Немного из истории Англии.


</p> <p>Немного из истории Англии.</p> <p>

Туманный Альбион ХУП века вышел в авангард строительства буржуазного общества. В Англии, как ни в каких других европейских странах стала бурно развиваться мануфактурная промышленность. Началось все с того, что простолюдины скупали дешевое сырье у крестьян и организовывали небольшие предприятия, на которых различные товары стали производиться при помощи работников, делающих лишь одну операцию из многих, что ускорило производство этих товаров, а следовательно и удешевило их. Ремесленники, в одиночку корпящие над исконно своим произведением, стремительно разорялись, и чтобы не умереть с голоду, пополняли собой мануфактурные мастерские и фабрики. Туда же приходили и разорившиеся крестьяне.

Бывшие простолюдинами скупщики сырья богатели еще стремительнее, нежели разорялись ремесленники и крестьяне. Они стали богатыми промышленниками и подняли высоко свои головы над прежде недосягаемыми для них лордами-феодалами. Многие представители высшего общества воротили нос от новоявленных буржуа – богачей из простонародья, — дурно, мол, от них пахнет, — но были и такие, кто, отбросив в сторону рыцарские шпаги, предпочел стать рыцарем наживы. Благородное звание не становилось преградой, когда, например, предприимчивый джентльмен отправлялся торговать шерстью или изготовлять знаменитое английское сукно, плавить металлы или варить пиво, добывать каменный уголь или изготовлять всевозможные сыры. И пусть от него пахло уже не одними розами и жасминами, а иной раз и пованивало, лорд мирился с этим.

Народившаяся в европейском мире буржуазия вслед за своим обогащением потребовала расширения политических прав и участия в управлении государством. Феодалы же, опиравшиеся на абсолютное королевское правление, как могли этому сопротивлялись. Возник непримиримый конфликт. И центром этого конфликта стал английский король Карл 1 Стюарт.

В 1625 году он, внешне весьма привлекательный, обладающий изящными манерами, достойный в этом отношении своей родной бабушки Марии Стюарт, так же как и она беспрекословно считал себя помазанником Божиим, то есть как бы сверхчеловеком над остальными людьми, и не заметил, что времена изменились, и стоять выше всех законов, не подчиняясь им, уже нет никакой возможности. Тем ни менее Карл полностью игнорировал все требования парламента, вместе со своими фаворитами и фаворитками купался в непозволительной роскоши, до донышка тем самым опустошая казну государства.

«Здесь повторялись все истории придворных происков, заговоров, интриг. Властитель всегда окружен злоумышленниками всякого рода и пребывает в ослеплении, гофмаршал помешен на своей родословной и непроходимо глуп, первый министр – корыстный, бессовестный интриган, камер-юнкеры – сплошь развратники и осквернители девичьей чести. Каждое лицо фальшиво улыбается, а в сердце сплошное предательство. С виду придворные тают от благожелательности и чувствительности, лебезят, сгибаются в три погибели, но каждый ненавидит себе подобного, только и думает о том, как бы подставить ему ножку, чтобы он упал и не поднялся, и можно было бы пролезть вперед, пока тебя не постигнет та же участь». (Э. Гофман)

Таковы дела в королевском дворце.

Когда парламент потребовал отставки герцога Бекингемского, по милости которого Англия в своей внешней политике терпела один сокрушительный провал за другим, король предпочел распустить парламент, при этом произнеся: «Я признаю за вами право советовать, а не осуждать. Помните, что я волен созвать парламент и распустить его, когда захочу, а если найду его поведение неугодным, то вообще уничтожу!»

Надо сказать, что сие высказывание было плохо осмысленно королем. Распустив парламент, Карл лишился денежных средств. А без них как без рук. Тогда король сделал попытку примирения и произнес: «С невыразимой скорбью в сердце созерцаем мы смуту в нашем королевстве. Наша душа до глубины больна, пока мы не нашли средства предотвратить те беды, которые в виде гражданской войны готовы обрушиться на весь наш народ. И хотя все наши попытки, имевшие целью устранить несчастные разногласия между нами и парламентом, предпринимавшиеся нами со всем усердием и искренностью, до сих пор оставались без того успеха, на который мы надеялись, тем ни менее, наша постоянная и серьезная забота о сохранении общественного мира такова, что мы не теряем мужества для применения всех мер, которые с благоволения милосердного Господа могут положить твердое основание миру и счастью всех наших добрых подданных».

Вот так-то! Господь был все еще ближе королю, правившему в стране побеждающей буржуазии.

Однако парламент снова созвали – того требовали земные дела. Потом снова распустили. Потом снова созвали. Карл никак не мог смириться с тем, чтобы кто-то диктовал ему – самому помазаннику Божию – свои правила, как-то: контролировать его действия, позволять навязывать ему неугодные законы, распоряжаться налогами и назначениями министров и тому подобное. «Как так?! – с гневом вопрошал он. – Если бы я согласился на все ваши условия, я стал бы лишь призраком, пустой тенью короля. Не бывать этому!» Надо признать, что Карл 1 совершенно не обладал искусством, позволяющим правильно тасовать политическую колоду.

Простой народ при сложившейся ситуации как всегда страдал.


Еще бы! Церковь содержи,
И слуг господних ублажи,
Плати правительству проценты
За государственные ренты,
Учти налоги и акцизы,
И рынка частые капризы,
Расходы на войну и мир,
На книги божьи да трактир.
Взымают тяжкие поборы
С тебя врачи и крючкотворы,
И торгаши, и сутенеры,
Блудницы, сводницы и воры,
Грабители и шулера,
И дел заплечных мастера.
А лорд и джентльмен удачи
Все норовит не выдать сдачи
С той крупной суммы, что пошла
На их нечистые дела. (С. Бетлер)

В парламенте о народном бунте предупреждали: «Не будите дремлющего льва». Его будили, и люди поднимались против своих господ-угнетателей с вилами и кольями наперерез. Ведь кроме того, что народ кормил, поил и одевал и элиту общества и нарождающуюся буржуазию, он еще и участвовал, как это было и будет во все времена, в завоевательных войнах и других мероприятиях, требующих неслыханной отваги. И тут этот самый до нельзя измотанный народ задавался непростым опросом:


А ты скажи, рискнешь ли новобранцем
Отправиться к бунтующим голландцам?
Иль в деревянных склепах кораблей
Отдаться в руки тысячи смертей?
Нырять в пучины, в пропасти земные?
Иль пылом сердца – огненной стихии –
Полярные пространства растопить?
И сможешь ли ты саламандрой быть,
Чтоб не бояться ни костров испанских,
Ни жара побережий африканских,
Где солнце – словно перегонный куб? (Д. Джонн)

Да, все эти тягостные перипетии сваливались на народные плечи.

В стране воцарился режим террора. Суды по политическим и церковным делам работали более чем исправно. Судьи были сплошь продажны. Поэт Донн Джон говорил о них:


Я бы простил глупца и пустозвона,
Но тот, кто выбрал поприще закона,
Преследуя стяжательскую цель,
Тот храм Фемиды превратил в бордель.
Шурша бумагами, как юбкой шлюха,
Он зубы заговаривает глухо,
Темнит, — как вор в темницу сев, темнит,
Что, мол, за поручительство сидит.

Высокая Комиссия привлекала к суду всякого, кто осуждал действия короля и епископов, отказывался платить непомерные налоги, выступал против принудительного королевского займа, читал запретные книги, не посещал англиканскую церковь. Не посещали англиканскую церковь так называемые пуритане. Их возмущало непомерное богатство, собранное под сводами соборов, за счет поголовного побора граждан страны. За это пуритане несли наказание, достойное времен средневековья: за сочинение и издание своих памфлетов несколько человек из их числа было выставлено к позорному столбу. Их не только публично высекли, но и заклеймили каленым железом, обрезали уши и бросили в тюрьму.

Страшась, что за первыми узниками воли последуют следующие, многие пуритане бегут из страны, предпочитая пересечь океан и обосноваться на землях Нового Света. Бегут тысячи, в большинстве своем честных, порядочных, предприимчивых людей. Их не страшит даже ужас бескрайнего водного пространства и новых неизведанных земель.


Под жгучим солнцем в гибельных краях
До срока можно обратиться в прах.
Корабль – тюрьма, причем сия темница
В любой момент готова развалиться;
Иль монастырь, но торжествует в нем
Не кроткий мир, а дьявольский содом.
Короче, то возок для осужденных
Или больница для умалишенных:
Кто в Новом Свете приключений ждет,
Стремится в Новый, попадет на Тот. (Д. Донн)

И все же пуритане стремятся попасть в Новый свет. Оставшиеся стараются жить скромно и просто, но не нищенствовать. Ими торгово-промышленная деятельность рассматривается как божественное призвание, а само обогащение – как признак особой избранности и своеобразное проявление милости бога.

Отрицательной чертой этой прослойки общества стало его отрицательное отношение к литературе и искусству. Пуританская идеология отнюдь не способствовала их расцвету. Придя на некоторый срок к власти, пуритане запретили театральные представления. Суровые иконоборцы с чувством честно выполненного долга выбрасывали из церквей произведения искусства, покрывали толстым слоем гипса прекрасные мраморные статуи, чтобы скрыть наготу человеческого тела. Были запрещены старинные народные празднества, истоки которых уходили в языческие времена, игры и танцы. Старая веселая Англия, питавшая литературу Возрождения, на время ушла в прошлое. Англичане заскучали нещадно.

В то время как Карл 1 со своим абсолютизмом не желал отвечать интересам буржуазного развития, буржуазия не стремилась поощрять финансовые нужды абсолютизма. В ее недрах вырастал враг короля по имени Оливер Кромвель. Он происходил из небогатой дворянской семьи, так что уже одним своим рождением был поставлен на противоположный от короля фланг. Однако, в те времена, когда он был еще подданным короля Якова 1 – отца Карла, Оливер, принимая его с его свитой в своем доме, дабы не ударить в грязь лицом и похвастать своей щедростью, за несколько дней чуть не лишился всего своего состояния. Таковы были правила игры между королями и дворянами.

О Кромвеле, как одном из членов парламента в 1640 году оставлено следующее воспоминание другого члена парламента: «Он был очень скромно одет в простой суконный костюм, сшитый, по всей видимости, плохим деревенским портным, его белье из простого полотна и не очень чистое, лицо одутловатое и красное, голос – резкий и неприятный, но речь полна пыла».

Возглавив оппозицию королю, Кромвель признавался: «Если бы мне кто-нибудь раньше предложил свергнуть короля и его потомков, я счел бы его величайшим предателем и бунтовщиком. Но проведение возложило это на нас, и мне не остается ничего, кроме как подчиниться воле божьей, хотя я и не готов еще». Однако Кромвель сумел стать искусным полководцем. Особой славой пользовался его полк, составленный из простолюдинов и особо набожных людей. В полку запрещалось не только пьянство, но даже и богохульство. Каждое нецензурное слово облагалось штрафом. Кромвель гордился своими солдатами, а солдаты боготворили своего полководца.

Его армия принесла присягу: «Если Бог дарует нам победу, мы клянемся призвать Карла Стюарта – этого кровожадного человека к суду и потребовать у него отсчета за кровь, которую он пролил, и за зло, которое он принес своему народу».

Армия Кромвеля разбила армию короля, король был арестован и предстал перед судом. Суд постановил врага английского народа приговорить к казни через отсечение головы. Отсечение произошло при большом стечении солдат и народных масс. По словам современников, после того, как приговор был приведен в исполнение, подручный палача схватил голову короля и высоко поднял ее со словами: «Вот голова изменника».

Так тяжесть королевской короны скатилась к ногам короля, которые так трудно было передвигать, всходя на эшафот. Так внук Марии Стюарт испытал тот ужас, что испытала и его бабушка. Так наказаны были оба за то, что слишком уж уверовали в свое божественное предназначение и не обращали внимание на свои главные обязанности: порядочно относиться к своему народу.

Казнь Карла 1 стала концом абсолютной монархии в Туманном Альбионе. В Англии установилась республика, во главе которой стал лорд-протектор Оливер Кромвель. Почти десять лет он правил страной, совершенно не обращая внимания на парламент и опираясь на армию. Победа над королем непомерно возвысила самооценку нового правителя, со временем ставшего утверждать: «Если бы я был на десять лет моложе, не было бы короля в Европе, которого я не заставил бы дрожать».

А что же говорил Кромвель на пути к власти? Обращаясь к законодательному собранию он возвещал: «Мы должны быть сострадательными, терпимыми ко всем. Любить всех, прощать, заботиться и поддерживать всех. И если самый беднейший, самый грешный христианин захочет мирно и спокойно жить под властью вашей, — я говорю, если кто-либо захочет вести жизнь благочестивую и мирную, — пусть ему будет оказано в этом покровительство».

Английский философ Томас Гоббс, исходя из исторических реалий подвел черту всем этим политическим метаморфозам: «Человек человеку – волк». Первый естественный закон Земли о том, что необходимо искать мира среди людей, необходимо положить конец состоянию вражды человека к человеку был в очередной и не в последний раз нарушен.

В памфлете о Кромвеле под названием «Охота на лис» написано: «Было ли когда-нибудь поколение людей столь же лживое, предательское и клятвопреступное, как эти люди? Их молитвы, посты, проповеди, их вечные цитаты из Священного писания, имя бога и Христа, не сходящие с их уст — ничто! Едва вы начинаете говорить о чем-нибудь с Кромвелем, он приложит руку к груди, возведет очи к небесам и призовет бога в свидетели. Он будет проливать слезы, стенать и сокрушаться, даже посылая вас под удар ножа. Теперь ясно всему миру, что интересы офицеров противоположны интересам солдат, между ними не больше различий, чем между светом и тьмой. До этого нами правили король, лорды и общины, теперь – генерал и полевой суд. Мы спрашиваем вас, что изменилось? И сами себе отвечаем: ничего».

И падают в бескрайнюю бездну под названием «Нежелание Праведно Править» слова порядочных представителей рода человеческого: «Все люди по природе равны. Власть должна быть направлена на пользу и для блага каждого, а не во вред, зло и ущерб для кого бы то ни было. Противоестественно, неразумно, преступно, безнравственно, несправедливо, тиранично и по-дьявольски бы было со стороны любого человека захватить и присвоить себе силу и власть для того, чтобы царствовать над людьми без их свободного согласия». (Лильберн)

Секретаря Кромвеля Эндрью Марвелл писал на его смерть:


Куда-то подевались мощь и стать,
Он даже не пытался с ложа встать,
Он сморщен был и тронут синевой,
Ну, словом, мертвый – это не живой!
О суета! О души и умы!

Кромвель скончался в 1658 году, предварительно назначив своим приемником сына Ричарда. Но, как говорится, «согласия народа на его царствование» не случилось по причине слабохарактерности и нерешительности нового правителя.

И вот в Англии, пожившей при республиканском правлении, случилась Реставрация монархии, ибо, боясь возмущения народных масс, на трон позвали сына Карла 1, получившего имя Карла П. Народ ликовал от души. Повсюду ему были выставлены на улицах угощения, гирлянды роз украшали обветшавшие дома, в небе тут и там вспыхивали гроздья фейерверков, гремела музыка, отплясывала молодежь, в темных закоулках валялись не в меру отдавшиеся Бахусу пьянчужки. Несколько дней радости удались на славу.

Карл П более всего любил развлечения, а на свою власть смотрел так же, как и его отец. Он категорически заявил: «Я не буду считать себя королем до тех пор, пока парламент будет заниматься моими делами, выискивать ошибки в моих счетах и наблюдать за моими министрами».

Придя к власти, первым долгом Карл П учинил публичную казнь над убийцами своего отца. Для этого трупы Кромвеля и ее сообщников были вынуты из гробов, облачены в саваны и повешены на виселицах. После того, как все вдоволь налюбовались на это зрелище и позубоскалили по его поводу, трупы сняли и отсекли им головы, туловища зарыли в могилы под виселицей, а голову водрузили на копья и выставили около Вестминстерского дворца. То-то было представление!..

Итак, Карл П более любил повеселиться, нежели заниматься порученной ему судьбой политической деятельностью. В связи с этим уританская жизнь крайне изменилась. «Карл П, влюбчивый с детства мальчишка с прелестным лицом, ненасытно сладострастный в юности и в зрелые годы, развратный в старости, постепенно превратившийся из эпикурейца в циника, подавал пример крайней разнузданности нравов всему двору.

Одряхлевший от распутства и пьянства, в последние два года жизни он был похож на живую подкрашенную и подрумяненную мумию: с трудом передвигал ноги, ходил сгорбившись и вообще являл собой живой или, вернее, полумертвый пример, до чего разврат может довести человека». (И. Муромов)

В годы его правления в обществе, особенно в высшем воцарился откровенный цинизм, представители его, а особенно львиная доля их лидеров, не стесняясь и не краснея, осмеивали все виды добродетели, как лицемерие, и считали, что каждый человек подкупен. Сие положение вещей освещали поэты:


Чтобы доктрины стали процветать,
Примерно двести фунтов надо дать,
А чтобы верное фальшивым объявить,
Еще две сотни надо доплатить. (С. Батлер)

Роскошь всяческих герцогов, маркизов, графов была невиданной, они в немсетном достатке купались,


В меду по плечи, так что подбородок
Надменно вверх пополз у них у всех. (Б. Джонсон)

«Речи светских кругов той поры свойственны манерность, вычурность обилие иностранных заимствований, изысканный метафор и сравнений, столь присущих причудливым временам барокко. Наряду с этим язык высшего общества изобиловал грубыми и циничными выражениями, фривольность даже не пыталась облечься в форму намека или иносказания – жестокая, переломная эпоха оперировала понятиями столь же безжалостными и беспощадными. И в то же время изящных джентльменов – весельчаков и дебоширов – интересовали телескоп и химическая лаборатория, воздушный насос и магнит, притягивающий иголку. Дамы приходили в восторга, когда глядя в микроскоп видели, что блоха становилась величиной с воробья». (И. Ступников)

Но сии действа были лишь незначительным отступлением от повседневной жизни. Беспардонное кощунство демонстрировалось в открытую, как доблесть. Но оно не имело ничего общего с вольнодумством Ренессансной эпохи. Низменные порочные инстинкты приобрели в понимании порочных людей игривую форму и стали называться «озорными», после чего безнравственность разрослась, распухла, точно вспученный труп, до чудовищных размеров.

Один из немногих представителей высшего света, граф Эдвард Кларендон, оставшийся чистым душой, с ужасом отмечал творящееся в мире: «Повсюду царит безумный разврат, народ ропщет, грязная и низкая любовь к деньгам рассматривается как высшая мудрость, моральное разложение, как зараза ползет по городу, многие забыли, что такое дружба, совесть, общественный долг».

Поэты – вечные диагносты времен настоящих и грядущих, в кратких, емких, эмоционально насыщенных строках отмечали их признаки.


Сейчас искусства нет, и в годы мрака
Нужны театру не талант, а клака.
И автор просит: судьи дорогие,
Забудьте блеск вершин драматургии
И пьесу эту сравнивайте с тем,
Что время наше предлагает всем.
А вы, о щеголи и кавалеры,
Болтайте весело в рядах партера,
Пренебрегите сценой ради дам:
Не то, боюсь, придется плохо вам. (Д. Этеридж)

Добродетельные дамы в обществе и в народе были не в чести. Пусть эта прелестная плутовка и окажется с дурной болезнью, но она ближе сердцу и телу и маркиза и представителя простого люда. Бушующая на землях Европы пандемия сифилиса имела под собой мощный фундамент, воздвигнутый безнравственностью общества, медицине с большим трудом удавалось подтачивать его лишь незначительную часть. Основание же поддерживали сводни. Они повсюду рыщут, получая свой процент с любовных утех. Их бесполезно увещевать:


Не вы ли, сводни, маните влюбленных
В объятья потаскушек зараженных?
Не из-за вас ли прилипает к нам –
Мужчинам – бабьего жеманства срам? (Д. Донн)

Немногие в обществе осуждали разгул разврата. Многие предпочитали распевать шутливые песенки. И это закономерно: когда нелегко живется, неплохо смехом облегчить тоску и горе. Вот и пели:


Трудно звездочку поймать,
Если скатится за гору;
Трудно черта подковать,
Обрюхатить мандрагору,
Научить медузу петь,
Залучить русалку в сеть,
И старея, все труднее
О прошедшем не жалеть. (Д. Донн)

Пели шутливые песенки и про светских прихвостней:


Рядиться, хвастать милостями дам –
Вот что у нас всего милей хлыщам.
Тот, кто у женщин ищет восхваленья,
Мужское прежде заслужил презренье. (С. Батлер)

Друзья сплошь и рядом становились банальными светскими повесами, волочащимися за каждой юбкой. Современник тех времен признается: «Они хуже врагов. Если, например, твоя жена наставит тебе рога, то непременно вместе с твоим другом. Если твоя интимная тайна разглашена всему свету, ее разгласил непременно твой друг, потому что тайны вверяются не врагам, а друзьям. Если ты разорен дотла, то тебя разорил твой друг, потому что своими деньгами мы ссужаем не врагов, а друзей. Среди дам твой друг храбрый воин, а среди воинов он дамский угодник.

Такой друг будет похваляться, что он, мол, любит, чтобы ему завидовали. Он бы никогда не женился на женщине, которую любил бы только сам. Любить в одиночестве так же скучно, как есть в одиночку. — Мы живем в открытую эпоху. — Потому он – человек откровенный. И потом, уж если говорить начистоту, ему по вкусу иметь возле жены поклонника: начинает казаться, будто она не жена тебе, а тоже любовница.

Сплошь и рядом все и поклонники и рогоносцы.


Поклонник угощает, одаряет,
Счета же рогоносцу посылает.

К каким только ухищрениям не прибегают ловеласы, лишь бы заполучить в свою постель лишнюю даму. Вот некий хлюст объявил в обществе, что его оскопили, дабы избавить от модной французской болезни, и мужья стали считать его непригодным для любви. Таким образом он получил навечно множество льгот и доступ в будуары. Ему уже дозволено спать на мягких перинах чужих жен, согревать их рубашки, завязывать башмаки и подвязки.

Неравные браки – сплошь и рядом повседневная действительность. Наряжая свою хозяйку к приходу старого облезлого мужа, служанка с горечью говорит ей: «Ну вот, сударыня, я вас нарядила, украсила драгоценностями, ни духов, ни пудры не пожалела, а для чего, спрашивается? В точности как люди убирают покойника, чтобы положить в жалкую смердящую могилу – лучшего не скажешь про постель вашего жениха. Такое супружество не больше способствует любви, чем карты – обогащению. Тут, скорее, потеряешь то малое, что имел».

Другая же молодая жена умеет дать отпор, взявшему ее в жены старому мужу: «Ты хочешь, чтобы я была костылем твоей старости, варила тебе манную кашу, ставила тебе клизмы и сажала, как младенчика, на судно. Да тебе, чтобы согреться в постели, нужна не женщина, а теплая фланелька». (У. Уичерли)

Женщины ни в коей мере не отстают от разнузданности мужчин. «Вот что заявляет одна из многочисленного их кружка вседозволенности: „Я не рассчитываю на постоянство. Я бы не смогла полюбить мужчину, у которого лишь одна женщина на свете. Это доказывало бы только его душевную ограниченность. Постоянство – это в лучшем случае лень. Ей не место среди мужских добродетелей. И я не поставлю ее в один ряд с мужеством, ловкостью, опытом, справедливостью и иными достоинствами мужского пола“». (Д. Фаркер)

Это когда-то раньше у Купидона были крылья, но теперь он уже, видно, состарился, еле ноги волочит. Его представитель – мужчина стал сорняком. И поэт хватает этот сорняк за его жалкий корень,


выискивает в свете
Комические экземпляры эти,
А там их много, ведь траве дурной
Во вред нейдет ничто – ни дождь, ни зной.
Впервые ныне в назиданье миру
Хлыщей отхлещет он бичом сатиры,
И залу нас корить за это грех:
Долг умника – поднять глупца на смех. (С. Батлер)

И обличить проходимца, пусть он и носит рясу священника. «Вот подслушанный разговор:

— Я дам тебе двадцать луидоров за стыд, милашка, а грех отпущу.

— Ах, святой отец, до чего же ваша религия очищает душу! Получишь отпущение грехов, и как-то легко становится, прямо хоть все сначала начинай!

А вот подсмотренный джентльменский грабеж:

— Сударыня! Я джентльмен, только бедный. И потому, сударыня, если вы поднимите шум, я прострелю вам голову. Только не пугайтесь, сударыня. Кольца, сударыня! Не огорчайтесь, сударыня, я питаю к вам глубочайшее почтение, сударыня! Ключи, сударыня! Не бойтесь, сударыня, я самый что ни на есть безупречный джентльмен. Ожерелье, сударыня! Я никогда не был груб с женщиной. Я прямо благоговею перед ожерельем. Поверьте, сударыня, я стыжусь лохмотьев, а преступленьем считаю лишь бедность.

Такой джентльмен в обществе так сорит деньгами и так смахивает на настоящего джентльмена, что нет сомнения — но разбойник с большой дороги».

Женщины не отстают от мужчин, они видят в своих мужьях нечто вроде Великой хартии вольностей. Предмету своего отвращения они заявляют: «У меня мягкая, великодушная натура; я податлива и легко уступаю своим страстям. У меня большое сердце, способное вместить любовь со всеми ее радостями. Так неужели же эта прекрасная обитель должна служить хлевом для свиньи?»

А вот подслушанный разговор двух мужчин за кружкой крепкого эля:

— Ты влюблен в ее смазливую мордашку или в ее добродетель, братец?

— Честно сказать, я-то предпочел бы добродетель – она долговечнее. Тогда бы мы с женой были одна плоть. Вот эти две мои руки — одна плоть, потому что они любят друг дружку, целуются, милуются, во всем друг другу помогают. Но мы-то с моей женой, увы, не одна плоть.

— А почему бы вам не расстаться, сударь?

— А вы ее заберете, сэр?

— С удовольствием.

— Так забирайте ее хоть завтра. Я вам еще пирог с оленьим паштетом дам в придачу.

— Может вы и приданое мне отдадите?

— Нет, чего не отдам, того не отдам, сударь. С приданым я в ладах. Вот баба, та мне чертовски надоела, сударь, она пусть и убирается, а остальное может остаться.

А вот за другим столиком таверны идет бойкая вербовка в армию английского короля.

— Желаете пойти на службу Его величества и посбить спеси с французского короля? — спрашивает вербовщик. — Если у кого из вас, подмастерья, строгий хозяин, а у тебя, сынок, непочтительные родители; если какому слуге жрать нечего, а муж женою по горло сыт, а то, бывает, и сплин замучит — милости просим, приходите все.

— Я полагала, что сплином страдают только люди благородного происхождения, — вставил свое слово батрак.

— Что вы, сударь! Сплин – та же мода. Приелся господам, перешел к слугам. Впрочем, у большинства из них он развивается оттого, что в кровь проникает меланхолия от частой задержки жалования. Многим уже не быть здоровыми. Болезнь пустила такие глубокие корни, что может унести в могилу.

— Кстати, сударь, в прошлый раз вы тут завербовали еще одного рекрута, — припоминает один паренек.

— Это кого же?

— Помните мою старую приятельницу Молли?

— Надеюсь, она не беременна?

— Что вы, сударь, вчера родила. Ведь у вас, вербовщиков известное правило: оставить после себя столько же будущих солдат, сколько вы увезли с собой.

— Что ж, я верен ей, я человек очень верный. Я, черт возьми, верен сразу пятнадцати. Но ни когда ни одной не молился, как богине, не то она начнет с тобой обращаться, как с собакой. А ты вот мне лучше скажи, видел ли когда-нибудь портрет нашего короля?

— Нет. Никогда.

— Да неужто. А у меня с собой он имеется, отчеканен на золоте и как две капли воды похож на Его величество. Вот тебе его портрет.

— Хорош, что ни говори.

Тут подходит другой вербовщик и ехидно так говорит:

— Вы взяли деньги, вы завербованы.

— Я только взял портрет короля!

— Вы пойманы с поличным.

На этом разговор окончен. А как попал сам вербовавший в вербовщики, что заставило его стать солдатом? – Бедность и честолюбие. Страх умереть с голоду и надежда на маршальский жезл привели его к точно такому же вербовщику, который напичкал его обещаниями, от чего тем ни менее не перестало сосать под ложечкой.

Новобранец отмаршировал на поля боевых действий, оставив за спиной город, бурлящий озорной, крикливой ярмаркой.

— Пряники! Пряники! Покупайте пряники!

— У кого мозоли, у кого мозоли?!

— Купите мышеловку! Мышеловку или машинку для ловли блох!

— А кому свининки, копченого сальца?!

— Покупайте песенки, новые песенки!

– Если уж я оса, то ты шершень. Растуды тебя! Попридержи язык! Ты думаешь, я не знаю, кто ты такой? Отец твой был аптекарем и продавал клистирные трубки, обжуливая покупателей. А теперь ты нос воротишь, подумать только.

— Дюжина болячек на вашу проклятую шкатулку! Пусть ваша женушка в нее мочится, когда ей захочется!

Вот слуга делится мнением о своем хозяине:

— Вы и не знаете, сколько хлопот у меня с ним бывает, когда он приходит на ярмарку. Он здесь будет покупать решительно все, даже живых младенцев в пеленках. Промотает все. Если бы он мог как-нибудь отвинтить собственные руки и ноги, он бы их тоже промотал. Помоги мне только бог увести его с ярмарки целым и невредимым!

— Ну разве это ярмарка? Можно подумать, что все перемерли от чумы! Что бы это значило, почему так мало народу? Эй, ты там, сестрица, рыночная барыня! А ну-ка сядь подальше со своими пряниками, не заслоняй вид на мою лавку, а то, чего доброго, я разглашу на всю ярмарку, из чего ты мастеришь свой товар.

— А из чего, собственно, братец? Из продуктов, полезных для здоровья, будьте уверены.

Ну, понятно: из заплесневелого хлеба, тухлых яиц, прокисшего имбирного пива и застоявшегося меда, это ясно». (Б. Джонсон)

Таковы некоторые зарисовки фривольного английского мирка.

Желание Карла П, при котором этот фривольный мирок привольно раскинулся на пространствах Англии, жить прежней жизнью не осуществилось. Представители буржуазии в парламенте были уже настолько сильны, что постановили: парламент будет назначать денежное содержание королю, посему он больше не сможет обойтись без его созыва. Так монархия узнала пресс диктата над собой.

Случившийся в 1688 году дворцовый переворот привел к власти короля Вильгельма Ш. Парламент вручил ему Декларацию прав, в которой оговаривались права и обязанности монарха. В ней подчеркивалось, что если король окажется недостойным своего трона, его тут же сместят. Так что речи ни о каком богопомазании уже не было. Правитель, у которого в любой момент мог загореться трон под…, правил с умом. Поскольку в парламенте были члены двух партий: тори и виги, король формировал свой кабинет министров из числа то одной, то другой партии, учитывая при этом, какая из них была в большинстве. Использовался как бы принцип весов – если на одной из чаш не хватает гирек, их надо туда непременно положить. Чередование у власти соперничающих партийных группировок заложило основу двухпартийной системы, настолько продуктивной, что и до сих пор она действует во многих странах.

Вот так Англия первой в Европе рассталась с абсолютной монархией и зашагала быстрее других навстречу заре капитализма. Ковался он «в яростной схватке, в которой встают брат против брата, сын против отца, где рубят на плахах головы несогласных и мечтают о сладостной Утопии, где чума косит людей, а пожары и ураганы – города, но население быстро растет; где только что узнали о человеческом кровообращении и вкусили превосходный китайский напиток, называемый китайцами „ча“», но продается этот изысканный напиток пока лишь в «Голове султанши» близ королевской биржи в Лондоне; где, недоуменно глядя на восходящее дневное светило, заставляют себя верить, что это Земля обращается вокруг него, а не наоборот, где создается дифференциальное исчисление, а турок показывают всем желающим за два пенса, всего за два пенса». (В. Карцев)

Да, действительно, дифференциальные уравнения соседствуют с работорговлей. Однажды английская писательница Афра Бен, все произведения которой были посвящены исключительно упоительной любви и страсти, увидела в пестрой рыночной сутолоке прекрасного чернокожего юношу, посаженного в клетку на потеху зрителям. Она была потрясена до глубины души. Перед ее бурным воображением юноша предстал африканским принцем. А беспардонные огольцы швыряли в него огрызки огурцов и нагло хохотали. Чернокожий юноша смотрел куда-то вдаль, стараясь не обращать внимания на грязных оборванцев. И тут в его глазах Афра заметила крошечную слезинку, нечаянно блеснувшую в луче солнца.

Она увидела в юноше настоящую мощь мужчины, первозданное благородство природы. Потрясенная душа Афры содрогнулась, отлетели куда-то вдаль сентиментальные «охи» и «вздохи», бурно заработало воображение. И Афра создала роман под названием «Ориноко или история царственного раба» о злоключениях прекрасного чернокожего принца, варварски казненного белыми колонизаторами.

Бедная Афра — первая предвестница антиколониальной литературы, в период написания книги была настолько больна, что с трудом удерживала перо в дрожащей полупарализованной руке, но своего дела не оставляла: настолько велико было ее потрясение и сочувствие. На бумаге выводились строки: «В тот благодатный золотой век, когда человек был молод, когда весь род его был полон бодрости и сил, природа – бесхитростная, безвредная безобидная и добродетельная повелительница, — чудесно всеми повелевала и учила благородного дикаря, как жить».

Афра описывала в романе, сколь доброжелательно встретили дикари белую женщину в своих краях: «Они дотрагивались до нее, касаясь каждой черточки ее лица, ощупывали плечи и руки, приподнимали одну юбку и удивлялись, видя под ней другую; восхищались ее башмаками, чулками, но больше всего — подвязками, которые она им отдала, и они обвязали их вокруг своих ног. Дело в том, что у подвязок были серебряные шнурки, а индейцы любят всякие блестящие предметы». Что и говорить: дети, истинно наивные дети.

Афра описала и бесчинства европейцев: «Голландцы рубили на куски всех чернокожих, повесили женщин, а рядом с ними и детей, плохо заточенными ножами отрезали уши и носы, убили чернокожего лакея, разрубили его тело на части и пригвоздили к деревьям».

Ее чернокожий герой произносил перед своими соплеменниками пламенные слова: «Почему мои дорогие друзья и собратья по страданию, должны мы быть рабами чужестранцев? Разве они победили нас в честном бою? Разве стали мы их рабами по прихоти войны? Случись так, это не возмутило бы благородное сердце и не опечалило бы душу воина. Нет, нас покупают и продают, как обезьян, на потеху женщин, дураков и трусов и ради выгоды негодяев и предателей, которые покинули свои собственные страны из-за грабежа, убийств, краж и злодейства.

Неужели мы должны повиноваться такому растленному племени, у которого не осталось ни одной человеческой добродетели, отличавшей бы его от низших созданий. Нельзя верить ни белым людям, ни их богам, эти боги внушили им столь ложные правила, что честные люди не могут жить среди них. С белыми необходимо быть всегда настороже; ни один народ не обещает так много и не исполняет так мало. Никогда не садитесь есть и пить с христианами, не имея в руках оружия ради собственной безопасности, нельзя верить ни единому их слову».

Вот такую пламенную речь произнесла английская старая, больная писательница Афра Бен за безгласный пока еще народ. Придет время, и другая писательница по имени Бичер Стоу напишет книгу «Хижина дяди Тома». И эта книга поможет перевернуть мир. Белые люди увидят в черных людях таких же созданий божеских, как и они, а не обезьян, спрыгнувших с ветвей пальм. Белые люди устыдятся своей жестокости, прольют слезы над горестной судьбой своих чернокожих рабов, и слезы эти очистят их некогда бывшие бездушными души. Они запретят суд Линча, они снимут таблички «Только для белых», они издадут законы не только уравнивающие черных в правах с белыми, но и предоставят им больше льгот, дабы тем легче было бы вырваться из пропасти своей отсталости. И африканцы с блеском показали на что они оказались способны, когда им развязали руки.

Так хрупкость женской души преподнесла Афре несказанный подарок: она смогла почувствовать боль, обиду и отчаяние доселе неведомого ей существа, тогда как многие только и знают грубо насмехаться над людьми с другим цветом кожи или над уродцами, которых «природа, занятая своими таинственными делами, случалось, заблуждаясь и ошибаясь, порой создавала чудовищами, притом самыми разнообразными, выкармливала их из соски молоком колдуний, а люди довершали ее дело и делали уродцев обитателями зверинцев, которых продавали потом за целые состояния. Ведь уродство – неиссякаемый источник забав и неожиданностей». (М. де Гельдерод)

«В 1664 году над Англией появилась комета. Она была страшным знаком, предупреждением небес о предстоящих несчастьях, насылаемых на страну, на народ, на монарха за их прегрешения. Говорили, что комета – знак наказания за пьянство и распутство, царившее при дворе, за вседозволенность и нечестивость, за отказ от пуританской морали Кромвеля. Казалось, что над городом пронесся рев труб Страшного суда.


Подвластно звукам неземным
Круговращенье сфер;
Вняв им, господь и иже с ним
Нам подали пример.
Все помните, в последний час
Не станет музыки для нас:
Раздастся только рев трубы,
Покинут мертвецы гробы,
И не спасут живых мольбы. (Д. Драйден)

Как бы сомневаясь в том, — все ли правильно поймут недоброе знамение, небеса представили в подтверждение и новые вещие знаки. Страшные. Астрологи наблюдали за кровавым Марсом и видели, что он подходит близко, слишком близко к жестокому беспощадному Сатурну. Это могло означать лишь одно – предстоящий вскоре конец света и Страшный суд. С ужасом указывали на дневное небо – там облака образовывали странные фигуры, напоминающие гробы. В морозной тишине разносились неслыханные, леденящие душу, странные звуки.

В канун Рождества в Лондоне было тревожно. Город погрузился в зимнюю темноту, как никогда страшный холод сковал дома и жителей. Темза промерзла у берегов. На узких улицах мизюкали тщедушные фонари. Их дрожащие огоньки с трудом помогали отыскать дорогу горожанам, спешащим к холодным своим постелям. Постепенно и дымные таверны, полные пьяного пения и гула, и респектабельные дома богатых лондонцев, наглухо запертые и молчаливые, потонули во мраке наступающей ночи, тишина которой прерывалась лишь монотонной скороговоркой стражников: «Ночь холодна, все спокойно…»

В одну из ночей колокола всех лондонских звонниц возвестили страшную весть: на одном из домов появился красный крест – знак чумы. Чума – словно всадник Апокалипсиса, приближалась к столице. И копье его было занесено.

В те времена, как, впрочем, и позднее, англичане считали, что все дурное приходит из-за границы. Но напрасно перехватывали в нижнем течении Темзы вражеские голландские корабли, напрасно устраивали долгие карантины для судов из России и Индии. Чума гнездилась в самом Лондоне, в его грязных подвалах, полных крыс. Крысы прокапывали длинные ходы и давно уже соорудили под Лондоном свое царство ночи и болезни, которое неизбежно должно было вступить в столкновение с царством дневным. Знаки чумы – окруженные розовыми кругами точки – рано или поздно должны были появиться у лондонцев. Да и как могло быть иначе, если даже вельможа не имел в доме туалетной комнаты. В городе не было ни канализационной системы, ни системы водоснабжения. Он был завален гниющими отбросами. Зловонные ручьи, потоки нечистот текли к Темзе.

Когда в апреле задержавшаяся весна согрела, наконец, землю, она начала источать смрад. То ли город слишком быстро рос, и новые кварталы строились на свалках и кладбищах, то ли другие были на то причины, только смрад разложения возвестил лондонцам приход Большой чумы.

Никакие методы лечения не годились для борьбы с ней. Люди умирали в один-два дня. Скоро стало не хватать гробов. Не было покоя от меланхоличного звона погребального колокола. Похороны запретили, но этим распоряжением пренебрегали; каждые новые превращались в источник новых смертей.


Царица грозная, Чума
Теперь пришла на нас сама
И льстится жатвою богатой;
И к нам в окошко день и ночь
Стучит могильною лопатой… (А.С.&nbsp;Пушкин)

Люди бежали, бросая дома. Бедные старухи соглашались за несколько шиллингов осматривать больных. На рыночных площадях глашатаи зачитывали списки умерших и советы, как уберечься от проклятой болезни. Больных пытались лечить тем, что согревали, помещая на их грудь щенков мастифа, давали глотать анисовку, предлагали избегать рыбы, некоторых сортов фруктов и овощей. Считали, что лучшим средством и предотвращением болезни будет херес, принимаемый примерно по пол пинте в день. Кроме того, доказывали полную бесполезность ношения амулетов, курение табака, питье бренди и окуривание помещений.

Вокруг зачумленных кварталов сооружали баррикады из камней и ставили часовых. Центр города продолжал жить прежней жизнью. Богатая публика ходила в театры. В Королевском научном обществе ставили эксперименты и рассуждали о законах тяготения. Колокола уже не звонили – они не успевали отмечать смерти. День и ночь погребальные кареты сновали по улицам в могильном молчании. Тишина становилась настолько глухой, что можно было услышать, как Темза бьется об арки Лондонского моста. Лондонцы с надеждой смотрели на ее быстрины, думая, что широкая и могучая река преградит путь чуме. Но она воровски перешла по старому мосту на другой берег, и ее поступь пугала стремительностью и неотвратимостью.

Наступила очередь центру Лондона Сити. Городские бродяги здесь поднимались еще до восхода солнца, боясь, чтобы их не приняли за больных и не увезли в чумной карете хоронить заживо. У ворот заколоченных домов с живыми покуда обитателями встали стражники. Им платили по шиллингу в день. Чумные сестры, запертые вместе с больными в зараженных домах, получали столько же за неделю. Недостатка в добровольцах не было – Лондон до краев наполнился безработными, умирающими от голода людьми. В целях безопасности никто ничего не брал из рук незнакомцев, монеты в лавках хранили в воде. Было приказано убивать всех собак и кошек, за каждую тушку платили по два пенса. Столько же платили за каждого выявленного больного». (В. Карцев)

Появилась легенда как некий чудотворец своими силами помог людям. «Он с размаху бросил свой огромный крест в огонь. Столб огня, столб белого огня взметнулся ввысь, увлекая за собой тучи. Чудо! В одно мгновение чума была поражена. Тучи рассеялись, появилось чистое небо, и сильный голубой ветер разогнал смертельные миазмы. Да, чудо. Крест трещит в костре, безумствует толпа, и в панике звонят колокола – звенят, заглушая все вокруг. Оставшиеся в живых бросились к церквям и гроздьями повисли на канатах колоколов, колокола закачались, зазвонили, им ответили другие с соседних церквей, так перезвон и разносился во все стороны света, неся потрясающее известие об окончании бедствия.

И тут наступил 1666 год. О ужас – знак Зверя. Люди были охвачены неодолимым страхом, буйным помешательством при мысли о конце Света. Одни падали на землю, словно громом пораженные, других прохватывал понос, третьи стали жевать свои деньги, четвертые обожрались так, что задохнулись, пятые набрасывались на девок или колотились головами о стены, шестые поджигали свои дома, а сами кидались в воду, или кусали и терзали своих друзей, или ранили соседей, или когда все чувства полностью им изменили, стали хохотать, переодеваться и вести себя как ряженые на масленицу.

Милосердный проповедник пытался утешить: «Неужто мы дожили до того заранее предсказанного и мало желательного мига, когда звери Апокалипсиса готовы обрушиться на нас вместе с обломками небес? Скажите мне, который час пробил на курантах вечности? Час наказания и последнего возмездия? Нет, братья мои, настал сиреневый и благодатный час, когда на небе загораются кроткие звезды о семи лучах, а вовсе не пылающие лучи и косматые кометы.

Успокойтесь, братья мои: я получил от господа бога дар ясновидения, и когда я смотрю на простершееся у моих ног человеческое море, то вижу не только темную поверхность, но и озаренные светом глубины, в которых таятся перлы и кораллы. Каждый из вас отдельно похож на кристально чистую капельку, а собравшись вместе вы превращаетесь в сверкающий водоем, который мне хочется овеять своим дыханием». (М. де Гельдерод)

Так говорил добрый священник, который


был худощав и сух,
В нем различался пилигримов дух;
И мыслями, и поведеньем свят,
И милосерден был премудрый взгляд.
Душа богата, хоть наряд был плох:
Такой уж дал ему всесильный Бог –
И у Спасителя был плащ убог.
Ему под шестьдесят, и столько ж лет,
Еще прожить бы мог, а, впрочем, нет:
Уж слишком быстро шли года его,
Посланника от Бога самого.
Чиста душа, и чувства как в узде:
Он воздержанье проявлял везде;
Притом он выглядел как записной аскет:
В лице его разлит был мягкий свет.
Неискренность гнезда в нем не свила,
И святость не назойлива была;
Слова правдивы – так же, как дела.
Природным красноречьем наделен,
В суровой проповеди мягок он;
Ковал для паствы правила свои
Он в золотую цепь святой любви,
Священным гимном слух его пленял –
Мелодий гармоничней рай не знал.
Ведь с той поры, как царь Давид почил,
В дар от царя он лиру получил,
Вдобавок – дивный, сладкозвучный глас, —
Его преемником он стал сейчас.
Взор предъявлял немалые права,
Но были добрыми его слова,
Когда о радостях иль муках напевал,
На милосердье Божье уповал,
Хоть за грехи корить не забывал.
Он проповедовал Завет, а не Закон,
И не преследовал, а вел по жизни он:
Ведь страх, как стужа, а любовь – тепло,
Оно в сердцах и душах свет зажгло.
Был терпелив со злом: считал, что всяк
Способен избирать свой каждый шаг.
И он из жалких выручек своих
Кормил голодных, одевал нагих;
Таков уж, видно, был зарок его:
«Бедней меня не будет никого».
Он всюду говорил: духовный сан
Нам Господом для честной службы дан;
Нет мысли «для себя», но лишь – «для всех»;
Богатства цель – улучшить участь тех
Кто беден; если же бедняк украл,
Ему казалось, это он сам брал.
Свое он стадо от волков стерег,
Их не пускал он близко на порог,
И лисам тоже это был урок.
Смирял он гордых, грешников прощал,
Обидчиков богатых укрощал;
Ну, а молитвой подтверждал дела –
Правдива проповедь его была.
Он полагал, и дело тут с концом:
Священнику быть должно образцом,
Как золото небес быть должен он –
Чтоб сам Господь был блеском отражен.
Ведь если будут руки не чисты,
То даже соверен окислишь ты. (Д. Драйден)

Вот с такими-то милыми представителями рода человеческого и отогревались душой обездоленные люди. И проходила чума, проходили пожары, отошел в лету год под числом Зверя, жизнь продолжалась.