Монголо-татарское и другие нашествия на Русь. Основание Москвы.


</p> <p>Монголо-татарское и другие нашествия на Русь. Основание Москвы.</p> <p>

Не знала еще Русь, что беды ее пока малые, а большие ждут впереди. И придут они из неведомых глубин Азии, которые расстилаются «большой песчаной долиной, невозделанной и бесплодной. Она начинается у цепи чудовищных скал, которые образуют конец света со сторонами востока. Эту цепь еще никто не преодолевал, но, по словам монгол, там живут народы Гога и Магога, которые выйдут оттуда, когда наступит скончание века и появится Антихрист, чтобы всех уничтожить». (Жуанвиль)

И не зря Антихрист-злодей был упомянут. Это люди были «бесчеловечные, уподобившиеся зверям создания, каковые должно называть скорее чудовищами, нежели людьми. Они жаждут крови и пьют ее, пожирают собачье мясо и даже человеческую плоть». (Хронист Матвей Парижский)

Объединил в 1206 году кочующие племена монголов в единую Монгольскую империю великий хан по имени Чингиз-хан., который как Александр Македонский мечтал завоевать Вселенную. «Он жадный, краснобородый, повелитель всех народов, обитающих в войлочных юртах, непобедимый, решил увести народ монголов в другие страны для грабежа вселенной. Он, владыка Востока, вылетел из песков Кзылкумов, как столб огня. Он в монгольском войске установил порядок.

Каждый всадник знал свое место в десятке, в сотне и в тысяче; тысячи воинов собирались в большие отряды, подчиненные воеводам, получавшим особые приказы от начальников правого или левого крыла войск, а то и от самого монгольского кагана.

Впереди войска всегда ехал богатырского вида монгол, держа большое белое знамя с девятью трепетавшими хвостами. За ним два всадника вели неоседланного белого коня с черными огненными глазами. А далее следовал великий каган в длинной черной одежде, на саврасом широкогрудом коне с простой кожаной сбруей. Чингиз-хан ехал угрюмый, большой, сутулый, перетянутый кожаным поясом, на котором висела изогнутая сабля в черных ножнах. Черный шлем с назатыльником, стальная стрелка, спущенная над переносицей, неподвижное темное лицо и полузакрытые глаза.

Все говорило о том, что войско это непобедимо. У монголов даже существовал невероятный обычай, по которому осужденный на смерть врагами монгольский воин шел к месту казни с песней, в которой воспевал свои подвиги:


О небо синее, услышь мой вопль-молитву,
Монгола-воина с железным сердцем!
Я привязал всю жизнь свою к острому мечу и гибкому копью
И бросился в суровые походы, как голодный барс.
Молю: не дай мне смерти слабым стариком
Под вопли жен и вой святых шаманов!
Не дай мне смерти нищим под кустом
В степи под перезвон бредущих караванов!
А дай мне вновь услышать радостный призыв к войне!
Дай счастье броситься в толпе других отважных
На родины моей защиту от врагов,
Вновь совершить суровые походы!
О небо синее, дай умереть мне в яростном бою,
Пронзенным стрелами, с пробитой головою,
На землю черную упасть на всем скаку
И видеть тысячи копыт, мелькавших надо мною!
Когда же пронесутся, прыгая через меня, лихие кони
И раздробят копытами мое израненное тело,
А верные друзья умчатся вдаль, гоня трусливого врага,
Я с радостью услышу, умирая, их затихающие крики.
Затем мои товарищи вернутся и проедут шагом,
Отыскивая на равнине боя тела батыров павших.
Они найдут меня, уже растерзанного в клочья,
И не узнают моего всегда задорного лица.
Но они узнают мою руку, даже в смерти сжимающую меч,
И бережно поднимут окровавленные клочья тела,
И на скрещенных копьях отнесут
И сложат на костер последний, погребальный,
Тогда в свирепом вихре пламени и дыма,
Подхваченные огненным ревущим ураганом,
Как соколы, взовьются из костра все тени багатуров
И улетят в заоблачное царство.

Когда войско останавливалось, первым делом раскидывали шатер Чингиз-хана. Перед шатром на площадке горели огни на сложенных из камней жертвенниках. Между этими огнями должны были проходить все явившиеся на поклон к великому кагану. Шаманы объясняли: «Огнем очищаются преступные помыслы и отгоняются приносящие несчастья и болезни злые „дивы“, вьющиеся неведомо вокруг злоумышленника». Старый шаман в остроконечной войлочной шапке и белом просторном балахоне ходил вокруг жертвенников, похлопывая ладонями по большому бубну и встряхивая погремушками. Среди завываний он выкрикивал молитвы и подбрасывал в огонь смолистые ветки и сушеные ароматные цветы.

Утром, когда аромат еще не успевал развеяться, войско вставало и шло дальше. Вот оно подошло к Хорезму. Шах Хорезма повелел сжечь немедленно все селения, а жителей изгнать из опустошенной полосы, чтобы монголы, проходя по выжженной местности, не нашли себе там ни крова, ни пищи.

В песне завоеванного народа оплакивалась гибель Хорезма. «Все старики стонут и плачут, — пелось в ней, — что их былая слава прошла». Темное лицо Чингиз-хана собралось в этот момент в сеть морщин, рот растянулся в подобие улыбки. Он вдруг начинал хохотать, и это было точно похоже на лай большого старого волкодава. Завоеватель хлопал большими ладонями себя по грузному животу.

— Вот это для меня веселая песня! Хорошо воют, точно плачут! Пусть плачет вся вселенная, когда великий Чингиз-хан смеется! Когда я сгибаю непокорную голову под мое колено, я люблю смотреть, как мой враг стонет и молит о пощаде, и слезы отчаяния текут по его исхудалым щекам. Мне нравится такая жалобная песня! Хочу часто ее слушать…

Бухара сдалась без боя. Монголы захватили вместе с шахиней-матерью весь гарем и малолетних сыновей хорезм-шаха. Все мальчики были тут же зарезаны, а жены и дочери шаха отправлены в лагерь Чингиз-хана. Монгольские владыки немедленно разделили дочерей хорезм-шаха между своим сыновьями и приближенными.

В народе ходили разные слухи: «Настиг татарин одного человека, работающего в поле, и не было у татарина никакого оружия, чтобы прикончить его. Страшным голосом он закричал: „Положи голову на землю и не шевелись!“ И что же! Человек лег на землю, а татарин поскакал к другой лошади, навьюченной награбленным добром, отыскал меч и, вернувшись, убил человека».

Персидский мыслитель Саади писал: «После вторжения монголов мир пришел в беспорядок, как волосы эфиопа, и люди стали подобны волкам».

«Пришло время, и на Русь из степи надвигалась беда. Задела она сначала половцев. За подмогой к русским князьям старые враги-половцы сами с поклоном приехали в Киев. Унылые и поникшие, они сидели толпой на корточках перед воротами княжеского двора. Князь Мстислав Романович решил собрать вместе на совет непримиримых, гордых и упрямых русских князей. Когда стали они прибывать, половцы к ним подбежали, целовали поводья коня, протягивали руки, твердя:

— Исполчите полки! Придите в нашу степь! Обороните нас! Помогите прогнать злых недругов! На всех нас идет гибель. Вместе рядом встанем, гибель отгоним!

Однако, известно, русский человек порой на трех сваях стоит: авось, небось да как-нибудь. Лежи себе на печи, да бражку потягивай, думы заморские думай, а горе-то вот оно — за плечами.

Все князья во дворе князя Мстислава Романовича стали кричать разом, перебивая друг друга:

— Зачем нас вызвал? Спасать диких половцев? Удавил бы их кто-нибудь! Без них станет легче! Пускай сами себя спасают, а мы посмотрим!» (В. Ян)

И увидели…

31 мая 1223 года на реке Калка битву неравную, кровавую. А после битвы победители-монголы устроили пир невиданный доселе миру. В подножие пира уложены были связанные по рукам и ногам князья русские, независимые. Это им только казалось, что они независимые. Попали-таки в зависимость, да какую позорную… Сверху на князей положили доски неструганные и на эти доски поставили столы пиршеские, и за эти столы уселись грубые воины монгольские. И начали пировать-веселиться.

То-то гулянка была грандиозная! Монголы тешились, издевались над «подножием» своим изуверски. В топорных плясках топали ногами изо всей силы, ножами острыми сквозь щели тыкали тела белые, измученные, израненные, потом испражнениями своими загадили их, а ржание стояло вокруг такое, словно табун диких лошадей одновременно возопил.

Потом из засаленных глоток грянула победная песня:


Сколько, сколько монгольским войском
Втоптано в пыль
Непокоренных племен!
Мы бросим народам
Грозу и пламя,
Несущие смерть
Чингиз-хана сыны.
Пески сорока пустынь за нами
Кровью трусов
Обагрены… (В. Ян)

А под настилом крики и стоны стали постепенно стихать. Боль и унижение несусветное князей русских возьмется ли кто-либо описать?… Можно ли описать издевательства неслыханные над болезной плотью человеческой? Изощрения придумывались все новые и новые: ломали людям хребты, раздирали тела их между согнутым кронам деревьев, волоком волокли и разбивали о камни, привязав к скачущей галопом лошади. Что там говорить, всего не перескажешь… Омерзительно все это.

«В год Обезьяны – 1224 Чингиз-хан повел свое войско обратно в монгольские степи. Как старый тигр, сожравший корову, медленно возвращается в густые камыши, в свое логовище, волоча отвислое брюхо, так медленно продвигалось войско Чингиз-хана, обремененное огромной добычей. Каждый воин имел по нескольку вьючных лошадей, верблюдов и быков. Вместе с воинами следовали стада баранов, и скрипучие двухколесные повозки, нагруженные одеждой, коврами, оружием, медной посудой и прочим награбленными вещами. Тут же ехали монгольские и разноплеменные женщины и дети, и длинными, бесконечными вереницами шагали пленные – истощенные, оборванные и босые.

Стар стал Чингиз-хан. Уже не ведет больше в военные походы свое войско. Но подрос у него юный внук хан Бату, прозванный Батыем и внук Орду тоже подрос. Созвал Бату, совсем еще мальчик, съезд монгольской знати – курултай в Каракоруме – столице Монгольской империи. Съехалась знать со всех концов неоглядных степей. Сбросив шапки, стала молиться она восходящему из-за сизых гор туманному солнцу, бить ему поклоны.

Тут хан Бату, горячась в нетерпении своим, закричал:

— «Слушайте, победители четырех сторон света! Ваши мечи уже заржавели! Точите их на черном камне! Я поведу вас туда, на запад, через великую реку Итиль. Мы пронесемся грозою через земли трусливых народов, и я раздвину царство моего деда Чингиз-хана до последних границ вселенной. И я клянусь также, что разыщу и сварю живыми в котлах тех злодеев, которые погубили моего отца!» (В. Ян)

Умер великий Чингиз-хан и похороны его стали не менее великой тайной. Отошел он к праотцам вблизи реки Хуанхэ. Когда его тело везли к месту захоронения на родину, всякую живую тварь, пусть даже собаку, убивали тотчас, чтобы никто не мог бы привести никого к священному месту. Траурная процессия двигалась долго, поэтому всяческой твари на пути было убито множество. Для загробной жизни Чингиз-хану требовалось много людей и животных, и это множество сошло с ним в могилу. Золото, серебро и драгоценности последовали туда же. А потом на место захоронения пригнали огромный табун лошадей и долго гоняли их. И они сравняли могилу с землей.

Когда в наше время японцы предложили финансировать поиски и раскопки чингизхановского захоронения, многие высказали протест против проведения раскопок. Они напоминали о предсказании, согласно которому, если потревожить вечный сон Владыки монголов, проклятие падет на всю страну. Здесь вспоминали, что когда русские ученые вскрыли захоронение великого Тамерлана, такое проклятие сбылось: на следующий день 22 июня 1941 года Германия напала на Советский Союз.

К тому времени, когда Батый собрал свое войско, монголы уже успели захватить Южную Сибирь, Среднюю Азию и Казахстан, часть Китая и Ирана. По меркам тех времен казалось, что исполнилась исполинская мечта Чингиз-хана, который в своей летописи писал: «Я дойду до последнего моря, и тогда вся вселенная окажется под моей рукой». Однако этого внукам показалось мало.

На курултае внуки Чингиз-хана Бату и Орду решили осуществить завещание великого деда – пойти войной на Русь. Во главе войска встал Бату. Скорее всего, численность этого войска составляла около 200 тысяч конников, из которых непосредственно против Руси выступило 130 тысяч. Но надо признать, что данные эти весьма и весьма неточны.

В 1237 году обрушилось монгольское войско на Рязань и покорило ее. «И увидел князь великое множество мертвых тел лежащих, и воскричал громко горьким голосом, как труба зовущая, и бил себя в грудь руками, и падал на землю. Слезы из его очей, как поток текли, и говорил он жалостно: „О милая моя братия и воинство! Как уснули вы, жизни мои драгоценные? И куда скрылись вы из очей моих, и куда ушли вы, сокровища жизни моей. Почему ничего не промолвите мне, брату вашему, цветы прекрасные, сады мои несозрелые? Солнце мое дорогое, рано заходящее, месяц мой красный! Над многими землями государи были вы, а ныне лежите на земле пустой, лица ваши потемнели от тления. О милая моя братия и дружина ласковая, уже не повеселюся с вами! Светочи мои ясные, зачем потускнели вы? О земля, о земля, о дубравы, поплачьте со мною!“» («Повесть о разорении Рязани Батыем»)

Мирные жители разгромленной Рязани попытались укрыться в церкви. Напрасно. С грохотом разбились врата христианского храма под ударами варварских топоров. Узкоглазые, желтолицые громилы, давно не мытые, потому как считали, что тот, кто смывает с себя грязь, смывает и свое счастье, кинулись на беззащитных людей. Они наотмашь рубили стариков, а маленьких, оглушительно орущих детей выхватывали из дрожащих материнских рук и швыряли их в буйные языки пламени. У беременных женщин вспарывали животы, одним ударом убивая два невинных тела. Молодых женщин и девушек насиловали полчищами. Все происходило стремительно, в мгновение ока. К вечеру в Рязани не осталось ни одной живой души, и некому было спеть песню грустную:


Еще что же вы, братцы, призадумались?
Призадумались, ребятушки, закручинились?
Что повесили свои буйные головушки,
Что потупили очи ясные во сыру землю?
Еще ли лих на нас супостат-злодей,
Супостат-злодей, татарин лихой.

«Некто из вельмож рязанских по имени Евпатий Коловрат увидел город Рязань разорен. И вскричал Евпатий в горести души своей, распаляясь в сердце своем. И собрал небольшую дружину — тысячу семьсот человек. И погнались вослед безбожного царя и внезапно напали на стены Батыевы. И началась сечь без милости, и смешались все полки татарские. И бил их Евпатий так нещадно, что и мечи притупились, и брал он мечи татарские, и сек их татарскими. И почудилось татарам, что мертвые восстали».

Так написано было в сказании о Евпатии Коловрате – яростном защитнике земли русской.

Но мало оказалось на ней таких богатырей отважных, и один за другим падали русские города – приняли они венец страдания своего. Татары не дошли лишь каких-нибудь ста верст до Новгорода. Большую помощь русским оказал в этом случае их главный бог – Мороз-Холод. В 1240 году пал Киев, осажденный стенобитными и камнеметными машинами. Словно отдельные слабые прутики из растерзанной вязанки, переломили монголы по очереди каждое княжество.

«Все это случилось не из-за татар, — пишет Тверская летопись, — а из-за гордости и высокомерия русских князей допустил бог такое. За грехи наши бог напустил на нас поганых; ведь бог, в гневе своем, приводит иноплеменников на землю, чтобы побежденные ими люди обратились к нему; а междоусобные войны бывают из-за наваждения дьявола. Ведь бог хочет не зла, но добра людям; а дьявол радуется жестокому убийству и кровопролитию. А если какая-нибудь земля согрешит, бог наказывает ее смертью, или голодом, или нашествием поганых».

Вот она, правда горькая, полынная. Засеяли татары землю русскую трупами да костями, превратили ее в погост, ибо


Такая распря шла всенародная.
Что мать широкая земля содрогалася.

Мало Руси было татар, идущих с востока. С запада в 1240 году нагрянули шведы под предводительством Биргера. Новгородский князь Александр из рода Рюриковичей, правнук Мономаха не посрамил своих великих предшественников.

Войско Александра уже приближалось к шатру Биргера, «каждый шаг к нему стоил больших усилий. И вот среди оборонявшихся явился сам ярл. Он был на коне, размахивал мечом и что-то кричал, видимо вдохновляя своих рыцарей.

— Ярл! – зычно рявкнул Александр. – Выходи ко мне, сукин сын! Вот я пришел.

Тут же отхлынули люди перед конем Александра. Биргер понял без толмачей, что этот князь-мальчишка дерзко звал его на поединок.

И почувствовал вдруг Александр, что замерла вся битва, и что от этого поединка зависит, как и куда понесется она. Он не слышал уже ржания коней и скрежета железа. Он видел перед собой только ярла в непробиваемых латах. И Александр искал место, куда надо было ударить, чтобы сразу сразить этого мужественного воина. И нашел его, увидел. С этого мгновения Александр устремил все свои помыслы, всю силу, сноровку и ненависть, чтобы всадить свое копье именно в эту точку.

Почти одновременно ринулись они навстречу друг другу. Ярл мчался с занесенным мечом, князь – с выставленным вперед острым копьем. Биргер надеялся, он был уверен, что копье либо сломается о его латы, либо соскользнет по ним, как по льду. Зато меч – он не выдаст, он не сломается, он, сжимаемый опытной рукой, всегда достанет.

Но Биргеру не суждено было поразить мечом противника. На полном скаку князь Александр угодил шведу в переносье под забралом шлема. Забрало откинулось, а копье глубоко вонзилось в щеку ярла. Александр торжественно поднял копье над головой и крикнул:

— Так их, русичи-и-и!

Победа князя на глазах у воинов, его громкий победный вопль окрылили русских. И битва разгорелась с большим ожесточением». (С. Мосияш)

В битве на Неве шведы потерпели полное поражение – Александр Биргеру «возложил печать на лице острым своим копьем», и получил за свою славную победу прозвище Невского. В тот час на собственном героическом примере поняли воины, что самое верное средство поладить с врагом — это побить его.

В 1242 году Александр Невский дал немецким рыцарям сражение на льду Чудского озера. «Над ним неслись крики, ржание коней, скрежет железа, звон мечей, стоны, брань, тяжелое дыхание сотен людей. Здесь все слилось в сплошной рев и шум.

Шла сеча, злая сеча.

Хорошо рыцарю в латах – копьем его не проймешь, разве что угодишь в сочленение. Да и то проку мало – поцарапаешь только. Мечом бы его, а еще лучше – топором по железной башке, но для этого спешить пса надо. Коня бы убить, но и он в железах. Да и при всем остервенении в бою не поднимается у русичей рука на коня, жалко тварь бессловесную убивать.

Сами же мужи что лоза весенняя валятся под тяжелыми рыцарскими мечами, алой кровью заливают лед. И все же кто-то изловчился, зацепил пса-рыцаря крюком и… Ах, как славно кувыркнулся с коня ливонец! То-то тяжел и неуклюж он. Не спасает его и шлем железный с турьими рогами. Хряп со всего маху топором по рогам, и, господи помилуй, нетути одного!

— Браты! – кричит воин, опьяненный удачей. — Бей псов! Язви их душу!

И тут же падает под копыто, срубленный другим рыцарем. Но замелькали уже крючья, багры, закувыркались рыцари с коней, с грохотом ударяясь об лед: один, другой, третий… Всюду трупы, трупы, трупы…

Кто убит – счастливчик, кто ранен – горе тому: жутко умирать под копытами, сознавая свое бессилие, теряя разум от боли». (С. Мосияш)

Тяжела битва, но радостна победа. Защищены западные границы Руси.

«А монгольские орды врываются в Европу. „Когда всесокрушающий ураган обрушился на нее, герцоги сказали: «Побьем ли мы татар, или сами будем побиты ими, мы все равно пойдем к богу либо как верующие, либо как мученики».

Передовые отдельные потоки монгольских конных отрядов достигли Адриатического моря. Перед кочевниками расплескались прозрачные волны и выкатились на берег, омывая разноцветную гальку и мелкие раковины. Мохнатые длинногривые кони входили в воду, подозрительно обнюхивали набегавшие волны, били нетерпеливо копытами, фыркали, но отказывались пить морскую соленую воду. Конь для монгола и верный друг, и покорный слуга, и мудрый учитель. И монголы сказали:

— Нет! Мне и моему коню моря не нужно! Наши горные пенистые ручьи и степные голубые реки куда лучше. Их сладкую воду охотно пьют наши кони. А что здесь мы будем делать?

Поразмыслив так, монгольские воины пронзительными, тягучими, как завывание волков, голосами затягивали песню:


Сколько лет я уже в походе!
Я сам, бесстрашный удалец, уже состарился
И оброс колючками седых волос.
Прежде я был беспечным весельчаком,
Мог пить айран всю ночь, не пьянея,
Теперь же я состарился до того,
Что после тринадцатой чашки мадьярского вина,
Когда я натягиваю мой черный могучий лук,
Сделанный из рогов хинганского козла,
Я уже не различу острия не знавшей промаха
Моей длинной камышовой стрелы.
О седая старость!
Зачем ты проглотила мою золотую юность!» (В. Ян)

Не под силу было монгольскому войску держать в повиновении столь обширные пространства. И тогда, вспомнив о мудром завещании Чингис-хана, решили ограничиться Русью, которая осталась в тылу, залитая кровью и преисполненная ненавистью.

К западу от реки Урал до Дуная простерлась новая страна — Золотая Орда хана Батыя со столицей Сарай-Бату. На востоке — Казахстан и Западная Сибирь принадлежали хану Орду. Русь платила непомерную дань и поставляла воинские отряды. Русские князья являлись к хану в его лютое логово, чтобы получить от него ярлык – разрешающую грамоту на княженье. Вымаливая грамоту, льстили немилосердно, подносили многочисленным ханским женам дорогие подарки, а те возлежали на парчовых подушках, набитых пухом русских лебедей. Христиан насильно заставляли принимать участие в языческих обрядах, а потом они в своих церквях неистово каялись, перед собой же харахорились: «Ну ладно, — думали, — вот получу ярлык на великое княженье, ворочусь, я им покажу, где раки зимуют. Я им задам чести».

«А земля перед ними расстилалась начисто опустошенные татарами, лишь воронье, зажиревшее на мертвечине, густыми ливневыми стаями кружило над полями, грая жутко и уныло.

И чудился стон над землей: «Ах, Русь, Русь, до чего дожила ты, что в грядущем уготовано тебе? Неужто так и расклюют, растащат тебя стервятники по своим притонам? Развеют пепелища ветры буйные, замоют следы дожди косые, унесут в реки глубокие, моря широкие. Слышь, Русь, неужто?

Молчала притихшая, растоптанная Русь, только вороны граяли». (С. Мосияш)

Положение было ужасающим. Историк В. Ключевский писал: «Когда уже вымирали последние старики, увидевшие свет около времени татарского разгрома Русской земли, во всех русских нервах еще до боли живо было впечатление ужаса, произведенного этим всенародным бедствием и постоянно подновлявшимися многократными местными нашествиями татар. Это было одно из тех народных бедствий, которые приносят не только материальное, но и нравственное разорение, надолго повергая народ в мертвое оцепенение. Люди беспомощно опускали руки, умы теряли всякую бодрость и упругость и безнадежно отдавались своему прискорбному положению, не находя и не ища никакого выхода.

Что еще хуже, ужасом отцов, переживших бурю, заражались дети, родившиеся после нее. Мать пугала неспокойного ребенка лихим татарином, услышав это злое слово, взрослые растерянно бросались бежать, сами не зная куда. Внешняя случайная беда грозила превратиться во внутренний хронический недуг; панический ужас одного поколения мог развиться в народную робость, в черту национального характера».

Горестные слова в русских песнях пелись:


Ах ты, воля моя волюшка,
Чем-то мне помянути?
Налегла печаль-кручинушка,
Ровно каменна гора.
Не пора ли тебе, кручинушка,
С ретива сердца долой?

И тогда в глубине Руси, в топких, непроходимых, болотистых местах появилось княжество Московия. Находилось оно вдали и от Золотой Орды с юга, и от воинственно настроенной Польши и Литвы с запада, и от Казанского ханства с востока. Это не случайно. Окруженной врагами Руси необходимо было создать княжество, относительно удаленное от своих врагов и под его стягами образовать централизованное государство, иначе о политической независимости приходилось бы только мечтать.

«В то время, как все русские окраины страдали от внешних врагов, маленькое срединное Московское княжество оставалось безопасным, и со всех краев Русской земли потянулись туда бояре и простые люди. Московские князьки Юрий и Иван Калита, смело, без оглядки и раздумья, пуская против врагов все допустимые средства, ставя на карту все, что можно поставить, вступили в борьбу со старшими и сильнейшими княжествами за первенство, и при содействии самой Орды отбили его у соперников. По смерти Калиты Русь долго вспоминала его княженье, когда ей впервые за сто лет рабства удалось вздохнуть свободно, и любила украшать память этого князя благодарной легендой». (В. Ключевский)

Ивану Калите, правившему в Москве с 1325 по 1340 годы удалось многое сделать. Он укрепил Москву. Построил несколько белокаменных церквей и соборов. Добился у Золотой Орды права сбора дани на Руси. При нем «устрояются лучшие воинства, призываются искусства, нужнейшие для успехов ратных и гражданских; посольства великокняжеские спешат ко всем дворам знаменитым; посольства иноземные одно за другим являются в столице: император, папа, короли, республики, цари азиатские приветствуют монарха российского, славного победами и завоеваниями, от пределов Литвы и Новгорода до Сибири. Издыхающая Греция отказывает остатки своего древнего величия; Италия дает первые плоды рождающегося в ней художества. Москва украшается великолепными зданиями. Земля открывает свои недра, и мы собственными руками извлекаем из оных металлы драгоценные». (Н. Карамзин)

Внук Ивана Калиты Дмитрий принадлежал роду Рюриковичей. Он продолжил дело своего деда и отца. В нем, слава создателю, не успел укорениться страх перед завоевателями, а укрепился дух сопротивления. Быть может, этот дух подкрепился во время пожара Москвы, который увидел тогда еще юный отрок, и бесконечное отчаяние заставило его не сломиться, а окрепнуть.

Картина пожара была потрясающей. «Он длилось не более каких-нибудь двух часов. Сначала огненная лава пронеслась по посаду: люди бросались к одному, другому двору, но сорванные вихрем с крыш головни и целые горящие бревна летели по воздуху через десять дворов. Нечего было и думать о спасении домашнего скарба. Огонь уже лизал крепостные бревна у подножия кремлевского холма. Кажется, мига не прошло, как весь холм поднялся на воздух сияющим столбом, — и где они красные княжьи терема, льдистые грани четырех граненых церквей, святые надгробья в прохладной полутьме, слава, и слезы, и пот, и труд – где?..

Головни с шипом посыпались с неба на воды Неглинки, Москвы-реки. Черными охапками дыма всклубилось Занеглинье, и над недавно отстроенным Заречьем нависла темень. Люди валили толпами к воде, потом просачивались, жмясь к береговой кромке, кто – вверх, кто – вниз. Город у них за спиной выл и гудел огненным нутром, пожирая все подряд – сундуки с шубами и паневами, низки жемчуга и деревянную щербатую посуду, книги с алыми и черными буквами, обезумевших свиней в клетях, деревья и груды мусора на задворках, траву и паутину – все. Солнце изредка мутно глядело на это своим рыжим зрачком, как будто со дня на день собиралось совсем погаснуть.

Так погорели. Потом стали отстраивать Москву заново. Трудился народ в поте лица своего. Времена пришли хоть и зыбкие, десять раз на дню все еще может перемениться, но все-таки передышка от Орды случалась. Уж который год дань в Орду из Москвы не возили совсем. И недаром именно в те годы летописцы все чаще стали говорить о делах строительства, созидания.

Однако подросший Дмитрий задумался крепко: более ста лет уже как тешились ордынцы рознью русских княжеств, поощряли внутреннюю вражду, ловко и разнообразно подстрекали к ней. Сколько было восстаний, целыми городами поднимались, но все тонуло в крови. Орда научилась подавлять недовольства русскими же руками, так что и пенять порой не на кого, и страшную безысходность рождали эти расправы своих над своими.

Опять и опять – в который уже раз! – проплыла перед глазами мутная череда: измены, клятвопреступления, трусливые увиливания, хмельной кураж, хитроумство одних, легкомыслие и легковерие других… В ком и в чем искать опору? Доколе еще смотреть на каменную окоченелость мертвых тел, складываемых в великие ямы, на обугленные остовы на месте бывших улиц? Но если завоевателям и такого казалось мало, шли на север карательные отряды. И тогда целые цепочки русских городов освещали им дорогу пламенем.

Что и говорить, не так дань страшна, не так изнуряет это непрерывное, из года в год кровопийство, как угнетает русскую душу сознание нравственной зависимости. Взять хотя бы тот же великокняжеский ярлык, ведь ханы кидают его князьям, будто кость собакам, и еще хохочут, глядя, как те из-за нее грызутся, потешаются над княжеской кучей малой. Вот она, хитрая восточная игра в кость! Когда же каждый русский осознает ее позорный смысл, когда освободится от незримых уз, оплетающих его волю?

От горестных дум отвлек Дмитрия яркий солнечный луч. В светлице, пройдя сквозь слюду в окошке, он сделался мягок, бархатист, дымчат –оттого в хоромах и в жаркий летний день не столь душно, и полнятся они обволакивающим тело, приглушающим шаги и голоса уютным задумчивым светом. За пяльцами сидела его лада-жена Евдокия. Княгиня свободные часы посвящает шитью и вышиванию драгоценных плащениц покупными китайскими и персидскими шелковыми нитями. Как и каждая русская женщина она трепетала за неясное будущее своих чад.

Дай думам волю, чего-чего только не напридумывается на их головки: и войны лютые, и моры беспощадные, и сотни других болезней, знакомых и незнакомых. А случаи нелепые и непредвиденные, поджидающие человека на каждом шагу, во всякий час и миг? А зверь лютый в лесу, а гром небесный в открытом поле? А если, овзрослев благополучно, жить станут кое-как, друг против друга озлобясь, на клочья раздирая отцов прибыток, — велика ли невидаль, далеко ли за примером ходить? И в горький свой безутешный час будет какой-нибудь из них проклинать родителей своих за то, что зачали его на муку жизненную, кинули в юдоль зла. О, как страшно думать об этом, когда спускаешься в ночную бессонную пучину холодея, сдерживая в себе вопль отчаяния!

Кажется, и куда детей рожать в такую-то лютую, безрадостную пору? Но не рожать, так совсем обезлюдеет Русь. Надо, надо заводить детишек, скорбеть о них сердцем, когда болеют, радоваться первой улыбке, первому лепету, топоту босых крошечных ножек по деревянным половицам, выскобленным и вымытым добела.

А мать, как и все матери в ее положении, прижмет, бывало, первенца к большому своему, теплому, как печь, животу, и шепнет, чтоб послушал, и он, прислонившись ухом и щекою, точно, слышит отчетливо: что-то там ворочается мягко, а то вдруг как застучит, как в стенку кулачком: эй, ты, мол, чего ухо приставил, подслушиваешь? И не страшно, а чудно как-то. И ждет уже не дождется, кто это будет у него: братец или сестрица?

А в это время хан Мамай собирает свое войско на Русь. Дань большую взять хочет. Но Золотая Орда уже не та. В пресыщенных и ожиревших обитателях сарайских дворцов и особняков, кажется, непросто теперь узнать потомков тех жестоких воинов, которые когда-то, ворвавшись в чужой город, распарывали утробы беременным женщинам и умерщвляли зародышей. Распадению улуса Джучи на Заволжскую и Мамаеву орды способствовало появлению целой сетки трещин в разных направлениях пересекавших имперский монолит татар. Военные и торговые скрепы фантастического государства завоевателей явно не выдерживали напряжения». (Ю. Лощиц)

Дмитрий решил выйти навстречу мамаеву войску. Благословения он попросил у отца Сергия, мудрость и святость которого имели живительную силу. «Сам Сергий вот уже несколько десятков лет все делал для того, чтобы жить как можно незаметней, подальше от людских перепутий. Но молва не досужая, суетливая, а отцеженная сквозь мелкое ситечко народной тугодумной приглядки, разбрелась о нем уже в пол-Руси.

Житие Сергия упоминает, что он сам ушел на время из своего монастыря, услышав о честолюбивых стремлениях некоторых иноков. Знакомство с живым Сергием страшно разочаровывало пришельца. Войдя в монастырь, он сразу же простил указать, где находится игумен.

— В огороде копает землю, — отвечают ему иноки, — погоди, пока выйдет.

Но ему невмочь ждать, он идет к огороду и видит какого-то согбенного смерда в худой ризе. Думая, что монахи над ним подшутили, поселянин присаживается в сторонке и ждет, когда же покажется настоящий игумен. Иноки окликают его, показывая на Сергия, бредущего с огорода.

Но он по-прежнему подозревает обман и отворачивается:

— Я пророка пришел видеть, вы же на простого человека показываете. На сироту мне указываете… Ни чести в нем, ни славы, ни величества, ни красных риз, ни отроков предстоящих и прислуживающих, но все худостно, все нищетно.

Монахи предлагают игумену прогнать невежду, но Сергий запрещает им:

— Нет, чадца мои, нельзя. Он один истинствует, а все остальные соблазняются.

Во время трапезы игумен просит посадить поселянина подле себя.

— Чадо, не скорби, — утешает его Сергий, поскольку тот все еще чувствует себя обманутым, — кого ищешь, вскоре явится тебе.

Пятьдесят лет делал свое тихое дело Сергий, целые полвека люди, приходившие к нему, черпали в его пустыне утешение и ободрение.

Дмитрий нашел в нем напутствие на битву праведную. В 1380 году у слияния рек Непрядвы и Дона встретились два войска: русское и монгольское. Грянула Куликовская битва сеча великая. Дрогнули татары и отступили. Но какой ценой досталась победа?..

Разденься сейчас победители все догола – как страшно обезображена ранами, давними и свежими, зажившими и сочащимися, всякими-всякими, грешная и многотерпеливая человеческая плоть! Кого ордынец наградил сзади косым ударом вдоль спины, кого литвин зацепил копьем под ребро – да спасибо, что неглубоко, — а кого и свой единоплеменник под горячую руку черканул по затылку топором. На иного глядя только подивишься: как еще ходит, руками машет и рогатину держит в ладони! Весь он изувечен, издырявлен, что решето, почти насквозь просвечивает; обезображенное лицо разопрело от пота, а никак не желает от других отставать, да еще и на чью-нибудь незамысловатую шутку скалится добродушно, как невинное дитя…

В Сарае после победы на Куликовом поле сразу поняли: русские уже не те, на прошлое их не повернуть, под переломленный хомут не вогнать. Но тут нашествие хана Тохтамыша. В самом факте нашествия была несмываемая обида, и она осталась в исторической памяти надолго. Беда случилась через два года после Куликовской битвы. Близкое соседство этих двух противоположных событий было оскорбительно для памяти о недавней победе и ее жертвах. Тохтамышево нашествие будто отшвырнуло Русь в тот темный угол истории, из которого она с таким напряжением сил вырвалась накануне. Тут, что ни подробность, все будто твердило русскому духу: назад, осади, знай свое место! Или нашептывалось кем-то с ехидцей: вот видишь, не выйти тебе из заколдованного круга, и так будет вечно повторяться у тебя: разноголосица, разброд, всеразличный разгордяж.

Больно за землю Русскую. Отчего она у нас сырая-то мать – земля Русская? От слез, от слез, родимые. И режут ее и секут, и топчут, и на куски разрывают, уже почти и привыкла, что так ей положено; но нет, не привыкай, милая, ни у кого ты не в долгу, ни на запад глядя, ни на восток». (Ю. Лощиц)

У многих народов есть легенды о том, что когда-то люди жили без горестей в золотом веке, а сейчас времена пожаловали суровые – железный век на землю пришел. Русский народ и не мечтал о целом золотом веке, ему достаточно было и града одного Китежа.


О Китеж мой, мать городам всем!
О Китеж, краса незакатная!
Навеки сей город созиждется,
Пристанище благоутешное
Всем страждущим, алчущим, ищущим…
Чудная небесная царица,
Наша ты заступница благая,
Китеж-град покрой своим покровом,
Милостью небесной не остави.
Смилуйся, небесная царица,
Ангелов пошли нам в оборону. (В. Бельский)

По приданию укрылся Китеж вместе с домами, церквями, соборами в светлых водах озера Светлояра, спасаясь от Батыева нашествия, сметающего города Руси с лица земли ее. Иногда в тихую погоду доносится чуть слышный, серебристый благословенный перезвон колоколов китежских, да чудится, словно бы золотые кресты на церквях сквозь воду проглядывают, посверкивают, а то и птица Сирин запоет:


В мертвых не вменяй ты нас, мы живы:
Китеж-град не пал, но скрылся.
Обещал господь людям ищущим,
Людям страждущим, людям плачущим:
«Будет, детушки, вам все новое:
Небо новое дам хрустальное,
Землю новую дам нетленную».
Се сбывается слово божие,
Царство светлое нарождается,
Град невидимый созидается,
Несказанный свет возжигается.
Люди, радуйтесь, здесь обрящите
Всех земных скорбей утешение,
Новых радостей откровение. (В. Бельский)

Наконец, не в предания радости пришли, а в действительности. В 1480 году московский князь Иван Ш выступил против хана Ахмата, победил его, и этот год считается годом окончания монголо-татарского ига на земле Русской.

Сколько горя у всякого народа –и не счесть. «Если бы горе всегда дымилось, как огонь, то дымом бы окутался весь мир», — сказал Шахид из Балха.

Русский поэт Иван Руковишников написал такие строки:


Перед той перед бедой, за великой рекой
Боры древние загоралися.
Загорались боры древние, дремучие.
Черный дым стоял, застил солнце на небе…
А над теми над борами, из-за полымя
Из-за дыма птицам лететь нельзя.

Александр Сергеевич Пушкин сказал: «России определено было высокое предназначение. Ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились в степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией».

За это высказывание крепко ухватились российские историки, превознося значение ограждения земель западноевропейских от тьмы ига монгольского. Однако, вряд ли пришлось бы русскому народу терпеть столь долгое иго, ежели бы князья его сплотились воедино крепко-накрепко. Оперируя статистическими данными, ученый Лев Гумилев считает: «Следует признать, что поход Батыя по масштабам произведенных разрушений вполне сравним с междоусобной войной, обычной для того неспокойного времени».

По поводу недружественных отношений между князьями разных земель русских горестно вдыхает и скорбит истинный патриот своей родины Даниил Заточник: «Многие ведь дружат между собой и за столом тянут руки в одну солонку, а в несчастье становятся врагами и даже помогают подножку подставить; глазами плачут, а сердцем смеются. Потому-то не имей веры к другу и не надейся на брата».

У Льва Николаевича Толстого свое мнение: «Читая о том, как грабили, правили, воевали, разоряли – только об этом и речь в истории – невольно приходишь к вопросу: что грабили и разоряли? А от этого вопроса к другому: кто производил то, что разоряли? Кто и как кормил хлебом весь этот народ? Кто делал парчи, сукна, платья, камки, в которых щеголяли цари и бояре? Кто ловил черных лисиц и соболей, которыми дарили послов, кто добывал золото и железо, кто выводил лошадей, быков, баранов, кто строил дома, дворцы, церкви, кто перевозил товары? Кто рожал и воспитывал этих людей единого корня?..»