Героический энтузиаст Земли Джордано Бруно.


</p> <p>Героический энтузиаст Земли Джордано Бруно.</p> <p>

Джордано Бруно писал: «Так возвысь же свой дух к другим звездам, я разумею, к иным мирам, чтобы увидеть там подобные друг другу виды; те же повсюду существуют материальные начала, та же действующая причина, та же активная и пассивная творческая способность. Ведь безрассудно было бы считать, что в бесконечном пространстве, в столь обширных, из единой материи возникающих сияющих мирах, многие из которых, как мы можем полагать, одарены лучшим жребием, нет ничего, кроме этого чувственного восприятия света».

И еще Джордано Бруно писал: «Всякая длительность есть начало без конца и конец без начала. Следовательно, всякая длительность есть бесконечное мгновение, тождество начала и конца».

Ученый с душой поэта осмеливался свободно мыслить в то время, когда с древа познания христианским учением строго воспрещалось срывать зрелые плоды и бутоны Такова была эта религиозная догма. Во времена Античности жрецы по крохам собирали научные знания, хранили их, и хоть часто и использовали в своих корыстных целях, но были, безусловно, куда прогрессивнее христианских богословов, закапывающих их, так сказать, в землю.

Костры инквизиции равно пылали как для колдунов и ведьм, так и для ученых. Но кто же не знает простой истины: родник нельзя ни затопать, ни завалить камнями, ни перекопать лопатой. Он все равно будет бить. То же самое происходит и с родником знаний. Он вечен.

ХУ1 век стряхнул с себя вековечную пыль невежества, стал припоминать научные открытия древности и пробиваться к новым. Чистые струи родника смывали застарелые предрассудки и тяжкую власть догм. Ученые пристально вглядывались в природу. Они приступили к систематизации растений, открыли схему кровообращения в человеческом теле, задумались о происхождении минералов.

Болонский профессор философии Пьетро Помпонацци обосновал недоказанность учения о бессмертии души, выступил против веры в чудеса и божественное проведение, предсказал закат христианской религии.

Астрономы с другой точки зрения взглянули на звездное небо и… пошатнулось само положение Земли, прежде бывшей центром Вселенной. Оказалось, что нет, не центр она. Николай Коперник написал крамольный по понятиям церковников труд «О вращении небесных тел».

Мощные силы христианства упорно сдерживали биение чистого родника. Изо дня в день священнослужители все твердили и твердили: «Если кто скажет, что человек может спастись своими силами без данной через Иисуса Христа божественной благодати, да будет предан анафеме».

Анафеме предавались знания. Чистка библиотек от еретической литературы шла повсеместно. Папа Лев Х говорил: «Мы устанавливаем и повелеваем, чтобы впредь и на вечные времена никто не смел печатать книги без предварительной их проверки».

Что и говорить, мой дорогой читатель, в те времена ученый должен был иметь не только замечательный ум, но и отвагу в сердце.

И тем и другим обладал Джордано Бруно.

«Будучи мальчиком он подолгу не видел отца. Отец хотя и считался дворянином, вел далеко не завидную жизнь. Обязанный вести военную службу, часто отлучался из дому. В тревожном ожидании тянулись недели. Мать не прятала от сынишки заплаканных глаз. Какие только опасности не подстерегали мужа в походах! Семье жилось трудно: клочок земли и ветхий домишко – вот и все их богатство. В такой нужде и скудное солдатское жалование – большое подспорье.

Зато когда отец возвращался домой, наступал настоящий праздник. Маленький Филиппо не отставал от него, засыпал его бесчисленными вопросами, жадно слушал. К отцу приходили приятели, во дворе на столе под деревом появлялся кувшин с терпким вином, и двор до самой ночи оглашался шутками и смехом. Отец рассказывал о виденном, читал стихи, сыпал забавными анекдотами, которые ходили по всему Неаполитанскому королевству. Гости от души смеялись, шумели, пели песни.

Селение в несколько домиков, где родился Филиппо, так звали Джордано до вступления его в монашеский орден, лежало среди холмов. От родной деревушки меньше мили до Нолы – древнего города, у которого долгая и славная история. Он процветал еще в римские времена. Филиппо считает себя ноландцом. Ведь он знает каждый камень вокруг и очень любит далекие прогулки. Вот, закрывая горизонт, высится громада Везувия. Мальчик убежден, что за Везувием ничего нет. Там кончается мир.

Везувий спит, но он не умер. Повсюду следы былых землетрясений и извержений вулкана. Где-то глубоко в недрах клокочет пламя. Рядом с зеленой бахчой – унылый, выжженный склон, среди буйных трав – языки лавы. Тут бьют горячие ключи, и источники пахнут серой». (А. Штекли)

«Однажды, в один безлунный вечер, когда небо особенно густо усыпано было звездами, Филиппо спросил отца:

— Что такое звезды?

Отец, помолчав, ответил:

— Трудный вопрос ты задал. Я думаю, звезды – это искры небесного огня, которые горят в вышине, за тысячи миль от Земли…

Мать, сидевшая неподалеку с вязанием в руках, живо отозвалась:

— Вот и не так! Звезды – это глаза ангелов-хранителей, следящих с высоты за нами, грешными людьми.

Объяснение матери больше говорило детскому воображению и понравилось мальчику. Филиппо спросил:

— Ангел-хранитель к каждому человеку приставлен, мама?

Мать утвердительно кивнула головой.

— Значит у каждого человека и своя звезда?

— А как же, обязательно.

— А где же моя звезда?

Мать вздохнула:

— Ни одному человеку не дано знать, где его звезда… Лишь когда он умирает… Смотри, смотри!

По небу несся яркий метеор, оставляя за собой быстро угасающий огнистый свет.

Филиппо растерянно спросил:

— Что это, мама?

— Умер человек, — торжественно произнесла мать. – И его звезда скатилась с небосклона.

Мальчик смотрел на небо расширенными от волнения глазами. Как все это было удивительно, интересно…

Отец возразил:

— В народе есть такое поверье, но, конечно же, небеса равнодушны к судьбам людей. Дело в том, что звезд на небосклоне не так много, как кажется. У меня есть приятель, монах, любитель науки о небесных светилах. Он мне говорил, что на небесном своде только три тысячи звезд.

— Это очень и очень много! – воскликнул Филиппо.

— Всех звезд на небе не хватило бы на жителей одной Нолы. А ведь есть и Неаполь, и Флоренция, и Рим, и тысячи городов и великое множество сел в Италии, Испании, Греции и других странах…

Филиппо слушал, затаив дыхание. Перед ним стояла необъятность мира.

Отец продолжил:

— Издревле люди видели на небе одни и те же фигуры и назвали их созвездиями. Как сохранились бы созвездия в течение тысячелетий, если бы звезды падали с неба в момент смерти каждого из нас, бесчисленных земных созданий?..

Наивная легенда, рассказанная матерью, рухнула, и у Филиппо появилось страстное желание учиться науке о небесных телах.

Подросшего Филиппо послали в Неаполь продолжить образование. Его взял в свой школьный пансион близкий родственник. Деревенский учитель, прощаясь с мальчиком, сказал ему:

— Читать на родном языке я тебя научил, но есть еще латынь, праматерь итальянского и других языков, международный язык ученых. Я, жалкий невежда, больше ничему не смогу научить тебя.

У Филиппо сладко замирало сердце, когда он услышал название неведомых, но, верно, чрезвычайно увлекательных наук, которые ему предстоит изучить в Неаполе.

Впервые мальчик уезжал из дома. На дороге, по которой они не торопясь ехали с дядей часто встречались изображения Скорбящей Божьей Матери. Их ставили на месте гибели путников, павших в схватках с разбойниками. По мере приближения к Неаполю из-за городской стены все более выдавалась серая громада крепости. Филиппо удивился, что жерла пушек были наставлены на город.

— Дядя, почему пушки направлены на город? – спросил мальчик. – А если придут враги?

Дядя горько усмехнулся:

— Видишь ли, испанцы завоевали нас, но они боятся не тех врагов, которые могут прийти извне, а тех, которые в городе. Они трепещут перед нами, итальянцами. И тут дядя рассказал Филиппо о восстании 1547 года, когда испанцы решили учредить в Неаполе инквизицию. Итальянцы восстали. Во время баррикадных боев погибли сотни горожан, но и испанцы понесли значительные потери. Десятки дней продолжалась упорная борьба. Только пушки крепости помогли испанцам удержать за собой город. Так испанскому королю и римскому папе пришлось отказаться от введения инквизиции в Неаполе и постановить, что дела еретиков будут разбираться местными церковными властями.

Въехали в Неаполь. Его жизнь, как и жизнь любого южного города, в древние времена протекала на улицах, площадях и набережных. По утрам горожан будило блеяние коз. Едва лишь небо начинало розоветь на востоке, как Неаполь наводняли полчища коз. Пригородные молочницы не обременяли себя тяжелыми сосудами с молоком. Они просто пригоняли к крыльцу покупателя стадо: белые, черные, пестрые козы теснились на мостовой, звонко стуча копытцами по каменным плитам. Каждое стадо вел старый козел с острыми рогами, свалявшейся шерстью. Козлы знали свое дело и с точностью почтальонов разводили женскую половину по домам клиентов.

Кухарки выносили посуду, звонкие струйки молока, пенясь и сверкая в утреннем свете, наполняли кувшины, и разношерстное, блеющее стадо, следуя за бородатым вожаком, следовало дальше.

А потом приходили или приезжали на ослах поставщики овощей и фруктов, продавцы яиц, птицы… Многоголосый гомон наполнял узкие улицы, хлопали открываемые ставни, и уже проходил в церковь патер в черной рясе, благословляя прохожих.

После захода солнца только испанские солдаты ходили по улицам, бряцая оружием и останавливая каждого встречного, имевшего неосторожность столкнуться с ними в ночной час.

Часть города отгораживалась от христианских кварталов. Это было еврейское гетто. Евреям разрешалось жить только здесь. Ворота, ведущие в гетто, запирались на ночь. Еврею, оказавшемуся ночью в христианских кварталах, грозила серьезная кара. Больше того: и в дневное время еврей, оставляя гетто, должен был иметь на одежде особый знак, указывающий на его национальность — желтую нашивку.

Таковы были неукоснительные правила для иудеев.

Когда Филиппо пришел в школу, первым делом ему вручили гладкую вощеную дощечку и деревянные палочки – стили. Такие дощечки давались всем с наказом беречь их. Бумага стоила дорого, а на дощечке после того, как ученик исписывал ее и написанное проверял учитель, нужно было тупым концом стиля затереть написанное, после чего можно начинать все сначала.

В руках учителя всегда была розга, и наказания ею были так часты, что про образованного человека говорили: «Он вырос под розгой учителя». (А. Волков)

«Четырнадцатилетний Филиппо, будучи еще учеником пансиона, завел дружбу со студентами и частенько приходил в университет, где набирался новых знаний. Теперь он видел, что Неаполь – город не только древней культуры, но и не менее древних предрассудков. Суеверия, порожденные христианством, прибавились к языческим. Здесь люди носят и египетских скарабеев и освещенные самим папой изображения агнцев святых.

Здесь алхимики таинственным шепотком предлагают поделиться своими знаниями. «Но зачем им деньги, если они могут изготовлять золото? — думал Филиппо, — пусть-ка сами и воспользуются своим рецептом». Однако мальчик знает ответ: им, алхимикам, видите ли, в настоящий момент недостает средств, чтобы приобрести нужные компоненты, их ограбили в лесу или обворовали в харчевне. Небольшая сумма позволит начать все сначала: в короткий срок сказочно разбогатеет благодетель! Простаков хватает повсюду, и ловкачи находят в чужих кошельках тот благородный металл, который сулили добыть магическим путем.

Людей, что торгуют в Неаполе чудотворными предметами хоть пруд пруди. Каких только тайн вам не предложат открыть, каким не научат заклинаниям, чего не наобещают! Вывертывай-ка побыстрей карманы, не трясись над каждой монеткой – и желания твои исполнятся!

Многое, что Филиппо видит вокруг, так и просится на страницы комедии. Но в душе его соперничают музы. Он не решается, какой из них отдать предпочтение: вслед за учеными трактатами проглатывает книги стихов. Мальчик то порывист, то сосредоточен. Часы бурного веселья сменяются часами глубоких раздумий. Перед ним, как перед Парисом, три богини. Каждая из них прекрасна по-своему. Все они достойны поклонения, но нельзя в равной степени почитать троих и от каждой ждать милостей. Выбрать надо одну. Геру предпочитает тот, кто жаждет богатства и власти, Афину – тот, кто ценит познание и мудрость, Афродиту – тот, кто больше на свете любит красоту и безмятежное наслаждение жизнью. Кому вручить золотое яблоко?

Филиппо выбирает Афину. Он не боится ее суровости и не ждет легкой судьбы. Мудрость дается человеку куда труднее, чем богатства и наслаждения. Истинных философов куда меньше, чем полководцев, правителей, прожигателей жизни и богачей. Людям проще увидеть Геру и Афродиту обнаженными, чем Афину в ее сверкающих доспехах. Но тот, кто однажды узрел ее хоть издали, захочет ли смотреть на других?

Философы утверждают, что высшее счастье человека в том совершенствовании, которое он достигает путем умозрительного познания. У Филиппо же слишком бурная и страстная натура, чтобы удовлетвориться одним этим. Истину надо не только созерцать, за нее надо бороться! В его душе пылает жажда подвига.


Когда б свободно крылья я расправил,
Тем выше понесло меня волной,
Чем шире веял ветер надо мной.
Так, дол презрев, я ввысь полет направил.
Дедалов сын себя не обесславил
Падением, мчусь я той же вышиной!
Пускай паду, как он: конец иной
Не нужен мне, — не я ль отвагу славил?
Но голос сердца слышу в вышине:
«Куда, безумец, мчимся мы? Дерзанье
Нам принесет в расплату лишь страданье…»
А я: «С небес не страшно падать мне!
Лечу сквозь тучи и умру спокойно,
Раз смертью рок венчает путь достойный…» (Тансилло)

Душа Бруно родственна душе Дедалова сына – Икара. С юных лет любил он смотреть на усыпанное звездами небо. Как устроена вселенная, полная чудес и тайн? Однажды Филиппо увидел падающий шар, который пересек небо. «Не вестник ли это другого мира?» – на этот раз предположил он». (А. Штекли)

Помимо школьных занятий мальчик усердно посещал академию «Тайны природы». «В то время академии не были высшими учебными заведениями. Просто они являлись местом, где собирались люди разного возраста, от юношей до стариков, чтобы поделиться своими думами, сомнениями и предположениями, изысканиями в области науки. Сюда приходили как к себе домой. Пришедшие разбивались на кружки, объединенные общими интересами, и горячо обсуждали тот или иной вопрос. А иные любознательные переходили от группы к группе, стремясь услышать что-то новое, интересное.

Иногда молодежь охватывало беспричинное веселье, и кто-нибудь предлагал устроить маскарад.

— Маскарад, маскарад! – радостно разносилось по высоким залам дворца с лепными потолками, с мраморными статуями по углам, картинами знаменитых художников на стенах.

Члены академии расходились и через час-другой возвращались в масках, в причудливых нарядах сарацинов, рыцарей, пиратов, в шубах московских бояр и в древнеримских тогах. Костюмы брались напрокат за недорогую цену у старьевщика. Многие на маскарад приводили жен и сестер, в залах дворца гремела музыка, кружились танцующие пары. Не часто случались такие увлечения, но долго еще после праздника вспоминала о них молодежь. В этой-то академии впервые услышал Филиппо об учении астронома из неведомо-далекой Польши Николая Коперника.

К сожалению, академия «Тайны природы» просуществовала недолго: на нее обратил внимание церковный суд. И приструнил.

Однажды Филиппо забрел на рынок к торговцу книгами. Вдруг до его слуха донесся нежный голос девушки, говорившей на незнакомом языке. Бруно оглянулся на голос и увидел ту, которую, как он узнал впоследствии, звали Ревеккой. Она стояла рядом с высоким, слегка сгорбленным стариком. Когда же в щелку между шапочкой и покрывалом блеснули на Филиппо большие черные глаза, сердце юноши дрогнуло. С тех пор книгопродавца он стал посещать ежедневно. Еще издали Бруно искал глазами девушку за столом менялы. И если она была там, на его лице появлялась улыбка, шаг ускорялся, и он украдкой кланялся Ревекке.

Дом ее отца богатого менялы Елеазара бен-Давида был одним из самых богатых и самых мрачных домов неаполитанского гетто. Стены его необычайной толщины, у массивной двери многочисленные запоры, а зарешеченные окна делали жилище похожим на тюрьму.

В узких коридорах, в комнатах слишком темно, и посторонний человек заблудился бы среди старинной мебели, шкафов с золотой и серебряной посудой, рыцарских доспехов… Немало ценной утвари из герцогских и графских замков перекочевало в угрюмый дом Елеазара, как залог за данные взаймы деньги. Многие невыкупленные вещи стали его собственностью.

Душой этого старого дома была его дочь Ревекка. В свои пятнадцать лет она достигла расцвета красоты. Среднего роста, с гибкой стройной талией, с пламенными черными очами на смуглом, слегка удлиненном лице, девушка была очаровательна. Глядя на прекрасное лицо дочери, смягчался даже старый Елеазар. На его иссохшем лице с суровыми глазами проглядывало подобие улыбки. Однажды он предложил дочери ходить с ним на рынок и помогать ему там.

— Я готова, отец! – весело откликнулась Ревекка.

Девушка радовалась возможности хоть на несколько часов оставить мрачный старый дом, выйти из постылого гетто, пройтись по оживленным улицам города. На рынке она и встретилась с Филиппо.

В один из вечеров, когда Ревекка возвращалась с рынка, из-за угла внезапно налетел шаловливый вихрь и, закрутив, поднял с ее лица покрывало. Девушка ахнула: в двух шагах перед ней стоял Бруно. Ревекка, пылая стыдом, поспешила опустить плотную вуаль. Но прекрасный образ девушки уже навсегда запечалился в памяти Филиппо. Он не забудет этих черных глаз под густыми бровями, этого благородного овала лица, полуоткрытых алых губ…

— Подождите! Поговорите со мной хоть немного! – умоляюще вымолвил юноша.

Но Ревекка была уже далеко. Душа его возрадовалась. Нежданная встреча, казалось, должна была многое выяснить в отношении иудейки с молодым христианином.

Ревекка возвращалась домой счастливая, но там ее ждал жестокий удар. Когда семья собралась за ужином, Елеазар встал из-за стола и торжественно объявил:

— Ревекка, возлюбленная дочь моя, окончились сроки девичества твоего, и через месяц ты станешь женой Манассии бен-Иммера!

Горькую участь приготовил своей дочери Елеазар. Жених был ровесником отца невесты, богатый торговец, который успел свести в могилу трех жен и подумывал о четвертом браке. Не сразу согласился Елеазар на это предложение. Жабья физиономия Манассии с тонкогубым широким ртом и далеко расставленными выпученными глазами даже Елеазару казалась неприятной. Но хитрый торговец разжигал в сердце отца невесты чувства алчности и честолюбия.

— Став близкими родственниками, — нашептывал Манассия, — мы соединим наши богатства, и кто тогда сможет нам противостоять? Мы заберем в свои руки все меняльное дело, разорим соперников, а потом… клиенты будут в твоих руках.

Елеазар согласился. Ревекку и ее мать известие о предстоящем браке поразило как громом. Мать с плачем уговаривала дочь покориться судьбе:

— Еврейская женщина – раба с колыбели. Так было всегда и так будет, — говорила она.

На следующий день Филиппо снова был около прилавка книготорговца. Он увидел девушку, и сердце его бурно забилось от счастья. Небрежно перебирая книги, Филиппо не сводил глаз с Ревекки и вдруг заметил: из ее руки выпал бумажный шарик и откатился в сторону. Улучив момент, Филиппо немедленно поднял его. Найдя укромное местечко, он дрожащими руками развернул бумагу. Там прочел:

«Дорогой, добрый синьор Филиппо! Я знаю, что, обращаясь к вам, нарушаю приличия, но мне некого больше просить о заступничестве. Из всех христиан Неаполя я знаю только вас, и, если вы мне не поможете, я погибла. Отец выдает меня замуж за ненавистного старика, но я лучше умру, чем стану его женой. Я решила покинуть отчий дом, но кто приютит меня в городе, где даже уличные камни враждебны нашему племени? Помогите мне… Если моя просьба невыполнима, простите и вспоминайте иногда бедную Ревекку».

Голова у Филиппе кружилась, когда он читал это трогательное послание. Поможет ли он Ревекке? Юноша сознавал, что, если он на это решится, перед ним встанут почти непреодолимые трудности.

— Я ее спасу… — лихорадочно шептал Филиппо. – Спасу, чего бы это ни стоило… Надо сообщить Ревекке адрес. Написать записку, как сделала она? Это рискованно, записку может перехватить отец. Надо придумать другое…

И Филиппо придумал. Он громко обратился к книготорговцу, показывая ему толстую книгу.

— Сер, я беру эту книгу и беру ее с большой охотой! У меня с собой нет денег, но пусть ваш ученик через час принесет ее ко мне на улицу…

И Филиппо несколько раз досконально объяснил свой адрес. «Какой он догадливый, мой Липпо… — с восхищением думала девушка. – Как замечательно придумал… Нет никого на свете умнее моего Липпо…»

Тут предвестник грозы – вихрь пронесся по рынку, крутя пыль и мусор. Грозы на юге налетают внезапно. Как будто только что зарницы вспыхивали за горизонтом, но вот уже змеистая молния прорезала тучу над городом, тяжело ударил гром, и упали первые крупные капли дождя.

Толпы людей побежали, ища убежище от грозы. А дождь превратился в ливень, с крыш низвергались пенистые каскады, и по улицам, круто спускавшимся к морю, яростно неслись потоки мутной воды. Ревекка, закутанная в покрывало, старалась побороть стихию. Ее отец в суматохе сберегавший деньги, не обращал на дочь никакого внимания. Юная еврейка и Филиппо скрылись в этот момент от Елеазара.

Вдруг смущенная девушка остановилась. Силы внезапно покинули ее, она впервые поняла, на какое отчаянное дело решилась. Еще была возможность вернуться, солгать отцу, что толпа унесла ее с рынка, что, возвращаясь, она заблудилась… Пойти с Филиппо – это означало безвозвратно отречься от прошлого.

Но Ревекка пошла за Филиппо.

Дядя и тетя Филиппо приняли участие в ее судьбе, пригрели, словно родную дочь. Елеазар был в бешенстве. Услужливая память нарисовала ему образ юного школяра, который часто – слишком, пожалуй, часто! – появлялся неподалеку от его прилавка. «Он, конечно, во всем виноват, — думал меняла, — этот красавчик с голубыми глазами и первым пушком под губой! Что теперь делать? Разыскать беглянку, объявить, что она сможет по собственной воле выбрать мужа? Нет, нет и нет! Бегством к христианам Ревекка навек запятнала себя, и он, Елеазар бен-Давид, столп веры, не сделает неверной дочери ни малейшего снисхождения».

А в это время Ревекка и Филиппо наслаждались счастьем. По вечерам на плоскую кровлю школьного пансиона стали подниматься двое. Лежала на крыше развернутая карта звездного неба, ее освещала свечка, горевшая в фонарике, а юноша показывал Ревекке Марс, Юпитер, великолепное созвездие Ориона, всходившее на южном горизонте.

В сладком забвении протекали дни и вечера влюбленных. Но наступило и протрезвление. Отец Ревекки в любую минуту мог отыскать их. И тогда Филиппо сказал:

— Власть отца-еврея прекращается, если его дети принимают христианство.

— Мой Липпо, я это давно знала, — ответила девушка. – Такой случай был несколько лет назад в гетто: юноша, полюбивший христианку, ушел оттуда. Но раввин и родные прокляли его страшной клятвой, а через несколько месяцев он внезапно умер в расцвете сил и здоровья.

Тень смерти словно прошла по комнате, оледенив сердца влюбленных.

— Я всюду буду сопровождать тебя с оружием в руках! – воскликнул Филиппо.

Ревекка зарыдала:

— Я знаю, мне суждено погибнуть, но горько думать, что я навлекла беду на твой дом.

На следующую ночь, когда Филиппо и Ревекка снова на крыше любовались звездами, раздался резкий свист, и фонарь, который держала Ревекка, выпал из ее рук. У ног девушки лежала стрела с железным наконечником, выпущенная из арбалета. Стреляли с чердака соседнего дома.

Потом слуги докладывали о подозрительных встречах, о соглядатаях, скрывавшихся за углом и о других людях, суливших деньги за услугу. Видно, огромна была ненависть Елеазара к дочери-отступнице, что он окружил ее убежище шпионами и убийцами, не жалея золота на их оплату. И среди грозных событий любовь Филиппо и Ревекки росла и крепла. «Ты жив!.. Ты жива!..» – говорили их глаза, сиявшие радостью. А смертельная угроза по-прежнему висела над ними.

Но вот люди на улицах Неаполя увидели торжественную процессию. В этот день святая апостольская церковь готовилась принять в свое лоно заблудшее чадо – юную еврейку Ревекку. Шествие возглавляли конные трубачи и хоругвеносцы. В белых шелковых мантиях, спускавшихся на круп лошади, в остроконечных шапках с кистями, трубачи дули в серебряные трубы, и гулкие звуки лились звонко и радостно. За хоругвеносцами следовал хор. Выставленные по росту от малюток дискантов до плечистых усачей октавистов, одетые в короткие парчовые стихари с вышитыми крестами на груди, певчие пели «Аве Мария», заглушая шум и разговоры толпы. Чинно шагали, опустив глаза в землю, монахини, как непременные участники торжества, шеренгами по четыре в ряд шли школяры из пансиона.

Главной фигурой, ради которой собрались все эти сотни участников процессии и тысячи зрителей, была Ревекка. В белом атласном платье, с распущенными до пояса черными волосами, в венке из алых роз, с гордым прекрасным лицом, юная еврейка шла меж двух крестных матерей.

Зрители переговаривались с удивлением.

— Такого пышного крещения давно не приходилось видеть. Тринадцать священников!.. Кареты!.. Целый женский монастырь!.. А сколько школяров!..

Но еще больше удивляло толпу, что процессия шла под сильной охраной. С двух сторон ее отделял от зрителей отряд кавалерии.

И вдруг ужасное событие положило конец торжеству.

Когда Ревекка поравнялась с большим старым домом, в чердачном окне показался дымок, прогремел выстрел, и девушка, побежденная пулей, стала клониться назад… С воплем беспредельного отчаяния Филиппо подхватил любимую на руки.

С последним вздохом Ревекка прошептала:

— Я говорила, Липпо…

Ревекки не стало. Горе потрясло…

Семнадцатилетний Филиппо становится послушником крупнейшего в Неаполе доминиканского монастыря. Аббат рассказал вновь пришедшему историю его создания:

— Святой Доменико всей душой печалился об еретиках, осужденных на вечные муки, обратился к святейшему папе и предложил основать орден праведников, которые должны были убеждать заблуждающихся. Но если они продолжали упорствовать, то очистительный огонь костра спасал их души. Девизом ордена стало изображение свирепой собаки с пылающим факелом в пасти. Божьи собаки грызут врагов веры, как и подобает псам, а факел означает, что доминиканцы распространяют свет истинного Христова учения.

Филиппо невольно поежился от услышанного, но в монастырь вступил». (А. Волков)

«После этого его стали звать Джордано Бруно из Нолы. Здесь он остается своевольным и не думает ограничиваться сочинениями, которые ему дают учителя. Джордано достает запретные книги. Сомнения его растут. Он не может принять главнейшую из христианских догм – догму о троице. Три ипостаси одного и того же бога? Один бог в трех лицах?

Как возникло это несуразное учение? Джордано подходит к христианству не как к вере, ниспосланной богом, а как к суеверию, измышленному людьми. В библии и в трудах отцов церкви он находит множество противоречий. Бруно читает и перечитывает бесчисленное множество богословских трактатов, сочинений отцов церкви, комментариев к ним, сборники проповедей, постановления соборов. И с каждым днем ему становится все яснее и яснее, что разум и христианская вера несовместимы. Вопиющие несуразицы, которыми полна церковная догматика, прославленные теологи объясняют именно тем, что они совершаются «непостижимым образом».

Он не хочет больше читать ни ученых богословов, ни заумнейших кабалистов, ни пророков, ни мистиков. С него хватит таинств. Он больше не будет тратить жизнь на такую чепуху, когда в природе столько волнующих тайн, не познанных человеком. Он отожествляет бога с природой: «Бог находится во всем и повсюду, не вне и не в над, но в качестве наиприсутствующего», — говорит Джордано.

Он бывает иногда удивительно серьезен, но в нем же сидит и озорной неаполитанский мальчишка. Свой разрыв с теологией Бруно подкрепляет символическим жестом. С веселой непринужденностью швыряет он книгу одного из пророков в отхожее место:

— Ты, братец, не хотел быть понятым, а я и не хочу тебя понимать! Вот так-то!

Нудный и иссушенный книгами моралист – это не Джордано. Вечно вздыхающей о своей погибшей возлюбленной – это тоже не Джордано. Он помнит Ревекку, но жизнь продолжается. И он не откажется от самых сладких плодов, произрастающих в земном раю? Он, жизнерадостный и пылкий, уступит ли кому-нибудь хоть на волосок в своем упоительном служении природе?

Однако, науке – время, любви – час.

По ночам с нечестивым любопытством Джордано продолжал вглядываться в небо. Загадочно мерцали далекие звезды. Что они собой представляют? Быть может, это прикрепленные к небосводу фонарики, единственное назначение которых – светить людям в темные ночи? Или звезды – это другие миры?

Как мы уже знаем, Бруно увлекся учением Коперника, который опроверг доводы ученых доказывающих, что Земля – неподвижный центр мира. Приняв его учение, Бруно стал его страстным глашатаем:

Ныне взываю к тебе, о благородный Коперник!

Светлым умом одарен, преклоненья и славы достоин.

Инструменты, с которыми работал великий ученый, были далеки от совершенства, но, несмотря на трудности, Коперник продолжал свое дело. И там, где не хватало зоркости глаз, выручала зоркость ума.

Досужие же насмешники нашли в его учении обильную пищу для шуток. «Земля, оказывается, вертится! – иронизировали они. — Животы надорвать можно. В Библии совершенно ясно говорится, что движется Солнце, а не Земля. Когда Иисусу Навину надо было отсрочить наступление сумерек, чтобы засветло одолеть филистимлян, он обратился к богу, и тот на время остановил Солнце. А какой-то Коперник твердит, что движется Земля!» Коперника высмеяли с театральных подмостков, однако насмешки благочестивых невежд его не останавливали.

Обращаясь к папе, ученый высказал уверенность, что то или иное место Библии не может служить опровержением научных взглядов и приводил в пример назидательный конфуз, происшедший с одним из отцов церкви: «Не безызвестно, что знаменитый Лактанций, не особенно сведущий в математике, довольно ребячески рассуждал о фигуре Земли, насмехаясь над теми, кто считал ее шаровидной».

И этот смелый упрек, брошенный церкви, прозвучал в то время, когда вся Европа оказалась разделена не только на неприятельские страны, но границы вражды прошли даже и через человеческие души. Часто под одним кровом живут непримиримые враги, за одним столом сидят люди, считающие друг друга еретиками. Католик ненавидит протестанта, гугенот жаждет гибели католика. Фанатизм застилает глаза.

Не лучшее ли средство доказать истинность своей веры – это перебить с помощью божьей всех инакомыслящих? Нетерпимость разрушает семьи, отравляет своим ядом народы, толкает государства в пучину войны. Что уж тут скрывать: для многих политиков крики о защите религии – надежный способ прикрыть свою корысть. В католических странах жгут на кострах отступников – лютеран и кальвинистов. В Англии пытают католиков. Во Франции давняя религиозная распря вылилась в кошмары Варфоломеевской ночи.

Бруно страстно ненавидит религиозные распри, кровь, пролитую во имя Христа. И он все глубже и глубже уходит в философию. С нею дни открытий часто становятся днями сомнений. Почувствовав себя прозревшим, через мгновение снова видишь, что погружаешься в темноту. То, что было ясным, становится сомнительным.

Джордано мыслил образами и часто вспоминал миф об охотнике Актеоне. Тот однажды увидел Диану, купающуюся в источнике. Разгневанная его дерзостью богиня превратила охотника в оленя, и собственные же псы разорвали Актеона на части. Не походит ли он, Джордано, на Актеона, когда в погоне за истиной сам из охотника становится дичью? Аллегория была навязчивой, и Джордано написал:


Средь чащи леса юный Актеон
Своих борзых и гончих псов спускает,
И их по следу зверя посылает,
И мчится сам по смертным тропам он.
Но вот ручей; он медлит, поражен, —
Он наготу богини созерцает:
В ней пурпур, мрамор, золото сияет.
Миг – и охотник в зверя обращен.
И тот олень, что по стезям лесным
Стремил свой бег, бестрепетный и скорый,
Своею же теперь растерзан сворой…
О разум мой! Смотри, как схож я с ним:
Мои же мысли, на меня бросаясь,
Несут мне смерть, рвя в клочья и вгрызаясь.

Прелестная донна Моргана слушает его.

О донна Моргана! Джордано счастлив! Он, наконец, встретил женщину, которой мог поверять свои сокровенные мысли. Она надолго вошла в его жизнь. Мало к кому испытывал он такое чувство. Ее тонкий вкус, широкие и разнообразные интересы удивляли и радовали его. Никто не мог, как она, охладить трезвым замечанием его излишне жаркую речь, отметить ненужную грубость стиля, укорить за легкость, с которой он, увлекшись, перескакивал с одного на другое.

Джордано очень дорожил донной Морганой. Как терпеливо преодолевала она его резкость, как заботливо и любовно возделывала поле души его. Она же и боялась за Джордано. Его нечестивые речи звучали слишком воинственно. Но Бруно не хотел слушаться никаких предостережений. Он смеялся: истинная философия не только просветляет ум, но и возвышает дух. «Да, он прекрасно понимает, что сейчас не ему улыбается солнце, — говорит он дорогой донне Моргане. – Однако, людей, ныне наслаждающихся светом дня, ждет закат, а Ноланец, несмотря на окружающую тьму, уже различает вдалеке зарю!»

Вот он, так любивший сутолоку неаполитанских улиц, задорную перебранку женщин, подмостки комедиантов и сочные реплики зрителей, превратился в сосредоточенного и молчаливого затворника. «Чего это на него нашло? – спрашивали послушники. – Может быть, спохватившись, Бруно решил, пока не поздно, подумать о своей духовной карьере и в порыве расчетливого благочестия отвернуться от греховной жизни?»

Но Джордано пренебрегал монастырскими обязанностями, пропускал службы, постоянно вызывал нарекания служителей монастыря. И в то же время отказывался от полных соблазна вылазок монахов в город и без всякого интереса выслушивал рассказы о чужих похождениях. На окружающих он стал производить странное впечатление: жадный ко всему неизведанному, порывистый и неугомонный, Бруно, казалось, совсем о себе не думал и ничего не боялся, словно для него не существовало будущего, настоящее же принимал с крайней бесстрастностью.

Так что же случилось?

Он не впал в недуг и не потерял рассудка. Все свои мысли и помыслы Джордано отдал философии. Но может ли быть он собой доволен? Сотни изученных книг, а в итоге? Снова вместо одних сомнений – другие. Он корил Аристотеля за воздушные замки. А в чем же преуспел сам? Много ли у него мыслей, о которых можно с уверенностью сказать, что они не воздвигнуты на песке ложных посылов? Что стоящее знает он о Вселенной?

«Предосудительно – давать определение неизученным вещам, — размышляет он. – Низко – думать чужим умом; продажно, раболепно и недостойно человеческой свободы – покоряться; глупо верить по обычаю, бессмысленно – соглашаться с мнениями толпы, как будто плутающей во тьме. Навязчивая толпа видит больше или столько же, сколько тот один, кого она выбрала и назначила себе в вожди, ибо в делах науки не может служить аргументом авторитет любого, сколь угодно великого и знаменитого мужа».

И видится Джордано: в глубокой пещере царит полутьма. Люди в оковах. Перед их глазами только стена. Они не могут повернуться и посмотреть, что позади. А за их спиной длинной вереницей идут носильщики, которые несут различные сосуды, изображения, статуи. Но прикованные видят не их, а лишь отбрасываемые ими тени. Эту игра теней и принимается за реальную жизнь…

«Умножающий знания умножает печаль…» — Джордано знает эти горькие слова царя Соломона. Бегите, мол, от того, что увеличивает ваши горести, отрекитесь от пытливой мысли! Бог любит простодушных, а не умствующих. Апостол Павел учил не полагаться на знания, а Блаженный Августин утверждал, что незнание больше, чем знание приближает к богу. Теологи постоянно твердили о непостижимости тех или иных богословских истин: в них надо верить, а не пытаться их понять. Благословенное невежество становилось добродетелью, святая ослиность – примером для подражания! Бруно по горло сыт такими поучениями. Он слагает «Сонет в честь Осла»:


Священная ослиность, святое отупенье,
О глупость пресвятая, блаженное незнанье,
Одна ты нашим душам даруешь назиданье.
Ведь не приносят пользы ни ум, ни обученье,
Бесплоден труд познанья, бессильно вдохновенье,
Философов мудрейших бесцельно созерцанье,
И в небеса проникнуть напрасно их старанье –
Там для тебя, ослиность, готово помещенье.
Любители науки! А вам-то что за горе!
Зачем вы знать стремитесь, каков закон Вселенной
И есть ли в сфере звездной огонь и море?
Священная ослиность в невежестве блаженна,
Упавши на колени, с покорностью во взоре
Пришествия Господня с молитвой ждет смиренной.
Все в этой жизни тленно,
Но вечный мир дарован блаженному покою,
Чем бог нас награждает за гробовой доскою.

Нужен ли вечный блаженный покой? Скука. А вокруг столько нерешенных вопросов. Важнейшие отрасли науки ждут своих настоящих исследователей. Работы – непочатый край. И речи не может идти о тленности жизни. А на что тратят время многие способные люди? Иссушают свой мозг в богословской схоластике, ожесточенно препираются, как понимать то или иное место у Аристотеля, пытаются подражать древним, пересказывая на новый лад и куда хуже старые истории, — занимаются тысячью неважных или вовсе бесполезных дел.

В чем смысл человеческой жизни? В спасении души? Бруно не испытывает ничего кроме отвращения, когда видит, как истязают себя некоторые монахи. Умерщвляют постами плоть, вгоняют в себя чахотку, не стригут волос, веригами и плетьми портят собственную шкуру – и надеются такими низкими средствами достичь блаженства!

Что же это за бог, который требует от них такого паскудства?

Вопрос о познаваемости мира был связан с множеством проблем. Джордано навсегда сохранил в памяти эту тяжкую пору непрестанных поисков, испепеляющего труда, неудач, огорчений. Временами его охватывало безысходное отчаяние. Мысль заводила в такие чащобы, что он и не знал, как оттуда выбраться. Вот забрезжит впереди просвет, он напрягает силы, чтобы пробиться к нему, но препятствия растут и становятся непреодолимыми. Преграды, преграды, тысячи разных преград.

И опускаются руки. Он проклинает свою пагубную страсть. Отступить? Какие бы доводы ни приводил разум, чтобы доказать безнадежность поиска, Бруно напряжением воли заставляет себя следовать дальше. Когда он, осунувшийся и усталый, появляется в трапезной, за его спиной перешептываются монахи: «За какой грех наложил он на себя такую епитимью? Брат Джордано видать и впрямь обезумел!» Обычно столь вспыльчивый и острый на язык, Бруно не принимает их слова за оскорбление. Обезуметь от знаний науки – далеко не худший вид безумия.

Волю, подчиняющую главной цели разноголосицу помыслов и желаний, Бруно сравнивал с капитаном, что звуками трубы сзывает под свое знамя солдат: одни идут неохотно, иные и вовсе не повинуются. Его собственному капитану подчас приходилось туго, однако пощады к темным силам, которые смущали душу, он не знал: одних умерщвлял шпагою гнева, других изгонял бичом презрения. Воля управляла страстями с помощью руля разума. Он высоко ценил значение воли. Опускаются руки, не видно дороги, далека цель, но волевой человек дойдет до конца.

Бруно углубляется в изучение истории науки. Он видит, как одни мнения сменяются другими, видит, как со временем возвращаются теории, прежде считавшиеся ложными, как непоколебимые догмы превращаются в прах. Что это – картина величия человеческого духа или его извечной ограниченности? Картина, внушающая гордость или законный повод для пренебрежительно-злорадной ухмылки скептика? Замкнутый круг – змея, кусающая свой хвост, — или медленное, но несомненное движение вперед?

Когда-то робко высказанная мысль о шарообразности Земли долгое время звучала как ересь. Но она дала толчок Колумбу и привела к открытию Нового Света. Разве теперешняя уверенность, что Земля – шар, не истина? А о чем говорит вся история астрономии, если не о постепенном прогрессе знаний? И среди всех ученых Коперник своим знанием превзошел всех остальных.

Проходили дни, Джордано начинал переживать необыкновенный подъем. Древние мудрецы говорили об экстазе избранников, лицезревших божественную красоту. Нет, воодушевление, им владеющее, не ниспослано милостью богов. Теперь единственная страсть всю жизнь будет владеть им – любовь к истине, страсть познания. Это она делает человека свободным, сильным и смелым, преображает в бога. Джордано находит нравственный идеал: в его сознании складывается образ Героического энтузиаста.

Героический энтузиазм – беззаветное служение справедливому и прекрасному, жажда подвига, готовность на любые жертвы, беспощадность к собственному несовершенству и вечная борьба против зла и невежества. Джордано наполнен воодушевлением. Счастье страсти наполняет его до краев.

«Мысль не забита отныне в колодки фантастических сфер», — решил он. Сфера неподвижных звезд все еще существует в сознании людей. Библейский рассказ о сотворении мира, подкрепленный учением Аристотеля об ограниченности Вселенной превратили эту сферу в небесную твердь, в алмазный или кристальный небосвод, который вращается вокруг Земли и несет на своей поверхности звезды. Они были крепко-накрепко вделаны в небесную твердь. «Прибиты гвоздями или приклеены?» – иронизировал Бруно.

Учение Коперника многие вопросы оставило без ответа. Почему он не отказался от сферы неподвижных звезд? Даже те, кто свято верит в существование этой сферы, мысленно выходя за нее, невольно задаются вопросом: а что же по ту сторону кристальных небес. Пустота? Ничто? «Представление о бесконечном противоречит человеческому рассудку», — твердят ему. Бруно отбрасывает это возражение: «Как будто представление о конечном применительно ко Вселенной согласуется с разумом! – парирует он. – Даже если это пустота, она не отрицает бесконечности. Там нет ни тела, ни пустоты? Может быть, там обитает божество? Невелико почтение к богу, если его заставляют заполнять собой пустоту!»

Итак, там, где остановился Коперник, не остановился Бруно. Ноланец шагнул в бесконечность.

Он страстно увлекался античными атомистами. Демокрит — философ-материалист, предсказавший атомарное строение вещества, был его кумиром, также он восторгался Лукрецием, который писал:


Всякий раз, когда солнечный луч проникает
В наши жилища и мрак прорезает своими лучами,
Множество маленьких тел в пустоте, ты увидишь, мелькая
Мечутся взад и вперед, в лучистом сиянии света;
Будто бы в вечной борьбе они бьются в сраженьях и битвах,
В схватки бросаются вдруг по отрядам, не зная покоя,
Или сходясь, или врозь беспрерывно опять разлетаясь.
Можешь из этого ты уяснить себе, как неустанно
Первоначала вещей в пустоте необъятной метутся.

Атомы – первоначала вещей предсказаны были еще в 1У веке до нашей эры.

Озарение Джордано пришло внезапно. Вдруг, точно в мгновения исчезли мешавшие его взору преграды. Раньше он смотрел на мир, словно сквозь щели, теперь стены рухнули и перед его глазами открылся весь горизонт: он постиг то, что ему никогда не давалось – впервые увидел Вселенную в ее целостности и единстве.

Джордано полон гордости первооткрывателя. Он разбил вдребезги вымышленные кристальные небеса, чтобы показать истинную красоту мироздания – бескрайние просторы Вселенной, тысячи пламенеющих солнц, тысячи земель! Он освобождает людей от вековых пут. Коперник развеял туман заблуждений, вернул Земле ее настоящее место, раздвинул Вселенную – бесстрашно разорил то убогое небо, которое создали вульгарные философы. А он, Ноланец, сокрушил небесную твердь и открыл для человеческой мысли бесконечные дали Вселенной!

Он торопился поделиться своим счастьем с синьорой Морганой, но синьора Моргана не скрывала тревоги: Джордано так пренебрежительно относится к монахам, которые одним своим существованием поганят мир, а сам мечет перед ними бисер – делится своими открытиями. Неужели он не видит, что эти ослы и свиньи его потопчут? Он словно не хочет замечать, сколь опасным становится его положение. Может ли Героический энтузиаст Земли носить рясу богослова?

Решиться на уход из монастыря не просто. Всякого, кто отрекся от духовного сана, объявят отлученным от церкви. Преследовать отступника дозволялось любыми способами. Если за человека бралась Святая служба, тогда только приговоренный к смерти мог выйти оттуда с гордо поднятой головой. А все остальные, коль хотят увидеть свободу, выбираются из тюрьмы униженные и раздавленные, будто выползают на коленях.

И все-таки Джордано порывает с монастырской жизнью.

В ноябре 1577 года в небе появилась комета с огромным хвостом. На нее взирали с тревожным ожиданием. Какие еще беды уготовлены роду людскому? Опять мор, чума, наводнения, кровопролитнейшие войны, голод? Не знак ли это приближающегося страшного суда? Проповедники призывали к покаянию. Астрономы не скрывали удивления: комета двигалась за пределами подлунного мира, очень далеко от Земли. В толкователях небесных знамений не было недостатка. Книги, посвященные небесным знамениям, пользовались большим спросом, издатели охотно их брали.

Джордано, чтобы заработать немного денег, издал книгу «О знамениях времени». И вовремя: он терпел непрестанную нужду, часто не имел крова над головой и куска хлеба на столе, подолгу жить на одном месте не мог, и не только из опасений ареста. Странствия – это тоже познания. Мир расширяют как прочитанные книги, так и увиденные города. Ничто не ускользало от его внимательных глаз.

После бегства из Рима Бруно больше двух лет скитался по Северной Италии. Затем его потянуло во Францию, в славные университетские города, где много ясных голов и хороших книг. Кроме того, он надеялся, что на французской земле, где гугеноты основательно подорвали всесилие католической церкви, найдет он большую свободу мысли, чем на задавленной папистами родине.

Собираясь идти по дороге в Леон, Бруно разговорился с одним монахом. Тот предупредил его, что сейчас во Франции нечего рассчитывать на радушный прием: чем дальше он пойдет, тем больше встретит неприязни. И Джордано решил направиться в Женеву. Ее называли протестантским Римом. Кальвинисты на все лады расхваливали Женевскую академию как столп премудрости. В ней, мол, учат истинам, чистым от папистских извращений.

О преподавании в женевской академии не могло быть и речи. Будь Бруно хоть трижды профессор теологии, раз он вскормлен папистами, его и близко не допустят к кафедре. Однако Ноланец не торопился с обращением в Кальвинову веру. Тогда Джордано дали понять, что если он не примет этой религии, ему нечего впредь рассчитывать и на заступничество общины.

«О, эта страсть обращать других в собственную веру!» – горько вздыхал Джордано. Отринувшему католичество доказывают спасительность кальвинизма. Как будто человек, рвущийся к истине, обязательно должен, отбросив одно суеверие, проникнуться другим. Ему разрешат посещать академию лишь в том случае, если он подпишет их исповедание. Он должен придерживаться господствующей религии. И Бруно соглашается: он хочет основательнейшим образом познакомиться с идеологией протестантов.

Ноланец принялся внимательно штудировать сочинения протестантов. Тут его ждало горькое разочарование. Тиранство богословия над наукой сказывается в Женеве так же ощутимо, как и в Риме. Здесь тоже не всматриваются пытливо в природные явления и не исследуют скрытые причины вещей. Бруно бежал от инквизиторов и надеялся найти в Женеве ту атмосферу интеллектуальной свободы, без которой тяжко жить ученому. А какая же тут свобода! Среди проступков, учил Кальвин, на первом месте находятся умствования, идущие в разрез с установленными догматами. Люди особенно должны остерегаться всяких упрямых и злонамеренных споров, нельзя в мудрствованиях проявлять безбожное любопытство, нельзя жить по своему разумению.

«Воистину, — писал Бруно, — Бог избрал слабое, чтобы сокрушить силы мира, вознес к вершине уважение глупое, так как то, что не могло быть оправдано знанием, защищается святой глупостью и невежеством и этим осуждается мудрость мудрых и отвергается разумение разумных».

Этические основы Кальвиновой веры ему оказались глубоко чужды. Бруно с детских лет слышал, что человек ответственен за свои поступки: будущее спасение или осуждение, рай или ад зависят от того, как он жил, творил ли добрые дела или совершал злодейства. Церковь сумела эту мысль подчинить собственной корысти: под добрыми делами понимали не столь действительно хорошие поступки, сколь приносящие доходы – одарение храмов божьих землями и недвижимостью, покупкой свечей, образов, реликвий, посещение святых мест. А продажа индульгенций и вовсе сделалась эталоном развращающей жадности: тягчайшие грехи, оказывалось, можно искупить золотом. Будущее оправдание стало зависеть от кошелька.

Протестантские догмы Бруно отверг не менее решительно, чем католические. А доктрину Кальвина об абсолютном предопределении, согласно которому бог еще до сотворения мира предопределил судьбу каждого, считал еще большим абсурдом. Полнейшее отрицание свободы человеческой воли делало эти взгляды особенно ненавистными для Бруно. Он остался глубоко пораженным тем обстоятельством, насколько ничтожны по сути своей идейные разногласия разных направлений христианской церкви.

О эти новые повелители небесных эмпиреев и раздатчики вечного блаженства! Берутся реформировать бессмысленную веру и исцелять язвы прогнившей религии, а сами только латают ненужную рухлядь!

А Европа живет в смятении и тревоге. Народам очень дорого обходятся религиозные распри. Но ради чего враждуют и умирают люди, раскалываются семьи, пылают в огне города, разоряются целые страны?

Бруно написал о своих впечатлениях и… тотчас угодил в тюрьму. Это было страшно. «Кто на меня смотрит – тот угрожает мне, кто наблюдает за мной – нападает на меня, кто догоняет меня – кусает меня, кто меня хватает – пожирает меня!» – такой стон вырвался из его груди.

Суровые и непреклонные последователи Кальвина видели еретика в каждом, кто не держался истинной веры. Они огнем и мечом преследовали несогласных. А жестокостью гонений могли поспорить с папистами. Здесь, случалось, в костры инквизиции подкладывали сырые поленья, дабы они медленнее и дольше горели, терзая незащищенное тело казнимого в долгих муках на неумолимо ленивом огне.

Бруно же пока привели в церковь на цепи, босого, в рубище, с железным ошейником на шее. Заставили встать на колени. Каждый, кто хотел, мог ткнуть его палкой, оскорбить, плюнуть в лицо. Непримиримость – похвальная добродетель. В любителях поиздеваться не было недостатка. Милое дело – безнаказанно унижать человека и тем проявлять свою набожность.

«Стоило ли убегать из Италии, чтобы угодить сюда?» – горестно думал Джордано.

27 августа 1579 года он предстал перед консисторией. Ему велели раскаяться в совершенном. Бруно подумал: «Я от природы человек пылкий, куда же мне еще поджариваться на костре!»

В актах отчет о деле Бруно заканчивается обычной фразой: виновный принял решение своих судей «с изъявлением благодарности». «Изъявление благодарности» за проявленную заботу – это последнее, что он должен был сделать, потому как, по мнению кальвинистов, если бы не своевременно принятые суровые мер, он бы с головой увяз в топи заблуждений. Его на все лады унижали и мучили, а теперь он еще должен за это благодарить.

Как только Бруно оказался на свободе, он немедленно покинул Женеву. Мучительные картины перенесенных унижений неотступно его преследовали. Он окончательно убедился, что христианство – это лишь одна из сект, и что «лишь немногие священнослужители присягают богу из любви к добродетели, ради достижения истины и блага. Но если таковые появлялись, на них набрасывалось завистливое и грязное большинство. „Я полагаю, — смело писал Бруно, — что монашеское сословие следует истреблять, как плевелы нашего века, как гусениц и саранчу, и даже уничтожать до тла, как скорпионов и ядовитых змей“».

Бруно отправился во Францию. Здесь он получил возможность преподавать в Сорбонне.

О чем бы ни шла речь на его лекциях: о труднейших вопросах философии или риторических приемах, он был весь – остроумие, вдохновение, страсть. Занимаясь мнемоникой – искусством запоминания, он понял, что многое зависит от умения создать прочную цепь ассоциаций. К священным для каждого христианина вещам Бруно относился хуже иного турка. Он утверждал, что даже дьявол не может быть обречен на вечные муки. При описании сценок, откровенных до неприличия, он не отличается от современных ему комедиографов, которые, не страдали особой стыдливостью и с подмостков несли хлесткие выражения. Строгие доказательства сменялись шуткой, за цепью блистательных умозаключений следовали стихи, отвлеченные философские понятия облекались в плоть живых образов. Древние боги и богини прилежно служили его логическим заключениям.

Его возненавидели те, кто множил глупость и служил лицемерию, но он стал дорог тем, кто любил разум, честность и труд. Против Ноланца вздымаются волны неудовольствия, и Джордано надумал отплыть в Англию. Итак, беглый монах, непоседливый вольнодумец, странствующий философ, академик ни одной из существующих академий прибыл в Туманный Альбион. В Оксфорде Бруно рассуждал о душе, но что это была за «душа»! Оставалось только развести руками. Вязались ли его слова с христианскими представлениями о бессмертии? Он говорил о «мировой душе», о жизненном начале, которое присутствует во всем – и в куске дерева, и в человеке. И хотя Бруно постоянно упоминал о боге, бог его растворялся во Вселенной.

В Англии, что и во Франции, в Оксфорде, что и в Сорбонне все та же известная картина! Засилие духовенства – не велика разница католического или англиканского! – и торжество новой схоластики, которую выдают за возрождение науки. Любой педант из крупицы собственной мысли, с головой, набитой салатом из греческих и латинских фраз, считает себя умным и берется как судья одобрять или порицать чужие мнения. Здесь на все своя мерка: верность античным образцам важней оригинальности и свежести решения.

Духовные лица легко получали степени: магистрами и докторами хоть доверху пруд пруди. Докторская степень не свидетельствует о глубине познаний и благородстве ума, а скорее заставляет подозревать в противоположных качествах. Постепенно холодок, с которым встретили незваного пришельца уважаемые доктора, сменился явной враждебностью. Убеждение, что неподвижная Земля лежит в центре Мира, господствовало в Оксфорде по-прежнему безраздельно.

«Нелепейшие выдумки несет этот пришелец, — твердили доктора и магистры. – Он, видите ли, один узрел истину, а остальные пребывают во тьме заблуждений! – Земля движется, Вселенная бесконечна! Мало ли на свете сумасшедших, но зачем же позволять с кафедры нести подобный бред».

Но на лекции Бруно ходило много народу. Даже те, кого возмущали его немыслимые суждения, не могли отказать ему в широте знаний и смелости. Университетское начальство с неприязнью взирало на его успехи. Если бы он ни привез с собой рекомендации сидящих в Лондоне высоких покровителей, которые были даны вслед за рекомендациями французского короля, Наланца не потерпели бы здесь и недели.

Зато у женщин он, остроумный, красивый и пылкий, пользовался неизменным успехом. «О нимфы Англии, прелестные созданья!» – воспевал их Джордано. Им, милым и ласковым женщинам, вдохновлявшим его на чужбине, посвящал он строки, полные страстной признательности.

Однажды, будучи в гостях, Бруно принял участие в игре – гадание по книге Ариосто. Когда настала очередь Джордано открыть наугад страницу, ему выпал стих: «Враг всякого закона, всякой веры…» Ноланец был очень доволен: как хорошо эта строка передает суть его натуры.

В своих рассуждениях Бруно сделал следующий шаг: раз Земля, ничем извне не поддерживаемая и ничем не толкаемая, несется в пространстве лишь благодаря своему внутреннему жизненному началу, то идея эта должна быть распространена и на другие небесные тела. Фиксированные звезды только из-за огромности расстояний кажутся неподвижными: среди них находятся бесчисленные солнца, вокруг которых вращаются Земли. То, что люди их не видят, совершенно не означает, что их не существует. Более того, вероятно, и вокруг Солнца движутся другие планеты, которых мы не знаем. Бруно был убежден, что будущие исследователи обязательно подтвердят его точку зрения. И действительно: Уран открыли в 1781 году, Нептун – в 1846, Плутон – в 1930.

Вот каким провидцем был Джордано Бруно.

И фантазером. Он был убежден, что Луна и другие небесные тела обитаемы. Их жителям тоже кажется, что именно их мир – неподвижный центр Вселенной, вокруг которого вращается все. Но раз и другие миры населены, то почему не общаются их жители? Боги поступили бы очень плохо, если бы лишили обитателей различных миров возможности поддерживать между собой сношения. Не доказывает ли это, что других миров не существует?

Бруно отвергает такое возражение. Надобности в общении с иными мирами он не видит. Ноланец настроен пессимистично. Он слишком хорошо знает во что обошлась человечеству страсть колонизировать новые земли: «Опыт показывает нам, — пишет он, — что для обитателей этого мира лучше всего оказалось то, что природа разделила народы морями и горами; когда же благодаря человеческому искусству были установлены сношения, это стало скорее злом, чем благом, так как из-за этого пороки приумножились гораздо сильнее, чем добродетели».

Бруно пытаясь, найди единомышленников, из Англии переезжает в Германию. Но и там их не находит. И тут получает заманчиво звучащее предложение некоего Джованни Мочениго – отпрыска одного знатнейшего рода в Венеции. Он просит Джордано давать ему уроки. Осенью 1591 года Бруно приехал в Венецию.

Джордано был очень доверчив и доверял свои мысли и взгляды без опаски почти всякому встречному. Его не смущали слова папы Сикста У: «Пусть гнутся от трупов виселицы!», не пугала его циничная усмешка, когда он отправлял людей на казнь. Однажды папе указали на то, что смертный приговор вынесен почти ребенку — ему так мало лет. «Мало? – ответил римский первосвященник. И цинично добавил, – я охотно подарю несколько своих!» Он не отменил казнь.

Мочениго оказался довольно туповатым учеником, но все свои неуспехи свалил на голову учителя. Когда Джордано, утомившись обучать нерадивого, решил покинуть его, ученик написал донос Святой службе, и Джордано Бруно схватили. Он решил бороться за жизнь. Он решил потворствовать представителям инквизиции, «решил благоразумно спрятать истину под притворные одежды». Он сказал: «Да, я несомненно виновен перед церковью, я заблуждался, грешил, множил соблазны, городил, случалось, ересь, но никогда не стремился умышленно нанести ущерб истинной вере. Я сознаю вину и намерен с помощью отцов-инквизиторов в корне изменить жизнь и вернуться на стезю добродетели».

Он умоляет снизойти к его слабости, принять в лоно святой церкви и даровать ему необходимое исцеление. Джордано стоял на коленях, а в душе клокотала ненависть. Лишь бы ему вырваться из тюрьмы, пусть ссылают его в строжайший монастырь, а там он найдет выход – подожжет обитель и сбежит за границу. Но пока ему предстоял переезд в Рим. Там он предстал перед римской инквизицией.

Его вновь встретила сырость темницы, прелая солома вместо тюфяка, жизнь впроголодь, грубость смотрителей. Время – оно тоже палач, оно терзает тело и опустошает душу. Неделя идет за неделей, месяц за месяцем – и никакого сдвига. Приговора не выносят.

Джордано сделал выбор, согласился на отречение, но червь сомнения все сильнее и сильнее стал грызть душу. Ради чего он сдался? Чтобы сохранить жизнь? Но смерть не страшна тому, кто ведал, для чего жил. Ведь он давно знал, что всепоглощающая любовь к истине обратит в пепел его кости, но она же вырвет его у смерти и возвратит ему крылья. Не он ли говорил: героическая смерть в одном столетии дает бессмертие в веках.

Неужели он теперь и впрямь признает дорогие ему мысли зловредной и пагубной ложью? А как он прежде распинался в своей героической любви, любви к истине, которая причиняет столько страданий, но и награждает высочайшим счастьем! Он писал о геройстве безумцев, знающих, что верность истине будет стоить им жизни, и тем ни менее, презирая опасность, неудержимо стремящихся вперед. Он не скупился на презрительные слова, когда писал о низких страстях, что движут людьми, издевался над свинством чувственности, зло пародировал любовные стишки, вульгарным страстям противопоставлял свою божественную одержимость.

Так неужели все это только красивые слова, поэтические преувеличения, и воспетый им героический энтузиазм оказался на деле презренным благоразумием? Ему выпало редкое счастье узреть истину, а он соглашается от нее отречься.

Но следует ли преувеличивать последствия его отречения? Сколько бы ни объявляли, что Ноланец признал свои идеи ложными, Солнце от этого не начнет вращаться вокруг Земли, Вселенная не перестанет быть бесконечной и не исчезнут бесчисленные миры!

Кто в этом мире, полном отступников и приспособленцев, может бросить в него камень? И сотой доли им пережитого хватило бы другим с избытком, чтобы произнести любое отречение. Он же никого не предает. А разве изменить самому себе – это не измена? Предать идеал, к которому всегда стремился, не предательство?

Разве может он уподобиться тому, о ком с презрением сказал один из богословов: «Человек – семя, подверженное гниению, собрание мерзостей, пища червей. Только ложь и гнев принадлежат в человеке ему самому».

Он не хочет оказаться подобным слепому кроту, сдавшемуся во власть неукротимого рока. Тупая вера превращает людей в ослов. Стянув пять пальцев в одно копыто, они не могут сорвать запретный плод с древа познания или, подобно Прометею, похитить небесный огонь, чтобы зажечь им свет разума.

Да, как бы это не претило его натуре, ему неоднократно приходилось идти на компромиссы. Человек может поступиться многим, но беда, коль он не разглядит рубеж и поступится слишком многим – жизнь его рискует потерять всякий смысл.

Он сделал выбор. Он не отречется.

Его тяжко пытали. Но пытки не вырвали отречения от истин. Откуда в Джордано взялось столько сил? Он совсем не походил на атлета: иссушенный заключением, худой, слабый человек. Ему было сорок четыре года, когда его схватили, сейчас ему пятьдесят один. Он плохо видит и мало похож на того бурного, жизнерадостного Ноланца, к которому так милостивы были женщины.

Не год и не два, уже семь долгих лет ведет Джордано борьбу. Он упорно держится когда совсем бывает уже нет мочи, пересиливает собственные недуги, напряжением воли укрощает боль, подавляет отчаяние. Он вынес пытки, один рассказ о которых вогнал бы других в трепет и заставил согласиться на все. Семь лет дышал он смрадом камер, страдал то от духоты, то от холода. Сырость без пощады грызла его кости, кожа его стала отливать зеленью, словно бы въелась в нее плесень. По каменным плитам темницы отшагал он бесчисленные мили, знал цепи, приноравливался к кандалам, радовался, презирая себя, тюремной похлебке и удивлялся хорошему хлебу, который давали на пасху и рождество.

Семь лет другие люди наслаждались свободой, даже не задумываясь над ее ценностью, ходили по цветущей земле, любовались морем на закате, подставляли лицо ветру, щедрому солнцу, каплям благодатного дождя, видели над собой весь небосвод во всем его великолепии, а не только краешек, кощунственно перечеркнутый решеткой темницы.

Неожиданно для инквизиторов Бруно подал на имя папы заявление, в котором нашел в себе силы поднять бунт, отказавшись отрекаться от своих истин. Поданное им бунтарское заявление со всей очевидностью показало, что по сути своей он особенно опасный злодей, закоренелый вероотступник.

А Бруно в это время вспоминал свои слова: «Для людей героического духа все обращается во благо, и они умеют использовать плен как плод большой свободы, а поражение превратить в высокую победу».

Оглашение приговора состоялось 8 февраля 1600 года. Прошло почти восемь лет жизни в застенках. Решительным и грозным было лицо Джордано, когда он, обратившись к своим судьям, воскликнул:

— Вы с большим страхом объявляете мне приговор, чем я выслушиваю его!

Перед рассветом Джордано обрядили в позорное рубище еретика. Язык зажали в особые тиски, чтобы богохульник не совращал народ своими ядовитыми речами. Процессия шла медленно, шаркали ногами заспанные и равнодушные монахи. Потом они запели погребальные молитвы.

Он встретил смерть с редким мужеством. Его сожгли на площади с названием Поле цветов. Умирающему в муках, протянули на древке распятие – он сверкнул глазами и гневно отвернул лицо. Дедалов сын себя падением не обесславил.

Ноланскую философию нельзя уничтожить.

Джордано Бруно не предал своего девиза: «Лучше достойная и героическая смерть, чем недостойный и подлый триумф». (А. Штекли)

На той площади, где сожгли Ноланца потомки поставили ему памятник, на пьедестале которого начертано: «Джордано Бруно – от века, который он предвидел».

Вслед за Джордано Галилео Галилей вступил в борьбу со схоластикой, и тоже попал в цепкие лапы инквизиции. Поступив благоразумно, он отрекся от истины, но это ничего не изменило.

Земля вертится так же, как вертелась и раньше. А Вселенная бесконечна.

31 октября 2004 года

Используемая литература.

1. Детская энциклопедия. Изд-во «Аванта +» Москва 1997 год.

2. «Всемирная история» 9 том. 10 том. Минск Изд-во «Литература» 1996 год.

3. Д. Боккаччо «Декамерон» Вступительная статья А. Штейна. Москва Изд-во «ННН» 1994 год.

4. Д. Боккаччо «Амето». Вступительная статья Р. Хлодовского. Москва Изд-во «Художественная литература» 1972 год.

5. Д. Боккаччо «Малые произведения» Ленинград Изд-во «Художественная литература» 1975 год.

6. Ф. Петрарка. «Произведения Петрарки» Вступительная статья О. Дорофеева. Москва Изд-во «Росад» 1997 год.

7. Ф. Петрарка. «Лирика» Москва Изд-во «Правда» 1989 год.

8. Лудовико Ариосто. «Неистовый Роланд» Вступительная статья М. Андреева. Москва Изд-во «Наука» 1993 год.

9. Е. Мелентьева. «Джотто – флорентинец» Алма-Ата Изд-во «Фнер» 1988 год.

10. С. Андреев «Донателло» Москва. Изд-во «Знание» 1986 год.

11. Е. Мелентьева «Донателло» Алма-Ата Изд-во «Фнер» 1990 год.

12. Т. Тассо «Освобожденный Иерусалим» Научная дешевая библиотека. (Дореволюционное издание)

13. Т. Тассо «Аминта». Вступительная статья М. Эйхенгольца. Москва. Государственное изд-во 1921 год.

14. Леонардо да Винчи «Суждения» Москва Изд-во «Эксмо-Пресс» 1999 год.

15. Д. Мережковский «Воскресшие боги» (Леонардо да Винчи) Москва Изд-во «Правда» 1990 год.

16. И. Стоун «Микеланджело» Ростов-на-Дону Изд-во «Феникс» Москва Изд-во «Зевс» 1997 год.

17. М. Буонарроти «Неизмеримы гения деянья» Москва Изд-во «Летопись» 1997 год.

18. А. Дживелегов «Леонардо да Винчи» Москва Изд-во «Искусство» 1998 год.

19. А. Гостев «Леонардо да Винчи» Москва Изд-во «Молодая гвардия» 1982 год.

20. Р. Роллан «Жизнь Микеланджело» Минск. Изд-во «Высшая школа». 1985 год.

21. Д. Вазари «Избранные жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих». Москва. Изд-во «Астрель АСТ» 2001 год.

22. Е. Богат «Мир Леонардо» Москва Изд-во «Детская литература» 1989 год.

23. Р. Кристофанелли «Дневник Микеланджело Неистового» Москва Изд-во «Прогресс» 1980 год.

24. М. Оливари «Донателло» Италия Изд-во «Слово» 1995 год.

25. В. Гарибальди «Перуджино» Москва Изд-во «Слово» 1999 год.

26. Б. Челлини «Жизнь Бенвенуто Челлини» Москва Изд-во «Художественная литература» 1987 год.

27. К. Шульц «Камень и боль» Вступительная статья Д. Горбова. Москва Изд-во «Художественная литература» 1967 год.

28. А. Алтаев «Рафаэль» Москва. Изд-во «Московский рабочий» 1995 год.

29. Ш. Розенталь «Тициан» Ленинград. Изд-во «Искусство». 1940 год.

30. Н. Поцци «Тициан» Москва Изд-во «Искусство» 1981 год.

31. А. Волков «Скитания» Москва АО «Столетие» АО «Международная книга» 1995 год.

32. А. Штекли «Джордано Бруно» Москва Изд-во «Молодая гвардия» 1964 год.

33. А. Горфункель «Джордано Бруно» Москва Изд-во «Мысль» 1973 год.

34. «Европейские поэты Возрождения» Вступительная статья Р. Самарина Москва. Изд-во «Художественная литература» 1974 год.

35. «Европейская новелла Возрождения» Москва Изд-во «Художественная литература» 1974 год.

36. И. Муромов «100 великих авантюристов» Москва Изд-во «Вече» 1999 год.

37. И.В.&nbsp;Гете «Торквадо Тассо» Москва Изд-во «Правда» 1985 год.

38. П. Зюскинд «Парфюмер» Санкт-Петербург Изд-во «Азбука-классика» 2002 год.

39. А. Геласимов «Жанна».

40. Р. Роллан «Жизнь Микеланджело» Москва Изд-во «Художественная литература» 1954 год.