Независимый Низами.


</p> <p>Независимый Низами.</p> <p>

Автор прекрасной «Хамсе» – «Пятерицы» – пяти эпических поэм Абу Мухаммад Ильяс ибн Юсуф Ганджеви более известный в мире как великий поэт Низами родился где-то около 1141 года в городе Ганджа на территории современного Азербайджана. Семья его была достаточно знатного происхождения и могла позволить себе дать мальчику блестящее образование. Он глубоко постиг астрономию и астрологию, неплохо разбирался в медицине и фармакологии, математике и химии, великолепно знал историю античного мира, древнюю историю Ирана, историю и предания многочисленных племен, проживавших в землях, раскинувшихся от Китая до побережья Средиземного моря. Ему были хорошо известны труды Платона и Аристотеля, трактаты Архимеда и Евклида, которые в арабских переводах имели весьма широкое хождение среди образованного населения Востока. И, конечно же, знание литературы были самыми обширнейшими. Низами помнил наизусть многие тысячи стихотворных строк из произведений древних и новых поэтов. Он учился у них и в то же время


Брал урок у зари по веленью души
И завесу волшебного вечера шил.

Ясных биографических сведений о Низами осталось очень мало, поэтому средневековые сборники биографий поэтов приводят сведения о нем преимущественно легендарного содержания. Его имя не упоминается ни в одном из списков придворных стихотворцев ни одного из имевших честь существовавать при Низами царских дворов. Однако же поэмы Низами посвящены многим венценосным персонам, которые сами заказывали их ему. Таким образом, поэту удалось избежать вязкой атмосферы придворного лицемерия и колючей оболочки враждебности и корыстолюбивого соперничества, которые преследуют всякого приближенного к царскому двору человека. Зарабатывая на жизнь исключительно литературным трудом, поэт остался свободен в своих творениях.


Я слова по чужим образцам не вязал,
Что велело мне сердце, лишь то и сказал.
И занятное ж дело предпринял я:
Формы новые вылепил в глине я.
Пока не услышала в слове душа
Весть сердца – не начала глина дышать.
Черты каждой мысли собрав в букет,
К крылу птицы слов привязан поэт.

Поэму «Сокровищница тайн» Низами посвятил правителю Эрзинджану из Малой Азии. В этом эпическом произведении он постарался изложить многие свои взгляды на мир, иллюстрируя философские рассуждения занимательными историями и притчами, в которых стремился показать и идеального правителя, и идеального возлюбленного, и идеального поэта, «умирающего в слове, и в слове живущего». Поэта, который всего себя, всего, до единой клеточки своего тела, отдавал бы служению поэзии. Он


Кровь печени вмешивал в страстную речь,
Чтоб влагою печени пламя зажечь.
Лишь только о сердце зашла его речь,
Жир мозга потек, чтоб светильник зажечь.

Низами, не снизошедший до той степени унижения, когда творец обивает царские пороги, стал ходатаем бедных и обездоленных. Своему венценосному заказчику он не боится писать от имени бедной, забитой старухи:


«О, где же, султан, справедливость твоя?
Тобой, что ни год, обижаема я!
Забрался твой пьяный слуга под мой кров,
Ногой мне в лицо надавал пинков,
Избил, истоптал без вины меня он,
За волосы выволок из дому вон.
На людях ругал, поносил, как зверь,
Насилья печать наложил на дверь.
«Горбатая, эй, отвечай, — говорит, —
Такой-то на улице кем был убит?
Убийцу ища, обыскал весь дом, —
О, есть ли насилие больше в ком?».

Низами ходатайствует о всех голодных и одновременно понимает, что все просьбы его бесполезны, поэтому-то и дает голодающим ироничный совет: «ешьте, подобно Иисусову ослику, одну траву, потому как Создатель даст хлеба лишь тогда, когда выжмет пот из ладоней людей». Поэт мечтает об идеальном правителе, но в жизни такого не встречает, и ему остается лишь «плакать кровью от стыда над теми, кому кровь как вода».

История не оставила данных по поводу того, принял ли Эрзинджан такую заказную поэму. Скорее всего – нет. Но другой правитель Дербента, желая выразить свое восхищение, прислал поэту в подарок молодую рабыню по имени Афак. Возможно, свободолюбивая и прекрасная Афак, что в переводе с тюркского означает Беляночка, была слишком уж строптивой пленницей, не желавшей стать забавной игрушкой в похотливых султанских руках, и настолько возмущала спокойствие дремотного гарема, что от нее проще было избавиться. Возможно, сей султан захотел проучить не менее строптивого поэта, который позволил себе встать на путь наставления султанов и поучения их жизни, потому то и подкинул ему сей дар, с коварной усмешкой потирая руки. Но… просчитался.

Афак и Низами стали счастливыми возлюбленными. Счастье их увенчалось величайшим даром – рождением сына. Назвали его Мухаммедом. Низами души не чаял в своей молодой жене, украсившей нежными заботами его скромный дом, и в маленьком Мухаммеде, оглашавшем его то горестным плачем, то заливистым смехом. Судьба подарила этому счастливому семейству десять радостных лет жизни, а потом сказала: хватит, и… забрала из дома жену и мать.


Лежало тело нежное в бальзаме
Живой любви, омытое слезами.
И стон такой последний раздался,
Как будто то стонали небеса.

Вдовец и сирота остались в бесконечной горести. Боль и тоска, боль и гнетущая тоска, которая придавила всю жизнь тяжелыми мрачными валунами. Как жить?..

Лишь только тогда, когда самого тебя судьба нагло втолкнет в эту бездну горя и когда ты захлебнешься в нем, тогда лишь сможешь создать подобные строки: оплакиваю «тело в бальзаме живой любви, омытое слезами». Оплакиваю холодное тело, которое пытаюсь согреть теплым трепетным желанием, вернуть его к жизни. Но это невозможно… Невозможно… Невозможно…

Безумный кошмар смерти безумен тем, что ничего уже нельзя изменить. И лишь любящие души живых и ушедших, сплетенные навечно, вечно пронизанные друг другом, пребывают в ни с чем несравнимой близости. И неизбывное горе становится тенью несбывшегося счастья.

Низами не любил открывать свою страдающую душу перед читателями и не открывал. Но эта утрата отложила свой трагический отпечаток на всю его жизнь. Дважды еще приводил Низами в свой дом жен, но не одновременно. Он осуждал мусульманское многоженство: «У мужа, у которого много жен, никого близкого нет», — вполне справедливо рассуждал поэт.

С непостижимыми муками пережив горе утраты, он решил создать светлую поэму, в которой была бы женщина, была бы самая прекрасная женщина на свете, похожая на покинувшею его Беляночку. Он взял со стола калам, «колючкою времени руки стегнув, чтоб брались за дело без лени», и создал историю про Хосрова и Ширин. История эта случилась еще в домусульманском Иране.

Шах Ормуз


Мир озарив, державно создал право,
А правом созданным прочна была держава.
И рода своего желая продолженья
Творцу все назначал он жертвоприношенья.
Творец его мольбы отринуть не хотя,
Дал мальчика ему. О дивное дитя!
Он был жемчужиной из царственного моря,
Светил, как светоч, он, светилам божьим вторя.
Был гороскоп хорош, и благ его престол:
Соизволеньем звезд свой трон он приобрел.
Его отец, что знал его предначертанье,
Хосров Парвиз ему дал наименованье.
И подобрал ему отец учителей,
Чтоб он не прожил жизнь среди напрасных дней.
Когда ж в основу он десятилетья стал, —
Тридцатилетних ум он по ветру пускал.
Мощь рук его была, как сила лапы львиной.
Колонну рассекал мечом он в миг единый.
Он узел из волос развязывал стрелой,
Копьем кольцо срывал с кольчуги боевой.
Он все укрытое возмнил окинуть взором,
Добро и зло своим отметить приговором.
И были тайны тайн даны ему в удел.
Сокровищниц небес ключами он владел.
Постиг он: в мире нет сладчайшего, чем долг
Служения отцу, и пред отцом он молк.
Отец его любил сильнее всей вселенной,
Да что вселенная! – сильней души нетленной.
Шах к справедливости не поглощал стремленья, —
И в эти дни земля добилась исцеленья.
И выпустило мир из рук ослабших Зло.
Не стало злых людей. Спасение пришло.

Вот сколь велика была сила справедливости, оказавшаяся в руках достойного правителя.

Дальше в поэме рассказывается о том, как выехал Хосров со своими друзьями на охоту. Беспутно, надо признаться тебе, мой дорогой читатель, молодые люди вели себя там. Возмущенные жители села пожаловались султану на его сына. Как мы уже знаем, справедливость была превыше всего для персидского шаха. Наступило время расплаты. И вот вознегодовавший султан вершит «древний суд неукоснимый для всех и даже для своей жемчужины». Его приговор гласит: трон царевича отдать хозяину жилья, где царевич буйствовал и распутничал.

Пока царевич Хосров в горе предается полному и искреннему отчаянию, поэт Низами сравнил нравственные устои зороастризма и мусульманства. И сравнение это оказалось не в пользу последнего.


Где ж правосудье днесь великое, как рок?
Кто б сыну в наши дни подобный дал урок?
Огнепоклонником согрет был мир. Брось чванство,
Ведь нынешних времен постыдно мусульманство.
Да, мусульмане мы, а он – язычник был.
Коль то – язычество, — в чем мусульманства пыл?

Ответ на этот вопрос прочитывается между строк.

А в это время царевич, словно последний грешник, пал в прах у трона своего отца и воскликнул:


«Так много горести, о шах, мне не снести!
Великим будь, вину ты мне прости!
Ведь рот мой в молоке, и все мне в мире вновь.
Что ж, ты как мощный лев, мою пить хочешь кровь?
Пощады! Я – дитя! Сразит меня кручина,
Не в силах вынести я гнева властелина!
Я всякий гнев снесу на перепутьях жизни,
Лишь только б царственной не внять мне укоризне».

Распластавшись у трона отца,


Так стал горяч в покаянье Хосров,
Что гвозди коня растопил у подков.

И ахнул народ.


Покорность мудрая толпу людей сразила,
И вновь раздался плач – его взрастила сила, —
И вопли понеслись, как шум листвы в ветрах,
И жало жалости почуял шахиншах.
И на сыновий лик склонился взор Ормуза.
Он понял: сын ему – целенье, не обуза.
Он благороден, мудр, и как не разгадать,
Что божия на нем почила благодать.
Целуя сына в лоб, обвив его руками,
Ормуз повелевать велит ему войсками.
Когда сойдя с крыльца, на двор ступил Хосров,
Мир засиял: с него печальный пал покров.

Однажды Шапур – лучший друг Хосрова поведал ему о том, что живет в Армении великая госпожа по имени Михин-Бану.


Все области ей шлют покорно дань. Урона
Не ведает ни в чем. Лишь нет венца и трона.
Без счета крепостей есть у нее в горах,
Как велика казна – то ведает Аллах.
Нет мужа у нее, но есть почет и власть.
И, видно, дни свои она проводит всласть.
И вот в ее дому, столь полном переходов,
Одна племянница живет с ней год из года.
Глядишь – то гурия? Не гурия – луна.
Владычица ночей здесь под фатой видна.
Слова красавицы – поток отрадных смут,
А губы – сотням губ свой нежный сахар шлют.
Рой знатных девушек, в мир вышедших из рая,
Ей служат, угодить желанием сгорая.
Прекрасный лик ее запутал строй планет,
Луну он победил, и побелил рассвет.
Меджнуна бы смутить мечты о ней могли,
Ведь красота ее страшна красе Лейли.

Хосров, услышав столь обольстительное описание несравненной девушки, теперь может свершать лишь одно: мечтать, мечтать и мечтать о прекрасной Ширин. Он просит Шапура:


«Ты зданье заложил искусно и красиво.
Так заверши. Всегда твои создания – диво.
Иди паломником туда, где этот идол.
Хочу, чтоб хитростью ты идола мне выдал.
Узнай – добра ль, узнай – мне сердце не томи, —
Общаться может ли со смертными людьми.
Когда она, как воск, приемлет отпечаток, —
Оттисни образ мой. Внимай. Наказ мой краток:
Коль сердце жестко в ней – лети назад, как шквал,
Чтоб я холодное железо не ковал.

И Шапур отправился в дальний путь, и сказал:


«Мне с сердца твоего пылинки сдуть позволь
Когда на сердце пыль, в глубинах сердца – боль.
Я не усну, пока твой жар не успокою,
Приду, когда Ширин прийти я умолю.

Итак, Шапур отправился в долгий путь и благополучно преодолел его. Он достиг далекой Армении. Здесь нарисованный лик Хасрова Шапур спрятал в щербатый пень так, чтобы он непременно попал на глаза Ширин. Она, прогуливаясь, увидела изображение Хосрова, и он так понравился ей, что невинная девушка, буквально, впала в беспамятство. Милый лик теперь оставался всегда при ней.

Вот влюбленная девушка пришла вместе со своими подругами повеселиться на цветущем лугу, устроить там пир с возлиянием веселящего вина, и неожиданно


Промолвила Ширин с великою тоской:
«Навек утрачены терпенье и покой.
Подруги! Этот лик мы от людей не скроем.
Так выпьем за него, веселие утроим».
И за газелями полились вновь газели,
И голос кравчего приятней всяких зелий.
Наперсток горький пьет сладчайшая Ширин.
О, горечь сладкая! Властнее нету вин.
И с каждой чашею, в томлении великом
Ширин целует прах, склонясь пред милым ликом.
Когда же страсть и хмель ей крепче сжали грудь,
Терпенье тронулось нетерпеливо в путь.
И, как змея, Ширин в тоске сгибалась грозной,
Из раковины глаз теряя жемчуг слезный.

Обидно, как обидно, что не знает Ширин, кто же изображен на этом портрете. И вот она встречает Шапура, тут «со рта ее снялась печать, и она жемчуг речи нижет, и спрашивает: „Кто он?“» Шапур отвечает: Хосров Парвиз.

И еще говорит, и оправдывается:


«Я знаю живопись, ей обучался я,
Но душу принести не смог в твои края.
В подобье влюблена! Да что оно! Взгляни-ка
На прелесть тонкую его живого лика!
Увидишь целый мир, что создан из лучей,
Свет, озаривший мир, но все еще – ничей.

Всепоглощающая любовь позвала Ширин в дальний опасный путь. Вскочила она на самого быстрого гороподобного коня, у которого «пыль от ног не ухватить ветрам».


С планетой схожая, неслась Ширин: привала
Не делала нигде, неслась – не уставала.
Как будто бы гулям, свой повязавши плащ,
Селеньями неслась – и ветер был свистящ.
Грозили ей враги, неслась она в тревоге
По взгорьям, по степям, дорогой, без дороги.
Гороподобный конь, был словно ветер, скор,
Был ветер – позади, как ряд мелькнувших гор.
От всех трудов пути, поддавшихся усилью,
Ширин дорожною была покрыта пылью.
Ее усталый лик был призрачен и бел,
А нежный нрав ее в скитаньях огрубел.

В это время тетушка Ширин Михин-Бану тоскует-плачет по своей горячо любимой племяннице:


«О, где жемчужина? Коль зрю ее во сне, —
То не в объятьях зрю, а в моря глубине.
Тем, кто нырнет за ней, в мою укрою душу,
Всю душу я отдам. Я клятву не нарушу».

Пока страстно влюбленная Ширин мчалась к своему возлюбленному, вокруг него на его родине стали плестись и переплетаться придворные интриги. Враги царевича самовольно и тайно отчеканили монеты с его изображением и пустили в оборот. Старый шах был несказанно возмущен этим обстоятельством. В ослепляющем гневе он усомнился в порядочности сына, который, в свою очередь, ничего не знал, а главное — ничего дурного не делал. Когда же Хосров понял, что произошло, ему уже ничего не оставалось, как срочно покинуть родимый край, дабы спасти свою жизнь, ибо в царских семьях играют лишь в жестокие игры.

И вот какая неожиданная встреча произошла на пути Ширин, мчащейся к Хосрову, и Хосрова, мчащегося к Ширин. Судьба обозначила им одно место привала. Когда Ширин смывала с себя в серебристом ручье дорожную пыль, Хосров случайно увидел ее и изумился. Но он не знал, что перед ним его возлюбленная Ширин. Ведь ему был известен лишь ее словесный портрет. Здесь он узрел не менее прекрасный облик, но, как ему казалось, чужой.


Как чистый снег вершин, ее сверкало тело.
Страсть шаха снежных вод изведать захотела.
Царевич, лицезря сей блещущий хрусталь,
Стал солнцем, стал огнем, пылая, плакал, млея:
Ведь поднялась луна из знака Водолея.
Жасминогрудая не видела его
Из змеекудрого покрова своего.

Когда Ширин неожиданно увидела Хосрова, то тоже не признала возлюбленного. Она ожидала увидеть облаченного в рубины царевича, на всаднике же не было ни одного рубина, ибо кто же подобным образом одевается в дальний путь? И Ширин унеслась вдаль. А Хозрову осталось лишь произнести:


«Жемчужину найдя, не смог ее схватить!
Что ж! Камень я схвачу, чтоб камнем сердце бить!
Я снежный зрел нарцисс над гладью синих вод,
И воды замерли и были словно лед.
Я розу повстречал, да не сорвал с зарею, —
И ветер взял ее, и мгла сказала: «Скрою».

Так каждый из влюбленных помчался в свою сторону: Хосров в Армению к Шерин, а Шерин в Иран к Хосрову. Что и говорить,


Судьба нам каждый шаг назначивши, порой
Намерена своей потешиться игрой.

Когда Ширин очутилась во владениях Хосрова


Прислужницы, смотря на дивные черты,
От зависти свои перекусали рты.

Они наперебой начали задавать ей всевозможные вопросы, но Ширин была немногословна и бросила их надоедливой любознательности лишь «крупицы небылиц». Однако жить горянке среди зноя иранской пустыни, где «обращает жар и камни в пепелища», было почти невыносимо. Ей предложили перебраться во дворец, что построен был в высоких прохладных горах. На самом деле сей дворец оказался в тесном каменистом ущелье, далеком от самого захудалого человеческого жилья.

В это время изгнанник Хосров уже прискакал в Армению и там понял, с кем разминулся на полдороге. Снова он посылает верного Шапура за своей Ширин. Когда Шапур прискакал во дворец Ширин, он крайне изумился, потому как сей дворец больше походил на двор для пыток.

Ширин объяснила Шапуру, почему она оказалась в столь ужасном месте:


«Они все в ревности – знать, этот пламень яр! –
Забросили меня в край беспричинных кар.
Шапур сказал: «Вставай! К пути готовься снова.
Все указания имею от Хосрова».

И Ширин с Шапуром отправились в Армению.

А в это время шах Ормуз, который пестовал свою страну и берег изо всех сил ото всех бед, испустил последний вздох, оставив по себе вечную славу. Право владычества перешло Хосрову. Он вернулся в Иран и взошел на трон. Жизнь царевича круто изменилась:


То государству он залечивал недуги,
То взоры обращал он в сторону подруги.
Он тешился в ночах, ну а луны – все нет.
Он в руки камень брал, но помнил самоцвет.

А «самоцвет» в это время с верным другом Хосрова прискакала в Армению. Здесь Ширин радостно встретили. Михин-Бану была несказанно счастлива, когда увидела свою ненаглядную девочку живой и невредимой. «Ее старое сердце стало юным вновь, и в нем взыграла кровь». А ведь старушка совсем уж было собралась умирать. Ширин праздновала свой праздник новоселья, и ею был опять «открыт базар досуга и веселья».

Пока Ширин радовалась встрече с родными, у Хосрова назревали самые что ни на есть печальные события. Принялся на него клеветать некто Бахром Чубин, а подоплекой его гнусных обвинений стала безумная страсть Хосрова к Ширин.

Словно темный вихрь пронесся над родиной Хосрова. И вот итог смятения – восстание, под которым сломился трон Хосрова. И Хосров отправился к Ширин. И снова судьба представила им неожиданную встречу на охоте.


И два охотника, одним замкнуты кругом,
Коней пустили вскачь, охотясь друг за другом.
И стройных два стрелка, дворцов покинув сень,
Друг в друга целились, как целятся в мишень.

Но что же целиться-то, влюбленным-то?..


Пути сближения найти бы. И примет
Друг в друге ищет взор: чья это прелесть черт?
О, ловкие! Едва их имена назвали, —
Упали с седел вмиг… лежат, как на привале…
Беспамятство прошло, и, головы подняв,
Они свой жемчуг слез рассыпали меж трав.
И, встав, беседуют, по правилам дворцовым
Друг другу поклонясь. Но много ль молвишь словом?
С улыбкой, что в себя весь сахар собрала,
Вся сладость Сладостной свой голос вознесла.
Два сахарных замка сняла Ширин с жемчужин.
Стал сахар с жемчугом в одном звучанье дружен.

И внимал Хосров сладости слов Ширин, то были звуки «молока с хурмою»…

Повидавшая многое в своей жизни тетя Ширин Михин-Бану решила наставить ее на добропорядочный путь.


И говорит она: «Ширин моя, ты – сладость
Не только для меня, ты всем прекрасным радость.
Знай, честный человек имеет чистый род, —
Бредя в земной грязи, подол он подберет.
Две тени у тебя, и тень вторая – счастье.
Благополучие – в числе твоих запястий.
Ты освещаешь мир сияньем красоты,
А красота твоя – чертоги чистоты.
Но увидав его от нетерпенья пьяным,
Не покоряйся ты, Ширин, его обманам.
Он – так остер; тебе – слова любви новы.
Страшись: бесплатно он отведает халвы.
Он посрамленною тебя оставит; страстный,
К другой он бросится, охвачен страстью властной.
Я не хочу, Ширин, — мою запомни речь, —
Чтоб ты скорей, чем хлеб, к нему попала в печь.
Ведь десять тысяч роз есть у него красивых,
Слыхала я о том, поверь, не ото лживых».

Ширин клянется своей заботливой тетушке в том, что ее урок она возьмет себе впрок. И с Хосровом невинно забавляется, играет в различные безгрешные забавы. Вкруг них раскинулась, блистая, ночь,


и дня была она светлее,
И месяц плыл, и мир лежал, в сияньях млея.
И из ноздрей ночи плыл животворный дух,
Не ветер – чтоб его светильник не потух.
И черный паланкин был тьмой лишь для того,
За полог скромности чтоб приняли его.
С чела души сметен был прах рассудка грубый,
А звезды, зля зарю, показывали зубы.
В такой побудь ночи, и станет близкой цель,
К зачатьям приведет алканий жадный хмель.
Вот драгоценный здесь несет Венера камень.
Там нижет лунный луч жемчужин нежный пламень.

Влюбленный Хосров страстно шепчет своей Ширин:


«Ширин! Царящая над всем прекрасным. Счастье
К тебе стремит свой взор, ждет от тебя участья.
Давай-ка поутру, веселием любим,
С тобой одержим верх над сводом голубым!
Давай возьмем вина, чтоб над единым делом
Стал пир, чтоб счастья свет нам сделался — уделом.
Грустим, смеемся ль мы в ограде, у ворот,
Равно подхватит нас времен круговорот.
Нас времена умчат, как всех они умчали.
Но счастье – лучше слез, а радости – печали».
Тут пальчик свой к очам преподнесла Ширин.
«Спокойной ночи, шах!» – и вот Хосров — один.
И, устремясь к луне, к светилу синей ночи,
Мечтает шахиншах, чтоб ночь была короче.
Так не был выдан миг ему судьбою злой,
Чтоб в цель свою попасть он смог своей стрелой.

Непреклонность Ширин на время опечалила Хосрова, и все ж наутро


Веселым встал Хосров: Ширин с ним хороша, —
И вспомнил мир весну, веселием дыша.

Но снова приходит ночь, и снова молит Хосров, припав к своей любимой:


«Я – в рабстве, ты – мой рок.
Я – птица. Дай зерна! Попал я в твой силок.
Ты сладостней души, ты – радости поток!
Тебя в объятьях сжать мне предназначил рок.
Что сладостнее? Уст иль ног твоих касаться?
Все может в сладости одно с другим сравняться.
Любовь – плодовый сад, родиться должен плод.
Во мне надежда есть, а в чем ее оплот?»
Ответила Ширин: «Как беспощаден ты,
Прося пощады, шах! Не падай с высоты.
Ты не ищи ручья, что честь мою умчит,
Алчбам своим во мне ты не ищи защит.
Полмира нам дано для радостного пира,
Для славы доблестной нам отдано полмира.
Зачем же у судьбы в неподчиненье быть,
И славных двух людей бесславием покрыть?
Муж! Женщину смирить желаньем не гори.
Коль мужественен ты, ты сам себя смири.
Тот, кто смирил себя, тот стал навеки славен.
Себя унизивший! Никто ему не равен.
Я деревцу сродни; во мне – я такова
Есть розовый шербет и сладкая халва.
Сперва довольствуйся лишь розовой водою,
Халву возьмешь – потом; все делай чередою.
Не думай о халве, ведь подали шербет.
Халву внесут потом, пока на ней – запрет».
Но ухватила вновь его за полы страсть,
И пламени его опять зажала пасть.
Забушевал огонь вскипающей отравы,
Как будто бы напал на высохшие травы.
И шах схватил Ширин и так прижал к плечу,
Как будто на тахту натягивал парчу.
Спасен онагра бок от жадной львиной пасти;
Ширин в борении спастись была во власти.

Спаслась, а потом напомнила Хосрову о том, что он совсем забыл о своем потерянном троне, который непременно нужно вернуть. Ведь он шах, он должен помнить, что


Наследьем древних был весь мир в роду Хосрова.
Беда, когда б он стал наследием другого!
Ты хочешь мир схватить – не медли же, не стой!
Завоеватели владеют быстротой.
Чреда верховных дел идет путем разменным,
Но царство должно брать ударом быстрым, верным.
В любого шаха ты попристальней вглядись, —
Решеньем быстрым он в свою вознесся высь.
Есть молодость в тебе, и царственность и львиность,
Начальственность, а с ней и венценосцев чинность.
Стреножена страна; сбрось узы мятежа.
Яви себя хоть раз, чтоб враг бежал, дрожа.

А когда власть будет в достойных руках, то и она, Ширин, встанет рядом и станет законной женой царя. Хосров, беспечный по природе, склонный более к забавам и развлечениям, понимает, что она права. Но у него нет войска. Как же добыть себе власть? И царь без царства решается обратиться за помощью к византийскому кесарю. Кесарь выставляет перед Хосровом свое требование: он должен взять в жены его дочь Мариам. Хосров соглашается. После свадьбы войска кесаря направляются в царство Хосрова. И вот начался бой.


Свист стрел и лязг мечей, в своей звенящей силе,
Свели б с ума слона и льва бы умертвили.
Смерть направляла в грудь и заостряла дротик,
И закружила всех в своем водовороте.
Распущенных знамен багряные шелка, —
Огонь, струящийся по гущам тростника.
О, сколько здесь мечей – и кровь на них не стынет!
Не столько камешков, раскинутых в пустыне!
О, сколько стрел в виски внедряют смертный яд!
Не столько листьев шлет на землю листопад.
Когда Бехрама в прах звезда повергла злая,
Хосрову радость он доставил, не желая.
Был на Бехрама зол небесный свод, и снова
На трон торжественно возводит он Хосрова.
Что ж! Небо ведь не раз короны отнимало.
Под сей завесою таких забав не мало.

И вот «Хосров свой поднял трон от праха до плеяд», но радости в нем не было, потому что не было рядом подруги, не было его услады, и не надо было ему ста царств, нужен был один лишь волосок любимой.

Могла ли предугадать Ширин, посылая Хосрова отвоевывать царство, что он ценою их счастья расплатится за него. Нет, конечно. И теперь она в отчаянии.


Уста безмолвствуют, иссушен бедный рот.
Сидит у ручейка, что из очей течет.

И думает:


«Весне открывши дверь, сама, ветров усердней,
Ты размела любовь, схватив колючки терний».

Тут в жизни Ширин появляется искусный скульптор и каменотес Фархад. Он немногословен и непритязателен. Во имя своей великой любви к Ширин Фархад совершает великий подвиг: прорубает канал в неприступной скале и дает желанную воду засыхающей равнине. Но этот подвиг не рождает в душе Ширин ответного чувства к герою. В Хосрове же вспыхивает ревность. Он посылает к Фархаду гонца с ложным известием о смерти Ширин и тем самым губит могучего человека. Тихо умирает Ширин. Хосрова настигает кара: он свергнут собственным сыном и убит.

Бедная жена Хосрова христианка Мариам тоже «в неистовой печали готова сама себя распять», как распяли ее бога Ису.

Все остались несчастными. Все погибли.

Следующая поэма «Лейли и Меджнун» тоже была заказана Низами. Надо сказать, этот заказ его не обрадовал. Поэт горевал над ним, потому как сия любовная тема давным-давно описана и исписана, и казалась уже выжатой и сухой, как аравийские пески. Но он взялся за нее. И написал чудную поэму, которая «как будто ветер, вея поутру, приподнял за уголок чадру с чела любви».

Банальная история начинается с того, как впервые встретились юноша и девушка, как юноша безумно влюбился в девушку, а она в него, как послал юноша своего отца посвататься к ней, как ее отец отказался от этого жениха, а жених стенал, словно безумный, одержимый любовью.


Все небо закрывало, словно пламя,
Его любовь могучими крылами.
Но чем в любви был совершенней он,
Тем громче слышались со всех сторон
Насмешки, подозренья и упреки,
А сам больной, от всех забот далекий,
Вне общества людского, вне среды,
Причиной стал неслыханной беды
Для бедного отца, и ежечасно
Томился тот о юноше несчастном.

И, измученный тревогой за свое родное чадо, решил отец идти с сыном к святыне Каабы. Там


Шейх Амиритов, нищих утешая,
Бесценный жемчуг с золотом мешая,
Сынам песков рассыпал, как песок,
Все достояния, всех сокровищ сок.
И взял он сына за руку и нежно
Сказал ему: «Теперь молись прилежно,
Не место для забавы этот храм.
Поторопись, прильни к его дверям.
Схватись же за кольцо священной Каабы,
Чтобы она мученья отвлекла бы,
Чтоб исцелить бессмысленную плоть,
Чтоб ты приник спокойно к изголовью,
Не мучимый безжалостной любовью».
Но слушать более Меджнун не стал.
Он зарыдал. Потом захохотал.
И, как змея, с земли пружинной прыгнул,
И, за кольцо дверей схватившись, крикнул:
«Велят мне исцелиться от любви,
Уж лучше бы сказали: не живи!
Любовь меня вскормила, воспитала,
Мой путь навек она предначертала.
Моей, Аллах, я страстию клянусь,
Твоей, Аллах, я властию клянусь,
Что все сильней тот пламень разгорится,
Все горячей в крови он растворится,
Что в час, когда земной истлеет прах,
Любовь моя останется в мирах».
Своей тоской он так себя пронзает,
Что костный мозг наружу вылезает.
Меджнун увидел своего отца в смятеньи,
К его ногам приник он слабой тенью
И говорил: Прости меня за то,
Что я бессилен. Сердце залито
Таким огнем, что лучше я исчезну.
Меня лечить от страсти бесполезно.
А между тем, пошла молва, и скоро,
Раздутую в речах людского хора,
Ее чужие люди принесли,
Волнуясь, к шейху племени Лейли:
Что, дескать, бродит юноша безумный
В пустыне со своей оравой шумной,
Целует землю, пляшет и поет,
Его газели знает весь народ.
А в тех газелях, диких и бесстыдных,
Есть множество вещей для вас обидных,
И люди, что поют их день и ночь;
Порочат тем меньшую вашу дочь.
Она заклеймена им, и, наверно,
Ее погубит этот вихор скверный.

Однажды в пустыне одержимого Меджнуна повстречал знатный человек по имени Новфаль,


Чье сердце – воск, а мускулы – как сталь.
В любви – как лань, а в гневе львом казался
И в сердце войск мечом своим вонзался.
Богач и обладатель гончих свор,
Со свитой он бродил с недавних пор.
Охотился за дичью в той пустыне.
Вдруг перед ним — страдалец, чьей святыней
Была любовь; пришибленный бедняк,
Он нищ, бездомен, немощен и наг.
С ним два-три хищных зверя встали рядом
И лижут след, и смотрят кротким взглядом.

Новфаль, узнав печальную историю этого страдальца, почувствовал к нему чувство подлинного сострадания.


Он говорит Меджнуну: «Погоди!
Оставь унынье, счастье впереди.
Добуду я тебе Лейли, быть может,
Мне золото и сила рук поможет».

Меджнун воспрял духом, надежда прикоснулась к его истерзанной в клочья душе.


С той минуты
Вновь заалел багровый воск чела,
В дыханье амбры виться начала
Волна кудрей, и зубы заблестели
С улыбкой ослепительной, и в теле
Струился пурпур, и былая тьма
Ушла от утонченного ума.

Новфаль решил отвоевать силой у племени Лейли возлюбленную для своего нового друга. Он поднял войска, и вот


Заколыхались воинов ряды,
Раздался рев раскованной вражды.
И, всасывая крови яркий сок,
Карбункулами расцветал песок.

Услыхав этот рев, увидев эту кровавую битву, Меджнун ужаснулся. И хотя он был рядом с Новфалем, сердце его рвалось к стороне противной, к людям племени Лейли.


Один боец спросил его: «Простак,
Что колесом все кружишься ты так?
Мы для тебя со смертию играем, —
А ты в сношениях с их враждебным краем?»
Меджнун ответил: «Если враг – любовь,
Не нужен меч и бесполезна кровь.
С врагами выступают в битву, как с убийцей.
Но с милой насмерть невозможно биться,
На бранном поле кровью рвы дымят, —
А мне оттуда льется аромат.
Там, где возлюбленная, там и сердце,
И вся душа, и честь единоверца.
Мой долг пред ней стократно умирать.
Мой долг – давать, ее – стократно брать».
И понял друг Меджнуна, что теперь
Пришла пора стучать в одну лишь дверь –
Дверь мира. И посредника назначил
И разговор о перемирье начал:
«Игра мечом кончается сейчас,
Обсудим сватовство, не горячась.
Есть юноша, что околдован пери.
Я за него прошу: откройте двери,
Даю за то из собственной казны
Сокровища неслыханной цены.
Исполнитесь же рвеньем справедливым.
Да будет ваш ответ медоточивым».

У племени Лейли не было сил сопротивляться столь грозному врагу. Отец невесты простерся во прахе перед грозным завоевателем, поцеловал землю у его ног и тихо произнес:


«Я дряхл и нищ вот тут перед тобой,
Вся наша кровь, весь ужас и разбой,
Все наши беды, всех сирот унынье
На совести моей лежат отныне.
Ты просишь дочь, сокровище мое?
Последнему рабу отдам ее.
Я без упрека выполню приказ твой:
Ты победитель – как умеешь, властвуй.
Раздуй костер – пускай она сгорит, —
Тебя за все отец благодарит.
Зарежь ее, швырни в колодец смрадный,
Я службу сослужу и безотрадно,
И тут лица не отверну, грустя,
Но диву не отдам свое дитя.
Он должен быть в цепях, не в узах брака.
Он – темный мрак, она – гонитель мрака.
Он злобный пламень, бабочка – она.
Недаром гонит издавна страна
Иль дразнит иногда, чтоб посмеяться,
Безумного больного тунеядца.
Без будущности, жалок и упрям,
Скитается он голый по горам,
В пустыне бродит, плачет и хохочет,
Свою родню, а и меня порочит.
Лейли не с ним, но на устах у всех.
О ней, о ней всеобщий толк и смех.
Ее названье в ветре аравийском
Услышишь ты в таком соседстве низком!
Так помоги, освободи меня,
Прошу о том, униженно кляня!
А если нет – клянусь тебе Аллахом,
Уйду назад, расставшись с этим страхом,
Сам заколю безропотную дочь
И псам швырну ее останки прочь,
Чтоб быть свободным от ее позора,
От вечных войн, от вечного раздора.

Новфаль понял несчастного отца, проникся его горем, с уважением отнесся к его достоинству и сказал: «Поднимись из праха, старик, убеленный сединами. Не стану я брать твою дочь против воли, „ведь женщина, добытая насильно – хлеб черствый и соленая халва“. Ты прав, одержимый и больной Меджнун не должен быть с женой».

И вождь отвел свои войска из племени Лейли. А


Меджнун из мира сгинул навсегда.
И боль его все поняли тогда.
И он один остался во вселенной,
Одной Лейли, одной любовью пленный.

Меджнун снова стал жить в пустыне среди зверей, и, как мог, спасал их от гибели.


Он жил, как скот, и привыкал отныне
К сухим корням, и к стеблям горьких трав,
Он жил, как звери хищные, поправ
Людской закон, как звери, гол и беден,
Отважен с ними и для них безвреден.
И звери с ним дружили и, дружа,
Не знали ни рогатин, ни ножа.
Лисицы, тигры, волки и олени
Шли рядом с ним иль ждали в отдаленьи
Любого приказанья, как рабы.
Шах Сулейман, властитель их судьбы,
Надменно он в своих скитаньях длинных
Шел под зонтом из мощных крыл орлиных.
Он достигал таких монарших прав,
Что подобрел звериный хищный нрав.
Не трогал волк овечки нежноокой,
Не задирал онагра лев жестокий,
Собака не бросалась на осла,
И молоко пантеры лань пила.
И встретив эту стражу на пути,
Никто не смел к Меджнуну подойти –
Разорван был бы хищником тотчас.
Глаза в глаза, на нем сосредоточась,
Пускали звери в свой опасный круг
Лишь тех, кто был Меджнуну добрый друг.
И люди удивлялись дружбе той.
Звериной свите, смелой и простой.

Тем временем родители Лейли посватали ее за богатого человека. Отпраздновали свадьбу


И девушка вошла под паланкин.
Повез ее довольный властелин.
И дома, в знак любви и благородства,
Вручил над всем добром своим господство.
Пытаясь воск учтивости смягчать,
Он и не знал, что делать, как начать.
Но вот едва лишь дерзость в нем проснулась,
За фиником созревшим потянулась,
Едва качнул он гибкой пальмы ствол,
Как о шипы все пальцы исколол.
Так по щеке Лейли ему влепила,
«Попробуй только тронь! – так завопила,
Что замертво он наземь полетел. –
Тронь – и, клянусь, не уберешься цел, —
Клянусь Аллахом, ибо не напрасно
Он сотворил меня такой прекрасной.
Как ни желай, не дамся нипочем,
Хоть бей меня, хоть заколи мечом!»
Муж эту клятву страшную услышал
И, радуясь, что невредимым вышел,
Решил, что кто-то третий между них,
Отказу подчинился и притих,
Настойчивый, учтивый, безответный,
Повсюду рядом с ней, он, незаметно
Посозерцав недели две луну,
Сам очутился у нее в плену.
Тогда решил: я от любви бледнею
И молча отступаю перед нею.
Так лучше, созерцая издали,
Довольным быть, что не ушла Лейли.
И ей сказал: «Будь от меня далеко,
Будь проклят я, не перейду зарока».
И после перемирия был рад,
Скрещая с ней хоть и случайный взгляд.
А роскошь сада дева-недотрога,
Вперив глаза на дальнюю дорогу,
Ждала, чтоб ветер, дующий до слез,
Пыль из-под ног любимого занес.
Вдруг из шатра немилого выходит,
Рыдает громко, безутешно бродит,
Вдруг побежит, как будто опьянев:
Все спуталось – печаль, и стыд, и гнев.

Тоскуя по своему милому, Лейли решилась написать ему письмо. Вот какие трепетные слова нашла она в своем сердце и излила на бумаге:


«Страдалец! Пусть утрет твои глаза
Мой нежный шелк – слова, что я слагаю.
Я, как в тюрьме, одна изнемогаю,
А ты живешь на воле, мой дружок,
Ты клетку позолоченную сжег.
Ты в верности мне вечной поклялся,
Из уст в уста шла повесть наша вся.
Я клятве ранней той не изменяю,
А ты не изменил еще? – не знаю.
Не плачь, что в одиночестве убог.
Запомни: одиноким близок бог».

Со случайным прохожим послала Лейли свое печальное нежное послание. И Аллах сжалился над ней. Письмо не затерялось. Ее возлюбленный получил его.


Меджнун, когда он прочитал посланье,
Был, как бутон, раскрывшийся в пыланьи
Торжественной полуденной земли.
Он только и сказал: «Лейли, Лейли,
Лейли, Лейли», и плакал безутешно.
Затем пришел в себя и стал поспешно
Посланнику он ноги лобызать,
И долго ничего не мог сказать.

Но сколько же может болеть истерзанное сердце? Есть предел этой боли. Есть смерть. Бедная Лейли тяжело заболела и


Как осенью израненный цветник
На бранном поле замертво поникла.
Лейли с престола юности цветущей
Сошла в темницу немощи гнетущей.
Лейли открыла матери, как друг,
Смертельный свой и тайный свой недуг.
«О мать! Что делать? Смертный час объявлен,
Ягненок лани молоком отравлен.
В кочевье тянет караван души.
Не упрекай за слабость, не греши.
Моя любовь? – нет, кровь на черной ране.
Моя судьба? – не жизнь, а умиранье.
И так как с уст уже душа слетает,
Пуская тихонько, медленно растает
Завеса тайны. Ты уже стара,
Прости мне, мать! А мне и в путь пора.
Еще раз обними меня за плечи.
Прости, прощай! А мне пора далече.
Вручаю небу душу оттого,
Что друга не встречала своего.
Мой друг придет взглянуть на траур мрачный,
Пусть будет в день тот праздник новобрачной.
Я знаю – он придет сюда рыдать,
Носилки с милым прахом увидать.
Он припадет в тоске к их изголовью.
Над горстью праха, что звалась любовью.
Сам бедный прах, он страшно завопит
Из состраданья к той, что сладко спит.
Он друг, он удивительно мне дорог.
Люби его без всяких оговорок.
Как можно лучше, мать, его прими,
Косым, враждебным взглядом не томи,
Найди в бездомном нищем человеке
То сердце, что теряешь ты навеки,
И эту повесть расскажи ему, —
Твоя Лейли ушла скитаться в тьму».
Мать на нее как всмотрится, как взглянет,
Ей кажется, что Страшный суд нагрянет.
Срывает с головы седой чадру,
И растрепала кудри на ветру.
Вопила, чтобы смерть переупрямить,
Все причитанья, что пришли на память,
По-старчески, склонившись к молодой,
Ее кропила мертвою водой.
Лежало тело дочери в бальзаме
Живой любви, омытое слезами.
И стон такой последний раздался,
Как будто то стонали небеса.

И к этим же небесам рвался плач Меджнуна:


«О роза! Ты увяла раньше срока.
Дитя, едва раскрыв глаза широко,
Закрыла их и крепко спишь в земле.
Скажи мне, как очнулась там, во мгле?
Где родинка на круглом подбородке?
Где милый глаз, где глаз газели кроткий?
По берегам какой реки спеша,
Не кончила ты пиршества, душа?»
К могиле, где покоилась Лейли,
Он подошел, склонился до земли,
И вся от слез могила стала влажной.
Так на могиле милой он лежал,
И весь огонь с лица его сбежал.
Так целый месяц тлел он на могиле
И целый год, иные говорили.

Горевал Меджнун, « размолотый на мельнице судьбы». И вот


Прошел недолгий срок, когда возник
На той могиле маленький цветник,
Пристанище всех юношей влюбленных,
Паломников селений отдаленных.
И каждый, кто прошел тропой такой,
Здесь находил отраду и покой.

А очищенные страданием невинные души влюбленных переплелись в вечности. Они сроднились с божествами.

Так закончилась поэма «Лейли и Меджнун».

Когда поэту Низами очередные вельможи заказали очередную поэму, он был уже убелен сединами и не очень-то верил в то, что получит за нее обещанное вознаграждение, потому как никогда заказчики не расплачивались с ним согласно предварительной договоренности. И все-таки он взялся за поэтический труд, справедливо рассудив, что «работать лучше, ибо по природе работа и ад, краше чем рай и безделье». И вот он приступил к написанию поэмы «Семь красавиц».

Она начинается с рождения героя. Его зовут Бехрам Гура и родился он у иранского шаха Нумана. Тот шах, как и многие шахи, опасался, что враги могут причинить его сыну немало зла, и поэтому решил отправить мальчика в Иемен. Царевич рос там обласканный судьбой, но жаркий климат слишком плохо влиял на его здоровье, и тогда надумали построить для него дворец в горной местности, овеваемой прохладными ветрами. Для строительства дворца пригласили знаменитого архитектора Симнара. Это был чудо что за архитектор.


Красотой его построек всякий изумлен.
В Сирии и на Ливане зданья строил он.
И в стране, где Нил лазурный падает с небес,
Каждое его созданье чудо из чудес.

Созерцая каждое из этих чудес, люди отдыхали душой. Столь же великолепное чудо создал архитектор и для Бехрама. Восхищенный шах золотом и жемчугами одарил Симнара за эту работу.


И когда такую милость зодчий увидал,
Молвил: «Если б ты мне раньше столько обещал, —
Я, достойное великой щедрости твоей,
Зданье создал бы – красивей, выше и пышней».

То были роковые для архитектора слова. Посуди сам, мой дорогой читатель.


Шах сказал: «Коль этот зодчий от меня уйдет,
Он царю другому лучше замок возведет».
И велел Нуман жестокий челяди своей
Зодчего схватить и сбросить с башни поскорей.
О, смотри же, как судьбою кровожадной он
Сброшен с купола, который им же возведен!
Сколько лет высокий замок он своей рукой
Строил. И с него ж мгновенно сброшен был судьбой.
Он развел огонь и сам же в тот огонь попал.
Долго восходил на кровлю – вмиг с нее упал.

А тем временем подрастал Бехрам. Он стал неутомимым охотником, не знающим удержу своим страстям юношей, грозным в любви и ненависти.


Он имел рабу, красою равную луне:
Ты такой красы не видел даже и во сне.
Вся – соблазн, ей имя – Смута, иначе – Фитне.
Шах в любви к Фитне веселье черпал, как в вине.
А когда она на руде, как никто, играла,
С неба вольных птиц спускаться наземь заставляла, —
На пиру, после охоты, за ковшом вина
Шах Бехрам любил послушать, как поет она.
Стрелы – шахово оружье. Струны – стрелы девы.
Стрел острей в сердца вонзались сладкие напевы.

Не зря лукавая красавица носила имя Смута. Любила она задеть за живое своего шаха. Однажды вот как подковырнула его самолюбие: не стала обращать внимание на его успешную охоту.


Огорчился шах, однако до поры сдержался.
Вдруг еще онагр далеко в поле показался.
«Узкоглазая татарка! – шах промолвил ей. –
Что не смотришь, что не ценишь меткости моей?
Почему не хвалишь силу лука моего?
Иль не видит глаз твой узкий больше ничего?»
А рабыня прихотливой женщиной была.
И упрямой, и болтливой женщиной была.
Молвила: «Чтоб я дивилась меткости твоей,
Ты копытце у онагра с тонким ухом сшей».
Шах, ее насмешку слыша, гневом пламенел.
Он потребовал подобный ветру самострел.

Выстрелил и с одного раза стрелой сшил копытце онагра с его ухом. А надменная рабыня скучая промолвила:


«Ремесло тому не трудно, кто постиг его.
Тут нужна одна сноровка – только и всего.
В том, что ты сейчас копыто зверя с ухом сшил, —
Лишь уменье и привычка – не избыток сил!»
Шаха оскорбил, озлобил девушки ответ.
Гнев его блеснул секирой тем словам вослед.
Яростно ожесточилось сердце у него,
Правда злобою затмилась в сердце у него.
Властелин, помедли в гневе друга убивать,
Прежде, чем ты вновь не сможешь справедливым стать.
«Дерзкую в живых оставлю – не найду покоя.
А убить! –женоубийство дело не мужское.
Лишь себя я опозорю», — думал гневный шах.
Был у шаха полководец, опытный в боях.
Шах сказал: «Покончи с нею взмахом топора –
Женщина позором стала моего двора».

Рабыня Смута, обливаясь слезами и одаривая жемчугами, уговорила полководца сохранить ей жизнь и спрятать ее в отдаленной местности. Полководец внял ее страстным мольбам, пожалел убивать красоту несравненную и дерзкую. Стала Фитне служить своему спасителю. Но вскоре обратилась к нему со странной просьбой: дать ей только что народившегося телка. Тот исполнил ее просьбу, А Фитне стала каждый день взваливать телка себе на шею и подниматься с ним на высокую кровлю. Шесть лет таскала она его то вверх, то вниз. За это время превратился маленький телок в огромного, грозного, жирного быка. А дева все так же легко шествовала с ним по крутым ступеням.

И вот попросила она полководца пригласить к себе в гости Бехрама. Полковник пригласил, Бехрам — принял приглашение. Славно попировали они, а потом хозяин похвастался перед шахом:


«А вот есть красавица – обликом луна,
Словно горностай султана, словно шелк нежна;
Но она быка, который двух быков грузнее,
Каждый день на башню вносит на девичьей шее.
Шестьдесят ступеней может с ношею пройти
И не разу не присядет дух перевести.
Этот бык – не бык, а диво! То не бык, а слон!
Жиру своего громаду еле тащит он;
В мире из мужчин сильнейших нет ни одного,
Кто бы мог хоть на мгновенье приподнять его;
Ну а женщина на шее этакую груду
Вносит на вершину башни, — это ли не чудо?»

Шах возжелал увидеть собственными глазами это чудо. И увидел, как вмиг взбежала женщина с быком на вершину кровли. А потом спустилась.


И, смеясь, с быком на шее перед ним стояла.
Шах вскочил, от изумленья ничего сначала
Не поняв. Потом воскликнул: «Это снится мне!»
С шеи на пол опустила тут быка Фитне,
И, лукаво подмигнувши, молвила она:
«Кто снести способен наземь то, что я одна
Вверх, благодаря великой силе подняла?»
Шах Бехрам ответил: «Это сделать ты могла,
Потому что обучалась долгие года,
А когда привыкла, стала делать без труда;
Шею приноравливая к грузу день за днем.
Тут – лишь выучка одна, сила – не при чем!»
А рабыня поклонилась шаху до земли
И сказала: «Терпеливо истине внемли!
Ты за долг великой платой должен мне воздать.
Дичь без выучки убита? А быка поднять –
Выучка нужна? Вот – подвиг совершила я!
В нем не сила, в нем видна лишь выучка моя?
Что же ты, когда онагра жалкого сражаешь, —
Ты о выучке и слова слышать не желаешь?»
Милую по тем упрекам вмиг Бехрам узнал;
В нетерпенье покрывало он с луны сорвал,
Ливнем слез ланиты милой жарко оросил,
Обнимал ее, рыдая, и простить просил.

И она, конечно же, простила его и вернулась к нему.

Жизнь шла своим чередом. Однажды Бехрам решил зайти в самые потаенные уголки своего замка и вдруг увидел небольшую дверцу в узком проходе.


Шах открыл и стал на месте – сильно изумлен;
Будто бы сокровищницу там увидел он,
Дивной живописью взоры привлекал покой.
Сам Симнар его украсил вещею рукой.
Как живые семь красавиц смотрят со стены.
Как зовут, под каждой надпись, из какой страны.

Здесь были заключены в едином круге индийская царица, туркменская, хорезмская, славянская, африканская, византийская и иранская.


А посередине круга, будто окружен
Скорлупой орех – красивый был изображен
Юный витязь. Он в жемчужном поясе, венце.
Усики черны, как мускус, на его лице.
Словно кипарис, он строен, с гордой головой.
Взгляд горит величьем духа, ясный и живой.
Семь кумиров устремили взгляды на него.
Словно дань ему платили сердца своего.
Он же сладкою улыбкой отвечает им,
Каждою и всеми вместе без ума любим.
А над ним Бехрама имя мастер начертал,
И Бехрам, себя узнавши, надпись прочитал.
Это было предсказанье, речь семи светил:
«В год, когда восстанет в славе витязь, полный сил, —
Он добудет семь царевен из семи краев,
Семь бесценных, несравненных, чистых жемчугов».
И любовь к семи прекрасным девам день за днем
Понемногу овладела молодым царем.
Кобылицы в пору течки, буйный жеребец –
Семь невест и льву подобный юный удалец.
Как же страстному желанью тут не возрастать,
Как же требованьям страсти тут противостать?

И появилась у шаха мечта добыть себе этих семерых красавиц. Пусть они будут рядом с ним наяву, а не на картине. Появилась мечта – он ее осуществил. Добыл себе красавиц и построил для каждой из них дворец. Все дворцы были великолепны и раскрашены в семь разных цветов, которые соответствовали дню недели и той планете, которая этому дню покровительствовала. Каждый день Бехрам проводил то с одной, то с другой царевной. В любовной него влеклось его время. Однако красавицы умели не только любить, но и рассказывать изумительные сказки, «вязать преданья из цветущих слов».

Это ли не жизнь для шаха?.. Правда, надо отдать должное, шах время от времени воевал: нападал на другие страны и защищал свою, но описание этих событий блекнет перед описанием любовных похождений.

Итак, шах и его любовные приключения.


В башню, черную, как мускус, в день субботний он
Вновь отправился к индийской деве на поклон.

И дева рассказала ему сказку о том, как к царю пришел человек, на котором плащ, чалма и туфли были черного цвета. На вопрос, отчего он так одет, путник ответил:


«Ты должен царь меня простить,
Мне ответа рокового в слово не вместить.
Не поймут, не разгадают люди тайны той,
Кроме смертных, облаченных вечной чернотой».

Заинтригованный царь умолил путника открыть тайну. И вот о чем тот, в конце-то концов, поведал ему:


«Город есть в горах Китая,
Красотой, благоустройством – он подобье рая,
А зовется «град смятенных» и «скорбей обитель».
В нем лишь черные одежды носит каждый житель».

Все мысли царя устремились к странному китайскому городу, окутанному в черное. И пошел он туда, и пришел он туда. И подружился там с мясником. И задарил его подарками. И умолил-упросил открыть ему тайну. И мясник сдался.

И царь рассказал о том, что узнал сам:


«Только амброй оросилась ночи камфара,
И к покою обратились люди до утра,
Мой мясник мне молвил: «Встанем, милый гость, пора,
Чтоб увидеть все, что видеть ты хотел вчера.
Встань! Неволей в этот день я послужу тебе,
Небывалое веденье покажу тебе!»
Молвил это слово, вышел из дому мясник,
Вел меня средь сонных улиц, словно проводник.
Шел он, я же – чужестранец – позади него…
Двое было нас. Из смертных с нами – никого…
Вел меня он, как безмолвный некий властелин.
За город привел в пределы сумрачных руин.

Там мясник подвел меня в корзине


И сказал: «На миг единый сядь в нее смелей.
Между небом и землею будешь поднят в ней
И узнаешь, почему же в вечное молчанье
Погруженные, мы носим ночи одеянья.
Несказанная корзине этой власть дана,
Сокровенное откроет лишь одна она».
Видел я, что от изъяна освобождена
Речь его, и сел в корзину. Чуть ногами дна
Я коснулся – словно птица поднялась она,
Понеслась корзина, словно вихрем взметена
И в вертящееся небо повлекла меня.
Чары обвили корзину поясом огня.

Я оказался на башне, взметнувшейся до Луны.


Брошен другом, там стоял я, ужасом объят.
Я стонал, об избавленье господа моля.
Сверху небо – и во мраке подо мной земля.
Высоко у края башни, в страхе чуть дыша,
Я сидел. От этой казни в пуп ушла душа.
Было страшно мне на небо близкое взглянуть,
А глядеть на землю с неба как я мог дерзнуть?
Надо мною проплывало время, как во сне,
Вдруг примчалась птица с неба, села на стене,
Где один сидел я в горе. Села, как гора,
Велика, страшна, громадна, — черного пера.
Хвост и крылья, как чинары – густы и тенисты,
Лапы, как стволы деревьев – толсты и когтисты.
Вскоре птица погрузилась надо мною в сон,
И в ее пуху дремучем был я схоронен.
Думал: «Коль за птичью ногу крепко ухвачусь,
С помощью ужасной птицы наземь опущусь, —
Пусть внизу беду любую для себя найду, —
Силой же своей отсюда вовсе не сойду.
Злобный человек со мною подло поступил,
Предал мукам, клятву дружбы низко преступил.
Или он моим богатством завладеть желал –
И затем меня на гибель верную послал».

Под утро птица собралась лететь. Я вцепился в нее.


А она поджала лапы, крылья развела
И, как буря, сына праха к солнцу понесла.
И меня с утра до полдня птица та носила.
Солнце гневно жгло. От зноя я лишился силы.
Вдруг – увидел: небо стало надо мной вращаться;
То – огромными кругами начала спускаться
Птица на землю. Земная тень ее влекла:
И когда – копья не выше – высота была,
Возблагодарил я птицу: «Ну, спасибо, друг!»
И ее кривую лапу выпустил из рук.
Словно молния упал я на цветущий луг, —
В брызгах рос, благоуханней роз, он цвел вокруг.
Добрый час, смежив зеницы, я в траве лежал.
Где я, что со мною будет, — ничего не знал.
В сердце у меня тревога улеглась не вдруг,
Наконец открыл я веки, поглядел вокруг.
Бирюзы небес лазурней почва там была.
Пыль земная на густую зелень не легла.
Ничего нигде я краше в мире не видал.
Ликовал я и дивился, словно клад считал.
Только полночь погрузила землю в синь и тьму
И, убрав багрец, на тучи нанесла сурьму,
Ветер прилетел прохладный с горной вышины,
Легковейный и отрадный, как ветра весны.
Пронеслась гроза, с апрелем схожестью сходна,
Свежим ливнем оросила пышный луг она.
Полита была долина и подметена.
И толпой красавиц юных сделалась полна.
А когда одно мгновенье – два ли – миновало,
Девушка, вблизи стоящей, госпоже сказала:
«Я присутствую чужое ощущенье здесь.
Чую – существо земное между нами есть».
Та, рожденная от пери, мигом поднялась,
Словно пери над долиной темной пронеслась.
Изумясь, остановилась, лишь меня нашла,
За руку меня с улыбкой ласково взяла
И сказала: «Встань скорее, полетим, как дым».
Ждал я этих слов, ни слова не прибавил к ним.
Молвила: «Здесь ты хозяин, подойди и сядь.
Станешь ты у нас отныне всем повелевать».
Чувствовал, что я лишаюсь воли… И на трон
За руку служанкой юной был я возведен.
К госпоже сахароустной руки я простер,
И у ней живым согласьем засветился взор.
Уж надежды птица пела мне из тьмы ветвей,
Если б двести душ имел я, — все отдал бы ей.
Предо мною дверь лобзаний дева отперла –
Тысячу мне поцелуев огненных дала.
Вспыхнул я от поцелуев, словно от вина.
Шум моей кипящей крови слышала луна.
«Нынче только поцелуи, — молвила она. –
Взявши в руки эту чашу, пей не все до дна.
И пока еще ты можешь сдерживать желания –
Кудри гладь, кусай мне губы, похищай лобзанья.
Но когда твой ум затмится страстью до того,
Что узды уже не будет слушать естество, —
Из толпы прислужниц, — в коей каждая девица,
Словно над любовной ночью вставшая денница, —
Ты, какую бы не выбрал, я освобожу,
И служить твоим желаньям я ей прикажу,
Чтоб она в укромном месте другу моему
Предалась, была б невестой и слугой ему;
Чтобы притушила ярость твоего огня,
Но – чтобы в ручье осталась влага для меня».
Так за ночью ночь летели, полные весельем,
Пеньем, хмелем поцелуев, сладостным похмельем.
С вечера – огни и песни, радости вина,
А к рассвету – гостю в жены гурия дана.
Бесновался, как осел я, видевший ячмень,
Или – словно одержимый в новолунья день.
И, как вор сребролюбивый пред чужим добром,
Весь дрожа, я потянулся вновь за серебром.
И сказал я ей: «О солнце сада моего…
Свет очей моих, услада взгляда моего,
Жаждущему показала чистый ты ручей,
А потом ему сказала: «Рот замкни, не пей…»
Больше у меня терпенья, вижу я, не стало».
«Руку удержи… Все будет… — госпожа сказала. –
У меня бери сегодня все, что сердцу любо:
Щеки, грудь и губы, — кроме одного, что грубо.
Потерпи одни лишь сутки. Завтра – говорю –
Дверь к сокровищу сама я завтра отворю».
Так она мне говорила. Я же, как слепой
Иль, как бешеный вцепился в пояс ей рукой.
И рванул я и ослабил пояс у нее.
А царица, нетерпенье увидав мое,
Мне сказала: «На мгновенье ты глаза закрой.
Отомкну сейчас сама я двери кладовой».
Я на сладкую уловку эту поддался,
Выпустил из рук царицу и закрыл глаза.
И – доверчиво – ей сроку дал я миг, другой.
И когда услышал слово тихое: «Открой…»
Я с надеждою на деву бросил быстрый взгляд,
Но узрел: пустырь, корзину и на ней канат.
Ни подруги близ, ни друга не увидел я.
Вздох горячий да холодный ветер – мне друзья.
Тут перед моей корзиной друг-мясник предстал.
Заключил меня в объятья, извиняться стал.
«Если бы сто лет твердил я, — мне мясник сказал, —
Ты бы не поверил вовсе, если б сам не испытал.
Тайное ты ныне видел – что нельзя узнать
Иначе. Кому ж об этом можно рассказать?»
И, палимый сожаленьем горьким, я вскипел.
В знак тоски и утесненья черное надел.
Я сказал: «О угнетенный горем, как и я,
Бедный друг мой. Мне по нраву стала мысль твоя.
Пребывающим в печали черной и в молчаньи –
Черное лишь подобает это одеянье».
Шелк на голову набросив черный, словно ночь,
Я из града вечной скорби ночью вышел прочь.
С черным сердцем появился я в родном дому.
Царь – я в черном. Тучей черной плачу потому!
И скорблю, что из-за грубой похоти навек
Потерял я все, чем с детства грезит человек!»

На следующий день шах отправился к другой царевне.

Автору же, благодаря такому построению поэмы, прекрасно удалось сочетать самые разные идеи и истории: и батально-героические подвиги, и любовные сладостные приключения, и философские рассуждения.

Пришло время, и Низами посетила глубокая старость О себе он сказал такие простые, такие человечные слова:


Ноги стынут, — едва ли я их разогну,
Синеватым становится старое тело.

Поэту удалось прожить долгую, очень нелегкую жизнь, и длилась она около семидесяти лет.

В эти годы пережил он и землетрясение, и описал его:


Вся земля сотряслась, туч метнулась гряда,
Сотрясенье земли унесло города.
Так взъерошился дол, так всклокочились горы,
Что покрыл темный прах всей лазури просторы.
Закрутилась земля. Иль пришел ее срок?
Стал кувыркать ее разыгравшийся рок.

Мечтавший о справедливости поэт с горечью вынужден был сказать:


Да, людям не найти на всем земном покрове
Горсть глины без людской, людьми политой, крови.

Его идеальный мир потерпел крушение.


Алмаз благородства разбился, конечно,
Раз люди коварны и бесчеловечны.

«И никто и ничто не спасет мир», — сказал поэт:


Цари – это пламя, что жжется жестоко,
На пламя же лучше смотреть издалека.
Не для развлечения в мир нас позвали –
Для скорби мы здесь, для тяжелой печали.
На пир лишь тогда приглашают ослов,
Коль нужно воды натаскать или дров.

О бесчестном судье сказал поэт:


Он был в правосудье так честен и прост,
Что к шее овцы привязал волчий хвост.

А как горьки его слова о любви:


Чем в руках пышнее роза, тем острей шипы!
Вот так урожай приносят нам сады судьбы!
Кожа нежная скрывает кровь, — о посмотри:
Вне – вино благоухает, но навоз внутри.

И, видя все несовершенство мира, поэт призывает к компромиссу:


Ложь – лучше, чем гнев, коль умеешь солгать.
Лить воду – безвредней, чем пламя вздувать.

И, видя все несовершенство мира, поэт в отчаянии кричит:


Брось на ветер скорей свой груз напрасный – душу.

Сбылась одна мечта поэта:


Слов жемчуга сверля в струящихся речах,
Он влюбил в свои творенья будущих своих чтецов.