Песни Пьер Жана Беранже. (1780 – 1857)


</p> <p>Песни Пьер Жана Беранже. (1780 – 1857)</p> <p>

Послушайте-ка веселую песенку:


Всем пасынкам природы
Когда прожить бы так,
Как жил в былые годы
Бедняга-весельчак.
Всю жизнь прожить не плача,
Хоть жизнь куда горька.
Ой ли! Вот вся задача
Бедняги-чудака.

Услыхав эту песенку, вам привидится ее автором этакий задорный паренек, бесшабашно задвинувший свою кепчонку на затылок, потуже подтянувший поясок и беззастенчиво обнимающий свою красотку крестьянских кровей. Но вы ошибетесь. Автор этих искрометных строк внешне совершенно не похож на залихватского паренька. Скорее это в меру упитанный буржуа. Застенчивый, со стертыми чертами лица и маловыразительным телосложением, застегнутым на все пуговицы. Такое представление дает портрет Пьера Жана Беранже. Да, именно с такой невыразительной внешностью были написаны строки этой веселой песенки. А его герой иной. Он


Наследственной шляпчонки
Пред знатью не ломал,
Подарочек девчонки —
Цветы в нее вплетал,
В шинельке ночью лежа,
Днем — пух смахнул слегка.
Ой ли! Вот вся одежа
Бедняги-чудака.
Два стула, стол трехногий,
Стакан, постель в углу,
Тюфяк на ней убогий,
Гитара на полу,
Швеи изображенье,
Шкатулка без замка…
Ой ли! Вот все именье
Бедняги-чудака.
Из палки ребятишкам
Вырезывать коньков,
Искать по старым книжкам
Веселеньких стишков,
Плясать — да так, чтоб скука
Бежала с чердака, —
Ой ли! Вот вся наука
Бедняги-чудака.
Чтоб каждую минуту
Любовью освятить —
В красавицу Анюту
Всю душу положить,
Смотреть спокойным глазом
На роскошь… свысока…
Ой ли! Вот глупый разум
Бедняги-чудака.
«Как стану умирать я,
Да не вменят мне в грех
Ни бог, ни люди-братья
Мой добродушный смех;
Не будет нареканья
Над гробом бедняка».
Ой ли! Вот упованья
Бедняги-чудака.
Ты, бедный, — ослепленный
Богатствами других,
И ты, богач, — согбенный
Под ношей благ земных, —
Вы ропщете… Хотите,
Чтоб жизнь была легка?
Ой ли! Пример берите
С бедняги-чудака.

Автора этих строк, которые не столько печатались в типографии, сколько распевались всем французским народом, пришлось при рождении буквально насильно тянуть на свет божий. Повивальная бабка наложила на новорожденного щипцы, аккуратненько поддела его и потянула на себя. Слава богу, этот варварский метод не повредил малышу. Сие первое, хотя и успешное, но тем ни менее тягостное событие в жизни поэта, дало ему возможность в дальнейшем произнести следующие слова: «Для меня все на свете было трудно, даже родиться».

«Отец Пьера Жана был писарем, мать – швеею. Сам он рос мальчиком бледным, чахлым, тихим. Родители жили врозь. Они всегда относились к сыну на редкость небрежно и холодно. Говоря по совести, он ничем не был обязан им, кроме самого факта своего появления на свет. Часто мальчик жил в доме деда. Здесь было весело, пели все и всегда. Так простая народная песня сызмальства соприкоснулась со своим будущим певцом и напитала его своими живыми соками. О себе Беранже написал:


Паяцем быть родился я.
Отец, чтоб дать мне ходу,
Пинком спровадил в мир меня…
«Ломайся всем в угоду!»
Мать, снаряжая в путь сынка,
Собственноручно сшила
Одежду мне из тюфяка.
«Он долго, — говорила, —
Служил мне. Делай в нем,
Что делала на нем
И я, чтоб пропитаться.
Для всех, паяц, скачи!
Разузнавать не хлопочи,
Пред кем пришлось ломаться!»

Бывало прозу жизни навещала поэзия. Приходила добрая фея и рассказывала свою историю:


Некогда, милые дети,
Фея Урганда жила,
Маленькой палочкой в свете
Делав большие дела.
Только махнет ею — мигом
Счастье прольется везде…
Добрая фея, скажи нам,
Где твоя палочка, где?
Ростом — вершок с половиной;
Только когда с облаков
Фею в коляске сапфирной
Восемь везли мотыльков —
Зрел виноград по долинам,
Жатвы виднелись везде…
Добрая фея, скажи нам,
Где твоя палочка, где?

Пришло время отдать Пьера Жана в школу. Учился он неплохо, а вот со своими сверстниками поладить никак не мог. Слаб был. Один задиристый парень заставлял Беранже таскать яблоки в чужом саду:

— Стащи это яблоко, а то я поколочу тебя.

Пьер Жан покорно лез на дерево, срывал яблоко, парень тотчас же хватал его за шиворот и во всю глотку вопил:

— Держи вора!

А только что в это самое утро Пьер Жан получил награду – крест за хорошее поведение.

— Экий срам! Образец благонравия – и такой проступок! – продолжал орать во все горло задиристый парень.

Так старшие пацаны пинали и дразнили отличника Беранже, пользуясь его беззащитностью и простодушием.

Пришлось беспризорному Пьер Жану пожить и в доме сестры своего отца. Когда его, закутанного и бледного, привезли к ней, она всплеснула руками:

— Нет, вы только подумайте, вы только представьте себе, до чего дожил мой непутевый братец! Вообразил, что я обязана взваливать на себя все заботы о его сыне! Ну, уж пусть он там рассуждает, как хочет, а я не могу взять ребенка на попечение.

Искоса тетка бросила быстрый взгляд на племянника. Он стоял маленький, худенький, робкий. Светловолосая голова опущена, руки теребят шапку. Мари Виктуар неожиданно умолкла. Брови ее все еще сдвинуты, но глаза теплеют, теплеют и вдруг затуманиваются. Она встает и порывисто обнимает мальчика.

— Бедняжка покинутый. Я заменю тебе мать.

И заменила. Но ребенку приходится здесь крутится почем зря. Он в трактире тетки Беранже встречает приезжих на крыльце, задает корм лошадям и, топоча деревянными башмаками, прислуживает посетителям. Ох, как не по душе ему эта работа! Бывают минуты, когда хочется разбить тарелки об пол. Но зато сколько разных людей бывает здесь. Мальчик жадно впитывает их рассказы. Да, он терепь уже не робкий тихоня, а весь как-то проснулся, ожил, повеселел». (Муравьева)

Случилось Беранже однажды побывать в стенах одной необыкновенной школы. Здесь не зубрили молитв, не заучивали латинских слов и даже не вносили платы за обучение. Дети бедняков сидели рядом на скамьях с детьми зажиточных буржуа. Основатель школы видел главную задачу в воспитании активных граждан-патриотов, а не ученых-педантов, равнодушных к тому, что творится вокруг, чем живет страна.

Школа строилась по образцу маленькой республики. Каждый ученик-гражданин имел равные с другими права и обязанности. Каждый мог быть избран на почетную должность мэра или судьи. Да, у них был свой суд, свой муниципалитет и свое войско, вооруженное пиками, саблями и настоящей маленькой пушечкой.

Сердцем этой школы стал клуб. И это понятно. Где, как не в клубах, оттачивали в то время граждане молодой Французской республики свою речь, выращивали политическую мысль. Нет сомнения, что песни и споры влекли школьников гораздо сильней, чем уроки грамматики. Пьер Жан так и не одолел правил орфографии за короткое время своего пребывания в этой школе. Зато он научился петь революционные песни и выступать с речами перед публикой, преодолевая свою природную застенчивость. Не раз его избирали председателем клуба и поручали составлять и произносить приветствия членам Конвента, проезжающим иногда через их края, или писать торжественные адреса самому Максимилиану Робеспьеру.

Вместе с другими школьниками Пьер Жан участвовал в организации национальных праздников. На площади собирались горожане. Матери семейств в накрахмаленных чепцах с трехцветными кокардами приводили за руку малышей в красных колпачках. А девушки! В праздничных платьях, украшенные цветами, они смеялись, пели, танцевали. Самую красивую и статную выбирали богиней Свободы. Она поднималась на высокий помост, увитый гирляндами зелени. Трехцветный флаг республики трепетал над ее головой. Пьер Жан, не отрываясь, смотрел на нее, и ему казалось, что это действительно сама Свобода, сама Республика улыбается ему, как родному сыну.

Когда подходила его очередь подняться на трибуну, чтобы произнести приветствие от учеников школы, в горле почему-то начинало першить, лица расплывались перед глазами. Но он начинал говорить, и смущение проходило, сменялось радостным воодушевлением: его слушали, его ободряли, ему рукоплескали! Он чувствовал себя частицей народа, одним из его голосов. Такой маленький, хворый, незаметный, Пьер Жан становился в эти минуты сильным, смелым, большим!

Но, увы, на следующую осень школа закрылась. Обучение закончилось.

В это же время Пьер Жан столкнулся и с религиозными сомнениями. Окончательно пошатнулась его вера в церковные обряды после одного случая, чуть ли не стоившего ему жизни. С утра парило, собирались тучи. Тетка боялась грозы и заранее окропила весь дом святой водой. Пьер Жан стоял на пороге. Вдруг что-то ослепило его, оглушило, и он потерял сознание. Тетушка вынесла мальчика из сеней, полных дыма. На ее вопли собрались соседи. Общими усилиями удалось привести ребенка в чувство. Когда он очнулся, то не мог удержаться, чтобы не спросить тетку голосом слабым, но не лишенным ехидства:

— Ну что, помогла нам святая вода?

Тетка так и ахнула. Сказала:

— В эту минуту я поняла, что ты никогда не станешь набожным христианином.

Пьер Жан после удара молнии долго болел и стал хуже видеть, поэтому не смог поступить в обучение к часовщику. Ему пришлось быть служкой у аббата, учеником ювелира, наборщиком». (Муравьева)

«При правлении Директории Беранже-отец нередко попадал в тюрьму вследствие своей причастности к контрреволюционным авантюрам. Сыну приходилось его защищать и руководить делами. Он проявлял при этом недюжинные способности; так одна из банковских операций принесла ему двести тысяч франков барыша. Тем ни менее банковский дом Беранже вскоре лопнул. Несмотря на то, что некоторые капиталисты, веруя в финансовый гений будущего поэта хотели предоставить ему средства для нового ведения дел, он ответил категорическим отказом: „Это ремесло внушило мне такое отвращение, что я был скорее готов нуждаться, нежели вернуться на биржу, в здание которой я и вступить не мог без дрожи ужаса“». (Ю. Данилин)

Поэт сам рассказывает нам о своем тревожном состоянии тех лет.


Хилый и некрасивый
Я в этот мир попал.
Затерт в толпе шумливой,
Затем что ростом мал.
Я полон был тревогой
И плакал над собой.
Вдруг слышу голос бога:
«Пой, бедный, пой!»
Грязь в пешего кидают
Кареты, мчатся вскачь;
Путь нагло заступают
Мне сильный и богач.
Нам заперта дорога
Везде их спесью злой.
Я слышу голос бога:
«Пой, бедный, пой!»
Вверять судьбе заботу
О каждом дне страшась,
Не по душе работу
Несу, как цепь, смирясь.
Стремленья к воле много;
Но — аппетит большой.
Я слышу голос бога:
«Пой, бедный, пой!»
В любви была отрада
Больной душе моей;
Но мне проститься надо,
Как с молодостью, с ней.
Все чаще смотрят строго
На страстный трепет мой.
Я слышу голос бога:
«Пой, бедный, пой!»
Да, петь, — теперь я знаю, —
Вот доля здесь моя!
Кого я утешаю,
Не все ли мне друзья?
Когда приязни много
За чашей круговой,
Я слышу голос бога:
«Пой, бедный, пой!»

Пьер Жан вырвался на свободу, отринул всяческие перипетии жизненного пути на финансовом поприще. В нем, где-то в глубоких потаенках души, звучали стихи, гомонили, просили выпустить их на волю, шуршали в ночной тишине:


Друзья, природою самою
Назначен наслажденьям срок:
Цветы и бабочки — весною,
Зимою — виноградный сок.
Снег тает, сердце пробуждая;
Короче дни — хладеет кровь…
Прощай вино — в начале мая,
А в октябре — прощай любовь!
Хотел бы я вино с любовью
Мешать, чтоб жизнь была полна;
Но, говорят, вредит здоровью
Избыток страсти и вина.
Советам мудрости внимая,
Я рассудил без дальних слов:
Прощай вино — в начале мая,
А в октябре — прощай любовь!

Прощай обеспеченность финансового воротилы, здравствуй бедность. Беранже-отец пытался найти средства к существованию, открыв читальный зал; но в силу своего легкомыслия и расточительности ему трудно было поправить пошатнувшиеся дела. Беранже-сын в противоположность отцу охотно примирился с новым образом жизни. «В моей будущности я находил некоторую отраду. Я жил в мансарде шестого этажа. Каким же восхитительным видом я наслаждался оттуда! Как я любил вечером царить над бесконечным городом, когда к гулу, несущемуся от Парижа, примешивался грохот грозы. С невыразимым удовольствием обосновался я на чердаке; не имея ни денег, ни обеспеченной будущности, я чувствовал себя счастливым при мысли, что смог освободиться от множества мерзких дел, которые так долго терзали меня. Одинокая жизнь и возможность на свободе сочинять стихи казались мне блаженством».

«За работу отец сыну дает гроши – хватает только на то, чтобы не умереть с голода, но сын и не претендует на большее, ведь отец сам теперь беден. В его мансарде нет ни печки, ни мебели. Хромой стол, два шатких стула да старая кровать. Крыша течет, от стен дует. Не беда! Зато никто не мешает ему, он может до позднего вечера сидеть у окна, любоваться Парижем, писать стихи, читать. „Жить одному и писать стихи, когда тебе вздумается – да ведь это же настоящее блаженство“», — вновь и вновь твердит замерзающий Беранже.

Книги! Они окружают его, беседуют с ним, заменяют ему учителей, профессоров. Он хочет наверстать упущенное и наметил себе обширную программу. Ведь чтоб сделаться поэтом – а он твердо решил это для себя — нужно знать до тонкости литературное дело, проникнуть и в свойства языка и в тайны стиля.

Пролетела-промелькнула ночь в объятиях с книгой. Вот Пьер Жан вздрагивает и просыпается. Бр!.. Холодные мутные капли, просачиваясь сквозь щели в крыше, падают ему на лоб, на шею. Дождь! Надо передвинуть кровать, чтобы избегнуть в будущем такого холодного душа. Поневоле вскочишь чуть свет! Ой, а как хочется есть! Он сбегает вниз по бесконечной лестнице, распугивает голодных кошек. Из соседских дверей уже доносятся смех, ругань, воркотня – дом просыпается». (Муравьева) Он сверху донизу наполнен красочными персонажами из народа: такими искренними, непосредственными, незашлакованными всяческими светскими правилами так называемого хорошего занудного тона-этикета. Эти обитатели чердаков составляют как бы особое государство, идеальную республику веселья, честности, равенства, где единственную опасность представляет Лизетта, слишком властно покоряющая сердца молодых людей.

Вот не далее как намедни Пьер Жан засиделся за чарочкой дешевого винца со своей милой старушкой-соседкой. Чего только он от нее не услыхал!


Старушка под хмельком призналась,
Качая дряхлой головой:
— Как молодежь-то увивалась
В былые дни за мной!
Уж пожить умела я!
Где ты, юность знойная?
Ручка моя белая!
Ножка моя стройная!
— Как, бабушка, ты позволяла?
— Э, внучек! Красоте своей
В пятнадцать лет я цену знала —
И не спала ночей…
Уж пожить умела я!
Где ты, юность знойная?
Ручка моя белая!
Ножка моя стройная!
— Ты, бабушка, сама влюблялась?
— На что же бог мне сердце дал?
Я скоро милого дождалась,
И он недолго ждал…
Уж пожить умела я!
Где ты, юность знойная?
Ручка моя белая!
Ножка моя стройная!
— Ты нежно, бабушка, любила?
— Уж как нежна была я с ним,
Но чаще время проводила —
Еще нежней — с другим…
Уж пожить умела я!
Где ты, юность знойная?
Ручка моя белая!
Ножка моя стройная!
— С другим, родная, не краснея?
— Из них был каждый не дурак,
Но я, я их была умнее:
Вступив в законный брак.
Уж пожить умела я!
Где ты, юность знойная?
Ручка моя белая!
Ножка моя стройная!
— А страшно мужа было встретить?
— Уж больно был в меня влюблен;
Ведь мог бы многое заметить —
Да не заметил он.
Уж пожить умела я!
Где ты, юность знойная?
Ручка моя белая!
Ножка моя стройная!
— А мужу вы не изменяли?
— Ну, как подчас не быть греху!
Но я и батюшке едва ли
Откроюсь на духу.
Уж пожить умела я!
Где ты, юность знойная?
Ручка моя белая!
Ножка моя стройная!
— Вы мужа наконец лишились?
— Да, хоть не нов уже был храм,
Кумиру жертвы приносились
Еще усердней там.
Уж пожить умела я!
Где ты, юность знойная?
Ручка моя белая!
Ножка моя стройная!
— Мне жить ли так, как вы прожили?
— Э, внучек! женский наш удел!..
Уж если бабушки шалили —
Так вам и бог велел.
Уж пожить умела я!
Где ты, юность знойная?
Ручка моя белая!
Ножка моя стройная!

«Ай да старушка! – восхищается Беранже. – Старушка-резвушка! Славный неунывающий комочек веселья в высохшем, трясущемся от дряхлости тельце!»

Любит поэт своих колоритных соседей – этакую шумную, неунывающую братию, считавшую, что если при их обездоленности еще и стенать непрестанно, то и шататься-слоняться по этой земле тогда нет никакого смысла. Эти бедняки, как никто другие знали, что мир уцелел не потому что ел, а потому что смеялся. И поэт смеялся вместе с ними. А ведь мог бы начать беспрерывно стенать и плакать. Поводов для тоски и печали было хоть отбавляй. Вот хотя бы однин их них: Однажды Пьер Жану — впечатлительному ребенку пришлось встретить на улице революционную толпу, которая несла на палках отрубленные головы гвардейцев – защитников Версаля. Поэт, вспоминая этот случай, признается: «Я испытал такой ужас, что даже теперь, вспоминая о нем, так и вижу одну из этих окровавленных голов».

Но Беранже не хочет эти свои воспоминания складывать в стихотворные строки. Он хочет писать о веселых людях. Быть радостным несмотря ни на что учит его Ларошфуко. Он говорит: «Лучше смеяться не будучи счастливым, чем умереть, не посмеявшись». Его поддерживает Виктор Гюго: «Смех – это солнце, оно прогоняет зиму с человеческого лица. Взрыв смеха обратит в бегство исчадье ночи».

И еще:


Смех – это крылья в час паденья,
Они поддержат наш полет.
Философ, полный снисхожденья,
Веселых добрыми зовет.

Однако смех смехом, а живот-то у Пьер Жана подводит, и не на шутку. Вскоре ему пришлось всерьез задуматься над своим существованием. Он жалеет, что в свое время бросил типографию. «Я всегда ее любил, но мне казалось, что я не настолько знал типографское дело, чтобы найти в нем источник средств к существованию. Я ошибся, я слишком поздно убедился, что мог бы сделаться в короткое время хорошим рабочим. Увы!.. Это избавило бы меня от многих лет бедности».

И ах! Это подарило нам его стихи! Многие из них были о бесшабашных весельчаках.


Как яблочко, румян,
Одет весьма беспечно,
Не то чтоб очень пьян —
А весел бесконечно.
Есть деньги — прокутит;
Нет денег — обойдется,
Да как еще смеется!
«Да ну их!..» — говорит,
«Да ну их!..» — говорит,
«Вот, — говорит, — потеха!
Ей-ей, умру… Ей-ей, умру…
Ей-ей, умру от смеха!»
Шатаясь по ночам
Да тратясь на девчонок,
Он, кажется, к долгам
Привык еще с пеленок.
Полиция грозит,
В тюрьму упрятать хочет —
А он-то все хохочет…
«Да ну их!..» — говорит,
«Да ну их!..» — говорит,
«Вот, — говорит, — потеха!
Ей-ей, умру… Ей-ей, умру…
Ей-ей, умру от смеха!»
Забился на чердак,
Меж небом и землею;
Свистит себе в кулак
Да ежится зимою.
Его не огорчит,
Что дождь сквозь крышу льется:
Измокнет весь, трясется…
«Да ну их!..» — говорит,
«Да ну их!..» — говорит,
«Вот, — говорит, — потеха!
Ей-ей, умру… Ей-ей, умру…
Ей-ей, умру от смеха!»
Собрался умирать,
Параличом разбитый;
На ветхую кровать
Садится поп маститый
И бедному сулит
Чертей и ад кромешный…
А он-то, многогрешный,
«Да ну их!..» — говорит,
«Да ну их!..» — говорит,
«Вот, — говорит, — потеха!
Ей-ей, умру… Ей-ей, умру…
Ей-ей, умру от смеха!»

Таким был герой-весельчак, рожденный Беранже, который подарил людям славную возможность смехом бока надсадить и животики надорвать.

«Сам же автор этих строк, лишенный всяких средств, голодая, обходясь тремя заштопанными сорочками и старым разваливающимся дедушкиным сюртуком, решил обратиться за помощью к одному могущественному человеку, имевшему некоторое отношение к литературе. Этим человеком был Люсьен Бонапарт, брат Наполеона.

Беранже послал Люсьену письмо с дифирамбическими стихотворениями, и, в результате последующего свидания Люсьен, заинтересовавшись молодым поэтом и, может быть, рассчитывая использовать перо Беранже для нужд Наполеона, назначил ему незначительное жалованье, часть которого поэт еще умудрялся отдавать своей семье. Люсьен Бонапарт предложил Пьер Жану на пробу сюжет о смерти Нерона. Потея над этой поэмой, Беранже прочувствовал и познал в полной мере, как горек хлеб меценатского покровительства, он признавался: «Всю жизнь я мог писать только на сюжеты, которые сами по себе приходили ко мне на ум. Я никогда не умел подрожать». Характер отношений между царедворцем и поэтом нелегко объяснить. Впоследствии нашлись люди, которые травили Беранже его связью с бонапартистами.

Откушав черствого меценатского хлебца, Пьер Жан нашел себе службу в конторе лондонского живописца, выпускавшего художественные издания, а затем в канцелярии университета. Все эти поиски куска хлеба объяснялись не только необходимостью вообще существовать, но чрезмерным страхом «превратить литературу в ремесло». Обеспечив же себя материально, поэт мог в свободное время свободно отдаваться творчеству». (Ю. Данилин)

«Однако тревог у Бомарше более, чем достаточно! 24 декабря 1800 года Пьер Жан шел в читальню. Мимо него промчалась закрытая карета. Он нагнулся, чтобы очистить с подола брызги грязи, как вдруг раздался грохот, улица впереди вздыбилась, и резкий порыв откуда-то налетевшего вихря отбросил Пьера Жана в сторону, сбив его с ног. Когда он вскочил, дым уже рассеялся. На мостовой в нескольких шагах от него лежали тела убитых и раненых. Если бы Беранже вышел на несколько секунд раньше или шел немного быстрее, или не стал бы чистить свою одежду, он тоже лежал бы здесь, стал бы одной из жертв неудачного покушения заговорщиков на жизнь Бонапарта. Однако и царя и поэта судьба уберегла от гибели.

Пришел поэту срок призыва в армию. Пьер Жан патриот и с радостью отдал бы жизнь за Францию, но не годится в солдаты по здоровью. Если он пойдет на призывной пункт, его там наверняка забракуют и освободят от военной службы. Тогда отец, владевший читальней, должен будет поставить на его место другого рекрута, заплатив его семье. А у отца на это нет денег. Что же делать?

Одно обнадеживает Беранже: от недоедания, голодных болей, напряженных трудов он выглядит гораздо старше своих лет. Лицо его совсем потеряло юношескую округлость, вместо щек – впадины, и ко всему прочему на голове появилась заметная лысина. Встречая на улице жандарма, Беранже широким жестом снимает шляпу и раскланивается. Его окидывают равнодушным взглядом и проходят мимо, не проверяя документов. Может ли блюстителям порядка прийти в голову, что этот лысеющий изможденный человек едва достиг призывного возраста?» (Муравьева)

Так участь потерять последние силы в армейских рядах поэта благополучно миновала.

Еще будучи восемнадцатилетним молодым человеком, Пьер Жан решил окончательно и бесповоротно: «Хотя я очень слаб в грамматике, я стану изучать все жанры литературы и испробую все свои силы почти во всех формах стихосложения». На целых четырнадцать лет растянулся этот ученический период. Поэт очень долго не находил своей настоящей дороги. Как странно теперь думать, что этот весельчак заставлял себя писать героические поэмы, комедии, пасторали, идиллии, элегии.

А потом Беранже признался: «Я не осмеливаюсь сказать, что рассуждаю правильно, но мне кажется, что оды, в том виде, в каком мы их пишем, являются произведениями с приподнятым тоном, то есть почти полным фальши. Между тем ничто до такой степени не противоречит французскому языку, для которого простота составляет один из элементов высокого, как эти самые оды. Этот род стихов – экзотические растения, принесенные на нашу почву, но не пустившие во Франции глубоких корней.

Окончвтельно поняв это, я оставил оду и хвалебный гимн, сжег маленький томик, внушавший мне столько безумных надежд. Говорят, что ничто не просвещает до такой степени разум человека, как пламя рукописей, мужество брошенный им в печку: следовало бы ожидать, что я буду очень просвещен». Поэт жег без устали. Огненную судьбу его первого сборника разделил и ряд написанных им комедий.

А в 1812 году Пьер Жан начал записывать свои песни, решив посвятить их народу, обратить на него взгляд, полный любви. «Посмотрите на наших художников, — с гневом говорит Беранже. — Изображая простой народ, они ограничиваются тем, что считают его отвратительным. Но разве народ не может сказать им: „Не моя вина, что я одет в жалкие лохмотья, что мои черты искажены нищетой, а иногда и пороком. Но под этим тряпьем течет кровь, которую я проливал при первом призыве отечества. Когда моя душа объята пламенем, тогда я становлюсь прекрасен“».

У поэта даже король был из простого, веселого народа.


Жил да был один король, —
Где, когда — нам неизвестно
(Догадаться сам изволь).
Спал без славы он чудесно,
И носил король-чудак
Не корону, а колпак.
Право так!
Ха, ха, ха! Ну не смешно ль?
Вот так славный был король!
Он обед и завтрак свой
Ел всегда без опасенья;
На осле шажком порой
Объезжал свои владенья;
И при нем достойно нес
Службу гвардии барбос,
Верный пес!
Ха, ха, ха! Ну не смешно ль?
Вот так славный был король!
Был грешок один за ним:
Выпивал он преизрядно.
Но служить грешкам таким
Для народа не накладно,
Пошлин он не налагал, —
Лишь по кружке с бочки брал
В свой подвал.
Ха, ха, ха! Ну не смешно ль?
Вот так славный был король!
Как умел он увлекать
Дам изысканного тона!
И «отцом» его мог звать
Весь народ не без резона.
Не пускал он ружей в ход;
Только в цель стрелял народ
Дважды в год.
Ха, ха, ха! Ну не смешно ль?
Вот так славный был король!
Он отличный был сосед:
Расширять не думал царства
И превыше всех побед
Ставил счастье государства.
Слез народ при нем не знал;
Лишь как умер он — взрыдал
Стар и мал…
Ха, ха, ха! Ну не смешно ль?
Вот так славный был король!
Не забыл народ о нем!
Есть портрет его старинный:
Он висит над кабачком
Вместо вывески рутинной.
В праздник там толпа кутит,
На портрет его глядит
И кричит:
«Ха, ха, ха! Ну не смешно ль?
Вот так славный был король!»

Сию задорную песенку, содержащую в себе программу поведения аж для самого короля, весело распевали члены общества «Монастырь беззаботных», который основал Беранже вместе со своими товарищами. Он был подобен другим песенным обществам. Но здесь распевались песни Пьер Жана. «В его песнях и шутка и острота, и любовь, и вино, и политика, и между всем этим как бы внезапно и неожиданно сверкнет ясная человеческая мысль, промелькнет глубокое или восторженное чувство, и все это проникнуто весельем от души». (В. Белинский)

Время от времени Беранже отправляется в «Монастырь беззаботных». Долой котелок! На его место водружается бумажный колпак. Каждый приезд поэта к милым его сердцу людям превращается в песенный праздник». (Муравьева) На нем люди, не имевшие и двух лишних грошей за душой, возносили благодарственную молитву эпикурейцев нищенских кабачков:


Безбожный, нечестивый век!
Утратил веру человек:
Перед обедом забывает
Молиться иль не успевает.
Но я молюсь, когда я сыт:
— Верни мне, боже, аппетит,
И лакомствам в желудок дай дорогу! —
За аппетит я благодарен богу,
Всегда я благодарен богу.
Сосед мой болен, и давно
С водой мешает он вино,
А на шампанское не взглянет:
Вдруг голова кружиться станет?
Но, слава богу, без вреда
Я чарку осушу всегда,
Из кабачка найду домой дорогу…
Вот почему я благодарен богу,
Всегда я благодарен богу.
Приносит ревность много бед:
Не ест, не пьет другой сосед,
Друзьям своим не доверяет
И все спокойствие теряет:
Его жены так томен взор…
Скорей все двери на запор!
Но я — в окно… Уж отыщу дорогу!
Вот я за что так благодарен богу,
Всегда я благодарен богу.
Провел с актрисой вечерок
Один мой друг и занемог…
Теперь, кляня судьбы коварство,
Глотать он вынужден лекарства.
А я последствий не боюсь
И с восьмерыми веселюсь.
Я к доктору забыл давно дорогу.
И за здоровье благодарен богу,
Весьма я благодарен богу!
Повесив нос, кто там сидит
И кисло под ноги глядит?
Его печали есть ли мера?
Испорчена его карьера…
Когда б в опалу я попал —
На трон сердиться б я не стал,
Но к счастью отыскал бы я дорогу.
А потому я благодарен богу,
Весьма я благодарен богу!
Когда я за столом сижу,
То мир прекрасным нахожу
И твердо верю: в сей юдоли
Зависит все от божьей воли.
Она всегда щадит глупцов
И поощряет мудрецов
Искать к блаженству верную дорогу…
Ну, как не быть мне благодарным богу?
Весьма я благодарен богу!

— Ура! Ура! – я благодарен богу! – приплясывая распевало песенное общество за струганным простецким столом.

— Ура! Ура! – кричал развеселившийся поэт. – Какой прекрасный случай представился мне вносить веселье за десертом.

Порой Беранже почти импровизировал свои стихи. У него даже священники, которых он недолюбливал, становились весельчаками.


Священник наш живет умно:
Водой не портит он вино
И, славя милость бога,
Твердит племяннице (ей нет
Еще семнадцати): «Мой свет!
Что хлопотать нам много,
Грешно иль нет в селе живут?
Оставим черту этот труд!
Э! поцелуй меня,
Красавица моя!
Судить не будем строго!
Овцам служу я пастухом
И не хочу, чтоб им мой дом
Был страшен, как берлога.
Твержу я стаду своему:
«Кто мирно здесь живет, тому
В рай не нужна дорога».
На проповедь зову приход
Тогда лишь я, как дождь идет.
Э! поцелуй меня,
Красавица моя!
Судить не будем строго!
Запрета в праздник я не дам
Повеселиться беднякам:
Им радостей немного.
У кабачка их смех и гам
Порою слушаю я сам
С церковного порога.
А надо — побегу сказать,
Что меньше можно бы кричать,
Э! поцелуй меня,
Красавица моя!
Судить не будем строго!
Мне дела нет, что у иной
Плутовки фартучек цветной
Раздуется немного…
Полгодом свадьба запоздай,
До свадьбы бог младенца дай —
Не велика тревога:
Венчаю я крещу я всех.
Не поднимать же шум и смех!
Э! поцелуй меня,
Красавица моя!
Судить не будем строго!
На каждый пир меня зовут,
Вином снабжают и несут
Цветов на праздник много.
Толкуй епископ, злой старик,
Что я чуть-чуть не еретик…
Чтобы на лоне бога
Я в рай попал и увидал
Там всех, кого благословлял.
Целуй, целуй меня,
Красавица моя!
Судить не будем строго!»

А вот члены песенного общества – ох-ля, тру-ля-ля! – почем зря шутя славят высокопоставленного любовника жены:


Я всей душой к жене привязан;
Я в люди вышел… Да чего!
Я дружбой графа ей обязан,
Легко ли! Графа самого!
Делами царства управляя,
Он к нам заходит, как к родным.
Какое счастье! Честь какая!
Ведь я червяк в сравненье с ним!
В сравненье с ним,
С лицом таким —
С его сиятельством самим!
Прошедшей, например, зимою
Назначен у министра бал;
Граф приезжает за женою, —
Как муж, и я туда попал.
Там, руку мне при всех сжимая,
Назвал приятелем своим!..
Какое счастье! Честь какая!
Ведь я червяк в сравненье с ним!
В сравненье с ним,
С лицом таким —
С его сиятельством самим!
Жена случайно захворает —
Ведь он, голубчик, сам не свой:
Со мною в преферанс играет,
А ночью ходит за больной.
Приехал, весь в звездах сияя,
Поздравить с ангелом моим…
Какое счастье! Честь какая!
Ведь я червяк в сравненье с ним!
В сравненье с ним,
С лицом таким —
С его сиятельством самим!
А что за тонкость обращенья!
Приедет вечером, сидит…
— Что вы все дома… без движенья?
Вам нужен воздух… — говорит.
— Погода, граф, весьма дурная…
— Да мы карету вам дадим! —
Предупредительность какая!
Ведь я червяк в сравненье с ним!
В сравненье с ним,
С лицом таким —
С его сиятельством самим!
Зазвал к себе в свой дом боярский:
Шампанское лилось рекой…
Жена уснула в спальне дамской…
Я в лучшей комнате мужской.
На мягком ложе засыпая,
Под одеялом парчевым,
Я думал, нежась: честь какая!
Ведь я червяк в сравненье с ним!
В сравненье с ним,
С лицом таким —
С его сиятельством самим!
Крестить назвался непременно,
Когда господь мне сына дал, —
И улыбался умиленно,
Когда младенца восприял.
Теперь умру я, уповая,
Что крестник взыскан будет им…
А счастье-то, а честь какая!
Ведь я червяк в сравненье с ним!
В сравненье с ним,
С лицом таким —
С его сиятельством самим!
А как он мил, когда он в духе!
Ведь я за рюмкою вина
Хватил однажды: — Ходят слухи…
Что будто, граф… моя жена…
Граф, — говорю, — приобретая…
Трудясь… я должен быть слепым…
Да ослепит и честь такая!
Ведь я червяк в сравненье с ним!
В сравненье с ним,
С лицом таким —
С его сиятельством самим!

Ах, подумать только, какая легкость стихотворной строки! Словно бы у ее автора перо само скользило по бумаге. Ан нет! Беранже писал не более пятнадцати песен в год, каждую из них тщательнейшим образом отделывая до совершенства. И такая кропотливая работа приносила богатые плоды. Но отнюдь не материальные. Это были плоды народной любви. Во Франции тех времен людей, распевающих его песни, было гораздо больше, чем тех, кто был обучен грамоте.

Молодые парни любили распевать песни о красивых девушках:


Воспоем Марго, друзья,
Что мила и плутовата,
Чьи повадки знаю я,
Ту, чья кофточка измята…
«Как, измята вся? Ого!»
— Такова моя Марго.
Я подчас ее балую…
Подойди-ка, поцелую!
Словно горлинка, нежна,
Зла, как бес… И смех и горе!
Утром ласкова она,
А под вечер с вами в ссоре.
«Как, сердитая? Ого!»
— Такова моя Марго.
Я люблю ее и злую.
Подойди-ка, поцелую!

И милые девушки не стеснялись подставлять свои губки для жарких поцелуев.


Молода, свежа, красива,
Глянет — искры от огнива,
Превосходно сложена.
Кто сказал, что у Жаннетты
Грудь немножечко пышна?
Пустяки! В ладони этой
Вся поместится она.
За столом в ночной пирушке
Сколько шуток у вострушки,
Как смеется, как поет!
Непристойного куплета
Знает соль наперечет
И большой стакан кларета
Даже песне предпочтет.
Ночью с нею — то ли дело —
Платье прочь — и к телу тело,
Есть ли время отдыхать?
Сколько раз мы успевали,
Отпылавши, вновь пылать,
Сколько раз вконец ломали
Нашу старую кровать!

Люди, распевая песни Беранже, вместе с ним верили в высшую справедливость на небе.


Земные долы покидая,
Монахиня, любви сестра,
Столкнулась раз в преддверье рая
С танцовщицей из Opera.
Летя родной юдоли мимо,
Они предстали пред стеной:
Одна — виденьем серафима,
Другая — розою земной.
Монахиню к предвечной выси
Ведя сквозь райские врата,
Апостол Петр сказал актрисе:
— Входи и ты, любви мечта! —
Она в ответ: — Я верю тоже,
Но я любила сердца власть.
Мой духовник — прости мне, боже! —
Не понял, что такое страсть.
— Сестра моя, что за признанье!
Нет! Я монахиней простой
Людское горе и страданье
Поила только добротой.
— А я — увы! — была прекрасной
И, чтоб казалась жизнь легка,
Поила чашей неги страстной
И богача и бедняка!
— Молитвой я живила силы,
Чтоб умирающий, сквозь бред,
Мог видеть на краю могилы
Конец страданий, вечный свет.
— А я — увы! — лишь сладострастье
Влагала в бедные мечты.
Но я учила верить в счастье, —
А счастье стоит чистоты!
— Всю жизнь, — монахиня сказала, —
Молилась я, дабы рука
Имущих не оскудевала
В даяниях для бедняка.
— А я, — ответила наяда, —
Улыбкой, смехом, блеском глаз
И грешной ласкою от яда
Спасала юношей не раз.
— Входи, входи, чета святая! —
Воскликнул Петр и отпер дверь. —
Лишенные доныне рая,
Его достойны вы теперь.
Мы встретить здесь того готовы,
Кто осушил лишь каплю слез, —
Носил ли он венок терновый
Или простой венок из роз.
Через победы и паденья
Ведет благое провиденье,
Чтобы спасала вновь и вновь
Сердца любовь — одна любовь!

Беранже мечтал о благом, именно благом проведенье, но он предполагал увидеть его лишь в небесной выси, а отнюдь не в земной юдоли. Здесь благого проведения не наблюдалось. И поэт клеймил тех, кто стоял на его пути.


Господа, довольно, знайте честь.
Будет вам все только есть да есть.
Пожалейте тех, кто в этом свете,
Волей иль неволей, на диете.
И притом ведь вам грозит беда:
Лопнете с обжорства, господа.
А такая смерть — не смерть — потеха!
Ах! Уж если лопнуть, так от смеха.
Лопнуть, так от смеха!

Пьер Жан ни в коей мере не желал оказаться в одной компании с этими ненасытными обжорами, он не хотел и не мечтал стать представителем дворянского роду-племени и отшвыривал от себя их чопорную частицу «de».


В моей частичке de знак чванства,
Я слышу, видят; вот беда!
«Так вы из древнего дворянства?»
Я? нет… куда мне, господа!
Я старых грамот не имею,
Как каждый истый дворянин;
Лишь родину любить умею.
Простолюдин я, — да, простолюдин,
Совсем простолюдин.
Мне надо бы без de родиться:
В крови я чувствую своей,
Что против власти возмутиться
Не раз пришлось родне моей.
Та власть, как жернов, все дробила,
И пал, наверно, не один
Мой предок перед буйной силой.
Простолюдин я, — да, простолюдин
Совсем простолюдин.
Мои прапрадеды не жали
Последний сок из мужиков,
С ножом дворянским не езжали
Проезжих грабить средь лесов;
Потом, натешась в буйстве диком,
Не лезли в камергерский чин
При… ну, хоть Карле бы Великом.
Простолюдин я, — да, простолюдин,
Совсем простолюдин.
Они усобицы гражданской
Не разжигали никогда;
Не ими «леопард британский»
Введен был в наши города.
В крамолы церкви не вдавался
Из них никто, и ни один
Под лигою не подписался.
Простолюдин я, — да, простолюдин,
Совсем простолюдин.
Оставьте ж мне мое прозванье
Герои ленточки цветной,
Готовые на пресмыканье
Пред каждой новою звездой!
Кадите, льстите перед властью!
Всем общей расы скромный сын,
Я льстил лишь одному несчастью.
Простолюдин я, — да, простолюдин,
Совсем простолюдин.

Простолюдин-то простолюдином, да не так уж был он прост. Беранже откликался на все политические события, кипевшие в те времена в мире: «Плохо в Америке стало, в Азии плохо всегда». Порабощенная Греция пламенем горит в сердце поэта.


Все так же к небесам летит орел,
Песнь соловья полна все так же чувства…
А где же ваш, о греки, ореол:
Законы, слава, боги и искусства?
Природа так же все щедра;
А пир ваш глух и нем без пенья.
Пора на родину, пора,
Дитя Свободы, Наслажденье!
Пора!
Иди же, грек, сражаться, побеждать!
Рви цепь свою! Проснулся страх в тиранах, —
Недолго будет варвар сладко спать
На ложе роз твоих благоуханных.
Недолго с данью серебра
Ему брать дев на униженье.
Пора на родину, пора,
Дитя Свободы, Наслажденье!
Пора!
Довольно, греки, потуплять глаза,
Довольно вам краснеть пред древней славой!
Помогут правой мести небеса,
Вернется слава… Мчитесь в бой кровавый!
И почва будет вновь щедра:
Ей кровь тиранов — удобренье.
Пора на родину, пора,
Дитя Свободы, Наслажденье!
Пора!

Бомарше окидывает своим взором всю необъятность бытия.


Дымится крошечный заводик,
Лепечет мелкая печать,
Без хлебцев маленьких народик
Заметно начал вымирать.
Но генеральчик на лошадке,
В головке крошечных колонн,
Уж усмиряет «беспорядки»…
И все командует Бурбон.
Война! Затеян спор ревнивый
Меж королей — и бой готов.
Кровь сыновей поит те нивы,
Где не застыла кровь отцов.
Как ты старо, общественное зданье!
Грозишь ты нам паденьем каждый час,
И отвести удар не в силах знанье…
Еще в руках нет светоча у нас!
Куда идем? Раз двадцать сомневаться
В том суждено и высшим мудрецам!..
С пути лишь звезды могут не сбиваться,
Им бог сказал: «Вот путь, светила, вам!»
Но жизнь нам в прошлом тайну раскрывает,
И человек уверен хоть в одном:
Чем больше круг труда он расширяет,
Тем легче мир обнять ему умом.
У берегов времен ища причала,
Ковчег народов предан весь труду:
Где пал один, другой начнет сначала…
Нам бог сказал: «Народы, я вас жду!»
В эпохе первой в мир инстинктов грубых
Вошла звеном связующим семья:
Особняком, в каких-то жалких срубах
С детьми ютились жены и мужья.
Но вот сближаться робко стали дети:
И тигр и волк для них был общий враг…
То колыбель была союза в свете,
И бог сказал: «Я буду к смертным благ!»
А во второй эпохе пышным древом
Цвела отчизна; но и ей в крови
Пришлось расти: к врагам пылая гневом,
Лишь за своих вступалися свои!
За рабством вслед упрочилось тиранство,
И раболепством был испорчен век.
Но засияло в мире христианство —
И бог сказал: «Воспрянь, о человек!»
И, вопреки господствовавшим нравам,
Эпохи третьей выдвинут Алтарь.
Все люди — братья; силу гонят правом;
Бессмертен нищий так же, как и царь.
Науки, свет, закон, искусства всходы —
Все, все для всех! С победой на челе,
В одно связует пресса все народы…
И бог сказал: «Все — братья на земле».
Царит сама Гуманность в веке новом.
Идей отживших власть уж не страшна:
В грубейших странах ветер с каждым словом
Гуманной мысли сеет семена…
Мир, мир труду, снабжающему хлебом, —
И пусть любовь людей соединит!
Когда ж опять мы землю сблизим с небом,
В нас бог детей своих благословит.
Одну семью уж люди составляют…
Что я сказал? Увы, безумец я:
Кругом штыки по лагерям сверкают,
Во тьме ночной чуть брезжится заря…
Из наций всех лишь Франция вступила
На путь широкий с первою зарей.
Ей бог сказал: «Ты новый путь открыла —
Сияй же миру утренней звездой!»
Во всех краях Свобода водворится.
Отживший строй погибнет наконец!
Вот — новый мир. В нем Франция — царица,
И весь Париж — царицы той дворец.
О дети, вам тот новый мир готовя,
В могилу здесь борцы сошли уснуть,
Но в этот мир следы французской крови
Для всех людей указывают путь.

Так поэт верит в свою родину, мечтает о государстве без королей.


Люблю республику, — не скрою, —
Взглянув на стольких королей.
Хоть для себя ее устрою,
И сочиню законы ей.

Беранже понимает, что его мечта так и останется мечтой. В воспоминаниях поэта всплывют события давних лет:


Как память детских дней отрадна в заточенье!
Я помню этот клич, во всех устах один:
«В Бастилью, граждане! к оружию! отмщенье!»
Все бросилось — купец, рабочий, мещанин.
То барабан бил сбор, то пушка грохотала…
По лицам матерей и жен мелькала тень.
Но победил народ; пред ним твердыня пала.
Как солнце радостно сияло в этот день,
В великий этот день!
Все обнимались, все — и нищий и богатый;
Рассказ чудесных дел средь женщин не смолкал.
Вот криком радостным все встретили солдата:
Герой осады он, народу помогал.
С любовью Лафайет, я слышал, поминался,
Король же… вкруг него черней сгущалась тень.
Свободна Франция!.. Мой разум пробуждался…
Как солнце радостно сияло в этот день,
В великий этот день!
Назавтра был я там: уж замок с места срыли.
Среди развалин мне сказал седой старик:
«Мой сын, здесь произвол и деспотизм душили
Народный каждый вопль, народный каждый крик.
Для беззащитных жертв им мест недоставало…
Изрыли землю всю: то яма, то ступень.
При первом натиске, шатаясь, крепость пала».
Как солнце радостно сияло в этот день,
В великий этот день!
Свобода, древняя святая бунтовщица,
Вооруженная обломками желез,
Зовет — торжественно над нами воцариться —
Святое Равенство, сестру свою с небес.
Они своих борцов уж выслали насилью:
Для громов Мирабо двор — хрупкая мишень.
Народу он кричит: «Еще, еще Бастилью!»
Как солнце радостно сияло в этот день,
В великий этот день!
Где мы посеяли, народы пожинают.
Десятки королей, заслышав наш погром,
Дрожа, свои венцы плотнее нажимают,
Их подданные нас приветствуют тайком.
Отныне светлый век — век прав людских — начнется,
Всю землю обоймет его святая сень.
Здесь новый мир в пыли развалин создается.
Как солнце радостно сияло в этот день,
В великий этот день!
Уроки старика я живо вспоминаю;
И сам он, как живой, встает в уме моем. —
Но через сорок лет я этот день встречаю —
Июльский славный день — в темнице за замком.

И снова приходится только мечтать:


Видел я Мир, снизошедший на землю…
Золото нес он, колосья, цветы.
Пушки умолкли… Все тихо… Я внемлю
Голосу, что зазвучал с высоты:
«Доблестью все вы равны от природы,
Русский и немец, британец, француз.
Будьте ж дружны и сплотитесь, народы,
В новый священный союз!
Не по дороге вам с Марсом жестоким,
Дайте законы отчизнам своим!
Кровь проливать перестаньте потоком:
Это воителям нужно одним.
Ложным светилам вы верили годы,
Завтра же свет их померкнет, клянусь!
Будьте ж дружны и сплотитесь, народы,
В новый священный союз!
Вольною грудью впервые вздохните!
Мрачное прошлое надо забыть.
Весело сейте! Напевы, звените!
Миру должны все искусства служить.
Средь изобилья водить хороводы
Станете вы под защитою муз…
Будьте ж дружны и сплотитесь, народы,
В новый священный союз!»
Молвил так Мир — и цари понурились,
В страхе его повторяя слова.
Но, как весною, цветы распустились,
Снова деревья одела листва.
Лейся вино, чужеземцам в угоду:
Войско уходит их… Нет больше уз!
Будем дружны! Заключим же, народы,
Новый священный союз!

Беранже жаждал помочь своему народу.


Чуя в воздухе страданья
И потоки слез,
Я бы на берег изгнанья
Мира ветвь принес.

Бомарше мечтал, призывал, смеялся над королями. Подумать только, в адрес Наполеона пропеть:


Ха, ха, ха! Ну не смешно ль?
Вот так славный был король!

«Многие удивлялись: автор песни „Король Ивесто“» Беранже – маленький чиновник, дерзнул не только подшучивать, но и критиковать властелина полумира:

— Да это уж действительно новый Диоген – поучает из своей бочки великого полководца.

Рассказывают, что полиция доставила текст песенки Наполеону. Прочитав его, он будто бы рассмеялся. Может быть, смех этот и был несколько принужденным, но высочайшего гнева за ним не последовало. И кары не обрушились на голову дерзкого поэта». (Муравьева)

Однако лишь до времени. Политическая сатира поэта настолько сильно раздражала представителей власти, что они не постеснялись аж дважды засадить великого своего соотечественника за решетку. Но что для него неволя. Стихам несложно просочиться на свободу.


Как кротко-ласково осеннее светило!
Как блеклый лес шумит и в глубь свою зовет!
Уже надежды нет, чтоб ненависть простила
Мои напевы мне и смелый их полет.
Здесь навещал меня мечтаний рой прекрасный,
Здесь слава мне порой шептала свой обет.
О небо, раз еще пошли мне луч свой ясный!
Даль рощи, повтори прощальный мой привет!
Зачем не пел я так, как птица меж ветвями?
Как был бы волен здесь я с песнею своей!
Но родина моя — унижена врагами –
Клонила голову под иго злых людей;
Стихами колкими я мстил за край несчастный.
Лишь для стихов любви преследований нет.
О небо, раз еще пошли мне луч свой ясный!
Даль рощи, повтори прощальный мой привет!
Их ярость скудных средств меня уже лишила;
Теперь грозят судом веселости моей.
Святою маскою их злость лицо покрыла:
Заставлю ль их краснеть я прямотой своей?
Пред божествами лжи преступник я опасный;
Пред богом истины вины за мною нет.
О небо, раз еще пошли мне луч свой ясный!
Даль рощи, повтори прощальный мой привет!
Надеясь мне нанесть позор и униженье,
Пусть цепи для меня вымеривает суд!
В цепях и Франция. Оковы, заточенье
В ее глазах венец моим стихам дадут.
Пусть за окном тюрьмы мерцает день ненастный:
Мне слава принесет свой радующий свет.
О небо, раз еще пошли мне луч свой ясный!
Даль рощи, повтори прощальный мой привет!

Во время суда над Бомарше, его имя пользовалось уже такой большой популярностью, что для истории высветился ярчайший факт ее: здание суда было настолько заполнено толпой, что судьям пришлось лезть в окно, не имея возможности войти иным путем. А Беранже пробивался сквозь толпу почти в течение часа, указывая на то, что это именно он является виновником сего торжества. На суде ему были предъявлены следующие обвинения: в оскорблении общественной морали, в оскорблении религии, королевского достоинства и особы самого короля. Поэт констатировал произошедшее: «Меня обвинили в том, что я больше всех других авторов способствовал свержению с трона династии, навязанной нам иностранцами-итальянцами. Я принимаю это обвинение и считаю его честью для себя и своей песни».

Как ни странно, великий Гете не встал на сторону собрата по перу. Он сказал: «Беранже получил по заслугам. Его последние стихи действительно лишены скромности и порядка, он полностью заслужил свое наказание перед королем, государством и мирным бюргерским духом». Ломартин придерживался иного мнения: «Песни Беранже были теми патронами, которыми народ стрелял в июльские дни».

Правительство не посмело отвести Беранже в тюрьму скованным между двух каторжников, как оно позволяло себе поступать в отношении менее известных писателей. Поэт признает и иные преимущества: «Мне дали теплую и достаточно меблированную комнату, тогда как я покинул совершенно обнаженное свое жилище, подверженное всем неудобствам мороза и оттепели, без печи или камина, каморку, в которой я более сорока лет зимой мылся ледяной водой и где я должен был закутываться старым одеялом, если во время долгих ночей мне приходило желание набросать несколько рифм. Понятно, что в тюрьме я чувствовал себя гораздо лучше».

«В полицейской префектуре из желающих навестить узника образовалась целая очередь. Генералы, депутаты, литераторы, банкиры встречались здесь с многочисленными любителями песен. Посылки на имя Беранже одна за другой приходили из разных городов. Да, теперь ему было чем попотчевать своих товарищей по заключению! С разрешения тюремного начальства он держал открытый стол для политических заключенных. В тюрьме Беранже навещают Сен-Бев, Александр Дюма-отец, Виктор Гюго.

Поднимая бокал вместе со своими друзьями, узник произнес:

— Ваши визиты для меня стали вознаграждением за все битвы, данные мною во имя литературной революции, на которую решились мы с друзьями.

А потом читались стихи.


Хвала беднякам!
Голодные дни умеют они
Со счастьем сплетать пополам!
Их песнею славить не надо,
Воздать по заслугам пора,
А песня — едва ли награда
За годы нужды и добра!
У бедных проста добродетель
И крепкой бывает семья.
А этому верный свидетель
Веселая песня моя.
Богатство и славу, герои,
Вы часто несете с трудом,
А легче не станет ли втрое,
Коль просто пойти босиком?
Вы сыты докучною одой,
Ваш замок — мучительный плен.
Вольно ж вам! Живите свободой,
Как в бочке бедняк Диоген!
Чертоги — подобие клеток,
Где тучный томится покой.
А можно ведь есть без салфеток
И спать на соломе простой!
Хвала беднякам!
Голодные дни умеют они
Со счастьем сплетать пополам!

Как мы видим, поэт не только бросал гневные строки в глаза всевозможным пожирателям жизни, но и давал им миролюбивые советы.

Под тюремным окном старый скрипач настроил свою старенькую скрипку. Запел песенку, сочиненную узником.


Мудрецом слыву в селенье
Я, старик, скрипач простой,
Потому что от рожденья
Не пивал вина с водой.
Любо скрипкой на поляне
Молодежь мне созывать.
Собирайтесь, поселяне,
Здесь, под дубом, поплясать!
Встарь под этот дуб сходились
За советом, за судом.
Сколько раз враги мирились
Под густым его шатром!
Не слыхал он слова брани,
Видел только тишь да гладь.
Собирайтесь, поселяне,
Здесь, под дубом, поплясать!
О владельце знатном вашем
Пожалейте: в замке там
Как завидует он нашим
Незатейливым пирам.
Дружный смех тут, на поляне:
Он один изволь скучать.
Собирайтесь, поселяне,
Здесь, под дубом, поплясать!
Не хулите тех, что с вами
Чтить священства не хотят,
А желайте, чтоб плодами
Был богат их луг и сад.
Вместе надо, христиане,
Не молиться, так гулять.
Собирайтесь, поселяне,
Здесь, под дубом, поплясать!
Если ниву родовую
Ты обнес вокруг плетнем,
Не топчи же и чужую
И не тронь своим серпом.
Будешь знать тогда заране,
Что в наследье детям дать.
Собирайтесь, поселяне,
Здесь, под дубом, поплясать!
После горя прожитого
Мир опять наш край живит,
Не гоните ж прочь слепого,
Что с дороги бурей сбит.
Скольким в этом урагане
Дом и кров пришлось терять!
Собирайтесь, поселяне,
Здесь, под дубом, поплясать!
Вот мое вам наставленье:
Здесь, в тени густых ветвей,
Дети, всем привет, прощенье!
Обнимитеся дружней!
На моей родной поляне
Должен вечно мир сиять.
Собирайтесь, поселяне,
Здесь, под дубом, поплясать!

За тюремной решеткой полетели первые белые мухи. Стало мечтаться о тепле возле родного камелька.


Птицы нас покинули давно,
Холода их выгнали из дому;
По лесам и по полю пустому
Зимнее ложится полотно.
За окном ночных ветров угроза,
На стекле — серебряная роза,
Дверь скрипит от жгучего мороза,
Пес мой дрогнет даже у огня.
Мы разбудим, милая, с тобою
Огонек, что дремлет под золою.
Жарче, жарче поцелуй меня!
Путник неразумный, бедный конь,
Возвращайтесь к дому поскорее!
Стужа к ночи сделается злее, —
Слишком уж злорадствует огонь.
Не хочу идти я на уступки.
Да и Роза в серебристой шубке
Мне, смеясь, протягивает губки,
Пылкую мечту мою дразня.
Пальчики твои как лед осенний!
Сядь ко мне скорее на колени,
Жарче, жарче поцелуй меня!
Сумерки сгустились. У окна
Ночь проходит в траурной одежде,
Но любовь к нам, Роза, как и прежде,
Явной благосклонности полна.
Вот в окно еще стучится пара.
Жанна! Поль! Входите без удара.
Нам ли вчетвером не хватит жара
Молодости, пунша и огня?
У камина предадимся лени.
Сядь ко мне скорее на колени,
Жарче, жарче поцелуй меня!
Утомили ласки, и давно
Лампы свет благоразумный нужен.
Роза нам приготовляет ужин, —
Стол накрыт, и пенится вино.
Старый друг за розовым стаканом,
Весь горя рассказом неустанным
Нас уводит по чудесным странам,
Хрусталем и рифмами звеня.
Алый пунш пылает в горькой пене.
Сядь ко мне скорее на колени,
Жарче, жарче поцелуй меня!
Вся земля под саваном лежит,
Нету ей ни слова, ни дыханья,
Но ночных метелей завыванье
Нашего веселья не смутит.
Нам мечта, с любовью в заговоре,
В пламени показывает море,
Теплый край, где счастье на просторе
Ставит парус, путников маня.
Пусть же в дверь стучатся к нам морозы,
Ведь покуда не вернутся розы, —
Милая, целуешь ты меня!

«Каждый вечер этот узник пишет, а иногда и по ночам. Но тюремный смотритель не будет стучать ему в дверь, хотя давно пора погасить свечу. Этот узник особенный. Песни, которые он сочиняет, поет вся Франция. Из-за этих-то своих смелых песен он и сидит в тюрьме». (Муравьева) Вот он пишет о боге бедняков.


Есть божество; довольный всем, склоняю
Пред ним без просьб я голову свою.
Вселенной строй спокойно созерцаю,
В ней вижу зло, но лишь добро люблю.
И верит ум мой будущему раю,
Разумных сил предвидя торжество.
Держа бокал, тебе себя вверяю,
Всех чистых сердцем божество!
Приют мой прост, бедна моя одежда,
Как друг, верна святая бедность мне;
Но здесь мой сон баюкает надежда —
И лучший пух мне грезится во сне…
Богов земных — другим предоставляю:
Их милость к нам — расчет иль хвастовство.
Держа бокал, тебе себя вверяю,
Всех чистых сердцем божество!
Земных владык законами и властью
Не раз играл здесь баловень судьбы.
И вы, божки, игрушкой были счастью,
Пред ним во прах склоняясь, как рабы!
Вы все в пыли. Я ж чист и сохраняю
В борьбе за жизнь покой и удальство.
Держа бокал, тебе себя вверяю,
Всех чистых сердцем божество!
Угроз ханжи страшна бесчеловечность:
«Конец земле и времени конец!
Пришла пора узнать, что значит вечность…
На Страшный суд восстань и ты, мертвец!
Кто грешен — в ад! Дороги нет уж к раю:
Порок сгубил земное естество…»
Держа бокал, тебе себя вверяю,
Всех чистых сердцем божество!
Не может быть! Не верю в гнев небесный!
Всего творец — всему опорой бог!
Он дал любви дар творчества чудесный
И ложный страх рассеять мне помог.
Ко мне — любовь, вино, друзья! Я знаю,
Что вправе жить живое существо!
Держа бокал, тебе себя вверяю,
Всех чистых сердцем божество!

Божество тех, кто чист сердцем, позволяет поэтам немножко подтрунивать над ними, и не грозит за то огненными стрелами ада. И Биранже прекрасно знает об этом. И подтрунивает:


Однажды бог, восстав от сна,
Курил сигару у окна
И, чтоб заняться чем от скуки.
Трубу взял в творческие руки;
Глядит и видит: вдалеке
Земля вертится в уголке.
«Чтоб для нее я двинул ногу,
Черт побери меня, ей-богу!
О человеки всех цветов! —
Сказал, зевая, Саваоф, —
Мне самому смотреть забавно,
Как вами управляют славно.
Но бесит лишь меня одно:
Я дал вам девок и вино,
А вы, безмозглые пигмеи,
Колотите друг друга в шеи
И славите потом меня
Под гром картечного огня.
Я не люблю войны тревогу,
Черт побери меня, ей-богу!
Меж вами карлики-цари
Себе воздвигли алтари,
И думают они, буффоны,
Что я надел на них короны
И право дал душить людей.
Я в том не виноват, ей-ей!
Но я уйму их понемногу,
Черт побери меня, ей-богу!

«Меняются времена, меняется политика, меняются политики. И вот уже бегут на поклон к Беранже те, кто рашьше его сажал. Почему? Они не могут не чувствовать, что он, народный поэт, одним из первых лиц в революции, обязанной своим успехом мужеству и геройству народа, мелкой буржуазии и рабочим. И не удивительно, что поэт принимает участие в обсуждении списка временного правительства и самовольно вычеркивает имя самого пэра, скомпромитировавшего себя в революционные дни.

Какая патетическая картина! Народный песенник, пятнадцать лет яростно боровшийся с Реставрацией, с Бурбонами, эмигрантами присутствует при торжестве народа-победителя. Вознесенный на вершину революции, Беранже испытывает одно-единственное чувство – страх. Он боится за юную революцию. У него кружится голова при виде опасностей, окружающих ее. Победители были настолько незрелы для революции, что ставили во главе республики заправил Реставрации. БЕранже предлагали обзавестись министерским портфелем, но он отказался:


Нет, нет, друзья! Мне почестей не надо,
Другим бросайте деньги и чины.
Я — бедный чиж — люблю лишь зелень сада
И так боюсь силков моей страны!
Мой идеал — лукавая Лизетта,
Обед с вином, друзья и жар поэм.
Родился я в соломе, в час рассвета, —
Так хорошо на свете быть никем!
Вся роскошь дня вот здесь, в моем окошке.
Порой судьба, удачами маня,
И мне на стол отряхивает крошки,
Но я шепчу: — Твой хлеб не для меня!
Пускай бедняк, работник неустанный,
Возьмет по праву то, что нужно всем,
Я для него рад вывернуть карманы, —
Так хорошо на свете быть никем!
Когда меня охватит вдохновенье,
Мои глаза уже не различат,
Кто там, внизу, достоин сожаленья —
Царь или раб? Сам маршал иль солдат?
Я слышу гул. Я знаю: это Слава,
Но имени не слушаю, — зачем?
Ведь имя — прах. Оно пройдет. И, право,
Так хорошо на свете быть никем!

Творец стихов не станет и близко приближаться к трону короля, ибо


Там, где трон, всегда ржавеет лира
И страдает насморком поэт.

Беранже отверг все сделанные ему предложения министерских портфелей, все синекуры, все кресты, все пенсии, отказался от членства в Академии. В эпоху общего рвачества он, представитель бедноты, желал оставаться по-прежнему бедным и независимым, не посягающим на народные деньги». (Ю. Данилин) И писал об этом:


Всем вашим рабским чужд наукам,
Брожу я в свете дикарем.
С веселостью и метким луком
Ничьим не буду я рабом:
Довольно стрел, чтоб защищаться,
Кует сатира для меня.
Одна Лизетта вправе улыбаться,
Когда скажу, что независим я, —
Да, независим я.
Не каждая ли власть есть бремя?
Несносна доля королей:
Держи чужую цепь все время.
Их пленным, право, веселей.
Могу ль я властью увлекаться,
Любовь ответит за меня.
Одна Лизетта вправе улыбаться,
Когда скажу, что независим я, —
Да, независим я.
В ладу с судьбою, данной небом,
Иду, куда мне путь лежит;
Пою, богат насущным хлебом,
В надежде быть и завтра сыт.
День кончен; нечем сокрушаться,
Когда постель манит меня.
Одна Лизетта вправе улыбаться,
Когда скажу, что независим я, —
Да, независим я.

Самому принцу Наваррсому Беранже смело приподносит свой совет:


Тебе – французскую корону?
Ты спятил, бедный Матюрен!
Не прикасайся лучше к трону,
Гнезду насилий и измен.
Там лесть чадит свои угары
Безделью в кресле золотом.
Займись-ка лучше, принц Наварры,
Своим сапожным ремеслом!
У жизни есть свои законы
Несчастье учит мудреца.
Ты б отказался от короны,
Когда б подумал до конца.
Легко ль считать судьбы удары?
Сначала трон — а что потом?
Займись-ка лучше, принц Наварры,
Своим сапожным ремеслом!
Ты выпьешь чашу испытаний
Сам, до последнего глотка.
Твой трон, обещанный заране,
Займут союзные войска,
И будут гнать их эмиссары
Все выше цены с каждым днем.
Займись-ка лучше, принц Наварры,
Своим сапожным ремеслом!
Ведь под тяжелою их лапой
Ты должен будешь — рад не рад —
С церковной сворою и папой
Писать позорный конкордат,
И, золотя его тиары,
Ты сам ограбишь отчий дом.
Займись-ка лучше, принц Наварры,
Своим сапожным ремеслом!
Друзья далеко. Враг открыто
Нас оставляет без сапог,
И для чужого аппетита
Кладем мы курицу в пирог.
Из башмаков — нет целой пары,
Одним обходимся плащом…
Пора заняться, принц Наварры,
Простым сапожным ремеслом!

«Вот сам герцог приглашает Беранже в свои апартаменты. Но поэт ответил, что он пользуется совсем не тем словарем, к которому прибегают в салонах. И отправился другим путем. Туда, где на окраине Парижа близ Монпарнасской заставы небольшое строение, на вывеске которого ярко намалевана мельница с зелеными крыльями. Сюда охотно захаживает простой люд. Появление Беранже встречают приветственными возгласами:

— Шапки долой!

После обильной еды начинается песенный круг. Самый большой успех выпадает на долю Беранже. В его закромах много славных подарков этому простому люду.


Жарче лето, звонче голос
На полях веселых жниц.
Не один уронят колос
Беднякам они с кошниц.
Нас с тобой в снопах тяжелых
Много ждет ночей веселых.
Руку дай! Бежим в поля!
С нами любит вся земля!
Пышной осенью корзины
Наполняет виноград.
В погребах родной долины
Бродит розовый мускат.
Старики в стаканах алых
Видят отсвет дней бывалых.
Руку дай! Бежим в поля!
С нами любит вся земля!
Так прощай, Париж продажный,
Не хочу твоих румян,
Здесь искусство — дым миражный,
Нежность женская — обман.
Уберечь от всех хочу я
Тайну рифм и поцелуя.
Руку дай! Бежим в поля!
С нами любит вся земля!

Несмотря на обилие горестей, Беранже не стал мрачным, нелюдимым, забившимся в свою нору отшельником. Приступы тоски, которые порой находили на него, он скрывал от друзей, как постыдную слабость, учится побеждать свои горести. Природная жизнерадостность и общение с друзьями, близкими по духу, такими же молодыми бедняками, как он, помогали ему в этом.


Я жив, здоров, а вы, друзья, хотите
Воздвигнуть мне богатый мавзолей;
К чему? Зачем?.. Карман свой пощадите
И блеск гробниц оставьте для князей.
Что в мраморе и бронзе для поэта?
Я и без них просплю в земле сырой,
Пока я жив — купите мне моэта:
Пропьем, друзья, надгробный камень мой!
Друзья мои, придется вам немало
За мавзолей богатый заплатить:
Не лучше ль нам, под чоканье бокала,
Мой памятник приятельски распить?
Все за город! Затеем там пирушку!
Своих подруг возьмите вы с собой;
Уж так и быть… и я возьму старушку…
Пропьем, друзья, надгробный камень мой!

— За песни и музыку, — провозглашает тост Беранже.

Послушать друзей, так можно поверить, что они осушают вино бочками, а на самом деле довольствуются одной бутылкой. Но зато с каким пылом чокаются! Песни свободные, как ласточки, стремительно проносятся, фривольные, лукавые озорные гораздо ближе сердцу, чем надутые оды». (Муравьева)

Великий Гете сказал о них: «Песни Беранже полны такой грации, ума, тончайшей иронии, обладают такой художественной законченностью и мастерской отработкой языка, что им дивится не только Франция, но и вся образованная Европа».

Вот на песенный круг вышла шутливая песня о любовных приключениях самого папы.


— О мать, оставь суму! Сам папа
С тобою спал в пуховиках.
Пойду к нему — где плащ и шляпа? —
Скажу, что он дурной монах.
Пусть даст мне рясу капуцина, —
Хоть и ландскнехт я недурной.
Вот ты какой,
Создатель мой!
Святой отец, примите сына.
Иль черт с тобой,
Отец святой,
Я трон твой в пекло пну ногой!
И вот я в дверь ломлюсь с нахрапу.
Выходит ангел. — Эй, дружок,
Хочу скорее видеть папу,
Я от Марго, ее сынок.
С Марго валялся он в перинах,
И сам, должно быть, я святой.
Вхожу с поклоном поневоле,
А он зевает — встал от сна.
— За индульгенцией ты, что ли?
— Э, нет! Им нынче грош цена!
Я — сын твой. Вот всему причина:
Твой рот, твой нос и голос твой.
Мои сестрицы – дочки ваши
За хлеб и за цветной лоскут
В притонах, с ведома мамаши,
Любовь и ласки продают.
И дьявол только ждет почина…
Подумайте над их судьбой.
Но он в ответ мне: — В эти годы
Бедны мы, что ни говори!
— Как? А церковные доходы?
А мощи? А монастыри?
Дай мне хоть кости Августина
Их купит ростовщик любой.
— Вот сто экю, исчадье ада!
Ну и сыночек! Ну и мать!
— Пока мне больше и не надо,
А завтра я приду опять.
Крепка у церкви паутина,
Улов всегда в ней недурной.
Вот ты какой,
Создатель мой!
Святой отец, примите сына.
Иль черт с тобой,
Отец святой,
Я трон твой в пекло пну ногой!

Священнослужителям на песенном круге достается почем зря.


Святой обедал. Бес явился:
«Пьем вместе, или тотчас в ад!»
Тот очень рад; но изловчился
Влить в рюмку освященный яд.
Бес выпил. В пот его кидает;
Упал он; жжет его с вина.
Как еретик, он издыхает…
Да, умер, умер Сатана!
Монахи взвыли в сокрушенье:
«Он умер! Пал свечной доход!
Он умер! За поминовенье
Никто гроша не принесет!»
В конклаве все в унынье впали…
«Погибла власть! Прощай, казна!
Отца, отца мы потеряли…
Ах, умер, умер Сатана!
Лишь страх вселенной управляет:
Он сыпал нам свои дары.
Уж нетерпимость угасает;
Кто вновь зажжет ее костры?
Все ускользнут из нашей лапы,
Всем будет Истина ясна,
Бог станет снова выше папы…
Ах, умер, умер Сатана!»

Что и говорить, церковь, как никто другой, умела взымать плату за грехи человеческие. Вот сколь циничные слова вложил поэт в уста священнослужителей:


Хвалу мы богу воспоем
И золотом мошну набьем, —
Мы верой заторгуем.
Эй, дуйте, дуйте! Кровь и ад!
Повсюду свет задуем,
И пусть костры горят!
Бог даст, не смогут сосчитать
Чудес, творимых адом.
Не хочешь нам блага отдать —
Побьем мы землю градом.
И раззвоним на весь народ,
Что сам Христос нам письма шлет.
Мы верой заторгуем.
Эй, дуйте, дуйте! Кровь и ад!
Повсюду свет задуем,
И пусть костры горят!

Страшные костры, которые не согреют озябшее человеческое существо.


Снег валит. Тучами заволокло все небо.
Спешит народ из церкви по домам,
А там, на паперти, в лохмотьях, просит хлеба
Старушка у людей, глухих к ее мольбам.
Уж сколько лет сюда, едва переступая,
Одна, и в летний зной, и в холод зимних дней,
Плетется каждый день несчастная — слепая…
Подайте милостыню ей!
Кто мог бы в ней узнать, в униженной, согбенной,
В морщинах желтого, иссохшего лица,
Певицу, бывшую когда-то примадонной,
Владевшей тайною обворожить сердца.
В то время молодежь вся, угадав сердцами
Звук голоса ее и взгляд ее очей,
Ей лучшими была обязана мечтами.
Подайте милостыню ей!
В то время экипаж, певицу уносивший
С арены торжества в сияющий чертог,
От натиска толпы, ее боготворившей,
На бешеных конях едва проехать мог.
А уж влюбленные в ее роскошной зале,
Сгорая ревностью и страстью все сильней,
Как солнца светлого — ее приезда ждали.
Подайте милостыню ей!
Картины, статуи, увитые цветами,
Блеск бронзы, хрусталей сверкающая грань…
Искусства и любовь платили в этом храме
Искусству и любви заслуженную дань.
Поэт в стихах своих, художник в очертаньях —
Все славили весну ее счастливых дней…
Вьют гнезда ласточки на всех высоких зданьях…
Подайте милостыню ей!
Средь жизни праздничной и щедро-безрассудной
Вдруг тяжкая болезнь, с ужасной быстротой
Лишивши зрения, отнявши голос чудный,
Оставила ее с протянутой рукой.
Нет! не было руки, которая б умела
Счастливить золотом сердечней и добрей,
Как эта — медный грош просящая несмело…
Подайте милостыню ей!
Ночь непроглядная сменяет день короткий…
Снег, ветер все сильней… Бессильна, голодна,
От холода едва перебирает четки…
Ах! думала ли их перебирать она!
Для пропитанья ей немного нужно хлеба.
Для сердца нежного любовь всего нужней.
Чтоб веровать она могла в людей и небо,
Подайте милостыню ей!

И вот рядом со старухой старый бродяга. Грустную историю поведал он поэту:


Я стар и хил; здесь у дороги,
Во рву придется умереть.
Пусть скажут: «Пьян, не держат ноги».
Тем лучше, — что меня жалеть?
Один мне в шапку грош кидает,
Другой и не взглянув идет.
Спешите! Пир вас ожидает.
Старик бродяга и без вас умрет.
От старости я умираю!
Не умер с голода. Я ждал —
Хоть при смерти покой узнаю.
Да нет — в больницу не попал.
Давно везде народ набился,
Все нет ему счастливых дней!
Я здесь, на улице, родился,
Старик бродяга, и умру на ней.
Я смолоду хотел трудиться,
Но слышал в каждой мастерской:
«Не можем сами прокормиться;
Работы нет. Иди с сумой».
У вас, твердивших мне о лени,
Сбирал я кости по дворам
И часто спал на вашем сене.
Старик бродяга благодарен вам.
Приняться мог за воровство я;
Нет, лучше по миру сбирать.
Дорогой яблоко чужое
Едва решался я сорвать.
Но двадцать раз меня сажают
В острог благодаря судьбе;
Одно, что было, отнимают;
Старик бродяга, солнца нет тебе!
Что, люди, вы не раздавили
Меня, как вредного червя?..
Нет, лучше б вовремя учили,
Чтоб мог полезен стать и я!
Я был бы не червем — пчелою…
Но от невзгод никто не спас.
Я мог любить вас всей душою;
Старик бродяга проклинает вас!

К автору этих проникновенных, сочувственных строк уже тоже приближается старость. Вот и стукнуло пятьдесят лет.


Откуда вдруг цветы? В чем дело?
Рожденья не справляю, нет, —
Хотя и вправду пролетело
Над головой полсотни лет.
Как быстротечны эти годы!..
Как много миновало дат…
Как сморщили мой лоб невзгоды…
Увы, увы, — мне пятьдесят!
Жизнь ускользает ежечасно…
Кто там в мою стучится дверь?
Не буду отворять напрасно, —
Надеждам всем конец теперь!..
Уверен я, что доктор это, —
Ведь он моим страданьям рад.
Уж не воскликну: «Вот Лизетта!»
Увы, увы, — мне пятьдесят!
Как старость муками богата!
Подагра гложет без конца,
В ушах моих как будто вата,
И впереди — удел слепца…
Слабеет разум… Уж на свете
Я вижу только цепь утрат…
Ах, уважайте старость, дети!
Увы, увы, — мне пятьдесят!
Кто там стучится так упорно?
О небо! — Это смерть! — Пора!
Пойду открою ей покорно…
Как видно, кончена игра!
Земля грозит войной, чумою…
Не видит звезд последний взгляд…
Открою!.. Бог пока со мною!
Увы, увы, — мне пятьдесят!
Но что я вижу? Ты, подруга,
Опора юная любви!
Меня спасая от недуга,
Себя ты жизнью назови!
Ты, как весна, рассыпав розы,
Пришла в мой помертвелый сад,
Чтоб я забыл зимы угрозы!
Увы, увы, — мне пятьдесят!

Кто же эта долгожданная подруга? Быть может, Лизетта – простушка-прелестница, так часто мелькающая в стихах? Нет. «Это Жюдит Фрер. С ней он знаком с детства. Он решается поднять на нее глаза:


О боги, как она красива!
А я… А я – такой урод!

Загруженный работой в отцовской конторе Беранже редко встречается в Жюдит. Она много читает, любит музыку, у нее есть вкус к поэзии, с ней можно разговаривать, не боясь остаться непонятым. И она добра и так внимательна. Он гордится ее дружбой, гордится тем, что она серьезно смотрит на его поэтические опыты, верит в его будущее. Это так важно для него. А для нее? Она любит поэта.

Жюдит не из тех, кто завязывает мимолетные любовные связи, она совсем не похожа на маленьких гризеток, которые с легкостью и быстротой порхают от одного к другому. Беранже совсем не осуждает их, этих перелетных пташек, если они бескорыстны и правдивы в своих чувствах. Но ему ближе строгость Жюдит. В самые трудные дни его жизни она приходит к нему, протягивает ему руку помощи. Это стойкое чувство, любовь и дружба неразрывны в них». (Муравьева)

Их жизнь, прошедшая подле друг друга, клонится к закату. Увы! Пора дать наставления своей стареющей возлюбленной:


Ты отцветешь, подруга дорогая,
Ты отцветешь… твой верный друг умрет…
Несется быстро стрелка роковая,
И скоро мне последний час пробьет.
Переживи меня, моя подруга,
Но памяти моей не изменяй —
И, кроткою старушкой, песни друга
У камелька тихонько напевай.
А юноши по шелковым сединам
Найдут следы минувшей красоты
И робко спросят: «Бабушка, скажи нам,
Кто был твой друг? О ком так плачешь ты?»
Как я любил тебя, моя подруга,
Как ревновал, ты все им передай —
И, кроткою старушкой, песни друга
У камелька тихонько напевай.
И на вопрос: «В нем чувства было много?»
«Он был мне друг», — ты скажешь без стыда.
«Он в жизни зла не сделал никакого?»
Ты с гордостью ответишь: «Никогда!»
Как про любовь к тебе, моя подруга,
Он песни пел, ты все им передай —
И, кроткою старушкой, песни друга
У камелька тихонько напевай.
Над Францией со мной лила ты слезы.
Поведай тем, кто нам идет вослед,
Что друг твой слал и в ясный день и в грозы
Своей стране улыбку и привет.
Напомни им, как яростная вьюга
Обрушилась на наш несчастный край, —
И, кроткою старушкой, песни друга
У камелька тихонько напевай!
Когда к тебе, покрытой сединами,
Знакомой славы донесется след,
Твоя рука дрожащая цветами
Весенними украсит мой портрет.
Туда, в тот мир невидимый, подруга,
Где мы сойдемся, взоры обращай —
И, кроткою старушкой, песни друга
У камелька тихонько напевай.

Беранже дает советы своим друзьям:


Апостол радости беспечной,
Друзья, я проповедь прочту:
Все блага жизни скоротечной
Хватайте прямо на лету…
Наперекор судьбы ударам,
Чтоб смелый дух в свободе рос…
Вот вам совет мой, — ведь недаром
Я в цвете лет лишен волос.

Но сам «апостол радости» загрустил:


Моя веселость улетела!
О, кто беглянку возвратит
Моей душе осиротелой —
Господь того благословит!
Старик, неверною забытый,
Сижу в пустынном уголке
Один — и дверь моя открыта
Бродящей по свету тоске…
Зовите беглую домой,
Зовите песни петь со мной!
Она бы, резвая, ходила
За стариком, и в смертный час,
Она глаза бы мне закрыла:
Я просветлел бы — и угас!
Ее приметы всем известны;
За взгляд ее, когда б я мог,
Я б отдал славы луч небесный…
Ко мне ее, в мой уголок!
Зовите беглую домой,
Зовите песни петь со мной!
Ее припевы были новы,
Смиряли горе и вражду;
Их узник пел, забыв оковы,
Их пел бедняк, забыв нужду,
Она, моря переплывая,
Всегда свободна и смела,
Далеко от родного края
Надежду ссыльному несла.
Зовите беглую домой,
Зовите песни петь со мной!
«Зачем хотите мрак сомнений
Внушать доверчивым сердцам?
Служить добру обязан гений, —
Она советует певцам. —
Он как маяк, средь бурь манящий
Ветрила зорких кораблей;
Я — червячок, в ночи блестящий,
Но эта ночь при мне светлей».
Зовите беглую домой,
Зовите песни петь со мной!
Она богатства презирала
И, оживляя круг друзей,
Порой лукаво рассуждала,
Порой смеялась без затей.
Мы ей беспечно предавались,
До слез смеялись всем кружком.
Умчался смех — в глазах остались
Одни лишь слезы о былом…
Зовите беглую домой,
Зовите песни петь со мной!
Она восторг и страсти пламя
В сердцах вселяла молодых;
Безумцы были между нами,
Но не было меж нами злых.
Педанты к резвой были строги.
Бывало, взгляд ее один –
И мысль сверкнет без важной тоги,
И мудрость взглянет без морщин…
Зовите беглую домой,
Зовите песни петь со мной!

Так поэт звал-призывал свою веселость, ведь


Без ее живого взгляда
Немеет голос… ум бежит…
И догоревшая лампада
В могильном сумраке дрожит…

Но веселость где-то заплутала. Пришли стихи грустные, однако все же с отблеском надежды:


Зима, как в саван, облекла
Весь край наш в белую равнину
И птиц свободных на чужбину
Любовь и песни унесла.
Но и в чужом краю мечтою
Они летят к родным полям:
Зима их выгнала, но к нам
Они воротятся весною.
Им лучше в дальних небесах;
Но нам без них свод неба тесен:
Нам только эхо вольных песен
Осталось в избах и дворцах.
Их песни звучною волною
Плывут к далеким берегам;
Зима их выгнала, но к нам
Они воротятся весною.
Нам, птицам стороны глухой,
На их полет глядеть завидно…
Нам трудно петь — так много видно
Громовых туч над головой!
Блажен, кто мог в борьбе с грозою
Отдаться вольным парусам…
Зима их выгнала, но к нам
Они воротятся весною.
Они на темную лазурь
Слетятся с громовым ударом.
Чтоб свить гнездо под дубом старым,
Но не согнувшимся от бурь.
Усталый пахарь за сохою,
Навстречу вольным голосам,
Зальется песнями, — и к нам
Они воротятся весною.

Надежда вспыхнула, промелькнула и угасла. Старость вместе со старым псом пристроилась в уголке темной комнаты. Позвать его что ли?..


Ко мне, мой пес, товарищ мой в печали!
Доешь остаток пирога,
Пока его от нас не отобрали
Для ненасытного врага!
Вчера плясать здесь стан врагов собрался.
Один из них мне приказал:
«Сыграй нам вальс». Играть я отказался;
Он вырвал скрипку — и сломал.
Она оркестр собою заменяла
На наших праздничных пирах!
Кто оживит теперь веселье бала?
Кто пробудит любовь в сердцах?
Нет скрипки той, что прежде вдохновляла
И стариков и молодых…
По звуку струн невеста узнавала,
Что приближается жених.
Суровый ксендз не строил кислой мины,
Заслышав музыку в селе.
О, мой смычок разгладил бы морщины
На самом пасмурном челе!
Смычок мой нес рабочим развлеченье,
Больных страдальцев утешал;
Неурожай, поборы, притесненья —
С ним все бедняк позабывал…
Он заставлял стихать дурные страсти,
Он слезы горя осушал;
Все то, над чем у Цезаря нет власти,
Простой смычок мой совершал!
Друзья! скорей… ружье мне дайте в руки,
Когда ту скрипку враг разбил!
Чтоб отомстить за прерванные звуки —
Еще во мне достанет сил!
Погибну я, но пусть друзья и братья
Вспомянут с гордостью о том,
Что не хотел в дни бедствия играть я
Пред торжествующим врагом!
Ко мне, мой пес, товарищ мой в печали!
Доешь остаток пирога,
Пока его от нас не отобрали
Для ненасытного врага!

Поэт еще пытается удержать свою Музу.


Вот фея рифм, властительница песен
В земной туман для счастья послана,
Она поет, и взгляд ее чудесен.
Отдайся ей — иль улетит она.
В размахе крыл простор есть лебединый,
Она несет вступившим с ней в союз
Завидный дар для наших бедных муз:
Алмазы, бриллианты и рубины.
В ее словах для нас любовь и май,
Останься с нами, пой, не улетай!

Нет, фея песен не улетает, не оставляет своего поэта. Но она стала иной.


Конец стихам! Как осенью глухою
Поселянин в увядший сад идет
И смотрит: под последнею листвою
Не притаился ль где забытый плод, —
Так я хожу, ищу. Но все увяло;
На дереве ни листьев, ни плодов:
Корзины не наполнить, как бывало…
Меня покинул светлый дар стихов.

Ко многому привыкает человек. И со старостью, занимающей долгий отрезок жизненного пути, тоже можно примириться.


Я праздную свое рожденье:
Мне семьдесят сегодня лет.
Тот возраст будит уваженье,
Но вряд ли кем-нибудь воспет…
Старик семидесятилетний —
Солидный титул!.. Но, дружки,
«Куда как скучны старики! —
Твердит мне опыт многолетний. —
Куда как скучны старики!
Одно безделье им с руки».
Жить до ста лет — избави боже! —
Не пожелаешь и врагу.
Мне только семьдесят — и что же? —
Совсем уж петь я не могу!
Корплю над рифмами плохими,
Боюсь не дописать строки…
Куда как скучны старики!
Друзья! Посмейтесь же над ними:
«Куда как скучны старики!
Одно безделье им с руки».

Однако Беранже безделье и не снилось. Вот он задумывается о бренности земного бытия:


Недолгий срок людское племя
Гуляет по тропам земным.
Возница наш — седое Время —
Уже давно дружу я с ним.
Роскошно ль, скромно ли свершаешь путь по свету —
Нещадно гонит старина,
Пока не взмолишься: «Останови карету!
Хлебнем прощального вина!»
Он глух. Ему по нраву — гонка.
Он плетью хлещет, разъярясь;
Пугая нас, хохочет звонко,
Пока не выворотит в грязь.
Боишься, как бы вдруг не разнесло планету
Копытом звонким скакуна.
Останови, ямщик, останови карету!
Хлебнем прощального вина!

Вот поэт уже дожил до глубокой старости. Он прощается со своей родиной:


О Франция, мой час настал: я умираю!
Возлюбленная мать, прощай: покину свет, —
Но имя я твое последним повторяю.
Любил ли кто тебя сильней меня? О нет!
Я пел тебя, еще читать не наученный,
И в час, как смерть удар готова нанести,
Еще поет тебя мой голос утомленный.
Почти любовь мою — одной слезой. Прости!
Когда цари пришли и гордой колесницей
Тебя растоптанной оставили в пыли,
Я кровь твою унять умел их багряницей
И слезы у меня целебные текли.
Бог посетил тебя грозою благотворной, —
Благословениям грядущего внимай:
Осеменила мир ты мыслью плодотворной,
И равенство пожнет плоды ее. Прощай!
Я вижу, что лежу полуживой в гробнице.
О, защити же всех, кто мною был любим!
Вот, Франция, — твой долг смиренный голубице,
Не прикасавшейся к златым полям твоим.
Но чтоб ты слышала, как я к тебе взываю,
В тот час, как бог меня в иной приемлет край, —
Свой камень гробовой с усильем поднимаю…
Рука изнемогла, — он падает… Прощай!

«В последние годы жизни в его скромной квартирке начинает часто мелькать ряса епископа. Он приходит настолько часто, что Беранже ему намекает на это. Но намек сделан в форме тонкой, и монсиньор предпочитает его не понимать. К тому же сестра поэта, старая монахиня, настойчиво преследует брата просьбами об обращении. В результате, когда Беранже лежал на смертельном ложе, к нему проник священник. Факт предсмертной исповеди и причастия непокорного поэта доставил величайшее удовольствие реакционерам и огорчил лагерь друзей.

Беранже умер 16 июля 1857 года спустя месяц после смерти своей гражданской жены и верного друга всей жизни – Жюдит Фрер.

Как и предполагал поэт, правительство поспешило обставить его похороны соответствующими мерами. Вдоль всего пути следования похоронной процессии шпалерами стояли войска, а население и рабочие были оттиснуты в проулки и не могли присоединиться к небольшой кучке ближайших друзей поэта, следовавших за гробом». (Ю.Данилин)

Пьер Жан Биранже похоронен. Но поэт жив, и стихи его все так же звучат, задорно и призывно, уговаривая друзей не грустить:


Небо падает, склоняясь
Над моею головой,
И уж ясно видеть стало,
Что наличных слишком мало
Кошелек содержит мой.
Но я полон упованья
Повторить вам: «до свиданья»,
Миновав предел земной.
Чокнемся звучней
Чашами прощанья!
Лиза, веселей!
Братья, до свиданья!
И — пошел живей!
Юноша, певец весенний,
Жду тебя без опасений,
Продолжай мой путь земной!..
Дар твой светел и чудесен.
Ты — король, владыка песен,
Дорогой наследник мой.
Мир спокойно покидаю, —
Ведь наверное я знаю:
Трон мой будет за тобой!