Персидские войны. Золотой век Эллады во времена правления Перикла. Его любовь к родине, искусствам, философии, женщине. Классическое искусство.


</p> <p>Персидские войны. Золотой век Эллады во времена правления Перикла. Его любовь к родине, искусствам, философии, женщине. Классическое искусство.</p> <p>

Словно в зеркале мифических трагедий отражались и трагедии земные. Слишком много войн познала история Древней Греции. Сражались за что угодно: за расширения границ, за установление власти угодных правителей, за утверждение выгодных законов. Побежденные становились рабами, а победителей не судили, даже если победа давалась самой гнусной ценой — никто бы и не подумал подвергнуть сомнению право сильного.

В начале У века до нашей эры над Грецией нависает очередная трагическая угроза. Небывалый расцвет Персидской державы Ахеменидов еще больше обостряет ее ненасытный аппетит. Яростно стремится Персия к непомерному расширению своих владений. Ее алчущий взгляд направлен в сторону Балканского полуострова. Военные действия начал царь Дарий 1, по зову которого Азия


Взялась за ружье, и с места снялась.
И в Грецию двинулась грозно. (Эсхил)

«В тяжелые минуты греки всегда обращались за советом к дельфийскому оракулу. Там, в святилище Аполлона, из уст жрицы они узнавали волю божества, которому подчинялись безоговорочно.

Прорицательница скрывалась во внутренней части храма, на небольшой площадке на скале. Из глубокой трещины в этой скале поднимались ядовитые испарения. Над самой расселиной помещался треножник, на котором и восседала жрица. Распустив волосы, она одевала на голову лавровую ветвь, выпивала воды из храмового источника, жевала лавровый лист и вдыхала ядовитые пары, доводившие ее до одурманенного, полусознательного состояния. В экстазе жрица начинала выкрикивать бессвязные слова. Стоящие рядом жрецы объединяли их в законченные фразы и придавали им стихотворную форму, стараясь, чтобы ответы прорицательницы выглядели бы как можно туманней. Не мудрено, что их истолковывали каждый по своему разумению. Не случайно, даже такие глубоко религиозные люди, как Эсхил и Софокл, давали Аполлону, ничуть не осуждая его, прозвище Кривой, Двусмысленный. Философ же Гераклит утверждал, что «оракул в Дельфах не говорит, не утаивает, а намекает».

Но понимать эти намеки приходилось людям, в том числе и тем, в чьих руках находилась судьба государства. И не один правитель погубил себя только потому, что истолковал пророчество жрицы так, как ему казалось правильным». (Арский).

Итак, когда в Афинах узнали, что Дарий готовится к походу, в Дельфы направили посолов. Из уст пророчицы они услышали:


«Что вы, несчастные, ждете? Бегите до края вселенной,
Дом и вершины округлого града покинув навеки.
Не уцелеет никто: голова сокрушится и тело,
Руки и ноги низвергнуты будут в дыму и пожарах,
Буйный Арес на сирийской летит колеснице в Элладу.
Много прекрасных твердынь, не одну лишь твою, он разрушит,
Многие храмы бессмертных погубит он в пламени яром.
Видите, боги стоят, истекая от ужаса потом.
Черная кровь по вершинам их храмов струится, вещая
Злую судьбу. Удалитесь, над бедами дух возвышая!» Эсхил)

Оцепенели Афины от столь жуткого предсказания. Ужас объял их, сковал сердца людей страхом. Неужто нет спасения и уцелеют только те, кто покинет обреченный город? О безграничной жестокости персов знали уже все. Побежденных они закалывали там, где заставали: на улице, за столом, в постели. Кровь стариков, женщин и детей вливалась в потоки крови воинов и нескончаемым рекой текла по улицам. Оргии варваров сменялись изощренными пытками, которые эллины редко применяли даже к своим рабам. Свободнорожденных людей привязывали к лошадям и те мчались вскачь по улицам, пока тело нечастного не превращалось в окровавленный кусок мяса. Тогда его выбрасывали на съедение собакам, которых специально морили голодом.

Других приковывали к столбам, и каждый мог применить к несчастным пытку по своему усмотрению. Причем, специальные надсмотрщики следили, чтобы издевательства не повторялись, а были новыми, более изощренными. Пленных били палками, сдирали с них кусками кожу, вывертывали члены, вливали в нос уксус, заваливали кирпичами. Девушек, совсем еще подростков, насиловали на глазах у матерей. А затем матерей, якобы для того, чтобы избавить от нестерпимых нравственных страданий, убивали. Но самых здоровых и выносливых старались не калечить, а предусмотрительно стремились извлечь из них выгоду, продавая последних в рабство с большой прибылью.

И вот это огромное, это жестокое войско восточных варваров, в десятки раз превосходящее греческое, надвигалось сплошной стеной на маленькую, свободолюбивую и, казалось, совсем беззащитную Элладу. Но странным было это войско. Часть его, состоящую из рабов, подгоняли стремительными ударами бичей. Греки же шли в бой под девизом:


Разумный должен избегать войны,
Но коль пришлось — за родину умри. (Еврипид)

И, несмотря на предсказания прорицательницы, рядом с беззаветно преданными своей родине вождями встали простые эллины. Все вместе они призвали на помощь своих богов, вознесли к небу


Напев священный, песню просветленную,
Как то в часы торжеств у греков принято,
Будя отвагу в них и прогоняя страх. (Эсхил)

Перед битвой эллины давали клятву: «Я буду сражаться, пока жив, и свободу буду ценить выше жизни. Я не отступлю, пока не отведут меня военачальники, и сделаю все, что прикажут стратеги. Я похороню на месте сражавшихся со мною и никого не оставлю непогребенным. Победив в сражении варваров, я не разрушу никакого союзного города. Я не допущу, чтобы они страдали от голода и не лишу их воды из источников. И если я сохраню верность написанному в клятве, пусть болезни пощадят мой город! Если не сохраню, — пусть заболеют все. И пусть мой город не подвергнется разграблению! Если нет, — пусть подвергнется! Пусть земля моего города приносит плоды! Если нет, — пусть останется бесплодной! И пусть женщины рожают подобных себе. Если нет — пусть рожают чудовищ!»

Одно из первых сражений греков с персами произошло в Аттике на Марафонской равнине. В ужасающем рукопашном бою встретились соперники, сошлись лицом к лицу — на длину копья, на длину меча, и если удар попадал в цель, красная, еще горячая кровь брызгала в лицо победителя, и обезумившие от боли глаза побежденного последний раз в своей жизни видели лишь искаженное яростью лицо лютого врага своего. Страшен рукопашный бой, безумно страшен…

Неравны силы, гибель неизбежна. Лишь чудо может спасти греков… Но спасают отвага и мужество. Предводитель афинской армии выдающийся полководец Мильтиад вместе со своим войском разбил жестокого противника.


И к ним, наконец, снизошла
С именем горьким Победа. (Софокл)

Радостную весть о горькой победе принес в Афины знаменитый марафонский гонец. Греки и ликовали, и в отчаянии проливали слезы нестерпимой горечи.


Эллада! Эллада! Каких
Могучих сынов ты теряешь! (Еврипид)

И Персия теряет своих сынов. А слезы жен и матерей эллинов и персиян сливаются в единый поток, имя которому: «Смерть родного существа». Им остается только выть, стенать,


Рвать дрожащей рукой
Одежды свои.
И льются потоком слезы на грудь
Измученных женщин.
И юные жены, мужей потеряв,
Горюют о тех, с кем ложе любви,
Отраду и счастье цветущих лет,
Делили, на мягких ежась коврах,
И плачут в тоске неизбывной.
Вопи,
Без удержу плачь, кричи, рыдай,
К небу вздымай пронзительный стон
Боли и скорби, тоску излей
Криком протяжным, терзай сердца
Жалобным воем!
Носят волною морские тела,
Жадно немые чада пучин
Трупы зубами рвут на куски!
Полон тоски опустелый дом,
Горем убиты мать и отец,
Сына-кормильца у стариков
Отняли. (Эсхил)

Дарий в гневе от стыда за свое поражения, жена же его, еще не испытавшая горечь утраты близкого, сетует пока по поводу утраты богатств:


Я боюсь, в пыли похода все богатства, что собрал
Дарий с помощью бессмертных, обратятся сами в пыль.
Потому двойной заботой несказанно я казнюсь:
Ведь богатство непочетно, если силы нет за ним,
Но и в силе мало славы, если в бедности живешь.
Да, у нас достаток полный, но за Око страх берет —
Оком дома и достатка я хозяина зову. (Эсхил)

Оку дома Дарию не удалось одержать окончательную победу над греками, и тогда его сын Ксеркс, «оплошно вняв советам подстрекателей дурных», которые твердили ему раз за разом, что «он, мол, только дома сидя храбр и несколько не смог умножить обретенного отцом», решил возобновить военные походы. Но удача не давалась в руки Ксерксу, и поэтому раздражение его не знало границ.

Однажды путь войску преградил пролив и пришлось с берега на берег навести мосты. Внезапно налетел буйный ветер, видимо сподвижник афинян, словно соломинки разнес он огромные брусья. Ксеркс пришел в неистовую ярость и приказал высечь море за его непослушание. На середину пролива выплыли в лодке царские палачи и триста раз ударили по воде плетьми. Морю-то нипочем оказалась эта порка, а вот строителям досталось сторицей — им отрубили головы. Наводить другие мосты позвали новых.

Что и говорить, крови было пролито много, богатства рассеялись в пылу сражений, а победа так и не воссияла над персидской державой.

И тогда начинает уже сетовать и поучать неразумного сына лишь одна оставшаяся бестелесная тень, ушедшего в небытие, бывшего грозного Дария:


Я, я тоже поприща желанного
Добился и в походы с войском хаживал,
Но бед подобных я не приносил стране.
А Ксеркс, мой юный сын, по легкомыслию,
Обычному у юных, мой завет забыл
Кому-кому, а вам, мои ровесники,
Известно, что никто из нас, правителей
Державы этой, стольких не наделал бед.
А это значит — воинство отборное,
Пустой надежде веря, там оставил сын.
И где расплата за мечты безбожные
И за гордыню горе ожидает тех,
Кто, в Грецию явившись, позволял себе
Кумиры красть святые или храмы жечь.
До основанья алтари разрушены,
С подножий сбиты и разбиты статуи.
Так вот, не меньшим злом за это воздано
Теперь, злодеям будет. Не исчерпана
Страданий чаша. Бед еще полным полно.
И возлиянье совершат кровавое
Копьем дорийским греки под Платеями,
И цепь могил пребудет вплоть до третьего
Колена молчаливым назиданием:
Не заносись, мол, смертный, не к лицу тебе.
Вины колосья — вот плоды кичливости,
Расцветшей пышно. Горек урожай такой.
Возмездье это видя, вечно помните
Элладу и Афины. Своего добра
Не расточайте и, богатством собственным
Довольствуясь, не зарьтесь на чужой кусок.
Карает за гордыню карой грозною
Судья крутого нрава, беспощадный Зевс.
Так убедите сына — он нуждается
В совете дельном, в мудром поучении —
Заносчивостью дерзкой не гневить богов.
А ты, седая Ксеркса мать и милая
Моя подруга, в дом ступай и вынеси
Наряд пристойный сыну. Ведь лохмотьями
Весит на нем одежда разноцветная,
Которую он в клочья разорвал, скорбя.
Его речами успокой ты кроткими:
Тебя лишь, знаю, согласится выслушать,
А я спущусь под землю, удалюсь во мрак.
Прощайте, старцы! Даже среди горестей
Душе дарите радость каждодневную,
Ведь после смерти счастья и в богатстве нет. (Эсхил)

А бедным скорбящим матерям, живущим среди вечно рвущихся в бой мужчин, нечего больше и не остается, как снять в проигравшего воина позорное рубище и обрядить его в одежды нарядные, ибо «не пристало близких оставлять в беде». А уж потом подсесть рядышком со своим несчастным чадом и покорно выслушать покаянные вопли его:


Горе, горе мне! Как нежданно пал
На меня удар, как жестока судьба!
Это демон злой сегодня казнит
Персидский народ. О, беда, беда!
Ослабев, едва на ногах держусь,
Боюсь я взглянуть старикам в глаза.
О, Зевс, пусть рок унесет и меня
В ту темную ночь
Что убитых бойцов поглотила. (Эсхил)

До 449 года до нашей эры радости побед с обеих сторон в греко-персидских войнах сменялись горечью поражений, пока, наконец, пройдя сквозь всяческие страдания, Персия не признала полную независимость всех эллинских полисов и не зафиксировала ее в мирном договоре.

Жизнь постепенно начала входить в свою колею, а потом закрутилась, помчалась вперед. В экономике страны стали играть не последнюю роль народившиеся денежные знаки, которые влекли за собой появление товарно-денежных отношений, разрушающих устои натурального хозяйства. В короткий срок изменилась жизнь. Деньги способствовали появлению новых представителей имущего класса — ростовщиков, предпринимателей, скупавших земли. Их стали называть «новыми богачами». Людей уже ценили не за знатность происхождения, а по их состоянию, независимо от того, каким способом оно было нажито.

Бывший аристократ Феогнид сокрушается по поводу разжижения аристократической крови:


Деньги в почете и знатный берет себе в жены простую,
Простолюдин — госпожу. Деньги — смеситель родов.
Не удивляйся ж тому, что тускнеет порода сограждан,
Если мешается так доброе племя с дурным…
В бедствия нас из великого счастья повергли — насилье,
Низкая жадность людей, гордость надменная их.

А поэт от сохи Гесиод призывает к честному труду, в конечном итоге, как он думает, и приводящему к богатству. Он презирает праздность, недостойную свободного гражданина, справедливо считая, что


Труд человеку стада добывает и всякий достаток.
Если трудиться ты любишь, то будешь гораздо милее
Вечным богам, как и людям: бездельники всякому мерзки.
Нет никакого позора в работе: позорно безделье.
Если ты трудишься, скоро богатым, на зависть ленивцам,
Станешь. А вслед за богатством идет добродетель с почетом…
Стыд — удел бедняка, а взоры богатого смелы.

Но лишь великий Эсхил смотрел в самый корень проблемы. Он смог предугадать, сколь пагубные последствия в недрах своих несет несносное свойство цивилизации, стремящаяся к безудержному и бесстыжему накоплению капиталов. Этой мысли он придал глубокий символический смысл:


Жил был когда-то один пастух,
Он принес себе львенка в дом,
И зверек на овчарне рос,
Брат молочный ягнятам робким.
Поначалу детеныш был
Кроток, ласков. И млад и стар
Забавлялись, играя с ним,
Как дитя, на руках носили.
Есть захочет — хвостом вильнет
И в глаза поглядит умильно.
Но подросши, отцовский нрав
Показал прирученный зверь.
В благодарность за корм и кров
Он в крови утопил овчарню.
Лев подачки уже не ждет,
И убийством запятнан дом,
И не могут от льва спастись
Беззащитные домочадцы.

Итак, в нарождающейся новой экономической формации, греки начали обустраивать свое государство. Постепенно в ходе реформ родовая знать сошла на нет, а демос получил доступ во все сферы государственного управления. В У — 1У веке до нашей эры Афинское государство смогло выдвинуться в число наиболее сильных полисов Эллады, вступившей в пору классического расцвета.

В это время у героя греко-персидской войны Ксантиппа рождается сын, которому суждено стократ перерасти славу своего отца. Имя его — Перикл. На свет он появился в 495 году до нашей эры. До семилетнего возраста мальчик не покидает отцовского дома и живет на женской его половине рядом с матерью. Он возится с игрушками, слушает сказки, мифы, басни Эзопа, не знать которые считалось позором. До шестнадцати лет Перикл посещает так называемую мусическую школу, то есть «относящуюся к Музам» Здесь преподавались литература, науки, пение, танцы. Ученикам покровительствовали Музы во главе с Аполлоном. Их изображения стояли в школах, им молились перед началом занятий. Обучение грамоте начиналось со складывания слова «Муза». Музыке Перикла учил музыкант и мыслитель Дамон, философии — известный греческий философ Зенон.

Обучение велось на демократической основе, которая понималась весьма своеобразно. Наставник приходит на урок в грязном хитоне и в стоптанных сандалиях. Казалось, что внешний вид его совсем не интересует.

«- Что такое человек? — спрашивал он.

— Ну, это… живое существо

— Чем же он отличается от зверей?

— У него есть разум, душа, он умеет говорить.

— А от богов?

— Они же бессмертны.

— Итак, человек смертен, наделен речью, способен чувствовать и размышлять. Верно? Тогда твой раб ничем не отличается от тебя.

— Но я ведь рожден свободным.

— Как и он. И, как и он, можешь потерять свободу.

Странные речи. Еще никто и никогда не осуждал рабства. Впервые это стали делать странствующие учителя мудрости — софисты. Они вовсе не требуют отменить его — жизнь без рабов попросту невозможно представить. Они принимают рабство как необходимость, как неизбежное зло. Природа создает людей свободными, сила и закон превращают их в рабов. Рабство просуществует еще тысячу лет. Но оно исчезнет не потому, что его признают безнравственным, а только тогда, когда оно станет невыгодным.

А вот учитель говорит уже совсем о другом, он с важным видом рассуждает о том, что надо довольствоваться малым, не искушать судьбу и во всем знать меру. Он цитирует Архилоха, повторяя по несколько раз каждую строку:


Победишь — своей победы напоказ не выставляй,
Победят — не огорчайся, запершись в дому, не плачь.
В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй,
Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт.

— Скрытый ритм? Непонятно. Разве каждый человек сам не определяет свою жизнь?

Наставник грустно улыбается:

— Конечно, сам. Но сам же и расплачивается.

И рассказывает историю Поликрата.

Самосский тиран был необыкновенно удачлив. С сотней кораблей и тысячью стрелков из лука он покорил множество городов, ограбил их жителей и стал богатым и грозным правителем. Счастье его ни разу не изменяло ему, что особенно тревожило его друга — египетского царя Амасиса. И вот тиран получает письмо:

«Амасис так говорит Поликрату. Приятно слышать, что друг и союзник благоденствует. Но твои необыкновенные удачи не радуют меня, потому что я знаю, сколь завистливо божество. И для себя, и для тех, кто мне дорог, я желал бы, чтобы удачи сменялись неудачами. В самом деле, я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь, кому всегда выпадает удача, не кончил несчастливо. Поэтому послушай меня: выбери самую драгоценную вещь, которую больше всего боишься потерять, и избавься от нее, закинь так, чтобы она никогда не попалась людям на глаза».

Поликрат внял совету, решил избавиться от золотого перстня. Снарядил корабль и вышел в открытое море. Там он снял перстень и швырнул его в воду. Через несколько дней ко дворцу тирана подошел рыбак и поднес тирану огромную рыбу.

— Хотя я живу трудом своих рук, я не решился, поймав такую рыбу, тащить ее на рынок. Она показалась мне достойной тебя и твоей власти, и я дарю ее тебе.

Когда слуги разрезали рыбу, они нашли в ней перстень, который море возвратило хозяину. И Поликрат уверовал в то, что боги никогда не отвернутся от него, не желая нарушить его счастья. Но возмездие наступило. Вероломные союзники заманили Поликрата в ловушку и предательски убили.

А вот мудрый Эсхил утверждает иную мысль, говоря:


Давно среди смертных живет молва
Будто бедою чревато счастье
И умереть не дано ему,
Пока невзгодой не разродится.
Я же один — иного мненья:
Я говорю: от дурного дела
Плодится множество дел дурных,
И все с изначальной виною схожи.
А в доме честном и справедливом,
Чуждом злодейству и обману,
Родится радость — дитя святое.
Вина старинная родит
Людскую новую вину.
Однажды наступает срок,
И страшный грех, неодолимый демон,
Из лона материнского выходит.
Черным-черно чудовищное чадо,
Похож на мать преступный плод вины.
А правда светит и в домах,
Где стены черный дым коптит.
Она лишь с тем, кто сердцем чист.
Она бежит от золотого трона,
Грязь увидавши на руках владыки,
Она смеется над богатством чванным,
И все послушно замыслам ее.

Хорошо было бы, если бы действительно чистые сердцем люди не знали горя. Но, увы… Расплата. Возмездие. Перикл слышит об этом на каждом шагу. Дерзких карают боги, неосмотрительных — люди. Каким же нужно быть, чтобы не искушать судьбу? Злым или добрым? Угождать всем или оставаться самим собой? Вопросы, непосильные для мальчишеского ума. Но одно он усваивает твердо — всегда и во всем человек должен сдерживать себя, ничего — слишком, все — в меру. Терпение. Еще раз терпение. И осторожность. Так формируется характер. Позже Перикл научился сжиматься подобно пружине. Он словно отгораживался от всего постороннего, мелкого, второстепенного. Он посвятит себя служению единственному богу, и бог этот — Афинское государство». (Ф. Арский)

Но это в будущем… Пока не пришло еще его время править родным полисом, пока он занимается науками, искусствами и много времени отдает военному делу. Одним из самых тяжелых упражнений был кулачный бой. На руки надевали ремни с шипами, и часто поединки заканчивались опасными ранениями. Зато, считали греки, закаленный столь жестокими уроками боец не дрогнет в сражении и не будет бояться льющейся из раны крови.

Когда мальчик Перикл стал юношей, он занялся политикой, что было вполне в традициях его семьи. Сначала он подружился с вождем афинского демоса Эфиальтом и вместе с ним вступил в схватку между приверженцами правления демократического большинства, в котором они видели будущее величие Афин и сторонниками правления немногих оставшихся знатных родов. Вместе друзья стали добиваться ослабления роли Ареопага — оплота аристократии. Но вскоре победа была омрачена трагической гибелью Эфиальта. Он пал от руки посланника-палача, подосланного проигравшей знатью. Перикл, отдав дань горю, встал на место погибшего друга, и с этого момента начинается так называемый «век Перикла», насчитывающий всего лишь 32 года в обычном исчислении, но, благодаря великим свершениям, эти годы ярко сияют нам из глубины тысячелетий.

Когда Перикл возглавил демократическую партию, ему крайне необходимо было заручиться симпатией и поддержкой афинского народа, что представляло определенные трудности, потому как вождь аристократов Кимон преследовал точно те же цели и в достижении их не гнушался никакими недозволенными приемами. Чтобы снискать любовь афинян, он не скупился на обильные обеды для бедных, дарил им слегка поношенную одежду со своего плеча и с плеч своих подданных, в порыве якобы бесконечной любви к народу даже приказал разобрать изгородь в своей усадьбе, дабы все желающие могли наслаждаться сочными плодами с его деревьев.

Перикл так поступать не мог, как по соображениям материального порядка — его средства не были столь значительны, так и по соображениям морального свойства. «Он считал, что соря деньгами и подарками, можно сделаться любимцем народа, но не вождем. Любовь народа непостоянна в отличие от авторитета признанного лидера. Перикл сразу заметно выделился. Он никогда не оскорблял людей заносчивостью и не опускался до панибратства, не стремился постоянно напоминать о себе и стал редко появляться на людях, в Народных собраниях выступал только в особо важных случаях.

В обхождении с людьми Перикл отличался рассудительностью и завидным спокойствием. Это оказалось не просто, потому что злые языки были щедры на колкости по отношению к своим политическим деятелям. Он терпеливо сносил насмешки, не теряя собственного достоинства, чем вызывал уважение граждан. Кроме того, Перикл никогда не заигрывал с толпой, не строил фантастических планов и не обещал золотых гор». («Детская энциклопедия»)

Казалось бы, открытый для всех, он в то же время оставался и неразрешимой загадкой. Многие знали о том, сколь неравнодушен правитель к женской красоте, но стремление афинян ближе ознакомиться с подробностями его любовных приключений результатов не приносили.

«Всегда серьезный, он держался с достоинством, даже улыбка редко освещала его спокойное лицо. Можно было видеть, как глубоко погруженный в мысли, Перикл идет одной и той же дорогой — от дома к агоре. Никогда не принимал он приглашения на приемы и пиры. Одевался скромно и опрятно, всегда следил за тем, чтобы правильно лежали складки хитона. Жил экономно, хотя и обладал большим состоянием. Полушутя, полусерьезно о нем говорили, что выходя на трибуну, Перикл обычно произносил тихую молитву: „Боги! Сделайте так, чтобы я не сказал больше, чем нужно для дела“. Но именно простые, безыскусные слова были гораздо убедительнее, нежели мутные потоки пустопорожних фраз, которые обрушивали на своих слушателей мелкие политики. Тот, кто слушал Перикла, охотно соглашался с его идеями и предложениями, ибо приходил к неоспоримому выводу: вот человек, для которого на первом месте всегда находятся интересы дела». (Кравчук)

Он умел точно, доходчиво, образно растолковать народу сложные нюансы политической борьбы. Обвиняя демагогов, стремящихся завести в отечестве смуту, дабы им, демагогам, жилось как можно лучше, — то есть иметь возможность половить рыбку в мутной воде — Перикл приводил в пример басню Эзопа. В ней рассказывалось о рыбаке, который растянул свой невод, чтобы перегородить течение от берега до берега, а потом привязал к веревке камень и стал им бить по воде, пугая рыбу, чтобы та, спасаясь бегством, непременно попадалась в сети. Кто-то из местных жителей увидел его за таким занятием и стал бранить за то, что он мутит реку и не дает им пить чистую воду. Тогда рыбак ответил: «Но ведь если бы не мутил я реку, то пришлось бы мне с голоду помереть».

За редкий ораторский дар, столь высоко ценимый эллинами, его прозвали Олимпийцем, говорили, что он «подобен Зевсу и мечет молнии, поражая словами. Само убеждение сидит у него на устах». Подобный богу, Перикл поднялся выше повседневных серых будней и отмел в сторону несносную суету незначительных людишек, погрязших в своих мелочных проблемах и неразумных чувствах.

В Греции тех времен полноправным гражданином считался мужчина, достигший 30-летнего возраста. До этого он находился лишь на правах несовершеннолетнего. Чтобы выйти из этих рамок, мужчине необходимо было к 30 годам обзавестись семьей, если же он медлил и не вступал в брак, против него предпринимались порой слишком суровые меры воздействия — вплоть до того, что его избивали во время религиозных праздников.

К 460 году до нашей эры Перикл перевыполнил заданную программу. Он переступил порог несовершеннолетия, женился и завоевал вместе со своими приверженцами-демократами рычаги власти. Первоочередную задачу они видели в укреплении Союза греческих полисов во главе с Афинами для предотвращения военной угрозы со стороны Персидской державы. Второй проблемой были отношения со Спартой, возглавлявшей Пелопонесский союз, где у власти стояла аристократия и по всей Элладе ее приверженцы видели в этом государстве защитника своих интересов. В 457 году до нашей эры началась малая Пелопонесская война, в ходе которой Перикл проявил себя достойным полководцем. «Как стратег он славился больше всего своей осторожностью: добровольно не вступал в сражение, если оно было опасно, а исход его сомнителен». (Плутарх)

И ничто не могло поколебать убеждения Перикла, даже несносные насмешки, раздававшиеся с разных сторон. От него требовали немедленных действий и в гнусных песенках называли трусом и предателем. Комический поэт Гермипп злорадствовал:


Эй, сатиров царь! Почему же ты
Не поднимешь копье? Лишь одни слова
Сыплешь ты про войну, все грозней и грозней,
А душа у тебя — Телета!
И когда острят лезвие меча,
Ты, в страхе дрожа, зубами стучишь.

Нельзя сказать, что Перикла не задевали за живое эти насмешки, но, среди начатых своими предшественниками преобразований, он более всего ценил демократические завоевания, которые влекли за собой и не столь уж приятные для правителя, но тем не менее необходимые последствия — полную свободу слова, каким бы оно ни было и над кем бы оно не потешалось. Он понимал, что порой обидная, и терпкая насмешка делала свое доброе дело. «Она подобно порыву свежего ветра, развивала малейший дымок фимиама лести. В других же государствах этот фимиам плотными облаками возносился к вершинам власти, вызывая тошноту отвращения у самих льстецов и опасное головокружение у власть предержащих». (А. Кравчук)

В конечном итоге стремление Перикла разрешить проблему демократическим путем и не вводить войска в бой оказалось абсолютно верным. Спустя всего лишь месяц вражеская армия покинула Аттику и, возвратившись в Пелопоннес, разошлись по своим полисам. Война завершилась в 445 году до нашей эры тридцатилетним миром, условия которого обязывали оба государства не вмешиваться во внутренние дела друг друга. Казалось бы, Перикл одержал победу, на самом же деле он не был удовлетворен ее итогами, ведь его главное устремление — возвеличивание Афин во всей Элладе не достигнуто. Половинчатость этой победы его не удовлетворяла.

Сами же эллины наконец-то по достоинству оценили заслуги Перикла и утверждали, что голова его, хотя и не совсем правильной формы, все-таки стоит на своем месте, посему правитель имеет полное право вместе с Афиной-Палладой, покровительницей родного края, столь страстно любимого ими, воскликнуть:


Пусть ветры с неба, с моря и с земли летя,
Лучами солнца жаркого согретые,
Дыханьем благодатным мой овеют край!
Пусть вечно здесь пребудет изобилие
Плодов земли, пусть тучные растут стада,
И род людской пусть множится. Но только пусть
Погибнет семя дерзких и заносчивых.
Как земледелец, я хотела б выполоть
Сорняк, чтоб не глушил он благородный цвет. (Эсхил)

Благодаря бесконечной любви Перикла к своей прекрасной родине, возникла и мудрая политика правления ею, которая сотворила Афины как идеальное государство процветающей демократии. В первую очередь Периклу удалось добиться оплаты труда членам Совета, фактическому правительству государства, благодаря чему в его управлении смогли принять участие и рядовые граждане. Раньше, когда эти должности не оплачивались, их занимали лишь состоятельные люди, а простой народ зарабатывал хлеб свой насущный иным трудом и в управлении государства участия не принимал.

Периклом был основан Афинский морской союз, казна которого пополнялась из кошельков союзных полисов и оседала в Афинах, а Афины, в свою очередь, брали на себя все обязательства по поддержанию мира в этом районе. Из общей казны правитель брал неограниченные суммы денег для украшения родного города, за что и навлек на себя яростные нападки со стороны поверженных аристократов. Их претензии с их точки зрения были весьма обоснованы. Ведь раньше они без зазрения совести пополняли свои собственные карманы именно из подобных обширных, плохо контролируемых финансовыми органами, закромов.

С не меньшим рвением высказывали свое недовольство и союзники. Перикл уверенно и с достоинством отвечал, что имеет полное и безраздельное право вынимать деньги из обширного кошелька союза, словно это его собственный кошелек, потому как Афины защищают союзников, которые, в свою очередь, лишь платят взносы и тем самым освобождают себя от многочисленных проблем: они не дают ни кораблей, ни воинов, ни оружия. И так как Афины неукоснительно выполняют свою задачу, то могут себе позволить распоряжаться средствами союза по своему усмотрению.

Правитель в доступной форме пояснял свои действия: «Если государство снабжено в достаточной мере предметами, нужными для войны, необходимо тратить это богатство на такие работы, которые после окончания их доставят государству вечную славу, а во время исполнения будут служить тотчас же источником благосостояния, благодаря тому, что явится всевозможная работа и разные потребности, которые пробуждают всякие ремесла, дают занятия всем рукам, доставляют заработок чуть ли не всему государству, так что оно за свой счет себя и украшает, и кормит».

Когда же ораторы враждующей партии вновь обвинили Перикла в безоглядном растрачивании государственных денег, правитель в Собрании строго отчеканил: «В таком случае пусть эти издержки будут не на ваш счет, а на мой, и на зданиях я напишу свое имя». После этих слов Перикла народ, восхищенный величием его духа, или не желая уступить ему славу таких построек, закричал, чтобы он все издержки относил на общественный счет и тратил, ничего не жалея». (Плутарх)

Истинное благородство Перикла, а не придворная мышиная возня, помогли справиться ему с реакционной партией аристократов и изгнать ее с политической сцены. Социальная политика реформатора была просто превосходна: в первую очередь он выделил приличные пособия для сирот и калек, прекрасно осознавая, что последние не в силах будут участвовать в строительстве нового государства. Тем самым правитель избежал опасностей, несущихся бурным вихрем на плечах обезумевшей от голода толпы.

Здоровым же людям он дал возможность трудиться и зарабатывать себе на жизнь, развернув для этого в Афинах огромнейшее по своим замыслам строительство. «Здания росли грандиозные по величине, неподражаемые по красоте. Все мастера старались отличиться друг перед другом изяществом работы; особенно же удивительна была быстрота исполнения. Сооружения, из которых каждое, как думали, только в течение многих поколений и человеческих жизней с трудом будет доведено до конца, — все они были завершены в цветущий период деятельности одного государственного мужа». (Плутарх)

«В Афинах господствовала свобода и возможность жить, не подвергаясь пересудам, здесь превозносили тишину и спокойствие. Такое препровождение времени согласуется с требованиями философии и способствует сохранению чистоты нравов и эта жизнь как нельзя лучше хорошо подходит для дельного человека.

Однажды в Афины явился один из богатеев и обратил на себя всеобщее внимание толпой своих спутников и блестящей одеждой; он думал, что все афиняне ему завидуют и смотрят на него как на счастливца, — им же этот человек казался жалким, и они принялись его воспитывать. При этом афиняне не действовали резко и не запрещали ему жить в свободном государстве так, как он хочет. Но когда он надоедал в гимнасиях и банях, а большое количество его рабов производили тесноту и загораживали путь встречным, кто-нибудь спокойно говорил вполголоса, как бы не замечая его и беседуя с самим собою: «Он, по-видимому, боится быть убитым во время мытья, а между тем в бане царит глубокий мир; нет никакой нужды в охране». Тот, слыша это, понемногу учился.

Афиняне отучили его носить пеструю и пурпурную одежду, остроумно высмеивая яркость его красок. Они говорили: «Уже весна?» — или: «Откуда этот павлин?» — или: «Может быть это платье его матери?» — и тому подобное. Также афиняне высмеивали и все остальное — множество его колец, вычурность прически, неумеренность в образе жизни. Благодаря насмешкам он постепенно стал скромнее и уехал, сделавшись благодаря общественному воспитанию гораздо лучше». (Лукиан)

Вот какие строгие и одновременно миролюбивые нравы существовали в эти времена в Афинах. Благодаря мудрости правителя здесь были разрешены многие, порой, слишком часто встречающиеся в истории человечества, неразрешимые задачи. Периклу же, с одной стороны, удалось накормить народ, а с другой — с его помощью несказанно украсить город. Вскоре Афины стали самым крупным культурным центром Эллады. Со всех ее концов сюда стекались художники, мастера, поэты, философы, справедливо полагавшие, что именно здесь они смогут найти и понимание, и приложение своих сил, и достойный их талантов заработок.

Сначала в Афинах решили, что Акрополь надо оставить в том виде, в каком его застали сразу после ухода персов — в развалинах и пепелищах, дабы и будущие поколения смогли увидеть варварство захватчиков. Но потом решили заново восстановить жилище богов и приложили все силы, чтобы сделать его еще краше, отдав тем самым должное своим небожителям. Ведь и они принимали участие в боях за свободу.

Акрополь — древняя святыня города, стоящий на высоком мрачном холме стал царской резиденцией. Крутой, изгибающийся резкими зигзагами путь подводил людей к парадному входу — Пропилеям, состоящим из пяти ворот. Слева примыкало здание Пинакотеки — картинной галереи хранившей в себе образы героев далекого прошлого. Новые величественные здания — Парфенон, Пропилеи, храмы богини победы Ники и Афины-Палиады словно бы парили в небе над городом. Всеми этими работами руководил величайший древнегреческий скульптор Фидий, сумевший взойти на высочайшую ступень достижения мирового искусства. В его работах животрепещущая искренность прекрасного образа естественно сочеталось с возвышенной классической гармонией.

Поднимаясь на Акрополь, посетитель видел перед собой 17-метровую бронзовую статую Афины-воительницы работы Фидия, который обожествляя своих героев, наделял их высокими душевными качествами. «Богиня Фидия изображена молодой девушкой в ниспадающем складками пеплосе, волосы перевязаны широкой лентой. Она представлена в полном вооружении. Свой шлем Афина сняла и держит его в правой руке, левая покоится на древке копья. Юное прекрасное лицо спокойно и доброжелательно. Такой ласковой и доброй покровительницей, к которой в любых случаях жизни можно обратиться с покорной просьбой и с доверчивой мольбой, хотели видеть хозяйку Акрополя афиняне». (Кравчук). Кончик ее позолоченного копья столь высоко возносился к небу, что был прекрасно виден в ясную погоду подплывавшим к афинской гавани кораблям за 6 километров.

Для Афины-девы был воздвигнут Парфенон, выстроенный из пентелийского мрамора, принявшего со временем теплый коричневато-золотистый оттенок, он был необычайно красив и согревал собой холодную известняковую скалу Акрополя. В главном зале стоит 12-метровая статуя Афины, покрытая слоновой костью и золотом, работы Фидия. Двухъярусная мраморная колоннада окружает ее с трех сторон. Внутренний фриз зала, повествует о торжественном шествии афинян, который в точности отражает ритуал реального шествия. Оно расходится двумя потоками вдоль южной и северной сторон и участники шествия встречаются лишь у главного фасада, на котором изображено подношение пеплоса — праздничного покрова Афине в присутствии олимпийских богов. «Мерный, торжественный путь движения старцев с ветвями, дев со священными корзинами, юношей, готовых сопровождать отправляющийся в путь корабль, рождает ощущение светлого праздника. В мифических сценах тела богов могучи, атлетически сложены. Здесь все говорит о высочайшем мастерстве, которого достигла греческая скульптура при Фидии, о необычайной внутренней силе и одухотворенности образов, вере мастера в разумность и красоту миропорядка». (Кравчук)

В Олимпии сам Фидий всего за один год создал знаменитую тридцатиметровую статую бога-громовержца и тучедержателя Зевса из золота, слоновой кости и дерева, помещавшуюся в его святилище и считавшаяся одним из семи чудес света. Свое восхищение этим поистине божественным творением в поэтических строках высказал поэт Филипп: «Бог ли на землю сошел и явил тебе, Фидий, свой образ или на небо ты сам, бога чтоб увидеть, взошел?»

Фидий дал творческий импульс, подобный божественному неугасаемому горению, и он светил в веках, звал за собой иных творцов. И они не замедлили отозваться. Приложили свои души и руки к сотворению прекрасного. И тогда классическое искусство снизошло на землю Эллады.

Скульпторы классицизма уделяли особое внимания своим богам. В монументальной статуе Посейдона гроза морей всем своим телом стремится вперед, он в порыве гнева готовится метнуть свой трезубец в ненавистного ему противника. В работе Мирона «Афина и Марсий» запечатлена сцена, в которой Афине пришлось отбросить в сторону флейту, потому что ее исказившееся при игре лицо рассмешило Афродиту. Сатир Марсий подобрал ее и выучившись играть, несказанно возгордился этим. Он осмелился вызвать на соревнование самого бога искусств Аполлона, и мы уже знаем, чем закончился этот конкурс. Однако Мирон не изобразил страшную кару, постигшую сатира, а впервые ярко сопоставил два характера: божественную сдержанность Аполлона и неукрощенный страстный нрав лесного божка. Другая, более известная статуя Мирона «Дискобол» — вся порыв неукротимой внутренней энергии к намеченной цели.

Скульптор Скопас в своей работе «Вакханка» тщательно разработал принцип круговой скульптуры. Чтобы понять идею автора, полностью проникнуться всем тем азартом, с которым он вовлек тело девушки в дикий безумный танец, надо обойти вокруг поклонницу бога Диониса. О ней столь образно гласит древняя эпиграмма: «Как хмельная, вскочив, ринулась в пляску она».

Не менее динамичен в своем порыве «Дельфийский возничий», мчащийся в колеснице, запряженной четверкой разгоряченных лошадей. В его на редкость тщательно проработанном теле видна не только крепкая мышца, но и самая незначительная жилка, а лицо светится изумительными инкрустированными глазами, опушенными густыми бронзовыми ресницами.

«Лаокоон» Агесандра словно переносит нас в другой мир. До сих пор перед нами были цветущие мужчины, здесь — старик и дети; до сих пор был величественный покой, здесь — мучительная борьба. Скульптура повествует о том, как жрец Лаокоон предупреждает троянцев о беде, которую им принесет подаренный деревянный конь. Огромный змей опутывает дряхлеющее напряженное тело мужественного старика и двух его малолетних детей. Здесь уже отражены вкусы новой эпохи после Александра Македонского, когда искусство стало смелее играть с земными страстями. Мы видим, что один из мальчиков уже изнемог, другой еще только схвачен, а между их опутанными телами — торс отца, который выгнулся в последнем напряжении борьбы со змеями». (Гаспаров)


А змеи – как стальные звенья
Тройной цепи, — не вырвется старик,
Хоть каждый мускул полон напряженья,
Дракон обвил, зажал его, приник,
И все страшнее боль, и все слабее крик. (Байрон)

Пракситель, напротив, любил изображать фигуры отдыхающих, занятых легкими безделицами, остановившихся в пути богов. Он научился одним из первых передавать томный, как бы затуманенный взгляд, отрешенный от всего земного и тленного.

«Афродита Книдская» стала каноном женской красоты. Скульптор впервые отважился изобразить женскую наготу, не прикрытую застенчиво складками свободно спадающего пеплоса. Чтобы это не слишком поражало, автор изобразил богиню как бы после купания. И все равно это было непривычно: говорили, что статую Афродиты заказывали Праксителю жители острова Коса, он сделал ее нагую и одетую; заказчики поколебались и все-таки взяли одетую, а соседи их и соперники, жители Книда, отважились взять нагую, и это прославило их город. Со всей Греции любители прекрасного ездили в Книд только затем, чтобы посмотреть на Афродиту Праксителя. Возвышенная красота прекрасного женского тела, созданного гениальным мастером, победила ложную скромность лицемерно отвернувшихся от даров природы жителей острова Коса.

Греция величественно вступила в пору своего наивысшего расцвета. Классическое искусство пришло на место архаического и скромная улыбка архаики сменилась образами, наделенными более строгими чертами. Греческие статуи никак нельзя спутать с более поздними римскими. У римских статуй тело — лишь подставка для головы с ярко выраженными индивидуальными чертами лица. И случалось, когда у римлян возникала необходимость, в связи с политическими коллизиями, в срочном порядке поменять голову одного цезаря на другого, они изготовляли только голову нового цезаря и приставляли к бывшему в употреблении, уже готовому, заранее обезглавленному скульптурному остову. С греческой статуей столь кощунственные манипуляции были немысленны здесь выражение лица и поза тела сплетены в едином порыве и насильственно разъединить их было просто невозможно.

Однажды обнаружили две скульптуры Поликлета одновременно очень похожие и очень непохожие. В чем же здесь было дело?.. Оказалось, вполне банальная история, как повсеместная так и повседневная. Государственная комиссия, сделавшая художнику заказ, ни сколько не стесняясь давала советы относительно того, что и как должно быть изображено. Поликлет помаялся-помаялся с назойливыми советчиками, и нашел выход из затруднительного положения: он стал одновременно делать две статуи: одну скульптор никому не показывал и делал по своему усмотрению, другую держал на виду и покорно вносил в нее все требуемые поправки. Когда настал срок, обе работы были представлены на суровый суд придирчивой комиссии. Комиссия сказала:

— Первая статуя прекрасна, а вторая ужасна!

— Знайте же, — ответил Поликлет, — первую сделал я, а вторую вы.

Так государственной комиссии удалось отделить зерна от плевел.

К сожалению, мало что можно сказать о живописи, фресках, расписных статуях. А ведь искусность этих произведений была просто поразительна. Среди греков ходила одна легенда, рассказывающая о художнике, которому удалось столь живо изобразить мальчика с гроздью винограда в руке, что настоящие птицы слетались к картине, дабы склевать с нее сочные, благоухающие дивным ароматом ягоды. Зазнавшийся от расточаемых ему похвал художник, высокомерно возражал: «Значит мальчик нехорошо написан, а то бы птицы его испугались…» Мы, увы, лишены возможности воочию удостовериться в истинности этой легенды. Время безжалостно обошлось с живописными полотнами.

Но стоит ли продолжать говорить дальше о прекрасных произведениях?.. Занятие это неблагодарное. Их надо видеть… И если есть у тебя, мой дорогой читатель, возможность прикоснуться к подлинникам, собирайся в дорогу и наслаждайся, если же нет — открой художественный альбом…

Я же вернусь в век Перикла, тем более, что увлекшись прекрасными произведениями искусства, несколько забежала вперед и рассказала о том, о чем еще не знали и не ведали его современники. На строительстве Пропилей произошел удивительный случай. Один из мастеров оступился и упал с приличной высоты. Казалось бы смертельный итог был неизбежен — врачи в беспомощности только разводили руками. И вдруг совершенно неожиданно произошло истинное чудо: Перикл, чрезвычайно расстроенный этим горестным происшествием, неожиданно увидел во сне богиню, которая указала ему правильный способ лечения. Стратег поделился своими знаниями с врачами, те использовали их на практике и в результате — больной мастер не только смог встать на ноги, но через некоторое время приступил к своей работе.

В свободное от многочисленных трудов время двери дома Перикла были широко распахнуты перед замечательными гостями — близкими друзьями правителя Афин. Сюда приходили люди, чья слава пережила тысячелетия: историки Геродот и Фукидид, философы Анаксагор, Зенон и Сократ, трагики Софокл и Еврипид, врач Гиппократ, скульптор Фидий. Встречала этих великих гостей и была душой этого необыкновенного общества, напитанного мудрыми и задушевными беседами, не только прекрасная, но и разносторонне образованная Аспасия, которую Перикл взял в жены, не обращая внимания на неодобрительные пересуды, а, случалось, и грязные сплетни афинян. Сии пересуды возникли в Афинах потому, что в прошлом Аспасия была гетерой, существом низшего порядка, о котором злые языки могли рассказывать сколь угодно гнусные, скабрезные истории. Она стояла на той ступеньке социальной лестницы, с которой путь наверх, а тем более на самую его вершину, не предусматривался.

Перикл не только был восхищен Аспасией, но проникся к ней глубоким уважением. Поэтому он счел нужным развестись с первой женой и сделать гетеру своей законной супругой. Она же сумела стать милой хозяйкой его большого дома. «Аспасия была дочерью некоего Аксиоха, человека выдающегося ума, имеющего благотворное влияние на своих близких, чем и объясняются непревзойденные таланты и способности его дочери. Она родилась примерно в 475 году до нашей эры, в городе Милете, одном из самых процветающих на Ионийском берегу и славящимся своими философами и куртизанками.

Если верить древним поэтам, в детстве ее похитили и увезли в Коринф, где она росла в качестве невольницы своих похитителей, постаравшихся развратить ее. Но благодаря красоте и уму, ей удалось понравиться богатому афинянину. Он выкупил девушку и дал ей свободу.

Аспасия была красива. К сожалению, нигде не сохранилось описания ее внешности. Зато сохранился бюст, на котором значится ее имя. Скульптор запечатлел молодую гетеру в наброшенном на голову плаще, в знак того, что это матрона, уважаемая женщина. В этом прекрасном лице нет ничего мистического, оно трогает выражением сдержанной радости и ничем не нарушаемой безмятежности…

Со временем Аспасия перебралась в Афины, чтобы основать там свою школу риторики. Ее сопровождали несколько молодых гречанок. Появление их вызвало сенсацию. Тотчас выяснилось, что новоприбывшие — коринфские куртизанки, во главе которых стояла милетская гетера. Они поселились все вместе, занимались политикой, философией, искусствами и охотно допускали всех желающих на свои собрания.

Непривычные к подобным зрелищам афиняне из простого любопытства начали наведываться в гостеприимный дом, куда их привлекала красота приехавших женщин, а затем стали посещать его, увлеченные обсуждавшимися там вопросами. Какие речи произносились у гетеры, какие возникали споры! Сколько наслаждений обещали красивые каринфянки афинским мужам, посещавшим их собрания, которыми руководила прелестная Аспасия! Ее ум, здравый смысл, красноречие, умение слушать и вести споры невольно заставляли присутствующих с благоговением внимать речам необыкновенной красавицы.

Аспасия живо интересовалась новыми философскими течениями и умела их так использовать в своей беседе, что все невольно отмечали животворную оригинальность ее ума. Сократ, двадцатилетний юноша с грубоватой внешностью и пылкой душой, влюбился в гетеру и не отходил от нее ни на шаг, а позднее, когда стал известным философом, говорил, что обязан этим Аспасии.

Многие затворницы — законные супруги — хотели познакомиться с удивительной женщиной. Самые решительные посещали собрания. И конечно же, главной темой разговора женщин был брак. «Милетская гетера» находила возмутительным условия современного брака. «Каждая женщина, — внушала она, — должна быть свободной в выборе мужа, а не выходить замуж за назначенного ей родителями или опекунами человека. Муж же обязан воспитывать свою жену и разрешить ей высказывать свои мысли». Мужчины не разделяли смелых взглядов Аспасии, но их жены были в восторге и внимали гетере, словно оракулу». (Муромов)

Однажды одна из них спросила:

— Что заставляет гетеру «послушно служить моделью для скульптора, утомляясь сильнее, чем от любого дела, теряя столько времени?

— Видишь ли, каждый человек имеет свои обязанности, соответственно тому, как одарила его судьба. Чем дар выше, тем больше должно быть обязанностей. У царя — забота о своих подданных, о процветании своей страны, у художника — сотворить такое, что доставило бы радость людям. Прекрасные женщины одарены Афродитой, и они обязаны служить людям, иначе исчезнет божественный дар прежде исполнения предназначенного. Есть немало ваятелей и художников, которые заплатили бы горсть золота за каждый час позирования, но есть и такие гетеры, которые без единого обола станут покорными моделями гениального скульптора». (И. Ефремов).

Вот такая-то удивительная женщина и вошла в сердце правителя Перикла, возмутив тем самым непреклонных сторонников чистоты так нравов. Надо сказать, Перикла нисколько не смущали проносившиеся над Афинами пересуды, а его незыблемые авторитет и влияние вскоре заставили клеветников и зубоскалов пристегнуть свои слишком уж распоясавшиеся языки. Да, его законной женой стала гетера, но «гетера» в переводе с греческого означает «спутница, „подруга“», а отнюдь не падшая женщина, ведущая легкомысленный образ жизни. Хотя, надо отметить, что назвать легкомысленной тяжкую жизнь падшей женщины было, на самом деле, весьма легкомысленно со стороны того первого, кто дал подобное определение этому образу существования.

В Древней Греции гетеры — незамужние высокообразованные женщины, украшавшие жизнь мужчин, развлекавшие мужские компании скорее в интеллектуальном и культурном плане, нежели в сексуальном. Отнюдь не любой, возжелавший гетеру, мог возлечь с ней на ложе любви. Ее согласие для этого было обязательно. Существовал такой обычай: жаждущий любви приносил венок из благородных цветов и клал его к порогу гетеры. Если она вносила венок в дом, то мог зайти и он, если венок оставался не тронутым, то и жаждущий оставался неудовлетворенным. Ему не дозволялось прикасаться к вожделенному телу. Вход был воспрещен.

Законная жена греческого мужа вела совершенно иной образ жизни. Все свое время она вынуждена была проводить затворницей на женской половине дома — в гинекее. В ее обязанности входило рождение законных детей, и на ее плечи взваливались многочисленные хлопоты по домашнему хозяйству. Радостные события в жизни мужа: пиры, праздники, походы в театр обходили этих несчастных стороной. Они не могли даже выйти к гостям в собственном доме, и из дома не могли выйти без сопровождения какого-нибудь родственника или рабыни. Не приходится говорить и о том, что законному мужу и в голову не могло бы прийти оставлять венок у порога спальни собственной жены. Он имел право войти туда в любой момент, пусть, порой, и нежелательный для женщины.

Периклу и Аспасии удалось создать истинно счастливую семью. Казалось, сами их души светятся каким-то прозрачным приветливым светом и заливают мягкими его лучами всех друзей и домочадцев. Аспасия и не думала на правах законной жены, вернее, на ее бесправии, запираться на женской половине. Когда мужественный стратег отправлялся по многочисленным делам, он всегда нежно прощался со своей любимой женой. Надо отметить, что афинские мужья, как правило, не имели такой славной привычки в своем обиходе.

Прошло время, и на свет появился третий член семейства – Перикл-младший. Для своего сына, зачатого в нежной и трепетной любви, стратег добился в виде исключения афинского гражданства вопреки закону, который сам и ввел: ведь Аспасия не была афинянкой. Но, согласитесь, что и сын, наследник стратега не мог быть не гражданином Афин.

«Неравный брак» стал благодатной темой для авторов многочисленных комедий, достаточно зло нанизывающих на свое перо даже самых известных деятелей, не скупясь при этом на довольно непристойный запас слов. Истинная и искренняя любовь Перикла и Аспасии стала излюбленным объектом насмешек для известного в то время автора Кратина. Он называл Аспасию «новой царицей Омфалой», и это было довольно весомым оскорблением, ибо каждый из афинян знал, что у ее ног распростерся сам Геракл, сменивший свою львиную шкуру на женскую одежду, а палицу на прялку. Герой дни и ночи не уставал выполнять ненасытные желания Омфалы. Кратин не только намекал на то, что Перикл уподобился Гераклу в этой его весьма негероической форме, но и решил поставить об этом пьесу.

Аспасия, услыхав о постановке пьесы, разумно рассудила:

— Пусть себе говорят, пока не наговорятся. Не болтают лишь о самом последнем ничтожестве. Кто хоть немного чего-то а стоит, у того обязательно найдутся завистники, которые пожелают распустить сплетни и наплести небылицы. Всем ведь известно, что «у недоброй славы крылья легкие». (Эсхил) Стоит ли расстраиваться по таким пустякам… И тут же напомнила мужу стихи Эсхила:


Немногим людям свойственно
Друзей счастливых чтить и не завидовать.
Ведь для того, кого судьба обидела,
Удача друга — это мука новая.
Своя забота душу ест, как ржавчина,
А тут еще чужой успех оплакивай.

— Ты у меня умница, — приголубил ее влюбленный Перикл. — Ну их к шутам, этих завистников. А впрочем, не стоит их так далеко посылать. Знаешь как метко и хлестко сказал про них Аристофан. Слушай:


Умный многому сумеет научиться у врага.
Осторожность — вот спасенье! От друзей нельзя тому
Научаться, что прекрасно недруг лютый преподаст.

А пьесу поставим непременно. С нас не убудет, а народ повеселится вдоволь. В театре он над нами посмеется, а придя на заседание совета горячо поддержит все наши предложения. Иностранцам этого никак не понять. Они считают, что у нас не уважают власть, обвиняют народ в разнузданности, позволяющей своих правителей буквально вываливать в помойную яму. Но разве разумно было бы ограничить свободу слова? Отнюдь не разумно. Раз ограничишь, второй раз ограничишь и покатится…

Докатится до того, что у народа вдруг появится кляп во рту, и мысли его окажутся скованными рабскими цепями. Если я услышу, что некое важное лицо почувствовало себя оскорбленным и униженным шутками в театре, то непременно и тут же расстанусь с ним. Самое страшное для страны — это угрюмый борец за так называемые высокие нравственные устои. Пусть в нашем государстве жизнь бьет ключом и кипит противоречивыми течениями. Несмотря на это, а напротив, благодаря этому, мы процветаем, в то время как в Спарте, где граждане и в мыслях представить себе не могут хоть самую ничтожную критику в адрес властей, живут бедно и убого. Зависти их жизнь ни у кого не вызывает.

Прихода на званый вечер вечно кочующего Геродота никто не ожидал. Но он, из дальних странствий возвратясь, тут же направил свои усталые стопы в родной ему дом, торопясь рассказать друзьям об увиденном и пережитом. И как всегда это бывало у Геродота, он начал с анекдота.

— Аспасия, — сказал «отец истории», — прости меня за несколько фривольную историю, но умолчать о ней у меня просто нет сил. Так она хороша. Ты же, слава создателю, не числишься в рядах добропорядочных матрон, слуху которых претит искрометный юмор. Так слушайте, друзья мои!

Шел однажды в знойный день по дороге юноша, и повстречалась ему старушка, которая держала путь в ту же сторону, что и он. Видя, что от жары да от дорожной усталости она совсем измучилась, юноша ее, слабосильную, пожалел, подхватил, посадил себе на плечи и понес. Но между тем, как он ее нес, стало смущать ему мысли дурное желание, и от бесстыдного вожделения распалилась в нем похоть: повалил он вдруг старушку на землю и сошелся с нею бесстыдным образом. А она его по простецки так это спрашивает: «Что это ты такое со мною делаешь, внучек?» Ответил он: «Тяжела ты больно, бабушка, и поэтому я решил состругать с тебя немного мяса». С такими словами, доведя свое дело до конца, поднял он ее опять с земли и взвалил на плечи. Мало ли, много ли еще прошел, говорит ему старушка: «Если тебе, внучек, нести меня все еще в труд да в тягость, ты опять сними меня да еще постругай!»

Весело смеялась Аспасия вместе с другими мужчинами над этим весьма жизненным анекдотом, хотя и была несколько смущена им.

«Вновь наполнились серебряные кубки вином, и разговор продолжался. Не сговариваясь, гости перевели его на книги Анаксагора — мудрого учителя Перикла.

— Термины «возникновение» и «гибель» неправильно употребляют эллины, — размышлял мудрец, ибо на самом деле ни одна вещь ни возникает, ни уничтожается, но каждая составляется из смешения существующих вещей или выделяется из них. Таким образом правильно было бы говорить вместо «возникать» — «смешиваться и вместо „погибать“» — «разделяться».

— Однако не могут же, Анаксагор, смешиваться такие разные стихии, как огонь и вода, воздух и земля. Ведь ты же не станешь опровергать Эмпедокла, что все живое и неживое образуется из этих четырех элементов? — спросила Аспасия.

— Обязательно стану! Эмпедокл, как и многие другие философы, подметил внешний облик тех элементов, которые участвуют в смешении и разделении. Соединяясь, они действительно приобретают образ то воды, то огня, то земли, то воздуха. Но начала их — бесконечные числа, мельчайшие, невидимые частицы-гомеомерии. Ведь иначе как объяснить, что нечто может возникнуть из небытия и, наоборот, уничтожаться и превращаться в небытие. Судите сами, мы принимаем пищу — простую и однородную — хлеб и воду, но ею питаются такие разнообразные части тела, как волос, мускулы, кости, благодаря чему человек растет и живет. Значит, в пище есть все то, что необходимо каждой из этих частей тела. Эти частицы настолько малы, что усмотреть их можно только разумом.

— Выходит: все заключается во всем? Так ли я понял тебя, учитель, — спросил Сократ.

— Именно так, — ответил Анаксагор.

— Значит, и я, Сократ, и наша прелестная хозяйка состоим из одних и тех же семян? — уже в молодые годы у Сократа был заметен дар диалектика, он умел сплести из своих вопросов невидимую, но удивительно прочную сеть, в которую попадали незадачливые собеседники.

— Из одних, — вновь подтвердил Анаксагор.

— Так почему же тогда… — торжествующе поднял вверх палец Сократ, — от Аспасии вы не можете оторвать взгляда — кажется, проглотили бы ее, если бы могли, а на меня глядите только при крайней необходимости. Разве мои толстые губы так прекрасны… Последние слова молодого мудреца заглушил всеобщий смех. Улыбнулся и Анаксагор.

— Меня не так просто запутать, дорогой Сократ, как тебе кажется. Хотя, будьте свидетелями, друзья, моего пророчества — из этого юноши вырастет муж, достойный Афин, который прославит их своей мудростью… Все дело в том, Сократ, — продолжал он, — что количество одинаковых элементов в каждом теле разное. Золотом кажется нам то, в чем много золотого, хотя в нем есть и все. Так же и со всеми другими вещами.

— Если нельзя увидеть эти таинственные гомеомерии… — не сдавался Сократ, — значит, хотя бы кто из богов смешивает их. А вдруг, хлебнув дорогого хиосского вина, он согласился бы и мне подбросить немножко тех прелестных частиц, которыми так щедро наделил наших гетер.

Занимаются этим, дорогой мой, не боги, а ум. Все вещи были когда-то вместе, затем пришел Ум и привел их в порядок. Он бесконечен, самодержавен и не смешан ни с одной вещью, но только он один существует сам по себе. Он — тончайшая и чистейшая из всех вещей; он обладает совершенным знанием обо всем и имеет величайшую силу. И над всем, что только имеет душу, как над большим, так и над меньшим, господствует Ум. Он установил также это круговое движение, которое совершают иные звезды, Солнце, луна и отделяющиеся воздух и эфир. Само это вращение производит отделение их. Отделяются от редкого плотное, от холодного теплое, от темного светлое и от влажного сухое… Ничто, кроме Ума, ни отделяется, ни выделяется из другого. Ум же всякий, как большой, так и меньший, одинаков.

— Может, он и существует, этот таинственный Ум, — продолжал спорить Сократ. — Только что это меняет? Разве стало мне от этого яснее, какова наша Земля — плоская или круглая и почему она такая, что наилучшее и что наихудшее? Увы, нет! Так, по-моему, лучше уж иметь дело с богами, которых мы знаем с детских лет, умеем их ублажать, на которых надеемся в трудные дни, чем с каким-то бесплотным и бесформенным незнакомцем.

Анаксагор видел, что Сократ нащупал в его учении «ахиллесову пяту», но не находил доводов, которыми можно было бы прикрыть ее». (Осинский) или (Кравчук)

Мудрые беседы сменялись безудержным весельем за пиршеским столом далеко за полночь, и светло светили светильники в доме Перикла.

В эти благостные и деятельные времена люди жили не делом единым. Для них часто устраивались пышные торжества. Тем самым, Перикл, с одной стороны, хотел показать приезжающим в город иностранцам, сколь богата и сильна его страна, с другой – считал: предел стремлений человека должен заключаться не только лишь в набивании желудка отборной пищей, но и в пропитании разума и души. Он справедливо полагал, что народ просвещенного Афинского государства, где живут и спорят философы, созидают великолепные произведения художники, где даже самый бедный ремесленник знает грамоту — достоин достойных зрелищ, представленных ему. Одним из таких зрелищ был театр, в котором ставились трагедии и комедии греческих авторов. Само слово «театр» происходит от греческого глагола «созерцаю» и потому приглашает зрителей созерцать действо актеров на сцене.

Ровно через пять лет после взятия Сеста у стен Акрополя была представлена драма о великой войне между греками и персами. С некоторыми отрывками из нее мы с тобой, мой дорогой читатель, уже познакомились в начале этой главы. Автором «Персов» был, тогда еще не признанный великим, поэт-трагиг Эсхил, который непосредственно знал до мельчайших подробностей все перипетии этого сражения, потому как принимал в нем непосредственное участие. Более того, сам он был вынесен с марафонского поля боя истекающим кровью своими заботливыми друзьями. Но строки этой поэмы не были пронизаны презрением к побежденному врагу, напротив, искреннее сожаление к погибели врагов прочитывается в них. Страдания людей, кто бы они ни были, терзают сердце поэта и призывают людей постичь всю глубину несказанной боли, призвать, умолить их прекратить причинять эту боль себе подобным.

Написать драматическое произведение — это только половина дела. Надо это произведение еще и поставить. Далеко не всякая пьеса имела возможность встретиться со своим зрителем. Целая череда событий предшествовала этому. В июле — официальном начале года, в должность вступали ахонты. И сразу же после этого к главному ахонту на прием выстраивалась достаточно длинная очередь поэтов, предлагавших его вниманию свои творения. Из множества претендентов ахонт выбирал лишь троих, достойных, по его мнению, быть поставленными и показанными афинскому люду во время праздника в честь бога вина и радости Диониса.

Справедливость отбора пьес удовлетворяла не всех. Комедиограф Аристофан, сам не раз побеждавший на этих соревнованиях, со свойственной ему усмешкой писал:


Здесь на таланты будут вешать музыку.
Они подвесят на безмен трагедию.
Они линейки вынесут, и гири слов,
И слитки изречений измеряют.

Великие Дионисии проходили ранней весной, и в том просматривалась великая забота и об актерах, и о зрителях. Ведь представления продолжались несколько дней под открытым небом. Слишком жаркое солнце в летнюю пору могло бы нанести людям тяжелейшие тепловые удары. Прохлада же весны весьма способствовала чуткому восприятию прекрасного, отдохновению души, освобождению на время от тяжких трудов и бесконечных забот.

В представлении участвовало два, а позднее три актера в масках. Они одновременно выступали на сцене, исполняя как мужские, так и женские роли, меняя при этом маски и одежду. Третий актер стал играть в спектаклях лишь несколько лет спустя. Труд главных исполнителей оплачивало государство. А вот затраты на хор, который состоял обычно из пятнадцати участников, поющих и танцующих в нескольких сценах спектакля, были более значительными и возлагались на широкие плечи тугих кошельков богатых горожан. Обязанность эта считалась с одной стороны почетной, с другой — была своеобразным налогом по статье «Искусство», крайне необходимой каждому уважающему себя государству.

Когда трагедия Эсхила «Персы» прошла строгий отбор и была допущена к постановке, сын покорителя Сеста Перикл, достигший к тому времени двадцатилетнего возраста, удостоился чести стать хорегом Эсхила. Это означало, что он должен покрыть расходы по обучению и содержанию хора. Но надо сказать: все волнения и траты были вознаграждены сполна большой победой. Поэт и хорег получили первую награду в те далекие времена и не знали еще, что они удостоились высшей награды — памяти в вечности.

«Посещение спектаклей во время празднования в честь бога Диониса стоит денег, — говорили злые языки, противники Перикла, — да к тому же отнимает много времени. Ведь представление длится три дня — с утра до позднего вечера. Не всякий может позволить себе надолго оторваться от работы, да и не каждый способен раскошелиться. Что ж, значит здесь надо пойти навстречу демосу. Надо выплатить ему зарплату за дни, оторванные театром от дела. Перикл развращает демос, приучает его к подачкам — и все это во имя необузданного тщеславия, которое никак не может удовлетворить первый стратег.

Но праздничные дни были событием, которого ждали целый год. Ведь театр позволял вырваться из повседневности, окунуться в торжественную атмосферу. Мифологические сюжеты не мешали драматургам говорить о том, что волновало современников. Представления вызывали слезы и улыбки, задавали вопросы, заставляли размышлять, давать оценки». (Ф.Арский)

Честно говоря, я не знаю, посетила ли Аспасия вместе со своим великим мужем спектакль Аристофана «Лисистрата», но, признаюсь, мне так хотелось бы, чтобы это событие свершилось. Как весело она посмеялась бы над незадачливыми мужчинами, столь своеобразно проученными их хитроумными женами. И если ничего подобного не произошло, то нам, прожившим тысячелетия после описанных событий, разве так уж это важно? Так позволим себе некоторую историческую вольность и представим счастливую чету на комическом представлении.

Они прибыли в Афинский театр, который раскинулся огромной ареной на склоне Акропольского холма. Орхестра — площадка, где происходили действия, была еще пуста, а зрительные места, кольцами поднимавшиеся от нее, переполнены возбужденной разноряженной толпой. Гул стоял невероятный, ведь он исходил из пятнадцати тысяч глоток. Появление Перикла и Аспасии вызвало новый прилив энтузиазма, а, следовательно, и возросший во сто крат гул. Аспасия улыбнулась и протянула в дружеском приветствии руки к своим афинянам.

Но тут грянула музыка, сначала вышел хор, а потом появилась сама героиня пьесы.

Сегодня давали «Лисистрату».

Аристофан не зря наградил свою героиню именно этим именем, ведь Лисистрата означает «распускающая войско» или «прекращающая походы». Война ненавистна женщинам во все времена, поэтому-то героиня и решается на совершенно необычайное предприятие, о котором сообщает, собравшимся вокруг себя соотечественницам:


— Пускай у мужчин негодными слывем мы,
Но спасение Эллады всей ныне — в женщинах.
Когда ж всех стран соединятся женщины —
Так вместе мы поможем эллинам.

Тут сразу же с ней начинает препираться премиленькая Клеоника:


— Но что же сделать можем мы разумного
И славного, мы, женщины, нарядницы,
В шафрановых платочках, привередницы,
В оборках кимберийских, в полутуфельках?

Лисистрата неожиданно поддерживает ее:


— Вот в этом-то и сила, и спасение,
В шафрановых платочках, в полутуфельках,
В духах, в румянах и в кисейных платьицах.

Тут Лисистрата обращается уже ко всем женщинам:


— Знайте, того добьемся мы,
Что копья в землю все воткнут копейщики.
По тем ведь вы томитесь, кто детей вам дал.
По ним, ушедшим в поле. Знаю, знаю я,
У каждой муж далеко, без кормильца дом.
Любовники — и те как будто вымерли!
Хотите ж, если средство я придумаю,
Помочь мне и с войной покончить?

Заманчивая перспектива вдохновляет взбудоражившихся женщин, и они наперебой начинают высказывать свои мнения:


— Милая!
Да если надо, хоть сейчас готова я
Продать браслеты и… напиться допьяна.


— Да, да, а если надо, так пускай меня,
Как жужелицу, перережут надвое.


— А я взойти на скалы Тайгетские
Готова, лишь бы там хоть увидать мне мир.

Тут Лисистрата прерывает бурные и неразумные клятвы подруг своим разумным предложением:


— Так я скажу! Скрывать не стану дум моих!
Услышьте же, подружки! Чтобы силою
Мужчин понудить к миру долгожданному,
Должны мы воздержаться от мужчин, — увы!
Чего ж ты отшатнулась? Что потупилась?
Эй вы! Притихли? Головой качаете?
Бледнеете? Ручьями слезы катятся?
Согласны? Не согласны? Отвечайте же!

Лисистрата слышит вполне ожидаемые ею ответы, ведь в ее жилах тоже течет горячая кровь, а не разбавленная водица:

Первая говорит:


— Я не согласна! Дальше пусть идет война!

Вторая поддерживает:


— Я тоже не согласна! Пусть идет война!

Аспасия в этом месте весело смеется, похлопывая своего Перикла по колену. «Ну ты посмотри, как верно, как верно подмечено. Таково женское племя…» — и лукаво взглянула на мужа. Перикл промолчал, но улыбка его была доброжелательна.

Тут и Лисистрата на сцене поддержала мнение Аспасии:


— Так вот как! Ах ты, жужелица! Только что
Себя разрезать ты давала надвое!

Клеоника парировала чуть визгливым голосом:


— Другое что придумай! Приказанье дай —
В костер я рада прыгнуть. Но не это лишь!
Всего страшнее это…

Ее поддержала подруга:


— Трудно, трудно, друг,
Без мужа ночью на постели женщине,
Но будь что будет! Мир нам тоже надобен.

Креоника же продолжала гнуть свою линию, уж больно ей не хотелось выскакивать из тепленькой постельки:


— Но если мы потерпим и воздержимся
(Тьфу, да не будет), разве мир приблизим мы
Такой ценой?

И Лисистрата уверенно ответила:


— Да! Клянусь богинями!
Когда сидеть мы будем надушенные,
В коротеньких рубашечках в прошивочку,
С открытой шейкой, грудкой, с челкой выбритой,
Мужчинам распаленным ласк захочется,
А мы им не дадимся, мы воздержимся,
Тут, знаю я, тотчас они помирятся.

Неожиданно Лисистрату поддержала Лампито:


— И Минелай, увидев грудки голые
Своей Елены, меч на землю выронил.

Клеоника засомневалась и ужаснулась:


— А если схватят нас и в спальню силою
Потащат?

Лисистрата ей ответила:

— Упирайся, за косяк держись!

— А если станут драться?


— Против воли дай!
В любви насильной нет ведь вовсе радости.
Отстанут! Знай, не насладится досыта
Мужчина, если женщине не хочется.

Итак, женщинами было в конце концов принято окончательное решение и они гуськом потянулись за Лисистратой в укрытие Акрополя, дабы оставаться там невинными девицами, на самом деле будучи замужними женщинами

Перикл доволен происходящим на сцене. Он энергично потирает руки. Такие независимые женщины ему по душе.

Но тут на сцене разыгрывается смятение мужчин. До их ума просто дойти не может происходящее. Пытается хоть в чем-то разобраться Советник:


— И поделом нам, Посейдон свидетель мне!
Ведь сами помогаем мы распутничать
Своим же женам и разврату учим их,
А после их проделкам удивляемся.
Один заходит к золотых дел мастеру
И говорит: «Кузнец! Вчера за танцами
В любимом ожерелье у жены моей
Случайно ключик из замочка выскочил,
А мне на Саломин уехать надобно.
Так ты ко мне зайди сегодня под вечер
И половчее ключик вставь жене моей».
Другой приходит к рослому сапожнику,
Не по летам здоровому и крепкому
И говорит: «Сапожник! У жены моей
В подъеме что-то жмет и тесно пальчику.
А пальчик нежный! Так к полудню, милый мой.
Ты к ней зайти и растяни немножечко».
К чему все это привело, вы видите?

— Ничего-то не поняли мужчины, — смеется Аспасия. — Только и умеют, что ломом воротить, — продолжает она, видя, как на сцене неповоротливые мужья хватают в руки ломы и пытаются ими сокрушить ворота, за которыми скрылись их прелестницы.

Лисистрата куда разумнее их:


— Напрасно вы стараетесь,
Сама к вам выхожу я! Так к чему же лом?
Не лом тут нужен, а сознанье здравое.
Чего ж вы ждали? Иль встретить вы надеялись
Рабынь пугливых? Иль не знали, что яростной
И женщина бывает?

Мужчины при этих словах еще громче зароптали, но Лисистрата прервала их:


— Совет и тогда мы не вправе вам дать,
Если ваше безумно решенье?
Но когда уже говор открытый пошел
И на всех перекрестках роптали,
Что уж вовсе мужчин не осталось в стране,
Видит бог, никого не осталось, —
Вот тогда-то мы, женщины всех городов,
Заключили союз нерушимый
И поклялись Элладу спасти сообща.
Да чего ж еще ждать оставалось?
И теперь, если слушаться станете вы
Благодетельных наших советов
И начнете молчать, как молчали и мы,
Вам помочь мы тогда обещаем.
Ведь война — это женское дело.
Да, когда б вы разумными были,
С государством своим обращались бы вы,
Как мы, женщины, с шерстью овечьей.
Вот что сделать бы вам!
Как сначала в корытах и чанах
Промываем мы шерсть и счищаем репьи, т
Так и вам бы из города надо
Негодяев и трусов повычесать вон
И повыдергать злые колючки.
Все повычесать вон, что свалялось в комки,
Что в погоне за теплым местечком
Присосалось и тянет народную кровь,
Их должны положить вы под ноготь.
А почистив, порядочных граждан собрать
И навить их на прялку союза.
Поселенцев навить и союзных друзей,
Если вам они преданы верно,
Должников государства — и тех не забыть
И прибавить к кудели гражданской,
А потом поглядеть, как живут города,
Что от нашей державы родились,
Как в забвенье они сиротливо лежат,
Словно хлопья разбросанной пряжи.
Их должны мы заботливо всех подобрать
И навить на единую прялку.
Вот тогда-то спрядем мы единую нить
И великий клубок намотаем.
И, основу скрепивши, соткем из него
Для народа афинян рубашку.

Советник гневно ответствует отважной женщине:


— Возмутительно, право, что ткать и прясти
Вы хотите дела государства.
Да какое вам дело, скажи, до войны?

И тогда не менее гневно отвечает ему Лисистрата:


— Это нам что за дело? Проклятый!
Знай, для женщин война — это слезы вдвойне!
Для того ль сыновей мы рожаем,
Чтоб на бой и на смерть провожать сыновей?
И к тому же в года, когда юность цветет,
Когда хочется радость увидеть,
Из-за ваших походов, как вдовы, мы спим.
Ну, про нас говорить я не стану.
Наших девушек бедных мне жалко до слез,
Что стареются, сидя за прялкой.

Советник пытается возражать:


— Но мужчина ведь тоже стареется, а?


— У мужчин это дело другое,
Он домой возвратится с седой головой
И возьмет себе девочку в жены.
А у женщины бедной пора недолга,
И, когда не возьмут ее к сроку,
Уж потом не польстится никто на нее,
И старуха сидит и гадает.

Смятение начинается в стане мужчин, они страдают от отсутствия женщин, сетуют на их упрямство с одной стороны, и любуются «запретным плодом» с другой:


— Теперь она мне и моложе кажется,
Чем прежде, и во много раз красивее.
А этот холодок ее и прихоти
С ума меня сведут от страсти бешеной.
Пошла зараза,
Ведь женщины к себе и прикоснуться не позволят,
Прежде, чем на заключим мы мира и согласия.

И Лисистрата советует им:


— Так идите и очиститесь!
Потом к себе вас пригласим мы, женщины,
И, чем богаты, угостим вас с радостью.
Друг другу там вы присягнете в верности,
А после каждый вновь возьмет жену свою
И в дом свой возвратится.

Громкими аплодисментами приветствуют зрители великолепную пьесу. Мнится, что сам Аполлон с небес наблюдает это действие и присоединяет свои восторги к восторгам людей. Аспасия довольна несказанно. Ведь здесь, хотя бы на сцене, ей удалось увидеть женщин, сумевших скинуть с себя холстину повседневности и взглянуть на мир широко открытыми глазами. Доволен и Перикл. Сегодняшний вечер он посвятит своей любимой жене, а завтра начнутся новые заботы. И, увы, не только мирные. Действительность предъявляет свои жестокие требования своему правителю — делателю истории.

Заботы Перикла распространялись далеко и за границы Афинского государства. «Среди его походов особенно популярен поход в колонию на Херсонес, доставивший спасение жившим там эллинам. Перикл привез с собою тысячу афинских колонистов и усилил ими население городов, провел поперек перешейка укрепления и заграждения от моря до моря и тем поставил препятствие набегам фракийцев, положил конец непрерывной тяжелой войне, от которой постоянно страдала эта земля, бывшая в непосредственном соприкосновении с варварами-соседями и наполненная разбойничьими шайками. Окрестным варварским народам, их царям и князьям он показал великую мощь, неустрашимость, смелость афинян, которые плывут куда хотят и все моря держат в своей власти». (Плутарх)

Для обустройства мирного существования афинян в самих Афинах Перикл ежегодно посылал в постоянно стремящуюся к нападению Спарту по десяти талантам, тем самым задабривая ее правителей и ставя препятствия новой войне, влекущей за собой куда более значительные потери и материальные и, что более существенно, человеческие.

Тем ни менее непримиримая к демократическому государству Спарта, во главе с ее представителем Коринфом, всеми силами пыталась вставить спицы в колесо стремительно развивающейся истории Афин и сбить ее, крепко стоящую на ногах, в пропасть нищеты и бедствий. Ведь успешно развивающиеся торговые отношения афинян с колониями в Италии и Сицилии вытесняли Спарту с некогда принадлежащим ей выгодных рынков сбыта. Она обвинила Афины в нарушении условий Тридцатилетнего мира и потребовала изгнания Перикла. Ее ультиматум был отклонен, в ответ на это в 431 году до нашей эры спартанцы объявили Пелопонесскую войну и вторглись в Аттику.

Дабы избежать безудержного кровопролития Перикл, призвал жителей Аттики укрыться за Длинными крепостными стенами в Афинах, стараясь тем самым призвать к благоразумию рвущихся в бой афинян от этого бессмысленного, с точки зрения военной стратегии шага, разумно полагая при этом, что флоту, отправленному разорять побережья Пелопонеса, удастся малой кровью разрешить поставленную перед ним задачу. Спартанцы действительно вынуждены были отступить, но иная беда обрушилась на афинян: непомерная скученность беженцев, скопившихся за стенами Афин, среди стремительно накапливающихся с каждой минутой непролазных нечистот, позволила страшной болезни тех времен — брюшному тифу вспыхнуть с неумолимой силой и приступить к сбору обильной человеческой жатвы. Пришло для афинян горестное время, когда «дни счастия они сменили на беду». (Софокл)

Среди немногих выживших был историк Фукидид. Он подробно описал симптомы страшного недуга, чтобы, как он сам объяснял, облегчить распознавание эпидемии, если в будущем она еще где-нибудь вспыхнет. «Сначала — сильный жар, покраснение и воспаление глаз. Глотка и язык становятся кроваво-красными, а дыхание — нерегулярным и зловонным. Затем — насморк и хрипота, а после того, как болезнь переходит на легкие, — сильный кашель. Когда все начинало полыхать в желудке, человека сотрясала рвота желчью, сопровождаемая сильными болями. Большинство страдало от икоты и судорог, которые у одних проходили быстро, а у других длились мучительно долго. На ощупь тело больного было не очень горячее, но какое-то синевато-красное и покрыто волдырями и нарывами. Внутри же несчастного полыхал такой сильный огонь, что он не мог вынести даже самого легкого покрывала и лежал совсем раздетый, а охотнее всего бросился бы в холодную воду. Больных мучила неутолимая жажда, кошмары и бессонница. Умирали они на седьмой или на девятый день. А кто переживал этот срок, позднее умирал от истощения, когда болезнь распространялась на брюшную полость. И даже у выживших следы страшной болезни оставались на всю жизнь: они лишались пальцев рук и ног, половых органов, а иногда и зрения. Многие теряли память».

«Эта губительная моровая болезнь разразилась внезапно и поглотила молодежь в цвете лет и сил. Она имела вредное влияние и на тело, и на душу граждан: они озлобились на Перикла. Как люди, обезумевшие от болезни, оскорбляют врача или отца, так и афиняне стали дурно относиться к своему правителю по наущению его врагов, которые говорили, что болезнь эту производит скопление деревенского населения в городе, когда множество народу в летнюю пору принуждено жить вместе, вповалку, в тесных хижинах и душных сараях, вести жизнь сидячую и праздную вместо прежней жизни на чистом воздухе и на просторе; а виноват в этом тот, кто в связи с войной загнал деревенский люд в городские стены и ни на что не употребляет такую массу народа, а спокойно смотрит, как люди, запертые подобно скоту, заражаются друг от друга, и не дает им возможности изменить свое положение и подышать свежим воздухом». (Плутарх)

Задыхающиеся в спертом, болезнетворном воздухе горожане и крестьяне все чаще и чаще вспоминали эзоповскую басню о гусях и журавлях, которая рассказывала, о том, как те паслись на одном лугу. Вдруг появились охотники: легкие журавли взлетели в воздух, а гуси были грузные, замешкались и попались в плен. Так и у людей: во время бедствий бедняки с легкостью бросали свои жалкие лачуги и спасались от врагов, а богачи, жалея свои несметные богатства оставались и часто попадали в рабство. В сложившихся же обстоятельствах ни «гуси, ни журавли» ничего не выиграли. Перепуганные, с обезумившими от ужаса глазами граждане, стали искать виновного в своих бедах, и нашли его в лице того, кто более всего сочувствовал им, кто больше всех сделал для них. Люди обрушили свой гнев на своего правителя. Забившись, в ставшие смрадными углы своих жилищ, они бездеятельно роптали.

Но оставшимся в живых жить надо дальше.

Перикл, несмотря на тяжелейший груз, навалившийся на его плечи, стремился сделать все возможное, чтобы облегчить положение вверенных ему подданных. Прошедшие годы правления преподали ему суровые уроки мужества. «Он был уже не тот, — не был, как прежде, послушным орудием народа, легко уступавшим и мирволившим страстям толпы, как будто дуновениям ветра; вместо прежней слабой, иногда несколько уступчивой демагогии, наподобие приятной, нежной музыки, он в своей политике затянул песню на аристократический и монархический лад. По большей части вел за собой народ убеждением и наставлением, так что народ сам хотел того же. Однако бывали случаи, когда народ выражал недовольство; тогда Перикл натягивал вожжи и, направляя его к его же благу, заставлял повиноваться своей воле, действуя совершенно так же, как врач, который при продолжительной переменчивой болезни по временам дозволяет безвредные удовольствия, по временам же применяет сильные средства и спасительные лекарства.

В народе, имеющим столь сильную власть, возникают, естественно, всевозможные страсти. Перикл один умел искусно управлять ими, воздействуя на них главным образом надеждой и страхом, как двумя рулями: то он сдерживал их дерзкую самоуверенность, то при упадке духа ободрял и утешал его. Он доказал этим, что красноречие, говоря словами Платона, есть искусство управлять душами и что главная задача его заключается в умении правильно подходить к различным характерам и страстям, будто к каким-то тонам и звукам души, для извлечения которых требуется прикосновение или удар очень умной руки. Однако причиной этого была не просто сила слова, но слава его жизни и доверие к нему: все видели его бескорыстие и неподкупность, ведь он ни на одну драхму не увеличил своего состояния против того, которое оставил ему отец. А между тем он был всесилен. Телеклид указывает, что афиняне предоставили ему


Всю дань с городов; он город любой мог связать иль оставить
свободным,
И крепкой стеною его оградить, и стены снова разрушить.
В руках его все: и союзы, и власть, и сила, и мир, и богатства.

Но давно известно, что тому, кто избрал своей судьбой политику, редко приходится рассчитывать на благодарность современников. Несмотря на все успехи Афин, самому Периклу приходилось в это время тяжело. Человека, тридцать лет отдавшего демократии, стали обвинять в тирании. Впервые в 430 году до нашей эры его не избрали стратегом, обвинили в растрате и приговорили к штрафу, забыв, что в свое время, провозглашая Перикла первым гражданином государства, его главными заслугами признавали патриотизм и неподкупность» (Плутарх)

Не прошло и года, как неразумные афиняне спохватились. Им не хватало разумных советов и предложений Перикла. Они растерялись и, пожалев о своем скоропалительном, недальновидном, предательском решении, вновь выбрали его стратегом. Но ударам судьбы уже удалось подкосить силы этого героя. Давал знать о себе и возраст, ведь ему исполнилось 66 лет. Болью в сердце скрежетали обиды, нанесенные недоверием сограждан. В борьбе с противниками он потерял лучших друзей. Многих, близких его сердцу родных, унес в потусторонний мир страшный мор.

У него вслед за сестрой, погибли и сыновья. Но увидели Перикла плачущим лишь на похоронах последнего законного ребенка. Его величие духа и твердость были совершенно подорваны. И, когда обездоленный отец возлагал венок на гроб своего ребенка, сдавленные рыданья вырвались из его груди и слезы — спутники невыносимого горя, наполнили глаза, щедро обрамленные многочисленными морщинами — следами бывших побед и поражений. Еще никто и никогда не видел своего стратега в таком состоянии. Эти несчастья сломили героя. Перикл так немилосердно устал, что его смерть сочла для себя возможным подкрасться к нему совсем близко.

Почувствовав, что дух Перикла ослабел, его недруги решились в открытую нанести ему новые удары, стремясь уничтожить оставшихся рядом с ним самых верных друзей и саму частицу его души и плоти — Аспасию. Они выдвинули против нее весьма суровые обвинения, упрекая в том, что она, гетера, взойдя столь высоко, начала заниматься сводничеством, нечестиво совращала свободных афинянок, учила их утонченному распутству и укладывала по воле Перикла на его ложе.

«Комики ухватились за эту сплетню, распустили слухи о страшном распутстве Перикла, обвинили его в связи с женой его друга, смеялись над Пирилампом, развозившим птиц, и говорили, будто он по дружбе с Периклом потихоньку посылает павлинов в подарок женщинам, с которыми Перикл находится в близких отношениях. Его дерзнули обвинить даже в таком страшном, нечестивом преступлении, о котором говорится только в мифах, — о связи с женою собственного сына. Впрочем, разве можно удивляться тем, кто избрал своей профессией зубоскальство, кто считает долгом приносить жертвы завистливой толпе, точно какому злому демону, злословием над выдающимися людьми». (Плутарх)

В некогда благородных Афинах стала править свой гнусный бал коварная Клевета, «мраком каким-то заливая события и правду затмевая, и жизнь каждого человека скрывая.

Доверившийся Клевете протягивает к ней руки. Подле доверившегося стоят две женщины: Невежество и Легковерие. Клевета, бабенка красоты необыкновенной, но чем-то разгоряченная и возбужденная: весь ее вид выражает ярость и гнев; левой рукой она держит пылающий факел, а правой влечет за волосы некоего юношу, который простирает руки к небу, призывая бога в свидетели. Впереди идет мужчина, бледный и безобразный, с пронзительным взглядом, кожа да кости, как после долгой болезни. Это, по-видимому, Зависть.

Кроме того еще две женщины сопутствуют Клевете, всячески ее поощряя, наряжая и украшая. Одна из этих женщин изображает Коварство, другая — Ложь. Закончилось это шествие еще одной женщиной, в очень скорбном уборе, в черных растрепанных одеждах, она, думается мне, означала Раскаяние. Обернувшись назад, вся в слезах, эта женщина с крайне пристыженным видом глядела украдкой на приближающуюся Истину.

Клеветников ты скорее всего встретишь при дворах царей среди пользующихся почетом друзей — там, где царят великая зависть и бесчисленные подозрения, где имеются всяческие предлоги для лести и клеветы. Ведь где надежды значительнее, там всегда и зависть губительнее, и ненависть опаснее, и ревность коварнее. Потому все здесь смотрят исподлобья друг на друга, и будто в каком-то единоборстве, так и выслеживают, не проглянет ли где-нибудь кусочек незащищенного тела.

Каждый хочет сам сделаться первым и потому проталкивается вперед, отстраняя локтем соседа, отталкивает и подставляет ему ногу. Честного человека здесь тотчас же попросту опрокидывают, волокут прочь и в конце концов с бесчестием выталкивают, а кто польстивей, кто умеет увлекательно говорить коварные речи — тот пользуется доброй славой

Итак, что бы мы не делали, у нас всегда имеется достаточно поводов поскользнуться и упасть. Ибо во главе моря бедствий, выступающих на сцене, почти всегда увидишь Невежество, словно некоего демона трагедии. Невежество, что создается лживой клеветой близких и друзей. Ей многие уже роды истреблены, много дружеских связей расторгнуто, много домов обращено в развалины». (Лукиан)

Скабрезные, юркие сплетни, нагло проскальзывающие в умы недалеких людей, вынудили в конце концов Перикла выступить публично. Неподдельное волнение звучало в его голосе, и подчас непрошенные слезы наворачивались на глаза. Ему удалось защитить честь своей жены и добиться признания их сына законным жителем Афин. Сделать это было не так-то легко. Здесь Периклу пришлось пойти на нарушение закона, изданного им же: дети иностранцев не имели право на афинское гражданство.

Верная, прекрасная Аспасия, несомненно, страдала от наглости афинян, но старалась скрыть свои переживания. У нее была иная забота: трогательно охранять своего мужа. Не только ее ласка, но и мудрость поддерживали Перикла. Она старалась как можно крепче сплотить немногих, оставшихся верных друзей, справедливо полагая, что враги смогут победить, если им удастся посеять между ними рознь и подозрения, и тогда возможность расправиться с ними поодиночке станет реальной. Этого нельзя было допустить.

Не сумев разлучить Перикла с Аспасией, его неутомимые недруги не успокоились и стали судачить о тех беседах, которые велись в кружке интеллектуалов в доме Перикла, где, якобы, рассуждали о вещах, подрывающих основы государства и кощунственно осмеивали богов. Это была чистой воды клевета. Ведь «в доме Перикла предпочитали говорить не о богах, а о природе, высмеивали суеверия. Доискивались до первоосновы вещей и явлений.

— Я боюсь потока слов, в котором исчезает истина, — говорил Перикл. — Я слышу, как юнцы повторяют слова Протагора, что о каждом предмете можно высказать два мнения и с одинаковым успехом доказать их.

Гераклит утверждает, что невозможно войти в одну и ту же реку, ибо она меняется каждое мгновение. Кратил сделал следующий шаг, заявив, что это нельзя сделать даже один раз, ибо поток изменчив, и человек входит в поток воды, который уже отличается от того, каким он себе его представлял.

О вещах постоянно меняющихся вообще ничего сказать нельзя — и Кратил демонстративно отказывается называть их своими именами, предпочитая указывать пальцем, как бы давая понять, что предмет, который он имеет ввиду, стал уже иным.

О вечной изменчивости писал и поэт Эпихарм, «изобретатель» комедии:


Мертв я. Мертвый — навоз, и земля состоит из навоза.
Если ж земля — божество, сам я — не мертвый, а бог.

Герой комедии Эпихарма берет взаймы у соседа деньги, а потом отказывается возвращать долг, потому что прошел известный промежуток времени и он стал другим человеком — совсем не тем, кто взял деньги. После бесплодных препирательств рассвирепевший кредитор бьет должника, и тот привлекает его к суду. И когда начинается разбирательство, находчивый кредитор сражает соперника его же собственными аргументами: «Перед вами, граждане судьи, стою я, ничего общего не имеющий с тем лицом, которое нанесло побои пострадавшему».

И я вижу, как в судах искушенные ораторы называют черное белым, сбивают с толку демос, заботясь не о правде, а о выгоде для себя. Ученики софистов толпами ходят за своими наставниками. Только к чему они стремятся? Стать образованными людьми, философами? Нет, они хотят делать карьеру с помощью ораторской трибуны. Прав Сократ: софисты изображают слабое сильным; и чем несправедливей дело, тем искусней должен быть оратор, чтоб защитить его. Поэтому я и утверждаю: софисты развращают молодежь, которая благодаря их науке привыкла во всем сомневаться, ни во что не верить и никого не почитать.

— Прости, Перикл, но наука не виновата в том, что ее используют для нечестивых целей. Ведь и добро может породить зло. Тебе не нравятся сомневающиеся? Но не забывай: прежде, чем сомневаться, люди думают. Разве одно не стоит другого? — сказал Кефал.

— Цена слишком высока.

— Боги ничего не дают безвозмездно. Впрочем, люди тоже. Приобретая, мы одновременно теряем. Афинян зовут болтунами и сутягами. Даже Сократ, мудрейший из мудрых, утверждает, что ты, Перикл, сделал их бездельниками и корыстолюбцами, привыкшими жить за счет казны. А ведь это результат твоих реформ, без которых, увы, не было бы и демократии. Добро и зло едины, противоположное сходится, и все течет, ничто не стоит на месте.

Мера нарушилась. Результаты не соответствовали первоначальным целям, и неумолимые последствия оказалось невозможно предусмотреть. Свобода оборачивалась распущенностью, знание порождало скептицизм, выплаты и раздачи узаконивали праздность, породили целый слой людей, привыкших лишь получать, ничего не давая взамен и требующих, чтобы общество кормило их и развлекало.

Нет, не об этом мечтал Перикл, пытаясь возродить золотой век! История, увы, подтверждала правоту Гесиода: каждое поколение оказывалось хуже предшествующего. И люди менялись буквально на глазах, отвергая сегодня то, чему поклонялись еще вчера. Вчера они добивались свободы во имя истинной справедливости — сегодня они признают справедливым только то, что выгодно и полезно им самим. Вчера они требовали суровых мер против богачей — сегодня, сделав карьеру и увеличив свои доходы, они призывают к уверенности и осторожности.

Все чаще вспоминал Перикл слова Фемистокла: «Почему вы, афиняне, устаете получать добро от одних и тех же людей?» Перикл знал, что люди недолюбливают тех, кого они обидели. Теперь он убеждался в том, что они недовольны и теми, кто многое сделал для них. Ему не приходило в голову, что столь тщательно возводимое им здание развалится с такой быстротой. Его эпоху позднее безоговорочно назовут «золотым веком» афинской истории, с его именем свяжут наивысший расцвет Афин. Трагизм в том, что источники этого процветания в самих себе таили зародыш гибели.

Демократия оставалась демократией для избранных. Она могла существовать лишь эксплуатируя союзников, фактически превратившихся в подданных. Свобода афинских граждан предполагала несвободу большинства населения державы. От союзников требовали покорности и уплаты дани, отчего золото текло в государственную казну». (Ф. Арский)

Мог ли знать Перикл, что спустя тысячелетия, в середине ХХ века новой эры ничего хорошего о демократическом строе не скажет и великий политик Уинстон Черчилль. Он вынужден будет лишь с сожалением констатировать тот факт, что, человечеству пока, увы, не удалось изобрести ничего лучшего, поэтому и приходится мириться с тем, что есть.

У недоброжелателей Перикла были свои хлопотливые подручные, ремесло которых требовало поиска пикантных фактов и домысливания услышанных обрывков разговоров. Они без устали высматривали и вынюхивали все то, что можно было высмотреть и вынюхать. Однажды один из осведомителей подслушал разговор Перикла с Фидием и незамедлительно пересказал его кому следует: шли мол стратег со скульптором поздно ночью, без фонарей, постоянно оглядываясь по сторонам и рассуждали о каких-то мельчайших частицах, называя их геометриями. Не частицы ли это золота, которое они решили украсть у статуи богини Афины? А то, чего ради Периклу приспичило столь подолгу крутиться возле статуи. Всякий знает, не его это дело.

Из завистливой сплетни удалось сварганить гнусное дело. Фидия приговорили к смертной казни, обвинив его в краже золота и неслыханном святотатстве. Дело в том, что мастер придал двум фигурам на щите богини портретные черты себя и Перикла. Перикл предпринял все, что только было возможно, чтобы спасти друга, но государственная комиссия, разобравшая статую на составные части и тщательно взвесившая их, обнаружила недостачу.

Против этого факта уже ничего нельзя было предпринять. О том, состоялась ли казнь великого ваятеля, история умалчивает. Кто-то с надеждой говорил, что гению удалось бежать, кто-то с прискорбием предполагал, что, стыдясь позора, Фидий принял яд. Достоверным для истории осталось лишь то, что великий скульптор сумел сотворить чудо на земле и это чудо не смогли разрушить ни зависть, ни злословие — верные немилосердные спутники всякого истинного таланта, не говоря уже о гении.

Не менее страшная опасность подстерегала и другого друга и учителя Перикла Анаксагора, прославившегося своими безбожными измышлениями. Его предположения о таинствах строения мира начались с одного необычайного события. «В 468 году до нашей эры жители Херсонеса 75 дней подряд наблюдали огромное небесное тело, напоминающее своими очертаниями огненное облако. Огненные брызги рассыпались в разные стороны подобно падающим звездам. Наконец, люди услышали ужасающий грохот, как будто на них обрушился небесный свод, землю встряхнуло до самого основания. Когда миновали первые, самые страшные мгновения, толпы людей бросились к тому месту, где приземлился огненный гость. Все ожидали увидеть какую-нибудь раскаленную гору, но после долгих поисков обнаружили в глубокой яме закопченный камень величиной с мельничный жернов. Его вытащили и потом в течение сотен лет показывали путешественникам как святыню этих мест.

Попытались объяснить это необычное явление. Многие говорили: «Страшный ураган оторвал кусок скалы где-то в высоких горах и нес его по воздуху, вращая как волчок. Наконец сила ветра ослабела, уменьшились обороты валуна и он упал именно здесь».

Точка зрения Анаксагора полностью отличалась от предыдущей. Огненное облако на небе и весть о херсонесском камне стали для него как бы откровением. С его глаз упала пелена — и просветленному разуму открылись неизмеримые пространства вселенной и удивительный космический порядок: «Валун, упавший в Херсонесе и есть то огненное тело, которое мы столько дней видели на небе. Ведь все, что летает высоко над нами: звезды, солнце и луна — ни что иное, как огромные камни. Они блестят и светятся по той простой причине, что преодолевая сопротивление эфира, раскаляются. Что удерживает их на небе, не дает им упасть? Силы, например, сила инерции, пронизывающая весь мир. Временами, однако, возникают какие-то препятствия и потрясения. Тогда небесные тела покидают обычные дорожки и падают вниз. Но подобные глыбы редко достигают земли, обычно они тонут в бескрайних океанах». (Кравчук)

Таково было первое открытие Анаксагора, вокруг которого он начал строить целую систему, чтобы в конце концов прийти к выводу: «Наш мир создали не боги, а Мировой Разум, который определяется как тончайшее и легчайшее материальное вещество — нус, приведший в движение хаотично перемешанную материю; тогда-то и началось разделение первородных элементов». Вот столь независимо позволял себе мыслить Анаксагор.

Слава богу, что, в сложившейся ситуации, Греция не была единым государством, следовательно жрецы различных храмов не были организованы в единую крепкую церковь и не особенно строго следили, по всем ли непререкаемым канонам люди поклоняются своим богам. Они прекрасно понимали, что никто из смертных не знает, каковы боги на самом деле. Потому участь ученого-мыслителя была не столь трагична, как впоследствии, по прошествии многих веков, была трагична участь еретиков, сжигаемых на кострах инквизиции Средневековья.

На процессе против ученого-безбожника Перикл не мог открыто заступиться за него, ибо его самого тут же тоже обвинили бы в покровительстве безбожникам. Единственное спасение было — это удалиться учителю их Афин еще до начала процесса. Горчее такой доли и придумать было нельзя. Быть может, Еврипид, провожая на чужбину своего друга, глубоко переживая его боль, почувствовал в душе биение вот этих беспощадных строк:


Да разве жизнь изгнанника не мука,
Не нищета сплошная? Разве он
У приютившего когда увидит
Два дня подряд радушное лицо?..

Анаксагор уходил прочь от равнодушных лиц… Он уходил из «Афин, где прошли его лучшие годы. Здесь жили друзья, ежедневные встречи с которыми рождали в душе вдохновение — то удивительное состояние, когда кажется, что время останавливает свой бег, дух освобождается от тяжелых телесных пут и парит высоко в небе, где негаснущим светилом сияет Истина. Удивительно, но ее свет не слепил, как слепят лучи Солнца, а наоборот, делал все вокруг отчетливым, контрастным.

Порой он чувствовал вдруг, как замирает сердце, словно устав гнаться за стремительными, почти неуловимыми мыслями. В короткие мгновения формулировал выводы, которым затем поражался даже сам, не находя незримых нитей, связывающих воедино разнородные понятия и представления. Разве возможны подобные чудесные прозрения вне Родины?.. Пугала и наступающая старость. Анаксагор знал: вслед за ностальгией, этой ржавчиной, разъедающей душу, заставляя ее жить только прошлым, обрушатся на дряхлеющее тело и десятки иных недугов — и нечем будет отбить их атаки». (Осинский)

И все же философ старался не терять бодрости духа, хотя «дым отечества казался ему светлее огня на чужбине». (Лукиан) Когда некий человек спросил его, что же учитель будет делать, когда его лишат его любимых афинян, тот кратко ответил: «Совсем наоборот, это их лишат меня». Уже почти семидесятилетним старцем отправился он в нелегкий путь, смиренно думая при этом: «Дорога в мир теней отовсюду одинакова. Я родился для того, чтобы изучать солнце, луну и небо, а этим можно заниматься везде».

Завещанием изгнанника было обращение к властям с покорнейшей просьбой: день его смерти ежегодно отмечать как праздник детей, дабы в этот день ребятишки не ходили в школу, а играли и веселились от всей души. Воистину, доброжелательность и мудрость Анаксагора не знали границ. Что может быть прекраснее, нежели безудержная радость детей в память об их добром Учителе?..

Отошел в иной, неведомый мир Учитель. И его ученику Периклу недолго осталось жить на этой земле. Быть может, уже бессильный что-либо изменить в этой жизни, правитель Афин обращал свои последние слова к небу, дабы оттуда пришла помощь неразумным и… любимым афинянам.


Если когда-либо горя нависшего
Черную тучу вы мощно развеяли —
Боги родные, придите и ныне! (Софокл)

Но они были слишком далеко. Последние, угасающие силы Перикла как могла поддерживала трогательная Аспасия. Влажным платком прикасалась она к пересохшим губам, которые шептали последние, едва различаемые слова великого Человека на Земле: «Горько, горько у меня в груди… Безжалостные богини судьбы под конец сплели для меня слишком тугие узлы своей паутины. Самый горестный из всех горестных роков преследовал меня — все мои добрые стремления принесли лишь несчастья… Кто знает, куда я на сей раз отплываю?.. Кто знает?..»

Перикл умер, не ведая того, что вскоре люди назовут век его правления Золотым веком Эллады.

Известно одно, что «последующие события заставили афинян почувствовать, кем он был для них, и пожалеть о нем. Люди, тяготившиеся при его жизни могуществом его, потому что он затмевал их, сейчас же, как его не стало, испытав власть других ораторов и вожаков, сознавались, что никогда не было человека, который лучше Перикла умел соединять скромность с чувством достоинства и величавость с кротостью. А сила его, которая возбуждала зависть и которую называли единовластием и тиранией, как теперь поняли, была спасительным оплотом государственного строя: на государство обрушились губительные беды и обнаружилась глубокая испорченность нравов, которой он, ослабляя и смиряя ее, не давал возможности проявиться и превратиться в неисцелимый недуг». (Плутарх)

Перикл ушел в вечность, его друзья ушли в вечность, его возлюбленная ушла в вечность, но осталась ясная память о них. Их


Души в миру, что в лугах цветы,
В пестрый ковер слились. Правды же свет
Нам сияет, как солнце.
Только и правде в сердцах у нас
Не просиять без ученья.
Совесть и стыд — мудрецу венец,
Сердцем стыдливый, свой долг узрев,
Глаз уж потом не сведет с путеводной звезды,
С бурного сердца не снимет узды:
Дом его слава за то осенит.
Сколь вы блаженны, смертные,
Если вам доблесть соткала наряд. (Еврипид)