Мир французской литературы. Пьер Корнель, Франсуа де Ларошфуко, Жан де Лафонтен, Мари де Лафайет, Жан Расин, Шарль Сорель, Шарль Перро.


</p> <p>Мир французской литературы. Пьер Корнель, Франсуа де Ларошфуко, Жан де Лафонтен, Мари де Лафайет, Жан Расин, Шарль Сорель, Шарль Перро.</p> <p>

Представители литературного мира Франции горько сетовали: «Все давно сказано, и мы опоздали родиться, ибо уже более семи тысяч лет на земле живут и мыслят люди. Урожай самых мудрых и прекрасных наблюдений над человеческими нравами снят, и нам остается лишь подбирать колосья, оставленные древними философами и нашими современниками.

Мы питаемся тем, что дают нам они, выжимаем и вытягиваем из них все, что можем, насыщая этими соками наши собственные произведения. Потом выпускаем их в свет и, решив, что теперь-то мы уже научились ходить без чужой помощи, мы восстаем против наших учителей и дурно обходимся с ними, уподобляясь младенцам, которые бьют своих кормилиц, окрепнув и набравшись сил на их отличном молоке. Теперь весь талант сочинителя должен состоять лишь в умении живописать и находить точные слова. Кто хочет писать естественно, изящно и сильно, должен всегда выражать истину. (Жан де Лабрюйер)

Французская академия, основанная по инициативе кардинала Ришелье, ставила перед собой задачу не только критического обсуждения выдающихся литературных произведений, но и оказание всяческой материальной поддержки их достойным авторам. Однако, как определить достоин автор или не достоин? Вот вопрос. В результате достаточно примитивного определения к казначейской кормушки пробились льстивые писаки, выдававшие фальшивые вирши до краев переполненные изысканно-жеманными или возвышенно-лицемерными произведениями. Лирическая поэзия низводилась до уровня светского развлечения, модной игры, забавы, угодной пресыщенным дамам модных литературных салонов.

Подавляющее большинство французских комедий первой четверти ХУП века буквально механически копировало сюжеты итальянских комедий масок, примитивная буффонада так и «перла» из всех щелей. В тексты пьес постоянно врывались непристойные шутки, а актеры беспардонно демонстрировали пошлые телодвижения. Все делалось для того, чтобы вырвать любой ценой гомерический смех у нетребовательной аудитории.

Однако символом культуры Франции стал классицизм, одной из важных черт которого является обращение к образам и формам античной литературы и искусства и который опирается на правило трех единств – времени, места и действия. Драматург Пьер Корнель – представитель этого стиля. Цель поэзии он видел в том, чтобы доставить наслаждение и одновременно воспитать своего зрителя

Корнелю к его восемнадцатилетию его отцом была подготовлена почва адвокатской деятельности. Но к нежеланию юноши становиться юристом примешивалась еще и полная его несостоятельность в этой профессии. Его судейская карьера оказалась заранее обречена на неудачу, ибо он совершенно не владел устной речью, шамкал слова, коверкал, захлебывался ими. Эта же его неприятная особенность в дальнейшем страшно портила впечатление от пьес при первой читке их автором.

Был эпизод в жизни Корнеля, когда кардинал Ришелье организовал «Компанию пяти авторов» и пригласил его туда. Дело в том, что сам кардинал испытывал страсть к поэзии, но за недостатком свободного времени да, по всей вероятности, и самого поэтического дара, он решил привлечь на службу литераторов, которые будут воплощать в поэтической форме набросанные им идеи и сюжеты. Сия Компания создала несколько галантных комедий, которые были поставлены при дворе и сумели сорвать аплодисменты. Корнель в работе позволил себе непозволительную самостоятельность, которой кардинал ему вовсе не позволял, и вскоре оказался вне стен престижной Компании. Впоследствии недовольство Ришелье проявилось в его оценке пьесы Корнеля под названием «Сид». Когда кардинал умер, Корнель откликнулся на его смерть следующей эпиграммой:


Ко мне был слишком добрым кардинал,
Дабы о нем сказал я злое слово,
И слишком много мне он сделал злого,
Дабы о нем я доброе сказал.

В своих первых пьесах Корнель потакает салонному зрителю изысканностью и манерностью своего языка. Уста его героев произносят всерьез, как нечто само собой разумеющееся то, что в пьесах Мольера звучит гротесковым преувеличением и пародией. Впоследствии его язык меняется и меняется тематика пьес. «С точки зрения Корнеля, всякая личная страсть есть проявление индивидуального своеволия, „низменной“ чувственной природы человека. Победить его призвано высшее начало – разум, направляющий свободную человеческую волю. Однако это торжество разума и воли над страстями дается ценой тяжкой внутренней борьбы, а самое столкновение между этими двумя началами превращается в трагический конфликт». (Н. Сигал)

Первый шумный успех Корнель познал на премьере пьесы под названием «Сид». Ее героиня Химена в разговоре со своей воспитательницей Эльвирой узнает, что ее отец позволяет ответить ей на страсть горячо любимого Родриго и избирать его своим супругом. Вот какие слова отца передает Эльвира:


«Отважных пращуров блистательную честь
Находим мы в чертах Родриго молодого,
Дух высшей доблести запечатлен сурово,
И древний дом его так много знал побед,
Что в нем под лаврами рождаются на свет».

Но Родриго любит не только Химена, но и молодая инфанта. Однако она вынуждена забыть его. Ведь дочь короля не вправе стать невестой простого рыцаря. В тиши своей комнаты девушка грустит и признается своей воспитательнице Леонор в том, что сама отдала Родриго Химене:


— Родриго дорог ей; он ей подарен мной;
Он торжеством своим обязан мне одной.
Я этих любящих сама сковала страстью
И потому должна сочувствовать их счастью.

Леонор отвечает:


— Однако, госпожа, вы каждый их успех
Встречаете с тоской, заметною для всех.
Ужели зрелище любви, для них счастливой,
Терзает душу вам печалью молчаливой,
И вы, сочувственно склоняясь к их судьбе,
Вручили радость им и взяли скорбь себе?
Но я зашла за край и становлюсь нескромной.

Инфанта в слезах отвечает:


— Скорбь тяжела вдвойне под кровом тайны темной.
Узнай, узнай о том, как долго билась я,
Узнай, как борется доныне честь моя.
Любовь – жестокий царь, ее всесильно иго:
Я мной даримого, я этого Родриго
Люблю.


— Вы любите его!


— Тронь сердце мне.
При этом имени – в каком оно огне,
В каком смятении!


— Пусть я мой долг нарушу, —
Я порицаю пыл, объявший вашу душу.
Принцесса может ли, забыв свой сан и кровь,
К простому рыцарю восчувствовать любовь?


— В волненье чувств моих я сохраняю твердость,
И если мне сужден супруг и господин,
То это может быть лишь королевский сын.
И все ж я чувствую, в моей печальной доле,
По мной отвергнутом вздыхаю поневоле;
Я вижу, что душа раздвоена во мне:
Высоко мужество, но сердце все в огне.

В это время происходят трагические события: отец Родриго уже престарелый бывший храбрый воин дон Дьего, поссорившись с отцом Химены графом Гормасом, получает от него унизительную пощечину. Окончить дни в позоре для дона Дьего немыслимо, и он просит сына отомстить обидчику, чтоб не погибла его честь. Родриго в отчаянии. Мстить отцу Химены! О ужас!


— Я предан внутренней войне;
Любовь моя и честь в борьбе непримиримой:
Вступиться за отца, отречься от любимой!
Тот к мужеству зовет, та держит руку мне.
Но что б я ни избрал – сменить любовь на горе
Иль прозябать в позоре, —
И там и здесь терзаньям нет конца.
О, злых судеб измены!
Забыть ли мне о казни наглеца?
Казнить ли мне отца моей Химены?
Я стал в рассудке помрачен:
Отцу обязан я первее, чем любимой;
Умру ли я в бою, умру ль, тоской томимый,
Я с кровью чистою умру, как был рожден.
Мое и без того чрезмерно небреженье;
Бежим исполнить мщенье;
И, колебаньям положив конец,
Не совершим измены:
Не все ль равно, раз оскорблен отец,
Что оскорбившим был отец Химены!

Узнав о предстоящей дуэли инфанта видит в отваге Родриго новые для себя возможности. Она размышляет:


Когда одержит верх в единоборстве он,
И грозный враг его окажется сражен,
Я вправе чтить его, могу любить свободно.
Тот, кем повержен граф, свершит все, что угодно.
Мне хочется мечтать, что в счастливой борьбе
Он царства целые поработит себе;
И льстящая любовь, сметая все преграды
Являет мне его занявшим трон Гранады.

Месть свершена. В неравной схватке юный Родриго побеждает опытного воина. Химена стала сиротой. Она, вся в слезах, лежит у ног короля Фернандо и требует расплаты.

Король размышляет:


— Я сердцем чувствую всю боль ее утраты;
Но граф был дерзостен, упорствовал в вине,
И наказанье заслужил вполне.
И все ж, хотя ему по праву воздается,
Мне горестно терять такого полководца.
Он был моей стране надежная броня,
Он крови не жалел, сражаясь за меня.
И как бы ни судить о буйно восстававшем,
Я без него слабей, и я скорблю о павшем.

Химена восклицает:


— Возмездье, государь! Он дочь лишил отца!
Воздайте смерть за смерть! Пролейте кровь за кровь!

Отец Родриго вступает в разговор:


— Я, чей высокий труд отчизне ведом,
Я, с юных лет моих приученный к победам,
Я дожил до того, что я был оскорблен
И, обнажив свой меч, остался побежден.
И эти волосы, сидевшие в боях,
Кровь, обагрявшая изрытый битвой прах,
Рука, полки врагов крушившая отпором,
Сошли бы в хладный склеп, покрытые позором,
Когда бы не был мой достойный сын рожден,
Кем могут быть горды я, родина и трон.
Он бился за меня, и граф понес отмщенье,
Когда достойная отплата за удар,
Когда законный гнев заслуживает кар,
Гром должен встретить я один на целом свете:
Где не права рука, там голова в ответе.
И есть ли тут вина, иль ровно никакой,
Но головой был я, а сын мой был рукой.
Химена не того в убийстве обвинила:
Убийцей был бы я, когда была бы сила.
Казните голову, уж ей недолго жить;
Рука еще не раз вам может послужить.
Да будет кровь моя Химене утешеньем;
Я этот приговор не встречу возмущеньем,
Прочту без ропота жестокую скрижаль;
Раз честь моя со мной, мне умереть не жаль.

На эти слова король Фернандо отвечает, что подлежит обратиться за суждением к совету. Родриго же сам готов принять казнь. Тут дон Санчо, влюбленный в Химену, предлагает ей отомстить за отца, Химена соглашается и… тут же сокрушается:


— И что за бедствиям я обрекла себя,
Раз я должна карать, преступника любя.
Страсть борется во мне с законною враждой;
Все так же дорог мне мой недруг молодой;
И хоть в моей душе есть гневное упорство,
Родриго в ней с отцом ведет единоборство:
Он ломит, он теснит, он гнется перед ним,
То яростен, то слаб, то вновь неодолим;
Но грозная борьба, и жгучая, и злая,
Терзает сердце мне, души не разделяя.

Родриго молит Химену подарить ему


Одно лишь слово, сердца крик,
Потом рубить мечом, врачуемым любовью.

Химена отвечает ему со слезами на глазах:


— Увы, хотя вражда нас развела далеко,
Родриго, я к тебе не обращу упрека;
И, дань страдания платя моей судьбе,
Тебя я не виню, и плачу о себе.
Я знаю хорошо, что если честь задета,
Бесстрашье требует достойного ответа;
То, что ты выполнил, был только долг прямой;
Но, выполнив его, ты мне открыл и мой:
Достойная тебя, должна тебя убить я.

Так радость всех надежд влюбленных пресек горький рок судьбы.

Дон Дьего досадует:


— Блаженства полного никто вкусить не может:
В счастливейшие дни нас что-нибудь тревожит,
Всегда волнение каких-нибудь забот
Довольству нашему дорогу перебьет,
Я их невидимым отравлен уязвленьем:
Я полон радости – и мучусь опасеньем.

Дон Дьего обращается к сыну:


— Не омрачай уныньем ликованье;
Дай мне почтить тебя высокою хвалой.
Ты доблести отца не посрамил былой,
Она живет в тебе, чья пламенная сила
Отвагу пращуров сегодня воскресила:
Мой род и я горды наследником таким.

Дон Родриго отвечает отцу:


— Я не жалею, нет, что принял этот бой,
Но возвратите мне утраченное мной.
Мой меч, отмщая вас, с моей любовью споря,
Лишил меня души в миг торжества и горя;
Не нужно больше слов. Расплата свершена.
Я отдал все. Мой долг я вам вернул сполна.


— Не умоляй плодов победы величавой:
Тебе я жизнь дарил, а ты мне платишь славой.
Честь у мужчин одна, возлюбленных же так много!
Любовь забыть легко, но честь нельзя никак.


— Бесчестье равное волочит за собой
Тот, кто предаст любовь и кто покинет бой.
Не в силах я забыть, ни возвратить любимой.
Я только смерть зову, терзаньями томимый.


— Звать добровольно смерть повремени пока:
Монарху и стране нужна твоя рука.
Флот мавров движется от устья, угрожая
Захватом города и разореньем края.
Смятенье во дворце, в народе страх великий,
Повсюду слезы льют, повсюду слышны крики.
Врагам отечества достойный дай ответ;
И если ищешь смерть, то краше смерти нет,
Но лучше возвратись с увенчанным челом:
Ты показал себя, отмстив за отчий дом.

Родриго идет на врага и возвращается с победой.


Его все в городе возносят, как кумира,
И до небес гремит всеобщая хвала
Бойцу, свершившему бессмертные дела.
Лишь посрамление враги его стяжали:
Напав стремительно, еще быстрей бежали.

Король приветствует победителя:


— За то, что ты свершил, награда невозможна,
Чтобы ее воздать, вся власть моя ничтожна.
Но я из рук врага тебе награду выдам,
Здесь пленные цари тебя назвали Сидом,
А так как в их стране Сид значит господин,
Именоваться так достоин ты один.

Дон Родриго ответствует королю:


— Простите, государь, невольное смущенье.
Так мал поступок мой, о нем так лестно мненье,
Что я, поистине, краснея должен несть
Столь незаслуженно дарованную честь.
Вы можете владеть, как вашим достояньем,
И кровью жил моих и уст моих дыханьем,
Когда я ради вас навеки их отдам,
Я лишь исполню долг того, кто служит вам.


— Не все, кто служит мне и честно правит дело,
Свой исполняет долг так доблестно и смело;
И лишь тому, чей дух неустрашимей всех,
Такой невиданный сопутствует успех

Химена, узнав о подвиге Родриго, думает:


Теперь мне нужно больше сил для праведного гнева,
Ему поют хвалы, и голос мой умолк,
И честь покорствует, и обессилен долг!
Молчи, моя любовь, пусть голос гнева грянет!
Он победил царей, но мой отец не встанет.

Король Фернандо и дон Дьего решают проверить чувства Химены и сообщают ей заведомую неправду:


— Химена, будьте рады,
Родриго заслужил теперь пощады,
Он отразил набег неверных мусульман,
Он умер здесь, меж нас, от понесенных ран,
Судилище небес само за вас вступилось.

Химена, услышав эту горестную весть, чуть не лишилась чувств. Дон Дьего говорит:


— Ей дурно; от ланит отхлынувшая кровь,
Прямую, государь, являет нам любовь.
Тайник ее души раскрылся перед вами,
И в нежном пламени вы убедились сами.

Король пытается убедить Химену простить своего возлюбленного, но она остается непреклонна.


— Под вашей властию ему ничто угрозы,
Он всюду обретет защиту и покров –
Мне уготована судьба его врагов.
В их пролитой крови задохлось правосудье;
Оно в его руках – послушное орудье:
Законы презрены, и сочтено умней
Чтоб я в триумфе шла меж пленных двух царей.

Король увещевает девушку:


— Не обвиняй меня, как гневный обвинитель.
Не спорь с твоей душой: Родриго в ней властитель.
И втайне ты сама признательна судьбе,
Что сердцу милого я сохранил тебе.

Химена не внемлет разумным словам:


— Всем вашим рыцарям я горький вызов кличу:
За эту голову даю себя в добычу;
Когда мой враг падет и примет казнь свою,
Я выйду за того, кто победит в бою.
Велите, государь, чтоб вызов был объявлен.

Дон Санчо, влюбленный в Химену, готов принять страшный вызов. Родриго идет прощаться со своей возлюбленной. Он говорит:


— Я не на бой иду, я принимаю казнь.
Я вами осужден, но вам я сердцем верен,
И я за жизнь мою бороться не намерен.

Химена, для которой союз с убийцею отца и мучительный ярем, и горестное иго, отвечает своему ненавистному возлюбленному:


— Ты честью дорожишь ревнивей, чем любовью,
Раз моего отца ты обагрился кровью
И навсегда отверг, свою же страсть казня,
Надежду милую приобрести меня.
И вдруг былая честь в твоем пренебреженье,
Что ты, вступая в бой, идешь на пораженье?
Как быстро отлетел твой мужественней пыл!
Куда девался он и почему он был?
Чтоб оскорбить меня, твоей отваги стало;
А пред лицом других ее, как видно, мало?
И моему отцу не новый ли урон,
Что, победив его, ты будешь побежден?
Нет, смерти не ищи, дай мне простор для мести
И, раз не хочешь жить, сражайся ради чести.

И тут гневный тон девушки смягчается:


— О, если над тобой так властен смерти зов,
Что жизнь свою и честь ты позабыть готов,
То вспомни нашу страсть, мой дорогой Родриго,
Сразись, чтоб на меня не пало это иго,
Борись, чтобы меня не отдали тому,
Кто отвратителен и сердцу и уму.
И, если в сердце ты не заголосил огня,
Будь победителем и завоюй меня.

Родриго воодушевлен услышанным несказанно:


— С каким теперь врагом я не осилю встречи?
Сюда, наваррец, мавр, Кастилья, Арагон,
Все, кто в Испании бестрепетным рожден;
Спешите тучами, грозой объединенной.
На бой с десницею так дивно вдохновленной,
С моей надеждою сразитесь все зараз;
Чтобы сломить ее, все мало будет вас.

А в это время бедная инфанта размышляет:


Ты, победивший двух царей,
Венца державного достоин,
И новый титул твой – непобедимый Сид,
О царственном твоем признанье говорит.
Меня достоин он, но он у ног Химены,
И в дар он мною принесен!
В их страсть и смерть отца не вносит перемены,
И мщенье нехотя свершает свой закон.
Пусть перед ней преступен он, —
Меж нами будут те же стены,
И заповедь судьбы к несчастной так строга,
Что любят пламенно друг друга два врага.

Дон Родриго идет на бой и побеждает дона Санчо, оставляя его в живых. Король просит Химену простить Родриго. Инфанта просит Химену простить Родриго и принять из ее рук счастливого героя.

Химена подходит к коленопреклоненному возлюбленному и просит его:


— Родриго, встань. Мой долг – пред королем сознаться,
Что от моих речей мне поздно отказаться.
За многие черты Родриго я люблю;
Никто противиться не смеет королю;
И все ж, хоть мой удел предустановлен вами,
Ужели этот брак потерпите вы сами?
И, если от меня подобной жертвы ждут,
Допустит ли ее ваш справедливый суд?
За все, чем заслужил Родриго пред страною,
Ужели следует расплачиваться мною
И обрекать меня терзаньям без конца,
Что на твоих руках кровь моего отца.

Король обнадеживает своего героя Сида:


— Верь, успокоить в ней не отжитую боль
Помогут смена дней, твой меч и твой король.

В трагедии Корнеля автором подарена его героям надежда на то, что жажда мести не победит. У Лопе де Веги есть подобная история. Там девушка, возлюбленный которой убил по приказанию короля ее брата, отвергает убийцу, и у юноши нет ни малейшей надежды на воссоединение с возлюбленной. Вот как Матео Алеман относился к вопросам чести: «Когда бы у человека, который ставит честь превыше всего, открылись глаза и он рассудил беспристрастно, сколько от нее вреда, то думаю, он поспешил бы сбросить это бремя и ради чести пальцем бы не пошевелил. Как трудно ее приобрести и как хлопотно сохранить! Как опасно ею обладать, и как легко утратить в глазах людских! Но хотя все видят, что это так, мы готовы душу положить за честь, словно в ней спасение души нашей».

В ХУП веке вопрос чести, часто более надуманный, нежели существенный, стоял весьма остро: на кончиках мушкетерских рапир погибало такое множество различного люда, что кардинал Ришелье издал строгий закон о запрещении дуэлей.

Но вернемся к творчеству Корнеля, «стих которого – это великолепный скрипичный колок, вырезанный рукою могучего мастера из олимпийского кедра, для того, чтобы закрепить на нем струну, протянутую к нужной ему рифме». (Готье)

В пьесе «Цинна» Корнель переносит своего зрителя во времена Древнего Рима.

Император Октавий Цезарь Август убил отца Эмилии и своего воспитателя во время триумвирата. Эмилия ненавидит императора и влюблена в Цинну, но клянется, что будет его женой лишь в том случае, если Цинна отомстит Августу за ее отца. В своем гневном решении она непререкаема:


— Готова место я занять императрицы,
Чтобы на жизнь его скорее покуситься,
Мстить стану за отца любою я ценой
И ради всех даров долг не забуду свой.

Кроме Эмилии было немало тех, кто знал, ценой какой жестокости Август взошел на трон. Они тоже жаждали мщения и присоединялись к Эмилии. Эмилия провозгласила:


— К блаженству мстить хочу прибавить славу я,
Пусть делу общему послужит месть моя,
Пусть будет подвиг мой Италии указан:
«Своей свободой Рим Эмилии обязан,
Она, питая страсть, нежна была душой,
Но отдалась любви лишь этою ценой!»

Цинна воодушевлен:


— Нет, никогда еще тирана низверженье
Ждать не могло себе столь верного свершенья.
Тирана гибели никто так не желал,
Круг заговорщиков так дружен не бывал.
За дело принялись с таким одушевленьем,
Как будто и они полны любовным рвеньем.
Такой великий гнев все охватил сердца,
Как будто каждый мстил за своего отца.

Но тут Эмилию в ночной тиши посетили сомненья:


— Ах! Сердце мой обет безжалостно терзает,
Когда я думаю, что Цинну гибель ждет.
И я тому виной – страх душу мне гнетет.
В смятении мой дух, понять себя стараюсь:
Хочу – и не хочу, стремлюсь – и не решаюсь,
Мятежных чувств моих не в силах усмирить.
Так сильно не играй, о страсть, душой моею.

Цинна, готовый к бою, обращается к заговорщикам:


— Друзья, — сказал он им, — вот тот счастливый час,
Который увенчать готов успехом нас.
У нас сейчас в руках грядущий жребий Рима.
Для блага всей страны нам смерть необходима
Того, в ком ничего не назовешь людским,
Кто тигром яростным родной терзает Рим.
Жестокость Августа не знает утоленья,
Разбиты алтари, разграблены именья,
Средь землепашцев страх, Рим полон мертвецов –
А он раскаяться и отдохнуть готов.
Тогда от наших рук он примет наказанье,
Раскаяньем купить не сможет оправданье.

Наконец Эмилия принимает окончательное решение не отступать от намеченной мести и клянется Цинне, что если он погибнет, то и она уйдет вслед за ним.

Август призывает к себе на помощь как верных друзей Цинну и еще одного участника заговора по имени Максим. Цезарь обращается к ним:


— Стремился к власти я, и вот владыкой стал,
Но, думая о ней, я все ж ее не знал.
Нашел я в ней, свершив заветные желанья,
Заботы без конца и вечные терзанья,
Сокрытую вражду и смерть на всех путях,
Отравленный покой и бесконечный страх.
От крови я устал, а перестать – нет сил.
Хотел я страх внушить, но гнев лишь побудил.
Рим гидрой на меня восстал многоголовой:
Отрубишь голову, родятся сотни снова,
И сколько б крови я не захотел пролить
Лишь ненависть внушу. В покое мне не жить.
Умри! Стремленье жить и тщетно и смешно,
Коль гибели твоей ждут лучшие давно,
Коль счастья больше нет для молодежи знатной,
Чем мысль о том, что ты погибнешь безвозвратно
И Римом управлять уже не сможешь впредь.
Не повелителем хочу быть, другом вам;
И Рим, и власть свою вам отдаю я сам.
Европа, Азия и Африка – пред вами:
Республика иль трон – решите это сами.
Вы мне во всем – закон, и только так, друзья,
Монарх иль гражданин, готов вас слушать я.

Так император Август пожелал наградить зачинщиков властью над любой из избранных ими областей. Вдобавок Цинне он в жены милостиво отдает Эмилию. На это Эмилия отвечает:


— Не может благом быть то, что дается нам
Тираном, кто терзать привык свободу сам.

Цинна соглашается с нею:


— Да, смертью Августа куплю себе я право
Взять за руку тебя своей рукой кровавой,
Над урною его брак совершить, чтоб он
За все свои дары был кровью награжден.

Однако сомнения начинают тут терзать и Цинну:


— Эмилия меня и Цезарь так тревожат:
Он слишком добр. Она – быть кроткою не может.
Ах, если б не таким со мной он добрым был,
И сделал, чтоб его я менее любил!
Пусть доброта его Эмилию б смирила,
Пусть, как меня, его б она обворожила!
Терзанья совести ношу в груди своей,
Благодеяния терпеть мне все больней,
И милость, сдержанно воспринятая мною,
Сжигает сердце мне мучительной тоскою.
Но я в руках у вас – о, клятва страшной мести,
О, гнев Эмилии, отец и голос чести!

Цинна высказывает свои сомнения Эмилии, пытается переубедить ее, но она непреклонна.


— Ясно мне,
Что ты колеблешься, раскаялся вполне,
Тирана милости рассудок твой смутили,
И обещаний ты сдержать уже не в силе.
Твой ум доверчивый посмел вообразить,
Что Август и меня тебе бы мог вручить,
Ты хочешь, чтобы он владел моей судьбою?
Не думай взять меня подобною ценою!
Пусть землю под собой он может колебать,
Низвергнуть трон, свое правленье навязать,
Ссылать своих врагов, багрянить кровью воды,
Лик изменять земли, порабощать народы, —
Но над Эмилией нет власти у него.

Цинна отвечает:


— Могу ль отречься я от долга своего?
Нет, верен я себе, чисты мои решенья,
Пойти я не хочу на клятвопреступленье.
Теперь покорен я во всем душе твоей.
Желания твои мне собственных важней.
Что мне все почести? Любовь – вот мой закон!
Хочу, чтоб он погиб иль был тобой спасен.
Душа высокая коварной не бывает,
Неблагодарности, измены избегает,
Неправый путь клянет и счастье покупать
Не хочет, коль на нем есть низости печать.


— Не правы иногда намеренья такие.
Коварство – все же путь к сверженью тирании,
Коль в пресеченье зла идем мы до конца,
То нам нужней всего коварные сердца.
Что ж, ложный образ мне дала судьба, —
Я сердцем выбрала не мужа, а раба.
Сама сумею я тирану отомстить,
Падет он – с ним моя порвется нить,
Затем, что не посмел меня ты заслужить.
Тирана кровь с моей смешается, я знаю,
Достоинство хранить и в смерти я желаю,
Чтобы сказать тебе, свой не кляня удел:
«Не упускай судьбу, ты сам того хотел.
В могилу я схожу, что вырыта тобою,
Взяв славу, что тебе дана была судьбою.
Тирана власть сломив, я смерть себе нашла,
Но, если б ты хотел, я б для тебя жила».


— Ну что ж! Раз хочешь ты – тирану нет спасенья.
Свободу жаждет Рим, и твой отец – отмщенья,
Да, должен Цезарь пасть, по праву осужден,
Но ты сама тиран, не менее чем он.
Он может взять у нас жизнь и добро – не боле,
Но души до сих пор он не держал в неволе;
А красота твоя могуществом страшна:
Над волей, над умом владычица она.

Август из доноса узнает о заговоре и призывает к себе заговорщиков. Он с горечью говорит:


— Как! Цинна! И Максим! Мои друзья, те двое,
Кому оказывал вниманье я большое.
Пред кем открыл я грудь, кого я сам избрал,
Чтобы могуществен и знатен каждый стал,
Меж тем как всю страну я дал им в управленье,
Они на жизнь мою готовят покушенье!

Мудрая императрица предлагает своему императору не гневаться, а милосердьем укрепить свой трон. И Август подает руку Цинне. Тут смиряется и Эмилия:


— О Цезарь, предаюсь твоей я доброте,
Она как свет в моей душевной темноте.
Быть больше не хочу в преступной ослепленье.
Что казнь мне? Совести ужасны мне мученья.
Пусть ненависть свою бессмертной я считала –
Она уже мертва, тебе я верной стала.
И мести мысль теперь моей душе страшна,
Желанием тебе служить душа полна.

Мудрая императрица произнесла заключительное слово:


— Нет более убийц и злобы без конца –
Постиг искусство ты, как привлекать сердца.
И боги говорят сейчас через меня,
Что счастьем этого ты насладишься дня.
А твой благой пример в потомстве отдаленном
Пребудет, как завет властителям и тронам.

Корнель снова нарушает законы трагедии, где ее герои должны погибнуть, и снова провозглашает возможность миролюбивого сосуществования.

В пьесе «Родогуна» перед зрителями открывается древняя Сирия и выступает великая царица Клеопатра. Вот она призвала к себе из вынужденного изгнания двух своих сыновей-близнецов, намереваясь сообщить одному из них, что он перворожденный и должен взойти на трон, но, кроме того, взять в жены царевна Родогуну – сестру парфянского царя, которая была у Клеопатры точно рабыня в услужении, словно в плену. Царевна несказанно понравилась обоим сыновьям, и один из них — Антиох, еще не зная замыслов матери, решил:


— Дарует случай мне дары иль их утрату;
Но счастлив буду я, лишь дав несчастье брату,
Столь дорогому мне, что из любви к нему,
Часть горестей его на себя приму.
Чтоб меньше потерять, я меньшего взыскую,
И, чтобы отвести опасность столь большую,
Я брату уступлю то, что слепит людей,
Себе оставив дар, что мне всего милей,
Тем счастлив, что взамен короны ненадежной
Царевну получу, отвергнув трон возможный,
И, совершив раздел, от горя своего
Избавлю я себя и от обид – его.

Его брат Селевк, узнав о желании матери и еще ничего не зная о решении брата, говорит:


— Страшиться должен я, что крепость нежных уз
С утратой равенства утратит наш союз,
И в этот день от нас все счастье прочь умчится,
Стыдом иль завистью наш жребий омрачится.
Я так решил, я сам несу нам исцеленье
И все, чем власть красна, даю тебе с венцом.
Да, государь, — теперь я говорю с царем, —
За трон, мной отданный, отдай мне Родогуну,
И ревновать к тебе не стану я фортуну.
Так нашей участи не запятнает стыд,
Так счастья нашего ничто не омрачит;
Мы презрим старшинство и первородства право,
Царевной счастлив я, а ты – своей державой.

Антиох крайне расстроен таким решением. Селевк спрашивает его:


— Ее ты ценишь так?
— Ты меньше ценишь, брат?
— Да, трона, признаюсь, царевна стоит эта.
— Царевна стоит, знай, одна всех тронов света.

Тяжко стало любящим друг друга братьям, столкнувшимся с противоборством дружбы и любви.

Тут Антиох произносит:


— Ведь мы ослеплены надеждою пустой,
Хотим, чтоб мужем ей стал подданный простой!
Полюбим снова власть во имя нашей страсти;
Прекрасно это, брат, что наш отказ от власти;
И трон отвергнутый возжаждем обрести,
Чтоб на него с собой царевну возвести.
Иного здесь для нас не может быть решенья:
Судьбы, хоть и ропща, должны мы ждать свершенья.

Селевк ответил:


— Нет, мало этого: мы праздник тем почтим,
Что дружбе, как любви, торжествовать дадим.
И, смею ли сказать, лишь титул, только звук
Лишь первородства в нас сомнительное право
Низвергнет одного, другого взыщет славой.
Какие жалобы, закончив этот спор,
В несчастном вызовет случайный приговор!
Какую ненависть! Представь размеры бедствий
И устрашись со мной их гибельных последствий;
Иль лучше сделаем усилье над собой
И сердце на борьбу вооружим с судьбой.
Наперекор любви и всем соблазнам трона
Даруем дружбе власть державного закона,
Чтоб, подавляя боль тлетворную утрат,
В блаженстве брата мог найти блаженство брат.

Царевна Родогуна ничего хорошего не ждет от перемены своей участи.


— О, сколько благ сулят, что им поверить трудно.
Так дивно милостив ко мне судьбы закон,
Что подозренье мне внушают брак и трон.
Мне мнится, Гименей таит род пытки новой,
Трон бездной мнится мне, разверзнуться готовой;
Я новых жду цепей, храня от снятых след,
И в этих благах всех предвижу столько бед;
Короче говоря, страшит меня царица.
Ведь редко ненависть смиряется в царях;
Бывает часто мир у них лишь на словах.
В венце я для нее опасна, без сомненья,
И опасаюсь я царицы опасенья.
Забвенью полному я предаю, что было, —
Но такова уже большой обиды сила,
Что оскорбленному обидевший всегда
Приписывает боль от гнева и стыда.
И этим призраком встревожен и смущен,
Ему при случае готовит гибель он.
Так и царица – мне.

В это время царица Клеопатра плетет свои сети, царствуя и ненавидя. Она решает:


Славный
Оставим след, с себя снимая сан державный;
Блистательный уход с величьем совершим;
Для той, что ждет его, он станет роковым.

Клеопатра злобствует:


Опять, опять она, мой враг, моя забота,
В бесчестии моем искавшая почета, —
Она, что, злобствуя, желает править мной,
Над нами царствовать, приказ исполнив мой.
Напрасно думаешь, соперница слепая,
Что я унизиться могла бы, допуская,
Что брак с царевичем – обманчивый посул, —
Дав мести меч тебе, на трон мой посягнул.
Смотри, чья кровь на нем, за что я им владею,
К чему приводит страсть, — и трепещи пред нею;
Да, трепещи и знай, — тебе не дам я трон;
Нет, слишком дорого мне обошелся он.
Моя любовь к винцу – к ней ненавистью стала,
И это тем лютей, чем та сильней пылала.

Отчего Клеопатра так ненавидит Родогуну? Только ли потому, что та, став женой ее сына, будет претендовать на престол? Нет! От того она ненавидит Родогуну, что ее полюбил муж Клеопатры и сделал своей невестой. Таковы оказались жизненные перипетии… И царица убила мужа, а сыновьям сказала:


— Чтоб вам сберечь ваш трон, я не сдержала гнев,
Примите же престол, вам матерью спасенный
И гибелью отца, за вами утвержденный.
И если не отец – у вас отнявший трон,
А я – преступница, кем вам он возвращен,
Да соизволит власть всевышняя, благая
Меня за то казнить, вам плод предоставляя.

Антиох на слова матери ответил:


— Пленяет твой рассказ, постичь нам помогая,
Как мы должны ценить твои труды, их зная.
Но чтоб навек мы их благословить могли,
Последнего из них нам помнить не вели:
Дух силам роковым покорствует, смущенный,
Нередко к большему, чем хочет, принужденный.
На краски темные мрачнейшей из картин
Завесу опустить, стереть их должен сын.
Рассматривать же их для сына — преступленье.
И каково ни будь небес соизволенье,
Я мысль о том гоню, и, думается мне,
Не плакать мы должны, — молчать, забыть вполне.
Мы оба ждем венца с надеждою ревнивой,
Но если ждем его, то ждем мы терпеливо:
Жить можем без него счастливей всех людей.
То – плод твоих трудов, подольше им владей;
Он будет наш, когда пресытишься ты властью,
И рады будем мы тогда ему, как счастью,
А взяв его сейчас, упрек заслужим в том,
Что возвратились мы, чтоб завладеть венцом.

Клеопатра удивлена тому, что сыновьям ее венец пришелся не по нраву. Она объявляет, что ни в одном из сынов не видит превосходства и первородство отдаст тому, кто не посмеет передать ее в руки рабыни Родогуны. Мать просит у сыновей крови невесты своего мужа:


— Ваш изумленный вид мне руку не отвел;
Я повторяю вам; вот плата за престол.
Я как трофеем им распоряжаться вправе:
Царевны кровь – цена и праву и державе.
И так как я одна могу вас вознести,
Зло должно завершить, чтоб пользу в нем найти.

Взбешенный Селевк ответствует матери:


— О, ярость, ненависть, достойные мегеры!
О женина – ты мать, но этому нет веры!
Свою преступную над всем поставив страсть,
Ты не позволишь взять рукой невинной власть?
Иль думаешь, в венце так много обаянья,
Что купим мы его ценою злодеянья?
К каким злодействам трон нас должен привести,
Коль надо стать тобой, чтоб на него взойти?
Ты видишь ли, мой брат, к какой постыдной роли
Нас злоба женщины толкает против воли
И обращает нас, ее родных детей,
Злодейства нового алкая, в палачей?
И можешь ты молчать, и видя то и зная?

Антиох отвечает брату:


— То – мать: большая власть у крови есть родной.
Какой бы ни была она бесчеловечной,
Сын может злобу ей смягчить слезой сердечной.

Селевк в гневе настаивает на своем:


— Не горяча любовь к тем сыновьям, мой брат,
Которых далеко в изгнании взрастят
И, там их воспитав едва ль не в рабской доле,
Вернут, чтоб матери служили против воли.
Притворство слез ее раскрыто ныне мной.
Брат, в сердце матери нет места нам с тобой.
Пусть хвалится она любовью к нам безмерной,
Но любит лишь себя она нелицемерно;
И, расточая нам речей сладчайший мед,
Нам ничего не даст, а все себе возьмет.
Царит в ней ненависть, она притворно любит;
Целуя сыновей, безжалостно их губит.
В ней – злоба к той, к кому питаем мы любовь,
Ценой венца она царевны ставит кровь.
Без воли матери венцом мы завладеем.
Он наш, он будет наш, лишь взять его посмеем.
Нет преступленья в том: один из нас с тобой
Возьмет венец, когда согласье даст другой.
Решимся: царствуя, в ней пыл смерим мы гневный, –
Лишь так мы отвратим опасность от царевны.
Пойдем же, брат мой, к ней и будем заодно;
Зло будет только так навек пресечено.
Любовью мне внушен мой замысел прекрасный,
Но дружбе надлежит быть с ней во всем согласной.
Любовь, столь жалости достойная сейчас,
Восторжествует, брат, лишь через дружбу в нас.

Родогуна в своих покоях думает свои думы:


— Как! Мне унизиться до хитрости трусливой
И у царевичей молить поддержки льстивой!
Взгляд обольщающий бросая на двоих,
Защиты для себя искать в сердцах у них!
Кровь царственная в нас обман не терпит ловкий;
Отважной, ей претят все нежные уловки.
Какую бы у них я помощь не нашла,
Довольно, что ее принять я б снизошла.
Вы, ненависть и гнев, забытые царевной,
Зажгите факел свой от чувств царицы гневной.
Нарушьте мой запрет, насильственный. Горя,
Чтоб успокоить тень великого царя!
Верните образ мне его окровавленный,
Любви исполненный и гневом распаленный,
Каким он был, когда вскричал, насмерть пронзен:
«Отмщения! Прости! Я за тебя сражен!»

И тут милая для царевны тень короля проскользнула рядом.

Селевк пришел в покои царевны и предлагает Родогуне:


— Взведи на трон царя и царствуй вместе с ним.
Так ненависть ее опоры мы лишим,
И весь царицын гнев с ее бесплодным жаром
Растает в воздухе, как дым бесследный, даром.

Родогуна, источник мужества которой в царственной гордыне, отвечает:


— Знай, заслужить меня не так легко для вас.
Каких трудов и дел, — вы знаете ли, — ныне
Потребует от вас каприз моей гордыни?
Вы оба от любви откажитесь моей,
Когда скажу вам – что ценою ставлю ей.
Вы будьте щедрыми, как мать, на преступленья,
Вы, осудив ее, должны ее карать.
Пусть этот долг для вас – жестокость, воля злая, —
Получите меня, лишь за отца отмщая.
Дерзните заслужить меня такой ценой;
Посмотрим, кто из вас владеть захочет мной.

Так братья оказались поставлены женщинами перед неразрешимой задачей. Антиох говорит:


— Несчастья наши, брат, всех хитростей сильней.
Причиной мрачною мне мнится их зиянье,
Где ненависть венчать готова злодеянье,
Где доблестей не чтут и славы темен след,
Где счастья без вины и без убийства нет;
И, видя призрак зол, струящий холод в жилы,
Слабею я, стремясь тебе прибавить силы;
Колеблюсь, трепещу, и сердце, смущено,
То тяжкой горести, то мужеством полно.
Прости мне, брат, речей несвязное теченье:
В них выдает себя моей души смятенье.

Селевк предлагает:


— Жестоких женщин двух покинем, брат мой, вместе
И предоставим их раздорам их и мести.

Антиох отвечает:


— От вздохов наших прочь они спешат;
И, если б наших слез они дождались обе,
Пред горестью пришлось бы сдаться злобе.


— Вздыхай пред ними, плачь на их глазах, стенай,
На что надеешься, того страшусь я. Знай.
Какая б ни была от них слезам награда,
С враждой взаимной их тебе бороться надо.
Меж ними встав, спасай их друг от друга, брат:
Быть может, лишь тебя удары их пронзят.
Вот что достойно слез. Теперь над нашей долей
Ни мать, ни милая не властны боле.
Чего б ни требовал их гнев от нас с тобой,
Ты – Родогуны муж, в цари ты избран мной.
Избавь от слез своих как ту, так и другую:
Я своего достиг, и дружеский мой взор
Лишь жалости к тебе исполнен с этих пор.

Но и Антиох не желает получить счастье такой ценой. Клеопатра возмущена поведением своих сыновей:


— Как мне любить детей, мою презревших кровь?
Умрите ж! За мятеж достойны вы скорей
Негодования, чем жалости моей.
Не проронив слезы, я вашу смерть увижу,
В вас видя только ту, кого я ненавижу.
Мне будет торжеством смерть сыновей двоих,
Ее поклонников и недругов моих.

Антиох отвечает матери:


— Так что же? Торжествуй и распростись с пощадой!
Иль дрогнула рука? Моей тебе не надо?
Скажи, и выполню я волю, мать, твою:
Пронзая грудь себе, изменника убью.
Угодное тебе свершу охотно дело –
В моей крови твой гнев я утоплю всецело.
Но если ты зовешь любовь к ней мятежом,
В негодовании ожесточась своем,
То не забудь, что мы оружием избрали
Лишь вздохи, слезы лишь беспомощной печали.


— Железо и огонь избрать бы лучше вам!
Мне легче было бы нанесть удар врагам!
В сыновних же слезах такая скрыта сила,
Что мстительный мой пыл едва ль не угасила.
Могу ль твоим слезам во вздохах отказать?
Я вижу скорбь твою и чувствую: я – мать.
Тебе судьба владеть царевной и державой.
Благодари богов за право торжества:
Возьми ее, цари!


— Мгновенье торжества!
Счастливейший конец безвыходной печали!

Тем временем Клеопатра думает про себя:


Я, правда, слезы лью, но это злые слезы:
Чтоб ослепить тебя, им злоба течь велит,
Хотя ты думаешь, что мною гнев забыт.
Доверюсь лишь себе. – А ты, о легковерный,
Чье легкомыслие готовит торжество
Коварным выдумкам притворства моего,
Что ж, торжествуй в мечтах с царевною своею
И славе предпочти удел счастливый с нею,
Меж тем, как изощрясь в отмщенье за себя,
В несчастья новые повергну я тебя.
Гордыни мстительной не сломишь без отпора:
Жди козней от того, кто сдался слишком скоро;
И надо чувств от слов не отличать пустых,
Чтоб верить в искренность столь быстрой смены их.
Увидишь, как их всех я, изменясь, простила.

Снлевк, сильный братской дружбой, отдает Антиоху и трон и царевну. Клеопатра вновь негодует:


Могу ль я быть еще сильней язвима?
Любовь их мне тяжка, их дружба нестерпима.
Я против ярости своей встречаю в них
Союз соперников и бунт детей моих.
Как! Трон и милую теряет он безгневно?
Чем ты чаруешь так, проклятая царевна?
Кто право дал тебе, воспламеняя их,
Взять одного себе, меня ж лишить двоих?
Но ненависть моя так скоро не смирится:
Хоть над двумя царишь, еще ты не царица.
Из слов моих детей мне истина ясна:
Чтоб одолеть тебя, я их убить должна.
Ну что ж, убив отца, — оскорблена отказом
Служить мне, — я теперь возьму две жизни разом.
Опасны для меня равно и сыновья;
Я начала с отца, а кончу ими я.
Из сердца вырву их, коль мне не покорятся:
Пусть за меня отмстят, иль с жизнью распростятся.
Иду, чтоб совершить скорей обряд закланья
И счастье обрести ценою злодеянья.
Не уступлю я трон, не станешь ты царем!
Нет, лучше пусть Перун меня сразит на нем!.
Пусть жребий заслужу отвергнутый пощадой.
Лишь отомстить бы мне, а там хоть небо падай!
Спокойно жду удар, а в сердце страха нет:
Погибну сладостно за недругами вслед;
И сколько б ни была судьба ко мне сурова,
Смерть подданству врагам я предпочесть готова.

Клеопатра готовит меч и яд для своих сыновей, в которых струится кровь отца-прелюбодея. И вот уже слуга бежит со страшным известием:


— Нашел я, государь, царевича в аллее,
Где свет небес всегда нам кажется тусклее.
От слабости простерт на слое дерна он,
В скорбь об утраченном был, мнилось, погружен;
Казалось, весь в одно ушел он помышленье;
И на руки склонив главу свою в томленье,
Любовник горестный задумчив, недвижим.
Из царственной груди, мечом насквозь пронзенный,
Багряная струя текла на дерн зеленый.

Тем умирающим был Селевк и перед смертью он успел сказать:


— Рука, нам очень дорогая,
Мстит в этом за отказ в расправе роковой.
Брат милый, царствуй избегая
Злодейства от руки родной,
То…

Селевк умирает. Антиох остается в неведении, чья то была рука убийцы: матери или возлюбленной. И чтобы утолить гнев друг к другу царицы и царевны он вынимает меч и хочет убить себя. Клеопатра бросается к нему:

— Живи и будь царем!


— Как мог бы жизнь влачить я в пытке неотступной,
Не отличая в вас невинной от преступной?
Вас видя, чувствовать смятенье всякий раз?
Обеих вас любить, страшась обеих вас?
Жить с этой мукой – то ж, что умирать все время.
Дай муки мне забыть иль жизни сбросить бремя,
Чтоб горя моего великодушный дар
С вас снял ответственность за роковой удар.

И все-таки брак состоялся. Клеопатра преподносит чашу вина новобрачным. Антиох говорит:


— Убит ли будет сын иль умерщвлен супруг,
Остерегаться я не стану ваших рук.
Без рассуждения приняв мой жребий мрачный,
Всему покорствуя, обряд закончим брачный.
Брат милый, для меня то смертная стезя:
Мне от убийц твоих пощады ждать нельзя.
Не защищаться, нет, хочу с тобой быть вместе,
Твоей убийце дать меня убить из мести, —
Мечтая, чтоб она, сгубившая тебя,
Покончив и со мной, тем выдала себя,
И чтобы на ее второе злодеянье
Исторгнул из небес Перун ей в воздаянье!

Клеопатра берет чашу и отпивает из нее со словами:


— Я отопью сама. Что ж! Все еще беды
От гнева моего страшишься втайне ты?
С терпением снесла я это оскорбленье.

Антиох просит прощенья у матери, но тут Родогуна говорит ему:


— Взгляни в ее зрачки, —
Как помутились вдруг, как стали широки!
Какой ужасный пот лицо покрыл, стекая!
Как грудь вздымается! Ах, ярость роковая!
Погибнуть, чтобы тем себя сгубить верней!

Сын пытается помочь матери, но она его останавливает:


— Нет, жизни не вернет мне никакая сила:
Так ненависть моя мне верно послужила,
Так быстро, что убить не удалось тебя,
И умираю я, об этом лишь скорбя.
Но облегчается обида тем отчасти,
Что не увижу я соперницу у власти.
Цари! Путем злодейств ты был избавлен мной
От брата, от отца и от меня самой.
Да изберет Перун двоих для вас удара,
И за мои грехи вас да постигнет кара!
Да будет ваш союз исполнен с этих пор
Лишь отвращения, и ревности, и ссор!
И, чтобы пожелать все беды в зле едином, —
Да наградит вас рок со мною схожим сыном!

Антиох просит:


— Живи, чтоб ненависть сменилась на любовь.


— Я прокляну богов, дай жизнь они мне вновь.

Придворный говорит Антиоху:


— Казня ее судьбой столь злополучной, боги
К тебе, о государь, в их правоте не строги.
На грани гибели они тебя спасти
И величайшую опасность отвели.
По милости небес, по воле их верховной,
Невинен в казни ты, свершенной над виновной.

И здесь свадебные торжества сменились похоронными.

«В этой трагедии полыхают эгоистические страсти, честолюбие, зависть, жестокость. Что и говорить — крутой замес. Корнель называл эту пьесу своим любимым детищем. В ней явственно проступает утрата веры во всесилие человеческого разума и воли, торжествуют слепые низменные влечения. Перед лицом беспримерной жестокости женщин братья ищут выход не в борьбе, а в смерти. Они просто уходят от борьбы, которая им не под силу, складывают оружие еще до боя. Их бескорыстие и разумная человечность ущербны, неполноценны, лишены той активности, волевого импульса, который был характерен для прежних героев Корнеля. Отныне спутником нравственной чистоты и гуманности становится пассивная нерешительность, слабость, созерцательное отношение к жизни». (Н. Сигал)

Франсуа де Ларошфуко решил послать свой нравственный посыл в недра фривольного французского общества, дабы оно узрело в его афоризмах хоть какой-то моральный минимум.

«Профессиональным писателем Ларошфуко называл себя только в шутку, с некоторой долей иронии. В то время, как его собратья по перу были вынуждены искать себе знатных покровителей, чтобы существовать, герцог часто тяготился особым вниманием, которое оказывал ему Король-Солнце. Получая большой доход с обширных поместий, он мог не беспокоиться о вознаграждении за свои литературные труды. А когда писатели и критики, его современники, были поглощены жаркими спорами и резкими столкновениями, отстаивая свое понимание драматургических законов, — совсем не о тех и отнюдь не о литературных схватках и баталиях вспоминал на покое и размышлял наш автор.

Ларошфуко был не только писателем, не только философом-моралистом, он был военачальником, политическим деятелем. Сама его жизнь, полная приключений, воспринимается ныне как захватывающая повесть. По его собственному признанию герцог написал «Мемуары» лишь для нескольких близких друзей. Он не хотел делать эти записки публичным достоянием. Наблюдая своих соратников-фрондеров, Ларошфуко с горечью увидел бесчисленное множество неверных людей, готовых на любой компромисс и предательство. Положиться на них было никак нельзя. Потому что они, сперва примыкая к какой-нибудь партии, обычно предают ее или покидают, следуя собственным страхам и интересам. Своей разобщенностью и эгоизмом эти люди губили общее, святое в его глазах дело спасения Франции». (М. Разумовская)

Сам Ларошфуко не был подвергнут страсти предательства и лизоблюдства, за что и пострадал: ему пришлось некоторое время подышать спертым воздухом Бастилии во времена правления кардинала Ришелье. Битвы и заговоры при дворе быстро наскучили герцогу, и он предпочел им литературные салоны некоторых французских дам. В одном из них предпочтение отдавали афоризмам, или еще их называли «максимы», что в переводе с латинского означало «высший принцип». Далеко не многим удавалось в этом жанре блеснуть остроумием, остротой ума. Ларошфуко удавалось.

Об умении играть в эту интеллектуальную игру он писал: «Сочинять афоризмы, не имея хоть небольшого таланта к занятию такого рода, не менее смехотворно, чем ожидать, что на грядке, где не высажены луковицы, зацветут тюльпаны. Дарования, которыми господь наделил людей, так же разнообразны, как деревья, которыми он украсил землю, и каждое обладает особенными свойствами и приносит лишь ему присущие плоды. Поэтому-то лучшее грушевое дерево никогда не родит даже дрянных яблок, а самый даровитый человек пасует перед делом хотя и заурядным, но дающимся только тому, кто к этому делу способен».

Ларошфуко оказался способен к созданию афоризмов, и, не откладывая в долгий ящик, мы обратимся к ним. Вот относящиеся к философии:

«Философия торжествует над горестями прошлого и будущего, но горести настоящего торжествуют над философией».

Или

«Презрение философов к богатству было вызвано их сокровенным желанием отомстить несправедливой судьбе за то, что она не наградила их по достоинствам жизненными благами. Оно было тайным средством, спасающим от унижения бедности и окольным путем к почету, обычно доставляемому богатством».

Или

«Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор».

Или

«Зло, которое мы причиняем, навлекает на нас меньше ненависти и презрений, чем наши достоинства».

Или

«Какими бы преимуществами природа ни наделила человека, создать из него героя она может лишь призвав на помощь судьбу».

Или

«Судьба исправляет такие недостатки, каких бы не мог исправить даже разум».

Или

«Чтобы стать великим человеком, нужно уметь искусно пользоваться всем, что предлагает судьба».

Или

«Судьбу считают слепой главным образом те, кому она не дарует удачи».

Или

«Когда судьба возносит нас сразу на такую высоту, о которой мы не могли и мечтать, то почти всегда оказывается, что мы не в состоянии достойно держать себя в этом положении».

Или

«Было бы куда полезней употребить все силы нашего разума на то, чтобы достойно сносить несчастья, уже случившиеся, нежели на то, чтобы предугадывать несчастья, которые еще только могут случиться».

Или

«Кто никогда не совершал безрассудств, тот не так мудр, как ему кажется».

Или

«Нет ничего глупее желания всегда быть умнее всех».

Или

«Счастливые люди неисправимы: судьба не наказывает их за грехи, и поэтому они считают себя безгрешными».

Или

«Как бы ни был проницателен человек, ему не постигнуть всего зла, которое он творит».

Или

«Пока человек в состоянии творить добро, ему не грозит опасность столкнуться с неблагодарностью».

Или

«Соки нашего тела, совершая свой обычный и неизменный круговорот, тайно приводят в действие и направляют нашу волю; сливаясь в единый поток, они неизменно властвуют над нами, воздействуя на все наши поступки».

Или

«Бывают в жизни положения, выпутаться из которых возможно только с помощью изрядной доли безрассудства».

Или

«Невелика беда – услужить неблагодарному, но большее несчастье – принять услугу от подлеца».

Или

«Изящество для тела – это то же, что здравый смысл для ума».

Или

«Старики так любят давать хорошие советы, потому что уже неспособны подавать дурные примеры».

Или

«Как мало на свете стариков, владеющих искусством быть стариками!»

Или

«Старость – это тиран, который под страхом смерти запрещает нам наслаждения юности».

Или

«Смешное наносит чести больший ущерб, чем само бесчестие».

Или

«Зависть еще непримиримее, чем ненависть».

Или

«Слишком лютая ненависть ставит нас ниже тех, кого мы ненавидим».

Или

«Можно сказать, что пороки ждут нас на жизненном пути, как хозяева постоялых дворов, у которых приходится поочередно останавливаться, и я не думаю, чтобы опыт не помог бы нам их избегнуть, даже если бы нам было дано пройти этот путь вторично».

Или

«Всецело предаться одному пороку нам обычно мешает то, что у нас их несколько».

Или

«Пороки входят в состав добродетелей, как яды в состав лекарств; благоразумие смешивает их, ослабевает их действие и потом умело пользуется ими как средством против жизненных невзгод».

Или

«Мы считаем здравомыслящими лишь тех людей, которые во всем с нами согласны».

Или

«Истинные недостатки, если ими умело пользоваться, сверкают ярче любых достоинств».

Или

«Люди мелкого ума чувствительны к мелким обидам; люди большого ума все замечают и ни на что не обижаются».

Или

«Люди недалекие обычно осуждают то, что выходит за пределы их понимания».

Или

«Легче пренебречь выгодой, чем отказаться от прихоти».

Или

«Наша гордость часто возрастает за счет недостатков, которые нам удалось преодолеть».

Или

«Мы вступаем в различные возрасты нашей жизни точно новорожденные, не имея за плечами никакого опыта, сколько бы нам ни было лет».

Или

«У нас осталось бы очень мало страстных желаний, если бы мы точно знали, чего мы хотим».

Или

«Человек ныне не таков, каким был создан, и вот убедительнейшее доказательство этому: чем разумнее он становится, тем больше стыдится в душе сумасбродства, низости и порочности своих чувств и наклонностей».

Или

«Физический труд помогает забыть о нравственных страданиях; поэтому бедняки – счастливые люди».

Или

«Обычно счастье приходит к счастливому, а несчастье – к несчастному».

Или

«Тот, кто наделен в малом, противоположен свойствами характера тому, кто способен к великому».

Или

«Нигде не найти покоя тому, кто не нашел его в самом себе».

Или

«Потеряв надежду обнаружить разум у окружающих, мы уже и сами не стараемся его сохранить»,

Или

«Красота, ум, доблесть под воздействием похвал расцветают, совершенствуются и достигают такого блеска, которого никогда бы не достигли, если бы остались незамеченными».

Или

«Леность – это самая безотчетная из всех страстей. Хотя могущество ее неощутимо, а ущерб, нанесенный ею, глубоко скрыт от наших глаз, нет страсти более пылкой и зловредной. Если мы внимательно присмотримся к ее влиянию, то убедимся, что она неизменно ухитряется завладеть всеми нашими чувствами, желаниями и наслаждениями: она – как рыба-прилипала, останавливающая огромные суда, как мертвый штиль, более опасный для всех наших важнейших дел, чем любые рифы и штормы. В ленивом покое душа черпает такую усладу, ради которой мы тут же забываем о самых горячих наших упованиях и самых твердых намерениях. Наконец, чтобы дать истинное представление об этой страсти, добавим, что леность – это такой сладостный мир души, который утешает ее во всех утратах и заменяет все блага».

Вот несколько афоризмов, посвященных извечной беде человечества – болезням.

«Какая скучная болезнь – оберегать свое здоровье чересчур строгим режимом».

Или

«Стоит задуматься о происхождении недугов – и станет ясно, что все они коренятся в страстях человека и в горестях, отягчающих душу. Честолюбие плодит горячки и буйное помешательство, зависть – желтухи и бессонницы; леность повинна в сонной болезни, параличах, бледной немочи; гнев – причина удуший, полнокровия, воспаления легких, а страх – сердцебиений и обмороков; тщеславие ведет к сумасшествию; скупость порождает чесотку и паршу, унылость – худосочие, жестокость – каменную болезнь; клевета совместно с лицемерием произвели на свет корь, оспу, скарлатину; ревности мы обязаны антоновым огнем, чумой и бешенством.

Внезапная немилость власть имущих порождает потерпевших апоплексическим ударом, тяжбы влекут за собой мигрени и бред, долги идут рука об руку с чахоткой, семейные нелады приводят к четырехдневной лихорадке, а охлаждение, в котором любовники не смеют признаться друг другу, вызывает нервические припадки.

Что касается любви, то она породила больше недугов, чем остальные страсти вместе взятые, и перечислить их нет никакой возможности. Но так как она в то же время величайшая деятельница благ в этом мире, мы не станем поносить ее и просто помолчим: к ней надлежит всегда относиться с подобающим почтением и страхом».

Вот несколько афоризмов, посвященных любви.

«Авторы, бравшиеся за описание любви и ее прихотей, на столь разнообразные лады сравнивали это чувство с морем, что дополнить их сравнения новыми чертами дело очень нелегкое: уж было сказано, что любовь и море непостоянны и вероломны, что они несут людям несчетные блага равно как и несчетные беды, что наисчастливейшее плавание тем ни менее чревато страшными опасностями, что велика угроза рифов и бурь, что потерпеть кораблекрушение можно даже в гавани.

Но перечислив все, на что можно уповать, и все, чего следует страшиться, эти авторы слишком мало, на мой взгляд, сказали о сходстве любви с еле тлеющей, исчерпанной, отжившей, с теми долгими штилями, с теми докучными затишьями, которые так часты в экваториальных морях. Люди утомлены длительным путешествием, мечтают об его конце, но, хотя земля уже видна, попутного ветра все нет и нет; зной и холод терзают их, болезни и усталость обессиливают; вода и пища пришли к концу или стали неприятными на вкус».

Или

«Истинная любовь похожа на приведение: все о ней говорят, но мало кто ее видел».

Или

«Не в нашей воле полюбить или разлюбить, поэтому ни любовник не вправе жаловаться на ветреность своей любовницы, ни она – на его непостоянство».

Или

«Чем сильнее мы любим женщину, тем больше склонны ее ненавидеть».

Или

«Любовь правильнее всего сравнить с горячкой: тяжесть и длительность и той и другой не зависит от нашей воли».

Или

«Разве люди могли бы влюбляться, если бы с первого взгляда видели друг друга такими, какими видят по прошествии лет? Или разлучатся, если бы этот первоначальный взгляд остался неизменным?»

Или

«Когда люди уже не любят друг друга, им трудно найти повод для того, чтобы разойтись».

Или

«Человек истинно достойный может быть влюблен, как безумец, но не как глупец».

Или

«Те, кому довелось пережить большие страсти, потом всю жизнь и радуются своему исцеления и горюют о нем».

Или

«Очарование новизны в любви, подобно цветению фруктовых деревьев: оно быстро тускнеет и больше никогда не возвращается».

Или

«Разлука ослабляет легкое увлечение, но усиливает большую страсть, подобно тому, как ветер гасит свечу, но раздувает пожар».

Или

«Любовники только потому не скучают друг с другом, что они все время говорят о себе».

Или

«Ум всегда в дураках у сердца».

Или

«Порою легче стерпеть обман того, кого любишь, чем услышать от него всю правду».

Или

«Уму не под силу долго разыгрывать роль сердца».

Или

«Верность, которую удается сохранить только ценой больших усилий, ничуть не лучше измены».

И невооруженным глазом можно заметить, сколь иронично относится Ларошфуко к Любви. А вот его высказывания о ревности.

«Ревность до некоторой степени разумна и справедлива, ибо она хочет сохранить нам наше достояние или то, что мы считаем таковым».

Или

«Ревность всегда рождается вместе с любовью, но не всегда вместе с ней умирает».

Или

«Терзания ревности – самые мучительные из человеческих терзаний, и к тому же менее всего внушающие сочувствие тому, кто их причиняет».

Или

«Ревнивая жена порою даже приятна мужу: он хотя бы все время слышит разговоры о предмете своей любви».

Вот сколь необычен взгляд на ревность оказался у Ларошфуко. А как он относится к дружбе?

«Люди обычно называют дружбой совместное времяпрепровождение, взаимную помощь в делах, обмен услугами – одним словом, такое отношение, где себялюбие надеется что-нибудь выгадать».

Или

«Не доверять друзьям позорнее, чем быть ими обманутым».

Или

«Нам ненадолго хватило бы добрых чувств, которые мы должны питать к нашим друзьям и благодетелям, если бы мы позволили себе вволю говорит об их недостатках».

Или

«Наша благодарность иногда бывает так велика, что, расплачиваясь с друзьями за сделанное нам добро, мы еще оставляем их у себя в долгу».

Или

«Мы постоянно жалуемся на друзей, чтобы заранее оправдать непостоянство нашей дружбы».

В следующих афоризмах Ларошфуко бросает свой проницательный взгляд в сферы лицемерного общества, обуянного интригами.

«Люди делают добро часто лишь для того, чтобы обрести возможность безнаказанно творить зло».

Или

«Истинно ловкие люди всю жизнь делают вид, что гнушаются хитростью, а на самом деле они просто приберегают ее для исключительных случаев, обещающих исключительную выгоду».

Или

«Показная простота – это утонченное лицемерие».

Или

«Изысканность ума сказывается в умении тонко льстить».

Или

«Мы всегда любим тех, кто восхищается нами, но не всегда любим тех, кем восхищаемся мы».

Или

«Короли чеканят людей, как монету: они назначают им цену какую заблагорассудится, и все вынуждены принимать этих людей не по их истинной стоимости, а по назначенному курсу».

Или

«Трудно любить тех, кого мы совсем не уважаем, но еще труднее любить тех, кого уважаем больше, чем себя».

Или

«Пышность погребальных обрядов не столько увековечивает достоинства мертвых, сколько ублажает тщеславие живых».

Или

«Мы браним себя только для того, чтобы нас похвалили».

Или

«Восхвалять государей за достоинства, которыми они не обладают, значит безнаказанно наносить им оскорбления».

Или

«Искренность – это чистосердечие. Мало кто обладает этим качеством, а то что мы принимаем за него, чаще всего просто тонкое притворство, цель которого – добиться откровенности окружающих».

Или

«Поистине необычайными достоинствами обладает тот, кто сумел заслужить похвалу своих завистников».

Или

«Умеренность провозгласили добродетелью для того, чтобы обуздать честолюбие великих людей и утешить людей незначительных, обладающих лишь скромным состоянием и скромными достоинствами».

Или

«Мы так привыкли притворяться перед другими, что под конец начинаем притворяться перед собой».

Или

«Люди скорее согласятся себя чернить, нежели молчать о себе».

Или

«Умный человек нередко попадал бы в затруднительные положения, не будь он окружен дураками».

Или

«Люди не любят хвалить и никогда не хвалят бескорыстно. Похвала – это искусная, скрытая, изящная лесть, приятная и тому, кто льстит, и тому, кому льстят: один принимает ее как награду за свои достоинства, другой преподносит, чтобы показать свою справедливость и проницательность».

Или

«У большинства людей любовь к справедливости – это просто боязнь подвергнуться несправедливости».

Или

«Умение ловко пользоваться посредственными способностями не внушает уважения – и все же нередко приносит людям больше славы, чем истинные достоинства».

Или

«Нелегко разгадать, чем вызван искренний, благородный поступок – порядочностью или дальновидным расчетом».

Или

«Жажда славы, боязнь позора, погоня за богатством, желание устроить жизнь удобно и приятно, стремление унизить других – вот что нередко лежит в основе доблести, столь превозносимой людьми».

Или

«Лицемерие – это дань уважения, которую порок платит добродетели».

Или

«Ошибки людей в их расчетах на благодарность за оказанные ими услуги происходят от того, что гордость дающего и гордость принимающего не могут сговориться о цене благодеяния».

Или

«Человеческое горе бывает лицемерно по-разному. Иногда, оплакивая потерю близкого, мы в действительности оплакиваем самих себя: мы оплакиваем наши утраченные наслаждения, богатство, влияние, мы горюем о добром отношении к нам. Таким образом мы проливаем слезы над участью живых, а относим их за счет мертвых. Есть еще один неглубокий источник слез, которые легко льются и легко высыхают: люди плачут, чтобы прослыть чувствительными, плачут, чтобы вызвать сострадание, плачут, чтобы быть оплаканными и, наконец, плачут, потому что не плакать стыдно».

Или

«Великодушие всем пренебрегает, чтобы всем завладеть».

Или

«Одним людям идут их недостатки, а другим даже достоинства не к лицу».

Или

«Каждый человек, кем бы он ни был, старается напустить на себя такой вид и надеть такую личину, чтобы его приняли за того, кем он хочет казаться; поэтому можно сказать, что общество состоит из одних только личин».

Или

«Величавость – это непостижимая уловка тела, изобретенная для того, чтобы скрыть недостатки ума».

Или

«Воспитание молодых людей обычно сводится к поощрению их врожденного себялюбия».

Или

«Чаще всего страдание, это способность увидеть в чужих несчастьях свои собственные, это – предчувствие бедствий, которые могут постигнуть и нас. Мы помогаем людям, чтобы они в свою очередь помогли и нам; таким образом, наши заслуги сводятся просто к благодеяниям, которые мы загодя оказываем сами себе».

Или

«В свете иной раз высоко ценят людей, все достоинства которых сводятся к порокам, приятным в повседневной жизни».

Или

«Юношам часто кажется, что они естественны, тогда как на самом деле они просто не воспитаны и грубы».

Или

«Впервые вступая в свет, молодые люди должны быть застенчивы или даже неловки: уверенность и непринужденность манер обычно оборачивается наглостью».

Или

«Если тщеславие и не повергает в прах ваши добродетели, то, во всяком случае, оно их колеблет».

Или

«Себялюбие – это любовь человека к себе и ко всему, что составляет его благо. Оно побуждает людей обоготворять себя и, если судьба им потворствует, тиранить других: довольство оно находит лишь в себе самом, а на всем постороннем останавливается, как пчела на цветке, стараясь извлечь из него пользу. Ничто не сравнится с неистовством его желаний, скрытностью умыслов, хитроумием поступков; его способность подлаживаться невообразима, перевоплощения посрамляют любые метаморфозы.

Глубина пропастей себялюбия безмерна, мрак непроницаем. Оно, не ведая того, зачинает, вынашивает, вскармливает своими соками множество приязней и неприязней и потом производит на свет таких чудовищ, что либо искренне не признает их своими, ибо предпочитает от них отречься. Из тьмы, окутывающей его, возникают нелепые самообольщения, невежественные, грубые, дурацкие ошибки.

Когда речь идет о заветных его замыслах или важных предприятиях, оно мгновенно настораживается и, побуждаемое страстной жаждой добиться своего, видит, чует, слышит, догадывается, подозревает, проникает, усиливает с такой безошибочностью, что мнится, будто не только оно, но и каждая из его страстей наделена поистине магической проницательностью. Таков портрет себялюбия, чье существование исполнено непрерывных треволнений. Море с вечным приливом и отливом волн — вот точный образ себялюбия, неустанного движения его страстей и бурной смены его вожделений».

Подобно философам Древности, Ларошфуко уделяет внимание вопросам смерти.

«Ради сохранения нашего достоинства не станем даже самим себе признаваться в наших мыслях о смерти и возложим все надежды на бодрость нашего духа, а не на шаткие рассуждения о том, будто к ней следует приближаться безбоязненно. Было бы слишком самонадеянно с нашей стороны думать, что смерть и вблизи покажется нам такой же, какой мы видели ее издали, и что наши чувства, имя которым – слабость, достаточно закалены, чтобы позволить нам бестрепетно пройти через самое тяжкое из всех испытаний».

И конечно же, из сферы зрения герцога не выпадают дочери Евы.

«Легкое поведение – это наименьший недостаток женщин, известных своим легким поведением».

Или

«Строгость нравов у женщин – это белила и румяна, которыми они оттеняют свою красоту».

Или

«Женщины не осознают всей беспредельности своего кокетства».

Или

«Ум у большинства женщин служит не столько для укрепления их благоразумия, сколько для оправдания их безрассудства».

Или

«На свете много порядочных женщин, которым не опостылела их добродетель».

Или

«Почти все порядочные женщины – это нетронутые сокровища, которые потому и в неприкосновенности, что их никто не трогает».

Или

«Быть молодой, но некрасивой так же неутешительно для женщины, как быть красивой, но немолодой».

И в заключении.

«Старость – это преисподняя для женщин».

«Что и говорить, чтение „Максим“ оставляло тяжелое впечатление и приводило к мрачным выводам. Отделить порок от добродетели не в состоянии не только сторонние наблюдатели, но и сам человек, который не давал себе труда разобраться в собственном поведении. Ничем не сдерживаемое себялюбие стремилось возобладать над всем с помощью ложно понятой чести, честолюбия, тщеславия, путем предательства и вероломства. Благородные отношения между людьми, их дружба, любовь, уважение друг к другу превратились в неприкрытый обман, потому что каждый старался любой ценой добиться превосходства и удовлетворить свой алчный эгоизм. Всякий поступок человека вызывает недоверие потому, что он был эгоистичен, а сам человек не гнушается никакими средствами, чтобы удовлетворить свои желания». (М. Разумовская)

Франсуа де Ларошфуко не предполагал опубликовывать свои максимы. Он раздавал их направо и налево в устной форме. Но в 1665 году в Париже неожиданно вышла небольшая книжица без указания имени автора под названием «Максимы или моральные размышления». Сие издание имело столь колоссальный успех, что распродано было тотчас, а за ним последовали еще несколько, что в те времена считалось почти невероятным. В предисловии к следующим изданиям Ларошфуко прибегает к довольно распространенному приему: он говорит, что чужая рукопись попала к нему совершенно случайно и он ей воспользовался.

Но эта уловка не помогла автору разоблачающих текстов, хотя он скрывал свое имя отнюдь не из страха перед мнением общества. Его обвинили в человеконенавистничестве. Он проигнорировал это обвинение, трезво отнесясь к нему, как истинный философ.

Интересно очень мнение русского писателя Льва Николаевича Толстого, который дал высочайшую оценку труду французского мыслителя. Вот она: «Собрание мыслей Ларошфуко – одна из тех книг, которые более всего содействовали образованию вкуса во французском народе и развитию в нем ясного ума и точности его выражений. Книга приучила людей не только думать, но и заключать свои мысли в живые, точные, сжатые и утонченные обороты. Со времен Возрождения никто, кроме Ларошфуко, не сделал этого».

Баснописец Жан Лафонтен шел своим путем в деле привития обществу людей высоких нравственных устоев. В разнообразных аллегорических образах он представил мудрость многих древних народов. Одним из главных авторов в его творчестве стал великий Эзоп – простой греческий раб. Первая книга французского баснописца называлась «Басни Эзопа, переложенные в стихи господином де Лафонтеном».

Жан был первенцем в семье королевского советника-хранителя вод и лесов в одном из графств Шампани. «Род Лафонтенов претендовал на рыцарское происхождение, но это дорого обошлось баснописцу, когда состоялось расследование о лицах, неправильно присвоивших себе дворянский титул. Лафонтена приговорили к штрафу в 2000 ливров. Он поспешил отказаться от разорявшего его титула. Потомки баснописца приписывали этот поступок свойственной Лафонтену беззаботности и небрежности.

Поступив учиться в семинарию, Жан охотнее читал поэтов, нежели книги религиозного содержания. Есть свидетельства современников, рисующих Лафонтена легкомысленным и необыкновенно рассеянным мечтателем. По-видимому, какое-то время он жил бессодержательной и однообразной жизнью праздного провинциала. В 1647 году отец Лафонтена, очевидно, желая положить предел беззаботной и беспорядочной жизни сына, передал ему свою должность и женил.

Жану тогда было двадцать семь лет, его жене – пятнадцать. Беззаботный будущий баснописец обнаружил свое влияние на молодую жену исключительно тем, что привил ей страсть к романам. При таких условиях семейная жизнь Лафонтенов сложилась в высшей степени нескладно и разорительно для их небольшого состояния. Друзья жены почли необходимым принять меры защиты ее личного имущества против беззаботности и расточительности мужа и выхлопотали разделение имущества супругов. Это разделение имущества совершилось спокойно и мирно.

Однако пропасть, лежавшая между мужем и женой, значительно расширилась. Жан жил почти все время в Париже, изредка наезжая домой для того, чтобы продать часть своего имущества, и нисколько не заботился ни о жене, ни о сыне, родившемся в первые годы брака. Рассказывают анекдотические случаи, что прислуга госпожи Лафонтен не узнавала ее мужа, а сам Лафонтен не узнал выросшего сына, когда тот случайно встретился ему. Такое отношение с самыми близкими людьми объясняется у Жана, человека очень доброго, необыкновенной мечтательностью, рассеянностью и небрежностью. Благодаря тем же свойствам характера, он быстро расточал свое состояние, немало не думая о будущем.

С такой же беззаботностью баснописец относился и к своим служебным обязанностям: так мало заботился о королевских водах и лесах, что получил строгий выговор, в котором говорились о расхищении лесов и бесконечном множестве других ущербов, относительно которых будет назначено расследование. Вследствие этого Лафонтен отказался от этой хлопотливой должности.

Необходимо, однако, отметить, что феноменальная рассеянность и беззаботность Лафонтена уживались с необыкновенной наблюдательностью, направленною преимущественно на жизнь природы, красоты которой он чувствовал, знаки которой он понимал и утверждал, что «все имеет свой язык во вселенной». Именно это свойство помогло ему вознестись на ту высоту воззрения на природу и животных, с которой он мог смело отрицать учение Декарта, видевшего в резвых зверюшках лишь живые машины.

Насколько Лафонтен любил делать наблюдения из жизни животных показывает следующий рассказ: как-то раз он воротился с прогулки к самому концу обеда. Друзья спросили его, почему он опоздал? Он ответил, что пришел с похорон муравья, что следил за погребальной процессией и проводил семью покойного от сада до дома, то есть до муравейника. При этом Жан живо описал общественное устройство этих маленьких насекомых.

Одна из племянниц кардинала Мазарини, герцогиня Бульон – веселая, полная жизни, сумела угадать в Лафонтене гениальное дарование и познакомила его с могущественным министром финансов Фуке. Сие событие состоялось в 1657 году, а двумя годами позже Жан стал придворным поэтом с жалованьем в тысячу ливров и с обязательством каждую четверть года представлять одно стихотворение.

Однако беззаботной и роскошной жизни в замке Во суждено было вскоре закончиться. Фуке арестовали в 1663 году. Лафонтен оплакивал в своем покровителе не только потерю своих надежд, но и несчастье человека, которого он любил искренно не из одной благодарности, но и за его хорошие качества. Некоторое время спустя, Лафонтен настойчиво добивался возможности проникнуть в помещение, где был заключен Фуке, и не получая на это дозволение, оставался на пороге его комнаты до глубокой ночи, которая наконец заставила его отказаться от своего намерения.

Жизнь Лафонтена в эту эпоху скрашивалась близкими отношениями с умственными светилами того времени – Расином, Мольером и другими. В один из моментов откровенности Мольер сказал, что никакие остроумники не смогут заменить «простодушного добряка». Этим прозвищем друзья окрестили Лафонтена. Они образовали тесный кружок. Собрание столь блестящих умов, по выражению самого Лафонтена, могло бы составить «академию». Но всякие серьезные разговоры и все, что только «пахнет академией», было изгнано участниками кружка с веселых собраний.

В это время Лафонтен стал сочинять пьесы фривольного содержания. По-видимому, сознание нравственной несостоятельности этих произведений не коробило драматурга, что объясняется, конечно же, нравами того времени. Однако, замечательно то, что автор извиняется перед своими зрителями в излишних вольностях. Возможно, лафонтеновские вольности произвели неблагоприятное впечатление при королевском дворе. Это обстоятельство может объяснить, почему баснописец посвятил свой первый сборник басен дофину, как бы желая рассеять предубеждения короля против него и обратить внимание на свои безупречно нравственные произведения.

В сборнике, появившемся в 1668 году Ларошфуко писал шестилетнему дофину: «Осмелюсь посвятить вам, ваше высочество, эти опыты. Они представляют приличное развлечения в ваши годы. Вы в таком возрасте, когда принцам дозволены забавы и игры; но в то же время вашей мысли не должны быть чужды серьезные размышления. Все это находится в баснях, которыми мы обязаны Эзопу. Он изобрел своеобразное искусство соединять одно с другим; чтение его произведений нечувствительно сеет в душу семена добродетели и научает ее самосознанию, не давая этого замечать и как бы делая совершенно другое».

В сборнике эзоповских басен автор явился публике как бы простым переводчиком. Эта скромность обманула многих современников, не дав заметить, что басни Лафонтена представляют собой вполне оригинальные, самостоятельные, поэтические произведения». (В сборнике басен не указано, кто автор процитированной вступительной статьи).

«И каждая басня его есть в одно и то же время и краткая драма или комедия, и эпос, и лирической произведение». (Мормонтель) «Басни Лафонтена, — говорит другой ценитель литературы, — это театр, где мы видим в сокращении все роды драмы, начиная с высших комедий и трагедий, и кончая самым простым – водевилем».

Самую известную басню «Стрекоза и Муравей» можно было бы отнести к жанру трагедии, ведь без помощи Муравья Стрекоза непременно погибнет.


Попрыгунья Стрекоза
Лето целое пропела,
Оглянуться не успела,
Как зима катит в глаза.
Потемнело чисто поле;
Нет уж дней тех светлых боле,
Где под каждым ей кустом
Был готов и стол и дом.
Все прошло: с зимой холодной
Нужда, голод настает;
Стрекоза уж не поет:
И кому же в ум придет
На желудок петь голодный!
Злой тоской удручена,
К Муравью ползет она;
«Не оставь меня, кум милый!
Дай ты мне собраться с силой,
И до вешних только дней
Прокорми и обогрей!»
«Кумушка, мне странно это:
Да работала ль ты лето?» —
Говорит ей муравей.
«До того ль, голубчик было?
В мягких муравах у нас
Песни, резвость каждый час,
Так что голову вскружило!»
«А, так ты…» – «Я без души
Лето целое все пела».
«Ты все пела? Это дело:
Так пойди же, попляши!»

Жан-Жак Руссо в своем «Эмиле» осуждал эту басню, как «учащую детей жестокости». Эпикур, прочтя ее у Эзопа, пересказал по-своему. В его интерпретации садовник перекопал землю и погубил весь труд Муравья и его самого. Мораль у Эпикура такова: веселись пока живешь. Надо сказать, что жизнь самого Лафонтена оказалась похожа на жизнь Стрекозы. Он был беззаботен, не утруждал себя повседневными заботами, проживая на вольных хлебах то у одного покровителя, то у другого.

А вот басня о силе сильного и слабости слабого.


У сильного всегда бессильный виноват:
Тому в истории мы тьму примеров слышим,
Но мы истории не пишем;
А вот о том как в баснях говорят.
Ягненок в жаркий день зашел к ручью напиться;
И надобно ж беде случиться,
Что около тех мест голодный рыскал Волк.
Ягненка видит он, на добычу стремится;
Но, делу дать хотя законный вид и толк,
Кричит: «Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом
Здесь чистое мутить питье мое с песком и илом?
За дерзость такову я голову с тебя сорву».
«Когда светлейший Волк позволит,
Осмелюсь я донесть, что ниже по ручью
От Светлости его шагов я на сто пью;
И гневаться напрасно он изволит:
Питья мутить никак я не могу».
«Поэтому я лгу!
Негодный! Слыхана ль такая дерзость в свете!
Да помниться, что ты еще в запрошлом лете
Мне здесь же как-то нагрубил:
Я этого, приятель, не забыл!»
«Помилуй, мне и от роду нет году», —
Ягненок говорит. «Так это был твой брат».
«Нет братьев у меня». –
«Так кум иль сват
И, словом, кто-нибудь из вашего же роду.
Вы сами, ваши псы и ваши пастухи,
Вы все мне зла хотите
И если можете, то мне всегда вредите,
Но я с тобой за их разделаюсь грехи». –
«Ах, я чем виноват?! – „Молчи, устал я слушать,
Досуг мне разбирать вины твои, щенок!
Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать! –
Сказал и в темный лес Ягненка уволок.

А вот басня об отваге в мечтах и о страхе на деле.


В мучном амбаре Кот такой удалый был,
Что менее недели мышей до сотни задавил;
Десяток или два кой-как уж уцелели
И спрятались в норах. Что делать? Выйти – страх;
Не выходить – так смерти ждать голодной.
На лаврах отдыхал Кот сытый и дородный.
Однажды вечером на кровлю он ушел,
Где милая ему назначила свиданье.
Слух до мышей о том дошел:
Повыбрались из нор, открыли заседанье
И стали рассуждать, какие меры им против Кота принять.
Одна мышь умная, которая живала с учеными на чердаках
И много книг переглотала, совет дала в таких словах:
«Сестрицы! Отвратить грозящее нам бедство
Я нахожу одно лишь средство.
Простое самое. Оно в том состоит,
Чтоб нашему злодею, когда он спит,
Гремушку привязать на шею:
Далеко ль, близко ль Кот, всегда мы будем знать,
И не удастся нас в расплох ему поймать!»
— Прекрасно, ах, прекрасно! – вскричали все единогласно. —
Зачем откладывать! Как можно поскорей
Коту гремушку мы привяжем; уж то-то мы себя докажем!
Ай, славно! Не видать ему теперь Мышей
Так точно, как своих ушей! –
— Все очень хорошо; привязывать кто ж станет?
— Ну ты. – Благодарю!
— Так ты. – Я посмотрю, как духа у тебя достанет!
— Однако ж надобно. – Что долго толковать?
Кто сделал предложенье, тому и исполнять.
Ну, умница. Свое нам покажи уменье. –
И умница равно за это не взялась…
А для чего ж бы так?.. Да лапка затряслась!


Куда как, право, чудно!
Мы мастера учить других,
А если дело вдруг дойдет до нас самих,
То исполнять нам очень трудно.

А вот басня о неудавшемся Пигмалионе.


Был в старину такой дурак,
Что в Кошку по уши влюбился;
Не мог он жить без ней никак:
С ней вместе ночью спать ложился,
С одной тарелки с нею ел,
И, наконец, на ней жениться захотел.
Он стал Юпитеру молиться с доброй верой,
Чтоб Кошку для него в девицу превратил.
Юпитер внял мольбе и чудо сотворил:
Девицу красную из Машки-Кошки серой!
Чудак от радости чуть не сошел с ума:
Ласкает милую, целует, обнимает,
Как куклу наряжает.
Без памяти невеста и сама,
Охотно руку дать и сердце обещает.
Жених не стар, пригож, богат еще при том,
Какая разница с котом!
Скорей к венцу! И вот они уж обвенчались;
Все гости разошлись, они одни остались.
Супруг супругу раздевал,
То пальчики у ней, то шейку целовал;
Она сама его, краснея, целовала…
Вдруг вырвалась и побежала…
Куда же? – под кровать: увидела там мышь.

Природной склонности ничем не истребишь.

А вот басня о недоступном плоде.


Голодная кума Лиса залезла в сад;
В нем винограда кисти рделись.
У кумушки глаза и зубы разгорелись.
А кисти сочные как яхонты горят;
Лишь то беда, висят они высоко:
Отколь и как она к ним ни зайдет,
Хоть видит око, да зуб неймет.
Пробившись попусту час целый,
Пошла и говорит с досадою: «Ну, что ж!
На взгляд-то он хорош,
Да зелен – ягодки нет зрелой:
Тотчас оскомину набьешь».

А вот басня о том, как сильный стал бессильным.


Могучий Лев, гроза лесов,
Настигнут старостью, лишился силы:
Нет крепости в костях, нет острых тех зубов,
Чем наводил он ужас на врагов,
И самого едва таскают ноги хилы.
А что всего больней,
Не только он теперь не страшен для зверей,
Но всяк, за старые обиды Льва, в отмщенье,
Наперебой ему наносят оскорбленья:
То гордый конь его копытом крепким бьет,
То зубом волк рванет.
Лев бедный в горе столь великом,
Сжав сердце, терпит все и ждет кончины злой,
Лишь изъявляя ропот свой
Глухим и томным рыком.
Как видит, что осел туда ж, натужа грудь,
Сбирается его лягнуть
И смотрит место лишь, где б было побольнее.
«О боги! — возопил, стеная, Лев тогда, —
Чтоб не дожить до этого стыда,
Пошлите лучше мне один конец скорее!
Как смерть моя ни зла:
Все легче, чем терпеть обиды от осла».

А вот басня о поперечной жене.


Не дай Бог никому капризную жену!
Одна из жен таких на мужа рассердилась.
За что? Да он молчал, за это и взбесилась,
Кричала, плакала, бранилась.
И кинулась в реку – пошла как ключ ко дну.
Муж бедный с радости иль с горя прослезился,
Как скоро до него достигла эта весть;
Но он философ был и все мог перенесть:
Подумал и давай искать,
Чтоб долг последний ей отдать.
И так в тоске, в печали,
По берегу реки тихохонько идет,
Глядит на все, что ни плывет;
Но волны только щепки мчали,
А нет как нет жены!
Знать надобно, что шел он против быстрины.
Встречается с ним кум, дивится заблужденью
И говорит ему: «Пойдем вниз по теченью:
Кума должна вон там, гораздо ниже всплыть».
«Не может, братец, это быть;
Покойница во всем напротив поступала
И никому не уступала;
Против воды она, поверь мне, поплывет;
Поставит на своем, хоть три раза умрет».

А вот басня о трудолюбивой Пчеле и Мухе-прихвостне.


В саду весной, при легком ветерке,
На тонком стебельке качалась Муха сидя.
И, на цветке Пчелу увидя,
Спесиво говорит: «Уж как тебе не лень
С утра до вечера трудиться целый день!
На месте бы твоем я в сутки захирела.
Вот, например, мое так, право райское житье!
За мною только лишь и дела:
Летать по балам, по гостям,
И молвить, не хвалясь, мне в городе знакомы
Вельмож и богачей все домы.
Когда б ты видела, как я пирую там!
Где только свадьба, именины, — из первых я уж верно тут,
И ем с фарфоровых богатых блюд,
И пью из хрусталей блестящих сладки вины,
И прежде всех гостей,
Беру, что вздумаю, из лакомых сластей,
Притом же жалуя пол нежный,
Вкруг молодых красавиц вьюсь и отдыхать у них сажусь
На щечке розовой иль шейке белоснежной».
«Все это знаю я, — ответствует Пчела. –
Но и о том дошли мне слухи,
Что никому ты не мила,
Что на пирах лишь морщатся от Мухи,
Что даже часто, где покажешься ты в дом,
Тебя гоняют со стыдом».
«Вот, — Муха говорит, — Гоняют! Что ж такое?
Коль выгонят в окно, так я влечу в другое».

Вот басня о Сократе и о малом количестве истинных друзей.


Сократ себе построил дом.
А как мудрец ко всем делам способен,
То вышел домик тот хоть тесен, да удобен;
Лишь роскоши не виделось ни в чем.
Вот критики постройку обсудили,
И всякий открывать в ней недостатки стал:
О мелочах различно все судили,
Но общий голос был, что домик слишком мал,
Что негде в нем ни встать, ни повернуться,
И что великому такому мудрецу
Такая конура совсем уж ни к лицу.
«Где примешь ты друзей, коль все они сберутся?» –
Кричали старику. И молвил он в ответ:
«Друзьям всегда сердечный мой привет,
Но я боюсь уже не наслаждаться днями,
Когда и этот дом, как он ни мал,
Наполнится действительно друзьями!»


О мудрый грек! Ты истину сказал
И дружбы верный смысл обрисовал ты метко:
О ней частенько всяк из нас слыхал,
Но видел друга – очень редко.

Вот басня о хитроумной бесхвостой Лисице.


Преосторожная, прехитрая Лисица,
Цыплят и кур ловить большая мастерица,
На старости своей так сделалась проста,
Что в западню попалась;
Вертелась всячески, туда-сюда металась,
И вырвалась кой-как, но только без хвоста.
Как в лес бесхвостой показаться?
Плутовка вздумала на хитрости податься.
Взяв важный и степенный вид,
Идет в пещеру, где сбиралися лисицы
«Подруги и сестрицы! –
Так говорит она. – Какой нам, право, стыд,
Что по сие мы время
Все носим гнусное и тягостное бремя, —
Сей хвост, который по земли
За нами тащится в грязи или в пыли.
Какая польза в нем, скажите?
А вред весь от него я доказать смогу.
Вы, верно, сами подтвердите,
Что без хвоста быть легче на бегу,
Что часто за хвосты собаки нас ловили;
Но если бы теперь хвосты мы отрубили…»
Одна ей из сестер сказала:
«А что? – Пожалуйста, к нам задом обернись».
Кургузая тут замолчала,
Попятилась назад и тотчас убежала.


«Как страшно замуж выходить!» –
Невестам всем твердит увядшая девица.
Конечно, что ж ей говорить?
Такая ж и она бесхвостая Лисица.

А вот басня о том, что кротость успешнее насилья.


В те дни, когда грозит осеннее ненастье,
В дороге Путника увидели Борей
И светлый Феб. Плащом запасся он на счастье.
В такие дни, как солнышко ни грей,
Напоминает людям осторожным
Вид радуги о том, что нужно, выходя
Им запастись плащом дорожным.
Наш Путник, в чаяньи дождя,
Закутался плащом из ткани самой плотной
С подкладкой прочной и добротной.
Вот Ветер молвил: «Не думает ли он,
Что от стихий отныне защищен?
Ведь если захочу, подуть я так сумею,
Что и с застежкою своею
Плащ этот к черту полетит.
Нас это зрелище с тобой повеселит».
И отвечает Феб бесстрастно:
«Побьемся об заклад, не тратя слов напрасно:
Кому из нас у Путника совлечь
Скорее плащ удастся с плеч?
Ты начинай, а я закроюсь тучей».
Набравшись воздуха, тотчас
Борей, как будто на заказ,
Раздулся в шар, и с силой столь могучей
Он поднял свист, гудение и вой,
Что поглощен морскою синевой
Был не один челнок, отправленный на ловлю,
И не одну сорвало кровлю,
Которая обрушилась, треща;
И это все – из-за плаща!
Но тщетны были все усилия Борея:
Чтоб ветер плащ не распахнул,
Его плотней наш Путник застегнул;
Напрасно, с силою неудержимой вея,
Борей и полы рвет, и треплет воротник.
Но вот урочный срок проходит,
И Солнце из-за туч выходит,
Являя миру светлый лик.
Вначале Солнышко, руководясь расчетом
Пригрело Путника; чрез миг
Тот, от жары весь обливаясь потом,
Снимает свой дорожный балахон.
Борей был Фебом побежден,
Притом – без всякого усилья.

Так кротость действует успешнее насилья.

А вот басня об обманчивости внешнего вида.


О дети, дети! Как опасны ваши лета!
Мышонок, не видавший света,
Попал было в беду, и вот как он о ней
Рассказывал в семье своей.
«Оставя нашу нору и перебравшись через гору,
Границу наших стран, пустился я бежать,
Как молодой Мышонок,
Который хочет показать,
Что он уж не ребенок.
Вдруг с размаху на двух животных набежал:
Какие звери, сам не знал:
Один так смирен, добр, так плавно выступал,
Так миловиден был собою!
Другой: нахал, крикун, теперь лишь будто к бою;
Весь в перьях; у него косматый крюком хвост,
Над самым лбом дрожит нарост
Какой-то огненного цвета,
И будто две руки, служащи для полета:
Он ими так махал и так ужасно горло драл,
Что я, таки не трус, а подавай Бог ноги –
Скорее от него с дороги.
Как больно! Без него я верно бы в другом
Нашел наставника и друга!
В глазах его была написана услуга;
Так тихо шевелил пушистым он хвостом!
С каким усердием бросал ко мне он взоры,
Смиренны, кроткие, но полные огня!
Шерсть гладкая на нем, почти как у меня,
Головка пестрая и вдоль спины узоры,
А уши, как у нас, и я по ним сужу,
Что у него должна быть симпатия с нами,
Высокородными Мышами».
«А я тебе на то скажу, —
Мышонка мать остановила, —
Что этот доброхот,
Которого тебя наружность так прельстила,
Смиренник этот… Кот!
Под видом кротости, он враг наш, злой губитель;
Другой же был Петух, миролюбивый житель.
Не только от него не видим мы вреда иль огорченья,
Но сам он пищей нам бывает иногда.
Вперед по виду ты не делай заключенья».

А вот басня о том, что происходит, когда за добро платят злом.


Эзоп нам говорит в своем повествованьи
О Поселянине одном,
Который добротой и чувством состраданья
Был наделен щедрее, чем умом.
Зимою, обходя вокруг свои владений,
Окоченевшую дрожащую Змею,
Полузамершую он видит на краю
Дороги брошенной: лишь несколько мгновений
Ей оставалось жить. Не думая о том,
Какое ждет его за это воздаянье,
Продрогшую Змею к себе несет он в дом,
И, положив ее пред очагом,
Употребляет все старанья,
Чтоб оживить ее и ей вернуть дыханье.
Но под влиянием тепла едва в себя она пришла,
Как пробудилась в ней и злоба с жизнью вместе.
Свист испустив, Змея на месте
Вдруг изгибается кольцом
И на того бросается коварно,
Кто благодетелем, спасителем, отцом
Был для нее. «За все неблагодарна,
Вот так ты платишь мне! Умри!» –
Воскликнул он, по праву возмущенный.
Топор занес он заостренный –
И из одной Змеи мгновенно сделал три
Двумя ударами: хвост, голову и тело.
Напрасно ползает разрубленный червяк –
Срастись не может он никак.


Добро, которое мы делаем другим,
В добро послужит нам самим;
И в нужде надобно друг другу
Всегда оказывать услугу.

А вот басня о том, что если поможешь другому, то и сам не на надорвешься.


Случилось Лошади в дороге быть с ослом.
Но Лошадь шла порожняком,
А на осле поклажи столько было,
Что бедного совсем под нею завалило.
«Нет мочи, — говорит, — я право упаду,
До места не дойду».
И просит Лошадь он, чтоб сделать одолженье,
Хоть часть поклажи снять с него.
«Тебе не стоит ничего,
А мне б ты сделала большое облегченье», —
Он Лошади сказал.
«Вот, чтоб я с ношею ослиною таскалась!» –
Сказала Лошадь и помчалась.


Осел покуда шел, потом под ношей пал.
И Лошадь тут узнала,
Что ношу разделить напрасно отказала,
Когда ее нести одна
С ослиной шкурою была принуждена.

А вот басня о том, что на Бога надо надеяться, да самому не плошать при этом.


Однажды Возчик сено вез, и увязал тяжелый воз
В грязи дороги непролазной.
На помощь чью-нибудь была надежда праздной.
Всем, посещавшим Нижнюю Бретань,
Довольно ведомо, что там дороги – дрянь.
И путники, по воле Рока
Туда попав, должны страдать жестоко.
От этого пути да сохранит нас Бог!
Вернемся к Возчику. Застряв среди дорог,
Охвачен бешенством,
Проклятья на все он сыплет без изъятья:
Клянет он грязь и ямы от дождей,
Себя, повозку, лошадей.
В конце концов зовет он полубога,
Свершившего деяний трудных много:
«О Геркулес! Ты поднял на спине
Весь шар земной; так помоги же мне
Скорее выбраться отсюда!»
И вдруг, о чудо!
Ответ послышался с небес:
«Помочь тебе согласен Геркулес,
Но прежде осмотрись
И сам найди причину задержки всей.
Сними с колес густую грязь и глину,
Их облепившую собою до осей;
Разбей мотыгою тот камень на пути,
И колею вот эту замости.
Окончено?» – «Готово!»
«Теперь я помогу тебе, — раздался голос снова. –
Бери свой кнут». – «Я взял его». – «Вперед!»
И воз как следует идет.
Хваление за это Богу!
Тут голос произнес: «Ты видишь, как легко
Твой воз, застрявший так глубоко,
Конями вывезен из грязи на дорогу?
Сам помогай себе, коль хочешь, чтобы Бог
Тебе помог».

А вот басня об истинном друге.


Два друга некогда в Мономотапе жили,
Имущества, казны и в мыслях не делили.
Друзья, рассказывают, там
Не уступают в дружбе нам.
Однажды полночью, когда друзья объяты
Глубоким были сном, и мрак скрывал палаты,
Один из них, дрожа, соскакивает вдруг
С постели, будит сонных слуг –
А все покоились в объятиях Морфея.
Другой товарищ тут, от страха цепенея,
Хватает кошелек, и вмиг, вооружен,
К нему: «Чего ты прибегаешь,
Когда кругом покой?!. Ты, кажется, смышлен:
Ведь ночью спят, а ты пугаешь;
Иль проигрался в пух и прах?
Вот кошелек. Иль с кем поспорил? Тщетный страх,
Кинжал при мне!» – «О нет! – приятель отозвался, —
Не это и не то, благодарю… Но мне
Ты нынче грустным показался во сне,
И я встревожился: а вдруг на самом деле
Так будет наяву. И я скорей с постели!
Проклятый сон вина тревог моих…»


Скажи, читатель, кто из них
Любил сильней? С задачею такою
Едва ль покончишь вдруг.
О, что за клад – сердечный друг!
Он в сердце вашем сам заботы открывает,
И вашу скромность он щадит.
Сон, мелочь всякая его страшит,
Когда о друге он мечтает.

А вот басня о том, как Судьба посмеялась над Скупым.


Бедняк, которому наскучило поститься
И нужду крайнюю всегда во всем терпеть,
Задумал удавиться.
От голода еще ведь хуже умереть!
Избушку ветхую, пустую
Для места казни он поблизости избрал,
И, петлю укрепив вокруг гвоздя глухую,
Вколачивать лишь в стену стал,
Как вдруг из потолка, карниза и панели
Червонцы на пол полетели.
И молоток из рук к червонцам полетел!
Бедняк вздрогнул: остолбенел,
Протер глаза, перекрестился
И деньги подбирать пустился.
Он второпях уж их не считал,
А просто так. Без счета,
В карманы, в сапоги, за пазуху пихал.
Пропала у него давиться тут охота,
И с деньгами бедняжка мой
Без памяти бежал домой.
Лишь он отсюда удалился,
Хозяин золота явился:
Он всякий день свою казну ревизовал;
Увидя ж в кладовой большое разрушенье
И всех своих родных червонцев похищенье,
Всплеснул руками и упал,
Лежал минуты две, не говоря ни слова,
Потом, как бешеный вскочил,
И петлею себя с досады удавил.
А петля, к счастию, была уже готова..
И это выгода большая для скупого,
Что он веревки не купил!


Вот так-то иногда не знаешь,
Где что найдешь, где потеряешь;
Но впрочем верно то: скупой как ни живет,
Спокойно не умрет.

А вот басня, восхваляющая басни.


Богам обязаны мы дивным даром басен;
А если смертного уму благодаря
Мы обладаем им, — насколько он прекрасен,
Что мудрый смертный тот достоин алтаря.
Волшебный этот дар исполнен обаянья,
Сердец вниманья и умов,
И к ним нас дивные приковывают узы.
Коль скоро место для смиренной Музы
Моей нашлось на пиршестве богов,
Молю, Олимпия, чьим несравненным чарам
Подчинено все в мире, — с высоты
Брось на нее взор благосклонный ты,
И Музу не отринь с ее посильным даром,
Своим вниманием сама ты поощри игру ума, —
И Время, все вокруг губящее сурово,
В трудах моих мне жизнь дарует снова:
Кто самого себя захочет пережить,
Тот похвалу твою обязан заслужить.
Лишь от тебя я жду стихам награды:
В твореньях наших красоты
Тебе известны все малейшие черты.
Пленительны слова твои и взгляды;
Кому ж прекрасного быть лучшим знатоком?
На этот путь я музою влеком;
Но воспевать хвалу тебе не смею:
Тебя прославить лирою своею
В удел певцу великому дано.
А я, Олимпия, прошу о разрешенье:
Лишь именем твоим да будет суждено
Украсить мне последнее творенье,
И тем спасти его в грядущем от забвенья.
И в будущем, на зависть не смотря
Врагов моих, тебе благодаря,
Удастся заслужить ему вниманье мира.
Пусть милости такой моя не стоит лира, —
Ее прошу во имя басни я:
Сильна над нами власть ея,
И если ей обязан счастьем буду
Я угодить тебе, обязан ей возвесть
В награду храм; но храмы только в честь
Тебя одной хочу я строить всюду.

Храм, воздвигнутый во славу басен был обширен и просторен. Лафонтен опубликовал около двухсот пятидесяти произведений этого жанра, родившегося в глубинах Античной древности. Когда читаешь их, кажется, что они созданы шутя, с непостижимой легкостью, так же как и жил их создатель, «порхая» из одного дома покровителя в другой. Его повсюду принимали с удовольствием – кому не хочется иметь рядом и остроумного и просто умного человека.

О том, как создавались басни Лафонтен однажды сказал:


Они не так просты, как кажется:
В них учиться можно даже у животного.
Голая мораль наводит тоску,
А рассказ поможет и урок принять.
Наша уловка – поучать, услаждая;
А рассказывать просто так – не стоит труда.

«Чтобы оценить творчество Лафонтена, нужно непрестанно помнить, что он – поэт не героизма, а обыкновенной жизни, здравого рассудка.

Многие его современники знали, что он лелеет заветную мечту сесть в академическое кресло. Король, однако, долго не давал Лафонтену звание академика, когда же баснописец его получил, то академия сделалась настоящей его страстью. Баснописца влекли туда и дружеские отношения с товарищами, и любовь к литературе. Почтенные годы не помешали беззаботному поэту и в этот период жизни несколько запятнать себя неосторожным поведением и фривольными пьесками. В Париже существовало тогда общество молодых аристократов, предававшихся весьма беспорядочной жизни, и семидесятилетний Лафонтен являлся участником их разгульных кутежей. Ему так нравилось жить.

Девиз Лафонтена — «Поучать услаждая» — подхватила и французская писательница Мари де Лафайет. «Ее роман „Принцесса Клевская“, обычно считают первым аналитическим романом, прообразом психологических романов Х1Х века». (Л. Гинзбург)

«Блистательная впоследствии светская карьера Лафайет началась с разочарований. Ее отец умирает, едва упрочив свое положение в обществе. С помощью влиятельной покровительницы шестнадцатилетняя Мари получает почетную придворную должность королевской фрейлины. Она уже готова предстать перед Анной Австрийской, когда события Фронды разрушают этот великолепный проект. Двор вынужден в спешке покинуть Париж, а Мари вместе с матерью и отчимом, скомпрометировавшим себя связями с фрондерами-заговорщиками, в течение нескольких месяцев обречена скучать в провинциальном замке, где единственным ее развлечением было чтение романов.

Правда, матери Мари удается вскоре устроить ее в монастырь, где воспитывались знатные наследницы. Здесь шестнадцатилетняя девушка была представлена десятилетней английской принцессе Генриэтте. Эта встреча стала началом дальнейшей долгой дружбой, и в конечном счете обеспечила будущей писательнице блестящее будущее в высшем придворном свете.

Мари выходит замуж за недавно овдовевшего графа де Лафайет. Молодая девушка, вероятно, очарована его блестящим именем. Итак, графиня де Лафайет обосновалась в Париже. Здесь она часто посещает светские и литературные салоны. Граф же вынужден большую часть года проводить в своих имениях, одержимый хозяйственными заботами. Графиня не имеет возможности покинуть Париж, потому что занята воспитанием и образованием своих двух сыновей. Но это не мешает браку Лафайетов внешне быть вполне благополучным, и отношения между супругами до конца остаются ровными и дружественными.

Один из литературных салонов посещает и Ларошфуко, встречается здесь с Мари, и у них завязывается долгая дружба. Герцог стал единственным близким ей человеком. Их многолетняя дружба вызывала живое любопытство и пересуды. Современники начали живо интересоваться подоплекой этой дружбы. Писательница же с негодованием отвергла все сплетни. Вот как она определяет смысл этого духовного союза: «Господин Ларошфуко развил мой ум, но я изменила его сердце».

Несомненно, их отношения, о которых нам не известно ничего достоверного, не укладываются в схему тривиального романа. Удивительна близость двух таких несходных, на первый взгляд, умов. Надо отметить, что расцвет творчества Мари совпадает с периодом духовного общения с Ларошфуко.

Художественный мир писательницы выстраивается по новым законам. В ее произведениях уже нельзя встретить, как в других романах ХУП века, благородных героев-рыцарей, разыскивающих по всему свету своих возлюбленных и доверяющих сердечные муки луне и ветру; изящных, чувственных пастушков, слагающих любовные вирши на фоне идиллического пейзажа, или коварных обманутых мужей, подающих своим изменившим женам сердца их возлюбленных на пиршеском блюде. Она пишет о своем времени, о людях хорошо известной ей среды, переживающих житейские драмы, заблуждения сердца и ума.

Надо сказать, что в эпоху Людовика Х1У, когда создавались эти произведения, меняется и сам стиль жизни французского дворянства. Жизнь придворного принимает своеобразный публичный характер: дворцовые ассамблеи, балы, строго регламентированные визиты к особам избранного круга, обеды, ужины и прогулки – все это исключало уединение. Сам король давал пример подобного стиля жизни, превратив даже свое утреннее одевание в торжественную церемонию. В придворной среде получает распространение философия «галантной» любви, с которой несовместимы трагические глубокие переживания. За изысканной любовной риторикой часто скрывается мелочный тщеславный эгоизм». (Н. Забабурова)

Увидеть высший свет не со стороны, не с критической точки зрения, а изнутри, романтизированной, галантной утопии любви дала возможность фрейлина Мари де Лафайет.

Внешне она отнюдь не отличалась изысканной красотой. Вот какое воспоминание оставил о фрейлине одного из ее современников: «Крупное, почти с мужскими чертами лицо исполнено холодного достоинства, но в уголках тонко очерченного рта, в светящихся умом глазах спрятана насмешливая улыбка. Ни тени женского кокетства, скорее властность, достоинство и проницательный ум». Быть может, где-то в глубине души Мари мечтала об ином облике – утонченном и нежном, и потому-то ее героиня принцесса Клевская именно таким обликом и обладает? Кто знает. Но пора обратить свой взор на принцессу и ее время.

Итак, роман «Принцесса Клевская».

«Никогда еще роскошь королевского двора и утонченность светских нравов не достигали во Франции такого расцвета, как в последние годы царствования Генриха П. Сам король был галантен, хорош собой и склонен к любовным утехам. Будучи необычайно искусным во всех телесных упражнениях, Генрих П сделал их одним из главных своих занятий. Каждый день ездили на охоту, играли в мяч, устраивали балетные представления и прочие забавы.

Честолюбие и любовные похождения наполняли собою жизнь двора, занимая одинаково и мужчин и женщин. Здесь сталкивалось множество различных интересов, велось множество интриг, в которых женщины принимали столь видное участие, что любовь всегда примешивалась к политике и политика к любви. Ни один из придворных не оставался бездеятельным или безразличным: каждый стремился возвыситься, понравиться, услужить или навредить: никто не знал ни скуки, ни праздности. Всевозможные кружки и салоны соперничали между собой и завидовали друг другу. Оттого-то при дворе и царило всегда легкое возбуждение, не доходившее, впрочем, до раздоров, что делало галантное общество очень привлекательным.

Тогда-то и появилась при дворе одна красавица, которая привлекла к себе всеобщее внимание. Надо полагать, что она была совершенством красоты, иначе бы не вызвала восхищения в кругу, где привыкли видеть красивых женщин. Ее мать мадам Шартр, достоинства, добродетели и прочие качества который были чрезвычайны, потеряв мужа, много лет провела вдали от двора. Живя уединенно, она посвятила себя воспитанию дочери, стараясь развить не только ее ум и красоту, но и воспитать в ней нравственные чувства так, что дочь по-настоящему полюбила добродетель.

Большинство матерей полагают, будто достаточно никогда не говорить при дочерях о любовных делах, чтобы навсегда отвратить от них юных девиц. Мадам Шартр была противоположного мнения. Она часто рассказывала дочери о любви, не скрывая, какова ее сладость, чтобы легче показать, какие в ней таятся опасности. Она говорила ей о неискренности мужчин, об их обманах и неверности, о семейных разладах, к которым приводят любовные связи. Мать рисовала дочери, как безмятежна жизнь порядочной женщины, как украшает и возвышает добродетель особу, обладающую красотой и знатным происхождением. При этом она говорила о том, сколь трудно бывает сохранить добродетель, о том, что это возможно лишь при величайшей строгости к самой себе и при очень большом стремлении привязаться к тому, кто один может дать женщине счастье, заключающееся во взаимной супружеской любви.

Мадмуазель де Шартр считалась тогда одной из самых завидных партий во Франции, и, несмотря на ее крайнюю молодость, ей уже было сделано несколько предложений. Принц Клевский, юноша, достойнейший во всех отношениях, случайно увидевший ее у известного ювелира, был поражен необыкновенной прелестью черт ее лица, белизной кожи, белокурыми волосами, всем ее обликом, полным очарования и грации.

В скором времени к мадам де Шартр явился посредник от принца. Она приняла сделанное предложение, не боясь выдать свою дочь замуж за нелюбимого человека, ибо человеком этим был принц Клевский. Тотчас стороны договорились об условиях брачного контракта.

Принц Клевский, хотя и считал себя счастливцем, все же не был полностью удовлетворен. С болью он замечал, что отношение к нему мадмуазель де Шартр не шло дальше уважения и признательности, и не мог льстить себя надежной, что она таила чувства более нежные, ибо их теперешнее положение позволяло ей проявлять эти чувства, не нанося ущерба своей чрезвычайной скромности.

После заключения брака принц обнаружил, что мадмуазель Шартр, изменив имя, не переменила своих чувств. Положение мужа давало ему большие права, но не могло дать ему места в сердце жены. Поэтому, став ее мужем, он не переставал быть влюбленным в нее, ибо всегда желал чего-то большего, нежели лишь обладания ею. И хотя ей жилось с ним превосходно, он не был счастлив вполне. Отнюдь не ревность омрачала его счастье: никогда еще не было мужа, которому она была бы так чужда, как и не было жены, столь далекой от того, чтобы давать к ней повод.

Тем ни менее принцессе приходилось вращаться в придворной среде, каждый вечер быть у короля и ее Высочества. Самые молодые и галантные кавалеры видели ее там, но весь ее облик вызывал к себе такую почтительность, и она, казалось, была так мало расположена иметь поклонников, что даже самые предприимчивые в любовных делах, не осмеливались высказывать ей свой интерес иначе, как светскими услугами и должной учтивостью.

Однажды на придворном балу принцесса Клевская в тот момент, когда она кончила танцевать со своим кавалером и искала глазами, кого бы ей теперь выбрать, король во всеуслышание предложил ей пригласить герцога Немуровского. Трудно было не изумиться наружности герцога, особенно в этот раз, когда старание, с которым он одевался к вечеру, еще более увеличивало силу обаяния, исходившего от него. Сам же герцог настолько был поражен красотой принцессы, что когда приблизился к ней и она сделала ему реверанс, он не мог скрыть своего восторга. Едва они начали танцевать, как в зале поднялся ропот похвалы. Король и королева, приметив, что молодые люди никогда прежде не встречались, усмотрели нечто необычайное в том, как они танцуют друг с другом.

Когда принцесса Клевская вернулась домой, ее мысли были так полны всем случившемся на балу, что, несмотря на весьма поздний час, она направилась в комнату матери. Рассказывая о событиях вечера, дочь говорила о герцоге Немурском так, что мадам де Шартр пришла в голову мысль о том, что на балу произошло нечто большее, чем могло показаться невнимательному взору.

Любовь же к принцессе Клевской с самого начала так захватила герцога Немурского, что он не только утратил влечение ко всем своим прежним возлюбленным, но и вовсе позабыл о них. Он даже не старался искать предлогов для разрыва с ними: у него не хватило бы терпения выслушивать их жалобы и отвечать на их упреки. В отношении же принцессы герцог вел себя столь благоразумно и был так осмотрителен, что никто и не подозревал о его любви. Даже сама принцесса Клевская едва ли что-нибудь заметила бы, если бы ее собственное влечение к нему не сделало ее внимательнее к поведению герцога более пристальным. И вот у нее уже не осталось сомнений в его чувствах. Она понимала, что к герцогу у нее возникли те чувства, которых так ждал от нее принц Клевский, и сознавала, как постыдно питать эти чувства не к супругу, который их заслуживал, а к кому-то другому.

Принц Клевский, видя успех своей жены в высшем свете, неимоверно страдал от ревности и от невнимания жены, ибо для влюбленного нет ничего более невыносимого, чем балы, которые посещала принцесса. Известно, что всякий любящий опечален тем, что в течение нескольких дней его любят меньше, потому как нет такой женщины, которой заботы о своем наряде не помешали бы думать о возлюбленном. Они всецело поглощены своим занятием и наряжаются в угоду всему обществу, а не только ради того, кого любят. И чем больше восхищаются ею окружающие, тем больше он, лишенный ее любви, считает себя несчастным. Он находится в постоянном страхе, как бы ее красота не воспламенила новой страсти в ком-нибудь, кто окажется счастливее его.

В это время мадам де Шартр сильно занемогла, а вскоре ее состояние ухудшилось настолько, что надежда на выздоровление начала исчезать. Она приняла слова врачей о грозящей ей опасности с твердостью духа, достойной ее добродетели и ее набожности. Когда врачи ушли, мать подозвала к себе принцессу.

— Приходится нам расстаться, дочь моя, — сказала она, протягивая ей руку. – Опасность, в которой я вас оставляю, и нужда, которую вы испытываете во мне, умножают огорчения, с которыми я покидаю вас. Я вижу, вы чувствуете влечение к герцогу Немурскому — я вовсе не прошу вас признаться мне в этом: я уже не могу полагаться на вашу искренность. Но знайте, вы находитесь на краю пропасти. Нужно большое напряжение сил и воли, чтобы избежать гибели. Вспомните о вашем долге перед мужем, вспомните о долге перед самой собой и подумайте о той приобретенной вами доброй славе, которой я вам так желала и которую вы теперь готовы потерять.

Дочь моя, проявите силу воли и мужество, удалитесь от двора; уговорите вашего мужа увести вас; не бойтесь никаких тягот и трудностей на вашем пути: как бы они вас не ужасали вначале, впоследствии они окажутся более легкими, чем несчастье, которое принесет с собой любовное увлечение. Если что-нибудь могло бы омрачить блаженство, на которое я надеюсь, уходя из этого мира, то это несчастье видеть вас падшей, подобно многим другим женщинам. Но если уж это несчастье должно с вами случиться, я с радостью приемлю свою смерть, чтобы не стать его свидетельницей.

Принцесса Клевская, убитая горем, орошала слезами руку матери, сжимая ее в своей. После ее смерти она пребывала в крайней печали. Муж не отходил от принцессы не на шаг и увез свою супругу в деревню, чтобы удалить от тех мест, вид которых мог лишь обострить ее горе. Обращение с нею мужа заставило принцессу как никогда сильно жалеть, что у нее не было к нему чувств, на которые он имел право. Она стала с ним более приветливой и нежной чем когда-либо раньше, ни на минуту не отпускала его от себя, и ей казалось, что если она привяжется к нему, это защитит ее от герцога Немурского.

Но все было тщетно. Вернувшись в свет, принцесса Клевская как ни старалась избегать взглядов герцога и говорить с ним меньше, чем с другими, ей не всегда удавалось сдерживать невольные признаки душевного волнения, которые позволяли герцогу судить, что он ей небезразличен. Человек менее проницательный, возможно, ничего этого не заметил бы, но герцог был уже столь опытен в любви, что едва ли от него могли укрыться чувства женщины, полюбившей его.

Поскольку принцесса ничего не могла с собой поделать и также не вольна была удалиться от двора, ей казалось, что она находится на краю пропасти и готова впасть в ту беду, которую она считала величайшей на свете, а именно – обнаружить перед герцогом Немурским свое увлечение им. И она подумала, что должна признаться своему мужу в склонности к герцогу. Эта мысль долго ее занимала, затем она удивилась, как могло такое прийти ей в голову, сочла свое намерение безумным, и снова перед ней встал вопрос: на что же решиться.

Когда состоялся рыцарский турнир на большом ристалище, королю и герцогу Немурскому достались самые горячие кони, которые так и норовили наброситься друг на друга. Герцог, боясь, как бы не ушибить короля, резко осадил своего скакуна, его конь налетел на столб манежа с такой силой, что от сотрясения всадник покачнулся в седле. Все бросились к нему, полагая, что он порядком пострадал. Принцесса Клевская испугалась за герцога больше всех остальных. Нежность, которую она питала к нему, ее страх и смятение были столь велики, что она забыла о необходимости их скрывать и настолько переменилась в лице, что это заметил бы любой человек даже менее заинтересованный, чем принц Клевский.

От полученного толчка герцог едва не лишился чувств и некоторое время со склоненной головой почти лежал на руках друзей, которые его поддерживали. Когда он поднял голову, то прежде всего увидел принцессу Клевскую; прочитав на ее лице выражение участия, он взглядом высказал ей, насколько оно его тронуло. Принцесса Клевская, оправившись от испуга, сразу же подумала о том, что она, может быть, себя выдала и страшно испугалась.

«Я побеждена, — думала она, — я покорилась влечению, которое охватывает меня помимо моей воли. Надо бежать туда, где не будет герцога Немурского, надо уехать в деревню, каким бы сумасбродным ни был мой отъезд в глазах общества».

Ее неожиданная просьба об отъезде в деревню удивила супруга.

— Ах, сударыня! – воскликнул принц Клевский. – Ваше настроение и ваши слова говорят, что у вас есть неизвестные мне причины желать уединения. И я заклинаю вас сказать мне о них.

Он долго умолял ее поведать ему причины, но так и не смог уговорить. Видя, что ее оправдания только разжигают любопытство мужа, принцесса опустила глаза и погрузилась в глубокое молчание. Затем она вдруг заговорила, глядя прямо ему в лицо:

— Не принуждайте меня признаваться в том, в чем у меня не хватает сил открыться перед вами, хотя я уже сколько раз намеревалась это сделать. Но подумайте, не будет ли противно благоразумию, когда женщина моего возраста, свободная в своем поведении, станет проводить время среди придворных.

— Что вы имеете ввиду, сударыня! – вскричал принц. – Я не смею истолковывать смысла ваших слов из боязни оскорбить вас.

— Что же делать, сударь, — отвечала она, упав перед ним на колени, — я признаюсь вам в том, в чем еще ни одна женщина не признавалась своему мужу; но невинность моего поведения и моих намерений придают мне силы для этого. Да, действительно, у меня есть причины держаться вдали от двора; я хочу уберечься от опасностей, которые подстерегают иногда женщин моего возраста. Я ни разу не проявила никаких признаков слабости, и я не опасалась бы, что обнаружу их, если бы вы предоставили мне свободу удалиться от двора или если бы подле меня была еще мадам де Шартр, чтобы помочь мне правильно себя вести. Как бы не был ужасен сделанный мною выбор, я останавливаюсь на нем с радостью, чтобы продолжить быть достойной вас.

Слушая эти речи, принц совершенно потерял над собой власть. Он уронил на руки свою голову и даже не подумал о том, чтобы поднять с колен свою жену. Когда же она умолкла, и он, взглянув на нее, увидел ее, стоящую на коленях, с залитым слезами лицом, светившимся восхитительной красотой, он подумал, что умрет от горя. Он обнял ее, помогая ей встать с земли.

— Это вы должны пожалеть меня, сударыня, — сказал он, — я не достоин вашей жалости. И простите меня, если в первые минуты столь великого горя я не откликнулся как должно на ваш поступок. Вы кажетесь мне самой благородной, самой восхитительной женщиной на свете, и в то же время я считаю себя самым несчастным из всех людей, когда-либо обитавших на земле. Я так и не смог разбудить вашу любовь, а теперь я вижу, вы страшитесь, что она возникла у вас к кому-то другому.

Принц Клевский так расстроился, произнося последние слова, что едва смог их договорить. Они дошли и до сердца его жены: обливаясь слезами, она обняла его с такой нежностью и такой грустью, что им овладело почти столь же горестное состояние, в каком находилась она. Принц не ошибся: доверие, оказанное им своей жене, служило ей лучшей защитой от герцога Немурского, и побудило принцессу принять более строгие решения, чем ее могло бы заставить любое принуждение. Итак, она стала ходить в Лувр к королеве, но присутствия и взглядов герцога избегала с такой тщательностью, что отнимала у него почти всю ту радость, которую давало ему сознание, что он любим ею.

Вскоре высший свет заметил, какие бурные чувства разыгрываются в этом любовном треугольнике, хотя каждый из его участников старался как можно тщательнее скрыть их. Принц Клевский впал в отчаяние.

— Мне достаточно того, что мою жену подозревают в измене. Одной этой причины хватило бы, чтобы свести меня с ума, — говорил он принцессе. – Меня одолевают неистовые и опасные чувства, которых я не в силах подавить: то я считаю себя уже недостойным вас, то вы кажетесь мне недостойной меня, я обожаю вас – и я вас ненавижу, я оскорбляю вас – и прошу у вас прощения, я восторгаюсь вами и стыжусь своего восторга, — нет во мне больше ни спокойствия, ни благоразумия.

А у герцога, так и не увидевшего ни одного знака любви, страсть была пылка и нежна. Он часто удалялся под ивы и прогуливался вдоль ручейка. Отойдя как можно дальше, чтобы никто не мог видеть его, предавался своим любовным мечтам, и сердце его было до такой степени переполнено, что на глазах выступали слезы. Но это были не те слезы, которые порождаются только печалью, — в них была примесь восторга и нежности, известных только любви.

Принц же Клевский не смог устоять против обрушившегося на него несчастья. У него началась горячка: ее приступы были настолько жестоки, что болезнь сразу же оказалась очень опасной. К величайшей неожиданности и огорчению принцессы, он принимал ее заботу с небывалой холодностью. Ей показалось даже, что он лишь скрипя сердце принимает ее ухаживания, но потом она приписала это его тяжкой болезни.

Плачевное состояние супруга принцессы Клевской зародило в герцоге новые надежды. Он предвидел, что, может быть, принцесса получит свободу следовать своему влечению, и тогда в будущем, его, возможно, ожидает длительное счастье и непрерывное блаженство. Эта мысль приводила герцога в такое волнение, что у него не хватало сил думать об этом, и он старался отвлечься от этих мыслей, боясь оказаться слишком несчастным, если ему суждено будет распрощаться со своими мечтами.

Между тем лекари потеряли всякую надежду на выздоровление принца Клевского. Обливаясь слезами, принцесса подошла к его постели и опустилась перед ней на колени. Супруг не хотел обнаружить перед ней, какую нестерпимую боль она ему причинила; но ее заботы и ее огорчение, которые то представились ему искренними, то казались притворствоми, внушили ему чувства столь противоречивые и столь горестные, что ему стало не под силу скрывать их.

— Вы проливаете обильные слезы, сударыня, — сказал он, — по поводу смерти, в которой повинны вы сами, — она не может вызвать у вас такую скорбь, как вы это хотите изобразить. В моем положении упреки уже бесполезны, — продолжал он голосом, ослабшим от болезни и душевных страданий, — но знайте, что умираю я от жестокого огорчения, которое вы причинили мне. Знайте, что вы сделали смерть для меня желанной, потому как после того, как вы отняли у меня уважение и нежность, которые я испытывал к вам, жизнь стала для меня ужасной. На что мне она, если я должен проводить ее рядом с женщиной, так пылко любимой мною и так жестоко обманувшей меня. Моя смерть даст вам свободу, и вы сможете осчастливить герцога Немурского, не совершая при этом никакого преступления. Что мне до того, что случиться, когда меня уже не будет на свете, и стоит ли мне иметь слабость над этим задумываться.

— Вы упрекаете меня в преступлениях! — в ответ воскликнула принцесса. – Но ведь мне незнакома даже мысль о них! Никакое иное поведение не могло бы так безупречно отвечать требованиям самой строгой нравственности, и я не совершила ни одного такого поступка, который заставил бы меня желать вашей смерти.

— Так вы бы желали, — отвечал принц, глядя на нее с презрением, — чтобы я был свидетелем ночей, проведенных вами с герцогом Немурским?

— Нет, сударь, — отвечала она, — никогда я не проводила ночей, ни даже мгновений с герцогом Немурским. Он никогда не виделся со мной наедине… Я тысячу раз готова была разразиться слезами…

— Не продолжайте! — прервал ее принц, — Лживые клятвы причиняют мне не меньшую боль, чем искреннее признание вины.

Принцесса была не в силах отвечать ему, слезы огорчения лишили ее способности говорить. Принц прожил еще несколько дней и скончался с удивительной твердостью духа. Вдова так сильно была подавлена духом, что едва не лишилась рассудка. Когда же она вновь обрела способность размышлять и когда она поняла, какого лишилась мужа, и увидела, что сама является виновницей его смерти, потому что питала любовь к другому, она почувствовала в себе самой и к герцогу Немурскому такую жгучую ненависть, какую невозможно себе представить.

Но прошло несколько месяцев. И ее безутешная скорбь сменилась тихой и спокойной грустью. Измученный неопределенным состоянием герцог решил каким бы то ни было способом выяснить свою судьбу. «Чего мне еще ждать, — рассуждал он. – Я уже с давних пор знаю, что любим; она свободна, никакой долг больше не заставляет отказывать мне. Зачем же довольствоваться созерцанием ее издалека, втайне от нее, не имея случая поговорить с нею? Неужели любовь столь бесследно лишила меня разума и смелости, сделав совершенно непохожим на того человека, каким я был в других любовных увлечениях моей жизни? Мне следовало уважать горе принцессы, но я уважаю его слишком долго и тем самым даю ей время подавить склонность, которую она питает ко мне».

Когда представилась возможность встретить принцессу Клевскую наедине, невозможно передать, что испытали оба влюбленные. Некоторое время они не произносили ни слова. Наконец герцог прервал молчание.

— Хотя я еще никогда с вами не говорил об этом, — начал он, — но я жажду счастья быть любимым вами.

— Мой долг, — возразила она, — навсегда запрещает мне думать о ком бы то ни было, и особенно о вас, по причинам, которые вам не известны, — ответила принцесса. – Кроме того, я знаю: вы свободны, я тоже, и обстоятельства сложились так, что у окружающих нет повода осуждать нас, если бы мы соединились навеки.

Но разве мужчина способен сохранить свою страсть в этих вечных союзах? Можно ли мне надеяться на чудо и могу ли я себя поставить в такое положение, чтобы на моих глазах неминуемо угасла эта любовь, составляющая счастье всей моей жизни? Принц Клевский был, возможно, единственный на свете человек, способный сохранить любовь в супружестве. Моей судьбе было неугодно, чтобы я воспользовалась этим счастьем; возможно также, что его страсть поддерживалась лишь отсутствием взаимности с моей стороны. Я не обладаю таким же средством, чтобы сохранить вашу влюбленность; мне даже кажется, что ваше постоянство породили препятствия: встречая их поминутно на своем пути, вы стремились преодолеть их, а мои промахи и непроизвольные поступки, которые случайно становились вам известны, рождали достаточно надежд, чтобы не оттолкнуть вас.

Ничто не заставит меня забыть, что вы от рождения расположены к любви и одарены всеми качествами, помогающими одержать легкие победы. У вас было уже немало увлечений, и вы еще будете увлекаться много раз. Пройдет некоторое время, и я перестану составлять ваше счастье и увижу, что вас привлекает другая, как раньше привлекала я. Мне это доставит нестерпимые терзания, и может даже случиться, что меня не минует несчастье изведать ревность – величайшее из всех страданий.

Герцог бросился к ее ногам и дал волю тем разнообразным чувствам, которые так волновали его. Он выразил принцессе и своими словами, и своими слезами самую пылкую и нежную любовь когда-либо поражавшую человеческое сердце.

— Сударыня! — вскричал он. – Поверьте, мои чувства к вам вечны!

— Прощайте! — остановила его принцесса. – Я стыжусь нашего разговора. — С этими словами она удалилась, и герцог не мог ее удержать.

Принцессе Клевской пришлось выдержать немалую борьбу с собой, но в конце концов она преодолела эту страсть, несколько ослабленную мучительной болезнью, которая поразила ее вскоре после разрыва с герцогом. Мысль о смерти вернула ей образ принца Клевского. Память о нем согласная с ее долгом, глубоко проникла в сердце. Мирские страсти и занятия стали казаться ей такими, какими они являются в глазах людей, имеющих более широкие и отвлеченные взгляды. Состояние ее здоровья было незавидным, и оно поддерживало в ней это настроение. Под предлогом перемены воздуха принцесса удалилась в одну старую обитель, не высказывая, впрочем, определенного намерения навсегда уйти от двора.

При первом же известии об этом поступке герцог Немурский понял его значение и оценил всю тяжесть его последствий. Но и утратив надежду, он продолжал принимать все возможные меры, чтобы склонить принцессу к возвращению. В ответ на все его попытки, принцесса Клевская оповестила герцога в своем письме, что давно пришла к убеждению о несовместимости своего долга и душевного спокойствия с желанием быть вместе с ним. Она почувствовала к сторонам светской жизни такое равнодушие, которое побудило ее отречься от них навсегда.

Герцог думал, что горе убьет его. Но в конце концов он уехал, смирившись с необходимостью, настолько подавленный, как может быть подавлен лишь человек, потерявший всякую надежду. Тем ни менее он не сразу покорился судьбе и делал все, что мог, придумать для того, чтобы принцесса изменила свое решение. Но прошли годы, время и разлука умерили его печаль и угасили страсть.

А принцесса Клевкая вела образ жизни, не оставлявшей никаких надежд на то, что она когда-либо изменит их. И жизнь ее, продолжавшаяся недолго, останется примером неповторимой добродетели».

Так закончилась эта печальная идиллическая история любви в этом благородном любовном треугольнике.

«Надо сказать, что Мари де Лафайет ни одного своего произведения не издала под своим именем. Анатоль Франс достаточно тонко объяснил, почему она столь тщательно маскировала свою писательскую деятельность. „Дело в том, — рассуждал он, — что все женщины-писательницы того времени не пользовались добрым именем. Новое поколение сурово относилось к блистательным дамам, которых прежде так восхваляли, и довольно решительно потребовало от женщины вернуться к домашним делам. Госпожа де Лафайет не хотела, чтобы ее считали ученой, и вступила в пределы Республики Словесности под тайным покрывалом. К тому же она была богобоязненна и принадлежала к кружку, в котором питали отвращение к романам“».

Кроме того, сокрытие собственного авторства отвечало, вероятно, определенным личностным качествам мадам де Лафайет: сдержанности, граничащей со скрытностью, презрению ко всяческой суетности. Последние годы своей жизни Мари провела в глубоком одиночестве, почти порвав все свои светские связи, изнуренная мучительными недомоганиями. Она умерла, так и не решившись открыть потомкам тайну своего авторства». (Н. Забабурова)

«Живя в эпоху преклонения перед разумом, когда новое рационалистическое мировоззрение завоевывало самые просвещенные умы, мадам де Лафайет в печальной истории принцессы Клевской, как будто находит еще одно подтверждение своей идеи: стремления человека к счастью бесплодны, он может выбрать лишь один из двух путей: либо кинуться в водоворот страстей и погибнуть в нем, либо отказаться от них, несмотря на страдания, и все же прийти к покою и умиротворенности». (А. Цуканов)

Прошли века с тех времен, когда Мари взяла в руки перо и излила историю принцессы на белые листы бумаги. И кто знает, не свою ли скрытую любовь она доверила этой первозданной белизне, не Франсуа ли Ларошфуко посвящены были ее строки?..

Если Мари де Лафайет отважилась написать роман о современной ей жизни, то великий драматург Жан Расин обратил свой взгляд во времена давно минувших дней.

Родился он далеко не в богатой и не знатной семье, да еще и рано остался сиротой. Его стала воспитывать бабушка. Подросшего Жана она отдала учиться в монастырь Пор-Рояль, в котором проповедовалось учение янсенистов, возникшее в недрах католической церкви. Это учение опиралось на представления о изначальной слабости и греховности земного человека, судьба которого предопределена ему еще до рождения. И тем ни менее это учение проповедовало и строгую нравственность, игнорируя такое возможное обстоятельство: а вдруг судьба предполагала в данном отпрыске рода человеческого увидеть натуру невоздержанную и страстную?

Жан Расин как раз и оказался тем самым отпрыском, по отношению к которому судьба не собиралась предъявлять слишком строгие требования. Когда девятнадцатилетним юношей он продолжил свое обучение в парижском колледже, богемная и светская жизнь стали его постоянными спутницами и не собирались отходить в сторонку, когда гневные письма родственников-янсенистов пытались вразумить «распоясавшегося» юношу.

Он не собирался вразумляться, а вовсю отдавался любви и поэзии, нашептывая на ушко какой-нибудь прелестнице стишки привольных пастушков:


Повсюду на цветущих склонах
Разбросаны кочевья стад,
Они чуть свет уже спешат
К сокровищам лугов зеленых.
Иные, головы подняв,
Отведать не терзают трав,
Для взора столь отрадных;
Другие нежатся с утра
У родников прохладных,
Подобных чашам серебра.
Там, дале вижу я забавы
Узды не знающих коней;
Их бег все шире и вольней,
Не клонятся под ними травы.
Гляжу, как в буйстве молодом
Они несутся напролом,
Опьянены дерзаньем
И оглашают весь простор
Задорным звонким ржаньем,
И с ветром затевают спор.

Иной раз затевая спор с не в меру скромной девой, Жан нашептывал ей довольно нескромные строки:


Амур лишь повелел, и для тебя возрос
На берегах моих цветник бессмертных роз.

Первой победой Жана Расина и первым шагом к построению карьеры при королевском дворе было первое представление его оды под названием «Нимфа Сены», написанной по случаю бракосочетания Людовика Х1У. Поэт очутился среди пышной толпы приближенных в стенах великолепно убранного дворца. Его сердце сначала замерло, а потом бешено забилось, когда актер начал читать оду об античной Нимфе, спустившейся в воды европейской реки, струящейся по католическому миру. Зал до краев наполнился звуком:


Я не ждала безбурной жизни,
Страшилась верить в чудеса,
Не чаяла, что небеса
Вернут спокойствие отчизне.
Раздор топтал цветы и хлеб моих полей,
И слезы горькие текли с волной моей,
Немало страшных дел глаза мои узрели –
Был каждый новый день исполнен новых бед,
И нимфы робкие не смели
Из глубины речной глядеть на белый свет.

Людовик внимательно слушал оду и услышал торжественные слова, обращенные к нему:


Везде, где ты пройдешь, распустятся цветы,
И по велению всевластной красоты
Преобразится мир, и станет жизнь иною.
Очистится лазурь над мирным током рек,
В сравненье с новою порою
Железным назовут златой, блаженный век.

Вместе с признанием к Расину пришли и звонкие луидоры из ставшей для него щедрой королевской казны. Вскоре другом Жана становится Мольер. Вольная театральная жизнь по душе молодому поэту. А если учесть, что теперь женские роли стали доверять прелестным актрисочкам, так уж что может быть лучше для пылкого юноши. Вскоре Мольер берет к постановке первую пьесу Расина. И тут фортуна отворачивается от начинающего драматурга. Пьеса проваливается. Отчаяние готово убить автора. Не только Мольер с прохладцей начинает относиться к Расину в это время, но и сама дружба в дальнейшем охладевает.

Что делать? — Решено. — Работать.

Расин пишет пьесу об Александре Македонском, отмеченном высшей доблестью, который


Величьем царственным пленяет всех вокруг,
Кого б ни встретил – тот слуга ему и друг.

Македонский у Жана Расина приобретает облик пылкого влюбленного. Он отдает свое сердце индийской принцессе в завоеванной им стране:


— Я ныне пред тобой: любовь меня вела,
И над тобою власть победа мне дала.
Все присные твои мне предались покорно,
Но ты моей любви противишься упорно.
Иль хочешь избежать всеобщей ты судьбы
И победителю не сдашься без борьбы?

Индийская принцесса отвечает Александру:


— Не думай, что душа моя неуязвима
И для тенет любви досель неуловима.
Я должное твоим победам воздаю:
Иные из племен, признавших власть твою,
Индийцев превзошли в отваге – тем ни мене
Ты всех противников поставил на колени,
А милосердием и щедростью своей
Умеешь недругов преображать в друзей.
Но этот блеск, и пыл, и громкие победы
Сулят мне в будущем бесчисленные беды.
Боюсь, твоей любви не долго полыхать,
А мне потом весь век томиться и вздыхать.
Боюсь, что нежностью тебе прискучу вскоре,
Прочту презрение я у тебя во взоре.
Любовь на долго ли героя увлечет?
Лишь славу любит он, ведя победам счет,
И по возлюбленной томясь душой суровой,
Он жаждет не любви, но лишь победы новой.


— Как мало ведомы тебе мои мечты,
Как о моей любви превратно судишь ты!
Когда-то, упоен трудами боевыми,
Мечтал я на века свое прославить имя
И мнил, что подвига величественней нет,
Чем сотни вырванных у недруга побед.
Когда персидская царица мне предстала,
Ее краса меня не тронула нимало.
Призрением смирив души невольный жар,
Легко я избежал ее любовных чар.
Я в славу был влюблен, и у нее во власти
Себе я запретил питать иные страсти.
Неуязвим я был, но твой, царевна, взор
Поколебал все то, чем жил я до сих пор.
Мне больше не нужны победы боевые,
Я поражение готов терпеть впервые,
Лишь только б услыхать мне от тебя самой,
Что радуешься ты победе надо мной.
Поверь моей любви прямой и нелукавой,
Не укоряй меня могуществом и славой,
Как будто лишь тому грозит любовный плен,
Кто мужества лишен и разумом смирен!
Я снова ринусь в бой, чтоб славою нетленной
Твой образ увенчать во всех концах вселенной
И чтобы племена, неведомые нам
Тебе на алтарях курили фимиам.


— О да, ты поспешишь за славною судьбою,
Но как моей любви угнаться за тобою?
Едва разделят нас моря и города,
Ты тут же обо мне забудешь навсегда.
Когда ты покоришь весь мир и невозбранно
Придешь владыкою на берег океана,
Когда падут вожди, склонится род людской
И смолкнет, трепеща, земля перед тобой, —
Припомнишь ли тогда, что юная царевна
Томится по тебе и сетует вседневно
На то, что минул день, когда ты ей дарил
Признанья страстные и сердца нежный пыл.


— Зачем печалишь ты себя бедою мнимой?
Нет, я не захочу расстаться вновь с любимой!
Иль я не мил тебе, и холодность храня,
Ты власть над Азией не примешь от меня?

Александр Расина не столько завоеватель и глава огромнейшей империи, сколько образцовый любовник, трактуемый в духе галантных романов. Александр Македонский, произносящий женщине: «Я царства покорял, чтоб их тебе дарить» — это не истинный Великий полководец. Истинный никогда не ставил любовь выше своей мечты – в боях дойти до края ойкумены.

Жан Расин свою новую пьесу отнес сначала в театр Мольера, а потом передумал и отдал мольеровским соперникам – в «Бургундский отель» – признанный по тем временам первым театром Парижа. Этот факт неслыхан и неприличен. Пьеса, переданная драматургом театральной труппе считалась на какое-то время ее исключительной собственностью – конкурирующая постановка могла существенно отразиться на сборах. Поэтому понятно возмущение Мольера и его труппы, поддержанное и общественным мнением.

Почему так случилось, кто знает? Известно лишь одно: сие обстоятельство окончательно разорвало все отношения между бывшими друзьями-соратниками. Теперь они стали соперниками. Критика в адрес пьесы была с одной стороны достаточно нелицеприятной, но, с другой, были произнесены и слова признания: теперь можно не страшиться, что со смертью великого Корнеля умрет французская трагедия.

Расин решает обратиться к традиционной для классицизма античной истории и мифологии, представляя их под углом своего собственного зрения. В пьесе «Британик» перед зрителями оживают времена правления жестокого Нерона.


Как лицемерен он, и двор, и все вокруг,
Тут на уме одно, на языке другое,
Тут у злодейских дел обличие благое,
Тут дорогих друзей с восторгом предают.

Вот к Нерону приходит его сводный брат Британик. Цезарь


с ложа поднялся, едва увидев брата,
И обнял горячо. Настала тишина.
Вдруг цезарь чашу взял. «Нарцисс нальет вина,
Чтоб ты за нас двоих испил лозы первины.
Отныне будем мы на всех путях едины.
Я, глядя на тебя, душой возвеселюсь.
Скрепите ж, небеса, наш дружеский союз!»
И вот своей рукой Нарцисс наполнил чашу.
Британик взял ее. «Я пью за дружбу нашу!»
Пригубил – и конец. Стальной клинок – и тот
Существованья нить так быстро не порвет.

Вот мать Нерона обвиняет своего царственного сына:


— Неблагодарен ты, и с первого же дня,
Как мною был рожден, бездушен, лицемерен,
Ты лишь себя любил и лишь себе был верен.
Все нежности твои – притворство и игра.
Зачем, зачем к тебе была я так добра?
Но смерть моя, Нерон, тебе не даст свободы:
Пусть лягу, мертвая, под гробовые своды –
Рим, небо, жизнь твоя, дарованная мной, —
Все голосом моим заговорит с тобой,
И совесть-фурия в тебя тогда вонзится,
Не даст передохнуть, не даст смежить ресницы.
Ты станешь убивать, чтоб обрести покой,
И кровь затопит Рим багровою рекой,
Но небо утомишь и – о венец желаний! –
Ты жертвою падешь своих же злодеяний.
Опустошишь весь Рим, и сам опустошен,
Рукою собственной себя убьешь, Нерон.
И будут принимать с тобой сопоставленья
Тираны злейшие, как злое оскорбленье.

Нерон в истории Древнего Рима убивает свою мать, но и мать его хороша, она настолько жестока и коварна, что сочувствия ее смерть не вызывает. Поэт же делает ее матерью, подобной добрым матерям.

В своем творчестве Расин вдруг неожиданно решает вступить во владения Мольера и пишет комедию под названием «Сутяги», в которой дает зрителям вволю посмеяться над разнообразными шутливыми судейскими историями. В первую очередь досталось самому судье, который не стесняясь честно признается:


— Не сдавался я на лесть и уверенья,
Пока не получил монету в подтвержденье
Нет денег? – В добрый путь! В суде закрыта дверь.

Когда у самого судьи рыльце в пушку, то и всякий другой ему кажется отъявленным проходимцем. Вот какой вердикт вынесен был некоему петуху:


Недавно петуха судья казнить велел
За то, что он поздней обычного пропел.
Бедняга опоздал всего лишь на минутку,
Но господин судья взъярился не на шутку,
Шумел и бушевал с утра часов до двух,
Крича, что знает, кем подкуплен был петух.

Зрители громко хохотали, хлопали в ладоши, неистово топали ногами и с удовольствием смотрели дальше замысловатые судейские истории о тяжбах. Переждав грохот зала, актер произнес:


— Так вот: однажды днем, пятнадцать лет тому,
Чужой осел, пройдя по лугу моему,
Мне причинил ущерб. Сейчас же за потраву
Я подал жалобу – законно и по праву.
Осла же задержал. Эксперт назначен был;
И в две вязанки сена он убыток оценил.
Примерно год спустя дал суд определенье:
Мне в иске отказать. Тогда без промедленья
Я апеллировал. Покуда шло в суде
Второе следствие, я хлопотал везде.
И вот один мой друг, конечно, не бесплатно
Настроил суд ко мне вполне благоприятно –
Я дело выиграл. Тут новая беда:
Противник пренебрег решением суда
И, более того, через двенадцать суток
Пустил ко мне во двор своих гусей и уток!
Подобной наглости еще не видел свет.
Тогда, определив мне нанесенный вред,
Мой адвокат, большой знаток судейских правил,
Вторую жалобу к рассмотренной добавил.
Но слушанье судья еще раз отложил.
Я лез из кожи вон: писал, кропил, строчил,
Привел на суд живых свидетелей; вдобавок
Добыл пять экспертиз, шесть актов, восемь справок,
Представил купчую на луг и на поля,
Послал прошение на имя короля.
За все и всем платил – заметьте, без квитанций! –
И наконец пройдя четырнадцать инстанций
И тысяч пять экю на этом потеряв,
Я получил ответ, что… не было потрав.
Да разве это суд? Да разве это право?
Через пятнадцать лет! Но я – крутого нрава.
Я в королевский суд кассацию подам.
Дойду до короля!

Зритель хохочет над настырным сутяжником и уже вместе с актерами скандирует:


— Связать бы всех сутяг – да в сумасшедший дом.

Изрядно повеселив зрителей, Расин возвращается в свое родное лоно – к трагедиям. Он пишет «Ифигению». В основу пьесы взят греческий миф о заклании дочери Агамемнона Ифигении. Без ее пролитой крови Троя не падет к ногам тех, кто пришел сюда отстоять честь Менелая, обманутого его женой Еленой. Как это не ужасно, но кровь молодой невинной девушки должна не только помочь искуплению прелюбодеяния спартанской царицы, но и принести воинскую славу бессердечному отцу девушки. Главная идея пьесы – это взаимоотношения долга и чувства.

Спектакль начинался с того момента, когда Агамемнон направил свои суда в Трою,


И ветер, паруса на мачтах надувая,
Гнал корабли вперед, к победе призывая.
Все в бой рвались. Но вдруг попутный ветер стих
И встали корабли. Отваги гневной полны,
Гребцы хоть веслами пытались вздыбить волны –
Увы, напрасный труд! Средь неподвижных вод
Стоял беспомощный и неподвижный флот!
Пытаясь объяснить, что значит это чудо,
Все стали у богов просить ответа,
Но то пророчество, что жрец им произнес,
Не в силах и сейчас кто повторить без слез?

Жрец Калхас сказал Агамемнону:


— Знай, коль стремишься ты к победе вожделенной:
Лишь юной девы смерть, в чьих жилах кровь Елены,
Откроет, славный царь,
На Трою путь судам прямой и невозбранный.
Кровь Ифигении да обагрит Дианы
Божественный алтарь!

Агамемнон потрясен и в ужасе говорит своему слуге:


— Как будто жуткий сон
Меня оледенил. В отчаянье бездонном
Предался я слезам, проклятиям и стонам.
Свет для меня померк. Я был уже готов,
Рискуя головой, ослушаться богов,
Вступить в борьбу с судьбой, коварной и превратной,
И войско тотчас же отправить в путь обратный.
Но тут Улисс явил свой осторожный нрав:
Он говорил сперва, что я бесспорно прав,
Дал мне излить в словах пыл первого порыва,
А после речь повел хитро и терпеливо
О том, что греческий подвластный мне народ,
Избрав меня царем, себе награды ждет.
«Дочь тяжко отдавать, — сказал он, — но и всею
Элладой для нее я жертвовать не смею,
И мне ли, позабыв победы и бои,
Бесславно стариться в кругу своей семьи!»
Тут, признаюсь, решил я, что не вправе
О долге забывать, о чести и о славе.
Бездействующий флот на зеркале морей,
И судьбы Греции, и сан царя царей,
И гордость – странно все в моей душе смешалось
И пересилило родительскую жалость.
Я уступил, и хоть мучительно страдал,
На жертву страшную свое согласье дал.
Блажен, кто радостно судьбу свою приемлет
И, скромным жребием довольствуясь, живет,
Ни царских почестей не зная, ни забот!

В это время юная Ифигения вместе со своей матерью мчится к берегам Авлидии, чтобы заключить брачный союз со своим возлюбленным Ахиллом. Агамемнон страшится этой встречи. Он плачет и стенает о дочери:


Она в неведенье счастливом пребывая,
Летит к своей любви; в Авлиду пребывая,
Ждет встречи с женихом и брачного венца
И, может быть, за все благодарит отца!
Я ж, зная, что жену и дочь увижу вскоре,
Дрожу от ужаса, от боли и от горя;
Любимое дитя мне бесконечно жаль,
И нестерпимая гнетет меня печаль.
Но нет, не верю я, чтоб боги в самом деле
К убийству дочери меня склонить хотели,
И если на нее я руку подниму,
То кара страшная грозит мне самому.
Слова оракула – всего лишь испытанье:
Не могут небеса принять ее закланье.

Встречи с возлюбленной Ифигенией с нетерпением ждет и ее жених Ахилл. Он пришел в войско Агамемнона со словами мужества:


— Я смело в бой вступлю. Мне объяснила мать,
Сказали Парки ей, что я смогу избрать
Одно из двух – иль жить в безвестности унылой,
Иль рано умереть, блеснув геройской силой.
Прожив бесславные, хоть долгие года,
Из мира этого уйду я без следа.
Сомненья чужды мне, я рассуждаю здраво.
Мои оракулы – отвага, честь и слава.
Бессмертными нам жизнь отмеряна в веках,
Но ключ к бессмертию у нас в своих руках!

И вот радостная, ничего не ведающая Ифигения, встречается сначала с отцом.


— Ах, счастья моего не в силах описать я!
Как рада встрече я и как за вас горда:
Великолепия такого никогда
Еще властители земные не знавали!
Я убедилась, сколь вы взысканы судьбою.
Великого отца, наверно, я не стою.

Все знающий Агамемнон отвечает:

— Ты стоишь более счастливого отца. — А про себя думает:

Не дать ли ей понять, что движется гроза?

Ифигения не замечает смятения Агамемнона.


— Отец, вы от меня отводите глаза,
Я слышу тяжкий вздох, знак затаенной боли…
Я не ослушалась ли в чем-то вашей воли?


— Нет, нет. Но нелегка, дитя, моя стезя:
От государственных забот уйти нельзя,
И тяготит меня безмерной власти бремя.


— Мы вместе, наконец! Но быстро мчится время!
Нам скоро долгая разлука предстоит.
Хоть на мгновение – ну есть ли в этом стыд? –
Свой позабудьте сан. О, не смотрите гневно!
Я просто ваша дочь, а вовсе не царевна.
Дочерней ласкою, наверно б, я смогла
Снять облако забот с отцовского чела.

Пламенно влюбленный Ахилл встречает свою Ифигению и жаждет немедленного бракосочетания. Оба в его преддверии несказанно счастливы. И все же Ифигения думает и о своей приехавшей с ней подруге и просит за нее Ахилла:


— Со мной жила в Микенах
Царевна юная. Среди лесбийских пленных
Знак крови царственной несла она одна.
Каким несчастьем жизнь ее омрачена,
Не мне вам объяснять, — ведь вы ее причина.
Снимите же с нее позорный рабский гнет.
Пусть, наконец, и ей луч радости блеснет.
Мне дорог этот день, и я бы так желала,
Чтоб и с ее очей завеса слез упала!
И рядом видеть я хочу у алтаря
Не только воина и грозного царя,
Но победителя, средь эллинов по праву
Стяжавшего себе великодушьем славу.
Герой, обязанный рождению богам,
Сумеет снизойти к поверженным врагам.

Царевна-пленница Эрифила проливает слезы ярости не только потому, что оказалась на чужбине в неволе, но и потому, что страсть разрывает ей душу. Пленница признается своей наперснице:


— Ах, как пыталась я молчать:
Стыд на мои уста накладывал печать.
Но нет, не совладать мне с мукою сердечной!
Я выскажу ее и замолчу навечно.
Мне некого винить. Ахилл меня жалел
И лишь раздул огонь, который в сердце тлел.
Да, боги у меня отняв почет и славу,
В моем злосчастии нашли себе забаву.
Без дрожи и сейчас я вспомнить не могу,
Как среди пламени, свирепому врагу
Попалась я. В тот миг я сразу помертвела,
Затмился свет в глазах, оледенело тело,
Я стала, словно труп, недвижный и немой.
Потом очнулась я, и взор туманный мой
Увидел, что рука кровавого злодея
Мой стан сжимает. Я, очей поднять не смея,
Старалась избегать, как смерти, как огня,
Случайной встречи с тем, кто полонил меня.
Я на корабль взошла, лелея мысль о мщенье.
Ахилл внушал мне страх, а больше – отвращенье,
И долго от него я отводила взор,
Но тут столкнулись мы, тут горестный укор,
Готовый с уст моих, как гневный крик, сорваться,
Застыл… Я стала им невольно любоваться.
Он с виду не жесток казался и не дик;
Дышал величием его победный лик.
О том, что он мой враг, в тот миг я позабыла.
Я поняла, увы, что влюблена в Ахилла.
Да, цель моя с тех пор – открыто признаюсь –
Разрушить их любовь, расстроить их союз.

А в это время Агамемнон все тянет с жертвоприношением дочери. Улисс-Одиссей его упрекает:


— Все в нетерпении. Вы дали обещанье
Дочь в жертву принести. На этом основанье
Калхас уверенно оповестил царей,
Что милость явит нам сегодня же Борей.
Вся эллинская рать от праздности устала,
И вот теперь, когда надежда заблистала,
Когда любой из нас в решительном бою
Готов и кровь пролить и жизнь отдать свою,
Когда богами нам обещано прощенье,
Вы перед жертвою отпрянули в смущенье.
Иль наши корабли три месяца стоят
Здесь только для того, чтобы отплыть назад?

Агамемнон отвечает Улиссу:


— Величие души нам без труда дается,
Когда чужая кровь, а не родная льется!
А если бы ваш сын, ваш юный Телемах
Был обречен принять клинка смертельный взмах,
Вы, сыном жертвуя цветущим и любимым,
Могли бы не роптать и быть неколебимым?
Нет, вы не стали бы покорно ждать конца
И поспешили бы остановить жреца.
О, небо! Ты меня преследуешь всечасно!
Предотвратить беду стараюсь я напрасно.
Ах, будь я в этот миг хотя бы волен сам
Дать выход горестным стенаньям и слезам!
Но мы, цари, — рабы! Печальна наша участь:
Терзаясь ужасом, отчаянием мучась,
Чужими лицами всегда окружены,
При них бесстрастный вид мы соблюдать должны.

Улисс отвечает Агамемнону:


— О, царь, я сам – отец, и вашу неудачу
Так больно видеть мне, что я едва не плачу.
Нет, нет, я вас отнюдь не склонен осуждать
И сердцем чувствую, как вы должны страдать.
Но можно ли богам высказывать обиду?
Коль вашу дочь доставили в Авлиду,
Так, значит, суждено. Верховный жрец Калхас
Немедленно ее потребует у вас.
Пока мы здесь одни, слез от меня не прячьте
И, не стыдясь, дитя любимое оплачьте,
Но помните, какой блистательный исход
Нам ваше мужество из бедствий принесет:
На крыльях парусов ахейские герои,
Как птицы, полетят к стенам надменной Трои,
И город будет взят, и старый царь Приам,
Поверженный, придет просить пощады к нам;
Елена вновь войдет в покои Менелая,
А Троя, эллинов соперница былая,
Сравняется с землей, прославив навсегда
Царя, который спас ахейские суда.

Агамемнон, пытаясь оградить свою жену от ужаса увидеть жертвоприношения дочери, уговаривает ее:


Прошу вас, о моя супруга и царица,
Окинуть взором то, что в лагере творится:
Толпятся лучники, гребцы и моряки,
Звенят готовые к сражению клинки,
Все дышит яростью, все ждет кровопролитья…
Желал бы женщин прочь отсюда удалить я.
Мы – воины, мужи. Но недостойно вас
Являться зрелищем для любопытных глаз;
Пусть дочь проследует до алтаря со свитой,
А вы останьтесь здесь, от праздных толп сокрытой.

Царица отвечает:


— Нет, что-то, кажется, я поняла не так.
Оставить дочь одну перед вступленьем в брак?
Пуститься в странствие до берегов Авлиды,
Чтоб материнской тут лишить ее эгиды?
А кто ж, по-вашему, как не царица-мать,
Дочь в руки жениха обязан передать?
Кто ей тут ближе всех, кто даст совет мудрее?

Но вскоре слуга Агамемнона, который не в силах допустить беды, рассказывает Ахиллу, Ифигении и ее матери о предстоящем жертвоприношении:


— Возвещено царям через жреца Калхаса,
Что в море мертвый штиль продлится вплоть до часа,
Пока царевны кровь алтарь не обагрит.
Без этого судам на Трою путь закрыт.

Ахилл воскликнул:


— В отце немыслима подобная суровость.
Невероятная, чудовищная весть!

Мать воскликнула:


— Кровь дочери моей? Неслыханная плата!

Ифигения чуть слышно прошептала:


— О боги, чем же я пред вами виновата?

Мать восклицает, припав к стопам Ахилла:


— Да, я взываю к вам.
Забудьте о моем высоком положенье.
Несчастной матери пристало униженье,
И если скорбь моя вам тоже не чужда,
Пред вами я склонюсь без ложного стыда.
О, вы не только мне окажите услугу!
У вас хотят отнять любимую супругу.
Ведь я, не ведая задуманного зла,
Навстречу вам ее доверчиво везла.
Лишь вы, кто ни пред кем не испытал боязни,
Способны помешать бесчеловечной казни –
Никто другой на то решиться бы не мог.
Вы для невесты все: отец, защита, бог!
Негодование я вижу в вашем взоре.
И дочь вручаю вам. Но возвращусь я вскоре.
Пойду к коварному супругу моему.
Своею яростью я пыл его уйму
И, может быть, внушу ему ту мысль благую,
Что жертву следует искать жрецу другую.
А не уступит он, как то бывало встарь,
Я вместо дочери возлягу на алтарь.

Ахилл ответил матери Ифигении:


— Я безмерно рад
Борясь за вашу жизнь, своей рискнуть стократ,
Я козни против вас, как вызов мне встречаю:
За тех, кто дорог мне, я честью отвечаю.
В ответ за искренность царю и дружбы проявленье
Я вижу злобу, ложь и клятвопреступленье,
Попытку заговор в туман речей облечь
И хитростью меня в свой замысел вовлечь,
Чтоб, к алтарю придя для бракосочетанья,
Я стал пособником свирепого закланья,
Как будто я взмахнул их жертвенным мечом
И не супругом стал для вас, а палачом!
И если б я попал в Авлиду днем позднее,
Чем стал бы он для вас, тот праздник Гименея?

Ифигения в надежде произносит:


– Отец придет сюда
И здесь увидит он страдальческие лица
Жены и дочери и, может быть, смягчится.
Он с казнью, может быть, ее повременит
И жизнь мою для вас обоих сохранит.

Ахилл поддержал свою невесту:


— Тут надобно воззвать и к сердцу и к уму
На пользу вам и мне и не во вред ему.
Не станем же вступать в пустые словопренья:
Нам нужно действовать, не тратя ни мгновенья.
Не бойтесь ничего. Пока из рук Ахилла
Не выпал меч, пока в нем не иссякла сила,
Царевна будет жить. И заверяю вас,
Предсказываю я вернее, чем Калхас.

Ахилл отправляется к Агамемнону и говорит ему:


— Какой-то странный звук ушей моих достиг,
Я не могу ему поверить ни на миг
И даже повторить его решаюсь еле:
Вы будто умертвить родную дочь хотели.
Решили, говорят, вы действовать обманом:
Я поведу ее пред всем ахейским станом
К святому алтарю, чтоб наш союз скрепить,
А там ее должны предательски убить.
Я жду ответа, царь. Надеюсь, слух позорный –
Лишь чей-то вымысел, чудовищный и вздорный?

Агамемнон отвечает:


— Звучит воинственно и дерзко ваша речь.
С кем говорите вы, допрос ваш непристоен.


— С кем вы играете? Я тоже царь и воин.


— Кто печься поручил вам о семье моей?
Я знаю сам, без вас, как поступить мне с ней.
Вы не приходитесь еще пока мне зятем.
Пеняйте на себя вы за свою обиду,
Вините эллинов, вините их вождей,
Но помните притом и о вине своей.


— Я виноват?


— Да вы! Завоеваний жажда
С богами ссорит вас, воин, не однажды.
Мой страх разгневать их вас кровно оскорбил,
И ослепляет вас неудержимый пыл.
Могли бы сделать вы ее судьбу иною,
Но вас сильней всего влечет поход на Трою.
Я сделал все, что мог, чтоб их назад вернуть:
Теперь вам смерть ее откроет к славе путь.


— О небо! Как стерпеть такое оскорбленье?
С меня достаточно и клятвопреступленья.
Мне, значит, жизнь ее была не дорога?
Такой ценой хотел я покорить врага?
А что мне сделала, скажите, Троя эта?
Троянским племенем никак не оскорбленный,
Спешу приблизить я конец, мне предреченный.
Не объявляли ведь троянцы мне войны,
И у меня никто не похищал жены.
Так для кого же я иду на бой кровавый?
Вам это невдомек? – Для вас, для вашей славы!
Что ж я свою любовь и защитить не смею?
И то, что учинить намерены вы с нею,
Безропотно снести мне предлагают? Нет!
Я ей и только ей дал верности обет
И не давал отнюдь обетов Менелаю.
О Трое больше я и слышать не желаю.
Пуская жену свою он вызволяет сам.
Без Ифигении я не помощник вам.
И знайте: нужно вам мой труп перешагнуть,
Чтобы кинжал пронзил моей невесте грудь

Ифигения приходит к отцу и припадая к его ногам покорно произносит:


— Я знаю хорошо, кто жизнь мне даровал,
Я вам принадлежу и вашему приказу –
Любому! – подчинюсь без колебаний, сразу.
С такой же радостью и без душевных мук,
С какою принят был мне избранный супруг.
Коль нужно для отца, поверьте, я сумею
Под жертвенный клинок свою поставит шею
И кровь невинную безропотно отдам,
Считая, что лишь долг тем возвращаю вам.
Но если за мою покорность и почтенье
Сочтете вы меня достойной снисхожденья
И горю матери замыслите помочь,
Отважусь я сказать: я все же ваша дочь.
Жизнь улыбнулась мне. Нет у меня причины
Во цвете юных лет желать себе кончины
И в час, когда ждала я брачного венца,
Класть голову самой под острый нож жреца.
В беспечности своей я не ждала никак,
Что кровь моя нужна, как первый в битве знак.
Но нет, не думайте, что ужас перед смертью
Толкнул меня воззвать к отцову милосердью.
Не дрогну я, от слов своих не отрекусь:
О вашей чести я достаточно пекусь.
Но связана с моей печальною судьбой
Судьба других людей, любимых нежно мной.
Жених мой, царь Ахилл, герой и храбрый воин,
Который славою и родом вас достоин,
Как счастья, ожидал торжественного дня,
Когда супругою он назовет меня.
Теперь он знает все, и страх его снедает.
Пред вами мать моя в отчаянье рыдает…
Простите дерзость мне, но я не для себя
О милости прошу, а только их любя.

Агамемнон, рыдая, отвечает:


— Мне горько, дочь моя! Я недоумеваю,
Чем столь жестокий гнев Олимпа вызываю.
Но имя названо в пророчестве не зря:
Должна пролиться кровь, кровь дочери царя.
Я слез твоих и слов отнюдь не дожидался.
Не стоит говорить, как я сопротивлялся,
Как, не жалея сил, тебя я ограждал.
Пойми, что власть моя отнюдь не безгранична.
Народ покорствует и чтит царя обычно
До той поры, пока царь не попал в беду;
Тогда он восстает и рвет ему узду.
Придется уступить – иного нет исхода:
На ставке ныне честь прославленного рода.
Но знай, мое дитя: час гибели твоей
Для твоего отца – час тысячи смертей!
Прощай и будь тверда. Тобою все гордятся.
Жестокости своей пусть боги устыдятся,
А жрец и те, кто ждет тебя у алтаря,
Пусть, видя кровь твою, узнают кровь отца.

Мать Ифигении в это время рыдает:


— Вы перешли жестокости предел.
Бесчеловечная сказалась в вас природа.
Для дочери родной вы стали палачом.
Теперь и мать ее пора пронзить мечом.
Злодей! Так вот оно, то жертвоприношенье,
К которому от вас мы ждали приглашенья.
Да как, не онемев, могла рука у вас
Подняться утвердить чудовищный приказ?
И перед кем теперь с печалью лицемерной
Вы тщитесь показать, что вы отец примерный?
С кем воевали вы, спасая дочь свою?
Где кровь, что пролита из-за нее в бою?
Где те сражения, в которых на обломках
И на телах врагов, радея о потомках,
Вы доблести своей оставили печать?
Лишь это бы меня принудило молчать.
Иль вы надеялись, что согласится мать
Безропотно дитя закланию придать?
Да стоит ли сама прекрасная Елена, —
Пусть красота ее и вправду несравненна, —
Тех жертв, что за нее в боях принесены?
Ведь сами были вы не раз возмущены
Ее поступками до брака с Менелаем.
Известно всем, как скрыть мы это не желаем,
Что у отца она похищена была
И целый год в связи с Тесеем прожила,
А маленькая дочь, плод этого союза,
Была покинута, как лишняя обуза.
Оракул требует ее невинной крови?
Кто толковал его? Калхас? Да разве внове,
Что смысл пророчества бывает искажен?
Кто мне поручится, что верно понят он?
Представьте: злобный жрец, клинком вооруженный,
Склонясь над девою, безжалостно сраженной,
И грудь ей раскроив, туда направит взгляд,
Дабы определить, что боги говорят.
А мать, покинувши безжизненное тело
Той, кто еще вчера жила, любила, пела,
Согбенная бедой, она назад пойдет
По розам, что бросал пред дочерью народ?
Нет, не бывать тому! Вы нашу дочь спасете,
А нет – обеих нас тут в жертву принесете.
Ни грекам, ни жрецу, супруг мой, и не вам
Я Ифигению на гибель не отдам.
Согласья моего не пробуйте добиться –
Я зубы в ход пущу, и когти, словно львица.
Беги же, дочь моя! Вот матери приказ
Последний, может быть, исполнишь ты сейчас.

Агамемнон вопит:


— Ах, если бы я знал, что дочери родной
Возможно жизнь спасти любой другой ценой!
Ужель явить себя пред всеми гнусным татем,
Жизнь похищающим у дочери своей?
С кем я веду войну? Я царь или злодей?

— Нет, Агамемнон не может быть злодеем. Он предлагает матери и дочери бежать тайно от зобного жреца Калхаса. А в это время пленница Эрифила, сгорая от ревности, говорит своей наперснице об Ахилле:


Всю жизнь стремлением к победе одержим,
Не зная жалости к стенаниям чужим,
Вспоенный матерью, — чтоб был к другим суровей, —
Не молоком, а львиной алой кровью,
Ахилл вдруг зарыдал и стал стены белей.
И все из-за нее! Прощу ль я это ей?
Ее жалеть? За что? Тут жалости нет места.
Теперь ему стократ милей его невеста.
Я счастлива была б подобною ценой
Добиться от него слезинки хоть одной!
Она умрет? Не верь! Задетый за живое,
Ее возлюбленный отважней станет вдвое.
Он, кто всегда и всех умеет победить,
Сумеет и ее от смерти оградить.
Мне кажется, что смысл дурного предсказанья
Лишь в том, чтобы мои усилились терзанья,
А к ней его любовь и нежность возросли,
Ведь в жертву до сих пор ее не принесли.
Глухая ненависть в моей душе клокочет.
Ослушаться богов царь Агамемнон хочет?
Нет, о кощунстве я весь стан предупрежу,
Непослушания богам не допущу!

Пленница решает открыть жрецу намерение Агамемнона спасти свою дочь. А Ифигения, покорная воле богов и не желающая тайно бежать, прощается с Ахиллом.


— Спокойно встречу смерть я вашей славы ради,
Надеюсь лишь на то, что тень моя порой
В воспоминаниях вам явится, герой,
Что смерть моя рассказ позволит величавый
Впоследствии сложить о днях побед и славы.
Прощайте ж навсегда. Достойный сын богов!
Ведь отвратить меня от моего обета
Вам не удастся! Нет! Я честь свою спасу,
Своей рукой себя я в жертву принесу.
Сумею не принять я помощи обидной,
Сулящей мне удел ничтожный и постыдный.

Ахилл с горечью отвечает:


— Ну что ж, покорствуйте решению отца,
Коль смерть вам кажется заманчивей венца.

И вот пленница Эрифила сообщает жрецу о готовящемся побеге. Мать Ифигении, узнав о подлом предательстве, проклинает ее:


— Исчадье адово! Мигеры гнусной дочь!
Страшней чудовища не изрыгала ночь!

Ифигения пытается успокоить мать:


— Ах, матушка моя! В какой зловещий час,
Причина стольких слез, на свет я родилась!
Увы, не изменить нам наш удел постылый:
Земные против нас и неземные силы.
Ужель вы вступите с народом в гневный спор,
Когда он и отцу идет наперекор?
А если против них вы выступите даже,
То силой разлучат нас эллинские стражи.
— Но он Калхасу предал нас!
— Ах, не его вина, что он меня не спас.
Он лишь вернул богам дарованное ими.

Ифигению уводят к жертвеннику, мать заставляют остаться вдалеке от страшного места. Она рыдает:


— О небожители! О наша злая участь!
Дочь в жертвенном венце, тоской предсмертной мучась,
Лежит, покорная велению отца,
И ждет, когда ей грудь пронзит клинок жреца.
О варвары! Калхас кровь бога проливает,
Кровь громовержца… Вот! Уже грохочет гром!..

Тут Улисс приносит неожиданную весть:


— Ваша дочь жива. Богам принесена
Положенная дань, а дочь возвращена вам.
Я сам так потрясен и так безмерно рад,
Что после стольких бурь несу вам мир и лад.
Страшней для эллинов не помню я минуты:
Уж тягостный дурман междоусобной смуты
Им заволок глаза кровавой пеленой,
Уж пахло в воздухе раздором и войной;
Царевна, ваша дочь, от ужаса застыла,
Увидев, что весь стан готов смести Ахилла,
А сам Ахилл, ее единственный оплот,
На войско эллинов, поднявши меч, идет;
Со свистом к небесам уже взметнулись стрелы,
И заалела кровь, и небо потемнело, —
Как между нами вдруг явился жрец Калхас.
Подобен грому был его могучий глас,
Когда он возвестил, сверкая властным взором:
«Остановитесь все! Конец бесплодным спорам!
Мне знаменьем богов была объяснена
Причина гнева их и жертва названа,
Которой суждено расстаться с жизнью бренной:
То – Ифигения, рожденная Еленой.
Похитил некогда ее Тесей.
Елену он увез, и от союза с ней
Младенец родился: его от всех скрывали,
Но Ифигенией царевну ту назвали.
Уже тогда я знал, что дочь Елены ждет
Безрадостная жизнь и роковой исход.
Теперь, гонимая своей судьбою гневной,
По манию небес она явилась к нам.
Вот – Ифигения. Чья кровь нужна богам!»
Так говорил Калхас. Весь лагерь потрясенный,
Следил за пленницей, Ахиллом привезенной.
Она была бледна, и только мрачный взор,
Казалось, торопил смертельный приговор.
Хоть многим было жаль ее коротких дней,
Но так как гнев богов был связан только с ней,
А к Трое путь один, то все ахейцы хором
Вскричали, что они согласны с приговором.
Но не успел Калхас заклать Елены дочь,
Она вскричала: «Нет! Не приближайся! Прочь!
Раз я рождением обязана герою,
Путь сердцу для клинка я без тебя открою!»
Презренья полный взгляд успела нам метнуть
И, нож схватив, себе его вонзила в грудь.
Чуть показалась кровь и алтаря коснулась
Над ним ударил гром, и почва содрогнулась,
И ветер загудел, как звонкая струна,
И в море поднялась высокая волна,
И пена завилась шумящими клубами,
И вспыхнуло само над жертвенником пламя,
Сверкнула молния с разверзшихся небес,
И в довершение неслыханных чудес,
Ахейцы говорят, что в облаке тумана
Спустилась к алтарю бессмертная Диана,
А с ней кудрявый дым столбом поднялся ввысь –
Знак, что к богам мольбы ахейцев вознеслись.
Толпа рассеялась. По доброте душевной
Вздыхает ваша дочь над умершей царевной.
Все радуются: царь, народ и с ним Калхас.
Ликующий Ахилл ждет с нетерпеньем вас.
Остались позади тревоги и страдания,
И больше нет преград для бракосочетанья.

Так была предана в жертву богам другая Ифигения, которой оказалась плененная царевна Эрифила – плод тайной любви Тесея и Елены. Так разрешил древнегреческую трагическую проблему, в которой происходит истинная трагедия – гибель дочери Агамемнона, французский драматург. Он погубил другую девушку. Не правда ли – сие есть в высшей степени сомнительный моральный баланс. Если в мифе все кладется на алтарь победы, то в пьесе Расин вносит в развязку важную для его нравственного сознания идею возмездия. Эрифила наказана за свою попытку погубить соперницу, за страсть, которая толкает ее на преступление против нравственной нормы.

Драматург пишет: «Без образа Эрифилы я никогда бы не взялся за эту трагедию. Можно ли даже помыслить, чтобы я осквернил сцену чудовищным убийством столь добродетельной и прелестной юной особы, какой следовало изобразить Ифигению. Эрифила, попав сама в беду, стремиться толкнуть в нее и соперницу».

В пьесе «Федра» Расин вновь возвращается в дорогую его сердцу Грецию. Вот Федра, жена Тесея, признается, что отчаянно любит своего пасынка Ипполита.


— Давно уже больна ужасным я недугом.
Давно… Едва лишь стал Тесей моим супругом,
И жизнь открылась мне, исполненная благ,
В Афинах предо мной предстал мой гордый враг.
Я, глядя на него, краснела и бледнела,
То пламень, то озноб мое терзали тело,
Покинули меня и зрение, и слух,
В смятенье тягостном затрепетал мой дух.
Узнала тотчас я зловещий жар, разлитый
В моей крови – огонь всевластной Афродиты.
Умилостивить я пыталась божество:
Я ей воздвигла храм, украсила его;
Куря ей фимиам, свершая жертв закланья,
Я мнила, что она смягчит мои страданья.
Но тщетно было все – и фимиам и кровь:
Неисцелимая пришла ко мне любовь!
Я вознося мольбы богине Афродите,
Была погружена в мечты об Ипполите.
И не ее – о нет! – его боготворя,
Несла свои дары к подножью алтаря.
Какой преступницей, каким исчадьем ада
Я стала для себя самой!

Федру иссушила страсть. Но чтобы избежать своего позора и позора своим детям на все времена, Федра обвинила в прелюбодеянии Ипполита. Оскорбленный Тесей выгнал своего сына прочь. Тот отправился бродить по земле. И однажды произошло то, о чем с кровавой раной в сердце рассказал наставник Ипполита:


— Над морем вдруг пронесся долгий вой,
Рожденный сумрачной бездонной глубиной.
И только этот вой потряс морское лоно,
Послышалось из недр земли подобье стона.
От страха в жилах кровь застыла у людей,
И грива вздыбилась на шеях у коней.
А море между тем пузырилось, вскипая,
И вот на нем гора возникла водяная.
На берег ринувшись, разбился пенный вал,
И перед ними зверь невиданный предстал:
Зверь с мордою быка, лобастый и рогатый,
И с телом, чешуей покрытым желтоватой.
Неукротимый бык! Неистовый дракон!
Сверкая чешуей, свивался в кольца он
И берег огласил свирепым долгим ревом.
Застыли небеса в презрении суровом,
Твердь вздрогнула, вокруг распространился смрад.
И ужаснувшись, вновь отринула назад
Волна, что вынесла чудовище из моря.
С неодолимою опасностью не споря,
Ко храму ближнему все кинулись толпой.
Но он, героя сын, сам истинный герой,
Остановил коней и твердою рукою
Метнул свое копье, да с силою такою,
Что не могла спасти дракона чешуя.
Из раны хлынула кровавая струя,
Зверь с ревом яростным, для слуха нестерпимым,
Пал под ноги коням, дохнув огнем и дымом.
Страх сверхъестественный вдруг обуял коней.
Они, не слушаясь ни слова, ни вожжей,
Рвались из упряжи. Царевич своевластно
Пытался их смерить, но все было напрасно, —
Лишь пена падала кровавая с удил –
Есть слух, что некий бог копьем их горячил.
И, удивляя всех галопом небывалым,
Помчались скакуны по рытвинам и скалам…
Держался Ипполит, но вдруг – сломалась ось!..
О, горе! О зачем узреть мне довелось
Тот ужас, что теперь мне вечно будет сниться!
Разбилась вдребезги о камни колесница.
Запутался в вожжах несчастный Ипполит.
Упряжка мчится вдаль и за собой влачит
Возничего. Коней сдержать он хочет криком,
Они еще быстрей несутся в страхе диком.
И скоро юноша стал раною сплошной.
Наш вопль потряс холмы!..

Федра, узнав о случившемся, чтоб имя доброе погибшему вернуть, принимает яд.


Уж к сердцу подступил ему столь чуждый хлад,
Уж небо и супруг, что так поруган ею,
От глаз туманною закрыты пеленой, —
То смерть торопится во мрак увлечь ее,
Чтоб не сквернила взор сиянья дня.

Тесей бессилен в плаче:


— Кровавый труп омою ливнем слез
И жертву моего злосчастного проклятья
С раскаяньем приму в отцовские объятья…

Первое представление «Федры» с треском провалилось. С чего бы это? По Парижу ходили упорные слухи, что это недоброжелательница драматурга герцогиня Бульонская скупила билеты на первые ряды театра, которые вручила его завсегдатаям, за определенную мзду освистывающим спектакль. В те времена эта публика называлась «шикающей», позже она не перевелась, только сменила имя и стала называться театральной клакой.

Расин был тяжко потрясен произошедшим. С театром после провала «Федры» он порывает. Сказав: «Я не притязаю на то, что представил публике безупречное творение: я слишком взыскателен к себе, чтобы обольщаться подобной надеждой», он прощается с Мельпоменой. Вся его суета сует, вся непорядочность угнетают его душу. И тут драматург встречает девушку, воспитанную родителями в благонравии, женится на ней и начинает вести жизнь добропорядочного семьянина, а его жена, не посмотревшая ни одной пьесы мужа, всю свою жизнь оставалась в полной уверенности, что он вырвался из гнездилища самого жуткого разврата.

Лишь на короткое время Расин возвращается в театр со свой пьесой «Есфирь». Мне думается, что с ней у автора тоже могли быть неприятности. Ведь она была посвящена евреям и защищала их, и хотя сюжет ее был взят из Ветхого Завета, каждого евреененавистника не заставишь молчать, а таких ненавистников было много. Евреев не только не любили, но и страшно притесняли.

Жан Расин не только писал пьесы, он еще успел сделать и блестящую карьеру: стал личным секретарем короля, да не формально, а действительно личным, ведь Людовик Х1У не мог заснуть без того, чтобы его секретарь не почитал ему на сон грядущий несколько стихотворений или отрывков из историографии, которую драматург написал сам.

Милый Шарль Перро первым в мире создал произведения для детей — сказки. Он вошел, можно сказать, в в великую литературу через маленькую дверцу. Очень маленькую. В нее могут проскользнуть одни лишь ребятишки. Но благодаря неким сказочным чудесам, Шарль сумел сократиться в своем росте и тоже проскользнул в эту незаметную дверцу.

А там его ждал — не дождался мир фантазий…

Сказки жили рядом с людьми уже тысячи лет, они передавались из уст в уста. Мамы, папы, бабушки, дедушки, дяди и тети рассказывали их милым ребятишкам. Ребятишки слушали, восторгались, смеялись, страшились, потом вырастали и пересказывали эти же сказки уже новым, своим народившимся ребятишкам. Так шло из века в век. А вот на страницах книг сказка не появлялась. Высокие просвещенные умы считали ее слишком уж простонародной, и она, словно падчерица, жила в укромном уголке обширного литературного дворца.

Шарль Перро ласково взял ее за руку и вывел на свет божий. Каким же был этот добрый сказочник?

«У него колоритная фигура, круглое, как арбуз, лицо и он абсолютно лысый. Щеки пухлые и красные, как помидоры, нос небольшой, как говорят, картошкой, подбородок если не тройной, так двойной, и под кустистыми бровями сияли добрые, чуть-чуть раскосые глаза.

Он родился в Турне 12 января 1628 года и, говорят, закричал так, что голос его был слышен в конце квартала, — пусть, дескать, знают все о его появлении на свет. Однако мир в это время занимали более важные проблемы, чем рождение какого-то мальчишки, хотя и в состоятельной буржуазной семье. Дело в том, что шла война. Его родная Франция воевала против Англии. Шла дуэль двух полководцев, двух вельмож, двух прожженных политиков: герцога Бугингэма и кардинала Ришелье.

Куда тут услышать голос новорожденного, когда повсюду раздаются стоны умирающих. Франция времен Перро хорошо нам известна по романам Александра Дюма. Мы ярко представляем себе королевских мушкетеров в голубых плащах с серебряными крестами на груди и на спине, с широкими отложными воротниками и непременной шпагой на левом боку.

У Шарля был брат близнец, который умер в младенчестве. Без него было трудно… словно кто-то отрезал половину… Этого не передать… Это чувствуют только близнецы… Шарль ужасно страдал, от того и плохо учился. В Судане, если умрет один из детей-близнецов, другому дают куклу – и только так успокаивают ребенка. Родители Шарля не знали об этом, и он бесконечно страдал без своей половины.

Когда в школе у одинокого близнеца появился друг, к удивлению учителей, родителей и старших братьев Шарль быстро вышел в число самых дисциплинированных, блестящих учеников, и его похвалил королевский профессор. Как это было приятно для мальчишки, которого всю жизнь считали уродом. На радостях мальчик начал писать стихи.

Старшие братья Шарля сыграли в его жизни исключительную роль. Это они раскрыли перед ним прекрасный мир искусства. Это они научили его отличать хорошее от плохого, старое и новое в современной литературе. Это они вовлекли его на баррикады литературной борьбы, которая по сути дела была борьбой за умы людей, борьбой нового со старым.

Взрослый Шарль Перро стал важным вельможей – правой рукой первого министра, и решал подчас за него многие вопросы не только внутренней жизни Франции, но и внешней политики. Он возглавлял комитет литераторов, работал в отделе славы короля, в Академии надписей, был генеральным секретарем Интендантства королевских построек, контролировал работу мастерских гобеленов, состоял членом Академии наук.

Академики в Академии шумно рассаживались в мягкие кресла, обитые зеленым бархатом, клали свои перья, бумаги и книги на столы из дорогого дерева. Вдоль стен огромного зала стояли шкафчики с виньетками из золотой проволоки. На заседаниях Академии присутствовал король, и зал заседания убирали с особым старанием. Людовик сидел на возвышении и чуть поодаль, чтобы видеть всех своих академиков.

В один из дней Перро читал свою поэму «Век Людовика Великого». Он встал, поклонился королю, раскрыл листы и начал… По мере того, как он читал, улыбка любимого короля становилась все благосклоннее. Зато лица многих академиков – и это он видел – покрылись красными пятнами. Отчего бы? А он ведь читал:


Чтить древность славную прилично, без сомненья,
Но не внушает мне она благоговенья.
Величье древних я не склонен умолять,
Но и великих нет нужды обожествлять.
И век Людовика, не заносясь в гордыне,
Я с веком Августа сравнить посмею ныне.

Да, было от чего «древним» прийти в ужас, Перро развенчивал античную культуру. Что тут началось в зале! Лица многих оказались искажены злобой. Один из академиков вскочил с места и закричал, стуча тростью по столу: «Это позор для Академии! Ей нужна новая эмблема – стадо обезьян, которые смотрят на свое отражение в источнике, а над эмблемой надпись: „Красивы для самих себя!“».

Если бы король не взял Шарля любезно под руку и не отвел в сторону для разговора, возможно, ему бы пришлось пустить в дело кулаки.

— Не только в науке и философии, но и в красноречии, поэзии, архитектуре, скульптуре, — горячо убеждал Перро короля, — французы ни в чем не уступают грекам и римлянам, а во многих отношениях даже их превосходят.

Король молча улыбался и молчал.

Литераторы Франции писали по законам классицизма. Это значило прежде всего – писать стихами, ибо они были неотъемлемой чертой основных жанров классицизма – трагедии, оды, эпической поэмы. Литература считалась делом избранных, и читать ее могли только избранные – только те, кто мог понять истинную красоту написанного.

Итак, литературная война объявлена, и она началась! Жан Расин вскоре издевательски отозвался о поэме как об остроумной шутке, забавной игре ума. Несмотря на сложившуюся ситуацию Перро начал писать свою смелую и дерзкую книгу «Параллели между древними и новыми в отношении искусств и наук», выпуск которой вызвал ответный выпад из лагеря «древних». То были критический статьи, эпиграммы, речи.

Перро со своей стороны четко проложил границу между чопорным классицизмом и скромной народной литературой. Его спросили о том, что же он даст людям взамен богатейшей античной традиции?

— Сказки! – ответил Перро. – Народные сказки!


Да не смутит же вас ничуть,
Коль мудрой мысли корифеи,
Устав над книгой спину гнуть,
Внимают сказкам доброй феи.

Шарля Перро – важный вельможа, вспомнил о том, что взрослые на земле вырастают из маленьких детей, и стал милым сказочником. В благодарность матушке Гусыне за то, что она подарила ему гусиное перо, Шарль назвал свои сказки в ее честь – «Сказки мушки Гусыни».

Нужно знать всю глубину нищеты французского крестьянина семнадцатого века, его приниженность, чтобы оценить гражданский подвиг королевского вельможи. Герои из простого народа вошли в покои богатых вельмож и заняли на литературном балу достойное место. Шарль Перро первым открыл дверь истории, в которую уже стучалась волшебная сказка. Она пришла из глубокой древности, ведь сказки выражают детство человечества и поэтому годятся для детей человеческих.

Вот какие слова произнес итальянский сказочник Джоан Батиста Базиле в адрес заумных книжников: «Фортуна – женщина капризная, и она избегает мужей ученых, ибо те с большим вниманием переворачивают книжные страницы, нежели следят за поворотом ее колеса; потому-то она так охотно якшается с невеждами и не стесняется, дабы приобрести себе славу у черни, награждать своими благами круглых дураков».

А вот какое предисловие написал Шарль Перро к своим сказкам: «Наши предки постоянно проявляли великую заботу о том, чтобы вложить в сказки мораль похвальную и поучительную. Добродетель в них всегда вознаграждается, а пороки наказываются. То там встретятся волшебницы, которые девушку, учтиво ответившую им, наделяют таким даром, что при каждом слове из уст ее падает алмаз, а другую, что ответит грубо – таким, что при каждом слове изо рта у нее выскакивает лягушка. Или мы увидим, как детей, которые за то, что слушались родителей, сделались знатными господами или же, напротив, таких, которых за их порочность и непокорность постигают ужаснейшие несчастья. Как бы значительны и как бы причудливы ни были приключения во всех этих историях, нет сомнения, они вызывают в детях желание походить на тех, кого они видят счастливыми, и страх перед теми несчастьями, которым за свою злобу подвергаются злодеи.

Просто невероятно, с какой жадностью невинные детские души, природную чистоту которых ничто еще не успело осквернить, вкушают подобные поучения: мы видим как они печальны и подавлены, пока герой или героиня находятся в беде, и с какими возгласами радости встречают ту минуту, когда герой обретает счастье; точно так же дети с трудом сдерживаются, пока злодей или злодейка пребывают в полном благополучии, и приходят в восторг, когда узнают, наконец, что те наказаны, как того заслуживают. Все эти бросаемые в почву семена, сперва порождают лишь порывы радости или приступы печали, но впоследствии непременно вызывают к жизни и добрые наклонности».

Шарль Перро был женат. Если бы видели жену Перро Мари, вы бы поняли, кого он описал в сказке «Спящая красавица». Тонкая, изящная, веселая, всегда прекрасная – вот такой была его жена. И вдруг умерла… В гробу лежал прекрасный ребенок… ей ведь было всего двадцать четыре года. Она еще и жизни не видела…Он тогда думал: ах, как жаль, что мертвые не оживают. И вдруг вспомнил: оживают! Оживают! Пусть в сказке, но оживают…

Жена была много моложе его. Ему сорок четыре, ей – семнадцать Если бы кто-нибудь знал, что для него значила его маленькая Мари! Как помогла она ему в трудные годы… но жили они вместе всего шесть лет. Родила она четверых детей и умерла… У ее могилы он поклялся больше не жениться и сдержал слово. Да, пусть немного, совсем недолго, но он знал любовь. Он один воспитывал своих детей. Отец посвятил им всю жизнь.

— Папа, а спящую красавицу убьют? — спрашивали дети.

— Добро можно обидеть, сынок, а убить – нельзя!

— Папа, расскажи нам сказку про маму – Спящую красавицу.

— Слушайте, детки.

«Принц проходит покоями, полными кавалеров и дам, и все они спят. Одни – стоя, другие – сидя. Он входит в комнату, всю украшенную золотом, — и тут ему является зрелище, прекраснейшее из всех, какие случалось видеть: на постели, занавески которой были раздвинуты, лежала принцесса, полная очарования, в котором было что-то лучезарное и небесное. Он приблизился к ней с трепетом и восхищением и опустился перед ней на колени.

И вот принцесса пробудилась – ибо чарам пришло время рассеяться, — и, глядя на него нежными глазами, молвила ему: «Вы ли это, принц? Вас долго пришлось ждать!» Принц, очарованный этими словами, а еще более – тоном, каким они были сказаны, не знал, как ему выразить свою радость и благодарность: он стал уверять, что любит ее больше, чем самого себя. В речах его было мало порядка – от этого они понравились еще больше: мало красноречия, больше любви».

Сказка «Спящая красавица» — это возрождение милой Мари.

Сказки пришли к Шарлю Перро и попросили у него приюта и отдохновения». (С. Бойко)

И он его дал им, начав свой сборник сказок вот этими строками:


Бывают люди, чей жеманный ум,
Изрывший льды следами дум,
Лишь то выносит и приемлет,
Что душу к небесам подъемлет.
А между тем, мои друзья,
Самим философам, как полагаю я,
Дозволено любить простецкий смех Петрушки:
Ведь есть места и времена,
Где выспренность и глубина
Не стоят счетом ни полушки.
Да не смутит же вас ничуть,
Коль мудрой мысли корифеи,
Устав над книгой спины гнуть,
Внимают сказкам доброй феи;
А убаюканные ею,
Не прочь, пожалуй, и вздремнуть.
И пусть меня клянут суровые авгуры
За свой загубленный досуг.
Позвольте мне, мой благородный друг,
Поведать ныне вам дела Ослиной Шкуры.


Жил-был король в одной стране,
Другим властителям не равный:
На нивах мира – пахарь славный,
Свирепый воин на войне.
Земля его цвела, соседи трепетали,
И счастливо, в лучах высоких дел и чувств,
Под сенью лавра процветали
Сады науки и искусств.
Супруга верная любила мужа страстно.
Притом она была прекрасна,
Так уж наверно с милою вдвоем
Он был еще счастливее, чем властно
На троне царствуя своем.
Подарок светлый Гименея,
Принцесса ими рождена,
Любых жемчужин царственных нежнее.
Ну для чего же им была нужна
Семья еще обильней и полнее?


Большой дворец сиял вокруг
Веселой роскошью богатства.
Везде кичливое толпилось братство
Придворной челяди и слуг.
В богатом стойле у ворот
Откормленный осел развесил мирно уши…
За что ослу такой почет?
Но каждый, чуть узнав заслуги серой туши,
Немедля относил осла в особый род:
Господь ему утробу так наладил,
Что если он порой и гадил,
Так золотом и серебром;
А утром из его подстилки,
Как из наполненной монетами копилки,
Червонцы черпали ведром.
Но небо устает народам
Цветочки счастья рассевать.
Оно привыкло деготь в бочки с медом
И дождик в вёдра подливать.
В расцвете пышных лет недугом
Жена властителя внезапно сражена.
Взывает к медикам она,
Но греки-медики, собравшиеся кругом,
И шарлатанов плотная стена
Согласно утверждают друг за другом,
Что помощь их уже, к несчастью, не нужна.
Тогда приблизясь к двери рая,
Супруга шепчет королю:


— Я завещаю, умирая,
Тому, кого давно люблю:
Пообещайте мне, чтоб я была спокойней,
Идти вторично под венец
Лишь с той избранницей, что будет, наконец,
Меня прекрасней и достойней.


А вместе с тем, да где же можно
Такую женщину найти,
Чтоб гордый идеал покойной превзойти?
Зато Инфанта все имеет
И даже кажется еще нежней.
Отец заметил это в ней,
И – пожалей безумца, боже! –
Кровосмесительным огнем
Любовь преступная зажглась нежданно в нем.
Зовет он мерзких казуистов.
Они несут законов нужный том,
Они покорны, он – неистов.
Принцесса плачет. Только божий враг
Благословить такой решится брак.
Как ангел грустный, но прелестный,
Инфанта едет к маме крестной.
В глуши лесов, в пещерной мгле,
Меж раковин, кораллов, перламутра,
Жила в краю лазурном утра
Волшебница, каких немного на земле.

Услышав рассказ Инфанты о намерениях ее отца, фея воскликнула:


— Как! К дочери своей посватался отец?
Да это просто невозможно!

Трижды приходила Инфанта за советом к фее, трижды она велела ей требовать от отца, чтобы он сшил ей платье невиданной красоты, в котором


По нежной синеве блуждая в небе чистом,
Луна не так пышна, как в полуночный час,
На звездные лучи набросив синий газ,
Она скрывает их под флером серебристым.

Трижды отец выполнял повеление дочери. Он строго наказывал своим

портным:


— Чтоб к завтрашнему дню подарок был готов, —
Иначе как бы я вас часом не повесил.

Трижды портные исполняли повеление короля. Тогда фея посоветовала Инфанте, чтобы та попросила у отца шкуру золотоносного осла. И та попросила.


Последний слог еще не замер в нежном горле,
Как шкуру по полу простерли.
И так страшна она была, что дева чуть не обмерла.
Потом расплакалась наивно и прелестно…
Однако крестная суровая нашла,
Что на путях добра брезгливость неуместна.

Фея велела Инфанте бежать из дома. В одном приятном заверила она свою крестницу, что та сможет при помощи волшебной палочки время от времени получать свой сундучок с драгоценностями и нарядными платьями. И вот Инфанта отправилась в далекий неведомый путь с напутствием волшебницы:


— А чтобы путь ваш был для встречных всех загадкой,
Ослиной кожею покройтесь, как палаткой,
Таите нежные черты, —
Так кто подумает, что в этой шкуре гадкой
Сокрыто чудо красоты?»

Так Инфанта ушла из королевства. Король во все концы послал гонцов разыскивать ее, но кто бы додумался заглянуть под грязную шкуру? Инфанту не нашли.


Принцесса между тем по тайному пути
Идет неузнана, лицо измазав в саже,
И молит путников – нельзя ли где найти
Хоть место птичницы, хоть свинопаски даже?
Но сами нищие неряхе вслед плюют,
В брезгливости не внемлют состраданью,
И ни один не хочет дать приют
Такому грязному созданью.
И вот идет она, идет, идет, идет
И наконец доходит до лачуги,
Где фермерша давно уж ждет
Грязнули этакой в прислуги:
Свиные стойла убирать
Да тряпки сальные стирать.
Теперь в чуланчике за кухней – двор принцессы.
Нахалы грубые, презренные повесы,
Все деревенщина и мужичье противно тормошат ее.
Приходится сносить обиду и насмешку;
Хозяева и батраки остротами ее терзают вперемежку
И чешут поминутно языки.
Но раз изнемогая от тоски,
Воскресную с утра закончив спешку,
В каморке запершись на все замки,
Она умылась, сундучок достала,
Флакончики открыла, пузырьки
И перед зеркалом принаряжаться стала.
О счастье созерцать такие превращенья,
Всех женщин во сто крат быть краше и милей!

И надо же такому было случиться, что в это время прекрасный принц


К скважине дверной приник случайным взглядом,
Когда принцесса тешилась нарядом.
Принц, удалясь затем в дворцовые покои,
Гонимый сладкою тоскою,
Хоть был веселый карнавал,
Не ел, не пил, не танцевал;
К охоте, опере, забавам и подругам
Он охладел, и все замолкло в нем,
Сожженное одним недугом –
Смертельной томности таинственным огнем.
Он спрашивал: как имя той прелестной,
Что так жестоко заперта
В аллее мрачной, в келье тесной,
Где грязь, и смрад, и темнота?
«Ослиной Шкурой, — принцу отвечают, —
Грязнулю эту величают,
Затем что шкуру носит день и ночь.
Она грязнее всех животных,
С ней порошков не надо рвотных,
Чтоб страсть любую превозмочь».
Но юноша не верил, удивленный:
Ведь несравненной красоты
Хранил он в памяти влюбленной неизгладимые черты.

Принц погибал от любви. Принцесса испекла для него пирог и вложила туда свое колечко. Откусив пирог, юноша увидел это колечко, которое могло бы быть надето лишь на самый тоненький пальчик в мире. И принц повелел искать обладательницу этого пальчика. Тут девицы на выданье во всем королевстве решили примерить колечко.


Вот барышни над пальцами дрожат:
Та разминает, словно бы сосиску,
Строгает эта, как редиску;
Одна отрезала кусок,
Другая, — то-то было крику, писку, —
Насыпав на руки песок,
Мизинец с плачем точит о брусок…
Трепещет каждое сердечко:
Ах, только б подошло колечко!

Все девицы королевства постарались втиснуть свои пальчики в колечко. Но эти старанья оказались тщетны. И вот осталась лишь одна Ослиная Шкура не окольцованной.


Но кто ж поверить мог тому,
Что в шкуре прячется царица?
Один лишь принц промолвил: «Почему?
Пусть и она…» И стали все смеяться,
Едва не вслух над бедным издеваться:
«Мартышка нам на троне ни к чему!»
Но в данный миг, когда из-под ослиной кожи
Явился кулачок, на лилию похожий –
Да, да, на лилию в лучах зари! –
Когда колечко роковое обвило палец как живое,
Все ахнули: что там ни говори,
Весь двор от верха и до низа никак не ожидал сюрприза.

Тут Инфанта попросила разрешения удалиться, чтобы привести себя в порядок и переодеться, а когда вернулась преображенная и


Прошла своей походкой плавной,
Завистник бы и тот сказал,
Что роскоши одежд не видывали равной,
Что с теплым золотом кудрей,
Соперничать не может блеск невзрачный
Рубинов, перлов, янтарей;
Что от дверей и до дверей
Пронзает встречных синий и прозрачный
Живой огонь ее огромных глаз;
Что талия ее стройней любой былинки;
Что чудо – каждый шаг, и каждый взор — алмаз,
Как будто на пленительной картинке;
Что дама каждая, будь трижды хороша,
Пред ней не стоит ни гроша.

Все дружно согласились, что Инфанта, как никакая другая годится в супруги принца, который тотчас ожил. По этому случаю во дворце устроили грандиозный праздник – свадебный пир. На него


Король сзывает всех властителей земли.
Покинув подданных, на праздник долгожданный
Толпами шумными стремятся короли.
Они приехали с роскошного Востока
На спинах сморщенных слонов,
А с ними рядом видит око
Спаленных дочерна жестоко горячей Африки сынов…
Идут лесами, странствуют полями,
И гордый замок – полон королями.
Но ни князья, ни короли с такою пышностью не шли,
Как тот, чья дочь была невеста.
Он поборол былую страсть,
Со временем обрел над буйным чувством власть,
Признал, что здесь ему не место,
И пламя погасил, пылавшее в крови.
Оно померкло, укротилось и постепенно превратилось
В спокойное тепло родительской любви.


Ну что же? Сказку можно пояснить:
Полезно детям знать, в завет и назиданье,
Что лучше вынести ужасное страданье,
Чем долгу чести изменить;
Что к добронравию иных даров не надо:
Наступит ясный день, и явится награда;
Что трудно удержать поток живых страстей
Плотиной слабою рассудка;
Что для влюбленного неистовых затей
Богатство – прах и жертва – шутка;
Что коркой хлеба и водой
Способна юность утолиться
В то время как у ней хранится
Наряд в шкатулке золотой.
Хоть в сказке мудрецы искать неправды станут,
А все ж, пока живут мамаши да сынки,
Да бабушки, да внучки, да внучки, —
Ее рассказывать не перестанут.

В сказке «Мальчик с пальчик» звучит отголосок древности, той суровой древности, когда мальчиков воспитывали в необходимой для их выживания жестокости.

«Жил когда-то дровосек с женою, и было у них семеро детей, все мальчики. Эти люди были очень бедные, и семеро их детей были для них большой обузой, потому что ни один из мальчиков еще не зарабатывал себе на жизнь. Когда настала тяжелая пора, начался такой великий голод, что эти бедные люди решили отделаться от своих детей.

Однажды вечером, когда мальчики уже улеглись, дровосек, у которого сердце сжималось от тоски, сказал жене, сидя с нею у огня:

— Вот видишь, мы не можем прокормить наших детей; я не вынесу, если они умрут от голода у меня на глазах, и я решил отвести их завтра в лес и бросить там.

— Ах, — воскликнула жена дровосека, — Неужели ты сам поведешь и бросишь

наших детей?

Напрасно муж говорил ей об их великой нищете, она не соглашалась: она была бедна, но она была их мать. Однако, подумав о том, как больно ей будет смотреть на детей, умирающих от голода, она в конце концов согласилась и в слезах отошла ко сну.

Самый младший сынишка, которого звали Мальчик с пальчик, слышал весь разговор. Он не спал, раздумывая о том, как ему поступить. Встал рано утром и пошел к ручью, где набрал полные карманы маленьких камушков, а потом вернулся домой. Отец с матерью собрали детей в путь, а Мальчик с пальчик не слова не сказал своим братьям о том, что знал. Они пришли в самую гущу леса, где за десять шагов уже не было видно друг друга. Дровосек стал рубить деревья, а дети собирать хворост в вязанки. Отец и мать, зная, что дети заняты работой, украдкой отошли от них, а потом окольной тропинкой побежали прочь.

Дети, увидев, что остались одни, принялись что было мочи кричать и плакать. Мальчик с пальчик не мешал им кричать, он знал, каким путем им следует вернуться домой: пока они шли, он бросал вдоль дороги маленькие камушки, что были у него в кармане. И вот он им сказал:

— Не бойтесь, милые братцы, отец и мать оставили нас тут, но я доведу вас до дому: идите-ка за мной.

Они пошли за ним, и он привел их домой той самой дорогой, которой они пришли в лес. Мальчики не решились войти сразу же и приникли к двери, стараясь расслышать, что говорят их родители.

Когда дровосек и его жена вернулись домой, синьор, что владел деревней, прислал им десять экю, которые уже давно был им должен и которых они не надеялись получить. Бедные люди сразу ожили – ведь они чуть было не умерли с голоду. Дровосек тотчас же послал жену к мяснику. Так как они давно ничего не ели, то мяса она купила в три раза больше, чем надо было на ужин двоим. Когда они насытились, жена сказала:

— Ах! Где теперь наши бедные дети? Им бы по вкусу пришлось то, что осталось от нашего ужина. Но ведь это ты, Гильом, захотел бросить их в лесу; я же говорила, что мы будем раскаиваться. Что они теперь делают там, в лесу? Ах, боже мой, может быть, волки уже их съели? Какой ты жестокий, что бросил своих детей!

Дровосек потерял наконец терпение: она раз двадцать, не меньше, повторила ему, что он будет раскаиваться и что она ведь это говорила. Он пригрозил, что прибьет ее, если она не замолчит. Но нельзя сказать, чтобы дровосек не досадовал на себя, и чуть ли даже не больше, чем его жена; но ведь она не давала ему покоя, а он был такого же нрава, как и многие другие мужчины, которые любят женщин, умеющих говорить правду, но считают несносными тех, кто всегда бывает прав.

Жена дровосека заливалась слезами, дети, стоявшие за дверью услышали ее и все разом закричали:

— Мама, мама! Мы здесь!

Она побежала отворять им дверь и сказала, целуя их:

— Как я рада, что опять вижу вас, милые мои дети! Вы очень устали, очень проголодались.

Дети сели за стол и с таким удовольствием принялись за еду, что порадовали сердца своих родителей, которым они все разом рассказали о том, как им страшно было в лесу. Добрые люди были вне себя от радости что видят детей своих подле себя.

Мораль сей сказки такова:


Мы все не прочь иметь хоть дюжину ребят,
Лишь только бы они ласкали ростом взгляд,
Умом да внешностью красивой;
Но всяк заморыша обидеть норовит:
Все гонят, все гнетут враждой несправедливой,
А сплошь да рядом он, прямой байбак на вид,
Спасает всю семью и делает счастливой».

Почему в сказке Перро вдруг проявилась такая жестокость? «Да потому, что чудо сказки именно в том, что она сохраняет канву первобытного мифа. Голова может отчаянно закружится, когда считаешь века жизни одного сказочного сюжета. Сказка никак не может отойти от его сюжета. Сказочник, образно говоря, извивается, как уж, он старается найти объяснение непонятным поворотам сюжета, но сломать его не может. Это имеется в виду хороший сказочник, такой, как Шарль Перро». (С. Бойко)

В сказке «Красная Шапочка» сказочник хотел проучить глупых доверчивых девочек. Это уже в современной интерпретации внучку и бабушку спасают дровосеки, а у Перро они так и остаются в волчьем брюхе.

Мораль же этой сказки такова:


Детишкам маленьким не без причин –
А уж особенно девицам, красавицам и баловницам,
В пути встречая всяческих мужчин,
Нельзя речей коварных слушать, —
Иначе волк их может скушать.
Сказал я: волк! Волков не счесть,
Но между ними есть иные
Плуты, настолько продувные,
Что, сладко источая лесть,
Девичью охраняя честь,
Сопутствуют до дома их прогулкам,
Проводят их бай-бай по темным закоулкам…
Но волк, увы, чем кажется скромней,
Тем он всегда лукавей и страшней.

У сказки «Синяя Борода» своя история. «Сие придание имеет свой прообраз. Это – Жиль де Ре, соратник Жанны д Арк, живший в ХУ веке и обвиненный вслед за ней в колдовстве. Ему вменят в вину то, что для некоторых опытов он в хрустальную чашу опускал глаза, головы, руки и кровь младенцев. На суде ему скажут, что ради золота он стал убивать малюток. Ему напомнят, что он много раз женился и каждый раз убивал своих жен.

— Вранье! Они умерли сами! – скажет Жиль де Ре.

— А откуда у вас появилось столько много денег?

— Я всегда был богат.

— 8 мая 1435 года в присутствии короля вы показали грандиозное представление «Осада Орлеана», Сто сорок актеров на этом представлении прочли двадцать тысяч пятьсот стихов. Триста пятьдесят фигурантов участвовали в спектакле. И все заметили, что вы буквально швырялись деньгами. Сто тысяч экю золотом стоило это грандиозное представление, прославлявшее простую крестьянскую девушку по имени Жанна д Арк. Даже театральные лохмотья нищих были сшиты из дорогой ткани. А хор, который вы создали в замке! Он ведь тоже стоит денег.

— Это правда, господа! Я всегда любил церковную музыку и содержал капеллу мальчиков. Вы знаете, что даже отправляясь в походы, я возил с собой орган и детский хор.

— А куда потом девались эти мальчики?

— Странно! Вырастали и уходили, а на их место я набирал новых.

— А почему вы подбирали только бездомных мальчишек?

— Богатые синьоры детей не отдадут.

— Вы брали бездомных мальчиков, потому что за бродяг никто не отвечает и их судьбой никто не интересуется. Вы жестоко убили многих мальчиков и девочек. Специальная комиссия приехала в ваш замок. Во дворе она обнаружила большую бочку, доверху наполненную обгоревшими детскими костями. Кости разложили и подсчитали: здесь было зарезано сорок детей. Такие же страшные реликвии отыскали и в отхожих местах. Сколько же было всего жертв? Сто пятьдесят? Двести? А может быть, больше? Вам предъявляется тройное обвинение: колдовство, убийство и содомия.

И вдруг Жиль де Ре произнес:

— Вначале убивать было трудно, но потом пошло по-иному… Я стал находить в этом все большее развлечение. Я резал детей собственноручно. Растягивал удовольствие и с вожделением следил за агонией жертвы. Подобно вампиру припадал к груди ребенка, чтобы ощутить предсмертную дрожь… Стоны умирающего ласкали мой слух, конвульсии веселили сердце…

Народ придумал имя кровавому вампиру и запомнил его – Синяя борода. Это предание писатель Перро превратил в сказку «Синяя борода».

История оправдала господина де Ре. Он оговорил себя под жестокими пытками. Король и его приближенные не могли простить герою его дружбу с Жанной д Арк и… его богатства. Они нашли прекрасный повод как избавиться от его славы и приобрести его земли.

Когда маршала как ирода-детоубийцу повели на казнь, народ стал приветствовать его. Видимо, толпа не очень доверяла тому, что говорилось на суде. И уже стоя на виселице маршал обратился к людям и сказал, что он брат всем присутствующим и особенно тем, у кого исчезли дети. И произошло невероятное: люди встали на колени и молились». (С. Бойко)

В сказке Синяя Борода очень любил свою жену, позволял ей делать все, что ей только заблагорассудится. Не велел только Синяя Борода ей заглядывать в один лишь маленький чулан своего замка. Но любопытная женщина открыла-таки потайную дверцу. «Сперва она ничего не увидела, потому что ставни были закрыты. Через несколько мгновений стала замечать, что пол весь покрыт запекшейся кровью и что в этой крови отражаются тела нескольких мертвых женщин, висевших на стенах: все это были жены Синей Бороды, которые вступал с ними в брак, а потом он их убивал. Жена чуть не умерла со страху». На этот раз все обошлось благополучно: братья спасли свою сестру.

Мораль сей сказки такова:


Да, любопытство – бич. Смущает всех оно,
На горе смертным рождено.
Примеров – тысячи, как приглядишься малость.
Забавна женская к нескромным тайнам страсть:
Известно всем, что дорого досталось,
Утратит вмиг и вкус и сласть.
Мужей свирепых нет на свете ныне:
Запретов нет таких в помине.
Муж нынешний, хоть с ревностью знаком,
Юлит вокруг жены влюбленным петушком,
А борода его будь даже пегой масти,
Никак не разберешь – она-то в чьей же власти.

Надо сказать, что Шарль Перро сумел использовать свою огромную власть, что была в его руках, и под его колоссальнейшим нажимом в 1672 году король официально запретил судам допускать обвинения в колдовстве и сжигать несчастных на кострах.

До чего же чудесное сочетание творчества и власти!

Сказка – это чудесное, причудливое зеркало жизни, в которую она нет — нет да и заглянет. «Кот в сапогах» относится не к страшным сказкам, а к веселым. В ней поднимается проблема так называемых младших сыновей, которые, как правило, остаются с такой малой долей наследства, что ни при каких условиях не проживешь на нее. Если старшие сыновья отдаются хозяйству и продолжают вести дела своих отцов, то младшим приходится пускаться во всевозможные предприятия, чтобы продолжать жизнь дальше.

В сказке «Кот в сапогах» незадачливому младшему сыну в наследство достался лишь один пушистый кот. Но он оказался не промах. Он, смекалистый и озорной, от всей души помогает своему хозяину, потому как сам-то хозяин уж больно нерасторопен и нерадив.

Можно сказать, эта сказка – авантюрный роман, а кот в ней – авантюрный герой, плут. Содержание ее таково: кот сначала ловит крольчат и преподносит их королю от имени маркиза Карабаса, то есть от младшего сына. Потом заставляет своего хозяина сымитировать утопление в реке и он, голенький предстает перед королем. Король приглашает голого маркиза к себе в карету. Потом кот велит всем встречающимся на пути крестьянам говорить: «Это все поля маркиза, маркиза Карабаса». И вот, наконец, кот совершает главный свой авантюрный поступок. Он обманывает страшного и огромного людоеда, предложив ему превратиться в мышку и съедает доверившееся ему чудовище. Юноше остается только получить замок со всеми богатствами людоеда, а в придачу и красавицу принцессу.

Мораль сей сказки такова:


Премило украшает детство
Довольно крупное наследство,
Сынку врученное отцом.
Но кто наследует умелость
И обходительность и смелость –
Вернее будет молодцом.

В сказке «Золушка» осуществляется мечта всех бедных и милых девушек, которые будучи притесненными всевозможными жизненными обстоятельствами и не согбенными ими, а оставшимися добрыми и трудолюбивыми, в конце концов чудодейственным образом получают от судьбы великолепный подарок – принца на белом коне.

Мораль сей сказки такова:


Бесспорно, красота для женщин сущий клад;
Все неустанно хвалят вид пригожий,
Но вещь бесценная – да нет, еще дороже! –
Изящество, сказать иначе: лад.
Коль фея-кумушка малютку Сандрильону
Поставила и обучила так,
Что заслужила Золушка корону,
Уж значит эта сказка – не пустяк.
Красотки, есть дары нарядов всех ценнее;
Но покорить сердца возможно лишь одним –
Изяществом, любезным даром феи:
Ни шагу без него, но хоть на царство с ним.

А вот послушайте-ка сказку «Рике с хохолком».

«Жила когда-то королева, у которой родился сын, такой безобразный и столь дурно сложенный, что долгое время сомневались – человек ли он. Волшебница, присутствующая при его рождении, уверяла, что он все-таки будет премил, так как будет весьма умен; она даже прибавила, что благодаря своему дару, полученному им от нее, он сможет наделить своим умом ту особу, которую полюбит более всего на свете.

Это несколько утешило бедную королеву, которая была весьма огорчена тем, что родила на свет такого гадкого малыша. Правда, как только этот ребенок научился лепетать, он сразу же стал говорить премилые вещи, а во всех его поступках было столько ума, что нельзя не восхищаться. Я забыл сказать: малыш родился он с маленьким хохолком на голове, а потому его и прозвали: Рике с хохолком.

Через семь лет у королевы одной из стран родились две дочки. Та из них, что первой появилась на свет, была прекрасна, как день; королеве это было столь приятно, что окружающие боялись, как бы ей от слишком сильной радости не стало худо. Волшебница, дабы ослабить ее радость, объявила, что у маленькой принцессы не будет ума насколько насколько она красива. Это очень огорчило королеву, но несколько минут спустя она испытала огорчение еще большее; она родила вторую дочь, и та оказалась очень некрасивой.

— Не убивайтесь так, сударыня, — сказала ей волшебница, — ваша дочь будет вознаграждена иными качествами, и будет в ней столько ума, что люди не заметят в ней недостатка красоты.

— Дай-то бог, — ответила королева, — но нельзя ли сделать так, чтобы старшая, такая красивая, стала немного поумней?

— Что до ума, сударыня, я ничего не смогу для нее сделать, но я все могу, когда дело идет о красоте. Ваша дочь получит от меня дар – наделять красотой того, кто понравится ей.

По мере того, как принцессы подрастали, младшая дурнела прямо на глазах, а старшая с каждым днем становилась все глупее. Хотя красота – великое достоинство в молодой особе, все же младшая дочь всегда имела больший успех, чем старшая. Сперва все устремлялись к красавице, чтобы поглядеть на нее, полюбоваться ею, но вскоре все шли к той, которая была умна, потому что ее приятно было слушать. Старшая, хоть и была весьма глупа, замечала это и не пожалела бы отдать всю свою красоту, лишь бы наполовину быть такой умной, как ее сестра.

Как-то раз в лесу старшая сестра пошла поплакать о своей беде, к ней подошел человек очень неприятной наружности, одетый, впрочем, весьма пышно. Это был молодой принц Рике с хохолком. В восторге от того, что встретил ее здесь совсем одну, он подошел к ней как только мог почтительнее и учтивее и сказал ей:

— Не понимаю, сударыня, отчего это особа столь прекрасная, как вы, может быть столь печальной; хоть я и могу похвастаться, что видел множество прекрасных особ, все же, надо сказать, не видел ни одной, чья красота напоминала бы вашу.

— Вы так любезны, сударь, — отвечала ему принцесса и больше ничего не могла придумать.

— Красота столь великое благо, что она все остальное может нам заменить.

— Я бы предпочла быть столь же уродливой, как и вы, но быть умной.

— Ничего, сударыня, не служит столь верным признаком ума, как мысль о его отсутствии, и такова уж его природа, что чем больше его имеешь, тем больше его недостает. Я легко могу положить конец вашей печали. В моей власти наделить всем моим умом ту особу, которую я полюблю более всего на свете; а так как эта особа – вы, сударыня, то теперь от вас одной зависит стать такой умной, какой только можно быть, лишь бы вы согласились выйти за меня замуж.

Не успела принцесса пообещать Рике, что выйдет за него замуж, как почувствовала себя совсем иною, нежели раньше: теперь она с поразительной легкостью могла говорить все, что хотела, и говорить умно, непринужденно и естественно. В ту же минуту она начала с принцем Рике любезный и легкий разговор и с таким блеском проявила в нем свой ум, что принц подумал, не дал ли он ей больше ума, чем оставил себе самому.

— Вы тоже получили дар при рождении, — сказал принц, — вы можете сделать красавцем того, кого полюбите и кого захотите удостоить этой милости.

— Если так, — ответила принцесса, — то я от души желаю, чтобы вы стали самым прекрасным и самым любезным принцем на всей земле, и, насколько это в моих силах, приношу вам в дар красоту.

Не успела принцесса произнести этих слов, как принц Рике превратился в самого красивого, самого стройного и самого любезного человека, которого ей случалось видеть. Иные уверяют, что чары волшебницы здесь были ни при чем, что только любовь произвела это превращение. Как бы то ни случилось принц в принцессой вскоре сыграли свадьбу и жили в любви и согласии всю свою долгую жизнь».

Мораль сей сказки такова:


Из сказки следует одно,
Зато вернее самой верной были!
Все, что мы с вами полюбили,
Для нас прекрасно и умно.

Следующая сказка «Гризельда» целиком взята из одноименной новыллы Декамерона. Шарль Перро переложил ее на поэтический лад. Послушайте же ее:


Жил юный принц, храбрец измлада,
Своей провинции услада.
Все редкие черты, какими не всегда,
Не каждого природа наделяет,
Дала ему счастливая звезда,
Сей дар – великим небо посылает.
Победы он любил на поле брани
И подвиги отваги почитал,
Все, чем истории гордится достоянье,
Но больше он о том мечтал,
Что славой доброю его страна помянет
За счастье мирное, что он народу дал.
Но сердце нашего героя
Какой-то дух тревожный бередил,
И не давал ему покоя,
И тайной горестью точил.
Всех женщин он обманщицами чтил,
И не было такой на свете,
Чья подлинная добродетель
Не мнилась бы ему обманом,
Притворством, хитростью, дурманом,
Коварной жаждой – обольстить,
Чтоб над мужчиною царить.
К тому ж нередко ведь, случалось,
Мужей обманутых и жалких видел он
Добычею ревнивых жен,
И подозреньем ненависть питалась,
И много раз он клялся в том,
Что если искушать природу станет
И новая пред ним Лукреция предстанет,
Он все ж не женится никак и нипочем.

Однако принц не может позволить себе остаться бездетным. Ему, как никому другому, нужен наследник трона. Однако он все твердит и твердит:


Взгляните: в счастливом семейном лоне
Немало дев пред вами взоры склонят, —
О, добродетель, доброта,
Какая искренность и чистота!
Но девушек судьба вершится, —
Едва супружества венец
Достигнут ими – и конец,
Все это мигом испарится.
Недолго ей перемениться –
Себя охота показать,
Главой в семействе воцариться
И на своем всегда стоять.
Одна – насупится, тяжка ей жизни ноша,
Неисправимая святоша,
Кричит, бранится день-деньской.
У той наряды да румяна,
Кокетство, сплетни да романы
И новый рыцарь каждою весной.
А эта – без ума влюбляется в искусства,
Все разрешает в двух словах,
Тончайших авторов раскритикует в прах,
А у самой ни вкуса нет, ни чувства.
А та – ударится в игру, в распутство,
Растратит деньги, все, что есть, продаст,
Едва последнюю рубашку не отдаст.
То развлекаясь так, то этак сумасбродя,
В конце концов одна и та же стать –
Гулять повсюду на свободе –
Да бедным мужем помыкать.
Итак, скажу я вам, хотите не хотите ль,
Нельзя счастливым брак тот почитать,
Где оба норовят главой семейства стать,
И если нужен вам женатый повелитель,
Ищите юной красоты без гордости и суеты,
Она должна быть терпелива,
Послушлива и молчалива,
Без прихотей и без пустой мечты,
И я женюсь, коль вы найдете мне такое диво!»

И вот однажды на охоте, погнавшись за убегающим зверем, принц неожиданно очутился на прелестной поляне.


Куда заехал он по странности влеченья?
Блестит ручей в тенистом окруженье,
Здесь тайным трепетом охвачен человек:
Природы чистое веденье.
Такой красой дарит воображенье,
Что принц благословил случайный свой побег,
Исполнен нежною мечтою,
Что нам дарят леса певучей тишиною,
Внезапно и душой и взором поражен,
Он видит образ столь приятный,
Красой украшен благодатной,
Какого никогда еще не видел он.
Сидела юная пастушка и вышивала у ручья,
Овец ленивая семья бродила тихо по опушке,
И быстро двигалась игла.
Могла бы покорить она дух самый дикий,
Своей лилейной белизной,
Природной свежей чистотой,
Что пряталась всегда в тени лесов великой.
Дышали детской нежностью уста,
И очи сквозь пушистые ресницы
Сияли. Синева небес не так чиста,
Не так блестят вечерние зарницы.
В восторге принц из-за кустов глядит,
И сердце замирает в упоенье.
Но ветка под ногой хрустит, —
Пастушка обернулась в изумленье.
И под ее стыдливостью прелестной
Увидел принц такую простоту,
Невинность кроткую и чистоту,
Какая до сих пор ему была безвестна.

Прелестная пастушка поведала принцу свои нехитрую историю о том, что


Они одни с отцом здесь обитают,
Ее Гризельдой называют,
И молоком овец живут они,
А прялка и руно в руках девицы
Без помощи его столицы дают одежды им свои.
Чем дольше смотрит принц, тем все живее сладость
Ее очей, лица живая младость
И сердца обольстительные сны,
И красота, и голос звонкий,
Как будто искоркою тонкой,
Чутьем души озарены.

Вскоре Принц объявляет своим придворным о желании жениться, и придворные от сего приятного известия восторженно ликуют. Но придворные и невесты королевства еще не знают, что предмет любви принцем уже найден. Посему все девицы,


Все красавицы столицы
Стремятся выбор принца заслужить.
А принц не раз уже говаривал спокойно,
Что только скромностью, невинностью пристойной
Он тронут может быть.
Что делать – стали тут наряды поскромнее,
И голоса куда нежнее,
Покашливают – личики бледны,
На пол-локтя шиньоны победнее,
Укрыты шейки, рукава длиннее,
Ну разве пальцев кончики видны.

Принц же не замечает всех этих уловок. Он снова мчится на охоту.


— Ну, — говорят в толпе, — опять, видали?..
На травлю едет принц: на что ему полон
Любовный – нет, брат, не загнали! Зря болтали!

Принц же мчался к своему лесному диву с предложением руки и сердца,

со словами:


— Но чтобы мир меж нас в семействе был всегда,
И счастье было нашей долей,
Клянитесь, что у вас не будет никогда
Иной, чем мужней воли.

Прелестная лесная дева отвечает принцу:


— Я обещаю вам и буду в том верна:
Когда простой пастух бы стал моим супругом,
Его бы слышала я только одного,
А что же, если будет другом мне повелитель мой, — кого
Еще мне слушаться, как не его?

И вот пастушка принцессой вошла во дворец.


Разумница она, увидевши примеры,
Переняла тончайшие манеры
И с первых дней смиренною дитя
Принцессой сделалась шутя.
А знатных дам средь пышности богатой
Она ласкала, как детей,
Пасла их так же, как когда-то
Своих овечек прежних дней.
И года не прошло, что свадебку сыграли,
Как родилось дитя у царственной четы,
Но это не был сын, которого так ждали,
А девочка чудесной красоты.
Отец в восторге был. Ему она казалась
Прелестна и мила, и впрямь она была
Так хороша, что мать ей любовалась
И просто оторваться не могла.
Сама кормить она малютку захотела,
Кормилица, как только хочет этого желать,
А все ж наполовину только мать.
Тем временем наш принц иль охладился
От пыла первого любви,
Иль в бешеной его крови
Все тот же дух тревожный пробудился,
Но он, как прежде, погрузился
В жестокие сомнения свои.
К чему в жене своей он ни был бы свидетель,
Не видит искренности в ней:
Чиста уж слишком добродетель,
Все это – западня для простаков мужей.
И подозренье душу гложет,
И верить он уже не может,
И радостей любви страшится,
Во всем ему коварство мнится.
Чтоб излечить болезнь души тоскливой,
Подглядывает он, следит, готов смущать
Ее тревогой боязливой,
А то надменностью спесивой
Ей беспричинно докучать,
Сомненьями в ее натуре лживой.
Она ж, чья жизнь не знает пятен,
Кому один закон понятен –
Свой долг супруги исполнять,
Ему не хочет возражать.
«Чтоб испытать, меня супруг мой мучит, —
Так думает она, — и ясно вижу я,
Что добродетель укреплять он учит,
А в праздности душа истлела бы моя.
Нельзя счастливой быть, не пострадав,
Возлюбим божию суровость,
В своей любви он вечно прав».
Принц видит доброе ее повиновенье
Приказам сумрачным его
И думает: «Ее притворное терпенье
Еще крепится, но не выдержит того,
Когда направлю я мученье на то, что ей милей всего.
К ребенку своему, к принцессе нашей милой
Она привязана с невыразимой силой:
Вот в чем ее я должен испытать,
И подозрений гнет постылый
Тогда смогу я разогнать».
А в это время мать кормила дитя невинное свое,
Та на груди ее играла и шалила,
Смеялась, глядя на нее.
«Я вижу, — молвит он, — вы любите ее,
И все же должен я отнять у вас малютку,
Чтоб в нежном возрасте всемерно ограждать
От вашей грубости ребенка разум чуткий».

И вот маленькую беззащитную принцессу отдали на воспитание в монастырь. Что и говорить, лютее казни нет, чем матери расстаться со своим дитятей, но Гризельда смиренно смиряется с судьбой.


А принц старается охотою забыться.
От угрызений он не может излечиться.
Вслед за жестокостью такой супругу видеть он боится,
Она страшна ему, как гордая тигрица,
Лишенная тигренка злой рукой.
Но он ошибся. С той же добротой,
Все так же ласково она его встречает,
Все с той же нежностью ему внимает,
Как в дни любви минувшею порой.
Он тронут, он горит живым волненьем,
Душа наполнилась стыдом и сожаленьем,
Но – ненадолго. День, другой, —
Он к ней идет с притворными слезами,
Чтобы опять язвить жестокими речами,
И говорит: «Склониться пред судьбой
Нам надобно – ребенок умер твой».
Удар ужасный этот поражает
Ее смертельно. Силы покидают.
А принц? На нем лица нет. И, потрясена,
К нему бросается она,
О горе матери на миг позабывает,
Ему помочь она должна.
И этой беспримерной добротою,
И этой дружбою супружеской живою
Внезапно принц обезоружен был
И подозрения жестокие забыл.
И вспыхнуло в душе желанье
Ей тотчас правду рассказать,
Но гордость желчного страданья
Уста замкнула и заставила молчать:
Еще, быть может, эта тайна
Полезною окажется случайно.
Но с той поры любовь опять вернулась к ним
Со всеми ласками своими,
И стали вновь они гореть огнем одним
Влюбленными и молодыми.

Так прошло пятнадцать лет. И вот опять супруг стал мятежным. Опять он решил испытать свою преданную жену, заявив ей и своему народу, что собирается жениться на юной девушке, а Гризельде велит готовить свадьбу. Она безропотно повиновалась, придя к юной невесте своего супруга,


И взоры едва Гризельда подняла,
Как в глубине души та нежность расцвела,
Что сердце матери питает.
О прежнем счастии, о юности своей
Она невольно вспоминает
И мысленно про дочь свою гадает:
«Ей было б столько же, любимице моей».
И так порыв ее был пылок и велик,
Что, лишь принцесса удалилась,
Гризельда очи принцу подняла:


— Вам, повелитель мой, я докучать решилась
Нехитрой речью. Коль для вас открылась
С принцессой милою другая жизнь сейчас,
Так знайте, что она, воспитана прилежно,
Не сможет вынести своей душою нежной
Того, что вытерпела я от вас.
Нужда и бедность закалили
Меня в смиренье с детских лет,
Я выдержала все, чему названья нет,
И жалобы уста мои не приносили.
Не приходилось горя ей терпеть,
И если взаперти придется ей сидеть,
Зачахнет и умрет – я это верно знаю,
И вас, мой принц, я заклинаю
Ее ласкать, любить, жалеть».

И тут беспримерная кротость супруги сломала недостойную ревность принца, он признался, что юная девушка – это их дочь и вся затея со свадьбой сводилась лишь к тому, чтобы еще раз испытать свою жену. Тут все образумилось.


Все рады до того, что прославлять готовы
Капризы принца, всем теперь ясна
Его премудрость – в искусе суровом
Предстала всем в сиянье новом
Гризельда – верная жена
Навек примером образцовым.

Вот так Шарль Перро облек в прелестную поэтическую форму новеллу Декамерона, сообщив при этом своим читателям:


Нам, поэтам,
Не важно «что», а важно «как», —
Окрасить слово новым цветом
Для нас ценнее прочих благ.
Хотя высоко ценят в свете
Звон золота и серебра,
Дороже, чем металлы эти
Сокровища речей, исполненных добра.

Вот сколь разнообразным был мир французской литературы в ХУП веке. Но мы еще не вошли, не вступили в обширное прекрасное пространство великого Мольера. Так войдемте же в него.