Великие ученые Ибн Сина и Бируни.


</p> <p>Великие ученые Ибн Сина и Бируни.</p> <p>

Около 980 года родился человек по имени Абу Али Хусейн ибн-Хасан ибн-Али ибн-Сина. Он был великий врач и великий писатель, философ и поэт, теоретик геометрии и теоретик музыки. Он был главным визирем и изгнанным скитальцем, представителем восточного аристократизма и бедным дервишем. Его книги горели на кострах фанатиков в Багдаде, а несколько столетий спустя, в Европе, после изобретения печатного станка, их печатали вслед за Библией. В Европе же Ибн Сина получил латинизированное имя Авиценна. Пять томов его книги «Канон врачебной науки» обобщили опыт греческой, римской, индийской и азиатской медицины. Они стали подспорьем для многих врачей всего мира.

Ибн Сина был реальным человеком. Однако его удивительная жизнь сложилась таким образом, что о нем складывали легенды.

«Маленький Хусейн слыл любознательным мальчиком. Как только он научился поднимать голову, так стал вертеть ей во все стороны. Первым его словом стало слово „Почему?“» У соседнего мальчика, протягивающего свои толстенькие ручонки ко всем вещам, первым словом было слово «Дай!». «Каким хозяйственным растет у вас сын! — говорила Ситора, мать Хусейна. – С малых лет уже все к себе». «А ваш-то глупенькие какой, — думала мать соседского мальчика. – Ничего не понимает. Все „почему“» да «почему». И к чему бы это?» (В. Воскобойников)

Про малыша Хусейна рассказывали вот такую историю. Однажды служанка у него на глазах нечаянно обронила золотое кольцо в мешок с крупой и не заметила этого. Когда кольца хватились, служанку заподозрили в краже. Как она ни старалась оправдаться, ей не поверили и выгнали из дома.

Хусейн, увидев эту несправедливость, стал кричать что есть мочи во все горло и пытаться что-то пролепетать. Но его никто не понял. Ведь он мог произносить пока лишь одно слово – «почему?». Через два дня насущнейшая необходимость научила его говорить. И вскоре он сумел раскрыть полную невиновность служанки и указать местонахождение кольца. Взрослые вскрыли мешок, пересыпали крупу и нашли злополучную пропажу. Служанке принесли извинения, вернули ее в дом и преподнесли кое-какие подарки в знак примирения. Хусейн был доволен больше всех. Ведь это по его воле справедливость восторжествовала. А это, согласись, мой дорогой читатель, дело не малое.

Когда мальчик подрос, он обогнал всех учеников в медресе и стал хафизом, то есть очень почетным человеком, знающим наизусть Коран. Для него же это был лишь незначительный этап обучения. Жажда знаний у Хусейна не знала насыщения. «Разве можно прожить хоть мгновения, не узнав что-нибудь новое о жизни? – искренне недоумевал ребенок. — Да это же бесконечно тоскливо не узнавать ничего нового».

Отец смышленого мальчика был честнейшим человеком, не смотря на то, что ему приходилось собирать налоги. Он осуждал политику эмира, который непомерно повышал дань тогда, когда надвигались враги. Самое же большое недоумение вызывал у отца вновь введенный немыслимый налог на покойного, после смерти которого часть его имущества переходила в казну. «Эмиру дела нет до обездоленной вдовы и голодных сиротах, — горько сетовал он, а Хусейн слушал его. — Каково мне, сборщику налогов, приходить к людям с такими нечеловеческими требованиями».

Требования сохранения жизни взяли верх над требованиями эмира сдирать с народа непосильную дань. Пришел день справедливости: вместе с тучами пыли кочевники ворвался в город, они одержали победу над не в меру жадным эмиром, не умеющим управлять страной.

«Однажды к отцу Хусейна пришел его друг Масихи. Зашел разговор о будущем юноши.

Отец сказал:

— Мой сын изучил не только «Введение в логику», а даже все комментарии. А в разъяснении фигур из геометрии Евклида, мне кажется, ему нет равных во всей Бухаре. Сейчас он изучает «Альмагест» – астрономию Птолемея.

— Только не увлекайся астрологией. Выбери лучше медицину, — сказал Масихи Хусейну. – Я это же советовал и Бируни, есть у меня такой ученик, очень способный юноша. Но его притягивают науки естественные. Самое же доброе дело – это медицина. Врач нужен всем: эмирам и странникам, пророкам и младенцам. Медицина спасает даже от нужды.

Хотите, расскажу историю, как известный врач ар-Рази вылечил отца нашего эмира от паралича?

— Хотим.

— Так слушайте. Эмир был нервным человеком. Часто у него тряслись ноги и руки, и однажды с ним случился паралич. Отнялись обе ноги. Врачи долго лечили его, но эмиру становилось все хуже. И тогда послали за ар-Рази. Тот долго отказывался. Попробуй-ка вылечить запущенный паралич. Дело кончилось тем, что врачу связали руки, втащили его в лодку, перевезли через Амударью и силой привели во дворец. Так ар-Рази пришлось взяться за лечение. Лечил он усердно, перепробовал все средства, но облегчения не наступало. Тогда он решил испытать последнее лекарство. Он хорошо знал, что эмир человек нервный и паралич наступил от сильного расстройства.

И вот ар-Рази сказал эмиру: «Завтра я применю другое лекарство, но ради этого лечения придется тебе потерять коня». Дали врачу коня, запрягли его. И приказал он держать коня у дверей бани. А сам с помощью слуг повел эмира из дворца в баню. Врач посадил эмира посреди бани и велел слугам уйти. Затем облил эмира несколько раз теплой водой, дал микстуру, которая придает суставам силу, вышел, оделся, вернулся к эмиру и стал его ругать самыми страшными словами. «Ах, ты такой-сякой-этакий, это ты приказал, чтобы меня связали и силой привезли. Это из-за твоих паршивых ног меня казнит палач. Я за это сам отниму у тебя жизнь, я ар-Рази!»

Эмир очень рассердился. Он даже привстал, забыв о своем параличе. Ар-Рази вытащил кривой нож и вновь принялся ругать эмира. Эмир, перепуганный, разгневанный поднялся уж совсем и стал отступать назад. Тут врач рассмеялся, выбежал из бани, вскочил на коня и помчался изо всех сил к Амударье. Там он переправился через реку и долго нигде не останавливался. А потом ар-Рази послал все объясняющее письмо.

Что и говорить, великий был врач. Суеверными глупостями не занимался, как многие делают. Подумать только, какую чепуху они, бывает, несут. Якобы если поймать зайца, изжарить его в шкуре и при этом смотреть, не отводя глаз, на животное, то такое помогает от простуды. Черта с два!

— А что же эмир? – спросил Хусейн.

— Эмир выздоровел. Он устроил большой прием. Все радовались, раздавали милостыню. А врачу эмир послал коня со снаряжением, дорогое платье, чалму, оружие и прекрасную невольницу. Этот почетный дар он отправил с именитым человеком.

Хусейн был в восторге от этого рассказа. Азарт деятельности заиграл в его крови.

— Я развяжу узел смерти, — сказал он Масихи. – Для этого стоит жить. Главным моим делом станет медицина. Я сделаю людей долгими жителями. Вот для чего я буду жить». (В. Воскобойников)

Уже в семнадцатилетнем возрасте Ибн Сине доверили лечить самого эмира. Авиценна стал придворным врачом.

Вот какой необычный случай из врачебной практики как-то произошел с ним. Однажды некий юноша заболел, лег в постель, отвернулся к стене и практически отказался от жизни. Ибн Сину пригласили к нему. Врач взял руку больного, нащупал пульс и неожиданно начал называть сначала наименования улиц, потом номера домов, потом имена жильцов, проживающих в доме. Наконец, Ибн Сине исподволь удалось узнать имя девушки, которая поразила сердце влюбленного юноши. Узнал он его по учащенному пульсу, который начинал биться, когда произносили знакомый адрес или имя. Заботливым родственникам юноши удалось уладить все дела, сватовство состоялось, и больной напрочь забыл о своей смертельной болезни. Стал думать о приготовлении к свадьбе и о продлении рода.

Вечером Хусейн возвращался домой к родителям. Их просторный дом стоял на берегу арыка возле райских рощ Джуи Мулийн, от которых веяло приятной прохладой. Эти рощи были самым прекрасным местом в Бухаре, самым отрадным, отзывающимся нежными звуками в поэтической душе Хусейна. Здесь расположились изысканные дворцы знатных и богатых вельмож. Они словно бы были сотворены из белоснежных кружев. Здесь соловьи пели свои весенние песни и пышнохвостые павлины красовались среди цветов. Здесь ласково журчали струи бесчисленных фонтанов и арыков. Они приносили в рощу трепетное веяние долгожданной изумительной прохлады.

Здесь ночами, глядя в бескрайность звездного неба, Ибн Сина слагал стихи:


О свод небес! Загадочная твердь!
Творцом я заклинаю, мне ответь –
Ты сам себя приводишь во вращенье?
Иль обречен извне на вечное движенье?
Ты безграничный! Смертный не посмел
Твоих вращений отыскать предел.
Гадаю я, наметив путь звезды,
Есть бесконечность, большая, чем ты?

«Он складывал свои стихи лишь тогда, когда в строках смеялось и тосковало собственное сердце, тогда и другие сердца не оставались равнодушными, заслышав эти строки.

Все хорошо складывается у Ибн Сины. Жить бы да жить. Он уважаемый человек. Он аристократ с ног до головы. Лицо необыкновенное. Приветливое. Привораживающее.

Но в Бухаре настали смутные времена. Один визирь сменяет другого. Новый визирь отправляет старого подальше, в глубь страны. Окончательно перессорились военачальники, и эмир не успевает мирить их. Народ как всегда гол и нищ, с него уже нечего взять. Но сборщикам налогов говорят:

— Берите то, что они отложили про запас.

— То, что они оставили про запас, мы уже взяли при прежнем визире, — отвечали сборщики налогов.

А их снова отправляли собирать дань по миру. Плетьми, пытками старались вынуть жалкие оставшиеся крохи. Торговые караваны больше не заглядывали в эти края. Кто решится торговать в таких страшных местах. Любой дом могли поджечь в любое время. Стоило только крикнуть, что хозяин этого дома враг чей-нибудь или, наоборот, друг. Сейчас же сбегались желающие позабавиться.

Ученые люди – поэты, математики, философы и архитекторы – исчезли из города. Зато город заполнили разные прорицатели, гадатели, суфии. Они сидели у мечетей, бродили по площадям, корчились в молитвах». (В. Воскобойников)

«Вот сумасшедший на базаре трясет колокольчиком и продает сердца: „Кому нужно сердце! Чистое, молодое! Послушайте, как оно звенит! А вот сердце влюбленного… А это сердце узника. Скрипит, как будто перья царапают бумагу! А это сердце старого вельможи. А вот злодея сердце. Молчит. Оно даже не знает, что можно звенеть. И я его никому не продам. Прочь его! А то еще расплодится… А вот сердце неродившееся. Совсем нежное. Ой, даже боюсь дотронутся до него! Какой божественный звук! Кто хочет? Кому? Возьми, красавица! Возьми, почтенный человек! Возьми, батыр! Никто не хочет. Никто не хочет взять неродившееся сердце. Никому не охота возиться. Еще бы! Такие расходы, пока научишь его лгать. Ну, возьмите мое. Оно все умеет. Совсем дешевое сердце“».

Двадцатитрехлетний эмир Ал-Мунтасир в отчаянии. Он последний правитель Бухары из династии Самани. Эмир думает: «Великая держава Самани издыхает сейчас со мной. Я умру, умрет столетнее усилие души и мозга моих предков. Восторжествует рок. А впрочем, он и так состроил уже мне презабавнейшую рожу. Тюрки – соседи наши, жители степей, мы их в грош не ставили, мы их за храбрость их необычайную ловили на аркан – причем детьми, чтоб воспитывать из них потом солдат без чувства родины, на что и был расчет, — вот эти тюрки и разложили в степи, как девку, мою державу-аристократку, содрав с нее одежды чести.

Я ж, глупец, не нашел ничего лучшего, как тюрков поставить против тюрков же! Столетняя ошибка предков, столетняя их глупость – держать за деньги войско из чужих солдат. Теперь собираю себя по осколкам, чтобы в трагедии моего рода с достоинством доиграть свою несчастную роль.

Ветер – мой самый страшный враг. Подует с вражеской стороны, и я погиб… И золото уже не удержит моих защитников перед запахом родной травы, знакомым им, как и моим врагам, с рождения, с колыбели.

Что толку от меня. Крестьяне засевают надеждой свои маленькие клочки земли, а я – засеваю лишь поле битвы. Потом наступает срок сбора урожая: у крестьян – хлеб, а у меня – победы. Но они недолги. Потом идет сбор трупов».

А народ говорит:

— Мы готовы сами заплатить победителю, лишь бы только он не разрушал город. На остальное нам наплевать! Честь рода, честь династии… Это нас не беспокоит. Нам все равно, какой у нас будет царь. Нам лишь бы город жил! И чтобы по его арыкам текла вода.

— Иначе где вымачивать я буду кожу?

— А я закалять металл?

— А я лепить из глины кувшины.

— Нам лишь бы охранить базар!

— И дома!

У Ибн Сины свое горе. Умер отец. Сын пришел на могилу. Сказал: «Отец, тебе из твоего подземного космоса все видно. Помоги! Как выжить, если люди вынесли на базар жизни человечность, искренность, благородство, свои мечты ради спасения, приобретения выгодного местечка? Подлость же, смеясь, выторговывает их души за стертый, жалкий, измазанный кровью и дерьмом предательский грош, закатившийся к нам не иначе как из преисподней. Сколько вокруг наглых невежд.


Когда ты к ним идешь высокомерным,
Средь ложных мудрецов ты будь ослом примерным.
Ослиных черт у них такое изобилье,
Что тот, кто не осел, у них слывет неверным.

Отец!


О, если бы познать, кто я! Хотя бы раз
Постигнуть, для чего скитаюсь я сейчас?
Спокойно зажил бы, отраду обретя,
А нет – заплакал бы я тысячами глаз.

Отец! В чем найти опору? В чести? В самом времени? Но ведь ты же сам учил: благороден тот, кто понимает, что все уже было в этом мире, что все проходит, как облака над землей, что все повторяется не раз… Погибли потомки Самани, закрыты медресе, сгорела библиотека Самани, сгорел наш дом. Но и это пройдет… Время все изменит. Заставит забыть, задует месть, усмирит гнев и прошедшее представит в будущем таким, каким оно на самом деле и не было». (Л. Салдадзе)

«Пришло время изгнания. Придется покинуть милую сердцу Бухару, родную могилу. Путь лежит через пустыню.

Надвигается темная стена пыли. Она закрыла солнце, и стало черно. А поблизости не было никакого укрытия, лишь хилые кусты. Там, где Ибн Сина сейчас сидел со своими спутниками, стояло безветрие, тихое и страшное. Но ветер приближался. Он был уже рядом. Потом налетел на них, ослепил, оглушил. Ибн Сина прижался к верблюду. Песок забивался в уши, в нос, не давал вдохнуть воздуха.

Ветер затих так же внезапно, как и налетел.

Когда Ибн Сина поднял голову, над ним уже было ночное небо и звезды. Рядом старый Масихи и проводник. Один из верблюдов пропал. Не было того самого, который нес основной запас воды и пищи. Проводник пошел искать исчезнувшего. Он ходил кругами, приглядываясь к каждому бугру, к каждой тени, громко кричал.

Но верблюд исчез. Пришлось идти без него, без воды и без пищи.

— Тут должны быть колодцы, — сказал проводник.

Они прошли еще вперед. Колодцев не было.

— Давно должны быть, — удивился проводник.

Он оставил своих спутников, а сам пошел в сторону восхода. Скоро вернулся.

— Нет колодцев, — проговорил он растерянно.

Все вместе они двинулись на запад. Там тоже не было колодцев. Тогда по своему следу они пошли назад. Колодцев не было нигде.

Солнце поднялось и уже начало жечь. У голого куста они сели, выпили воды из единственного оставшегося меха. Если воды запасено вдоволь, пить хочется не так сильно. Мысль о том, что воды нет, не хотела уходить из головы, заслоняла все другие. Стали есть. В лепешки набился мелкий песок. Он противно хрустел на зубах. Другой еды не было.

На следующий день Масихи уже не смог подняться. Потом он стал бредить. Иногда приходил в себя и, стараясь ясно выговаривать слова, просил оставить его здесь. Ибн Сина сидел рядом, беспомощно сложив руки, молчал. Никакие лекарства здесь не могли помочь. Самое это страшное – чувство беспомощности, когда лежит рядом, мучается человек, и ты ничего не можешь сделать… Ничего…

Вместе с проводником Ибн Сина закопал умершего учителя Масихи глубоко в песок, чтобы тело его не терзали гиены.

Через день потеряли второго верблюда. Возможно, верблюд был где-то близко, но не было сил искать его, и они двинулись дальше. Когда солнце уже закатилось, на горизонте появились две огромные фигуры. Фигуры упорно надвигались на них. Проводник упал на колени и закрыл глаза. Одна из фигур тоже мгновенно упала на колени.

— Это бог выслал нам своих духов, чтобы призвать нас к себе, — бормотал он пересохшими растрескавшимися до крови губами. – Я чувствую: моя душа сейчас расстанется в телом.

— Вставай, это пустынные видения. Я слышал о подобном от путешественников, — сказал Ибн Сина.

Но проводник уже ничего не понимал.

— Отец мой! – шептал он. — Как сладко поют гурии. Ах, какой аромат!

Ибн Сина подумал: «Еще несколько часов, и я упаду».

И тут перед ними оказался дом. Ибн Сина подошел к дому, уперся в дверь. У него уже не было сил поднять руку и постучать». (В. Воскобойников)

Но он постучал. Он со своим проводником спасся. Учитель остался в пустыне. Теперь могила его затерялась среди вечно движущихся барханов.

Ибн Сине пришлось скитаться. Теперь его жизненные пути не пролегали в районах больших городов. Он избегал их, боясь попасть на глаза и в руки сатрапов вражеского султана. Опасения эти были не беспочвенны. Многие хорошо знали историю ученого Абдаллах Ибн Мукаффа, который был достоин великой славы. Арабы сожгли его в печи, а вместо дров положили написанные им книги.

Какое кощунство!..

Придворный врач Ибн Сина спасся, султан же оказался, как говорится, «в дураках», лишив себя возможности поправлять свое здоровье у знающего специалиста. Зато врач не растерялся: он стал лечить всех людей, которые ему встречались, и которым требовалась его помощь.

Вот в пустыне на привале вопит от нестерпимой боли раненый человек. Ибн Сина закатывает свои рукава, ему плещут на руки воду, и он приступает к операции, по-доброму уговаривая страдальца и предаваясь своей привычке, объяснять пациенту ход операции.

« — Больно? Понимаю… Потерпи немного… Сейчас я дам тебе выпить кое-что, и ты вообще ничего не будешь чувствовать. Все! Теперь можно делать с тобой все что угодно. Хоть голову отрезай, ты не почувствуешь. Итак, начнем. Сделаем разрез крестом, как учил нас римский врач Гален за восемьсот лет до меня. Отогнем кожу. Вот она – кость черепа. Сейчас на рану нальем теплое масло, чтоб промыть ее, чтоб не дать вспухнуть оболочке мозга, к которой я приближаюсь… Как она пульсирует, дышит…

Теперь главное – вытащить обломки кости, иначе они вопьются в мозг. Мозг – это же начало начал! Да простит меня Аллах! Мозг сам по себе или после сердца, является источником всех наших душевных функций. Я никому никогда об этом не говорил. Чего греха таить, боялся. Сожгли бы меня или еще каким способом изобрели. Расстаться же с этой истиной, которая так будоражит меня, так пьянит счастьем близости с ней, от которой пожар в груди, я бы не хотел, ибо от Аллаха веет холодом… Что это я говорю. Заткни уши.

Ах, какая великолепная вещь — человеческий череп! Никогда не перестану восхищаться им! Какая кость! Это же настоящая броня для мозга! И сколь совершенна, потому что состоит не из одной, а из нескольких частей. Случись какая-нибудь порча кости – не распространится она на весь череп. А швы между костями!!! Это же вообще гениальная находка природы. А форма черепа! Почему она круглая? Круглая форма не так страдает от ударов. И потом она больше вмещает, если, конечно, ей есть что вмещать.

Ну вот, дружок, я тебя и починил. Поправляйся. Знай, жизнь жестока. Она изучает нас до предела. Все выжмет из нас, чтобы узнать, из чего мы были сделаны: из праха или из звездной пыли?.. Поправляйся, дружок!..

Бедные женщины приносили Ибн Сине своих заболевших детишек. Они знали, что врач сделает все возможное и невозможное, чтобы спасти их родных кровинушек.

— Мы бедные. – говорили они. — Нас Аллах такими создал. Нам на роду бедность от века написана. Нам привычна она, как летом жара, а зимой холод. А Ибн Сина от рождения был богат. И все поколения его предков, даже такие далекие, что, как острова в тумане, чуть видны, богатыми были. Но роздал он все бедным. Он голод наш знает. Он детей наших понимает. Как сердечки их заходятся от голода, знает. Он смерть наших детей баюкает. Он сам вместе с ними умирает, всю тоску их глаз, когда они и сказать-то ничего не могут, в себя вбирает. И потом с нами перед их жердочками-телами окаменевает, виной в страданиях перед нами, как и мы, тает. И потому он нам – бог. И не так одиноко с ним. И мы верим ему.

Мы – женщины, верим ему. Что мы без него? А что было бы без нас? Без нас прекратилась бы жизнь. Вот мы и рожаем, сколько можем родить, чтобы мужчины могли жить, как им захочется, чтобы они могли уходить далеко от дома, все перепробовать, все испытать, все пережить и не исчезнуть!

Мы же живем привязанными к очагу, чтобы отовсюду мужчинам был виден его свет, чтобы знали они – есть на земле место, где их всегда примут, обогреют, где они смогут по огню очага, как по звездам проверить свой путь, понять, правильно ли жили? Мы не желаем своим сыновьям легкого пути. Мы не хотим, чтобы они все время были около нас. Мы хотим, чтобы они были дерзкими, не кисли бы, как стоячая вода, а разбежались ручьями по всей земле, поискали бы новых дорог под старыми звездами и мудрыми стариками потом вернулись бы к родному очагу, и мы – старые – их старых бы обняли». (Л. Салдадзе) Вот только, доживем ли до старости. Да помогут нам в этом добрые руки Ибн Сины.

Были во врачебной практике Ибн Сины и курьезные редкостные случаи. «Однажды знатный человек сошел с ума. Он вообразил себя коровой, стал бегать по комнатам, громко мычать.

— Зарежьте меня скорее, — кричал знатный человек. – Сварите из меня суп! Я корова! Я корова!

Он категорически отказывался есть нормальную человеческую пищу.

— Я корова, — кричал. – Я жирная корова. Я не ем мяса!

Этот знатный человек стал быстро худеть и уже перестал бегать по комнатам, бодать слуг, а лишь лежал и жалобно мычал. Пригласили обследовать больного Ибн Сину. Он вызвал лечащего врача и сказал ему:

— Передайте своему больному, что вы были у мясника и просили зарезать корову. Скажите ему, что мясник скоро придет.

Когда сумасшедшему сказали о приходе мясника, он обрадовался, замычал веселее. А Ибн Сина одел лучшие свои одежды, позвал двух слуг и отправился в дом больного. Войдя в комнаты, он взял в руки огромный нож и зычно закричал:

— Где здесь корова, которую надо зарезать? Выведите ее во двор, я там ее зарежу!

Больной, услышав эти слова, заревел из глубины комнаты.

— Принесите веревки и свяжите корове ноги, — продолжал давать указания Ибн Сина. – Сделайте все, как положено.

— Я сам! Я сам! – замычал больной.

Он даже поднялся от радости, хотя последние два дня совсем не вставал. На этот раз самостоятельно вышел во двор и лег на бок. Ибн Сина подошел к нему, присел на корточки, поточил нож о нож. Потом он пощупал больному бока. Потом поднялся и сказал:

— Эта корова очень худая, и ее резать нельзя. Давайте ей в течение нескольких дней обильную пищу, чтобы она пожирнела, а потом я приду и зарежу ее.

Больной растерянно поднялся. Он был слаб от голода, его шатало.

— Слышишь, корова, — сказал Ибн Сина, — будешь хорошо есть, тогда зарежу, а будешь голодать – какой от тебя толк. Никто и есть не станет твое мясо.

В тот же день сумасшедший накинулся на пищу. В пищу были подмешаны специальные лекарства. Постепенно больной стал выздоравливать. Ибн Сина велел, чтобы никто ему не напоминал о его мании. Больной прибывал в весе и мычал все реже. Однажды утром он проснулся и позвал слугу:

— Странный мне сон сегодня приснился: как будто я вообразил себя коровой. Но, слава Аллаху, проснулся, смотрю – человек я.

Болезнь прошла окончательно.

Чтобы хорошо лечить людей, необходимо досконально знать строение человеческого тела. Путь же к этому был закрыт, потому как изучение трупов считалось делом не аллахоугодным. За изучение трупа сам врач по закону был бы сразу превращен в то, что изучал.

Однажды возле книжных развалов к Ибн Сине подошел известный бухарский врач Камари. Он сказал:

— Слухи о твоем удачном врачевании дошли и до меня.

Ибн Сина не ответил, он лишь горько усмехнулся. Какое тут удачное врачевание!

— Вот что, приходи сегодня вечером в дом за городской стеной, — сказал Камари и сразу отошел.

«Зачем он позвал меня сюда?» – думал Ибн Сина, проходя вечером через городские ворота. В указанном доме уже давно никто не жил. Дом превратился в развалину, но одинокое оконце было чем-то плотно завешано. Внутри горели светильники. Ибн Сина вошел. Камари спросил его:

— Скажи мне, ты часто мучаешься от того, что строение человеческого тела почти неизвестно тебе?

— Но как его изучить? – вздохнул Ибн Сина. – Живого человека резать нельзя, а мертвого запрещает закон. Хотя, если бы была такая возможность, я бы обязательно изучил тело мертвого человека, чтобы суметь потом помочь живым.

Ибн Сина уже догадывался, для чего его позвал Камари. А тот сказал:

— Я долго не решался этого делать, страдал от своей беспомощности, когда не мог вылечить сложные болезни. Но теперь я стар и терять мне нечего. Сейчас сторож кладбища принесет нам захороненного сегодня человека, и мы узнаем причину его смерти. Я его долго лечил от болей в животе, но лечение помогало мало.

До утра Ибн Сина и Камари при свете светильников исследовали органы умершего человека. Они обнаружили неизвестный отросток толстой кишки. Этого отростка они не видели у животных. Покрытый язвами, он был нагноен, разорван, и гной, разлившись из него, воспалил всю брюшину.

Эта ночь дала Ибн Сине знаний не меньше, чем книги». (В. Воскобойников)

«Слухи о том, что врачи вскрывают трупы дошли до властей. Они предприняли меры. И вот группа всадников достигла ограды кладбища. Вышел кладбищенский сторож. Есаул ударил старика. Один из солдат выхватил меч и отсек бы у старика кисти рук, поднятые для приветствия или для защиты, если бы он не отдернул их, поспешно отшатнувшись.

— Сын собаки! Старая кладбищенская гиена, оскверняющая трупы. Твоя смерть сидит на острие этого меча.

Старик стоял среди четырех оскаленных лошадиных морд. Всадники спешились по знаку есаула. Допрос начался.

— Развяжи свой заплесневелый язык. Расскажи, какую могилу ты раскапывал, какого покойника продавал шейху Ибн Сине? Этот костоправ резал мертвецов, оскверняя природу человека, предначертанную аллахом. Признавайся, мы ведь все знаем. Молчишь, шайтан кладбищенский?

Есаул дал знак второму солдату. Тот взял лук и наложил стрелу на тетиву.

— Сейчас мы из тебя сделаем дикобраза. Но сразу ты не умрешь. Лучше выкладывай всю правду, и мы тебя отпустим.

Руки старика затекли, дикая боль в суставах стала нестерпимой, он не мог больше стоять спокойно. Отчаявшись, понял – это конец. Ангел смерти Азраил призывает его к себе.

Первая стела впилась старику в живот. Он решил: ему не надо думать о суетном, ибо пришел его день и наступил его час; нужно приготовиться к смерти, вспомнить о самом дорогом на земле и успеть сказать слова молитвы к аллаху. Внутри горит огонь боли, но слова и мысли к друзьям на земле и к совершеннейшему благотворителю на небе должны быть ровными и спокойными. Так учил святой праведник.

Вторая стрела, неглубоко, как и первая, воткнулась чуть пониже. Боль была так сильна, а отчаяние так велико, что старик перешел предел терпения и стал звать на помощь свою смерть. Наконечники стрел были натерты красным перцем – жгучий огонь разливался по телу, а тут еще есаул нет-нет да пошевелит стрелу, трогая ее за жесткие орлиные перья.

Но нельзя сказать слово неправды о шейхе Ибн Сине. Он спас его внучку от верной смерти. Пусть всегда сияет над ним Вечное Слово и Договор Твердый. Старик покойно приготовился к смерти, моля всевышнего избавить его от мучений. Солдаты отрубили ему пальцы и отрезали уши, но он уже понял, что нет ему от гнева времени спасения, и не чувствовал боли». (В. Жуковский)

Ничего не знал Ибн Сина об этом убийстве. А и знал бы, что смог бы сделать, как спасти старика?.. Никак. Его дело жизни заключалось в ином.

«Утром он вышел собирать травы. Туман над степью стал понемногу рассеиваться. Ибн Сина двинулся по мокрому цветочному ковру. Уже до щиколоток поднималась полынь; незабудки поблескивали будто свечки; дикий лук тянулся вверх длинными иглами. А еще – первые маки изготовились украсить степь; голубыми цветочками трогали душу волокнистый астрагал, и василек, и дикий клевер. Все поле вокруг человека улыбалось, словно счастливое дитя, ласкалось у ног.

Ибн Сина все вдыхал и вдыхал и никак не мог надышаться неповторимыми запахами молодого весеннего луга. Казалось, травы с любовью обращаются к нему: «Ты узнал меня? Ты помнишь, я вылечил однажды болезнь глаз… А из меня можно сделать бальзам против почечного недуга…»

О верные, преданные друзья человека!

Ибн Сина вспомнил слова ученика:

— Говорят, мавляна, вы знаете язык всех трав. Будто вы разговариваете с травами, и они раскрывают вам все тайны.

— А что еще говорят обо мне?

— Говорят, что вы однажды не смогли облегчить больного и, отягчившись, ушли в горы и что там будто бы долго говорили с травами и отыскали траву, которая могла бы, оказывается, исцелить того больного, а он – без вашей помощи – умер. И тогда вы горько сказали той траве: «Почему ты пораньше не поведала мне, что способна помочь?» И даже будто еще сказали: «Если бедного, только что умершего человека не похоронили, не успели, может быть, есть смысл попробовать с твоей помощью…» Но трава ответила: «Нет, великий лекарь, я – средство от болезни, а не средство от смерти!» Это правда, учитель.

Жизнь и смерть. Всегда тайна их связи и вражды занимает помыслы Ибн Сина. Разгадки до сих пор он не знает, хоть множество лекарств придумал от множества болезней… Как сказано в одном четверостишии, пришедшем ему на ум давно, однако, не позабытом:


Велик от Земли до Сатурна предел.
Невежество в нем я осилить хотел.
И тайн разгадал в этом мире немало.
А смерти загадку, увы, — не сумел.

Ибн Сина присел, потом прилег в траву. Она шепталась, шелестела над ним. И воспоминания его, словно бабочки с цветка на цветок, перепархивали с одного события на другое». (А. Якубов)

«Вот он во дворце молодого шаха Хорезма Мамуна.

Первый слуга: хлопает в ладоши – Пятьдесят пять, пятьдесят шесть, пятьдесят семь, пятьдесят восемь, пятьдесят девять – минута! Второй слуга ударяя в гонг: Шестьдесят минут. Третий слуга ударяя в более звучный гонг: Семнадцать часов ровно. Четвертый слуга ударяя в гонг еще более густой по звуку: Десятого дня месяца рамазана триста восемьдесят девятого года хиджры, или шесть тысяч пятьсот девятнадцатого года византийской веры, или тысяча одиннадцатого года христианской.

Мамуна говорит Ибн Сине:

— Человек – это грязное животное. Он хуже животного.

Ибн Сина говорит Мамуну:

— Человек – животное, вы говорите? Самое слабое, самое низкое из всего живого существо? Значит, все его усилия напрасны? Значит, опытом всех его прожитых жизней будет всего лишь усовершенствование его скотской природы? Тогда почему врач в подвиге самопожертвования возвращает ему жизнь? Чтобы увеличить его поголовье? А математик, разбивая цифрами его незнание, одаривает сущностью вещей, чтобы лучше и совершеннее он мог убивать себе подобных? А историк, какую правду хочет вынести из закоулков его души? Правду торжествующего зверя?

Человек весь на виду. Свет его души обнаруживает тьму его животных сил. Животные же силы, вступая в борьбу с душой, обнаруживают ее разумный свет. Плоть человека – это дом, в котором живут ангел, свинья и лев, то есть разум, похоть и гнев. Кто станет хозяином этого дома, тем и будет человек.

Надо стремиться видеть в человеке единственную и главную ценности мира, потому что он один из всех живых существ способен к самосовершенствованию. Потому что ему одному доступны высшие качества души. Потому, что именно разум признается истинным проявлением человеческой природы, а не темный и злой животный инстинкт.

Сокровища познания предлагались всем: небесам, горам, земле. Все отказались взять их, потому как боялись не снести этого груза. Взял лишь человек, ибо он один, совершенствуясь, обнаруживает в своей душе нечто такое, что подобно вечности. Он один может очистить свою животную природу и соединить ее с разумом. В этом и состоит земной подвиг человека в нашем старом, израненном, но прекрасном мире.

— Ты приукрашиваешь гнусного человека, — говорит шах.

— Да, порою не хочется глядеть на человека. – соглашается ученый. — Хочется стать слепым. Порою даже жалеешь, что родился. Миллионы лет человек воспитывал в себе жестокость, братоубийство, коварство, лицемерие, предательство, ложь, лишь бы выжить в окружающем его зверином мире. Переосмысление только начинается. Может, с того момента, когда Прометей похитил у богов огонь для людей. Но ведь Прометей заплатил за это какими муками! Платит и человечество… И будет, наверное, еще долго платить. Печень Прометея вырастала каждый раз после того, как ее склевывал орел. Вечный орел… И вечное наше страдание.

Необходимо сейчас понять: кто мы – звери или разумные существа? Каждый век будет по-своему отвечать на этот вопрос. В ответе и будет заключена этому веку оценка. Скучен ангел в холоде своей чистоты. Однообразен зверь в тупом торжестве своей злобной тьмы. Достоин преклонения лишь человек, который, преодолев в себе животные силы, становится гордостью, красотой, улыбкой этого мира, такого холодного и одинокого без него.

Мамун усмехнулся:

— А ты, оказывается, хорошо разбираешься не только в потрохах, но и в душе человека, великий медик. Расскажи-ка мне теперь о строении Вселенной. Говорят, ты и в этом дока.

— Вселенная кажется сложной, но она удивительно проста. Вы видите пылинки в воздухе… Бесформенны они, рассеяны… В таком состоянии – ничто. Вроде есть они, а вроде нет. А прибило их дождем, и я могу взять их в руки, смять, слепить… ну, шарик, куклу, дом… Так и в космосе. Все, что существует – живое или неживое, — слагается из частиц. Частицы эти – вечны, потому что они ни от чего не погибают. Неразлагаемы они… Не погибает пыль, что бы вы с ней ни делали. А раз не погибают, значит и не рождаются… Вот и выходит, что вселенная, которая из них состоит, существует вечно. Только переходит из одной формы в другую, как этот глиняный шарик, вот смял его, а потом слепил кубик». (Л. Салдадзе)

Ибн Сина задумался. Глубоко ушел в себя. Вспомнились времена предательств и верности. «Вспомнились друзья, в душе которых не было правды, враги – на губах которых – мед, тайные недоброжелатели, сердца которых поросли плесенью трусости. Они ненавидели его за то, что в лучах его знаний меркли их слабые достоинства.

Вспомнился эмир, пытавшийся спасти его. Он сказал, что неблагодарность – дело черных душ подданных. Он сказал: Я желаю тебе добра. Но знай, время твое кончилось, и час твой пришел. Пока спит, но скоро проснется и твое несчастье. Уезжай. И я прошу тебя: я ничего не говорил, а ты ничего не слышал.

Ибн Сина вышел из дворца. Он решил, что дома кубок вина подкрепит его силы, и можно будет посидеть ночью, в тишине, подумать над тем, почему человечество изобрело понятие о справедливости, совершенно не зная, что это такое». (В. Жуковский)

Неожиданно вспомнилось время, проведенное в тюрьме. Что хранится в памяти о нем? Легкокрылая ли это бабочка или прожорливая наглая саранча? Ты станешь недоумевать, мой дорогой читатель: как можно время, проведенное в застенке сравнивать с чудесным созданием природы – бабочкой?

Можно.

Ибн Сине повезло с начальником стражи. Он оказался туг на ухо. Казалось, несчастный уже никогда не услышит звуков, доносившихся из мира. Ан, нет! Болезнь его была чрезвычайно проста – серные пробки преградили путь звукам мира. Справиться с ними не составляло труда. Ибн Сина промыл пробки, начальник стражи услышал мир, несказанно обрадовался и в знак любви к доктору, в знак глубочайшего уважения, благодаря его, сначала освободил его ноги от тяжких цепей, потом не побоялся принести ему из собственной канцелярии бумагу, чернильницу и тростниковые перья. За четыре тюремных месяца узник написал несколько книг.

Что и говорить, милосердие врача, его способность освободить страждущего от страданий, спасает и самого спасителя.

Здесь, в тюрьме, вдали от мирской суеты, от ожидания в каждую секунду жизни тревожного стука в дверь, а за открывшейся дверью насмерть перепуганных глаз, вопиющих о помощи, вдали от нескончаемого опыта трагических утрат, так хорошо знакомого любому врачу, хорошо думалось, легко писалось.

«Когда за ним закрылись двери этой тюрьмы, Ибн Сина почувствовал такое облегчение, что даже ангелы на небе, кажется, сказали: „Ну, слава богу! Наконец-то он понял, где его истинное место!“ Хорошо здесь». (Л. Салдадзе)

Так что нельзя однозначно ответить: что есть воспоминание о тюрьме — бабочка или саранча. В мире все относительно. Бывает, улыбка судьбы окажется гнусным ее оскалом, а, бывает, оскал улыбнется нежно и трепетно. Все бывает…

Вспомнился 1005 год. Столица Хорезма Гургандж. Прекрасное время. Здесь в одночасье собрались многие выдающиеся ученые. Здесь Ибн Сина познакомился с Бируни, о котором много слышал, с которым вел переписку, но воочию не видел. Увидев, – обрел друга. Вместе они составили центр научного кружка. Здесь в диалогах, спорах, научных диспутах, мудрых и веселых, искрилось искреннее желание найти истину и ничего кроме истины. Здесь поднимались такие сложные проблемы, о которых Европа начнет лишь заикаться только несколько веков спустя.

В дворцовом зале эмира Мамуна Бируни произнес крамольные слова:

— Вы уверяете, что Солнце, звезды и вся небесная сфера вращаются вокруг неподвижной Земли. Это полнейшая безграмотность. Это чушь. Вы уверяете, что пророк однажды остановил Солнце, и оно по всевышней воле простояло стоймя целых три часа. Это чепуха. Нет во вселенной такой воли, которая могла бы остановить Солнце хоть на мгновение ока. Нет, нет и нет! Вы уверяете, что естественны законы, данные Аллахом. Нет! Естественны лишь законы природы.

«Естественен и закон притяжения. Все предметы притягиваются центром Земли и только Земли, и нет для них никакого центра притяжения на небе. В масштабах же самой системы Солнце – центр притяжения, и оно держит в пространстве Землю, чтобы висела она спокойно в космическом эфире, словно груша на дереве.

Зашуршало, заволновалось, зашумело в зале:

— Да он слишком дерзок!

— Как он смеет так говорить!?

Ибн Сина насторожился. Такая отвага может принести много бед.

Бируни переждал шум возмущения, продолжил:

— Поверьте, все ваше возмущение нисколько не нарушает абсолютной, высшей, я бы сказал поэтической справедливости, которая идет не впереди человека, а за ним, чтобы не лишать нас свободы творчества. Кричите, жгите, разрушайте, убивайте – делайте, что хотите, только помните: когда мы кончим творить, справедливость выйдет из тени, откуда наблюдала за вами с улыбкой, и восстановит все согласно своим законам. Так что красота и зло в глазах справедливости не то же самое, что красота и зло в глазах человека. Помните об этом. И, прежде чем совершить какой-нибудь поступок, обдумайте его, ибо только правильные действия рождают добро, неправильные же – зло.

Все это написано в древнейшей книге человечества – в индийских «Ведах» – несколько тысячелетий тому назад, а произношу я эти слова так, точно сам их выстрадал всей сегодняшней своей жизнью. Не подтверждает ли это той мысли, что человек и вселенная едины, что не разделяют их ни время, ни пространство, ни границы сознания, потому что поиски у них одни и одна жизнь.

— Что нам Индия?

— Помешался на Индии!

— Дайте человеку слово сказать.

— Я потому хочу так разобраться с Индией, что «Веды» – эта древнейшая их книга, имеет необычайное сходство с древнейшей книгой нашего народа – «Авестой». А ну-ка, переварите этот факт!

— Опять Индия!

Ибн Сина прервал:

— Пусть говорит! Раньше были мученики, пророки, юродивые. Сегодня перед нами ученый – просто ученый. И потому так необычно его поведение. Это огненная, страстная, духовная стойкость… Это неистощимое жизнеутверждение! Я рад! Только так и можно преодолеть трагедию великого ума – разведчика вселенной, вынужденного жить на земле. Только это и не даст нашему Бируни превратиться в юродивого страдальца. Дерзай же, друг! Я за тебя! Каким ты будешь сегодня, такими будут все другие ученые после тебя!

Вечером, оставшись наедине, Бируни говорил своему другу Ибн Сине:

— Один ты и скрашиваешь мое одиночество в этом мире. Мне говорят: я дерзок. Я дерзок потому, что свободен. И потому могу мыслить, ничем себя не ограничивая. Дерзость же – это великий поводырь философии, да не осквернят ее покорность и невежество. Я согласен с тобой, что человек и небо не превосходят друг друга хотя бы потому, что в моем мозгу, как песчинки под волной, перекатываются все эти планеты, звезды, составные части мироздания, и я играю ими, как хочу.

Сегодня кажется все сложным. Пройдут века… идеи, предположения, станут до наивного просты. Потомки разве что из вежливости помянут о нас, да и забудут.

— Забудут, не беда… — мы жили, пытались что-то сделать, — ответил Ибн Сина. – Давай-ка, вздремнем. Вон уже солнце показалось». (Л. Салдадзе)

Великий ученый Бируни, впервые на Среднем Востоке высказавший мнение о движении Земли вокруг Солнца, родился в 973 году и носил имя Абу Рейхан Мухаммед ибн Ахмед аль-Бируни. Его научные изыскания распространялись во многие отрасли науки. Он был энциклопедистом, изучал математику, астрономию, физику, ботанику, географию, геологию, минералогию, историю… Всего и не перечесть.

Его исследовательский неугомонный ум, наделенный невероятной поисковой активностью, дал о себе знать еще в раннем детстве. «Однажды в степи взвихрился смерч. Маленький Мухаммед повернулся спиной к нему, потом неожиданно вывернулся, отбежал на несколько шагов и, вытащив из-за кушака нож, с силой швырнул его в надвигающийся вихрь. Когда пыль улеглась, мальчик схватил брошенный нож.

— Вот, — сказал он, — крови нет.

Только тогда люди сообразили, что произошло. По народному поверью в смерче скрывается злой дух, и если бросить в него нож, на лезвие останутся капельки крови. Верный привычке все подвергать сомнению, Мухаммед поставил первый в жизни научный эксперимент.

Ему было предначертано стать ученым. Ему было предначертано со временем до глубины души понять непреложную вечную истину: знание лучше собственности, ведь оно защищает человека, тогда как собственность нуждается в его защите. Знание принадлежит душе. Богатство принадлежит лишь телу». (И. Тимофеев)

Вырос Мухаммед на улочках Хорезма. С малолетства они были очень хорошо ему знакомы. Здесь он искал себе работу и находил скудные заработки. Таскал воду, подметал полы, раздувал огонь, помогал вращать гончарные круги, у кузнецов стучал молотком по не тяжелым подковкам. Он был сметлив, трудолюбив и весел. Потому все его любили. Среди люда, собравшегося со всех концов света, Бируни быстро выучился арабскому, индийскому, китайскому языкам.

«Вечерами, он срывался с места и, словно птица, летел навстречу к матери. Ноги не чувствовали ни колких колючек, ни острых камней; ноги сами несли его к худой и высокой женщине, которая, как и другие, согнулась под огромной вязанкой хвороста и брела еле-еле, ощупывая путь перед собой длинной палкой.

— О мама, мамочка! Дайте я понесу саксаул!

Женщина останавливалась. Вытирала пот со своего лица, которое так похоже было на лицо мальчика. Клала на голову сына черные свои шершавые руки с искривленными, похожими на ветви саксаула пальцами.

— Дитятко мое! Благодарю Аллаха, что дал мне он тебя. Когда слышу, как ты говоришь «мамочка», и груз для меня легчает.

— Мамочка, теперь мы будем дома сидеть, я сам буду рубить хворост, сам. И таскать саксаул. И вас кормить.

Глаза усталой женщины наполнились слезами:

— Нет, жеребенок мой, не надо тебе рубить и таскать на спине саксаул. Вчера в лавке один ученый человек подозвал меня и сказал: «Аллах наградил твоего сына несравненной сметливостью. Дай мне твоего сына в ученики». Ты выучишься, мой верблюжонок, станешь тоже ученым человеком, будешь служить у богатых людей. Вот тогда я и избавлюсь… от этого хвороста. Не буду ходить за ним в степь…Ты слушай меня: крепко держись за подол его халата.

— Я знаю, вы говорите про Абу Сахля Масихи. Да, он очень умный и сердечный человек.

— С ним началась новая жизнь. Разгар весны. Огромный сад на речном берегу пышно расцвел. Сквозь зелень белеет большой дом, настоящий дворец. Среди деревьев видны спокойно бродящие, щиплющие траву газели, в бассейнах, отделанных нежными, как фарфор, плитками, плавают облачно-белые лебеди. Бируни вместе с учителем поднимается на верх дома по ступенькам, застеленным мягкими шкурами белых медведей. Здесь, в одной из комнат его обучает учитель». (А. Якубов)

«Вместе с учителем Бируни проходит путь Аристотеля. Этот путь „из греков в арабы“» пролегал через Иран. Здесь греческие трактаты переводились на сирийский язык. У великих умов античности сирийцы учились искусству точной и последовательной аргументации, столь необходимой в спорах вокруг основных догматов христианства и в полемике с языческими религиями Востока. Бируни узнал, что христианские фанатики объявили богоугодным делом уничтожение центров языческих наук и искусств. Горько стало от этого знания. Возмущение всколыхнуло душу.

Пришло время опрокинуть глупость всяческих суеверий, увековеченных людьми в тысячелетиях.

Вот какой случай произошел однажды с Бируни. Ювелир рассказывал ему о магических свойствах камней:

— Этот яхонт имеет волшебные свойства. Если носить его с собой, он надежно предохраняет от чумы и прочих повальных болезней. Если же держать его во рту, он будет способствовать укреплению сердца и устранению грусти и тоски. Если человек страдает близорукостью, следует почаще смотреть на бирюзу. Кроме того, бирюза имеет магическую силу: тот, кто носит ее с собой, пользуется благосклонностью людей и легко одолевает врагов. В день весеннего равноденствия царственные особы опускают бирюзу в кубок с вином и пьют из него маленькими глотками. Этот обычай считается священным.

Когда Бируни попытались убедить, что изумруд способен лишить зрения змей, он не выдержал и предложил проверить это утверждение опытным путем. Найти заклинателя змей не составляло особого труда. Правда, разобравшись, в чем дело, он заранее выдвинул такое условие: камешки изумруда, ослепившие змею, должны остаться у него в качестве компенсации за понесенный ущерб.

— Клянусь Аллахом, что в этом случае ты получишь полную корзину драгоценных камней, — пообещал Бируни и передал заклинателю изумрудное ожерелье, которое тот тотчас ловко набросил на самую любознательную из своих кобр.

— Если ты уверен, что она уже ослепла, — сказал Бируни своему оппоненту, — подойди к ней поближе, она ведь все равно не увидит тебя.

— У меня такое впечатление, что от блеска драгоценностей эта тварь стала еще более зрячей, — ответил испуганный оппонент.

Все, собравшиеся посмотреть на это зрелище и засмеялись. С тех пор ювелир больше не рассказывал Бируни о магических свойствах камней. Неблагодарный оказался слушатель.

Судьба не подарила Бируни волнений и радостей семейной жизни. Но в работе он забывал о своем одиночестве. «Все мои книги – дети мои, а большинство людей очарованы своими детьми», — любил говорить он.

Судьба не предоставила Бируни возможности заниматься науками в тиши кабинетов и среди ароматов садов. Времена были, мало сказать, неспокойные. Дворцовая камарилья напоминала стаю голодных волков. То и дело случались кровавые перевороты. Одни группировки побеждали, другие гибли. Новым победителям нужны были дополнительные средства. Если кому-то удавалось разжиреть за счет правителя, то и зарезать этого счастливчика мог он же.

Правители повышали налоги, крестьяне под налоговым бременем либо поднимали бунт, либо оставляли свои участки. В вечно бурлящей действительности доставалось и ученым. Бируни не удалось избежать участи узника. Какой-то период времени – год или два он был лишен свободы. Быть может, в тюрьме ему вспоминались истинно верные строки поэта Абу-л-Атахия:


Наше время – мгновенье. Шатается дом.
Вся Вселенная перевернулась вверх дном.
Небосвод рассыпается. Рушится твердь.
Распадается жизнь. Воцаряется смерть.
Ты высоко вознесся, враждуя с судьбой,
Но судьба твоя тенью стоит за тобой.
Ты душой к невозможному рвешься, спеша,
Но лишь смертные муки познает душа.

Познает она и участь изгнанника – скитальца по чужим краям. Когда Бируни вышел из Хорезма, в его кошельке вовсю гулял ветер; при ходьбе, напоминая о близости трудных времен, бился о щиколотку последний золотой динар, зашитый в полу халата. Изгнанный ученый хорошо знал, как здесь относятся к бедняку: человек, у которого остался последний динар, унижен, все его презирают, и чужие кошки на него мочатся. Вот так». (И. Тимофеев)

Однако, воодушевление не покидало ученого. Поддерживать его помогал ему еще один поэт Востока – Мутанабби. Он словно бы нашептывал Бируни на ухо свою вдохновляющую молитву:


Скитаюсь я из края в край, нужда меня изводит,
Склоняется моя звезда, но помыслы – восходят.
Храни достоинство свое и в огненной геенне
И даже в сладостном раю гнушайся унижений.
Ждет гибель немощных душой, трусливые сердца –
Того, кому не разрубить и детского чепца.
Зато от гибели храним бесстрашный, с духом львиным,
За честь готовый в спор вступить и с грозным властелином.

Эта вдохновенная молитва стала и молитвой Бируни. Он твердо знал, что он мужчина, а мужчина – это тот, кто твердо сомкнет уста и повыше засучит рукава.

«И еще он всегда придерживался обычая довольствоваться лишь самым необходимым. Будучи безразличен к материальным благам и пренебрегая обыденными делами, Бируни всецело отдавался приобретению знаний, постоянно сгибаясь над составлением книг. Раскрывая врата наук, он искал разрешения их трудностей и делал их доступными для понимания. Его руки никогда не расставались с пером, глаза постоянно делали наблюдения, а сердце было устремлено к размышлениям. Только дважды в году – в день Нового года и в праздник Михрджан – он отдавался заботам по приобретению запасов пищи и одежды. В остальные дни гнал от себя эти заботы. С лица своего сбрасывал завесы трудностей и локти свои держал свободными от стесняющих их рукавов». (М. Шахразури)

Не стеснены были рукава Бируни и при дворе жестокого султана Махмуда. Поэты и ученые существовали здесь лишь для оправдания тирана, создавая вокруг его имени ореол «просвещенного монарха». Султану просто необходим был «базар красноречия» для вполне определенных политических целей.

Бируни же был нужен султан, чтобы совершить путешествие в далекую и неведомую страну Индию, о которой рассказывали так много чудного и невероятного. Ученых взяли с собой в военный поход. Их не принуждали идти пешком. Их везли в люльках, привязанных к верблюжьим бокам. Монотонно-величественно выступали «короли пустыни», в такт их шагов дремали ученые, прикрывая от пыли свои воспаленные веки.

На привале Бируни взобрался на высокую гору. «Махмуд спросил его:

— Ты чего делал там, на вершине горы, пока я внизу у ее подножия вел бой?

— Измерял окружность планеты.

— Чего? Нет, от этого человека можно сойти с ума! Он так разговаривает, словно только что вышел из дома бога, где ел вместе с ним кашу. Ну и как она, наша планета, велика?

— Не очень. Пылинка среди арбузов.

— Так, не сходя с места, и измерил?!

— И ты можешь это сделать. Измерь высоту горы. Потом с вершины этой горы – угол понижения ее к горизонту. Узнаешь радиус. А там по формуле вычислишь и длину окружности.

— Мне кажется, мы могли бы быть с тобой друзьями. А как сяду на трон, так мне хочется тебя убить. Несчастный я человек! Никто из вас не понимает этого. Но и счастливый. Попробуй-ка, возьми кнут и пересчитай его концом войско! Ах, какое это наслаждение!.. Словно пересчитываешь драгоценности. Считаешь и чувствуешь, как растет в тебе величие!

Знаю, у всех у вас ко мне этакая брезгливость. Да, я грабитель. Да, я совершил семнадцать грабительских набегов в твою любимую Индию. Да, куда только ни ступала моя нога, везде я грабил. А почему? Чтобы не платить жалования солдатам. Пограбят они, погуляют, потешат свою душу и довольны. А недовольны, так сами же и виноваты. Глупцы те цари, которые платят солдатам жалование, становясь из-за этого игрушкой в их руках. Я же сам играю ими, как хочу. Вот и выходит, что как царь – я гений, а как человек — дерьмо». (Л. Салдадзе)

«По всякому дерьмо, — подумал Бируни. — Когда всевышний желает добра какому-нибудь народу, он дает знания его царям и царскую власть его ученым. Твоему народу этого счастья испытать не удалось». Вслух этих слов ученый не произнес. Себе дороже.

У него другая задача: познать удивительный мир Индии. Прикоснуться к нему. Но сделать это чрезвычайно трудно. Индийцы недоверчивы к ученому, мусульманину, представителю вражеской страны, войско которой налетело, ограбило и разорило города и храмы, вытоптало посевы, убило и угнало в полон десятки тысяч людей.

Страшная картина стоит перед глазами Бируни.

«Содрогалась земля под ногами тяжелых боевых слонов, содрогались небеса от их трубного рева. Денница Аллаха, покровитель правоверных, сиятельный и победоносный султан Махмуд Ибн Сабуктегин сидел под шелковым зонтом-балдахином, в кресле, поднятом на могучего боевого слона, богато украшенного, перепоясанного золотыми подпругами и ремнями. Военачальники, родовая знать теснились рядом и ниже – на скакунах, нетерпеливо перебирающих ногами.

Султан спросил:

— Что нужно делать, когда город не сдается?

— Сжечь его дотла, повелитель! – прозвучал кощунственный ответ.

В тот зловещий день султан Махмуд в необузданном гневе приказал дотла сжечь величественный храм внутри белокаменной крепости на берегу Инда. Молодой переводчик Бируни вместе с пленными военачальниками индусов стоял на коленях перед султаном, просил о милости. Но султан ничего и никого не пощадил. Ни людей, ни крепости, ни святыни — храма. Повелел обложить со всех четырех сторон здание сеном и поджечь.

Многие тысячи людей, приклонив колени, молились, нет, не молились, а, казалось, пели молитвенную печальную песнь о расставании с жизнью, и так, с песней на устах, сгорели в белокаменном храме… До сих пор звучит в ушах та скорбная песнь. По сей день бросает в дрожь при воспоминании, будто злодейство произошло не по велению султана Махмуда, а по его, Бируни, приказу. Чувство вины своей за участие в неправедных походах заставило ученого, вопреки султанскому желанию остаться в Индии, хоть немного послужить ее народу, миролюбивому и гордому.

Посох-палка в руке, с плеча свисает сума, так обошел половину Индии Бируни. Из города в город, из села в село, по бесчисленным дорогам и тропам; изучая язык, древние книги и предания, великие поэмы «Махабхарата» и «Рамаяна», и танцы, и календари, и историю храмов и монастырей.

Каждый день приносил новые наблюдения и открытия, появилась привычка к необычному и странному, и Бируни с радостью отмечал про себя, что индийцы, столь непохожие на его единоверцев, не вызывают в нем ни предубежденности, ни неприязни. Более того, ему вскоре пришлось убедиться в ошибочности своих представлений об их отчужденности и замкнутости – недоверчивость уступала место любопытству и самой искренней доброжелательности, как только им открывался бескорыстный характер его интереса к их религии и языку.

Даже ученые брахманы, показавшиеся ему неприступными в своем высокомерии и брезгливой кичливости, как выяснилось, были разными: одно дело – надменные храмовые жрецы, считавшие себя хранителями сакрального знания, и совсем другое – ученые-пандиты, готовые поделиться своими знаниями с теми, кто пришел за ними издалека. Уважение к алчущим знаний здесь, в Индии, было такой же непреложной этической нормой, как и в странах ислама, и это открывало перед Бируни возможности, о которых он поначалу не смел и мечтать.

Несколько лет провел он в обсерваториях Индии, вникая в учебники географии и космогонии, в таблицы движения планет. И вот теперь, собрав воедино все, что узнал в той великой стране, он записывает в большую, разрастающуюся от года к году «Книгу о мыслях и чудесных науках индусов». (И. Тимофеев)

Каждому свое досталось в Индии. Бируни – знания и любовь к индийскому народу, султану Махмуду – укрепление репутации сурового воителя за веру. В его честь придворные поэты слагали торжественные оды, в которых прославляли самые неприглядные деяния своего повелителя.


Так много жег шах в индийской стране,
Что дым от капищ поднялся к Сатурну.
В той земле от огня климат стал жарче,
И лица ее жителей почернели от гари.

Каждая строка этой касыды Унсури была щедро оплачена золотом.

Бируни написал другие слова. Гневные слова:

«Махмуд уничтожил процветание индейцев, и совершил в их стране такие чудеса, из-за которых они превратились в развеянный прах и остатки продолжают очень сильно чуждаться и сторониться мусульман».

Вскоре кровожадного и скорого на расправу султана постигла тяжкая болезнь. Невыносимые боли разрывали его тело, буквально взрывали изнутри. Любой ценой мечтал он заполучить себе Ибн Сину в качестве личного врача. Не получил. Не нашли его, скрывающегося от разнообразных жестоких султанских дланей. Тогда султан Махмуд стал мечтать получить плоды дерева жизни, дерева бессмертия, которое растет в разоренном им крае Индии. Он просил Бируни достать ему эти чудотворные плоды. Но Бируни объяснил султану, готовому верить в самые немыслимые чудеса, что сие древо есть лишь фантазия, сказка…

Невыразимые мучения стали последними воспоминаниями в жизни тирана.

Подходила к концу и жизнь ученого. «Целую неделю Бируни мучился от жестоких приступов малярии. И потом еще – от бессонницы. И от тяжких, давящих снов в короткие промежутки между бодрствованиями.

Вдруг будто просветлело: Ибн Сина…

О, жизнь скоротечная! Подлунный мир, полный превратностей! Сколько же лет прошло, как они в последний раз, обнявшись со слезами на глазах, простились. Девятнадцать лет они не виделись друг с другом, и никогда друг друга не забывали, все жаждут и жаждут встречи. О, сколько счастливых часов провели они вместе в бурных ученых спорах, в состязаниях поэтов, в беседах, длящихся до утра! Что же осталось от тех счастливых, полных надежд и стремлений дней? Только воспоминания!..

К Бируни иногда доходят отрывочные сведения о великом друге, а чуть раньше приходили – с караванами – и очень редкие, правда, письма. Не всякий купец соглашался их взять. Даже книги свои они не могут подарить друг другу». (А. Якубов)

Проклятые времена. Что тут поделаешь?..

Ибн Сина тоже думал свою думу:

«Я выпил до дна полный кувшин жизни. Я не боялся жить. Что из этого получилось, не знаю. Знаю только одно, что в юности я дал себе клятву:


Я желаю достичь совершенства
Предельного качества,
Все ступеньки пройдя.
Не достигну предела их,
Пусть всевластная смерть уничтожит меня.

Теперь же, умирая, могу сказать:


Пройти пустыню мира ты, сердце, торопилось,
Но мира не познало, хотя познать стремилось.
В конце концов, не знаю дороги к совершенству,
Хотя в пытливом сердце сто тысяч солнц светилось.

А что делали вы?..

Вы ничего не делали… Вы потеряли понапрасну время – это бесценное сокровище жизни. Вы не понимаете, как быстротечно оно, как легко умирает, не обласканное высоким стремлением человека, как жестоко мстит за свою смерть. Не боитесь, что жизнь, как вода. Пройдет сквозь пальцы, и не успеете даже омочить в ней край своего тюрбана». (Л. Салдадзе)

«18 июня 1037 года Ибн Сина не стало.

О последних его часах жизни есть такая легенда.

Великий врач, почувствовав приближение конца своих дней, решил дать бой смерти. Не зря он дни и ночи, многие годы изучал свойства всяких растений, тайны лекарств. Он решил победить смерть, оставшись в живых надолго. Напрягая ослабевшие руки, приготовил сорок лекарств, разлил лекарства в сорок разных сосудов. На каждом сосуде написал номер.

— Слушай меня внимательно, — сказал он своему верному ученику. – Силы мои ослабли, и, вероятно, завтра я потеряю сознание. Но я не умру, если ты применишь все эти лекарства в том порядке, как я тебе продиктую.

И стал диктовать: Первое лекарство полагалось влить в рот. Вторым лекарством натереть грудь. Третьим – спину. Пятое снова влить в рот. И так до сорокового.

На следующее утро учитель потерял сознание. Перед учеником лежало безжизненное тело изможденного старика. Сухие слабые руки, щеки ввалились, и только высокий лоб говорил о глубоких тайнах ума Ибн Сины…

Ученик, волнуясь, взял первый сосуд с лекарством. Потом – второй, третий, четвертый. Он делал все, как диктовал ему учитель. Постепенно немощное, старческой тело превращалось в цветущее. Уже появилось свободное дыхание, зарозовели щеки. Перед учеником лежал сильный красивый юноша с полным благородства, умным лицом.

Осталось сороковое лекарство.

Последнее лекарство должно было укрепить ту жизнь, которую вдохнули в Ибн Сину все предыдущие. Испив последнее лекарство, учитель должен был открыть глаза, глубоко вздохнуть, улыбнуться и встать. И так поражен был ученик этим чудесным превращением, что внезапно из трясущихся от волнения рук выпал сороковой сосуд на землю и опрокинулся. Лекарство разлилось по песку, ушло в глубину земли…

Через несколько минут перед учеником вновь лежало безжизненное тело дряхлого учителя». (В. Воскобойников)

Через десять лет за Ибн Синой в иной мир отправился и его друг, великий ученый Бируни.

Бессмертие не осуществилось ни для кого. Осталась лишь память. Об одних прекрасная, о других – отвратительная.