Стремление к абсолютной власти удовольствий, иногда и любой ценой. Аббат Прево, Пьер Лакло и маркиз де Сад.


</p> <p>Стремление к абсолютной власти удовольствий, иногда и любой ценой. Аббат Прево, Пьер Лакло и маркиз де Сад.</p> <p>

Удовольствия!.. Удовольствия!.. Удовольствия!… А что же еще?..

Французское аристократическое общество просто не могло без них жить. А это изысканное блюдо, как мы знаем, очень скоро портится. И изволь подавать все более и более изысканные кушанья. Таким блюдом стали экзотические «Персидские письма» Шарля Монтескье. А вот на смену ему подоспел и Аббат Прево с «Мемуарами знатного человека», куда входила «История Манон Леско и кавалера де Грие».

Подумать только – аббат и чувственная проза… Да, вот такой был аббат.

«Этот священник, по собственному его признанию, плохо служил мессы, но поразительно хорошо знал женскую душу и крайности любви. С детства он обладал пылким воображением. Мечтательность и вера в чудесное обратили его к религии. Одновременно чтение стихов и романов сделали Антуана рабом своих страстей. Отец отдал мальчика в монастырскую школу. Ее строгие порядки были тягостны, и Антуан завербовался в армию. Воинский устав оказался не мягче монастырского, и он вернулся. Но в монастырь его не приняли. Тогда Антуан отправился в Рим испрашивать у папы прощения, по дороге тяжко заболел, его пригрел и вылечил некий человек, который оказался вербовщиком. Антуан сбежал от него в Голландию». (С. Макеев Из Интернета)

«Эта исконная земля изгнанников уже была ему знакома. Он жил здесь кое-как перебиваясь, служил сначала слугой в кофейне, затем снял балаган и ставил там комедии, где был одновременно и директором, и автором, и актером. Вот уж поистине мастер на все руки!

Но пришло время, и ему пришлось вернуться в монастырские стены. Там Антуану было ох как тяжко. Более тяжко, нежели другим монахам. Ибо здесь нечистые видения всюду и всегда предмет ужаса для любого доброго монаха. Он молится, чтобы отогнать их. Он пытается постом, бичеванием, власяницей предупредить их появление. Но тщетно! С наступлением вечера смятение и тревога охватывали его.

Песнопения, установленные на каждый день, выражают эту тревогу. В часы вечерних служб, когда солнце клонится к закату, монахи хором молят небо, зримое сияние которых их покидает, об избавлении от искушений ночи.


Пусть своих рабов создатель
Оградит от всех соблазнов,
От порочных помышлений,
От греховных искушений.

Только заря могла обратить в бегство адское полчище демонов. В прохладе и ясности раннего утра, свершая службу, иноки поют славословия: «Да очистится плоть от скверны».

Аббат Прево вынужден был делать все то же самое, но, долгими ночами просиживая в своей тесной темной келье, он стал еще и сочинять роман под названием «Мемуары знатного человека, удалившегося от света». Антуан сочинил роман, или, вернее, двадцать романов, ибо тот содержал в себе такое количество приключений, что их хватило бы на двадцать объемных книг с самостоятельной завязкой и развязкой каждая. В них неутомимый Прево воздает самую громкую хвалу морали и религии, и одновременно заполняет эти романы картинами нечестивого характера, а порой с его страниц доносятся потрясающие крики страсти. Так в авторе воскресает тяга к мирской жизни». (А. Франс)

В одной из историй, входящих в невероятный по объему роман, рассказывается о любви юноши де Грие к внешне невинной девушке по имени Манон Леско. Вот отрывок из этой истории.

«На причале, возле собирающегося отплыть корабля стоял молодой человек. Никогда еще не приходилось наблюдать более живой картины скорби, по нему видно было, что он из хорошей семьи и получил отличное воспитание, в его глазах, лице, во всех его движениях было столько изящества и благородства, что к нему можно было испытать искреннее расположение.

Он смотрел на происходящее на причале. Здесь, среди дюжины девиц, скованных по шести цепями, охватывающих их вокруг пояса, была одна, вид и наружность которой столь мало согласовывались с ее положением, что в любых иных условиях ее можно было бы принять за даму, принадлежащую к высшему классу общества. Жалкое ее состояние, грязное белье и платье мало портили узницу, ее облик возбуждал уважение и сострадание.

Глядя на это сборище, один из любопытных в толпе объяснял другому:

— Тут находятся проездом, сударь, дюжина веселых девиц для отправки в Америку.

Юноша, услышав эти слова, содрогнулся. Девушка показалась ему столь очаровательной, что он, который никогда прежде не смотрел внимательно ни на одну из них, мгновенно воспылал чувством, охватившим его до самозабвения».

Первой любовью самого автора романа стала любовь к девушке из так называемого дурного общества. Неистовая и безрассудная, пылкая и преступная возлюбленная Антуана неизвестно что натворила бы в его судьбе, если бы ее вовремя не сослали в Луизиану. В то время французские власти заселяли свои заморские владения в Новом Свете кем только ни попади. Антуан решил следовать за ней, но по дороге судьба вновь изменила его намерения: он тяжело заболел и слег. Таким образом его возлюбленной потерялся и след. Отчаяние было столь велико, что он с юношеским максимализмом решил вновь похоронить себя в монастыре. Там он усиленно смирял свою плоть, молился, изучал древние книги, сам преподавал теологию, но… Его неудержимо влекло в мир.

Рассказывают, что исповедуя узниц одной из тюрем, он оказался в горячих объятьях одной из них. Одна из следующих любовниц Антуана так тщательно прочистила его карманы, что он вынужден был подделывать векселя и в конце концов оказался в долговой тюрьме.

Что и говорить, аббата привлекали женщины определенного типа. То были авантюристки и куртизанки с сомнительным настоящим, прошлым и будущим, падкие до развлечений и легкой наживы.

«Прево, как мы уже знаем, не раз искал опоры и утешения в религии, но периоды покаяния и смирения никогда в его жизни не были долгими: ему редко удавалось найти общий язык с католической церковью. Он неоднократно мечтал о „тихой гавани“», но, обретя ее, тут же отважно бросался в коварные волны житейского моря. Не приходится удивляться, что жизнь аббата обросла множеством эффектных легенд и послужила материалом для создания увлекательных произведений.

Произведения же самого аббата Прево опирались не только на безудержную творческую фантазию, изобретательность, талант автора, но и на солидные знания: в них присутствовало немало реалий исторических, этнографических, географических; Прево не мог объездить весь земной шар, и нужные ему сведения он брал из многих десятков прочитанных и изученных им книг, старых и новых. То, что аббат был великим читателем, видно хотя бы по его журналу «За и против», в 296 номерах которого, написанных от начала и до конца почти одним Прево, содержатся отклики на публикации самого разного характера.

В подкупающем исповедальном тоне романа о Манон Леско мы найдем удачную попытку анализа страстей, сложной человеческой психологи, здесь немало рассуждений о превратностях любви и столь же много любовных историй, то трогательных, то драматичных. Не менее существенным можно считать и то, что писатель полагал: лишь несчастная любовь имеет право на подлинную историю.

Манон конечно же готова радовать своего возлюбленного, но только при том условии, что она будет радоваться вместе с ним. Любовь, приносящая радость. Только радость. И в такой любви Манон искренна и бесхитростна. Она стремится к положению не просто обеспеченному, но все более состоятельному и богатому. Тайна ее обаяния заключается в том, что она увидена в романе глазами своего возлюбленного, и сила его чувства, столь мастерски изображенного Прево, захватывает и читателя. Ее обаяние – это обаяние силы любви.

«Ибо ласки Манон, — говорит аббат устами де Грие, — в одно мгновение рассеивали всякую случайную печаль. Мы вели жизнь, полную удовольствий и любви: увеличение нашего богатства усугубляло взаимную нашу привязанность. В конце концов Амур – добрый властелин, и Фортуна не в силах причинить столько огорчений, сколько радостей он дает нам вкусить. Оттого Венера и Фортуна никогда не имели рабов более счастливых и нежных. Боже, возможно ли именовать мир юдолью скорби, раз в нем дано вкушать столь дивные наслаждения! Я презрел все царства мира за одно счастье быть любимым ею».

Во имя этой любви де Грие становится карточным шулером, лжет, обманывает, крадет, идет на хладнокровное убийство, рвет родственные связи, мечтает о смерти дорогого отца ради получения наследства, нарушает законы дружбы, злоупотребляет доверием окружающих. Для него любовь всегда права, она и высшее благо и высший суд. Его прегрешения – это не его злая воля, не врожденная испорченность, а невозможность что-либо противопоставить неодолимому чувству любви.

Манон со своей стороны с радостью делится со своим возлюбленным и родным братом своими доходами. Надо сказать, что брат ее нисколько не смущается жить на счет сестры, получаемый от ее любовников.

Но изображая зло, сочинитель отнюдь не учит злу. Он рисует влияние неистовой страсти, которая делает рассудок бесполезным, когда человек имеет несчастье вполне предаться ей; такая страсть хотя и не может вполне заглушить в сердце добродетель, препятствует следовать ей на деле». (А. Михайлов)

А отчаянная, безудержная Манон выражает едва ли не общее убеждение эпохи удовольствий: «Счастье наше состоит в наслаждении».

Ги де Мопассан сказал о ней: «В образе Манон Леско, полном обаяния и врожденного коварства, воплощено все, что есть самого увлекательного, пленительного и низкого в женщинах. Манон – женщина в полном смысле этого слова, именно такая, какою всегда была, есть и будет женщина».

Анатоль Франс рассуждает: «Манон любит в продолжении всей своей жизни, а остается верной неделю. Ей нужны тряпки, ужины, в ней все дышит страстью, и даже на тележке, везущей ее в приют, она остается прелестной: ее нельзя не любить! А юный кавалер, решающийся ради нее на мошенничество, разве он не внушает истинного сострадания? Эти дети оба изрядные плуты, но они любят друг друга; дайте только серьезным испытаниям, подлинным несчастьям коснуться их — и они предстанут перед вами во всем своем величии. Это потому что одна и та же любовь создает и героев и подлецов».

А Дюма-сын воскликнул: «Манон! Ты – юность, ты – чувственность, ты – вожделение, ты – отрада и вечный соблазн для мужчины».

И это действительно так.

Вот Манон признается своему возлюбленному: «Слезы струились столь часто из глаз моих со времени нашего отъезда из Франции, ни разу не имели причиною мои собственные страдания. Я перестала чувствовать муки, как только вы разделили их со мною. Я плакала лишь от нежности и сострадания к вам. Я безутешна, что причинила вам такое горе в жизни. Не перестаю упрекать себя за свое непостоянство, не перестаю умиляться силою любви вашей к несчастной, которая была недостойна ее и которая не отплатила бы всей своей кровью и половины страданий, вам причиненных».

Вот что Манон говорит своему возлюбленному в Америке: «Клянусь тебе, дорогой мой кавалер, что ты кумир моего сердца и лишь тебя на всем свете я могу любить так, как люблю, но не очевидно ли тебе самому, бедный мой друг, что в нашем теперешнем положении верность – глупая добродетель? Отчаяние и одиночество – вот удел постоянства и верности. Думаешь ли ты, что можно быть нежным, когда не хватает хлеба. Поверь, я не в силах вынести страха перед нищетою. Я тебя обожаю по-прежнему, положись на меня, но предоставь мне на некоторое время устроение нашего благополучия. Горе тому, кто попадется в мои сети, ибо я задалась целью сделать моего кавалера богатым и счастливым».

«И я заснул, — рассказывает кавалер де Грие, — преисполненный блаженных мыслей, превративших мою хижину во дворец, достойный первого короля в мире. Америка уже казалась мне раем».

Потом пришло отчаяние.

«Она и в самую минуту смерти не переставала говорить мне о любви. Моя душа не последовала за ее душою. Небо считало меня недостаточно еще сурово наказанным; ему угодно было, чтобы я и дальше влачил томительную и жалкую жизнь.

Более суток я не отрывал уст от лица и рук дорогой моей Манон. Намерением моим было умереть там же; но в начале второго дня я рассудил, что после моей смерти тело ее станет добычей диких зверей. Я решил похоронить ее и ждать своей смерти на ее могильном холме. Я вырыл глубокую яму и положил в нее кумира моего сердца, предварительно завернув ее в свои одежды, чтобы песок не коснулся ее. Но перед тем я тысячу раз перецеловал ее со всем пылом беспредельной любви. Сердце мое болезненно сжалось и, падая без чувств, я подумал, что навсегда расстаюсь с жизнью. Через несколько дней меня нашли на могиле без признаков жизни и перенесли в город. Так я остался живым».

Так закончилась история Манон Леско и кавалера де Грие. Автору этой истории удалось выйти из суровых стен монастырской обители благодаря благодеянию принца Конде, который взял аббата в свой дворец. Правда последний предупредил благодетеля о том, что он плохо читает мессы, на что благодетель ему ответил: я не очень-то большой любитель слушать их. На том и порешили.

У Антуана Прево появилось время для литературной деятельности и возможность встречаться с милому его сердцу друзьями, которых было не много, но они оставались верны ему. Однако жизнь не бесконечна. Судьба подарила смятенному монаху легкую смерть – мгновенную от апокалипсического удара.

Следом за аббатом Прево на литературную арену выступил Пьер Лакло со своим романом «Опасные связи». Его произведение стало противопоставлением роману «Манон Леско».

«Биографы сходятся во мнении, что Лакло стал писать роман просто от скуки. Он был послан на остров, где возводились оборонительные сооружения на случай войны с англичанами. К счастью, за долгие месяцы его пребывания в отдаленном гарнизоне ни один вражеский корабль не потревожил берегов острова.

«Умница офицер», как его назвал Андре Моруа, превратил в материал для романа светские сплетни, слухи, жизненные впечатления. Сочинение Лакло можно расценивать как «скандальную хронику» высшего света. Но автор не фиксировал реально случившиеся скандалы, а разоблачал сам тип поведения в этом обществе. Роман рисует столкновение светских циников, тщеславных и самолюбивых соблазнителей с их жертвами – добродетельными и чувствительными – невинной и наивной девушкой и горячо полюбившей женщиной. Их противоположность — хитроумная, хладнокровная светская львица, способная лишь на холодное наслаждение, играет в этой истории главную роль и с ее помощью закручиваются непристойные интриги». (Д.Э. (Д.Э.Н.&nbsp;Пасхарьян)

Так развлекается скучающее светское общество.

Но и этих развлечений показалось мало маркизу де Саду, имя которого стало нарицательным и обозначает извращенные сексуальные зверства в человеческом облике. Кроме того Донатьон Альфонс Франсуа де Сад стал образцом занимательного исторического парадокса – он предок незабвенной и чистейшей Лауры, воспетой Петраркой. Вот что писал поэт о далекой родственнице маркиза де Сада:


Ее творя, какой прообраз вечный
Природа-Мать взяла за образец
В раю Идей? – чтоб знал земли жилец
Премудрой власть и за стезею Млечной.
Ее власы – не Нимфы ль быстротечной
Сеть струйная из золотых колец?
Чистейшее в ней бьется из сердец –
И гибну я от той красы сердечной.

В ХУШ веке предок Лауры с младых ногтей попал в «маргинальную среду, где достаточно было малости, чтобы жестокое действо стало галантной игрой.

Оправдывая маркиза можно было бы сказать, что в его биографии оказалось достаточно событий, которые могли необратимо исковеркать внутренний мир нежного юноши. Вероятно, именно эта нежность не вынесла столкновений с реальностью: с детства привыкший к ласке, он потом обучался в суровых условиях иезуитского коллежа; воспитанный на возвышенной литературе, он в духе времени участвовал в многочисленных оргиях; неоднократно страстно влюблявшийся, он женился по расчету; ценивший прежде всего свободу, он был вынужден стать светским человеком.

Вскоре после женитьбы, которая радикально изменила де Сада, он снял домик в предместье Парижа, предназначенный для приватных встреч и оргий. Такого рода секретные домики стали достаточно распространенным явлением в аристократической среде. Обычно они были внешне неприметными, чтобы не привлекать излишнего внимания, но зато изысканно и комфортно оборудованы внутри, чтобы обеспечить максимальное наслаждение их обитателям.

Совершенно иного рода было убранство домика Сада. Его украшали плети и розги, некоторые из которых были изготовлены по специальному заказу, к примеру, из железных или латунных нитей. Так из заурядного предмета будуара аристократа плеть превратилась в орудие самой настоящей пытки. Кроме того, в домике де Сада порнографические эстампы и рисунки соседствовали с изысканными предметами религиозного культа, такими, как распятие из слоновой кости». (Н. Загурская)

Вот в этом-то парадоксальном антураже и проходили садистки-сладостные минуты маркиза. А ведь в юные годы он был похож на всех молодых аристократов того времени: считался образованным, любил театр, искусство и литературу, славился расточительством, содержал любовницу и часто посещал бордели. Все как у аристократов.

А вокруг протекала повседневная жизнь. Вот что свидетельствует о ней французский писатель Томас Дональд: «Публичные порки женщин в те времена не считались редкостью. На глазах собравшейся толпы их, полуобнаженных, бичевали, чтобы дать пищу глазам зрителей и разжечь аппетиты похотливых людей.

Повсюду появились многочисленные безделушки, которые были вульгарными и эротическими. Королевская фамилия могла похвастаться королевским эротическим сервизом, изготовленным в Севре. По мере опустошения суповых тарелок этого сервиза обнажалось дно с изображениями актов совокупления. Например, на одном рисунке была представлена крестьянская девушка с приподнятым задом. Сила выпущенных из ее зада газов была такова, что заставила вращать лопасти ветряной мельницы, стоящей неподалеку.

А вот изобрели кресло с фокусом. В нем имелась скрытая пружина, которая тотчас срабатывала, лишь только женщина присаживалась на него. Ее руки и ноги крепко захватывались, кресло опрокидывалось, увлекая за собой и даму. Она оказывалась в лежачем положении с поднятыми, разведенными в стороны ногами. Ее юбка скатывалась вниз, а в эпоху, когда под ней ничего не носили, такая поза оказывалась более чем откровенным приглашением для страждущего сластолюбца.

Художников обуревали те же страсти. Они под любым предлогом старались изображать обнаженные, чувственные женские тела в более чем фривольных позах. Картины эти, как духи, пропитывали ароматом страстей атмосферу альковов.

В Италии не мало удивило де Сада отношение к проституции. Мать в угоду клиенту могла предложить на выбор свою дочь или своего сына, сестра была способна торговать братом, а брат – сестрой, отец – дочерью, муж – женой. В итальянском дневнике маркиза отсутствует сардонический тон, ибо столкнувшись с реальностью он оказался раздавлен зрелищем социального коллапса. В той деградации человека, представшей его глазам, не оставалось места надежде на возрождение чести, достоинства и просто нормального физического существования».

И маркиз де Сад тоже жил по законам своего времени, не стесняясь при этом переступить запретную их черту.

«Вскоре он был арестован за эксцессы в публичном доме. Инспектор полиции разослал в заведения подобного рода предписание: не принимать в борделях маркиза в качестве клиента. Так де Саду впервые пришлось убедиться в том, что его личные удовольствия идут в разрез с хоть и довольно фривольными, но все же благопристойными нормами общества.

Вот тогда-то и появился в его жизни незаметный домик. Однажды он пригласил туда четырех проституток. Молодому маркизу нужна была не просто партнерша. Ему нужны были четыре обнаженных девицы, вид и прихотливость поз которых рождали бы в нем откровенно содомские страсти. Парижане и раньше знали про обширные гаремы восточных шахов. Но там царили все-таки иные порядки: владыка искал наслаждение в объятиях одной прелестницы, которую выбирал себе на каждую ночь.

Возможно ли было утолить сладострастие пресыщенного маркиза в обществе четырех соблазнительниц? Оказывается, это было не так просто. Страсть его иногда угасает, несмотря на все старания, не захватывает. Как же взбодрить себя? Нежными ласками, лирическим шепотом? Нет. Есть другие, пока мало опробованные средства. И маркиз берется за ременную плеть, на которой укреплены рыболовные крючки, и начинает этой жуткой плетью хлестать свою подругу. Вид ее мучений вызывает у него не сострадание, а острое, дьявольское желание. Наслаждение буквально хлещет через край.

А что же его проститутки, ставшие жертвой неистовства? Они, еще не ведая толком, что испытанное ими извращенное чувство войдет в историю европейской сексуальности, торопятся в полицию. Сержант записывает их сбивчивый рассказ о плетке, наглых домогательствах маркиза, недозволенных даже в борделе, о порошке из шпанских мушек, которыми стимулируют похоть, и намеревается арестовать де Сада.

Под покровом ночи марких бежит из Парижа в Италию. В Париже тем временем бушуют ревнители благочестия. Роятся слухи. Кто-то сообщает, что у маркиза в саду обнаружены человеческие кости. Он, оказывается, не только бичует жертвы, но и выпускает кровь из их жил, наслаждаясь этим видом, пока те корчатся в последних конвульсиях. Всюду ползут слухи: «Живую плоть де Сад приправляет особым способом, готовя к трапезе наслаждения. Он мучитель и отравитель, коварный соблазнитель и душегуб».

Хорошо бы заточить извращенца в тюрьму, но как его поймать? Поймать не удалось и тогда срочно изготавливается соломенное чучело – абсолютное подобие маркиза. Собирается толпа. Чучело бросают в огонь. Оно корчится в пламени, вызывая у зрителей глубокое наслаждение… Что ни говори, а маркиз разбирается в сладостном таинстве мести.

Не заставил себя долго ждать и следующий скандал. В день Пасхи маркиз заманил к себе в дом нищенку. Она сбежала избитая, испуганная и полураздетая. Де Сад же угодил в тюрьму. Едва отбыв срок, он снова оказался в камере. На этот раз за долги.

Казалось бы, есть повод задуматься о будущем, но марких не останавливается, он совращает свою свояченицу – сестру жены, молодую женщину, недавно вышедшую из монастыря и насытившуюся там монастырской баланды по самое горло. Интимная связь с родственницей придавала приключению особую пряность.

И вот в очередной раз маркиз попадает в руки правосудия. Здесь он дает волю своему воображению. Он пишет том за томом, расходуя скудные запасы бумаги, на бумажный свиток нанося мельчайшие буквы. Кое-что из написанного вполне благопристойно. Надо полагать, маркиз раскаялся и впал в сентиментальность. Пьесы, исторические хроники, письма, повести и рассказы свидетельствуют о его целомудрии.

Но вот снова слышится свист хлыста. Воображением заключенного овладевают кошмары. Он описывает прихоти сладострастия с невиданным пылом». (П. Гуревич)

Бегут мелкие строчки по едва освещенному листу бумаги, спешат поведать миру изощренные страсти маркиза де Сада. Он пишет: «Воистину, триумф ожидал бы философию, пролей она свет на пребывающие во мраке пути, коими Проведение влечет человека к предначертанному. Тогда сии жалкие двуногие создания, изнемогающие под ударами деспота-судьбы, смогли бы выбрать ту единственную линию поведения, что позволяет уберечься от прихотей неведомой силы, которой люди, дав десятка два названия, так и не нашли подлинного имени. Ибо благоговейно соблюдая правила, с детства усвоенные, не смея пренебречь нормами морали, мы неизбежно приходили к печальному выводу: сколь ни твори добро в мире, где властвует порок, все равно получишь только тернии, а розы останутся злодеям.

Люди, не столь добродетельные, не придут ли к выводу, не скажут ли, что сколь бы ни была привлекательна добродетель, но если не может она противостоять пороку, то следовать ее зову – наихудшая участь, и не удобнее ли поступать так, как поступают удачливые. Вероятно, они еще и добавят от себя, что коль в нашем несовершенном мире сумма добра равна сумме зла, то главное – сохранить такое равновесие, и не важно, злым или добрым стремится быть человек, лишь бы злых было столько же, сколько и добрых.

Таковы соображения, побудившие меня взяться за перо и изложить на бумаге злоключения горемычной Жюстины.

Две сестрицы в роковое для них время лишились всего в одночасье. Чудовищное банкротство повергло их отца в отчаяние, и ему оставалось только покинуть Францию. Мать скончалась от тоски на восьмой день по отъезде мужа. Старшая сестра Жюльетта не испытала, кажется, ничего кроме удовольствия от обретенной свободы. Жюстине, ее сестре, едва достигшей двенадцати лет, склада печального и меланхолического, наделенной нежностью и поразительной чувственностью, обладающей простосердечием, коим суждено было ввергнуть ее во множество бед, открылся весь ужас навалившегося на нее положения.

Эта юная особа своим обликом была полной противоположностью Жюльетте: насколько в чертах одной читалось лукавство, плутовство и кокетство, настолько в другой восхищали стыдливость, нежность и робость. Жюльетта, будучи в восторге от того, что она сама себе госпожа, хотела было осушить слезы Жюстины, но, не преуспев, принялась бранить сестру, говоря, что та глупа, и не бывало случая, когда бы юные особы их лет, обладающие подобной наружностью, умирали бы с голоду и предложила ей пойти на содержание к какому-нибудь богатому человеку. Жюстина, придя в ужас от такого гибельного предложения, сказала, что предпочла бы умереть, нежели ему последовать, и наотрез отказалась поселиться вместе с сестрой, поскольку та, как она видела, решилась на омерзительный образ жизни, каковой превозносила. Итак, сестры расстались, не давая друг другу обещания когда-нибудь встретиться.

Старшая быстро преуспела в своем предприятии и стала очень состоятельной и уважаемой вдовой графиней де Лорсанж. Похоронив мужа, она находила все новых и новых простаков и увеличивала свое состояние пропорционально их обнищанию. Так злодейство способствовало процветанию. Эта горькая и роковая истина не возбуждает беспокойства, как и обратное обстоятельство – невзгоды, повсюду преследующие добродетель, не влекут к ней.

Прошло более десяти лет. И вот однажды мадам де Лорсанж на одном из постоялых дворов проездом увидела девушку, закутанную в скверную накидку и связанную как преступница. Черты ее лица были столь кротки и прекрасны, стан столь тонкий и хрупкий, что графиня не могла не проникнуться участием к этому несчастному существу.

— В чем провинилась эта девушка? – спросила графиня.

— Клянусь честью, сударыня, – сказал стражник, — ее обвиняют в трех или четырех тягчайших преступлениях.

Мадам де Лорсанж пожелала узнать историю девушки, и ей разрешили поговорить с ней.

— Поведать вам о моих злоключениях, сударыня, — сказала прекрасная страдалица, — значит дать поразительный пример злоключений невинности и добродетели. Обвинять Проведение, возносить упреки – это было бы почти преступлением – я не посмею…

При этих словах обильные потоки слез заструились из глаз бедняжки, и, дав им на короткий миг волю, она возобновила свой рассказ.

— Родителей я потеряла совсем юной. Надеясь честно прожить на небольшие средства, я раз за разом отвергала то, что этому не соответствовало. И оказалась в нищете. Чем больше я нуждалась в помощи, тем меньше могла надеяться на нее и все больше получала гнусных предложений. Я пришла наниматься на работу к господину Дюбура. Это было утром, он только что поднялся из постели, накинутый на плечи широкий халат едва прикрывал его естество.

Выслушав мою историю довольно внимательно, господин спросил, всегда ли я сохраняла благоразумие, а потом сказал:

— От услуг ребенка вроде вас в доме толку мало. С благоразумием же менее смехотворным вы могли бы претендовать на приличную участь у любого из сластолюбцев. И лишь к этому вам надо стремиться: добродетель, которой вы так хвалитесь, ни на что не годна, вы не получите за нее и стакана воды.

— О сударь, значит в людских сердцах больше нет ни чести, ни желания делать добро?

— Дитя мое, мы избавились от мании благодетельствовать даром. Гордость это, возможно, и тешило на мгновение, но поскольку не бывает ничего более эфемерного и быстро проходящего, чем ее утехи, нам угодно более материальных, и, к примеру, взяв ребенка вроде вас, куда лучше в качестве награды извлечь все удовольствия, что только может давать распутство, чем упиваться своей бескорыстной щедростью. Репутация щедрого, великодушного человека в моих глазах не стоит и самого легкого наслаждения, которое вы можете принести.

— Какое жестокосердие, какое жестокосердие, сударь! Вы не думаете, что небо за него накажет?

— Знай, крошка, небо – это последнее, что нас занимает. Угодно ему то, что мы творим на земле, нет – мы слишком хорошо знаем, сколь мала его власть над людьми, бестрепетно ежечасно его искушаем, и наши страсти лишь тогда имеют для нас очарование, если идут против велений неба, ибо по существу это всего лишь иллюзорные путы. То, чем вы так дорожите – вашей невинностью, не имеет никакой цены, это химера. Соглашайтесь на такое условие: по утрам мой камердинер будет подвергать вас тому, что подействует сильнее на мои огрубевшие чувства, чем утехи самой сладострастной из женщин с самым влюбленным из мужчин.

— Но разве дети будут уважать такого отца?

— Что отцу за дело до любви его детей, если они его обременяют?

И тут этот гадкий человек встал, ничуть не заботясь о пристойности, грубо схватил меня за ворот платья со словами, что на первый раз он покажет мне самолично, о чем идет речь. Но несчастье придало мне храбрости и сил, я успела вырваться и выбежать из его дома со словами обвинения:

— Гнусный человек, пусть небо, которое ты так немилосердно гневишь, покарает тебя по заслугам за отвратительную жестокость и распутство.

Вскоре мне удалось устроиться в дом одного ростовщика, который оказался несусветным скрягой. Когда в уплату за мою работу я попросила у него немного супа, он разразился гневной тирадой:

— Супа, черт побери, супа… Какой разгул роскоши! Мы почти его не готовым для себя. И это при том, что работы у нес почитай и нет. Вам всего лишь три раза в неделю придется убирать и натирать полы в шести комнатах, стелить постели, пудрить мой парик, причесывать мою жену, содержать в чистоте собаку, кошку и попугая, следить за чистотой на кухне, помогать моей жене готовить обед, остаток дня проводить за шитьем белья, вязать чулки и делать прочие мелочи по хозяйству.

Вы без труда представите, сударыня, в каком нужно было находиться бедственном положении, чтобы поступить на подобную службу к скареднику за которую расплачивались куском хлеба и глотком воды. В этом доме, когда резали хлеб, всегда подставляли корзинку, и по воскресеньям собранные крошки запекали с ложкой прогорклого масла, что и составляло праздничное блюдо сего дня отдохновения. Но еще диковинней было то, что каждый день я ножом соскабливала штукатурку в чулане и просеивала ее через мелкое сито, получая тем самым пудру, которой каждое утро посыпала парик хозяина и прическу хозяйки.

Если бы эти мерзости были единственными! Мой господин потребовал от меня украсть шкатулку с драгоценностями у нашего соседа, при этом произнося речь о безвредности воровства и даже о пользе его в обществе, поскольку таким образом устанавливается равновесие, нарушенное неправильно распределенным богатством.

— О сударь, — воскликнула я, — возможно ли, чтобы хозяин развращал подобным образом свою прислугу. Что может помешать Проведению обратить против вас то же оружие?..

На этот мой отказ, скряга задумал мерзкую каверзу: он обвинил меня в краже бриллиантового кольца и подстроил все так, что полицейские нашли его в моих вещах. Суд над теми, кто не имеет ни положения, ни протекции совершается быстро. Во Франции полагают, что добродетель несовместима с нищетой. По несправедливому предубеждению здесь считают, что тот, кто вынужден совершать преступления, совершает его на самом деле. Итак, мне грозила каторга.

Видно в книге Судеб уже было предназначено, что за каждый благородный поступок я буду расплачиваться горестями, а коль так, решила я, то должна безропотно нести свой крест. В эту минуту я полагала, что заплачу жизнью за отказ от участия в преступлении, но произошло непредвиденное событие, которое, вернув мне, свободу, ввергло в новые злоключения.

Одна особа, прославленная всевозможными жуткими делами, ожидавшая вынесения смертного приговора была освобождена своими сообщниками, которые устроили в тюрьме пожар и в панике вызволили ее. Она же прихватила с собой и меня. Пожар в тюрьме был ужасен, десять заключенных сгорели заживо. Это страшное обстоятельство ничуть не тронуло негодяйку, которая оказывается состояла в банде мошенников.

— Вот мы и на свободе, — сказала она, — Советую перестать упорствовать в добродетели. Это упорство чуть не привело тебя на каторгу. Неуместная порядочность подвела тебя, страшное преступление меня избавило от эшафота. Такова наука жизни. Так посмотри, какой прок от добра в этом мире, и стоит ли приносить себя в жертву? Ты молода и красива, через два года я возведу тебя на вершину богатства и благополучия, но предупреждаю, что не по узкой тропе добродетели. Мы пустим в ход все: сладострастие, коварство, ложь, воровство, убийство.

— О сударыня, — отвечала я своей покровительнице, — я перед вами в неоплатной долгу, но я в отчаянии, что обязана этим преступлению, и вы можете не сомневаться, я предпочла бы умереть, но не участвовать в нем. Я слишком хорошо знаю опасности, коим подвергаюсь, следуя благородным чувствам, неизменно расцветающим в моей душе, но какими бы ни были тернии добродетели, я их всегда предпочту ложному блеску благополучия, гибельным милостям, сопутствующим преступлению.

Во мне живет вера, хвала небесам, никогда не покидающая меня. Если Проведение сделает тяжким мой жизненный путь, то лишь для того, чтобы щедрее вознаградить в лучшем мире. Этой надеждой я утешаюсь, она смягчает всю мою скорбь, дает силы в бедствиях и позволяет не бояться зла. Эта радость в тот же миг угаснет в моем сердце, как только я запятнаю себя преступлением, и к страху перед еще более ужасными превратностями земной жизни прибавится трепет перед карой, которую небо уготовило неправедным в мире ином.

— Вот уж абсурд так абсурд. Он доведет до того, от чего уже никто не спасет тебя, моя милая. Поверь мне, жестокосердие богачей оправдывает плутовство бедняков. Пусть бы их мошна открылась на наши нужды, пусть бы человеколюбие воцарилось в их сердцах, тогда бы добродетель утвердилась в наших. Но поскольку наши невзгоды, наше терпение, наша честность, наша покорность лишь умножают наши цепи, то и преступления наши – дело их рук, и мы были бы дураками, отказавшись хоть немного облегчить ярмо, которым они нас обременили. Природа произвела всех равными, и если судьбе было угодно нарушить это установление, то исправлять ее капризы придется нам.

Ты хочешь, чтобы мы отреклись от преступления, когда лишь оно открывает врата судьбы, поддерживает нас, оберегает и не дает нам лишиться жизни. Ты хочешь, чтобы вечно униженные и оскорбленные, в то время, как наши властители пользуются всеми благами фортуны, не приняли ничего, кроме муки и уныния, страдания, нужды и слез, клейма и эшафота? Нет, нет и нет! Тебе надо знать, что зло становится необходимым, и при этом предоставляет нам возможность его совершать, значит зло предусмотрено так же, как и добро.

Признаюсь, если я когда-нибудь и была поколеблена, то лишь этими лукавыми обольщениями. И все же я отказалась от такого поворота судьбы. Меня пытались удержать в банде, но ночью, исполненная тревоги, я все же смогла улизнуть от этих людей.

Потом я оказалась в доме графини, сын которой донельзя развращенный молодой человек, бесконечно ненавидевший свою мать, предложил мне однажды отравить ее. Она пыталась препятствовать тому, чтобы их дом постоянно кишел презренными пособниками содомистских извращений. Прибегая к доводам религии, я пыталась остановить гнусного юношу, но озлобленный противник существования Всевышнего пытался своими представлениями растлить меня.

— Божество, которое ты признаешь, всего лишь плод невежества одних и деспотизма других. Когда сильный хочет поработить слабого, он убеждает его, что бог осветил оковы, — заявлял он, – и тот, забитый нуждой, тупо верит. Все религии должны быть преданы осмеянию, из них нет ни одной, не отмеченной ложью и тупостью. Во всех таинствах, приводящих в сокрушение разум, я вижу лишь догмы, оскорбляющие природу.

Что же касается уничтожения моей матери, то оно чисто иллюзорно. Для природы все формы равноценны, и ничто не теряется в гигантском тигле, где осуществляются превращения; каждая частица материи, которая туда попадает, беспрерывно переходит в новые формы. Ах, да что за дело вечно творящей природе, если плоть, сегодня облекавшая женщину, завтра возродится в виде тучи разнообразных насекомых? И если существо, на которое я покушаюсь, моя мать, выносившая меня во чреве, то что это меняет? Может ли это остановить меня? Помышляла ли оно обо мне, когда ее похоть породила зародыша, который развился в меня? Нет. И я не помышляю о ней.

— О сударь, — устрашенная, отвечала я, – безразличие, которое вы приписываете природе, лишь обличие ваших страстей: соблаговолите на мгновение внять голосу сердца, а не их голосам, и вы увидите, как будут ниспровергнуты властные доводы развращенности. Сердце, к чьему суду я отсылаю вас, не то ли святилище, где оскорбляемая вами природа ждет внимания и почитания? Вы возразите, что огонь страстей изгоняет ужас. Пусть так, но едва лишь будучи удовлетворены, страсти снова возродятся и дадут о себе знать властным голосом укоров, которые вы втуне пытаетесь не слышать.

Чем более вы чувствительны, тем мучительнее будут угрызения совести. Ежечасно, поминутно будет вставать перед вашими глазами нежная матушка, которую вы хотите жестоко повергнуть в могилу, и вы услышите жалобный голос, называющий вас ласковыми именами, составлявшими очарование вашего детства. Рука неба, чьей силы вы не знаете, отомстит за жизнь, которую вы собираетесь погубить, разрушив вашу. И не пожав плодов своего злодеяния, вы погибнете от смертельного раскаяния.

Но он оказался глух к моим словам. Тогда я решила якобы согласиться на преступление, сама же все начистоту рассказала своей милостивой графине. И что же?.. Небом было предначертано, чтобы гнусное преступление свершилось и посрамленная добродетель уступила проискам коварства. Сын сам отравил свою мать, стал свободным и богатым, а меня поволок в страшную чащобу. Там он платком завязал мне рот, прикрутил меня к стволу дуба и удивительно возбужденный начал сечь. Я почувствовала всей спиной и ногами до самых икр удары такой силы, какие он только мог в них вложить. Кровавое избиение все продолжалось и продолжалось. Крики и слезы, признаки боли и страха, запечатлелись на моем лице. Для его глаз они были пиршеством. Лишь когда он меня отвязал, и я увидела залитую кровью траву, я поняла, в каком состоянии должна была находиться.

Мое распухшее, кровоточащее тело, жестокая боль, которую я испытывала, все это никак не давало мне возможности одеться, и не на миг этот человек-зверь, ввергший меня в столь плачевное состояние, ни разу хотя бы из сострадания не попытался мне помочь. Потом он бросил меня в этой чаще. Я пала на землю и предалась своей муке, оглашая воздух стенаниями, орошая траву потоками слез:

— Господи Боже! – восклицала я. – Ты этого хотел, такова твоя воля, чтобы невинный и слабый вновь пал жертвой злодеяния и беззакония! Распоряжайся мной по своему усмотрению. Господи, мне еще далеко до страданий кои ты принял за нас! Пусть же то, что терплю тебе во славу, делает меня достойной воздаяния, обещанного тобой сирым и убогим, когда лишь ради тебя все эти муки и лишь во славу тебе все страдания!

Наутро меня подобрал хирург, привел к себе домой, вылечил мои раны и я осталась у него в прислугах. Он понимал, что я никогда не знала мужчин, и ему было известно о моем горячем желании сохранить непорочность, а потому он не причинял мне никакого соответствующего беспокойства. Душевный покой снизошел на меня в его доме. Однако моей судьбе тот покой был неугоден, и скоро она ввергла меня в новые беды.

Однажды, оставшись дома одна, я вдруг услышала стоны, доносившиеся из подвала. Подошла поближе: плакала девочка. Я стала ее расспрашивать через дверь, и она мне сказала, что ей двенадцать лет, что ее схватили и посадили в этот подвал, и что она слышала, как похитители сказали: она полностью подходит для эксперимента.

Когда хирург со своим приятелем ушел в свой кабинет, я подслушала их разговор. Хирург сказал:

— Никогда этот раздел анатомии не будет изучен если не провести опыт на объекте двенадцати-тринадцати лет, причем в момент вскрытия нервы должны реагировать на причиняемую боль Не должен процесс науки тормозиться по соображениям самым ничтожным. Всего лишь одна жертва ради спасения миллионов – можно ли считать цену безмерной? Ведь это же не убийство, караемое законом, напротив, законы должны поощрять подобные операции, поскольку они полезны для общества. А что касается девочки, то она дитя бедняков, рождена для печали, и ей не стоит сожалеть о своей участи. Мы лишь оказываем ей услугу. Нищие годятся лишь для экспериментов, проводя которые, мы учимся лечить тех, кто может оплатить наш труд.

Мне после долгих поисков удалось разыскать ключ и освободить девочку. Она убежала. Я же пыталась оправдаться, но хирург мне не поверил и побил так сильно, что я лишилась чувств. Потом он заклеймил меня клеймом преступника и сказал:

— Пусть попробует теперь где-нибудь показаться эта шлюха. На ней всякий увидит знак позора.

Я снова отправилась в путь, думая, что мир и покой, в которых мне было столь жестоко отказано на моей родине, возможно, ждет на краю света. Роковое заблуждение! Сколько бед мне еще предстояло перенести!

Когда вдали я увидела стены монастыря, то обрадовалась и поспешила туда, чтобы исповедоваться и причаститься. Святой отец принял меня, и я рассказала ему о всех своих бедах. Вот что он мне ответил:

— Нормально ли в вашем возрасте быть девственницей, не настало ли время избавиться от этой добродетели? Раздевайтесь и помните, что сопротивление лишь сильнее возбудит меня, но не защитит вас от распутства и разнузданности.

Тут пришли еще трое монахов, образовался круг, меня поместили в центр, и более двух часов негодяи ощупывали мое тело, изрекая похвалу или критику. Позвольте же мне скрыть некоторые непристойные подробности той церемонии. Потом меня удерживали на софе, в позе для них удобной. О венец разврата, каждый из этих гнусных распутников почитал за честь оскорбить природу в выборе своих недостойных удовольствий

Увы, если когда-нибудь радости любви и занимали мое воображение, то представлялись такими же чистыми, как Создатель, который дал их людям, рожденным для любви и нежности, в утешение. Чистый источник любви и неги был осквернен похотью. Я была далека от мысли, что человек, уподобившись зверю, может получать наслаждение, причиняя страдания ближнему. Здесь жестокость зажигала факел разврата и лишь тогда они испытывали наслаждение.

В этом монастыре было еще несколько несчастных рабынь их извращений и невольных участниц их отвратительных оргий, которые вынуждены были удовлетворять все изыски похоти монахов. Никто не знал, что здесь творится, и истязатели жили припеваючи, более того, получали новые назначения.

Монах учил меня:

— В мире, где царит добродетель, я бы всегда советовал тебе быть добродетельной, потому что награда была бы обеспечена и счастье неминуемо. В мире же насквозь развращенном я посоветую тебе порок.

Губительные уроки судьбы отнюдь не сломили меня, и даже под мечом, нависшим над моей головой, я оставалась рабыней добродетели – божества моей души.

Потом я попала в руки фальшивомонетчиков, где мне пришлось с другими женщинами крутить, словно вьючная скотина, тяжелое колесо, а по ночам хозяин врывался в мою каморку и насиловал меня. О говорил:

— Любовь не имеет ко мне никакого отношения. Я пользуюсь женщиной по необходимости, подобно тому, как в других обстоятельствах пользуюсь ночной вазой.

Еще о многих горестях рассказала несчастная девушка своей слушательнице, а затем закончила:

— Тысячу раз простите меня, мадам что я так долго злоупотребляла вашим терпением, я лишь растравила свои раны и нарушила ваш покой, и это все, что мы обе получили из моего рассказа.

— Мадмуазель, — ответила мадам, — ваш рассказ не может не вызвать самого живого интереса, но, признаюсь, какое-то необъяснимое чувство, непреодолимо влечет меня к вам и делает ваши беды как бы моими собственными. Я умоляю, откройте мне вашу тайну. Не думайте, что мною движет праздное любопытство… Если подозрения мои справедливы… О, Жюстина, если вы моя сестра!..

— О Жюльетта, неужели это вы! – воскликнула несчастная. – Ты моя сестра, о Боже! Как могла я богохульствовать, как могла винить я Проведение…

И сестры зарыдали, сжимая друг друга в объятиях Казалось все беды позади. Но эта бедная девушка была рождена для несчастья и, чувствуя руку беды, занесенную над своей головой, уже предвидела тот последний удар, который вскоре ей будет нанесен.

Она стояла у окна, когда стремительный зигзаг молнии швырнул ее на середину комнаты, и Жюстина рухнула замертво.

О вы, кто прочитает эту правдивую историю, сможете ли вы убедиться в том, что истинного счастья возможно достичь лишь на пути добродетели, и если Господь допускает здесь гонения на добродетель, то лишь для того, чтобы дать ей достойное вознаграждение на небе?..

Хваленая естественная справедливость основана на эгоизме, поэтому возьмите в советчицы Природу, когда вы придумываете законы, ибо только так можно избежать ошибки. Скажите, разве есть предел несправедливости, которую сама Природа творит ежеминутно. Есть ли более чем несправедливое, чем, например, град – каприз нашей праматери, — который разоряет бедного крестьянина и в то же время не трогает ни одной грозди в винограднике богатого соседа? Возьмите войну, опустошающую целые страны по прихоти какого-нибудь тирана, или ту непостижимую случайность, позволяющую злодею купаться в золоте, между тем как честный человек всю свою жизнь пребывает в нищете и горе, или постоянную закономерность, когда порок непременно торжествует, но не проходит и дня без того, чтобы была унижена добродетель».

«Мы видим, что маркиз де Сад обратился к типу романов, когда ситуация спокойствия, стабильности и счастья исчезает. Судьба Жюстины – борьба с роком, философия наслаждения перерождается в философию насилия. Добродетель, как магнит, притягивает злодеев. Героиня идеально подходит под определение авантюристов: с ней скучают приключения. И чтобы они не скучали, на нее ополчаются завистники, клеветники, ревнивые соперницы, нападают разбойники, похитители, наемные убийцы, ее шантажируют, обманывают, разлучают, заточают. При этом героиня одинока не в чужом экзотическом мире, а в своем: здесь, повсюду разлито зло. И главное: чем строже ее добродетель, тем больше приключений и убийств.

Если в традиционных авантюрных романах финал счастливый, то здесь горестный. Ибо марикз де Сад ставит философский эксперимент: за каждое хорошее качество, за каждый добрый поступок следует кара, и напротив — за каждое преступление – награда. Но все же отметим, что законы жанра сильнее даже злой воли: Жюстина остается невинной после чудовищных издевательств и изнасилований, она регенерирует после пыток, ее можно убить только молнией». (А. Строев)

Так маркиз де Сад показал злоключения добродетели в этом несовершеннейшем из миров. «Вольтер, пытавшийся показать, что в этом лучшем из всевозможных миров далеко не все дано во благо, проигрывал перед маркизом. Даже голос мыслителя оказался слабым на фоне садовского срывания завесы со вселенной, где балом правят зло и погибель. И книги ли – нравственный яд, ведущий к отравлению души и сердца? Тут следует обратиться к словам Теофиля Готье, который сказал: „Книги перенимают поведение – поведение не перенимают из книг. Это все равно, что сказать: весна наступит вследствие появления зеленого горошка. Как раз все наоборот: зеленый горошек появится, потому что пришла весна“. И все же следует высказать одну истину: влияние, оказанное определенной книгой на отдельного читателя зависит от того поля, на которое падают семена его философии». (Т. Дональд)

Семена книги маркиза де Сада, упавшие на поле моей души оказались слишком горькими. История двух сестер более чем правдива. Увы, но порядочность, чистота младшей растоптаны и запачканы донельзя. Коварству, нечистоплотности, изворотливости гораздо легче живется на нашей грешной земле. Почему столь неожиданно и неординарно молния убивает бедняжку? Быть может, потому, что небесному Проведению невыносима сама мысль о том, что столь неукоснительная чистота согласилась жить рядом с нечистоплотностью сестры?

В другом произведении маркиза де Сада его героиня по имени Жюльетта развращена донельзя. Она дочиста обирает тех, с кем совокупляется.

«Вот одна аристократка, развращенная Жюльеттой, с яростью признается ей: „Ты бесстыдная маленькая сучка, и я обожаю тебя за это. Такой должна быть каждая женщина, все истинные женщины таковы, за исключением идиоток и дурочек, которые даже не знают, что такое наслаждение. Каким словом еще назвать тех, кто не отдается каждому встречному и поперечному, невзирая на его пол, возраст и происхождение? Разврат – вот самый священный закон на земле; цель жизни – проливать сперму. Это главная потребность и единственная радость.

Я сделалась проституткой, причем самой непотребной и дешевой. При этой мысли у меня вскипают мозги и в жилах разливается жаркое пламя. Я хочу подвергаться самым низким унижениям, хочу, чтобы меня заставляли употребить тысячи мерзостей и гнусностей. Я хочу сделаться игрушкой, жертвой, подтиркой самых гнусных развратников, чтобы они творили со мной все, что пожелают. Я хочу превратить свое тело в сточную канаву и раскрыть свое ненасытное, свое плодоядное, свое оскаленное влагалище всем! Меня оскорбляют наши титулы и уважение, потому что они хотя и облегчают наше распутство, но в то же время лишают его ореола незаконности, а мне надо, чтобы весь мир знал о том, чем я занимаюсь, чтобы меня протащили по всем улицам, как самую грязную и бесстыдную потаскуху, и подвергли публичному унижению.

Меня ничто не остановит… Кандалы, позорный столб, даже виселица будет для меня почестью, троном наслаждения, с которого я брошу вызов самой смерти и буду извергаться от удовольствия, что погибаю жертвой своих преступлений, и при мысли о том, что в будущем мое имя станет синонимом порока, что целые поколения начнут трепетать, чтобы услышать его».

Жюльетта обещает развратнице-аристократке убить ее дочь и мать, но увидев дочь, пленяется ею и убивает ее мать и бабушку. Она совокупляется в ванне с девушкой, над которой подвешены истязаемые жертвы, а в ванну льется их кровь. Девушку потом тоже страшно до смерти пытают.

Изысканные гнусные удовольствия. В них проявляется наивысшая твердость и окаменелость души. Столь сильный пожар тушится огнем спермы.

Жюльетта после злодеяния рассуждает: «Совершив злодейский поступок, нельзя успокаиваться и почивать на лаврах: вы станете несчастнейшим, если сделаете только одну вылазку в мир злодейства и на том остановитесь. Либо тихо сидите дома, либо, изведав вкус злодеяния, без колебаний прыгайте в пропасть преступлений. Только накопленный груз множества дурных поступков избавит от угрызений совести, породит в душе сладостную привычку и даст силы и средства обманывать окружающих.

Если, скажем, за уничтожение трех миллионов живых существ тебе обещают вкусный обед, ты должен уничтожить их без малейшего колебания, каким бы куцым не оказалось это удовольствие по сравнению с его ценой, ибо отказ от вкусного обеда будет для тебя лишением, между тем, как ты не испытаешь никакого лишения от того, что исчезнут три миллиона ничтожных созданий, которыми ты должен пожертвовать, чтобы получить обед, так как между тобой и твоей трапезой существует связь, пусть даже слабая, но нет ничего общего между тобой и тремя миллионами жертв. Кроме того, не забывай, что удовольствие, которое ты предвкушаешь от этой бойни, перестает быть просто удовольствием и превращается в одно из самых сладостных ощущений, которые доступны человеку, так как же можно колебаться или воздерживаться от злодейства?

Все упирается в уничтожение этого абсурднейшего понятия о братстве, которое вдолбили нам в детстве. Стоит только разорвать эти призрачные узы, освободиться от их влияния, убедить себя в том, что между тобой и другим человеком не может быть никакой связи, и ты увидишь, как необъятен мир удовольствий и как смешны и глупы угрызения совести».

Затем маркиз де Сад переходит от философских рассуждений о непригодности добродетели в этом никчемном мире и ее злоключениях к омерзительным описаниям извращенных сладострастий, внушающих отвращение и ужас.

Теперь перед нами предстанет одна из отвратительнейших сцен, родившаяся в бурной фантазии изощренного садиста. Она рассказывает устами героя романа и об оргии в одном из покоев некоей королевы.

« — Вы будете участником необыкновенно сладострастной оргии, — поведала мне королева, — которая доведет до кипения все ваши чувства. Я желаю, чтобы вы увидели меня в пылу наслаждения, и сама хочу посмотреть на вас в деле. Мы оба насладимся возбуждающим зрелищем и телесными упражнениями.

— Мадам, — ответил я женщине, чье величие было признано во всем мире, — даже если бы я утратил свое врожденное пристрастие к злодейству, даже если бы преступление перестало питать мою душу и быть источником моего существования, я не отверг бы вашего предложения.

Свидание состоялось в похожем на сказку будуаре, представлявшем собой настоящий сад, где было тепло и цвели экзотические цветы, причудливым образом расставленные по всей комнате. Турецкие диваны, окруженные зеркалами, — зеркала были прикреплены даже к потолку – призывали к сладострастию.

Тут-то и вывели предметы похоти, предназначенные для развлечений. Их было двенадцать человек: шесть девиц пятнадцати-шестнадцати лет редкой красоты и шесть зрелых мужчин ростом около двух метров, с членами толщиной в руку и столь же устрашающей длины.

— Устройтесь поудобнее, сказала мне королева, — и наблюдайте за моими наслаждениями на расстоянии; можете заниматься мастурбацией, если хотите, но мне не мешайте. Я продемонстрирую вам пример самого циничного разврата, потому что цинизм – часть моего характера

Девушки раздели свою королеву и осыпали ее тело всевозможными ласками. Одна сосала ей рот, другая – вагину, третья – задний проход; через некоторое время их сменила другая троица, и так повторялось несколько раз в довольно быстром темпе. Потом девушки взяли розги и несильно отстегали королеву, окружив ее со всех сторон.

Вслед за тем выступили вперед мужчины и тоже вооружились розгами; пока они работали, девицы целовали их губы и массировали им члены. Когда тело королевы стало сплошь розовым от порки, ее натерли водкой, и она уселась на лицо одной из девушек; вторая, опустившись на колени, между ее пухлыми бедрами, лизала ей клитор, третья впилась губами в ее рот, четвертая сосала набухшие соски, а двух оставшихся королева ласкала руками. В это время шестеро молодцов щекотали девушкам ягодицы своими массивными фаллосами.

Признаться, я не разу не видел ничего более сладострастного и возбуждающего, чем эти восхитительные сцены, которые в конце концов довели королеву до извержения.

Следующий акт разыгрался сразу же после первого. Теперь сама королева ласкала служанок одну за другой и сосала им задние отверстия. Через некоторое время она легла лицом вниз на одного из мужчин, вложила его орган в свое влагалище и подставила зад другому, который тут же принялся содомировать ее. Все остальные принимали похотливые позы перед ее глазами. Таким образом обработали королеву и спереди и сзади, после чего она своей рукой вставляла члены в оба отверстия каждой девушки и страстно облизывала каждый инструмент, выходивший из пещерки наслаждения. Потом, раскинувшись на софе, принимала, одного за другим, своих оруженосцев; они укладывали ее царственные ноги к себе на плечи и атаковали с фронта и с тыла, тем временем девушки опускались на четвереньки и мочились ей в рот. Во время этой сцены блудница извергла еще одну порцию спермы и подозвала меня. Я сдерживался из последних сил, танталовы муки были пустяком в сравнении с моими, и королева, весьма довольная моим видом, спросила с издевкой:

— Ну и как, ты уже готов?

— Посмотри сама, сука! – взорвался я.

Этот дерзкий ответ привел ее в неописуемый восторг

— Ну что ж, — продолжала она, поворачиваясь ко мне задом, — моя жопка в твоем распоряжении. Она уже полна, но там найдется место и для твоих соков.

Пока я ее содомировал, эта развратная женщина с упоением лизала языком ягодицы своих рабынь. В какой-то момент мои руки ухватили упругие груди королевы, и я не смог сдержать бурного извержения. Тем ни менее королева запретила покидать ее задний проход и приказала своим копьеносцам прочистить мне седалище. Когда ее приказание было исполнено и когда мое семя изверглось три раза подряд почти без перерыва, королева сказала:

— Я утомилась и должна сделать передышку.

Мужчины встали на четвереньки, их оседлали девушки, королева вооружилась кнутом и своей царской рукой венценосная шлюха выпорола присутствующих, да с такой яростью, что их кровь забрызгала всю комнату.

— Довольно, — сказала королева, — теперь будем истязать этих тварей по-настоящему.

Мужчины схватили девушек и положили их на пол, широко расставив им ноги в сторону; кнут каролевы несколько раз со свистом опустился на зияющие вагины, из которых тотчас брызнула густая темная кровь. Потом девушки таким же образом держали мужчин, и царица окровавила им их члены и мошонки. Потом каждый из мужчин по два раза совершил со мною содомию, я, в свою очередь, так же побывал во всех задницах, заставив девушек и мужчин принимать разнообразные позы и импровизации. Королева постоянно мастурбировала, наблюдая за происходящим.

Я решил угостить королеву изысканным блюдом. Для этого широко раскрыл влагалище одной из девиц и воткнул в нежные стенки несколько десятков крошечных булавок с гладкими плоскими головками, потом совокупился с нею. Каждый толчок моего органа загонял булавки все глубже и исторгал из бедняжки истошный крик. Королева призналась, что она никогда не видела столь возбуждающего зрелища.

В этот момент произошел забавный эпизод: одна из девушек непроизвольно сбросила все, что было в ее кишках, запачкав дерьмом весь будуар.

— Разрази меня гром! – вскричал я.

— Но что произошло особенного, — успокоила королева. – Это всего-навсего дерьмо.

Тут один из мужчин поднатужился и облегчился прямо в рот одной из девушек; развратник выдавил обильную порцию, одновременно глотая лакомство, которым угостил его я.

— Клянусь спермой, — закричала королева, — я хочу кататься по полу и вываляться в дерьме, которым все здесь забрызгала эта маленькая стерва.

Она сделала все, что хотела, и с головы до ног измазавшись нечистотами, и содрогнулась в неистовом, похожем на припадок, оргазме».

Вот такими произведениями развлекал себя и своих тюремщиков маркиз де Сад, блуждая по лабиринтам страсти и вглядываясь в изнанку жизни, одновременно ужасающую и, увы, для многих привлекательную. Вот так провел он в тюрьмах около тридцати лет. Дни свои маркиз закончил в сумасшедшем доме. Попал он туда благодаря удовлетворенному судебному иску цензора Наполеона. Дело в том, что де Сад опубликовал памфлет, в котором зло высмеивал самого Наполеона и его жену Жозефину, за что и поплатился. Но не предался унынию. В сумасшедшем доме ему удалось вволю поразвлечься. Он устраивал театральные представления с умалишенными, на которые толпами собирались аристократы со всего Парижа.

«Пережив революцию, маркиз понял, что только в психушке можно найти порядочных людей и что только в неволе можно вести себя свободно и даже со свойственными каждому причудами. Например, в Бастилии маркиз обожал покупать дорогие розы, а потом, на прогулке, стоя перед вонючей лужей, медленно отрывал лепестки и бросал их в грязь. Тюремщики были уверены, что он безумен, и не трогали его. Эти сукины дети не понимали символики: галантный век должен был закончиться грязью.

В этом галантном веке смельчаки на любовном ложе, буквально сгнивавшие от любовных наслаждений, разразились прекрасной фразой: «Колесование на плахе наслаждений!» Ибо наслаждение и боль – вместе. Венерическими болезнями они бессчетно болели и гордились, как ранами, полученными в бою! Ибо эти истинные смельчаки признавали только один вид сражений – в постели. Они гуманисты. И признают одну боевую награду – наслаждение». (Э. Радзинский)

«В мире идеологических клише маркиз олицетворял собой нечто разнузданное, преступное и запретное. Энциклопедии однозначно отожествляли де Сада с половым извращением. Но что же в нем необычного, неповторимого? Неужели чувственные изыски? Любовные авантюры? Но ведь мировая культура так щедра на примеры подобного рода. Еще древний человек стремился достичь оргиастических состояний с помощью природных наркотиков. Массовые эротические оргии были частью древних обрядов. Уже античные греки знали, что нельзя подчинять человеческую чувственность, прихотливую и разнообразную, бесспорным принципам. Так что, выходит, греки исповедовали программу вседозволенности. В чем же тогда неодолимая новизна чувственных фантазий маркиза?

Де Сада называют знатоком сладчайших удовольствий, провозвестником раскрепощенной плоти, мастером сексуальных видений, сокрушителем господствующих целомудренных нравов. Почему? Может быть простое человеческое любопытство рождает столь соблазнительный образ? Многих вообще интересует, как возможно причудливое сплетение боли и счастья?

Эпоха Просвещения кичливо тешилась разумом. По этим меркам она пыталась выстроить все человеческие отношения, рассматривая человеческую природу, как добродетельную и благоприобретенную. Конечно, просветители подозревали, что человек способен отдаваться дурным страстям, совершать жестокие поступки. Однако такого рода события оценивались как заблуждения ума. Разум же в целом обладал способностью настраивать человека на истинный путь, дающий возможность преодолеть стихийные порывы. Де Сад, напротив, указывает на тот факт, что человек изначально вовсе не добр и не разумен. В нем силен голос страсти, эгоизма, жестокости и природы. Ведь именно в ней истоки многих его желаний и вожделений. Природа жестока, кровожадна и одержима духом разрушения. Индивид свободен в собственном нравственном выборе, который ему никто не вправе навязывать. Мир человеческих страстей нерегулируемым.

Не случайно именно в ХУШ родилось слово «садизм». Это слово вошло в обиход и стало синонимом половых извращений, сопровождаемых с жестокостью и острым наслаждением чужими страданиями. У жестоких сладострастников эрос обнажал свою природную стихию. Темные, слепые страсти приводили к злодеянию, и вместе с тем несли в себе символический смысл. Этим достигался эффект катарсиса – целебного психологического взрыва.

Писатель и философ де Сад одним из первых в европейской культуре осознал, что любое общество, демократическое или тоталитарное, навязывает людям те или иные эротические стандарты. Оно пытается вмешаться в ту сферу жизни, которая называется личной, интимной. И восстал против такого вмешательства. В этом причина его популярности и значение как мыслителя. Он поднял проблему разрушительного и агрессивного в человеке.

В истолковании этого явления сразу обозначилось несколько точек зрения. Одни ученые пришли к выводу, что разрушительное в человеке восходит к досознательному, докультурному животному. В ходе исторической эволюции человек, мол, изо всех сил пытается преодолеть то, что ему досталось от природы.

Другие ученые, напротив, полагают, что страсть разрушительства коренится вовсе не в инстинктах. Именно культура враждебна природе. Она выработала целую систему всевозможных табу, подавляющих естественные, живые страсти. До определенного времени эти ограничения еще как-то позволяют человеку сохранить себя. Но наступает предел, когда социальность буквально душит спонтанные, стихийные влечения индивида. И тогда в нем просыпается агрессивность, неодолимое желание сбросить с себя ярмо запретов». (П. Гуревич)

«Величайшее преступление, совершенное Садом в глазах потомства состояло в том, что он создал вымышленный мир жестокости и сексуальной экстравагантности. Когда осуждают литературные экзерсисы де Сада, то редко упоминают о его неприятиях любых наказаний, не способных вызвать нравственного перерождения преступника или о выступлениях маркиза против смертной казни. Кстати, за это святотатство он сам пребывал в зловещей тени гильотины и едва избежал встречи с ней.

Отвратительные и ненавистные отклонения от человеческой нормы в книгах маркиза считались настолько опасными для человеческого разума, что на протяжении двух столетий их практически не публиковали. Однако, эротический накал произведений де Сада куда менее выражен, чем тот, которым пронизаны некоторые современные романы и иже с ними другие произведения искусства». (Т. Дональд)

Сам же Маркиз де Сад, по-видимому, лелеял надежду, что его мир рухнет вместе с ним, ибо в своем завещании написал: «Я категорически запрещаю, чтобы мое тело было под каким-либо предлогом вскрыто, я хочу быть зарытым без всяких почестей. Я хочу, чтобы моя могила исчезла навсегда, как я сам надеюсь исчезнуть из памяти людей».

Не исчез.