Некоторые представители литературы французского Возрождения и ее писатель Франсуа Рабле со своим детищем «Гаргантюа и Пантагрюэль».


</p> <p>Некоторые представители литературы французского Возрождения и ее писатель Франсуа Рабле со своим детищем «Гаргантюа и Пантагрюэль».</p> <p>

Гуманистическим центром французского Возрождения в первой половине ХУ1 века стал литературный кружок, разместившийся в дворцовых палатах. Организовала его Маргарита Наваррская, родная сестра короля Франциска 1, покровительствовшего гугенотам и враждовавшего с Папой Римским. Благодаря политике брата и собственным убеждениям Маргарита делала много доброго по отношению к приговоренным к сожжению протестантам. Она спасала их от жестоких рук Священной Римской Империи и ее приспешников. Истинным ее руководителем был Иисус. Маргарита писала:


Бог дал нам в пастыри Христа –
К иным владыкам мне ль стремится?
Я хлебом бытия сыта, —
На пищу смерти мне ль прельститься?
Меня хранит его десница, —
Мне ль верить собственной руке?
Мое спасенье в нем таиться, —
Мне ль стоить веру на песке?
Лишь на Христа надеюсь я, —
Не отступлюсь ни впредь, ни ныне.
Он сила, мощь и власть моя, —
Так припаду ль к иной святыне?
Он духа моего твердыня, —
Как я могу его забыть?

Блестяще образованная и не менее одаренная от природы, Маргарита Наваррская создала сборник новелл, написанный в подражание «Декамерону» Боккаччо. Ее герои – это десять кавалеров и дам, которых задержал в пути проливной ливень, и они вынуждены были укрыться в одном из замков, где развлекали себя различными занимательными историями, дабы веселее провести время.

Важнейшим отличием сборника Маргариты от сборника Боккаччо стало то, что ее новеллы были основаны на реальных событиях: забавных случаях из придворной жизни, любовных похождениях, в которых часто под псевдонимом выступал ее брат, известный волокита того времени. Таким образом писательнице королевских кровей удалось отойти от так называемых «бродячих» сюжетов, кочевавших на протяжении столетий из одного сборника в другой и успевших уже набить читателю основательную оскомину.

Вот одна из морализаторских новелл Маргариты Наваррской о благородной женщине.

«В городе жил некий погонщик мулов. Был он на службе у королевы Наваррской. Однажды погонщик мулов отправился из дома, чтобы получить свое жалование, жена же его осталась одна. Один из их работников был давно уже до безумия влюблен в нее и, в конце концов, как-то раз не выдержал и открыл ей свою любовь. Но, как и подобает женщине целомудренной, она встретила его весьма нелюбезно и даже пригрозила, что скажет об этом мужу и попросит, чтобы тот его побил и выгнал из дому.

После этого работник больше ни слова не говорил о своей любви. Огонь этот он хранил в тайне в своем сердце до того самого дня, когда хозяин его снова уехал. Тогда ему пришло в голову, что он может силою овладеть той, которая была глуха ко всем доказательствам его любви и ко всем его мольбам.

Вечером, едва только ничего не подозревавшая женщина уснула, как работник, в одной ночной рубашке, и держа в руке обнаженную шпагу, проник в комнату и забрался в кровать к своей хозяйке. Увидев его около себя, та сразу же соскочила с постели и, будучи женщиной честной, старалась его образумить, как только могла. Ему же язык мулов был бы в эту минуту понятнее самой разумной человеческой речи, — он оказался до такой степени охвачен плотской страстью, что стал еще большим скотом, чем те животные, с которыми столько времени пробыл.

Видя, что женщина никак не дается ему в руки и что она достаточно сильна, насильник отчаялся завладеть ею живой и решил использовать последнее средство: он изо всей силой ударил ее шпагой по спине, думая, что жестокая боль принудит ее сдаться. Случилось, однако, совсем другое. Точно так же, как истый воин, завидев кровь, разгорается еще больше и хочет отомстить врагам и стяжать себе славу, так и у этой целомудренной женщины слово прибавилось сил: она вырывалась из рук негодяя, убежала от него и продолжала с еще большим рвением увещевать его, стараясь, чтобы он понял всю низость своих побуждений. Однако тот был так разъярен, что не слышал ее слов и нанес ей еще несколько жестоких ударов.

До тех пор, пока несчастная женщина держалась на ногах, она еще пыталась от него убежать. А когда уже совсем ослабела и почувствовала, что смерть близка, возвела очи к небесам, сложила руки и обратилась с молитвою к богу, наделявшему ее силою, добродетелью, целомудрием и терпением, моля его узреть ту кровь, которая была пролита, дабы не ослушаться его велений и в память о крови, пролитой его сыном, способной, как она твердо верила, смыть всякое зло. И со словами: «Господи, прими душу, искупленную милосердием твоим», — упала. Негодяй отнял у нее силою то, что защищать она уже не могла.

Когда к умирающей пришел священник, он стал спрашивать, верит ли она и надеется ли на то, что Иисус Христос один может даровать ей спасение души, она ответила, что умирает она настоящей христианкой.

Вот так, с радостью на лице, с глазами, воздетыми к небесам, эта женщина отдала свое целомудренное тело земле, а душу – господу. Мученицу целомудрия погребли в церкви и все порядочные женщины собрались отдать ей последний долг и чувствовали себя счастливыми, что именно в их числе оказалась столь добродетельная жена. Женщины же легкомысленные и ветреные, видя, сколько почестей воздают ее телу, прониклись уважением к ней и решили с тех пор вести себя иначе».

Крупнейший поэт того времени Клеман Маро, входивший в придворный литературный кружок, посвятил Маргарите Наваррской свои стихи:


Как раб, я предан госпоже, чья плоть
Стыдлива, непорочна и прекрасна,
В чьем сердце постоянство побороть
Ни радости, ни горести не властны;
С чьим разуменьем ангельским напрасно
Соперничать бы тщился ум людей.
На свете нет чудовища странней –
Такому слову не дивитесь вчуже,
Затем, что тело женщины у ней,
Но разум ангела и сердце мужа.

В литературный кружок входил писатель Бонавентура Деперье. Главной его книгой стало вольнодумное сатирическое сочинение «Кимвал мира», которое было настолько строго принято обществом, что даже Маргарите не удалось избавить автора от весьма крупных неприятностей. Он же и автор сборника новелл «Новые забавы и веселые разговоры», в которых отсутствовали морализаторство и назидание.

Вот новелла о трех сестрах, которые хорошо погуляли до брака.

«Жил когда-то один богатый и знатный дворянин, да вот только немного больше, чем следует, падок оказался на увеселения. У него было три прелестных обворожительных дочери в возрасте, когда уже самая младшая ждала битвы один на один. Девушки рано остались без матери. Не будучи еще старым, отец продолжал держаться своих добрых обычаев: собирал в своем доме всякие веселые сборища, устраивал балы и задавал пиры. А так как он был от природы человеком снисходительным и легкомысленным и не очень заботился о своих домашних делах, то его дочери могли совершенно свободно забавляться с молодыми дворянами, которые обычно беседуют с девицами не о вздорожании хлеба и не о политике.

Кроме того, отец, как и все люди, не чуждался любовных забав, и это давало его дочерям право позволять влюбляться в себя а также и любить самим, ибо, имея доброе сердце и гордясь своим благородным происхождением, они считали неблагородным и невежливым позволять любить себя и не отвечать тем же.

А посему ежедневно и ежечасно преследуемые вздохами и ласками, они сжалились над своими поклонниками и начали с ними забавляться в уединенных местах. Этими забавами девицы так увлеклись, что вскоре обнаружились их последствия. Старшая, самая зрелая и бойкая, не доглядела, как у нее начал пухнуть живот, и, спохватившись, когда уже было поздно, изрядно струхнула, ибо не знала, каким образом удержать это в тайне.

Ведь сие случилось в доме, где нет маменек, следящих за тем, чтобы дочери не попали в такую беду, и уж на худой конец умеющих устранить неприятные последствия подобных случайностей. И вот дочь, не зная у кого попросить совета и не смея удалиться из общества без позволения отца, была вынуждена поведать ему о своем горе.

Услышав эту новость, отец вначале опечалился, но так как он принадлежал к разряду тех счастливцев, которые не принимают огорчения слишком близко к сердцу, то скоро успокоился. По правде говоря, терзаться несчастьем после того, как оно уже случилось, не значит ли его усугублять? Под предлогом болезни он немедленно отправил старшую дочь за несколько миль от дома к одной из своих теток – пусть погостит у нее, пока не выйдут ножки.

Но одно несчастье всегда влечет за собой другое, и в то время, когда старшая заканчивала свои дела, средняя начинала. И у нее потяжелело на сердце, то бишь во чреве, и отец тоже узнал об этом. «Ну и слава богу, — сказал он. – Пусть человеческий род умножается! Мы ведь тоже когда-то родились». Амур свое дело знает, от него не убежишь.


Вышел на праздник юный проказник,
Без упоенья и слез,
В день изобилья новые крылья
Сплел он из лилий и роз.
Сладости любит, но лишь пригубит –
Вмиг улетает, пострел,
В этой сияющей праздничной гуще
Мечет он молнии стрел.
Сколько ни встретит, в каждого метит,
В сердце стремится попасть.
Лучник умелый шлет свои стрелы,
Яд их погибельный – страсть.

Отправился дворянин к младшей дочери, заподозрив и ее. Та еще не была беременна, хотя и исполняла свой долг, как умела. Однако же приспело время придумать какой-нибудь выход и из этого неприятного положения, и он понял: самый лучший выход – это выдать дочерей как можно быстрее замуж.

Но дворянин понимал также, что это не так уж и просто, ибо выдать их за соседей было невозможно. Женить их на их виновниках тоже было нельзя, потому что ведь возможно, что в этом деле участвовало не по одному лиходею, а больше: может быть, один мастерил ножки, другой – ушки, а кто-нибудь третий – носик. Чего не бывает на свете? Поэтому отец решил поискать женихов где-нибудь на стороне, и так как весельчакам и хлебосолам всегда везет, то его поиски вскоре увенчались успехом: он сошелся с одним богатым дворянином в Бретани, у которого было трое рослых молодцов-сыновей. Дело кончилось тем, что все три свадьбы сыграли одновременно.

Накануне свадеб отец позвал к себе дочерей и сказал им: «Все вы знаете, какую сделали ошибку и сколько доставили мне хлопот. Если бы я был строгим отцом, я отказался бы признавать вас своими дочерьми и лишил бы вас прав на мои владения. Но я решил, что лучше принять на себя один раз заботы и поправить дело, нежели причинять вам горе и жалеть о вашем глупом поступке всю жизнь. Постарайтесь оказать вашим женихам хороший прием, не робейте, и вы не пропадете. Если они что-нибудь заметят – черт с ними. Когда же ваше дело устроится, вы ведь не будите с ними церемониться, не так ли?»

Все дочери улыбнулись и ответили: «Именно так». Отец ответил: «Я обещаю вам забыть ваши прошлые ошибки, а чтобы вы были смелее, я прибавлю еще двести экю той, кто из вас сумеет лучше всех ответить своему жениху в первую ночь».

По окончанию свадебного бала все три девы легли со своими женихами в постели. Жених самой старшей, лаская ее, обнаружил на животе небольшую складку. Он догадался, что его надули. «Ого! – сказал он. – Птички-то уже вылетели!». А невеста, весьма довольная, ответила: «Ступайте сами в гнездо». Такова одна!

Жених второй сестры, глядя на нее, нашел, что живот у нее несколько кругловат. «Как? – сказал он. – Амбар уже полнехонек?» — «Постучите в дверь, пущу», — ответила невеста. Вот уже и две!

Жених третьей сестры, забавляясь с нею, вскоре понял, что он не первый. «Дорожка проторена!» – сказал он. – «Зато не заблудитесь!» – ответила младшая сестрица. Вот и все три!

Ночь прошла. На другой день они пришли к отцу и поочередно доложили ему обо всем происшедшем. Он остался доволен и наградил всех».

А вот новелла о деревенской драке.

«Жители одной деревни с общего одобрения порешили, что в ближайшее воскресенье они как следует всыплют нахалам другой деревни. И вот в воскресенье все собрались у харчевни, вооружившись чем попало: один притащил железный прут, другой вилы, тот явился с серпом на длинной рукоятке, этот прихватил пику, у кого-то в руках была суковатая дубина, у кого-то остроконечный кол, кочерга, а то и коромысло: кто-то разыскал ржавое копье еще древних времен, словом сказать, всякого оборонительного и наступательного оружия было вдоволь.

Изрядно выпив для храбрости, селяне построились в боевой порядок и тронулись в путь, распаленные хмелем, твердо решив показать противнику, где раки зимуют. Так продвигались вперед наши вояки, а жители другой деревни, думавшие о них не больше, чем о прошлогоднем снеге, могли бы легко услышать шум, ибо пришельцы галдели, громко гоготали и похвалялись:

— Братцы, ведь мы, как известно, идем туда не четки перебирать. Пусть каждый покажет, на что он годен, ну, а уж там дело само пойдет!

Пришельцы-чужаки стали зло потешаться над жителями деревни, говоря, что никто, мол, из здешних хвастунов теперь и кашлянуть не посмеет, если даже слопает целый мешок перьев. Тут жители деревни поняли, что им следовало бы дать отпор нахалам, но они тем ни менее тишком да молчком отступили. Видали ли вы когда, как собака, стянув кусок сала и заметив, что ее увидели, словно бы признает свою вину и убегает трусцой, поджав хвост и все время оглядываясь? Точно так же повели себя и жители деревни. Впрочем, они тут же одумались и собрались с духом, понявши, какое ужасное оскорбление нанесли им пришельцы, бросив вызов на пороге их дома. При одной мысли об этом к ним вернулись храбрость и мужество.

Тут драка пошла наотмашь. В бой кроме вышеупомянутых предметов вступили и камни. Надобно заметить, что женщины из обоих деревень вскоре услышали шум и вопли и тут же решили пойти поглядеть, что же такое происходит и творится. Увидя, что их незадачливые муженьки сцепились намертво, тоже начали швыряться тем, что под ноги подворачивалось.

Поблизости, как на грех, оказался некий хват, глазевший на сию схватку и он, чтобы посмеяться над женщинами, крикнул, что, дескать, нипочем нельзя ловко метать камни, не вскидывая задом. Услыхав это, крестьянки с досады начали изо всех сил молотить друг дружку кулаками, разбивать носы в кровь, таскать за волосы, волочить по земле, царапаться, кусаться, срывать одна у другой платки, словом сказать, безжалостно сводить счеты, на что женщины, как известно, великие мастерицы.

Заметив, что уже смеркается, сии амазонки вернулись каждая под свой стяг, и тут обнаружилось, что ни у одной не осталось на голове ни платка, ни сетки, лица у всех были расцарапаны в кровь, уши едва не вырваны с корнем, волосы свисали, как нечесаная пакля, а платья обратились в лохмотья. Тогда они начали безбожно поносить друг друга, крича во всю мочь: «Шлюхи, гулящие девки, торговки тухлой требухой, ведьмы, беззубые чертовки, злыдни, паскуды, воровки, мошенницы, мерзавки, колдуньи, подлюги, грязные свиньи, суки, толстозадые бабищи, дри…ньи, сопливицы, гниды, вшивицы, слюнявые рожи, замарахи, спесивые дуры, гнусные стервы, недотепы, ржавые пищали, солдатские подстилки, сводни, бестолковые баламутки, бесстыжие нахалки, вонючки, замшелые кислены, облезлые образины, наглые морды, продажные потаскухи!»

И так эти богини орали да голосили, что весь лес гудел от их крика. В конечном итоге, по правде сказать, трудно рассудить, какая же в конце концов одержала победу».

А вот новелла о сапожнике, который был печален всего два раза в жизни.

«В Париже, в своей хижине жил сапожник Блондо. Он весело трудился, зарабатывая себе на кусок хлеба починкой башмаков, и больше всего в мире любил хорошее вино, в котором был большим знатоком и авторитетом для своих заказчиков. Как только где-нибудь по близости появлялось хорошее вино, он непременно его отведывал и радовался всей душой, если его было вдоволь. С утра до вечера распевал он песни и веселил соседей.

И за всю свою жизнь он был грустным всего два раза.

Первый раз, когда нашел где-то в старой каменной стене большой чугунок со старинными серебряными монетами неизвестного для него достоинства. С этого дня он загрустил, замолк и стал думать только о своем чугунке с побрякушками. Сапожник рассуждал про себя: «Это – деньги неходячие. Мне не дадут за них ни хлеба, ни вина. Если я покажу их ювелирам, то они на меня донесут или потребуют из них себе долю и не дадут мне из них и половины того, что они стоят».

Затем он стал думать, что плохо спрятал монеты, беспокоился, как бы их не украли, и поминутно ходил смотреть, лежат ли они на месте. Он испытывал неимоверные муки, пока его не осенила хорошая мысль: «Как? – сказал он. – Я только и думаю о своем горшке. Глядя на меня, люди начинают подозревать, что у меня что-то случилось. Ба! К черту этот горшок! Он принес мне только одно горе!»

И действительно, когда сапожник взял свой чугунок за бока и швырнул его в реку, то вместе с ним утонула и его печаль.

В другой раз много огорчений причинил ему один живший напротив него господин. У него была маленькая обезьянка, которая приносила бедному сапожнику много убытков. Она подсматривала, как Блондо резал кожи, и когда тот отлучался, забиралась к нему в хижину и, взяв его нож, начинала так же, как он, резать его кожи. Эти проделки сильно сердили сапожника, но он не смел наказать разбойницу, потому что боялся ее хозяина.

Наконец, когда ему стало уже совсем невтерпеж, он решил ее проучить. Заметил, что обезьяна имела обыкновение в точности подражать всем его действиям. Однажды Блондо взял свой нож, наточил его как бритву, и, когда обезьяна показалась на своем наблюдательном посту, он приложил нож к своему горлу и начал водить им взад и вперед, словно хотел им зарезаться. Затем положил нож и ушел обедать.

Обезьяна, обрадовавшись новому развлечению, тотчас же схватила нож, поднесла его к горлу и начала водить им взад и вперед, и так как нож был очень острый, она распорола себе горло и испустила дух. Таким образом Блондо без всяких неприятных для себя последствий отомстил этой обезьяне и по-прежнему стал петь песни и есть с большим аппетитом. Так он и жил до самой своей смерти».

Жизнерадостного, неунывающего представителя французского народа представил нам Бонавентура Деперье. Это настроение подхватил и Франсуа Рабле.

Родился он в небогатой семье, и чтобы не быть там лишним голодным ртом, его отдали на воспитание в монастырь. Такая оказия случалась со многими мальчишками-бедняками. Монастырь тот, как на беду, принадлежал францисканскому ордеру нищенствующих братьев, которые отнюдь не приветствовали излишнего рвения в учебе, а провозглашали: «Пусть не стараются люди необразованные приобрести образование». Жизненный лозунг Франсуа имел диаметрально противоположную направленность – он жаждал знаний.

Вскоре будущий писатель ушел в монастырь к бенедиктинцам. Этот орден не только поощрял стремление к знаниям, но и скрупулезно собирал их. Каждому монаху вменялось в обязанность переписывать рукописи древних авторов, благодаря чему человечество не своем пути не потеряло многие творения античных философов, поэтов и писателей.

Автор, рассказавший миру о двух обжорах, сам был человеком не богатым, но весьма и весьма сообразительным. Рассказывают про него, что однажды Франсуа Рабле, путешествуя, остался без копейки в кармане. Он нашел остроумный способ вернуться в Париж: сделал пакетик и положил туда сахар, а на пакетике написал: «Яд для короля». Пакетик же оставил на видном месте. Слуга гостиницы прочитал надпись и ужаснулся. Он тотчас вызвал полицию. Рабле арестовали и прямым ходом выслали в Париж. Попав в руки правосудия, он рассказал обо всем судье и для доказательства съел!яд». Судья рассмеялся и отпустил «отравителя короля».

Бывший монах, страстно увлекшийся медициной и умевший облегчать страдания несчастных больных людей, неожиданно написал книгу о добродушных великанах-обжорах Гаргантюа и Пантагрюэле. Сам автор этого ядреного и забористого ярмарочного произведения внешне никоим образом не походил на своих героев. Франсуа Рабле был худощавым человеком с доброжелательным интеллигентным лицом, на котором прекрасны были грустные, задумчивые темные глаза.

Сюжет Рабле заимствовал из так называемых «народных книг» — средневековых мистерий на площадях, где Пантагрюэль был дьяволенком, утаскивающим в ад тех, кто чрезмерно злоупотреблял горячительными напитками.

Парадоксальность истории судьбы книги была удивительна. Ее называли Анти-Библией, наставляющей людей в разврате, она регулярно вносилась во все Индексы запрещенных книг, и в то же время оказывалась обязательной принадлежностью многих библиотек.

Читать Рабле и владеть его книгой считалось грехом. Но – не согрешишь, не покаешься. Вот что писал один образованный человек: «У меня долго находилась книга Рабле, но не моя: мне дал ее почитать господин Гийе. Каждый год он каялся на исповеди, что имеет книги Рабле, но не в доме, а я – что у меня она есть, но чужая».

Франсуа Рабле, как бакалавр медицины, ставил клистиры не только в прямом смысле слова, отдельным представителям общества, но в своей сатирической книге и в переносном всему обществу в целом. На первый взгляд кажется, что книга содержит одни лишь несуразные нелепости, грубоватые дурачества и разные уморительные небывальщины, однако под их оболочкой скрывается ценнейшая «мозговая субстанция» — пристальный взгляд на жизнь и вдумчивое осмысление увиденного.

В первых строках своей книги писатель обращается к своему читателю:

«Достославные пьяницы и вы досточтимые венерики, ибо вам, а не кому другому посвящаются эти писания. В диалоге Платона под названием „Пир“» восхваляется Сократ, поистине всем философам философ, которого сравнили, между прочим, с силенами, то есть драгоценными ларчиками; сверху на них нарисованы смешные и забавные фигурки, как, например, гарпии, сатиры, взнузданные гуси, рогатые зайцы, утки под вьючным седлом, крылатые козлы, олени в упряжке и разные другие занятные картинки, вызывающие у людей смех. А внутри хранились редкие снадобья, как-то: бальзам, амбра, мускус, порошки из драгоценных камней и прочее тому подобное.

Таков и был Сократ: если бы вы обратили внимание только на его наружность и стали судить по его внешнему виду, вы не дали бы за него и ломаного гроша – до того он был некрасив: нос у него был курносый, глядел он исподлобья, выражение лица тупое, нрав простой, одежда грубая, жил он в бедности, на женщин ему не везло, не был он способен ни к какому роду государственной службы, любил посмеяться, не дурак был выпить, любил подтрунить, скрывая этим божественную свою мудрость.

Но откройте этот ларец – и вы найдете внутри дивное, бесценное снадобье: живость мысли сверхъестественную, добродетель изумительную, мужество неодолимое, жизнерадостность неизменную, твердость духа несокрушимую и презрение необычайное ко всему, из-за чего смертные так много хлопочут, суетятся, трудятся и воюют.

А теперь раскройте мою книгу и вдумайтесь хорошенько, о чем в ней говорится. Вы там найдете вещи довольно забавные, но постарайтесь истолковать их в более высоком смысле. Случалось ли вам видеть собаку, нашедшую мозговую кость? Если видели, то могли заметить, с каким благоговением она сторожит эту кость, как ревниво ее охраняет, с каким смаком разгрызает, как старательно высасывает. Каких благ она ожидает? Решительно никаких кроме капельки мозга. Правда, эта «капелька» много слаще другого, ибо, как говорит Гален Ш о назначении частей тела, мозг – это совершеннейший род пищи, какою нас одаряет природа.

По примеру вышеупомянутой собаки вам надлежит быть мудрыми, дабы унюхать, почуять и оценить эти превосходные, эти лакомые книги, быть стремительными в гоне и бесстрашными в хватке. Затем после прилежного чтения и долгих размышлений, вам надлежит разгрызть кость и высосать оттуда мозговую субстанцию, и вы можете быть совершенно уверены, что станете от этого чтения и отважнее и умнее, ибо в книге моей вы обнаружите некое, доступное лишь избранным, учение, которое откроет вам величайшие таинства и страшные тайны, касающиеся нашей религии, равно как политики и домоводства. Хотя я, когда все это сочинял, думал об этом столько же, сколько насчет того, чтобы выпить и закусить.

Один паршивец сказал о моих книгах, что от них пахнет не столько елеем, сколько вином, — а, да ну его в задницу! Насколько же запах вина соблазнительнее, пленительнее, восхитительнее, животворнее и тоньше, чем запах елея! И если про меня станут говорить, что на вино я трачу больше, чем на масло, я возгоржусь так же, как Демосфен, когда про него говорили, что на масло он тратит больше, чем на вино. Когда про меня толкуют и говорят, что я выпить горазд и бутылке не враг – это для меня наивысшая похвала; благодаря этой славе я желанный гость в любой приятной компании пантагрюэлистов.

Итак, начнем. Давно появились на свете первые великаны, и первым по прямой линии произошел от них Гаргантюа, отец Пантагрюэля. Родословная великанов была хорошо известна, и дай бог, чтоб у каждого было так: родословная известна от Ноева ковчега до наших дней! Я полагаю, что многие из нынешних императоров, королей, герцогов, князей и пап произошли от каких-нибудь мелких торговцев реликвиями, и наоборот, немало жалких и убогих побирушек из богаделен являются прямыми потомками великих королей и императоров.

Что касается меня, то я, уж верно, происхожу от какого-нибудь богатого короля, ибо не родился на свет еще такой человек, который сильнее меня желал бы стать королем и разбогатеть, — для того, чтобы пировать, ничего не делать, ни о чем не заботиться и щедрой рукой одаривать своих приятелей и всех порядочных и просвещенных людей.

Ибо


Старо или ново, не знаю даже примерно,
Но дивное, право, слово, изобретенье – таверна.
Туда прихожу, алкая: на выбор – разные вина;
Отмерят, нальют, опрокину, плачу – и пошел, напевая.
Можно хвалить бы вечно
Блаженство, Инес, такое,
В одном лишь вижу плохое –
Что слишком оно быстротечно.
Что нам теперь подадут? Салат и закуску съели.
Госпожа колбаса? Неужели? Приветствую ваш дебют!
В каком же соку и силе! Как стянута, как дородна!
Сдается, Инес, ей угодно,
Чтоб тотчас мы к ней приступили.
Входи, кровяная, нут-ка, дорожка узка, осторожно…
Воду в вино? Невозможно! Инес, не обидь желудка.
Налей вина поскорее, чтоб кушаньям вкуса придать;
Храни тебя бог, не сыскать мне ученицы мудрее.
Еще колбасы подай-ка, такую бросать не дело.
Во рту прямо все сгорело – С лучком, с чесночком, негодяйка!
Чувства во мне закипают от такого блаженства. А ты?
Впрочем, твои черты удовольствие выражают.
Я рад, хоть шумит в голове, но не думай, что я шучу:
Ты одну ведь зажгла свечу, почему же их сделалось две?
Впрочем, там, где питье и еда вопросов не задают:
Когда так здорово пьют, размножаются свечи всегда.
Попробуем тот кувшин: небесный в нем, знаю, ликер;
Лучшим он даст отпор из самых отборных вин.
Нежен-то как, прозрачен! Приятно как горьковат!
Приятный какой аромат! Ну до чего ж удачен! (Бальтасар де Алькасар)

Отец Гаргантюа Грангузье в свое время был большой шутник, по тогдашнему обычаю пил непременно до дна и любил закусить солененьким. Уже в зрелом возрасте он женился на Гаргамелле, дочери короля мотыльков, девице из себя видной и пригожей, и частенько составляли они вместе животное о двух спинах и весело терлись друг о друга своими телесами, вследствие чего Гаргамелла зачала хорошего сына и проносила его одиннадцать месяцев.

Должно заметить, что женщины вполне могут столько времени носить младенцев в своем чреве, и даже еще больше, особливо если это что-нибудь из ряда вон выходящее, кому назначены в удел великие подвиги. Так, Гомер говорит, что младенец, коего нимфа понесла от Нептуна, родила через двенадцать месяцев. По той же причине Юпитер продлил ночь, проведенную с Алкменой, до сорока восьми часов, а ведь в меньший срок ему не удалось бы выковать Геркулеса, избавившего мир от чудищ и тиранов.

Вот при каких обстоятельствах и каким образом родила Гаргамелла; если же вы этому не поверите, пусть у вас выпадет кишка. У Гаргамеллы кишка выпала третьего февраля, после обеда, от того что она съела слишком много потрохов.

Так вот, к празднику зарезали триста шестьдесят семь тысяч четырнадцать жирных волов, и решено было их засолить – с таким расчетом, чтобы к весеннему сезону мяса оказалось вдоволь и чтобы перед обедом всегда можно было приложиться к солененькому. Требухи, сами понимаете, получилось предостаточно, да еще такой вкусной, что все ели и пальчики облизывали Но вот в чем закорючка: ее нельзя долго хранить, она начинает портиться, а уж это на что же хуже! Ну и решили все сразу слопать, чтобы ничего не пропадало. Тогда и созвали всех окрестных обитателей.

Добряк Грангузье взыграл духом и распорядился, чтобы угощение было на славу. Жене он все-таки сказал, чтобы она не очень-то налегала, потому что она уже на сносях, а потроха – пища тяжелая. «Кишок без дерьма не бывает», — промолвил он. Однако же, не взирая на предостережения Гаргамелла съела этих самых кишок шестнадцать бочек, два бочонка и шесть горшков. Ну и раздуло же ее от содержимого этих кишок!

После обеда все повалили гурьбой на густую траву и под звуки нежных волынок пустились в пляс, да такое пошло веселье, что любо-дорого было смотреть. Потом рассудили за благо подзакусить прямо на свежем воздухе. Тут бутылочки взад-вперед заходили, окорочка заплясали, стаканчики запорхали, кувшинчики зазвенели.

— Наливай!

— Подавай!

— Не зевай!

— Разбавляй!

— Э, нет, мне без воды, приятель.

— Будь же неисчерпаем, виночерпий! Еще черепушечку! Проворней, не будь черепахой. Тебе нужно сто рук, чтобы подливать да подливать.

— Пейте, пейте этот целебный бальзам!

— Вы промачиваете горло для того, чтобы оно потом пересохло или наоборот, сперва сушите, чтобы потом промочить?

— Я в теориях не разбираюсь, вот насчет практики – это еще туда-сюда.

— А если я перестану пить, я весь высохну и умру. Моя душа улетит от меня туда, где посырее. В сухом месте душа не живет.

— Приятель, выпьем! Во всем моем теле норки такой не сыщешь, где бы жажда могла укрыться от вина.

— А если бы бумага, на которой я пишу векселя, пила так же, как я, то, когда бы их подали к взысканию, оказалось бы, что все буквы пьяным-пьяны, все – в лежку, и суд, ничего не разобрав, не смог бы начать разбирательство и взыскание.

— А есть разница между бутылочкой и милочкой?

— Разница большая: бутылочка затыкается пробочкой, а милочка живчиком.

— Здорово сказано.

— Господь бог сотворил твердь, а вот мы уже на ногах не тверды.

Пьяная болтовня все еще продолжалась, как вдруг Гаргамелла почувствовала резь в животе. Тогда Грангузье поднялся и полагая, что это предродовые схватки, в самых учтивых выражениях начал ее успокаивать:

— Перед появлением новорожденной малютки нужен запас душевных сил; правда, боль тебе предстоит довольно мучительная, но она скоро пройдет, зато радость, которая за этим последует, все искупит и былые страдания забудутся. В Евангелии Спаситель говорит: «Женщина, когда рожает, терпит скорбь, но когда родит младенца, уже не помнит скорби». Ты ведь у меня храбрая, как овечка, вот и разрешайся скорее, а там, глядишь, мы с тобой и другого сделаем.

— Ну, ну! Вам, мужикам, легко говорить! – сказала жена. – Уж я с божьей помощью для тебя постараюсь. А все-таки лучше, если б его отрезали!

— Что отрезали? – спросил Грангузье.

— Ну, ну, полно дурака валять. Сам знаешь что.

— Ах, это, — сказал он. – Да пес с ним! Коли уж он так тебе досадил, вели хоть сейчас принести нож.

— Э, нет, избави бог — сказала она. – Прости господи мое согрешение. Я так просто сболтнула, не обращай на меня внимания. Это только к тому, что, если господь не поможет, мне нынче придется здорово намучиться, и все из-за него, из-за того, что уж больно ты его балуешь.

Малое время спустя она начала вздыхать, стонать и кричать. Тотчас отовсюду набежали повитухи, стали ее щупать внизу, наткнулись на какой-то обрывок кожи, весьма дурно пахнущий; они было подумали, что это и есть младенец, но это оказалась прямая кишка: она выпала у роженицы от того, что, как было сказано выше, она объелась требухой. Ей дали вяжущее средство, от которого у нее так сжались и стянулись кольцевидные мышцы, что – страшно подумать! — вы бы их зубами, пожалуй, не растянули.

Из-за этого несчастного случая вены устья маточных артерий у роженицы расширились, и ребенок проскочил мимо в полую вену, а затем взобравшись по диафрагме на высоту плеч, где вышеуказанная вена раздваивается, повернул налево и вылез через ухо.

Я подозреваю, что такие необычные роды представляются вам не вполне вероятными. Что же, не верите – не надо. Но разве Вакх не вышел из бедра Юпитера, разве Минерва не зачата была в мозгу у Юпитера и не вышла через его ухо? Я вам скажу, что вы должны мне верить слепо, ибо сорбоннисты прямо утверждают, что вера и есть обличение вещей невидимых. Разве тут что-нибудь находится в противоречии с нашей верой, со здравым смыслом, со Священным писанием? Я, по крайней мере, держусь того мнения, что это ни в чем не противоречит Библии.

Едва появившись на свет младенец, не закричал, как другие младенцы: «И-и-и! И-и-и!», — нет, он зычным голосом заорал: «Лакать! Лакать! Лакать!» Добряк Грангузье, услышав этот крик воскликнул: «Ке гран тю а!», — что означало: «Ну и здоровая же она у тебя!..» Он имел в виду глотку. Присутствующие не преминули заметить, что по образцу и примеру древних евреев младенца, конечно же, нужно назвать Гаргантюа, раз именно таково было первое слово, произнесенное отцом при его рождении. Отец изъявил свое желание, матери это тоже очень понравилось. А чтобы унять ребенка, ему дали тяпнуть винца, затем окунули в купель и по доброму христианскому обычаю окрестили.

Между тем, было доставлено семнадцать тысяч девятьсот тринадцать коров, которые должны были поить младенца молоком, ибо во всей стране не нашлось бы такой подходящей кормилицы – так много молока требовалось для его кормления.

В возрасте от трех до пяти лет Гаргантюа растили и воспитывали по всем правилам, ибо такова была воля его отца, и время он проводил, как все дети в том краю следующим образом, а именно: ел, пил и спал; ел, спал и пил, спал, пил и ел. Вечно валялся в грязи, пачкал нос, мазал лицо, стаптывал башмаки, ловил частенько мух и с увлечением гонялся за мотыльками, писал себе на башмаки, какал в штаны, сморкался в суп, шлепал по всем лужам, лопался от жира.

Садился между двух стульев, как ему аукали, так он и откликался, частенько плевал в колодец, ковал, когда остывало, ловил в небе журавля, возвращался к своим баранам, перескакивал с пятого на десятое, начинал не с того конца, обжигался на молоке, дул на воду, выведывал всю подноготную, гонялся за двумя зайцами, толок воду в ступе, жертвовал Богу, что не годилось ему самому, не плутал только в трех соснах, всегда считал, что если бы да кабы у него во рту росли бобы, то был бы не рот, а целый огород, переливал из пустого в порожнее, оставался на бобах – дурачком прикидывался. А в дураках оставались другие.

И знаете что, дети, что б вам допиться до белой горячки? Этот маленький потаскун щупал своих нянек почем зря и вверху и внизу, и спереди и сзади, и стал уже задавать работу своему гульфику. А няньки ежедневно украшали его гульфик пышными букетами и развлекались тем, что мяли его в руках, когда же у гульфика ушки становились на макушке, няньки покатывались со смеху – видно было, что эта игра доставляла им немалое удовольствие.

Потом, чтобы из Гаргантюа вышел на всю жизнь хороший наездник, ему сделали красивую белую деревянную лошадь, и он заставлял ее гарцевать, скакать, круто поворачиваться, брыкаться, и все это одновременно. Однажды отца Гаргантюа посетили герцог де Лизоблюд, граф де Приживаль и сеньор де Скупердяй. Им потребовалась конюшня. Они обратились к мальчику, нет ли где свободных стойл. Гаргантюа повел их по главной лестнице замка, а затем они проникли в большую башню, когда же стали подниматься по лестнице, конюший сказал:

— Обманул нас мальчонка: наверху конюшен не бывает.

И тут Гаргантюа распахнул дверь и сказал:

— Вот она, конюшня, — и показал своих деревянных лошадок.

— Святые угодники! – воскликнул конюший. – Вот те раз! Что же ты, милый. Дурака валял?

— Да разве я кого-нибудь валял?

Конюший сказал:

— Если нынче нас кто-нибудь еще захочет вздуть, это ему будет напрасный труд, — нас и без того порядком надули. Ах, малыш, малыш, славно ты провел нас за нос. Быть тебе когда-нибудь святейшим владыкою папой!

— А вот теперь скажи, — спросмл Гаргантюа. – какого цвета хвост платья у моей матери?

— Про хвост ничего не могу сказать, — ответил конюший.

— Вот и сам признался, что ты прохвост, — засмеялся Гаргантюа.

— Господи помилуй, ну и собеседник мне попался! – воскликнул конюший. – Много лет тебе здравствовать, балагур ты этакий, — уж больно ты речист.

А потом Гаргантюа сочинил рондо о изобретенной им подтирки вместо воды:


Мой зад свой голос подает, на зов природы отвечая.
Вокруг клубится вонь такая, что я зажал и нос и рот.
О, пусть в сей нужник да придет, кого я жду, опорожняя
Мой зад!
Тогда я мочевой проход, прочищу ей, от счастья тая;
Она ж, рукой меня лаская, перстом умелым подотрет
Мой зад.

Прослушав рондо и удостоверившись, что Гаргантюа отличается возвышенным складом ума и необычайной сметливостью, добряк Грангузье пришел в совершенный восторг. Он сказал его нянькам:

— Филипп, царь македонский, понял, насколько силен его сын Александр, по тому, как ловко он правил конем, которого никто не мог обуздать. Александр пришел к заключению, что лошадь бесится от страха, а боится она своей же собственной тени. Тогда, вскочив на коня, он погнал его против солнца, так что тень падала сзади, и таким способом его приручил. У моего сына тоже божественный разум, и я возьму ему учителя.

И точно: Гаргантюа взяли в наставники великого богослова, и магистр так хорошо сумел преподать ему азбуку, что тот выучил ее наизусть в обратном порядке, для чего потребовалось пять лет и три месяца. Потом он понял, что лучше уж совсем ничему не учиться, чем учиться по таким книгам под руководством такого наставника, ибо их наука – бредни, а их мудрость – напыщенный вздор, сбивающий с толку лучшие, благороднейшие умы и губящий цвет юношества.

Гаргантюа отправили обучаться в Париж. В Париже живут такие олухи, тупицы и зеваки, что любой фигляр или уличный музыкант соберут здесь больше народу, нежели хороший проповедник. И так эти ротозеи неотступно преследовали великана, что он вынужден был усесться на башнях Собора Богоматери. Посиживая на башнях, Гаргантюа объявил во всеуслышание:

— Должно полагать, эти протобестии ждут, чтобы я уплатил им за въезд. Добро! С кем угодно готов держать пари, что я их сейчас попотчую вином, но только для смеха.

С этими словами он, посмеиваясь, отстегнул свой несравненный гульфик, извлек оттуда нечто и столь обильно оросил собравшихся, что двести шестьдесят тысяч четыреста восемнадцать человек утонули, не считая женщин и детей.

Гаргантюа хохотал от души:

— Клянусь Господней Пасхой, пусть меня черт возьмет, клянусь Святой Сосиской, святым апостолом Препохабием, святой угодницей Милашкой, ну и окатил же я вас, ну и пари ж я придумал для смеха!

С тех пот так и назвали этот город – Париж, а прежде он назывался Левкецией, что по-гречески означает Белянка, по причине особой белизны бедер у местных дам.

По расписанию учебы, составленному учителем-сорбоннщиком, в церкви Гаргантюа выстаивал в день от двадцати шести до тридцати месс, прочитывал столько молитв, сколько не могли бы прочитать шестнадцать отшельников. Вместе с остальными учениками он ходил на публичные лекции, на торжественные акты, на состязание в искусстве риторики, ходил слушать знаменитых адвокатов и проповедников. Чтобы развить грудную клетку и легкие, он кричал как сто чертей. Для того, чтобы укрепить сухожилия, ему отливали из свинца огромные болванки, и он множество раз поднимал их и держал над головой.

Когда появлялся господин Аппетит, он садился обедать, употреблять всевозможные яства, и четверо слуг непрерывно кидали ему в рот полные лопаты горчицы: затем он, чтобы предотвратить раздражение почек, единым духом выпивал невесть сколько белого вина. Для питья никаких пределов и никаких правил не существовало, ибо Гаргантюа держался мнения, что границей и рубежом для пьющего является тот миг, когда пробковые стельки его туфель распухнут на полфута.

Темной ночью, перед сном, ученики выходили на самое открытое место, смотрели на небо, наблюдали кометы, если таковые были, или положение, расположение, противостояние и совпадение светил.

А тем временем сосед Грангузье затеял с ним войну. О том, как прискорбно и тяжело ему это, он написал сыну: «Ты столь прилежно учишься, что я долго еще не выводил бы тебя из состояния философического покоя, но вот горе: бывшие мои друзья и союзники, в ком я особенно был уверен, не пожалели моей старости и обманули мое доверие. Враги налетели, растоптали, растрепали, разгромили, растрясли, разнесли все так, что лбы на глаза вылези, и нет у меня другого выхода, как призвать тебя на защиту подданных твоих».

Чудовищные беззакония, неслыханные по своей бесчеловечности над подданными в его владениях, Грангузье особенно близко принимал к своему сердцу, потому что подданных своих он любил такою нежною любовью, какой ни один смертный от века еще не любил.

Сказав: «Времена нынче не те, чтобы завоевывать королевства в ущерб ближнему своему брату во Христе», — Гаргантюа вышел из Парижа и пошел в бой. Негодяи-пушкари выстрелили в него не один раз.

— Друг мой, — сказал он, — от этих мух у меня рябит в глазах! Сломай мне ивовую ветку, я буду ей отмахиваться.

Он вообразил, что свинцовые и каменные ядра – это всего-навсего слепни. Потом Гаргантюа долго вычесывал эти ядра из своих волос. Отец его снабдил войско звонкими монетами – самими мышцами сражения, а Гаргантюа разрушил замок неприятеля, и все погибли под его развалинами. Так они победили врагов и истребили нещадно. Зачинщикам Гаргантюа ничего дурного не сделал, он только велел им стать к станкам во вновь открытой им книгопечатне. Далее осведомился о размерах убытков, причиненных его подданным, и приказал полностью возместить их на основании тех показаний, которые жители дадут под присягой.

Рядом с Гаргантюа был его друг — героический монах по имени Жан, прозванный за свое мужество Зубодробителем. Он вовсе не был похож на других монахов, о которых Гаргантюа как-то сказал: «Не подлежит сомнению, что ряса и клобук навлекают на себя со всех сторон поношения, брань и проклятия, так же точно, как ветер, нагоняющий тучи. Особая причина заключается в том, что монахи пожирают людские отбросы, то есть грехи, и, как дерьмоедам, им отводят места уединенные, а именно монастыри и аббатства, так же обособленные от внешнего мира, как отхожие места от жилых помещений. Вот почему все над монахами глумятся и все их презирают. А когда они молятся за нас, то и сами не понимают, что говорят, по-моему, это насмешка над Богом, а не молитва».

В минуту затишья за обедом Гаргантюа спросил у брата Жана, отчего у него такой красивый нос.

— Оттого, что так богу было угодно, — каждому носу Господь придает особую форму, — он так же властен над носами, как горшечник над своими сосудами.

— Оттого, что брат Жан одним из первых пришел на ярмарку носов, — высказал свое мнение Понократ, — вот и выбрал себе какой покрасивее да покрупнее.

Ну, ну, скажут тут, — заговорил монах. – Согласно нашей истинной монастырской философии это от того, что у моей кормилицы груди были мягкие. Когда я их сосал, мой нос уходил в них, как в масло, а там уж рос и поднимался, словно тесто в квашне. А от тугих грудей дети выходят курносые.

Гаргантюа решил одарить монаха и предложил ему на выбор одно из аббатств. Монах ответил напрямик, что не желает принимать на себя обязанности по управлению монахами и сказал:

— Если вы полагаете, что я вам оказал и могу впредь оказывать важные услуги, дозвольте мне построить аббатство, какое я хочу.

Гаргантюа такая затея понравилась и он отвел для этой цели всю Телемскую область. Решено было, что вокруг аббатства не должно быть никакой стены, потому как за стеной не лучше, чем в застенке, — там и наушничанье, и зависть, и подсиживание.

В это аббатство не будут принимать кривоглазых, хромых, горбатых, уродливых, чьи тела тоньше тени, нескладных, помешанных, слабоумных, порченных, поврежденных, худородных, какие обычно и идут в монастыри. Чтоб таких падучая била, чтоб молния убила, чтоб от язв на ногах охрометь, чтоб от поноса отощать, чтоб во всем теле приключилось трясение, а в заднем проходе воспаление, чтоб таких, как Содом и Гоморру, поглотила сера, огонь и пучина морская. Будут же принимать в монастырь таких мужчин и женщин, которые отличаются красотою, статностью и обходительностью.

Было решено: если в женские обители мужчины проникают не иначе, как тайком и украдкой, следственно в монастыре Телемской области надлежит ввести правило, воспрещающее женщинам избегать мужского общества, и каждый здесь вправе сочетаться законным браком, быть богатым и пользоваться полной свободой.

Гаргантюа снабдил достойными деньгами постройку монастыря и его содержание. Здесь повсюду в светлых залах были прекрасные античные арки, картины и статуи. В каждой уборной стояло хрустальное зеркало в усыпанной жемчугом раме из чистого золота, и такой величины оно достигало, что человек виден в нем был во весь рост. Чтобы телемиты никогда не ощущали недостатка в вещах повседневного обихода, было построено огромное светлое здание со всяческими ремесленническими мастерскими. В превосходном обширном книгохранилище были собраны книги на греческом, латинском, еврейском, французском и других языках. У реки был разбит для прогулок красивый парк с чудным лабиринтом посередине.

Надпись на главных воротах Телемской обители гласила:


Идите мимо, лицемер, юрод,
Глупец, урод, святоша-обезьяна,
Монах-лентяй, готовый словно гот
Иль острогот, не мыться целый год.
Все вы, кто бьет поклоны неустанно,
Вы, интриганы, продавцы обмана,
Болваны, рьяно злобные ханжи, —
Тут не потерпят вас и вашей лжи.
Ваша ложь опять
Стала б распалять
Наши души гневом,
И могли б напевам
Нашим помешать
Ваша ложь опять.
Идите мимо, скряга-ростовщик,
Пред кем должник трепещет разоренный.
Скупец иссохший, кто стяжать привык,
Что весь приник к страницам счетных книг.
В кого проник бесовский дух маммоны,
Кто исступленно копит миллионы.
Пусть в раскаленный ад вас ввергнет черт!
Здесь места нет для скотских ваших морд.
Ваши морды тут
Сразу же сочтут
Обликами гадин:
Здесь не любят жадин,
И не пройдут
Ваши морды тут.
Идите мимо, сплетник, грубиян,
Супруг-тиран, угрюмый и ревнивый,
Драчун, задира, скандалист, буян,
Кто вечно пьян и злостью обуян.
И ты, мужлан, от люэса паршивый,
Кастрат писклявый, старец похотливый.
Чтоб не могли вы к нам заразу внесть,
Сей вход закрыт для вас, забывших честь.
Честь, хвала, привет
Тем, кто в цвете лет
Предан негам мирным
В зданье сем обширном;
Всем, в ком хвори нет,
Честь, хвала, привет.
Входите к нам с открытою душой,
Как в дом родной пажи и паладины.
Здесь обеспечен всем доход такой,
Чтоб за едой, забавою, игрой
Ваш шумный рой, веселый и единый
Не находил причины для кручины.
Приют невинный тут устроен вам,
Учтивым, щедрым, знатным господам.
Господам честным,
Рыцарям лихим
Низость неизвестна;
Здесь не будет тесно
Стройным, удалым
Господам честным.
Входите к нам вы, кем завет Христов
От лжи веков очищен был впервые.
Да защитит вас наш надежный кров
От злых попов, что яд фальшивых слов
Всегда готов вливать в сердца людские.
В умы живые истины святые
Роняйте, выи радостно круша
Всем, у кого глуха к добру душа!
Душ, к добру глухих,
Книжников пустых,
Нету в этом зданье.
Здесь, где чтут Писанье,
Не найти таких
Душ, к добру глухих.
Входите к нам, изящества цветы,
Чьей красоты не описать словами.
Тут днем и ночью двери отперты
Вам, чьи черты небесные чисты,
Сердца – просты, а очи – словно пламя.
Чтоб знатной даме можно было б с нами
Здесь жить годами без забот и свар,
Наш основатель дал нам злата в дар.
В дар золотой металл
Наш король нам дал,
Чтоб от бед сберечь нас;
Тот не канет в вечность,
Кто нам завещал
В дар златой металл.

Устав аббатства состоял только из одного правила: «Делай, что хочешь», — ибо людей свободных, происходящих от добрых родителей, просвещенных, вращающихся в порядочном обществе, сама природа наделяет инстинктом и побудительной силой, которые постоянно наставляют их на добрые дела и отвлекают от порока, и сила эта зовется у них честью. Но когда тех же самых людей давят и гнетут подлое насилие и принуждение, они обращают благородный свой пыл на то, чтобы сбросить с себя и свергнуть ярмо рабства, ибо нас искони влечет к запретному и мы жаждем того, в чем нам отказано.

В пятисотдвадцатьчетырехлетнем возрасте Гаргантюа прижил сына Пантагрюэля со своей женой Бадбек. Бадбек умерла от родов, так как ребенок оказался необыкновенно большим и тяжелым и мог появиться на свет лишь ценою жизни матери.

Когда Пантагрюэль родился, кто всех более был ошеломлен и растерян? Его отец Гаргантюа. Ибо, видя, что его жена скончалась, и в то же самое время видя, что новорожденный сын его так прекрасен и громаден, он не знал, что ему делать и что ему говорить; то ли ему плакать от горя, то ли смеяться от радости. Однако разрешить это недоразумение никак не мог и, запутываясь все больше и больше, метался, как мышь в мышеловке, бился, как коршун в тенетах.

— Скончалась моя милая женушка, такая, сякая, этакая. Это для меня потеря невознаградимая. Господи Боже, чем я Тебя прогневал, за что Ты так наказуешь? Зачем не послал Ты мне смерть раньше, чем ей? Все равно без нее мне жизнь не в жизнь. Ах, Бадбек, светик мой, малышечка, крошечка, крохотулечка, никогда-то я тебя больше не увижу!

Произнося эти слова, он ревел коровой, но потом вдруг, вспомнив о Пантагрюэле, ржал, как жеребец:

— Ах, ты мой сыночек! Шалунишка ты мой, да какой же ты у меня хорошенький! Благодарю Тебя, Боже, за то что Ты даровал мне такого чудного сына, такого жизнерадостного, такого красивого! Ах, как я рад, ах, как я рад, ах, как я рад! Хо-хо-хо, уж и выпьем же мы! Прочь, тоска-злодейка!

Гаргантюа дал сыну имя Пантагрюэль, что означает: панта по-гречески «все», а грюэль – «жаждущий». Дабы вполне уяснить, какие причины и основания были для того, чтобы дать младенцу при крещении такое имя, примите в рассуждение, что в тот год во всей Африке стояла великая сушь, а кроме того отец в пророческом озарении уже провидел тот день, когда его сын станет владыкою жаждущих.

Пантагрюэль вырос в столь короткий срок, что даже Геркулес не идет с ним ни в какое сравнение. За каждой трапезой он высасывал молоко из четырех тысяч шестисот коров. Со временем, когда громадный медведь, которого выкормил Гаргантюа, вырвался на волю и начал лизать ребенку личико, ибо кормилицы не потрудились вытереть ему как следует губки, мальчик разорвал цепи, которыми был прикован, дабы не разломать свою кроватку, легко, как Самсон, схватил этого медведя и разорвал его на части. Цепь черти унесли, чтобы связать Люцифера, который как раз порвал на себе иные цепи в то время, когда у него схватило живот от того, что он съел за завтраком фрикасе из души какого-то судейского.

Затем Пантагрюэль отправился обучаться и отлично обучился. Вот он получил от своего отца письмо, в котором тот сообщал: «Возлюбленный сын мой! Среди тех даров, щедрот и преимуществ, коими зиждитель мира, всемогущий Господь изначально наделил и украсил природу человеческую, высшим и самым радостным свойством представляется мне то, благодаря которому природа наша в смертном своем состоянии может достигнуть своего рода бессмертия и в преходящей жизни увековечить имя свое и семя, и совершится это через потомство.

Следовательно, благодарность моя Господу, Промыслителю моему, имеет под собой достаточно твердое основание, ибо Он дал мне возможность увидеть, как моя убеленная сединами старость расцветает в твоей молодости, и когда по Его произволению, которое всем в мире управляет и все умеряет, душа моя покинет человеческий свой сосуд, я умру не всецело, — я лишь перейду из одного обиталища в другое, коль скоро в тебе и благодаря тебе видимый образ твой пребудет в сем мире, продолжая жить.

Но если твои собственные душевные качества не проявятся во всем своем блеске, то тебя не станут почитать стражем и хранителем бессмертия нашего рода, и радость моя тогда омрачится, ибо худшая моя часть, а именно плоть, в тебе останется, лучшая же, а именно душа, измельчает и впадет в ничтожество. Я хочу тебя вдохновить, чтобы ты совершенствовался беспрестанно. Вот почему, сын мой, я заклинаю тебя употребить свою молодость в усовершенствовании в науках и добродетелях.

Но, как сказал премудрый Соломон, мудрость в порочную душу не входит. Если не иметь совести – погубишь душу, а потому мы должны любить, почитать и бояться Бога, устремлять к Нему все свои помыслы и надежды и, памятуя о том, что вера без добрых дел мертва, прилепиться к Нему и жить так, чтобы грех никогда не разъединял нас с Ним».

Получив и прочитав это письмо. Пантагрюэль взыграл духом и загорелся желанием учиться еще лучше и, видя, как он занимается и успевает, вы бы сказали, что ум его пожирает книги, как огонь пожирает сухой вереск.

Как-то Пантагрюэля пригласили в суд рассудить неясный и трудный вопрос. В ту пору в суде была тяжба между двумя вельможами, одного из которых звали господином Лижизад, а другого господином Пейвино. Они не обращали внимание на то обстоятельство, что нищета – подруга тяжбы в суде, а все тяжущиеся – нищие, ибо скорее настанет конец их жизни, нежели конец тому делу, которое они возбудили. И дело это было до того темное с юридической точки зрения, трудное, что парламентский суд так же свободно в нем разбирался, как в древневерхненемецком языке.

На заседание суда пригласили Пантагрюэля. Вот стал выступать истец Лижизад:

— Милостивый государь! Одна из моих служанок отправилась на рынок продавать яйца, так вот, она должна была пройти расстояние между тропиками до зенита в шесть серебряных монет и несколько медяков, поелику добрый мухоотмахиватель, который бесстрастно отмахивая мух, никогда не будет мухами отмахнут. А Рифейские горы обнаружили в текущем году полнейшее бесплодие и не дали ни одного фальшивого камня по причине возмущения балагуров из-за распри между афинянами и мукомолами по поводу бунта швейцарцев, тьма-тьмущая которых собралась встречать Новый год, с тем, чтобы после встречи днем, накормить быков супом, ключи же от кладовых отдать девкам-судомойкам, — пусть, мол, те засыплют собакам овса.

Всю ночь, не отнимая руки от ночного сосуда, они только и делали, что рассылали пешие и конные эстафеты, дабы задержать корабли, ибо портные намеревались из краденных кусочков соорудить трубу и покрыть ею Океаническое море, коего пучина в ту пору, по мнению сеноуборщиков, была как раз вспучена, ибо в ней находился горшок щей, однако же медики уверяли, что по морской моче с такою же определенностью можно судить о том, что море наелось топоров с горчицей, с какою распознают дрофу по ее шагу, если только господа судьи бемольным указом не воспретят дурной болезни обирать шелковичных червей, лишь бы никто не подписывался под похабством, а уж радуга, только что отточенная в Милане для того, чтобы выводить жаворонков, со своей стороны высказала согласие, чтобы служанка вывихнула себе ребро по требованию маленьких икроносных рыбок, которые именно с тех пор и были признаны необходимыми для понимания конструкции старых башмаков.

Выслушав истца, Пантагрюэль дал слово ответчику Пейвино. Тот начал следующим образом:

— Милостивые государи! Если бы неправду можно было бы так же легко различать, как легко заметить в молоке мух, то мир – четыре быка! – не был бы до такой степени изъеден крысами, как в наше время, и всякий приложил бы свое коварнейшим образом обглоданное ухо к земле, ибо хотя все, что противная сторона говорит по поводу формы и содержания деяния, имеет оперение правды.

Я человек неученый, хватать зубами луну не умею, однако в горшке с маслом, в котором были закупорены Вулкановы орудия прошел слух, будто бы соленый бык заставил находить вино и без свечки, а сено косить летом в погребе, ибо, как скоро запряженная лошадь пахнет чесноком, ржавчина разъедает ей печень. Вот отчего так дорога соль! А ежели вам не повезет в шашки, то положите дамку на кроватку, порезвитесь с нею и- турлура-на-на – пейте до дна.

Слово взял Пантагрюэль:

— Мне лично это дело не представляется таким уж трудным. Учитывая мелкую дрожь летучей мыши, равным образом суд не находит достаточных оснований для того, чтобы предъявить ему обвинение в кусочках кала, — обвинение, которое он навлек на себя тем, что якобы не смог полностью опорожнить свой кишечник, ибо таково решение пары перчаток, надушенных ветрами при свече из орехового масла.

Что же касается обвинений, взведенным им на ответчика, будто бы тот занимался починкой обуви, а также смолением мумий, то они с колебательной точки зрения неправдоподобны, что убедительно доказал упомянутый ответчик, на основании чего суд приговаривает истца к трем стаканам творога, каковые стаканы он обязывается уплатить упомянутому истцу в майской половине августа. Упомянутый же ответчик обязуется доставить сена и пакли на предмет затыкания гортанных прорех, перекрученных устрицами, пропущенными через решето на колесиках. На этом судебное заседание закрывается.

О приговоре Пантагрюэля все в тот же час услышали и узнали, отпечатан он был во множестве экземплярах, и отзываться о Пантагрюэле все с тех пор начали так: «Соломон отдал матери ребенка на основании простой догадки, он никогда не обнаруживал такой дивной мудрости, как Пантагрюэль».

Однажды Пантагрюэль увидел на прогулке одного человека и сказал своим спутникам:

— Клянусь честью, он обойден лишь Фортуной.

Потом обратился к прохожему:

— Друг мой! Можно вас попросить остановиться на минутку и ответить мне на один вопрос? Вы об этом не пожалеете, ибо я горю желанием приложить свои усилия и выручить вас из беды.

Путник начал отвечать Пантагрюэлю на различных языках. И тот ничего не понял. Наконец Пантагрюэль сказал:

— Полно, дружище! А ты по-французски-то говорить умеешь?

— Еще как, синьор, умею! – отвечал путник. – Слава богу, это мой родной язык. Но признаюсь, на голодный желудок много не наговоришь прибауток, и где царствует голод, там сила в опале.

Пантагрюэль досыта накормил своего нового знакомца, которого звали Панург. Они вместе пошли дальше и, обозрев крепостные стены Парижа, Панург смешливым тоном заявил:

— Посмотрите, какие прекрасные стены. Очень крепкие стены, – для защиты только что вылупившихся гусят лучше не придумаешь. Но, клянусь бородой, такому городу, как этот, они могут сослужить плохую службу. Корове пукнуть стоит – и часть такой стены тотчас рухнет наземь. Пусть только отцы города выставят мне вина, а я уж научу их самоновейшему и весьма дешевому способу воздвигать стены.

— Какому же это? – спросил Пантагрюэль.

— Вам я его открою. По моим наблюдениям главные женские приманки здесь дешевле камней. Вот из них-то и надобно строить стены: сперва расставить эти приманки по всем правилам архитектурной симметрии, а затем прошпиговать все это наподобие остроконечных кнопок теми затвердевшими шпажонками, что обретаются в монастырских гульфиках. Какой же черт разрушит такие стены? И если даже передки орудий станут о них тереться, то увидите, из этих благословенных плодов бурной болезни тут же потечет сок, напоминающий мелкий, но зато спорный дождичек. И молния-то в них никогда не ударит. Почему? А потому, что они священны и благословенны.

Пантагрюэлю понравился этот проект и он полюбил Панурга на всю жизнь. Панург был мужчина лет тридцати пяти, среднего роста, ни высокий, ни низкий, с крючковатым носом, любивший оставлять с носом других, в высшей степени обходительный, впрочем слегка распутный и от рождения подверженный особой болезни, о которой в те времена говорили так: «Безденежье – недуг невыносимый».

Со всем тем он знал шестьдесят три способа добывания денег, из которых самым честным и самым обычным являлась кража, и был он озорник, шулер, кутила, гуляка и жулик, каких в Париже немного. – А в сущности чудеснейший из смертных. Бывало, в церкви вытащит свой грязный платок и стряхнет перед самым носом у дам, отчего те чихали четыре часа без передышки. Сам же он в это время пукал, как жеребец, а дамы со смехом спрашивали:

— Панург! Да вы что это, пукаете?

— Помилуйте, сударыня, — отвечал он, — я подбираю аккомпанемент к песенке, которую вы выводите носом.

Когда Панург клал мелкую монету на блюдо для подаяний, брал он незаметно с этого блюда во сто крат больше. Кое-какие из этих денег расходовал на бракосочетания, но только не для юных девиц, а древних, беззубых старух, ибо рассуждал так: «Эти почтенные женщины в молодости даром времени не теряли, рады были угодить первому встречному, пока сами мужчины не стали ими брезговать, так пускай же, черт подери, перед смертью, они еще разок побарахтаются. Для этого им приходиться давать большие деньги, иначе сам черт на них не прельстится».

Однажды Панург влюбился в даму высшего света.

— Сударыня! – сказал он ей. – Было бы в высшей степени полезно для государства, приятно для вас, почетно для вашего рода, а мне так просто необходимо ваше согласие от меня зачать. А что за мной дело не станет – в этом вы убедитесь на опыте. Мы поиграли бы в иголочку с ниточкой. Вот господин Жан Жеди, — он показал на свой длинный гульфик – ему требуется помещение, от его веселого пляса вас самое в жар бросит. Он – кавалер любезный, научит вас всяким фокусам и премудростям.

При этих словах дама отскочила от него на сто миль, обозвав нахалом и наглецом.

Панург решил отомстить ей. Он искал, искал и, наконец, нашел суку в течке, убил ее и затем извлек из нее то, о чем толкуют греческие геоманты, разрезал на мельчайшие частицы и отправился в церковь, где выше обозначенная дама должна была появиться. Там он опустился рядом с ней на скамью и вручил ей написанное на бумаге рондо, ниже воспроизводимое:


На этот раз надеюсь я, что снова
Меня вы не прогоните сурово,
Как в день, когда не вняв моим мольбам,
Хоть ни делами, ни речами вам
Не причинил я ничего дурного,
Вы не нашли приветливого слова,
Чтоб, облегчая боль отказа злого,
Шепнуть мне: «Друг, нельзя быть вместе нам
На этот раз».
Не скрою я из-за стыда пустого,
Что сердце от тоски сгореть готово
По той, кто краше всех прекрасных дам,
Что хоронить меня придется вам,
Коль не дадите мне вскочить в седло вы
На этот раз.

А пока неприступная дама раскрывала и читала бумажку, Панург проворно насыпал ей в разные места своего снадобья. И тут псы, почуяв запах снадобья, отовсюду набежали в церковь и бросились прямо к ней. Маленькие и большие, гладкие и худые – все оказались тут и, выставив свои причиндалы, принялись обнюхивать даму и с разных сторон на нее мочиться. Свет не запомнит такого безобразия. Один здоровенный мерзкий борзой кобель умудрился даже написать ей на голову.

Панург, обратившись к одному из знатных парижан, со смехом сказал:

— Должно быть, у этой дамы течка, а, может статься, ее только что покрыл борзой кобель.

Представление это привлекло множество зрителей, и они не спускали глаз с собак, прыгавших даме на шею и портивших ей роскошный убор, дама же в конце концов порешила спастись бегством и побежала домой, но – она от собак, а собаки за ней, а слуги давай гоготать!

А когда она вбежала к себе в дом и захлопнула дверь, все собаки так отделали его, что из их мочи образовался целый ручей, в котором свободно могли плавать утки, что и сейчас протекает недалеко от мастерской где ткут гобелены. Эта моча обладает особым свойством красить материи в пунцовый цвет. Кроме того, на этом ручье с божьей помощью можно было бы и мельницу поставить.

А тем временем Пантагрюэль совершил подвиг, сокрушив триста великанов, закованных в каменные латы и их предводителя Вурдалака. И он зашвырнул труп Вурдалака прямо в город, и упал Вурдалак на главную площадь, шлепнулся животом, как лягушка, и придавил обгорелого кота, мокрую кошку, общипанную утку и взнузданного гуся.

Завязалась драка, в ней остался без головы один из друзей Пантагрюэля. Панург приладил голову к туловищу так, что вена пришлась к вене, сухожилие к сухожилию, позвонок к позвонку. Чтобы голова не отвалилась от туловища, он пришил ее и слегка смазал по шву мазью, которую он называл воскресительной.

Вдруг сшитый человек вздохнул, потом открыл глаза, потом зевнул, потом чихнул, потом изо всех сил трахнул.

— Вот теперь я могу сказать наверное, что он здоров, — объявил Панург и дал ему стакан забористого белого вина.

А воскресший тут же заговорил и, сообщив, что видел чертей, запросто беседовал с Люцифером и хорошенько подзакусил в аду, решительно объявил, что черти – славные ребята. Перейдя же к рассказу о грешниках, он выразил сожаление, что Панург слишком рано вернул его к жизни.

— Обходятся с грешниками в аду совсем не так плохо, как вы думаете, — сказал он. – Но только в их положении произошла странная перемена: я видел, как Александр Великий чинит старые штаны и этим кое как зарабатывает себе на хлеб. Цицерон работает истопником. Ахилл захирел. Парис – голодранец. Нерон – скрипач. Юлий Цезарь и Помпей смолят суда. Все рыцари Круглого Стола – жалкие поденщики, служат гребцами на переправах через Стикс и Лету и катают господ чертей.

Таким образом, те, кто были важными господами на свете, теперь терпят нужду и влачат жалкое и унизительное существование на том. И наоборот: философы и все те, кто на этом свете бедствовал, стали на том свете важными господами. Я видел, как Диоген в пурпурной тоге и со скипетром в правой руке, своим великолепием пускал пыль в глаза Александру Македонскому и колотил его палкой за то, что тот плохо вычистил ему штаны.

А там еще был первостатейный король и черти хотели сделать из него порядочного человека. Эти чертовы короли здесь, на земле – сущие ослы: ничего-то они не знают. Ни на что не пригодны, только и умеют, что причинять зло несчастным подданным да ради своей беззаконной и мерзкой прихоти будоражить весь мир войнами.

Тем временем Пантагрюэль покорил Дипсодию и переселил туда колонию своих подданных утопийцев. Как король Утопии, он лелеял свой народ, словно новорожденного младенца, словно вновь посаженное деревце. Народ должно подпирать, укреплять, охранять от всяких бурь, напастей и повреждений, дабы он пришел к убеждению, что во всем мире нет короля и властителя, чьей вражды оно больше не страшился бы и чьей дружбы он сильнее бы желал. И точно: Осирис, великий царь египетский, покорил всю страну не столько силой оружия, сколько облегчая бремя повинностей, научая вести жизнь праведную и здоровую, издавая законы разумные.

Панург же, вступив во владение замком, менее чем в две недели растранжирил доход от своего имения на три года вперед. Не думайте, что эти суммы он растранжиривал на странноприимные дома и школы или построение храмов и монастырей; так же точно не думайте, что он сорил деньгами зря, — нет, он израсходовал их на бесконечные попойки и веселые пирушки, причем двери его дома были открыты для всех, главным же образом для добрых собутыльников, сударушек и милашек, на каковой предмет вырубались леса, сжигались толстенные деревья только для того, чтобы продать золу, деньги забирались вперед, все покупалось втридорога, спускалось по дешевке, — одним словом, хлеб съедался на корню.

Пантагрюаль в мягкой форме заметил Панургу, что если он намерен жить по-прежнему и не станет хозяйственнее, то его совершенно невозможно или, во всяком случае, очень трудно будет сделать богатым.

— Богатым? – переспросил Панург. – И вы это твердо решили? Вы берете на себя такую обузу – сделать меня в этом мире богатым? Клянусь праведным Богом и праведными людьми, лучше подумайте о том, как бы повеселее пожить! Никакой другой помысел и никакая другая забота не должны проникать в святая святых небесного вашего ума. Будьте жизнерадостны, веселы, довольны — иного богатства мне не надобно.

Видя, что Пантагрюэль хранит молчание, Панург продолжил:

— Если вдуматься хорошенько, то попрекая меня долгами и кредиторами, вы, клянусь потрохами, портите мне все дело. Именно как должник я достигнул величия, всем внушаю почтение и страх и, вопреки мнению философов, ничего не имея, я стал делателем и создателем.

Вы не можете себе представить, как приятно каждое утро быть окруженным толпою смиренных, угодливых, почтительных кредиторов! Как приятно бывает заметить, что чуть только ты поласковее на кого-нибудь взглянешь или получше угостишь, и вот уже этот поганец возмечтал, что сперва я удовлетворю именно его, что его очередь первая, и мою улыбку принимает за чистую монету. В такие минуты мне представляется, что я играю роль Бога, окруженного сонмом ангелов и херувимов. Кредиторы – это мои льстецы, мои прихлебатели, мои поздравители, усердные мои молитвенники».

Панург решает жениться и обращается за советом к богослову, к поэту, к лекарю, законоведу, философу и даже к некоей колдунье-сивилле. Каждый высказывает свое мнение о женщине и о женитьбе. То были времена, когда шла целая волна произведений различных жанров о природе женщины – кто она – сосуд греха или средоточие божественной красоты и добродетели?

Таков роман Франсуа Рабле. В нем торжествует плоть – порой слишком уж грубая, ненасытная. И это хорошо. Мы можем прочувствовать почти воочию дух того времени. И еще… Слишком уж в тесные тиски стремились церковники в своих проповедях сдавить ее, эту живую, трепещущую плоть, а ведь она вместилище души.

Мотивы пьянства и познания часто здесь сплетены воедино. Автор сам признается, что за работай прикладывался то к перу, то к бутылочке. И великий оракул в книге носит имя Божественной Бутылки. Франсуа Рабле, создавший свое необыкновенное произведение, благодаря мотивам, взятым из «народных книг», с уважением относится к каждому отдельному представителю этого народа и порой обращается к нему: «миссер мужик», а не в меру резвящихся потаскушек дарит ласковым словом «блудодюшечки».

И в то же время чрезвычайная витиеватость слога типа: «Однако плыть далее среди подобных пучин и мелей небезопасно – я возвращаюсь в ту гавань, откуда я вышел. Надеюсь когда-нибудь изложить все это обстоятельно и доказать вам с помощью философских умозаключений и путем ссылок на признанные авторитеты древнего мира…и так далее» соответствует литературе возвышенного толка и напоминает галантнейшие раскланивания придворных перед своими королями.

Пантагрюэль с друзьями отправляется в далекие страны завоевывать их и искать истину. Там он встречает причудливых, фантастических созданий, словно бы сошедших с полотен Босха. Автор создает уже не веселую, а жутковатую картину мира.

На острове королевы Квинтэссенции ее верные слуги доят козлов, моют головы ослам, ловят сетями ветер, носят молоко в сите, стерегут луну от волков и делают еще множество несуразных вещей. Они маньяки лжезнания, которые «из ничего творили нечто великое, а великое обращали в ничто».

И сюжет, и герои, и стиль – все в романе, как пишет русский ученый М. Бахтин, подчинено основной задаче – «разрушить официальную картину эпохи и ее событий, взглянуть на них по-новому, осветить комедию или трагедию эпохи с точки зрения смеющегося народного хора на площади». – Это мнение ученого.

А вот мнение поэта:


Плутон, суровый повелитель тех,
Кого уже давно оставил смех,
Впусти Рабле в свой сумрачный Аид:
Насмешник сразу всех развеселит. (Жан-Антуан де Баиф)