Дьявольский разгул священной инквизиции.


</p> <p>Дьявольский разгул священной инквизиции.</p> <p>

Наряду с божественным добрым началом в христианской церкви существовало и злое бесовское. И если ни Ветхий, ни Новый завет особенно не развивали тему дьявола, то священнослужители, исповедующие эти Заветы, упорно и настойчиво внедряли в сознание людей непременное присутствие Сатаны повсюду, показывали его сующим свой воняющий серой нос во все дела человеческие.

А как же иначе? Кто же это станет почитать Господа, если не будет вокруг зла и праведного защитника от него. Первыми необходимыми атрибутами борьбы со злом были крест и колокольный звон, от которых вся нечисть в страхе разбегалась в разные стороны.

Что же это за нечисть? В иудейском Талмуде, созданном позднее Ветхого завета, сказано: «Бесы многочисленнее людей, у каждого из нас тысячи их. Давка, замечаемая во время собраний – от них, усталость колен – от них, что платья раввинов потерты – от их трения, что ноги сталкиваются – от них. Кто хочет увидеть их следы, пусть возьмет просеянную золу и посыплет у кровати своей, а наутро – следы наподобие петушиных». (Трактат Барахот) А если появится желание увидеть аж самого беса, необходимо взять послед черной первородной кошки, рожденной тоже от черной первородной кошки, сжечь его и посыпать себе глаза. Тут-то беса и можно будет увидеть.

В «Видении Туркилля» перед нами проносится изображение адского театра, «в котором действующие лица обречены на то, чтобы непроизвольно повторять поступки, которые привели их в преисподнюю, имитировать жесты и слова, которые при жизни были актами их свободной воли. То, что некогда являлось источником наслаждения, теперь сделалось средством доставления страданий. Гордец, осужденный за этот смертный грех, принужден с важным видом расхаживать перед зрителями-бесами, вызывая их веселье своими чванливыми повадками.

Любовники за прелюбодейство приговорены к тому, чтобы публично совокупляться, а затем терзать своего партнера. Воин, снаряженный как бы для битвы, сидит на раскаленном вертеле, в который превращен его конь. Целую пантомиму, изображающую взяточничество и неправый суд, разыгрывает юрист, которого бесы заставляют заглатывать, выплевывать и вновь заглатывать раскаленные монеты, полученные им когда-то за свои нечестные деяния. Все эти люди, вернее их души, превращены в безвольных марионеток, потешающих демонов.

В «Видении Готтшалька» на пути грешников встречается дерево, на ветвях которого развешана обувь, предназначенная лишь для части путников: эта обувь необходима для того, чтобы пройти через поле, усеянное ужасными колючками, но ангел, который ведает раздачей обуви, отказывает в ней тяжким грешникам, и тогда беднягам приходится влачиться по этому полю, невероятно страдая от боли». (А. Гуревич)

Для несчастных малюток, что умерли, не приняв крещения, уготована тоже страшная участь – они лишены возможности лицезреть Бога. Казалось бы, да и бог с ним. Но это наказание столь велико, что малютки предпочли бы ездить вверх и вниз по раскаленному столбу, висящему от земли до небес и утыканному ножами и серпами, лишь бы иметь возможность лицезреть светозарный божий лик.

В УШ веке иудаизм выдвинул новое религиозно-мистическое учение Каббалу, которая содержала в себе самые невероятнейшие, самые фантастические рассказы о дьяволе. Каббалистам удалось высчитать, сколько чертей окружает каждого из нас. Вздрогни, мой дорогой читатель! Их 11 тысяч! Для женщин существуют специальные женские демоны, родоначальницей которых является Лилит. Она была женой Адама еще до сотворения Евы, но Адам всеми возможными путями постарался от нее избавиться. Быть может, Лилит нарушала аромат райского сада, быть может, от нее немного припахивало серой? Кто знает?..

Откуда же взялись бесы? Новый завет отвечает однозначно: бесы – это восставшие против бога Яхве ангелы, свергнутые во мрак преисподней за неповиновение. Иисусу Христу несколько раз доводилось изгонять эту нечисть из оккупированных ими людей. И делал он это успешно. В дальнейшем сию обязанность взвалили на свои плечи священники. Они занимались этим делом столь рьяно, что после изгнания беса, одержимого, как правило, покидали или жизнь или разум.

Сам же нечистый дух выходил из этой схватки с наименьшими потерями. Вот что говорится об этом в Евангелии от Матфея: «Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и не находит; тогда он возвращается вместе с семью злыми духами, и они вселяются в человека и живут там». (Матфей ХП, 43—45)

Однако, несмотря на столь настырное поведение бесов, Христос обещал всякому, кто в него уверует, дать власть над ними. Заманчивое, надо сказать, предложение. Кто же не захочет оградить себя от кошмара?..

Бесовский мир, в свою очередь, поставил перед собой глобальнейшую задачу: погубить людей и уничтожить царство божие. Пока не известно на чьей стороне будет победа. Время покажет.

Когда священнослужителю задают вопрос: как же могло так получиться, что Бог, создавший мир и увидевший, «что это хорошо», порядком просчитался с восставшими впоследствии ангелами? – священнослужитель начинают метаться и юлить, точно так, как мечутся еще живые караси на раскаленной сковородке. Ответ ему найти весьма трудно.

Что и говорить, «идеологи разных церквей на протяжении веков изощрялись в выдумывании ответа на этот вопрос, весьма для них щекотливый. Действительно, по учению религий, все в мире создано богом. Отсюда следует, что и дьявол создан богом. А если так, значит, за все зло, что дьявол творил и творит в мире, отвечает бог, ибо он, „всемогущий и всезнающий“», не мог не предвидеть, к чему приведет появление на земле дьявола. Если же он это знал и не препятствовал появлению и действиям дьявола, значит он попустительствовал ему или, проще говоря, поощрял дьявола в его злой деятельности. Такие выводы не устраивают богословов и церковь: бог выглядит здесь в весьма непривлекательном виде.

Тогда митрополит Макарий пишет: «Падение ангелов – урок для всех существ разумных, оно показывает, как опасно противиться воле всевышнего, восставать против чина и порядка, какое он устроил на небе и на земле…» – слова его звучат неубедительно. Однако церковь настойчиво продолжала пропагандировать учение о том, что в мире есть одно начало – бог, и что дьявол был создан богом, но дерзко возмечтал быть равным ему.

Христианская церковь не выпускает дьявола из своих рук. Ведь если отпадет вера в существование его, то отпадет и библейский рассказ о грехопадении, а если не было бы грехопадения, то теряет основу и учение о приходе Спасителя, о его страданиях, смерти и будущем пришествии, то есть отпадает все ядро христианского вероучения. А этого церковь допустить не может. Потому-то и нагромождают христианские богословы всевозможные доказательства существования дьявола.

Гораздо убедительнее рассуждения еретиков. Они считали, что в мире имеется два начала: доброе – бог, который создал все духовное, и злое – дьявол, который сотворил все телесное, вещное. Иначе, говорили они, невозможно объяснить одновременное существование добра и зла». (М. Шейман)

Если бы бог был единственным творцом, тогда «при своем всемогуществе и предполагаемой бесконечной мудрости он мог бы, не лишая людей свободы, руководить их умом и направлять их сердца, мысли и желания, наклонности и волю таким образом, чтобы они никогда не желали бы зла и греха. Таким путем он мог бы легко предупредить все пороки». (Мелье) Но этого не происходит. Пороки и зло слишком часто берут верх над богом, который решил, что ему удалось все сделать как нельзя лучше, все сделать хорошо.

Вспомни, мой дорогой читатель, сколь мудро поступили древние китайцы, обозначив два мировых начала: инь – темное и ян – светлое. Словно два младенца во чреве матери они переплелись между собой, как и переплетаются в жизни добро и зло. Однако даосское учение идет еще дальше. В пространстве темного начала есть светлая точка, а в пространстве светлого – темная. Комментарии, я надеюсь, излишни.

Но есть ли светлая точка в пространстве бога, вписанного в «безнравственное и ужасное учение, по которому он, злой и мстительный, наказывает всех людей за грех Адама и для спасения их посылает своего сына на землю, зная вперед, что люди убьют его и будут за это прокляты?» — спрашивает, терзаясь своими душевными муками, Лев Николаевич Толстой. И не находит ответа, не видит этой светлой точки.

Там, где бог оказался бессилен в борьбе со злом, право наказывать людей взвалили на себя священнослужители. И не без удовольствия. Особенно досталось еретикам, пытавшимся мыслить иначе, то есть в лад с логикой.

В ХШ веке для борьбы с обнаглевшим дьяволом и его приспешниками была создана священная инквизиция, поставившая перед собой задачу смести с лица земли союзников сатаны: колдунов, ведьм, оборотней, вурдалаков, вампиров и иную бесовскую нечисть.

Чистка началась не на жизнь, а на смерть.

Ведь с ХШ века, по мнению богословов, дьявол вошел в силу настолько, что многие безоговорочно верили в возможность заключения с ним договора при условии подписания его собственной кровью. Как только у кого-то возникало столь гнусное желание, дьявол тут же явится к возжелавшему либо в неистовом шуме разбушевавшейся не на шутку бури, либо сквозь треск раздираемых им дремучих дебрей, либо с небесным громом под сверкание ослепительной молнии – это уж как ему вздумается.

Карательные органы инквизиции, что с латинского переводится не таким уж и страшным словом — «расследование», взяли на себя функции не столько расследования, сколько поголовного уничтожения тех, кто якобы подписал с дьяволом кровавый контракт. Наиболее яростный разгул инквизиции случился в Испании. Здесь свой злой след в истории оставил некий Томас де Торкемад. В детстве он служил примером добропорядочности среди хулиганистых сверстников, став монахом, досконально и скрупулезно выполнял все многочисленные обряды.

Королева Изабелла, прознав о глубокой набожности Томаса, пожелала видеть в его лице своего духовника. Торкемад посчитал это предложение за высокую честь и принял его. Вскоре королева стала страстной религиозной фанатичкой, а ее духовник возглавил испанский королевский трибунал и, благодаря яростному служению в нем, получил прозвище, от которого содрогаются все и во все времена – Великий Инквизитор.

В течение многих веков – долгих и ужасных – торжественно оглашалось аутодафе – приговор «дела веры», вслед за которым на костре сжигали очередного, уже будничного и привычного за столь долгий срок, еретика, который с упрямым упорством все старался противостоять бессмысленно-уродливому гнету церкви.

У самого Великого Инквизитора был свой личный ужас – страх. Его невозможно было унять ничем. Он был постоянный, круглосуточный. Вездесущим призраком проникал в самые узкие щели и неожиданно резко возникал перед своим рабом. Ни многочисленная охрана, ни рог носорога, который, по поверьям, мог обнаружить и нейтрализовать любой яд, не помогали. Страх-призрак жил рядом всегда, казалось, он спустился за своим сумрачным инквизитором и в его могилу.

Воистину, прав был Диоген, сказав: «Злодеи подчиняются своим страхам, как рабы хозяевам».

В деле борьбы с дьяволом больше всего досталось слабому прекрасному полу, первая из представительниц которого ввергла в пучину первородного греха несчастное человечество. Женщин обвиняли в омерзительном плотском грехе, в сожительстве с бесами и самим дьяволом.

Началась дьяволиада священной инквизиции с буллы папы Иннокентия УШ. Он широко распахнул ворота для всякого рода палачей и садистов, облаченных в черные рясы священников. Книга Шпрингера и Инститориса «Молот ведьм» стала пропуском для преследователей ведьм и колдунов. На 200 страницах книги гнусные авторы высказывают просто фантастическую ненависть по отношению к женщине: она-де «скверна и лжива по своей природе, у нее недостаток разума, почти все государства были разрушены по ее вине, из-за ненасытности ее к плотским наслаждениям человеческая жизнь испытала неисчислимый вред, мир и теперь страдает из-за женской злобы».

Большинство женщин покорно терпело эти незаслуженные упреки. Некоторые из них удалились в монастыри, где «на белое платье целомудрия прикрепили алую розу мученичества». (А. Франс) Были и такие, которые пытались объясниться с судом инквизиции. Вот стоит красавица, наивная женщина, перед чванливым жирным, унылым, облаченным в серые пыльные одежды судьей и страстно говорит ему:

«Если б вы, господин судья знали, с какой радостью я исполняла желания возлюбленного, внимала, как закону, каждому слову, которое он дарил мне, если бы вы, господин судья, знали, каким поклонением пользовался этот мужчина, то вы сами сочли бы вслед за моим возлюбленным, что никакими деньгами не оплатить эту великую привязанность, которой ищут все мужчины. В мои жилы господь влил столь горячую кровь и дал мне столь сильную склонность к любовным усладам, что не могу я сдержать сердечного волнения при одном взгляде возлюбленного.

Я никогда не занималась ремеслом блудницы, господин судья, ибо предавалась всевозможным наслаждениям, какие изобретает любовь, не иначе как побуждаемая желанием того удовольствия, которое творец небесный вложил в оное занятие. И двигало мною стремление излить нежность и доброту сердца, излить на возлюбленного господина моего.

Если вожделенный мною рыцарь касается меня, я сразу замерев, подпадаю, помимо моей воли, под его власть. От оного прикосновения просыпается в лоне моем предчувствие и воспоминание всех утех любви и возникает жгучее желание, так что пламя пробегает по жилам, и я с головы до ног превращаюсь в любовь и радость». (О. Бальзак)

Господин судья — представитель священной инквизиции посчитал страстный огонь, влитый в жилы этой женщины не божественным, а дьявольским и незамедлительно послал ее на костер. Когда же несчастная металась в последних невыносимых муках, то тот судья «устремил свой похотливый взор на корчи женщины всей пламенем объятой». (В. Гюго) Сладострастно облизнулся, почесался в паху, прищурил свои наглые глазки — и бог этого не заметил, не наказал его.

Святая инквизиция – святой розыск шастал повсюду, разыскивал и уничтожал в мясорубке нечеловеческих мучений несметное множество людей. Поставляли еретиков на костер инквизиции невежественные, мрачные, суеверные служители страдающего Христа. Что и говорить: ни одна из религий не додумалась до подобного. Монастыри были оборудованы пыточными казематами. «Там на стене висели зубчатые щипцы, клещи, а под самым потолком – какие-то мехи. Сперва могло показаться, что это монастырская мастерская, но когда всмотришься – в ужасе отпрянешь. Это пыточная. Здесь очаг для поджаривания, щипцы, чтобы рвать живое мясо, тяжелый деревянный стол, чтобы распинать связанных людей, мехи чтобы под давлением вливать им воду в рот. Все свидетельствовало о нечеловеческой жестокости обитателей монастыря. Не дай бог на себе испытать такую злобу». (С. Караславов)

Книга «Молот ведьм» с непререкаемым авторитетом описывает способы, которыми колдуны и ведьмы изводят добропорядочных людей при помощи дьявола. «Нет такой болезни, — змеиным шипением шипят ее страницы, — которой не могли бы ведьмы наслать на человека с божьего попущения». Авторов абсолютно не волнует, что здесь они в очередной раз унижают своего вездесущего бога. Да плевать им на него. Главное – разжечь свирепо-полыхающий огонь ненависти к ни в чем не повинным людям и отвести языки пламени этой ненависти от тех, кто и палец о палец не желает ударить ради того, чтобы жизнь человеческая стала более человечной.

Гораздо проще разработать тщательную методику проведения пыток и казней. Тут-то, думается, изо рта разработчиков при написании этих строк, текла сладострастная омерзительная струйка похоти.

Вот откровенное циничное признание сладострастного садиста из рассказа Виктора Ерофеева «Попугайчик».

«Взял мальчик усопшего вечным сном попугайчика, проворно залез на крышу и стал подкидывать его кверху, как Иванушка-дурачок в расчете, что дохлая тварь в родном ей воздушном пространстве обрящет второе дыхание, вспорхнет и чирикнет, то есть в некотором роде даже воскресится. Отец выпорол бы его за это плетью безо всякого снисходительства. Ясное дело: отцовские чувства!

Но соблаговолите понять и нас, многолетних слуг отечества, водрузите себя на наше место. Ведь если подобные опыты участятся, что тогда? А кабы заморская дрянь взлетела? Ну а вдруг, паче нашего с вами чаяния, взяла бы и вовсе воскресла? В каких бы терминах мы объяснили сие нарочитое обстоятельство нашим доверчивым в своих наилучших побуждениях соотечественникам? — Теряюсь в роковых догадках…

Спрашиваю мальчика, какого черта эксгумировал? Отвечал уклончиво, но поспешно, помогая ручкой белой себе при ответе, ручкой, значит, себе помогает, чтобы доступнее выходило. Но не прошел номер — не в цирке! Расскажи, говорю, с самого начала да ручкой своей белой не махай у меня перед носом, не выношу.

— Вот ты, желал птицу воскресить, а птицу эту, по компетентному освидетельствованию, уже черви земляные поедом ели, не заметил? Белые такие черви, как твои пальчики? И как такая птица воскреснуть имеет быть? И как в руки холеные не брезговали ее взять?

Отвечает. Понуря голову: а птица Феникс?

— Ишь ведь, птица Феникс! Откуда, спрашиваем, имеешь сведения о такой птице Феникс, кто, дескать, такая?

А это, говорит, был один такой красноперый орел, что летал из Аравии в Древний Египет; там сжигал сам себя живьем, а потом возрождался из праха молодым и здоровым, так что черви тут не помеха…

Ловко, смотрю, у него получается. Как, продолжаю допрос, дошел ты до жизни такой, что в басурманские байки веришь? Отвечает опять же уклончиво: байке, дескать, положено быть удивительной. Выходит, стало быть, ради детских капризов порешил выкопать птицу? Выкопал птицу — и проворно на крышу скок. Шепчет нежно: лети, голубок!

И взмахнул якобы тут изъеденный червями бирюзовый попугай бирюзовыми своими крылышками, взмахнул пару раз в слепой надежде вернуться к прежней жизни…

— Во-во, — сказал я тут, осерчав, — во-во, в этом и есть символ! А потому, что культура мировая, прости, господи, с самого ее зарождения, по заверению ученых мужей, символами начинена, и никуда нам из сей клети, как ни тужься, не выскочить!

И ударил я его, кареглазого, прямо в зубы от всей души, оттого, что тоскливо стало, применил профилактику, а кулак у меня – во! Так что и брызнули зубки его в разные стороны, словно жемчуг с порвавшейся нити — так и брызнули, покатились.

Стоят в дверях мои молодцы, в красных шапках, животики надрывают. Пытали и мучили мы мальчика с пристрастием, иначе не может быть, не обучены. Дивились субтильности его строения. Галантная штучка! Пытали его большей частью способами, веселящими душу. Погружали, для примера, в навозную жижу с головой: предлагали барахтаться; сажали на кол, понятное дело, вместо кола применив мужской струмент нашего дюжего мужика по кличке Заслуженный.

Запускали ему также в кляп муравьев; надували через сраку, как лягушку при помощи английского насоса; рвали ноздри и ногти щипчиками; звали девок срамных и просили его полизать их срамные язвы, авось заживут. Лизал. Оторвали мы в конце концов ему его погремушки — за ненадобностью. Бросили псам. Хоть им сгодится. А зачем они ему? Нужны ли от него наследники? Я так думаю: не нужны. И сию потерю переживал мальчик опять не в меру болезненно, огорчался, браниться стал, как вернулось сознание. Дескать, нелюди мы и нехристи, что даже обидно. Кричать, конечно, на дыбе не возбраняется, на ней всякий крикнет, но зачем оскорблять? Мы люди зависимые, по долгу службы исполняем серьезные поручения, а он нам за это, что, дескать, нехристи.

Нет, милый друг, это ты нехристью во всем объеме и выходишь, это ты супротив пошел порядка вещей, не мы. А на дыбе что у человека на уме — то и на языке, как у пьяных людей наблюдается, стало быть, предположение мое относительно того, что не наш ты человек, сбылось. Я, слава Богу, службу знаю, даром хлеб свой не кушаю. Наш человек никогда не назовет меня нехристью, потому что он не так думает,

А утречком рано, когда ясно солнышко позолотило маковки наших святых церквей, поднялись мы с мальчиком потихоньку, рука об руку, на колокольню. Полюбовались. Окрест лежал наш город в сладком утреннем сне и тумане, петухи кричали, шумели сады. Через город серебристым змием протекала река, а на том берегу, на высоком, лес стоял — загляденье, и только! А какой поднимался дух от трав. Лепота! Посмотрел я на мальчика сбоку. Одно слово скажу: красавец!

— Ну, с Богом! — сказал я и подвел его за руку к уступу звонницы. — Лети! Лети, голубок!

Он шагнул в пустоту, расправив крестом руки. На одну минуту взяла меня мука сомнения: уж не воскреснет ли он, как бирюзовый попугайчик, на радость бесам? Слава Богу! Разбился!

А мальчик он, конечно, прямиком в рай последовал: мученик, он всегда в раю, даже если за неправое дело. И взирает он оттуда на нас ласково, забавляется своим бирюзовым попугайчиком, гладит перышки и — благоденствует. Как подумаешь, как представишь себе такую картину, даже зависть берет. Ну, да ладно, хрен с ним, пусть радуется!

Мы были бы никудышными философами и обманщиками, если бы не отметили великую страсть человека к мучительству. У меня, к примеру, и на баб уж кляп так себе, недвижим, не чует разницы между их минимальными различиями, но как примусь за человека покруче, обеспеченный государственным полномочием, ничего поделать не могу, так порою меня заберет, что портки все заляпаю, моя баба думает, на сторону ходил, ан ошибается: с работы возвращаюсь… Страсть сия — глубокая тайна, и молчат в основном философы, спрятав головы в плечи, наподобие страуса; эта тайна посерьезнее, чем пальцем во мшистой дыре крутить, тут нутро».

Тьма ужасная, беспросветная…

Прости меня, мой бедный читатель, что столь гнусные страницы я припасла для тебя. Да куда же денешься от отвратительных следов истории. Не выкинешь их.

Не промолчишь об обширнейшем списке изощренных пыток, входящих в прейскурант святой инквизиции. Ведь святым делом было и медленное сжигание на костре, и пытка колесованием, и пытка под водой, и замуровывание заживо в стены, и особый испанский сапог, который сжимал, ломал ноги, и вливание расплавленного металла в глотку жертве.

После нечеловеческих пыток несчастное истерзанное человеческое существо готово сознаться в самых немыслимых прегрешениях: оно-де и кровью подписало договор с дьяволом, и град вызвало на голову христиан, и на метле летало на шабаш к поверхности луны. Сколько тогда погибло знахарей, которые были, практически, единственными лекарями народа, не счесть. А сколько красивых женщин подверглось истязаниям и казням? Кто знает? Ведь красота считалось сатанинской силой. Ее надо было выдирать с корнем.

И все эти гнусные деяния считались святыми деяниями…

Но, на деле, святыми оказывались те, кого протащили-проволокли сквозь теснины пыток. «Было в их лицах столько муки и бесконечной покорности судьбе, что всем казалось, что они видят только души, освобожденные от плоти, которые навсегда отрешилась от земной жизни, и ничего уже не ждут от нее и ни на что не надеются». (Г. Сенкевич)

Задумаемся: из одного ли пристрастия слуг господских к садизму появилась столь обширная армия любителей поиздеваться над незащищенной плотью человеческой? По-моему, возникла она не только из присущего части людей сладострастного садистского удовольствия, но, в большей степени, из-за того, что несчастные священнослужители были лишены естественной, данной им самой природой потребности, любить женщину, вступать в соитие с ней, как делает это весь природный мир. И давали-то священники обет безбрачия отнюдь не из нравственных соображений, а опять же из-за меркантильных. Церкви не хотелось дробить свои земли, отдавать их появившимся от брака детям, выделять им наделы. Жалко было. Пускай уж лучше мучаются здоровые мужчины, чем делиться своими богатствами.

Эту точку зрения подтверждает и тот факт, что разгул садизма в большей степени затронул представителей католической церкви, где закон безбрачия был обязателен. Узаконенный садизм в церкви приоткрывал клапан и выпускал пар сексуальной неудовлетворенности. И кто знает, сколько впоследствии садистов фашиствующей и иной нечисти было из числа дальних родственников заплечных дел мастеров церковного разлива, замешанного на извращенной похоти. Ведь и они, несмотря на запрет, оставляли после себя потомство, несущее в своих жилах капли крови тех, кто так страстно придавался столь гнусному занятию.

«Казалось, что сумасшествие охватило весь христианский мир и что сатана мог радоваться поклонениям, которое воздавались его могуществу, видя, как без конца возносится дым жертв, свидетельствовавших о его торжестве над милосердным Всемогущим. Церковники соперничали в свирепой ярости. Уже больше не сжигали колдунов и ведьм по одиночке, сжигали сотнями. Сжигали детей, зачатых якобы от бесов.

Вмешательство сатаны через посредство его поклонников составляло тогда такую поразительную часть убеждений, что, не задумываясь, приписывали этим адским агентам всякое необычное явление природы. В 1586 году в Рейнских провинциях запоздало лето и холод держался до июня; это могло быть делом только колдовства, и трирский епископ сжег сто восемьдесят женщин и двух мужчин, из которых «исторгли сознание, что это продолжение холодов было делом их заклинаний».

Некоторые люди, подвернутые истязаниям и чудом избежавшие смерти, начинали сходить с ума. По дорогам Средневековья бродило много отрешенных или беснующихся существ.

Итак, по самым скромным подсчетам, на счетах инквизиции определено число жертв равное девяти миллионам!» (М. Шейнман) Покаялась ли церковь в содеянном зле? Нет. Во всяком случае, к концу ХХ столетия она этого не сделала.

Наивно было бы полагать, что в подоплеке процессов над ведьмами и колдунами была лишь идеологическая причина. «Ведовский процесс – это новая алхимия, это искусство превращать человеческую кровь в золото», — говорил каноник из Лаоса. Ведь имущество казненных переходило во владение церкви.

И, господи ты боже мой, как же он был прав. Наивно было бы полагать, что храмы и соборы построены исключительно на пожертвования прихожан. Увы, они построены на крови. Великолепные, грандиозные шедевры, созданные гениальными художниками, в большинстве своем созданы на кровавые деньги. Вот эта массивная дверная ручка двери храма, быть может, раньше была сбережением семьи, собранным на свадьбу дочери, а вот этот яркий кусочек из великолепной мозаики пола был колыбелью младенца. И не стоило бы удивляться, если бы по ночам в храмах слышался тихий заунывный, безнадежный плач. Ведь он построен из рухнувших надежд, из загубленных судеб…

И прав оказывается Марк Твен, с болью и горечью произносил: «Наша христианская религия – ужасная религия. В морях невинной крови, которые были ею пролиты, могли бы без помех поместиться все флоты мира».

Ах, мой дорогой читатель, какая страшная получилась глава… Какая ужасная… Не дай бог прочесть тебе ее перед сном. Кошмары замучат.

И не буду я ее кончать этими кошмарами. А предоставлю-ка я твоему вниманию под конец рассказ Чарльза Диккенса, доброжелательнейшего человека на свете. А почему именно его я выбрала, ты поймешь сам.

Итак.

«В одном старом монастырском городе много-много лет назад — так много, что эта история должна быть правдивой, ибо наши прадеды верили ей слепо, — занимал место пономаря и могильщика на кладбище некто Гебриел Граб. Если человек — могильщик и постоянно окружен эмблемами смерти, из этого отнюдь не следует, что он должен быть человеком угрюмым и меланхоличным; наши могильщики — самые веселые люди в мире; а однажды я имел честь подружиться с одним могильщиком, который в свободное от службы время был самым забавным и шутливым молодцем из всех, кто когда-либо распевал залихватские песни и, забывая все на свете, осушал стакан доброго крепкого вина одним духом.

Но, несмотря на эти примеры, доказывающие обратное, Гебриел Граб был сварливым, непокладистым, хмурым человеком — мрачным и замкнутым, который не общался ни с кем кроме самого себя и старой плетеной фляжки, помещавшейся в большом, глубоком кармане его жилета, и бросал на каждое веселое лицо, попадавшееся ему на пути, такой злобный и сердитый взгляд, что трудно было при встрече с ним не почувствовать себя скверно.

Как-то в рождественский сочельник, незадолго до сумерек, Гебриел Граб вскинул на плечо лопату, зажег фонарь и пошел по направлению к старому кладбищу, ибо ему нужно было докопать к утру могилу, и, находясь в подавленном состоянии духа, он подумал, что, быть может, развеселится, если тотчас же возьмется за работу. Проходя по старой улице, он видел через старинные оконца яркий огонь, пылавший в каминах, и слушал громкий смех и радостные возгласы тех, что собрались возле них; он заметил суетливые приготовления к завтрашнему пиршеству и почуял немало аппетитных запахов, которые вырывались с облаками пара из кухонных окон.

Все это было — желчь и полынь для сердца Гебриела Граба; а когда дети стайками вылетали из домов, перебегая через дорогу и, не успев постучать в дверь противоположного дома, встречались с полдюжиной таких же кудрявых маленьких шалунов, толпившихся вокруг них, когда они взбирались по лестнице, чтобы провести вечер в рождественских играх, — Гебриел Граб злобно усмехался и крепче сжимал рукоятку своей лопаты, размышляя о кори, скарлатине, молочнице, коклюше и многих других источниках утешения.

В таком неприятном расположении духа Гебриел продолжал путь, отвечая отрывистым ворчанием на добродушные приветствия соседей, изредка попадавшихся ему навстречу, пока не свернул в темный переулок, который вел к кладбищу. А могильщик мечтал о том, чтобы добраться до темного переулка, потому что этот переулок в общем был славным, мрачным, унылым местом, куда горожане не очень-то любили заглядывать, разве что при солнечном свете; поэтому он был не на шутку возмущен, услышав, как юный пострел распевает какую-то праздничную песню о веселом рождестве в этом самом святилище, которое называлось Гробовым переулком еще в дни старого аббатства и со времен монахов с бритыми макушками. По мере того как Гебриел продвигался дальше и голос звучал ближе, он убеждался, что этот голос принадлежит мальчугану, который спешит присоединиться к одной из стаек на старой улице, и для того, чтобы составить самому себе копанию, а также приготовиться к празднеству, распевал во всю силу своих легких. Гебриел подождал, пока мальчик не поравняется с ним, затем загнал его в угол и раз пять или шесть стукнул фонарем по голове, чтобы научить его понижать голос. Когда мальчик убежал, держась рукою за голову, и распевая совсем другую песню, Гебриел Граб засмеялся от всей души и, придя на кладбище, запер за собой ворота.

Он снял куртку, поставил фонарь на землю и, спрыгнув в неоконченную могилу, работал около часа с большим рвением. Но земля промерзла, и не очень-то легким делом было разбивать ее и выгребать из ямы. Хотя светил месяц, но он был совсем молодой и проливал мало света на могилу, которая находилась в тени церкви. Во всякое другое время эти препятствия привели бы Гебриеля Граба в очень мрачное и горестное расположение духа, но, положив конец пению маленького мальчика, он был так доволен, что обращал мало внимания на ничтожные результаты, и, покончив за эту ночь со своею работой, заглянул в могилу с жестоким удовлетворением и чуть слышно затянул, собирая свои вещи:


Славные дома, славные дома,
Сырая земля да полная тьма.
Камень в изголовье, камень в ногах:
Жирное блюдо под ними в червях.
Сорная трава да глина кругом,
В освещенной земле прекрасный дом!

— Хо-хо! — засмеялся Гебриел Граб, присев на плоскую могильную плиту, которая была его излюбленным местом отдохновения, и достал плетеную фляжку. — Подарок к празднику! Хо-хо-хо!

— Хо-хо-хо! — повторил чей-то голос за его спиной.

Гебриел замер от испуга в тот самый момент, когда подносил к губам плетеную фляжку, и оглянулся. Самая древняя могила была не более тиха и безмолвна, чем кладбище при бледном лунном свете. Холодный иней блестел на могильных плитах и сверкал, как драгоценные камни, на резьбе старой церкви. Снег, твердый и хрустящий, лежал на земле и расстилал по земляным холмикам, теснившимся друг к другу, такой белый и гладкий покров, что казалось, будто здесь лежат трупы, окутанные только своими саванами. Ни один шорох не врывался в глубокую тишину этой торжественной картины. Сами звуки точно замерзли, так все было холодно и неподвижно.

— Это было эхо, — сказал Гебриел Граб, снова поднося бутылку к губам.

— Это было не эхо, — послышался низкий голос.

Гебриел вскочил и замер, словно пригвожденный к месту, от ужаса и изумления, ибо его глаза остановились на существе, при виде которого кровь застыла у него в жилах.

На вертикально стоящем надгробном камне, совсем близко от него, сидело странное сверхъестественное существо, которое — это сразу почувствовал Гебриел — не принадлежало к реальному миру. Его длинные ноги — он мог бы достать ими до земли — были подогнуты и нелепо скрещены; жилистые руки обнажены, а кисти рук покоились на коленях. Его короткое круглое туловище было обтянуто узкой курткой, украшенной небольшими разрезами; короткий плащ болтался за спиной; воротник был с какими-то причудливыми зубцами, заменявшими подземному духу брыжи или галстук, а башмаки заканчивались длинными загнутыми носками. На голове у него была широкополая шляпа в форме конуса, украшенная одним пером. Шляпу покрывал иней. И вид у него был такой, словно он сидел на этом самом надгробном камне, не меняя позы, столетия два или три. Столь странное существо сидело совершенно неподвижно, высунув, словно в насмешку, язык и делая Гебриелу Грабу такую гримасу, какую может состроить только подземный дух.

— Это было не эхо, — сказал подземный дух.

Гебриел Граб оцепенел и ничего не мог ответить.

— Что ты тут делаешь в рождественский сочельник? — сурово спросил подземный дух.

— Я пришел рыть могилу, сэр, — заикаясь, пробормотал Гебриел Граб.

— Кто бродит среди могил по кладбищу в такую ночь? — крикнул подземный дух.

— Гебриел Граб! Гебриел Граб! — взвизгнул дикий хор голосов, которые, казалось, всю округу.

Гебриел пугливо оглянулся — ничего и никого не было видно.

— Что у тебя в этой бутылке? — спросил подземный дух.

— Джин, сэр, — ответил пономарь, задрожав еще сильнее, ибо он купил его у контрабандистов, и ему пришло в голову, не служит ли это существо, допрашивающее его, в акцизном департаменте подземных духов.

— Кто пьет джин в одиночестве на кладбище в такую ночь? — спросил подземный дух.

— Гебриел Граб! Гебриел Граб! — снова раздались дикие голоса.

Подземный дух злобно скосил глаза на устрашенного пономаря, а затем, повысив голос, воскликнул:

— И кто, стало быть, является нашей законной добычей?

На этот вопрос невидимый хор ответил нараспев, словно хор певчих, поющих под мощный аккомпанемент органа в старой церкви, — эти звуки, казалось, доносились до слуха пономаря вместе с диким порывом ветра и замерли, когда он унесся вдаль; но смысл ответа был все тот же:

— Гебриел Граб! Гебриел Граб!

Подземный дух растянул рот еще шире и сказал:

— Ну-с, Гебриел, что ты на это скажешь?

Пономарь ловил воздух ртом.

— Что ты об этом думаешь, Гебриел? — спросил подземный дух, задирая ноги по обеим сторонам надгробного камня и разглядывая загнутые кверху носки с таким удовольствием, словно созерцал самую модную пару сапог, купленную на Бонд-стрит.

— Это… это… очень любопытно, сэр, — ответил пономарь, полумертвый от страха. — Очень любопытно и очень мило, но, пожалуй, я пойду и закончу свою работу, сэр, с вашего позволения.

— Работу? — повторил подземный дух. — Какую работу?

— Могилу, сэр, рытье могилы, — пробормотал пономарь.

— О, могилу, да! — сказал подземный дух. — Кто роет могилу в такое время, когда все другие люди веселятся и радуются?

Снова раздались таинственные голоса:

— Гебриел Граб! Гебриел Граб!

— Боюсь, что мои друзья требуют тебя, Гебриел, — сказал подземный дух, облизывая щеки языком — замечательный был у него язык.

— Не прогневайтесь, сэр, — ответил пораженный ужасом могильщик, — я не думаю, что это могло быть так, сэр, они меня не знают, сэр; не думаю, чтобы эти джентльмены когда-нибудь видели меня, сэр.

— Нет, видели, — возразил подземный дух. — Мы знаем человека с хмурым лицом и мрачной миной, который шел сегодня вечером по улице, бросая злобные взгляды на детей и крепко сжимая свою могильную лопату. Мы знаем человека с завистливым и недобрым сердцем, который ударил мальчика за то, что мальчик мог веселиться, а он — Гебриел — не мог. Мы его знаем, мы его знаем!

Тут подземный дух разразился громким пронзительным смехом, который эхо повторило в двадцать раз громче, и, вскинув ноги вверх, стал на голову, или, вернее, на самый кончик своей конусообразной шляпы, — стал на узком крае надгробного камня, откуда с удивительным проворством кувыркнулся прямо к ногам пономаря, где и уселся в той позе, в какой обычно сидят портные на своих столах.

— Боюсь… боюсь, что я должен вас покинуть, сэр, — сказал пономарь, делая попытку пошевельнуться.

— Покинуть нас! — воскликнул подземный дух. — Гебриел Граб хочет нас покинуть. Хо-хо-хо!

Когда подземный дух захохотал, пономарь на одну секунду увидел ослепительный свет в окнах церкви, словно все здание было иллюминировано. Свет угас, орган заиграл веселую мелодию, и целые толпы подземных духов, точная копия первого, высыпали на кладбище и начали прыгать через надгробные камни, не на секунду не останавливаясь, чтобы передохнуть, и перескакивали один за другим через самые высокие памятники с поразительной ловкостью. Первый подземный дух был самым изумительным прыгуном, и никто другой не мог с ним состязаться; несмотря на крайний испуг, пономарь невольно заметил, что, в то время как остальные довольствовались прыжками через надгробные камни обычных размеров, первый перепрыгивал через семейные склепы с их железной оградой — перепрыгивал с такой ловкостью, словно это были уличные тумбы.

Игра была в самом разгаре; орган играл быстрее и быстрее, и все быстрее прыгали духи, свертываясь спиралью, кувыркаясь на земле и перелетая, как футбольные мячи, через надгробные камни. Голова пономаря кружилась от одного вида этих движений, и ноги подкашивались, когда призраки пролетали перед его глазами, как вдруг король духов, бросившись к нему, схватил его за шиворот и вместе с ним провалился сквозь землю.

Когда Гебриел Граб перевел дыхание, на секунду прервавшееся от стремительного спуска, он убедился, что находится, по-видимому, в большой пещере, наполненной толпами подземных духов, уродливых и мрачных.

— Холодная ночь, — сказал король подземных духов, — очень холодная! Принесите стаканчик чего-нибудь согревающего.

Услышав такой приказ, с полдюжины вечно улыбающихся подземных духов, коих Гебриел Граб счел по этому признаку придворными, мгновенно скрылись и быстро вернулись с кубками жидкого огня, который подали королю.

— Так! — воскликнул подземный дух, у которого щеки и глотка стали прозрачными, когда он глотал пламя. — Вот это действительно хоть кого согреет. Подайте такой же кубок мистеру Грабу.

Тщетно уверял злополучный пономарь, что он не имеет обыкновения пить на ночь горячее; один из духов держал его, а другой вливал ему в глотку пылающую жидкость; все собрание визгливо смеялось, когда, проглотив огненный напиток, он кашлял, задыхался и вытирал слезы, хлынувшие из глаз.

— А теперь, — сказал король, шутливо ткнув в глаз пономарю острием своей конусообразной шляпы и причинив этим мучительную боль, — а теперь покажите человеку уныния и скорби несколько картин из нашей собственной великой сокровищницы.

Когда подземный дух произнес эти слова, густое облако, заслонявшее дальний конец пещеры, постепенно рассеялось, и появилась, как будто на большом расстоянии, маленькая и скудно меблированная, но уютная и чистая комнатка. Группа ребятишек собралась возле яркого огня, цепляясь за платье матери и прыгая вокруг ее стула. Мать изредка вставала и отодвигала занавеску на окне, словно поджидала кого-то. Скромный обед был уже подан на стол, и кресло придвинуто к камину. Раздался стук в дверь; мать открыла ее, а дети столпились вокруг и радостно захлопали в ладоши, когда вошел их отец. Он промок, устал и отряхивал снег со своей одежды. Дети вертелись вокруг него и, схватив его плащ, шляпу, палку и перчатки, мигом унесли их из комнаты. Потом, когда он сел обедать возле очага, дети взобрались к нему на колени, мать сидела подле него, и казалось, все были счастливы и довольны.

Потом почти незаметно произошла какая-то перемена. Сцена превратилась в маленькую спальню, где умирал самый младший и самый красивый ребенок; розы увяли на его щеках, и свет угас в его глазах; и в тот момент, когда пономарь смотрел на него с таким интересом, какого никогда еще не испытывал и не ведал, он умер. Его юные братья и сестры столпились вокруг кроватки и схватили его крохотную ручку, такую холодную и тяжелую; но они отшатнулись, прикоснувшись к ней, и с ужасом посмотрели на детское личико, ибо хотя оно было спокойным и безмятежным, и прекрасный ребенок казался тихо и мирно спящим, они поняли, что он умер, и знали, что он стал ангелом, взирающим на них и благословляющим их с ясных и счастливых небес.

Снова легкое облако пронеслось перед картиной, и снова она изменилась. Теперь отец и мать были стары и беспомощны, и число их близких уменьшилось больше чем наполовину; но спокойствие и безмятежность отражались на всех лицах и сияли в глазах, когда все собрались возле очага и рассказывали или слушали старые истории о минувших днях. Тихо и мирно отец сошел в могилу, а вскоре за ним последовала в обитель покоя та, которая делила все его заботы и невзгоды. Те немногие, что пережили их, преклоняли колени возле их могил и орошали слезами зеленый дерн, ее покрывавший; потом встали и отошли — печально и скорбно, но без горьких воплей и отчаянных жалоб, ибо знали, что когда-нибудь встретятся снова; затем они вернулись к своей будничной жизни, и снова воцарились среди них спокойствие и безмятежность. Облако окутало картину и скрыло ее от пономаря.

— Что ты думаешь об этом? — спросил подземный дух, повертывая широкое лицо к Гебриелю Грабу.

Гебриел пробормотал, что это очень мило, но вид у него был пристыженный, когда подземный дух устремил на него огненный взгляд.

— Ты — жалкий человек, — сказал подземный дух тоном глубокого презрения. — Ты…

Он, по-видимому, предполагал еще что-то добавить, но негодование заставило его оборвать фразу; поэтому он приподнял гибкую ногу и, помахав ею над своей головой, чтобы хорошенько прицелиться, дал Гебриелю Грабу здоровый пинок; немедленно вслед за этим все приближенные духи столпились вокруг злополучного пономаря и начали лягать его немилосердно, следуя установленному и неизменному обычаю всех придворных на земле, которые лягают того, кого лягает король, и обнимают того, кого обнимает король.

— Покажите ему еще, — сказал король подземных духов.

При этих словах облако рассеялось, и открылся яркий и красивый пейзаж — тот самый, который можно видеть и по сей день на расстоянии полумили от старого монастырского города. Солнце сияло на чистом синем небе, вода искрилась в его лучах, и деревья казались зеленее и цветы пестрее благодаря его благотворному влиянию. Вода струилась с приятным журчанием, деревья шелестели под легким ветром, шуршащим в листве; птицы пели на ветках, и жаворонок в вышине распевал гимн утру. Да, было утро, яркое, благоухающее, летнее утро. В самом крохотном листочке, в самой маленькой былинке трепетала жизнь. Муравей полз на дневную работу, бабочка порхала и грелась в теплых лучах солнца, мириады насекомых расправляли прозрачные крылья и упивались своей короткой, но счастливой жизнью. Человек шел, очарованный этой сценой, и все вокруг было ослепительно и прекрасно.

— Ты — жалкий человек! — сказал король подземных духов еще презрительнее, чем раньше. — И снова помахал ногой, снова она опустилась на плечи пономаря, и снова приближенные духи стали подражать своему повелителю.

Много раз облако надвигалось и рассеивалось, многому оно научило Гебриеля Граба, а он, — хотя его плечи и болели от частых пинков, наносимых духами, — смотрел с неослабевающим интересом. Он видел, что люди, которые работали упорно и зарабатывали свой скудный хлеб тяжким трудом, были беззаботны и счастливы и что для самых невежественных кроткий дух природы был неизменным источником веселья и радости.

Он видел, что те, кого бережно лелеяли и с нежностью воспитывали, беззаботно переносили лишения и побеждали страдание, которое раздавило бы многих людей более грубого склада, продолжали жить, ибо первые хранили в своей груди источник веселья, довольства и мира.

Он видел, что женщины — эти самые нежные и самые хрупкие божьи создания — чаще всего одерживали победу над горем, невзгодами и отчаянием, ибо они хранили в своем сердце неиссякаемый источник любви и преданности.

И самое главное он видел: люди, подобные ему самому, — злобствующие против веселых, радующихся людей, — отвратительные плевелы на прекрасной земле, а взвесив все добро в мире и все зло, он пришел к тому заключению, что в конце концов это вполне пристойный и благоустроенный мир. Как только могильщик вывел такое заключение, облако, спускавшееся на последнюю картину, словно окутало его сознание и убаюкало. Один за другим подземные духи скрылись из виду, и когда последний из них исчез, Габриел Граб погрузился в сон.

Уже совсем рассвело, когда он проснулся и увидел, что лежит, вытянувшись во весь рост на плоской могильной плите. Камень, где он увидел сидящего духа, торчал перед ним, и могила, которую он рыл прошлой ночью, находилась неподалеку. Сначала он усомнился в реальности своих приключений, но, когда попытался подняться, острая боль в плечах убедила его в том, что пинки подземных духов были весьма реальными. Гебриел Граб едва поднялся, чувствуя боль в спине, и смахнув иней с куртки, надел ее и направился в город.

Он стал другим человеком, и ему невыносимо было вернуться туда, где над его раскаянием будут издеваться и его исправлению не поверят. Он колебался в течение нескольких секунд, а потом побрел куда глаза глядят, чтобы заработать себе на хлеб в других краях. Через десять лет он, ставший благодушным старик, одетый в лохмотья, вернулся в родной город».

Вот так прозорливые диккенсовские представители нечистой силы перевоспитали грубого человека. Методы воспитания были своеобразные — зато результат получился превосходный. Душа у грубияна потеплела. Чего и требовалось достичь.