ответило своему полководцу оглушительным гулом, в котором слышались одобрение, отвага и надежда. Ганнибал предпринял совершенно беспримерный по своей дерзости и отваге шаг: повел свою армию на Рим через Галлию и казавшиеся неприступными Альпы. И какую армию! Такой еще не видела земля Европы.

Полководец привел на нее могучих животных – слонов. Под их тяжелой поступью, чудилось, содрогались заоблачные снежные вершины. Содрогался и Рим, в ужасе предчувствуя неотвратимость возмездия под столбами-ногами гигантов. Но до него надо еще дойти. Возможно ли представить себе, каково было преодолевать горные перевалы этим совершенно не приспособленным к сему шествию животным знойной Африки. Ландшафт гор приспособлен лишь для легконогих и грациозных антилоп.

«И все же шагают слоны Ганнибала. Пыль поднимается из-под их ног и повисает в воздухе, покрывает лица всадников и пехотинцев, ложится на конские попоны. Пестрое, как праздничная процессия, войско втягивается все выше и выше в горы. Всего неделю назад карфагеняне оставили лето. А здесь в лицо повеяло холодом вечной зимы. Покрытые снегом и льдом вершины сливаются с тяжелыми облаками и от этого кажутся еще выше. Колючие иглы снега под порывами пронзительного ветра секут, казалось бы, неуязвимую кожу слонов.

Снег проламывался под тяжестью вьючных животных. Дорога петляет по голым обледенелым склонам. Поскользнешься – лети в пропасть. И летели. Войско таяло. Путь в Италию был отмечен закоченелыми трупами людей и животных. И вот, наконец с вершины им открылся вид на страну, прорезанную реками, расцвеченную зеленью лугов, на море, сверкавшее под солнцем, как медный щит. Внизу, под ногами — Италия.

Спуск был такой крутой, что едва ли даже пеший воин мог бы преодолеть его. В одном месте тропу завалила упавшая сверху огромная глыба. Ганнибал приказал воинам срубить росшие вокруг сосны и свалить их на глыбу. Деревья были подожжены. Ветер раздул гигантский костер, и когда камень накалился, воины стали лить в щели воду. Потом они сбрасывали в пропасть отколовшиеся куски и снова разжигали костер. Четыре дня ушло только на то, чтобы очистить путь от глыбы. А слоны и кони в это время околевали от голода. Наконец кручи Альп остались позади. Войско спустилось в долину пятнадцать дней, за которые была потеряна почти его половина.

На равнине встретились хорошие пастбища. Люди получили отдых. Местные жители, недавно завоеванные Римом, встретили войско Ганнибала, как друзей. Потому то как снежная лавина, обрушилось его войско на зеленые долины Италии». (Сборник «Древний Рим». А. Немировский «Три войны»)

Содрогнувшийся Рим впал в такое отчаяние, что срочно отправил в Дельфы посольство, дабы узнать у местного оракула, какая судьба уготована приготовившемуся вечно жить городу. Для этой цели совершили человеческое жертвоприношение. Что значила человеческая жизнь на фоне той лавины трупов, что принесли войны? Крохи… Но эта жертва была напрасна. Оракулы не дали вразумительного ответа.

Тогда римляне собрали остатки армии, ополчение и потянулись тяжкой чередой затяжные, выматывающие обе стороны сражения.

Вот что произошло в одном из них.

«Ганнибал решил обмануть неприятеля следующего рода хитростью. Он приказал собрать около двух тысяч отбитых у римлян быков, привязать каждому из них к рогам факел, затем ночью, по данному сигналу зажечь их и гнать быков на высоты, где в узких проходах стояли неприятельские передовые посты. Затем он выступал со своими войсками и медленно шел вперед, уже в темноте. Пока огонь был не велик, быки спокойно шли к горам, куда их гнали. С удивлением смотрели пастухи со своих высот на огни, блиставшие на рогах, — они думали, что это идет все войско, торжественно, при свете множества факелов.

Но вот рога вспыхнули до самого корня; огонь дошел до мяса, и быки, мотая от боли головами, разбежались в разные стороны; каждый из них обдавал другого целым морем огня. Прежний порядок был нарушен; в ужасе, обезумев от боли, понеслись они к горам, с горевшими хвостами и головами, причем зажгли почти весь кустарник, через который бежали. При виде этой картины на римлян, охранявших проход, напал страх — огни походили на факелы, которые несут бегущие люди. Вне себя от страха и ужаса, воины вообразили, что неприятели нападают на них с разных сторон, окружив их отовсюду, вследствие чего не решались оставаться на своем посту, бросили проход без защиты и отошли к главным силам». (Плутарх)

Грозный Ганнибал беспристрастно взирал на эту жуткую картину бойни. Лишь изредка желваки вздрагивали на его жестких скулах. А густые брови прикрывали от ужаснувшегося неба его непроницаемые черные глаза. Ведь здесь гибли в адских муках бедные, ни в чем неповинные животные, втянутые в нечеловечески человеческие распри. Зато благодаря горящему воющему стаду и подоспевшей пехоте Ганнибал овладел нужными ему высотами.

Пока карфагенский военачальник сражался на незначительных участках римской территории, римляне под руководством Публия Корнелия Спициона организовали десант к стенам Карфагена. Ганнибал был срочно отозван под эти родные стены и в 202 году до нашей эры потерпел там сокрушительное поражение. С этого времени Карфаген перестал носить звание великой державы.

Ганнибал некоторое время пытался сопротивляться, но в 183 году до нашей эры, опасаясь попасть в руки врага и принять от него смерть лютую, долгую, предпочел воспользоваться быстродействующим ядом, чем и облегчить свои страдания.

Незадолго до этого, в 212 году до нашей эры произошла трагедия истинно мирового масштаба. Погиб Архимед.

А случилось следующее. Город Сиракузы, на раздираемом всеми острове Сицилия, на сей раз был покорен римлянами и подвергся ими, как обычно, грабежу, насилию и разбою. Здесь-то и жил великий математик древности Архимед. Он был местной достопримечательностью — всеми любимым рассеянным чудаком. Словно играя в игрушки, Архимед построил первый планетарий — круглую машину, в которой от одного завода по небесной сфере вращались все светила, и каждое двигалось в точности по своей орбите. Эту забаву люди называли «веселящей геометрией».

Всей своей жизнью, абсолютно не приспособленной к повседневным проблемам, он вызывал доброжелательные улыбки сограждан и был заманчивым предметом для множества остроумных анекдотов.

Смотрите-ка, наш Архимед не ест, не пьет, не моется, а сидит у очага и чертит прутиком по рассыпанной золе круги, квадраты и треугольники, — говорили одни.

— А вот, наконец-то, и в баню собрался, — шутили другие.

— Да моется ли он там?

— И не думает. Намазал маслом свой живот и опять что-то чертит на нем. Так грязным из бани и ушел. Беда с ним, да и только…

— Да что там чертеж на голом пузе. Ему и лопату-то в руки нельзя давать. Копает себе и думает: если черенок лопаты продлить как угодно долго, да поднажать на него, то получится такой рычаг, которым и мир перевернуть не составит никакого труда.

— Это еще что! Тут как-то бежит по улице голый, одна жалкая тряпица на чахлых чреслах болтается, и орет во всю глотку: «Эврика! Эврика!» – В чем дело? А оказывается, ему служанка в ванну воды перелила, перестаралась значит. Он плюхнулся – вода через край. Тут-то наш умник и сообразил, что вот таким образом можно измерить объем тел разной формы.

На самом же деле великое открытие было сделано не так. Однажды плескаясь в ванной, Архимед пытался разрешить одну сложную задачу, поставленную перед ним царем Сиракуз. Задумал царь заказать ювелиру золотую корону несравненной красоты. Ювелир с честью справился со своим заданием. Но тут поползли слухи, что корона, мол, сделана не из чистого золота, а с примесью серебра. Изделие положили на весы. Корона весила столько же, сколько и кусок золота, выданный для работы, и никто не мог определить, подмешано ли в золото серебро или нет.

Получив в руки драгоценное произведение искусства для проведения экспертизы, Архимед погрузил в наполненную до краев водой чашу кусок золота, который весил ровно столько, сколько весило золото, выданное ювелиру. Воду, вылившуюся из чаши, он слил в другой сосуд. Потом чашу снова наполнили и опустили в нее корону. Оказалось, что корона вытеснила из чаши больше воды, чем кусок золота. Значит, она больше и по размерам. А это могло получиться лишь в том случае, если часть золота заменить серебром, которое легче его, и чтобы сохранить одинаковый вес, его нужно взять больше, чем золота. Так Архимед раскрыл обман.

А благодаря открытию законов действия рычага, ученый сам построил машину с такой системой рычагов, что один, сидя в сторонке, и поворачивая ручку, спустил на воду корабль приличной величины.

Когда к Сиракузам подступили римляне, Архимед изобрел и соорудил для сограждан военные машины небывалой ударной силы. Это были катапульты, метавшие камни на неслыханные расстояния и подъемные краны с крючьями, которые дотягивались до римских кораблей и топили их в гавани.

Но, увы, несмотря на все усилия ученого и всю отвагу сиракузских граждан – город пал. Римский воин, громыхая доспехами и изрыгая ругательства, ворвался к Архимеду. Тот сидел в саду, закутавшись в легкую тогу и, как всегда, размышляя, чертил тростью по песку замысловатые чертежи. Увидев подлетевшего к нему солдата, ученый попросил малую толику времени, чтобы успеть закончить свои вычисления. Но гордому римскому воину такая просьба показалась оскорбительной, да и недосуг ему было ждать: ведь впереди маячили новые жертвы. Солдат широко, наотмашь размахнулся мечом и рассек голову великого ученого.

Бедный, бедный Архимед!.. Его гибель вписала в страницы истории очередную горькую строку по разделу: преступления воинствующей серости перед человеческим разумом.

Горестные граждане со слезами на глазах похоронили своего умного, любимого, немного нелепого Архимеда и, согласно его завещанию, вместо памятника поставили на скромной могиле изображение цилиндра с вписанным шаром, в котором ученый открыл соотношение – 3: 2.

Рим хоронил своих погибших воинов. У дверей многих и многих домов стояли кипарисы – символы смерти. Повсюду разносился запах дыма от сжигаемых на кострах тел. Жрицы с лавровою ветвью в руке трижды обходили группы людей, провожавших усопших, окропляя их чистой водой, совершая тем самым обряд очищения.

«Душе усопшего желали счастливой жизни под землей. Трижды говорили ей „будь здорова“» и прибавляли «пусть земля тебе будет пухом!» Так велика была вера в то, что погребенный продолжает жить под землей и может чувствовать счастье и страдание. Люди никогда не забывали похоронить вместе с усопшим и те предметы, которые были ему нужны. Покойники считались священными существами. Древние наделяли их самыми почтительными эпитетами, которые только могли найти: называли добрыми, счастливыми, блаженными. Они относились к покойникам со всем почтением, какое только может чувствовать человек к божеству, которое он любит или которого боится. Могилы были храмами этих божеств. Здесь обитал погребальный бог. Перед могилами стояли алтари для жертвоприношений, как и перед храмами богов.

Как только покойникам переставали приносить пищу, они тотчас же выходили из своих могил: и люди слышали в ночной тиши вопли этих блуждающих теней. Тени упрекали живущих за небрежность и старались наказать их: они посылали болезни и поражали почву бесплодием. С другой стороны покойник, которому воздавали почести, являлся божеством-покровителем. Чтобы помогать живым, он продолжал принимать участие в человеческих делах и часто играл в них заметную роль. К нему обращались с мольбами, просили его о поддержке и милости». (Фюстель де Куланж. Из сборника Поля Гиро)

Во время войн погребенных становилось так много, что «милость и поддержку» было кому оказать. Но кому-то от этого легче? Лучше бы помощь оказывали живые.

Ах, мой дорогой читатель, чем дальше движешься по Следам Истории, тем все сложнее и сложнее отыскиваются в них прекрасные, мудрые и добрые, а все больше попадаются, увы, несносные. Почему так?.. Как ни старайся, а несносных людей слишком много получается. Несносные же люди могут построить только несносную историю…

Благодаря первым римским поэтам заговорили, в конце-то концов, не только катапульты, но и музы. Прорезался свой голос и у римской литературы. Она все же выступила на мировую арену, хотя много позже греческой, отстав от нее лет этак на 500.

Письменных ярких источников осталось крайне мало. Ш век до нашей эры сохранил высказывание Аппия Клавдия — «Всяк своего счастья кузнец». Ливий Андроник сделал вольный перевод «Одиссеи» на латинский язык. Теренций произнес: «Я человек и ничто человеческое мне не чуждо».

Гней Невий написал сказание о Ромуле и эпос «Пуническая война». В своих вольных карнавальных комедиях он весьма крепко задевал ненасытных государственных деятелей, за что был выставлен у позорного столба, а затем изгнан из Рима. Хорошо хоть, что не укорочен на голову. Последующие комедиографы учли печальный опыт своего собрата по пишущей палочке и вели себя в дальнейшем гораздо осмотрительнее.

Тит Марций Плавт сначала был, по всей вероятности, в театре актером. Быть может, у него там все не очень-то складно получалось и, случало,сь отчаяние тупо стучало в сердце:


Надежды, силы, жизнь моя, лежат, схоронены в груди,
Нет больше в сердце смелости! Пропало все! Мне кажется,
Земля и море, небо – все стремится раздавить меня
И уничтожить! Горе мне! Что делать, и не знаю я!

Потом он нашел в себе новые силы, бросил театр и занялся торговлей. Но торгашеское дело оказалось вовсе уж не его стезей. Оно выкинуло Плавта на обочину жизни. Бывший актер и торгаш приплелся в Рим ободранным бродягой и ради скудного куска хлеба нанялся к мукомолу ворочать тяжелые мельничные жернова. Обычно эту работу поручали скотине. Но Плавт был рад и этому.

Никто не сможет с полной уверенностью сказать, насколько верны эти сведения. Но то, что поэт вращался в самой ядреной гуще народных масс – это несомненно. Посудите сами. Вот, к примеру, подслушанный разговор двух рабов:


— А, чтоб тебя
Юпитер и все боги поразили! Фу!
Как завоняло чесноком и псиною!
Уж подлинно, навоз мужицкий, хлев свиной
И помесь пса с козою!

Второй раб отвечает:


— Так чего ж тебе?
Не всем же пахнуть мазями привозными
Как ты пропах, да выше сесть хозяина,
Да наедаться блюдами отборными,
Как ты! Тебе – пусть рыба, дичь и горлинки,
А мне оставь мою приправу, лук, чеснок.
Ты счастлив, я несчастен – делать нечего.
Мое добро со мною, зло твое с тобой.

Если греческих поэтов волновали образы олимпийских небожителей, то ранних римских они абсолютно не трогали. И это правильно. С одной стороны, лучше греков сотворить трудно, да и сотворено уже все, а с другой — вокруг такая разнообразная жизнь, что на ее описание ни сил, ни времени не жалко.


Боги справедливо сделали,
Жизнь прожить не давши людям на один и тот же лад.
Честный рыночный смотритель на товаре ставит так
Цену, чтоб товар хороший по хорошей шел цене,
А плохой вводил в убыток своего хозяина.
Точно так же жизнь людскую надо разделить богам:
Милым и радушным надо б дать и долголетие,
А у злобных и преступных жизнь отнять немедленно.
Сделай так они – и меньше было бы дурных людей.
Было б дерзких преступлений меньше, и в конце концов
Тем, кто честен, жизнь дешевле много обходилась бы.

Плавт всей душой жаждет справедливости и всем умом понимает, что эту жажду удовлетворить чрезвычайно трудно. Иной раз чудится, что поэт буквально криком кричит:


Прошу у вас не трудной справедливости,
Прошу о честном честных и по честному;
Нечестного у честных ведь нельзя просить,
Нелепа просьба честная к нечестному:
Нечестные когда же правду ведали?

Плавт презирает тех, кто незаслуженно пользуется благами жизни.


Род сводников между людей, по моему суждению,
Что мухи или комары, клопы, и вши, и блохи.
На зло, на мерзость вы годны, а на добро не годны.
Порядочный на площади стоять не станет с вами,
А станет – так его винят, чернят, подозревают,
Толкуют: «Честь он потерял», — хоть ничего не сделал.

Поэт обращается к женщинам:


Лучший запах в женщине – без запаху
Вовсе быть. Когда старухи дряхлые, беззубые,
Мажутся, порок телесный пряча под прикрасою,
То, как только пот сольется с мазями, получится,
Точно повар много разных соусов послил в одно:
И не разберешь, чем пахнет, только чуешь скверный дух.
Если женщина прекрасна, то она прекраснее
Будет обнаженная, чем в пурпур разодетая.
И к чему наряды, если нрав дурной? Постыдный нрав
И хорошие наряды хуже грязи пачкает.
Будь красива, так уж слишком этим уж украшена.

Разврат цветет пышным чертополохом во всех уголках расширяющейся земли римской. С души воротит Плавта от продажных женщин и нетребовательных юношей. А что сделаешь? Страсть им глаза застилает, ничего не видят вокруг:


О боги! Как мила она! И нрав какой стыдливый!
Я сделал правильно и рад. Что без гроша остался
Ради нее.
О, если б весть пришла теперь мне об отцовской смерти!
Наследства б я лишил себя, ей предложил наследство!
Где вино? Взять его! Пить его!
Целиком внутрь себя Вакхов сок разом влить!
Разом все! Залпом все! Где вино – там и я.

Итак, «многопийцем-крепкопийцем» становится наш юноша. А рядом с ним беспутная женщина. У нее


Рот, язык, коварство, дерзость, наглость – все имеется,
Есть упорство, есть и лживость, есть и хитроумие.
Уличать начнет кто – клятвой пусть она собьет его.
Лгать словами, лгать делами, лгать под клятвой – все при ней.
Хватит злости, хватит лести, хватит надувательства…
Хитрой женщине не надо кланяться садовнику:
Целый сад при ней со всякой пряностью ехидною.

Вот такие образы у Плавта. Он разработал почти досконально комедию положений, у него в хитросплетенную сеть судеб героев попадает множество людей. Есть среди них и близнецы, разлученные в детстве и не знающие о своем существовании. Подобные сюжетные линии несколькими веками позже подхватили Шекспир, Мольер и другие драматурги.

Семейная жизнь тоже волнует поэта. Да и как не волновать. Ведь она касается каждого, кто опутал себя узами Гименея. Вот какие наставления дает строгий муж своей не в меру строптивой жене:


Если б глупа ты не была,
Если б с ума ты не сошла,
То, что для мужчины противно, — того
Ты бы старалась не делать сама.
Если ж ты будешь вновь, как сейчас, ныть и выть,
Знай, уйдешь прочь совсем вновь к отцу, как вдова!
Только из дому уйти захочу,
Держишь меня, и зовешь, и кричишь:
«Стой, балда! Ты куда? Дело есть? Где, когда?
Что несешь?» Вот беда! Невтерпеж мне галдеж!
Сторож ты, не жена! Всякий раз надо мне
Все сказать: где я был, буду где, делал что.
Слишком я с тобой стеснялся, а теперь решаю вот как:
За мужем перестань следить!
Если нет, я за усердье награжу тебя теперь
И сегодня ж на пирушку потаскушку приведу!

Но жена сопротивляется, отстаивая свои эксклюзивные права на мужа. Тогда за него вступается рабыня:


Что ж, прикажешь, чтоб он вовсе бросил пить
Там, иль тут, иль где угодно? Что ты обнаглела так?
Право, не хватало только, чтоб он в гости не ходил
И к себе гостей не смел бы приглашать. Да что он, раб
Или муж тебе? Ты рада б дать ему дневной урок,
Посадить среди служанок и заставить пряжу прясть.

Мудрую отповедь дает Плавт неразумной женщине. Но довольно поэзии, тем более, что грядут грозные события. Началась Третья Пуническая война. В Карфаген, все еще богатый и пышно цветущий, решил наведаться крупный политический деятель Рима Катон Цензор и убедился, что город по-прежнему, все еще мешает всемирному укреплению Рима. Загорелось ему сравнять это великолепие с землей, втоптать его в грязь. Так загорелось, что каждое свое выступление в сенате Катон заканчивал словами: «Я думаю, что Карфаген надо разрушить!»

Причины для новых боевых действий нашлись быстро и римские войска вновь оказались под стенами Карфагена. Гражданам этого постоянно возрождающегося из пепла города отступать было некуда, и каждый из них в ожесточенных боях отстаивал любой клочок улицы, а многоэтажные дома превращал в крепости. Но все усилия, весь героизм горожан оказались тщетными. Победа была на стороне озверевших римлян. Карфаген горел 16 дней. Затем по земле разрушенного города, усыпанной пеплом, плугом провели борозду в знак того, что это место предано вечному проклятию.

Прекрасный город был стерт с лица земли. Среди его развалин бродили отяжелевшие от обильной человеческой пищи шакалы и своим сытым воем оскорбляли некогда цветущую землю. Прошло время. Песок покрыл собою это проклятое место. Карфагена не стало.

Все карфагенские владения были включены в состав римской провинции Африки и Рим наконец стал единственным и полновластным хозяином всего Западного Средиземноморья. Развязав руки с некогда могущественным Карфагеном, он сумел прибрать к рукам и Восточную часть Средиземноморья – Испанию. Если прежде Рим испытывал крайний недостаток в серебреной монете, то после захвата испанских рудников, насыщенных благородным металлом, римское государство успешно наладило бесперебойный выпуск серебряных монет.

Итак, закончились три жесточайшие войны. Древний Рим стал самым могущественным государством прошедших веков. А для наших дней имели ли эти сражения и жертвы какое-то значение? Греческие и римские историки считают, что в противостоянии Рима и Карфагена решалось будущее европейской цивилизации: будет ли в ее основе греко-латинская культура или культура семитского Востока. Задача разрешилась в пользу греко-латинской культуры.