Императоры Марк Аврелий и Коммод. Сатирик Лукиан.


</p> <p>Императоры Марк Аврелий и Коммод. Сатирик Лукиан.</p> <p>

В среде правителей все шло своим чередом. Один сменял другого. Тит Аврелий Антонин правил с 136 по 161 год. Он заботился о своих подданных и жизнь при нем протекала мирно и спокойно, за что сам правитель удостоился от народа прозвища — Благочестивый.

После естественной смерти Антонина государство возглавил император с философским складом ума – Марк Аврелий. В конце-то концов, сбылась вековечная мечта античных мыслителей. Античные историки так отзывались об этом правителе:

«Философские занятия сделали правителя серьезным и сосредоточенным. От этого, однако, не исчезла его приветливость, которую он проявлял прежде всего к своим родным, затем – к друзьям, а также и к менее знакомым людям. Он был честным без непреклонности, скромным без слабости, серьезным без упрямства.

К народу Марк Аврелий обращался так, как это было принято в свободном государстве. Он проявлял исключительный такт во всех случаях, когда нужно было либо удержать людей от зла, либо побудить их к добру, богато наградить одних, оправдать, высказав снисходительность, другим. Он делал дурных людей хорошими, а хороших – превосходными. Он никогда не проявлял пристрастия в пользу императорского казначейства, когда выступал судьей по таким делам, которые могли бы принести последнему выгоду. Отличаясь твердостью, он в то же время был совестлив».

Прежде, чем что-либо сделать, он всегда – не только по военным делам, но и по гражданским – советовался с лицами, занимавшими высокое положение. Его любимым высказыванием было: «Справедливее – мне следовать советам стольких опытных друзей, нежели стольким столь опытным друзьям повиноваться моей воле, воле одного человека».

«Он обладал всеми добродетелями и божественным умом и являлся как бы защитником людей от всех общественных бедствий. Если бы он не родился в то время, то весь римский мир развалился бы в едином падении. Ведь совсем не было покоя от войн, они пылали по всему Востоку, в Иллирии, Италии, Галлии, случались землетрясения, поглощавшие целые города, были разливы рек, частые эпидемии, пожирающая поля саранча; вообще нельзя себе представить ни одного народного бедствия, которое не свирепствовало бы во время его правления».

Марк Аврелий исповедовал принципы стоицизма. В редкие минуты отдыха он делал краткие, емкие по содержанию записи, которые постепенно стали небольшой книжкой под названием «Наедине с собой». В них император постигал искусство самосовершенствования и постигал таинство познания самого себя. Он писал: «Прадеду я обязан тем, что не посещал публичных школ, пользовался услугами прекрасных учителей на дому и понял, что на это не следует щадить средств.

Деду я обязан сердечностью и незлобивостью.

Матери – благочестием, щедростью и воздержанием не только от дурных дел, но и от дурных помыслов. А также и простым образом жизни, далеким от всякого роскошества.

Отцу своему – кротостью и непоколебимой твердостью в решениях, отсутствием интереса к мнимым почестям, любовью к труду и старательностью, неуклонным воздаванием каждому по его достоинству, знанием, где нужны меры строгости, а где кротости.

Богам – тем, что у меня хорошие деды, хорошие родители, хорошая сестра, хорошие учителя, хорошие домочадцы, родственники, друзья, почти все окружающие, и тем, что мне не пришлось обидеть ни одного из них, хотя у меня такой характер, при котором я при случае и мог сделать что-нибудь подобное; но по милости богов не было такого стечения обстоятельств, которое должно было бы меня обличить».

Вот сколь многим благоприятным обстоятельствам удалось сплестись в судьбе одного человека, чтобы человек этот стал поистине человечным.

Марк Аврелий задумывался не только о вопросах труднейшей жизни правителя империи, его волновал таинственный мир души: «Создай себе досуг для того, чтобы научиться чему-нибудь хорошему и перестань блуждать без цели».

Мысли о смерти, как величайшем событии в жизни человека, часто волновали императора.

«Постоянно думай о смерти. Представь себе, что ты уже умер, что жил только до настоящего момента, и остающееся время жизни, как доставшееся тебе сверх ожидания, проведи согласно с природой. Скоро всех нас покроет земля, затем изменится и она, и то, что произойдет из нее, будет изменяться до бесконечности. Неизменен круговорот мира – из вечности в вечность. И кто, пораздумав над набегающими друг на друга с такой быстротой волнами изменений и превращений, не преисполнится презрения ко всему смертному?»

Благородный Марк Аврелий, наделенный божественным умом, попал в сложный исторический переплет: несчастья, как уже говорилось, сыпались словно из рога изобилия. Границы империи взорвали восстания порабощенных варварских племен, и ей пришлось собрать все свои силы, чтобы не допустить этих головорезов в глубь страны. Когда, казалось, смута была успокоена, вернувшаяся в родные пенаты армия принесла с собой страшную болезнь – чуму. И тогда


Тьмою сначала густой тяжело надавило на землю
Небо, меж тем по ночам расслабляющий жар наливался.
И уж успела луна четырежды сделаться полной,
Сливши рога, и, опять утончаясь, нарушить окружность;
Начали жарко дышать смертоносным дыханием австры.
Ведомо, что и в ключи и в озера зараза проникла,
А по полям, в тот год непаханным, ползали всюду
Многие тысячи змей и ядом реки сквернили.
Гибель собак, и овец, и коров, и зверей, и пернатых
Признаком первым была нежданно постигшего мора.
Мерзкая падаль лежит, и воздух испорчен зловоньем.
Странную выскажу вещь: ни собака, ни жадная птица
Их не касались, ни волк седошерстный. Гниют, разлагаясь,
Смрадным духом вредят и широко разносят заразу.
Бедствием большим чума к несчастным пришла поселянам
И утвердила свое в великой столице господство.
И врачевателя нет, на самих нападает лечащих
Неумолимая хворь, во вред им их же искусство.
Кто постоянно с больным, кто верно ему услужает,
Тот умирает скорей. Поскольку исчезла надежда
Быть исцеленным и смерть лишь одна избавленье сулила,
Стали беспечны душой, о пользе пропала забота.
Пользы и быть не могло. Везде, без стыда, обнажены,
И к родникам, и к реке припадают, к глубоким колодцам,
И не напьются никак, — жизнь гаснет с жаждою вместе.
И истомившийся взор обращают последним усильем,
Свившие руки воздеть пытаясь к созвездиям неба,
Там или здесь и везде, где застанет их смерть, издыхают.
И повсеместно, куда б ни направил ты взор — повсюду
Толпы валялись людей: так с веток колеблемых наземь
Падают яблоки-гниль, так валятся желуди с дуба. (Овидий)

Несколько десятилетий свирепствовала чума на просторах Римской империи. Наравне с другими прихватила она и императора. В 180 году его не стало. Не стало императора-философа, которому обстоятельства его несчастного правления не позволили на деле осуществить мудрые замыслы. Так злодейка-фортуна лишила человечество возможности провести политический эксперимент с правителем-философом в истинно существующей стране, а не в мечтах мыслителей.

Действительной же ошибкой Аврелия было назначение им наследником престола своего сына Коммода, хотя отец прекрасно знал, что тот дурно воспитан, легкомысленен и крайне развращен. Все эти качества не преминули вспыхнуть в наследнике с новой невиданной силой после смерти венценосного отца. Римляне вспомнили бывшие в прошлом разгулы Калигулы и Нерона и в очередной раз содрогнулись. В чем-то Коммод пошел дальше своих разнузданных предшественников: он любил одевать на себя львиную шкуру, брать в руки палицу и разыгрывать на арене цирка Геркулеса, совершая при этом отнюдь не благородные подвиги.


Тут Похоть, Зависть, Гнев, Гордыня, Алчность, Лень,
Чревоугодие, как траурная тень,
Окутали земные дали;
Семь черных демонов во тьме глухой ночи
Парили над землей, и в тучах их мечи
Подобно молниям сверкали. (В. Гюго)

Наконец гнусный император перебрался жить в гладиаторские казармы и там был убит заговорщиками в 193 году. Таким образом, он сам себе сумел обеспечить собачью смерть.

Эпоха правления трех римских династий закончилась. Пришло время затяжного, тягостного кризиса увядающей империи.

Во времена правления Антонионов творил великий писатель-сатирик Лукиан из сирийского города Самосады, где появился на свет в 120 году. Юношей он уехал в Грецию и выучил там горячо полюбившийся ему греческий язык. Он писал о Риме:

«В Риме все улицы и все площади полны тем, что многим людям дороже всего. Здесь можно получить наслаждения через „все ворота“» — глазами и ушами, носом и ртом и органами сладострастия. Наслаждение течет вечным грязным потоком и размывает все улицы; в нем несутся прелюбодеяния, сребролюбие, клятвопреступление и все роды наслаждений; с души, омываемой со всех сторон этим потоком, стираются стыд, добродетель и справедливость, а освобожденное ими место наполняется илом, на котором распускаются пышным цветом многочисленные грубые страсти.

Однако можно найти хорошие стороны и в дурном: не думай, что может существовать лучшее место для упражнений в добродетели и более верное испытание для души, чем этот город и его жизнь. Немалого труда стоит противодействовать желаниям, зрелищам и соблазнам, которые отовсюду надвигаются и овладевают человеком. Приходится плыть мимо, поступая совершенно так, как Одиссей, но не со связанными руками — это было бы трусостью — и, не закрывая уши воском, но с открытыми ушами, свободным и гордым в истинном смысле этого слова».

Бродя вместе с Лукианом по Риму, можно заглянуть в любой дом и подслушать разговоры, которые вели люди, жившие до нас тысячи лет назад. Вот, пожалуйста, дом римской гетеры, в котором «юноша возмущается:

— Теперь, когда я стал беден из-за тебя, теперь ты не пускаешь меня к себе! А когда я приносил тебе подарок за подарком, я был для тебя возлюбленным, мужем, господином, всем! И вот, как я прихожу с пустыми руками, ты взяла к себе в любовники купца, а меня не принимаешь, и я простаиваю перед твоей дверью в слезах, между тем как он проводит с тобой ночи напролет, лаская тебя, и ты говоришь даже, что хочешь от него ребенка!

Гетера отвечает:

— Досада меня берет с тобой, особенно когда ты говоришь, будто делал мне много подарков и стал нищим из-за меня.

— Ладно, давай сосчитаем. Первое – обувь. Клади две драхмы.

— Но ты спал тогда со мной две ночи! А я, когда ты уходил в плаванье, дала тебе тот короткий хитон до бедер, чтобы ты надевал, когда гребешь. Его забыл у меня кормчий, проведя со мною ночь.

— Кормчий узнал его и отнял после долгой схватки, клянусь богами! – посетовал юноша».

Ах, какая пронырливая гетера живет в незамысловатом домике. Дела ее, видно, не так-то уж хороши, коли ее кавалер-кормчий вступает в драку за весьма и весьма, надо думать, не одним мужчиной поношенный хитон.

А вот ученый муж отсчитывает неуча-невежду, который пытается пустить пыль в глаза обилием приобретенных книг: «Неуч, покупающий много книг, каким образом мог бы ты отличить старинную книгу большой ценности от дрянного хлама? Разве только придешь к такому заключению на основании того, насколько книга изъедена и источена, и пригласишь моль на исследование в качестве советника?

Музы сочли бы недостойным даже подойти близко к тебе. Вместо возложения лавров, они отстегали бы тебя, пожалуй, колючим кустарником и прочь бы прогнали такого сякого. Ведь обезьяна есть обезьяна, гласит пословица, надень на нее хоть золотой ошейник. Так вот и ты: постоянно держишь в руках книгу и читаешь ее, но из прочитанного ничего не понимаешь и оказываешься тем ослом, который слушает игру на лире, хлопая ушами.

Неуч ты мой, зады изучающий, что за жизнь ты ведешь, едва начинается день, какие попойки устраиваешь, как проходят твои ночи, кто и в каких летах разделяет с тобой ложе? Твои дела настолько явны, что даже глухие и слепые знают про них, а ты надеешься остаться незамеченным, загораживаясь книжкой?

Но я знаю — все мои слова напрасная болтовня, и, по пословице, я стараюсь с эфиопа черноту согнать. Ибо ты будешь покупать книги и пускать в оборот без всякого толку и подвергаться насмешкам людей образованных, для которых, чтобы извлечь пользу, довольно было бы содержания и смысла написанного в книге, без внешней красоты и роскоши издания их».

Лукиан, живя среди людей, подчинявшихся несметному множеству различных религиозных предписаний и соизмеряющих всякий, даже незначительный шаг свой, с предсказаниями пророков, не боится посмеяться над этими самыми пророками и смеясь, раскрыть всю незамысловатую механику их плутовства. Вот наглядный пример такого неправедного пророка.

«В молодости лжепророк Александр был высок, красив и в чем-то, действительно, богоподобен. Душа же его и направление мыслей оказались совсем иные. Лучше встретиться с врагом и недругом, чем с человеком, похожим на Александра. Он отличался природными дарованиями, гибкостью и остротою ума; был наделен немалой любознательностью, понятливостью, памятью, способностью к наукам, но пользовался всеми этим задатками самым дурным образом.

Все многообразие свойств его души — вместилище лжи, хитрости, клятвопреступлений, козней, души человека без предрассудков, смелого, готового на опасный шаг, терпеливого в исполнении задуманного, обладающего даром убеждения и умеющего внушать доверие, изобразить добрые чувства и представить все противоположное своим истинным намерениям.

При первой встрече всякий выносил об Александре самое лучшее впечатление как о человеке благороднейшем, чистосердечном и к тому же в высшей степени простодушном и правдивом. При всем том, ему было присуще стремление к величию: никогда он не думал о малом, но всегда направлял свой ум на великие дела.

Мальчиком Александр без зазрения совести предавался разврату и за деньги, принадлежал всем желающим. Среди прочих любовников был у него какой-то обманщик, опытный в магии и заклинаниях, обещавшим влюбленным приворожить любимого человека, помогавшим устранить врагов, учивший находить клады и получать наследства. Видя, что мальчик обладает способностями и с охотой готов помогать ему и не менее влюблен в этот гнусный промысел, чем он — в его красоту, обманщик дал ему образование и все время пользовался им как помощником и прислужником, выдавая себя обыкновенно за врача.

Когда у Александра начала расти борода, его любовник умер, и Александр очутился в бедности, так как цветущий возраст, благодаря которому он мог кормиться, прошел. Мечты у него, однако, были отнюдь не скромные. Он стал странствовать, обманывая и занимаясь предсказаниями, причем стриг толстокожих людей.

В Пелле он увидел огромных змей, вполне ручных и настолько безобидных, что их могли кормить женщины; змеи спали с детьми, позволяли себя топтать и не сердились, если их начинали мять руками: они питались молоком, беря грудь совсем как младенцы. Там обманщик и купил за несколько оболов одну из самых красивых змей.

Дерзкий негодяй, способный на всякое злодеяние, без труда понял, что человеческая жизнь находится во власти двух величайших владык — надежды и страха — и что тот, кто сумеет по мере надобности использовать и то и другое, скоро разбогатеет. Он видел, что и боящийся и надеющийся — каждый чувствует страстное желание и необходимость узнать будущее. В былое время таким путем разбогатели Дельфы. Благодаря надежде и страху люди постоянно идут в святилища, и, стремясь узнать будущее, приносят гекатомбы и жертвуют кирпичи из золота.

Александр закопал в храме Аполлона медные дощечки, гласившие, что скоро прибудет в Понт Асклепий вместе со своим отцом Аполлоном. Эти дощечки, кстати, как бы невзначай найденные, заставили предсказание очень легко распространиться. Жители тотчас постановили построить храм и стали рыть землю для закладки основания.

Вскоре Александр появился в храме, приобрел известность, прославился и стал предметом всеобщего удивления. Иногда он изображал из себя одержимого, и изо рта его выступала пена, чего он легко достигал, пожевав корень красильного растения. А присутствующим казалась эта пена чем-то божественным и страшным. Кроме того, для них уже давно была изготовлена из тонкого полотна голова змеи, имевшей некоторое сходство с человеческой. Она была пестро раскрашена, и посредством сплетенных конских волос можно было открывать ее пасть и снова закрывать ее. Змея, приобретенная в Пелле, находилась у Александра и кормилась в его жилище; ей надлежало своевременно появляться и вместе с ним разыгрывать театральное представление, в котором ей была отведена первая роль.

Когда наступило время действовать, Александр ночью пришел к недавно вырытым ямам для закладки основания будущего храма. Он положил в землю скорлупу гусиного яйца, в которую спрятал только что родившуюся змею, и, зарыв яйцо глубоко в грязь, удалился. На рассвете он выскочил на площадь обнаженным, прикрыв свою наготу лишь золотым поясом, держа в руках кривой нож и потрясая развивающимися волосами, как нищие одержимые жрецы. Он взобрался на какой-то высокий алтарь и стал произносить речь, поздравляя город со скорым приходом бога.

Присутствующие – а сбежался почти весь город с женщинами, стариками и детьми – были поражены, молились и падали ниц. Александр произносил какие-то непонятные слова, вроде еврейских или финикийских, причем привел всех в изумление, так как они ничего не понимали в его речи, кроме имен Аполлона и Асклепия, которых он все время упоминал.

Затем обманщик бросился бежать к стоящемуся храму; приблизившись к вырытым углублениям, и к приготовленному им заранее источнику, из которого должны были политься предсказания, он вошел в воду и громким голосом стал петь гимны Аполлону и Асклепию, приглашая бога явиться и принести счастье в город. Затем Александр попросил чашу, и, когда кто-то из присутствующих подал ему сосуд, он погрузил его в воду и без затруднения вытащил вместе с водой и илом яйцо, в котором заранее спрятал бога-змейку, залепив отверстие в скорлупе воском и белилами.

Взяв яйцо в руки, он говорил, что держит самого Асклепия. А собравшиеся внимательно смотрели, ожидая, что произойдет дальше, очень удивленные уже тем, что в воде нашлось яйцо. Разбив его, Александр взял в руки змейку. Присутствующие, увидев, как она движется и извивается вокруг его пальцев, тотчас же закричали и стали приветствовать бога, поздравляя город с новым счастьем. Каждый жарко молился, прося у бога достатка, изобилия, здоровья и прочих благ.

Несколько дней Александр оставался дома, рассчитывая, что в город сбежится множество пафлагонцев, привлеченных распространившейся молвой. Так и случилось. Город переполнился людьми, лишенными мозгов и рассудка, совершенно непохожими на смертных, питающихся хлебом, и только по виду отличающихся от баранов.

Тогда Александр, усевшись на ложе в небольшом помещении, одетый, как подобает божеству, положил за пазуху Асклепия-змею из Пеллы, отличавшегося, как я говорил, большой величиной и красотой. Он обвил змею вокруг своей шеи, выпустив хвост наружу. Змея была так велика, что не помещалась за пазухой, часть ее тела волочилась по земле. Александр скрывал под мышкой только голову гада, который спокойно это переносил; а из-под своей бороды с другой стороны он выставил змеиную головку из полотна, как будто она действительно принадлежала змее, которую все видели.

Представь себе теперь небольшое помещение, довольно темное, так как света попадало в него недостаточно, и густую толпу напуганных, заранее объятых трепетом и возбужденных надеждой людей. Входящим, несомненно, казалось чудесным, что совсем недавно родившаяся змея за несколько дней так выросла и к тому же у нее человеческое лицо. Посетители толкали друг друга к выходу и, не успев ничего хорошо рассмотреть, уходили, теснимые бесконечной толпой входящих.

Говорят, что негодяй устраивал подобные предстваления не один раз, но весьма часто, особенно когда приезжали новички из богатых людей.

Пришло время исполнять то, ради чего все эти ухищрения были выдуманы, то есть изрекать желающим оракулы и предсказывать будущее.

Александр советовал каждому написать на табличке, чего он желает или что особенно хочет знать, затем завязать и запечатать табличку воском. Обманщик сам брал табличку, и, войдя в святилище, объявлял, что будет через глашатая и священнослужителя по очереди вызывать подающих таблички. Он обещал, выслушав слова бога, возвратить таблички запечатанными, как раньше, с приписанным ответом божества, отвечающего на все, чего у него бы ни спросили.

Придумав разнообразные способы снимать печати, Александр прочитывал каждый вопрос и отвечал на него, как находил подходящим в данном случае; затем снова запечатывал и отдавал их, к большому удивлению получавших. Часто среди них раздавалось: «И откуда он мог узнать, что я ему передал? Ведь я тщательно запечатал, и печать трудно подделать; конечно, это сделал бог, который все доподлинно знает».

Александр предсказывал и пророчествовал с большим умением, обладая, кроме воображения, еще и догадливостью; одним он давал двусмысленные и неопределенные ответы, другим – совершенно невразумительные: это ему казалось вполне подходящим для деятельности пророка.

Александр собирал от семидесяти до восьмидесяти тысяч ежегодно, так как люди в своей ненасытности обращались к нему до десяти и пятнадцати раз. Однако, получая эти доходы, он пользовался ими не один, но держал около себя много сотрудников и помощников: соглядатаев, составителей и хранителей изречений, секретарей, лиц, накладывающих печати, и различных толкователей, каждому из них он уделял по заслугам.

Проклятый обманщик выдумал очень умный, достойный незаурядного разбойника прием. Распечатывая и прочитывая присылаемые таблички и находя что-нибудь опасное и рискованное в вопросах, он не торопился отсылать их обратно, чтобы при помощи страха держать в своей власти отправителей, делая их чуть ли не своими рабами, так как они помнили, о чем спрашивали. Таким образом он получал от них много подарков, ибо они знали, что находятся в его сетях.

Пользуясь человеческой глупостью в свое удовольствие, Александр невозбранно соблазнял женщин и жил с молодыми людьми. Каждому казалось приятным и желанным, если он удостоит взглядом его жену; а если уж он наградит ее поцелуем, всякий считал, что его дом посетило счастье. Многие женщины хвастались, что от Александра имеют детей, и мужья удостоверяли, что они говорят правду».

Посуди сам, мой дорогой читатель, могли ли эти разоблачительные, наполненные едкой иронией страницы, понравиться представителям римского религиозного культа. Нет, конечно. Но Лукиану оказывается мало было высмеять пророков — он берется подшутить над самими богами.

«Жрец спрашивает у Крона:

— Правда ли, что о тебе рассказывают, будто ты поедал то, что тебе рождала Рея, и будто она, выкрав Зевса, подменила младенца камнем и дала тебе проглотить? А Зевс, придя в возраст, прогнал тебя с престола, победив на войне. Потом без стеснения сбросил собственного отца в Тартар, заключив в оковы и тебя самого и всех союзников, которые стояли на твоей стороне.

— Ну знаешь ли, ведь этакое спросил! – ответил Крон. — И не стыдно тебе столь седого и столь старого бога! Ну, сам посуди! Есть ли на свете человек, я уж не говорю — бог, который позволил бы себе сам, по доброй воле, пожрать собственных детей? Но пусть даже так; можно ли, однако, съесть камень вместо младенца и не заметить этого, если, конечно, не обладаешь зубами совершенно нечувствительными к боли? Нет. И не воевали мы вовсе, и Зевс не отнимал у меня власти силой, но я сам, добровольно, передал ему ее и отказался от управления миром.

— Что же случилось с тобой, Крон, почему ты сложил с себя власть?

— Изволь, я тебе расскажу. Все дело в том, что я был уже стар и страдал вследствие своего возраста подагрой, — отсюда и возникло у людей предположение о моих оковах в Тартаре, так как я был не в силах, меня не хватало на все преступления нынешнего поколения. Вечно приходилось бегать то вверх, то вниз с поднятым Перуном и поджигать им разных клятвопреступников, святотатцев и насильников, — дело это хлопотливое, тягостное и под силу только молодому. Вот я и уступил свое место Зевсу, и очень рад, что так сделал.

Вообще я решил, что неплохо будет разделить мое царство между сыновьями, благо они у меня имеются, а самому на покое наслаждаться, лежа целые дни за столом и не возиться больше с молящимися, не выслушивать докучливых просьб, одна с другой несовместимых, не греметь громами, не сверкать молниями и не оказываться больше никогда вынужденным прибегать подчас к градобитию. Вместо всего этого я веду сейчас стариковскую жизнь, чрезвычайно приятную, пью нектар покрепче да разговоры разговариваю. А Зевс царствует, испытывая различные затруднения.

Однажды призывает он к себе Гефеста.

— Что мне прикажешь делать, Зевс? – спрашивает Гефест. — Я пришел по твоему приказанию, захватив с собою топор, хорошо наточенный, — если понадобится, он камень разрубит одним ударом.

— Прекрасно, Гефест: ударь мне по голове и разруби ее пополам.

— Ты, кажется, хочешь убедиться, в своем ли я уме? Прикажи мне сделать что-нибудь другое, если тебе нежно.

— Мне нужно именно это – чтобы ты разрубил мне череп. Если ты не послушаешься, тебе придется почувствовать мой гнев. Нужно бить изо всех сил, немедля! У меня невыносимые родовые муки в мозгу.

— Смотри, Зевс, не вышло бы несчастья: мой топор остер – без крови дело не обойдется, — и он не будет хорошей повивальной бабкой.

— Ударяй скорее, Гефест, я знаю, что мне нужно.

— Что же, ударю, не моя воля; что мне делать, когда ты приказываешь? Что это такое? Дева в полном вооружении! Тяжелая штука сидела у тебя в голове, Зевс, не удивительно, что ты был в дурном расположении духа: носить под черепом такую большую дочь, да еще в полном вооружении, — это не шутка! Что же у тебя, военный лагерь вместо головы? А она уже скачет и пляшет военный танец, потрясает щитом, поднимает копье и вся сияет божественным вдохновением. Но главное, она настоящая красавица и в несколько мгновений сделалась уже взрослой. Только глаза у нее какие-то серовато-голубые, — но это хорошо, идет к шлему. Зевс, в награду за мою помощь при родах, позволь мне на ней жениться.

— Это невозможно, Гефест: она пожелает вечно оставаться девой».

Так появилась в лукиановском мифе мудрая и неприступная богиня Афина. А у богини Афродиты совершенно иные заботы.

« — Эрот, дитя мое, посмотри, что ты творишь! – говорит она своему сыну. Я уже не веду речь о том, что ты устраиваешь на земле, какие вещи заставляешь делать с собой и с другими, но подумай, как ты ведешь себя на небе! Зевс по твоей воле превращается во все, что тебе не вздумается. А сколько раз случалось, что Гелиос по твоей милости останавливался у Климены, забывая про коней и колесницу.

А со мной, твоей родной матерью, ты совсем уж не стесняешься. И ведь ты уже дошел до такой дерзости, что даже Рею, в ее преклонных летах, мать стольких богов, заставил влюбиться в мальчишку. И вот она благодаря тебе впала в безумие: впрягла в свою колесницу львов и мчится вверх и вниз по всей Иде. Она скорбно призывает своего Аттиса. А я боюсь – мать, родившая тебя на горе всему свету, как бы Рея в порыве безумия или, скорее, напротив — придя в себя, не отдала приказа схватить тебя и разорвать на части или бросить на съедение львам; ведь ты подвержен этой опасности постоянно.

— Успокойся, родная, — отвечал Эрот, — я даже с этими львами в хороших отношениях: часто влезаю им на спину и правлю ими, держась за гриву, а они виляют хвостами, позволяют мне совать им в пасть руку, лижут ее и отпускают. А сама Рея вряд ли найдет время обратить на меня внимание, так как она совершенно занята своим Аттисом. Но в самом деле, что же я дурного делаю, обращая взоры людей и богов на красоту? Отчего же тогда вы стремитесь к красоте? Меня в этом винить не следует. Сознайся, родная: хотелось бы тебе, чтобы ты и Арес никогда друг друга не любили?

— Да, ты могуч и владеешь всеми; но все-таки тебе когда-нибудь придется вспомнить мои слова. Но скажи, почему ты победил всех богов, а щадишь одну Афину: для нее твой факел не горит, в колчане у тебя нет стрел, ты перестаешь быть стрелком и не попадаешь в цель.

— Я боюсь ее, родная: она страшная, глаза у нее такие блестящие, и она ужасно похожа на мужчину. Когда я, натянув лук, приближаюсь к Афине, она встряхивает султаном и этим так меня пугает, что я весь дрожу, и лук и стрелы выпадают у меня из рук.

— Да разве Арес не страшнее? А ты все-таки обезоружил его и победил.

— Нет, он позволяет подойти к себе и даже сам зовет, а Афина всегда смотрит на меня исподлобья. Я как-то случайно пролетал мимо нее, держа близко факел, а она тотчас закричала: «Если ты ко мне подойдешь, то клянусь отцом, я тебя проколю копьем, или возьму за ногу и сброшу в Тартар, или собственными руками разорву на части!»

— Афины ты значит боишься, но отчего же музы для тебя неприкосновенны и не боятся твоих стрел? Разве и они встряхивают султанами и носят на своей груди щиты с изображением горгон?

— Их я слишком уважаю, родная: они так степенны, всегда о чем-то думают и заняты песнями; я сам часто подолгу простаиваю возле них, очарованный их пением».

Случается, в мифах Лукиана у богов на Олимпе проходят собрания на животрепещущие для них темы. Вот стенограмма одного из таких собраний:

«Ввиду того, что многие чужеземцы, не только эллины, но и варвары, отнюдь не достойны делить с нами права гражданства, неизвестно каким способом попали в наши списки, приняли вид богов и так заполонили небо, что пир наш стал теперь похожим на сборище беспорядочной толпы, разноязычной и сбродной, нам теперь начало не хватать амброзии и нектара, кубок стал стоить целую мину из-за множества пьющих; ввиду того, что они самоуправно вытолкали богов древних и истинных, требуя первых мест, вопреки отцовским обычаям, и, желая большего почитания на земле, постановил Совет и Народ:

Пришедшие пусть приведут готовых присягнуть свидетелей и принесут доказательства своего происхождения. После этого пусть они выходят поодиночке, а судьи, производя расследование, либо объявят их богами, либо отошлют обратно в их могилу и семейные гробницы».

От Лукиана достается не только прочно утвердившимся на небесах античным богам. Он высмеивает и приверженцев лишь недавно появившегося в верованиях людей бога Христа.

«Эти несчастные уверяли себя, что они станут бессмертными и будут жить вечно; вследствие этого христиане призирают смерть, а многие даже ищут ее сами. Кроме того, первый их законодатель вселил в них убеждение, что они братья друг другу, после того, как отрекутся от эллинских богов и станут поклоняться своему распятому софисту и жить по его законам. А поэтому, приняв без достаточных оснований это учение, они в равной мере презирают всякое имущество и считают его общим. И вот, тогда к ним приходит обманщик, мастер своего дела, умеющий использовать обстоятельства, он делается весьма богатым и издеваясь над простаками».

Но вернемся к античным богам. Вот миф о Зевсе и Прометее в интерпретации Лукиана:

«Прометей просит:

— Освободи меня, Зевс: довольно я уже натерпелся ужаса.

А Зевс отвечает:

— Тебя освободить, говоришь ты? Да тебя следовало бы заковать в еще более тяжелые цепи, навалив на голову весь Кавказ! Шестнадцать коршунов должны были бы терзать твою печень, да и глаза выклевать за то, что ты создал нам таких животных, как люди, похитил мой огонь, сотворил женщин!»

Если Зевс возмущен людьми и в частности женщинами, то Луне порядком досадили многочисленные философы, вторгающиеся в ее частную жизнь. Она говорит гневаясь:

«Я возмущена нескончаемой и вздорной болтовней философов, у которых нет иной заботы, как вмешиваться в мои дела, рассуждать о том, кто я такая, каковы мои размеры, почему иногда я бываю полумесяцем, а иногда имею вид серпа. Одни философы считают, что я обитаема, другие – что я ничто иное, как зеркало, подвешенное над морем, — словом, каждый говорит обо мне, что взбредет ему в голову. Наконец, иные рассказывают, что самый свет мой – краденный и незаконный, так как он приходит ко мне сверху, от Солнца. Этим они беспрестанно ссорят меня с Солнцем и восстанавливают нас друг против друга. Мало им разве тех небылиц, которые они рассказывают о Солнце, что оно-де и камень, и раскаленный шар.

А между тем разве я не знаю, какие позорные и низкие дела совершаются по ночам этими философами, которые днем выглядят строгими и доблестными, что своей благородной внешностью притягивают внимание толпы? Я отлично вижу все их проделки, и все же молчу, ибо считаю, что не стоит проливать свет на ночное времяпрепровождение философов и выводить напоказ их жизнь. Напротив, видя, как они развратничают, воруют, совершают под прикрытием ночного мрака всяческие преступления, я тотчас привлекаю облако и скрываюсь за ним, чтобы не выставлять на общее обозрение стариков, позорящих свою показную добродетель и свои длинные бороды. Они же, без всякого стеснения, продолжают терзать меня своими речами и всячески оскорбляют, так что, клянусь Ночью, я не раз хотела поселиться как можно дальше отсюда, чтобы избежать их нескромного языка».

Сатирик не очень-то жалует философов, но один из них, порой напоминающий Диогена, ему весьма симпатичен. Зовут этого философа Демонакт. Вот несколько притч о нем:

«Однажды Демонакт оказался свидетелем того, как два философа вели совершенно невежественный спор, причем один из них задавал глупые вопросы, а другой невпопад ему отвечал. „Не кажется ли вам, — сказал Демонакт, — что один из вас доит козла, а другой ему подставляет решето?“»

При ответах на затруднительные вопросы был Демонакт очень находчив. Кто-то ради насмешки спросил философа: «Если я сожгу тысячу мин дерева, сколько получится мин дыма?» – «Взвесь, — сказал Демонакт, — золу, все остальное вес дыма».

Когда кто-то удивился, неужели такой философ, как Демонакт, с удовольствием кушает медовые лепешки, он ответил: «Не думаешь ли ты, что только для дураков строят пчелы свои соты?»

Когда афиняне из соперничества с коринфянами намеревались устроить гладиаторские игры, Демонакт, выступив перед ними, сказал: «Принимайте это решение не прежде, чем разрушите алтарь Милосердия».

Некий человек заметил на ногах Демонакта явные признаки старости и спросил: «Что это такое, Демонакт?» А он с улыбкой ответил: «Следы от зубов Харона».

Однажды Демонакт собрался зимой отправиться в морское путешествие. Его друг спросил: «Не боишься ли ты, потерпев кораблекрушение, стать пищей для рыб?» – «Разве это справедливо, — ответил он, — отказываться доставить пропитание рыбам, если сам поедаешь их в таком количестве».

Когда кто-то спросил его: «Как ты думаешь, что из себя представляет подземное царство?» – Демонакт ответил: «Подожди немного, и я тебе напишу оттуда».

Когда Демонакт понял, что уже более не сможет сам о себе заботиться, он прочел собравшимся стихи, обычно произносимые глашатаями на состязаниях:


Игры окончены. Вот призы
Прекрасные розданы. Время!
Медлить нельзя уж… —

и, воздерживаясь от еды и питья, он ушел из жизни таким же безмятежным, каким он всегда являлся всем видевшим его. Незадолго перед смертью кто-то спросил его: «Какие распоряжения ты отдашь о своем погребении?» — «Не хлопочите, — сказал Демонакт, — о моем погребении позаботится запах». Его собеседник сказал: «Что ты говоришь? Разве это не позор — выставить на съедение птицам и псам тело такого мужа?» — «Нет ничего плохого в том, — возразил Демонакт, — что и после смерти я хочу быть полезен живым существам».

Афиняне, однако, с большой пышностью похоронили его за государственный счет и еще долгое время оплакивали; каменную скамью, на которой Демонакт обыкновенно, утомившись, отдыхал, они сделали предметом поклонения и украшали ее венками в честь этого мужа, полагая, что даже скамья, на которой он сидел, священна».

Кроме богов и философов Лукиана интересовали судьбы героев, непомерную славу которых он умел весьма умело развенчать.

«При Александре Македонском самое тяжкое обвинение, какое мог вывести клеветник, заключалось в том, чтобы изобличить кого-нибудь в неблаговидности против Гефестиона — любовника Александра, в отказе воздать ему поклонение. Дело в том, что после смерти Гефестиона Александр, движимый любовью к нему, пожелал присоединить к прочим великим деяниям еще одно: возвести почившего в сан бога.

Немедленно, конечно, храмы воздвиглись по городам, святилища и жертвенники сооружались, жертвы стали приноситься и празднества справляться этому новому богу, и величайшей клятвой для всех стало имя «Гефестион». Если же кто-нибудь решался усмехнуться на происходящее или не проявить слишком рьяного благочестия, наказанием была положена смертная казнь. Льстецы подхватили эту страсть Александра к юноше и тотчас стали еще более разжигать и раздувать ее пламя, рассказывая, что Гефестион являлся тому или другому из них во сне, исцеляя и пророчествуя ему. Все это заканчивалось принесением жертвы. Александр же, слыша об этом, радовался, верил в самые последние выдумки и очень гордился тем, что он не только сам является сыном бога, но и силу имеет создавать новых богов.

Лесть и клевета находили для себя в то время широкое поприще, подлаживаясь к слабости Александра. Как во время осады города враги устремляются не на высокие, отвесные, неодолимые участки стен, но во все силы двигают туда, где заметили плохо охраняемое, поврежденное низкое место, надеясь, что здесь легче всего они смогут проникнуть внутрь и овладеть городом, — так точно поступают и клеветники: едва увидев в душе человека слабую, подгнившую, доступную для нападения сторону, тотчас же двигаются туда на приступ, подводят осадные орудия и, в конце концов, захватывают крепость.

Виной всему невежество и то, что каждый из нас как бы блуждает в темноте. И, если бы божество однажды сняло покров, скрывающий жизнь каждого из нас, стремительно канула бы в бездну клевета, не найдя для себя больше места там, где все человеческие поступки освещены истиной.

Как же, надлежит поступать разумному человеку, когда он сомневается то в добродетели обвиняемого, то в правдивости обвинителя? На это именно, по-моему, и намекал Гомер в рассказе о Сиренах, велев плыть мимо, оставляя в стороне губительную прелесть этих звуков и заграждать свои уши, не держать их раскрытыми настежь перед людьми, уже охваченными недугом, но, поставив при дверях надежного сторожа — разум, который проверил бы каждое приходящее слово, — речи, заслуживающие того, допускать к себе и сводить их на очную ставку друг с другом, а перед негодными держать дверь на запоре и гнать их прочь. И право, не смешно было бы у дверей дома ставить сторожей, а слух свой и душу оставлять открытыми».

Упрек эллинам бросают в одном из рассказов Лукиана жители варварских просторов – скифы:

«Когда ваши трагические поэты показывают на сцене замечательные примеры дружбы, вы восхищаетесь и рукоплещете; многие из вас проливают слезы, если друзья подвергаются опасности ради друзей. Но ради своих друзей вы не решитесь совершить ничего достойного похвалы. Если друг окажется в нужде, то все эти многочисленные трагедии тотчас покидают вас и разлетаются, как сны, и вы остаетесь похожими на пустые и немые маски, которые широко разевая рот, тем ни менее не произносят ни звука. Мы же, напротив, насколько отстаем в рассуждениях о дружбе, настолько же превосходим вас в ее проявлении.

Скифы ничего не признают выше дружбы, каждый скиф сочтет наиболее достойным разделить с другим его труды и опасности; равным образом у нас считается самой тяжкой обидой, если тебя назовут изменником дружбы.

У скифов не в обычае витийствовать, особливо когда дела громче слов. Не ожидай услышать от меня что-нибудь вроде того, о чем ты рассказывал с такой похвалой: что один женился на уродливой женщине без приданого; другой подарил денег два таланта дочери своего друга, собравшейся выйти замуж; третий предал себя в оковы, зная, наверное, клянусь Зевсом, что вскоре он будет освобожден. Всему этому грош цена, и в этом нет ничего величественного или мужественного.

Я же тебе расскажу о многочисленных убийствах, войнах и смертях за друзей. Ты убедишься, что дела эллинской дружбы по сравнению со скифскими — детская забава. Впрочем, ваши чувства имеют разумное основание, и вполне естественно, что вы восхваляете незначительные деяния: ведь у вас, живущих в глубоком мире, не может быть выдающихся своей необычностью случаев высказать дружбу. Так и во время затишья не узнаешь, хорош ли кормчий: для этого нужна буря. У нас же непрерывные войны: мы или сами нападаем на других, или обороняемся от набега, участвуем в схватках из-за пастбищ и сражаемся из-за добычи: тут-то по преимуществу и нужны добрые друзья. Вот при каких условиях мы заключаем самую надежную дружбу, считая только ее одну оружием непобедимым и непреодолимым.

Прежде всего, я хочу тебе рассказать, каким образом мы приобретаем друзей. Не на попойках, как вы, и не потому, что росли вместе или были соседями. Нет, когда мы видим какого-нибудь человека, доблестного и способного совершить великие подвиги, мы все спешим к нему, и то, что вы считаете необходимым делом при сватовстве, то мы делаем, ища друзей. Мы усердно сватаемся, делаем все, чтобы добиться дружбы и не показаться недостойным ее. И вот, когда кто-нибудь избран в друзья, заключают союз и приносят величайшую клятву: жить вместе и умереть, если понадобится, друг за друга. И это мы выполняем. После клятвы, надрезав себе пальцы, мы собираем кровь в чашу и, обнажив острия мечей, оба, держась друг за друга, пьем из нее: после этого нет силы, которая могла бы нас разъединить».

Интересы Лукиана распространяются в различные сферы человеческой и божественной жизни. А вот теперь новое его увлечение. Лукавый Лукиан приглашает нас в путешествие по фантастическим странам, где до него еще никто и никогда не бывал. Писатель – первый фантаст мира, не принимая в учет мифотворцев, справедливо считает, что «лучший способ отдохновения — это такое чтение, которое будет отличаться не только остроумием и приятностью, но так же будет включать в себя не лишенное изящества наставление. Предполагаю, что настоящее мое сочинение и будет представлять собою подобный вид чтения.

Итак, в этой «Правдивой истории» правдиво только то, что все излагаемое мною – вымысел. Я буду писать о том, чего не видел, не испытал и ни от кого не слышал, к тому же о том, чего не только на деле нет, но и быть не может. Вследствие этого не следует верить ни одному из описанных ниже приключений.

Пустившись в плаванье, я миновал столпы Геракла и выехал, сопутствуемый благоприятным ветром, в Западный океан. Причиной и поводом моего путешествия было отчасти любопытство, отчасти страстная любовь ко всему необычному и желание узнать, где находится конец океана и что за люди живут по ту сторону его.

Брошенные на волю ветров и поручив им свою жизнь, мы провели семьдесят девять дней, а на восьмидесятый при свете внезапно засиявшего солнца увидели невдалеке высокий, поросший лесом остров; прибой был не очень велик, ибо буря стала утихать. Приблизившись к острову, мы высадились и, после великих своих бедствий, пролежали долгое время на земле. Поднявшись, выбрали из своей среды тридцать человек, которые в качестве стражи должны были остаться у корабля; двадцать же остальных отправились со мной на разведку острова.

Я решил обследовать исток реки, и мы отправились по течению, но не нашли никакого источника, а вместо него увидели множество больших виноградных лоз, увешанных гроздьями. У корня каждой лозы просачивалась прозрачная капля вина, и от слияния этих капель образовался поток. В нем виднелось много рыб, цветом и вкусом своим напоминавших вино. Мы изловили несколько штук, проглотили их и сразу опьянели.

Перейдя реку в мелком месте, мы натолкнулись на удивительный род виноградных лоз: начиная от земли, ствол был свеж и толст, выше же он превращался в женщин, которые приблизительно от бедер были вполне развиты, — вроде того, как у нас рисуют Дафну, превращающуюся в дерево в то мгновение, когда Аполлон пытается ее схватить. Из концов пальцев у них вырастали ветки, сплошь увешанные гроздьями. Головы женщин были украшены вместо волос виноградными усиками, листьями и гроздьями.

Когда мы подошли к ним, они встретили нас приветствиями и протянули к нам руки. Они целовали нас в уста. Кого они целовали, тот сразу пьянел и становился безумным. Плодов, однако, они не позволяли нам срывать, а если кто-нибудь рвал гроздья, то они кричали, как от боли. Им страстно хотелось соединиться с нами любовью. Двое из наших товарищей исполнили их желание, но не могли потом освободиться, точно привязанные. Они действительно срослись с женщинами и пустили корни, а потом стали вырастать ветки из их пальцев, — они обвились лозами; не хватало только того, чтобы и они стали производить плоды.

Оставшиеся свободными вернулись на корабль и продолжили путешествие. Вдруг налетел вихрь, закружил наш корабль, и, подняв его на высоту около трех тысяч стадиев, не бросил обратно в море, а оставил высоко в воздухе. Ветер ударил в паруса и, раздувая их, понес нас дальше.

Семь дней и столько же ночей мы плыли по воздуху, на восьмой же увидели в воздухе какую-то огромную землю, которая была похожа на сияющий шарообразный остров и испускала сильный свет. Подплыв к ней, мы пристали и высадились. Обозревая эту страну, мы убедились, что она обитаема и что почва обработана.

Вскоре мы встретили конекоршунов, и были ими захвачены. Эти конекоршуны ни что иное, как мужчины, едущие верхом на коршунах и правящие ими, как конями. Коршуны эти огромных размеров и почти у всех три головы. Чтобы дать понятие об их величине, достаточно сказать, что каждое из их маховых перьев длиннее и толще мачты большого грузового корабля. Конекоршуны обязаны были облетать страну и, завидев чужестранцев, отводить их к царю. Нас они схватили, тоже повели к нему.

«Каким образом, — спросил один из них, — проложили вы себе дорогу через воздух и явились сюда?» Мы ему рассказали обо всем, после чего он, в свою очередь, стал рассказывать про себя, про то, что он человек, который был унесен с земли спящим, и что, явившись сюда, он стал править страной. «А страна эта, — сказал он, — ни что иное, как светящая вам, живущим внизу, Луна». Царь велел нам ободриться, так как нам не грозила никакая опасность, и обещал снабдить нас всем необходимым.

«Если мне посчастливится в войне, — продолжал он, которую я собираюсь начать против жителей Солнца, то вы заживете у меня самой блаженной жизнью. Царь Солнца Фаэтон уже долгое время враждует с нами. Началось все вот по какой причине: я как-то задумал, собрав самых бедных из моих подданных, переселить их на Утреннюю Звезду, которая представляет собой необитаемую пустыню. Враждебно настроенный к нам Фаэтон воспротивился этому замыслу и, стоя во главе муравьеконей, на полдороги преградил переселенцам путь. Ныне я собираюсь нагрянуть на него войной и вновь отправить переселенцев. Если вы желаете, то примкнете к нашему войску.

Итак, на другой день мы поднялись с рассветом и выстроились в боевой порядок. В войске было восемьдесят тысяч конекоршунов и двадцать тысяч человек верхом на капустокрылых, которые представляют собой огромных птиц с крыльями, очень напоминающими листья капусты. Завязалась ужасная небесная битва, которая окончилась примирением.

Теперь я хочу рассказать о всем новом и необычном, что мы заметили на Луне. Во-первых, дети там рождаются не от женщин, а от мужчин, и слово «женщина» им совершенно не знакомо. Детей своих они вынашивают не в животе, а в икрах. После зачатия одна из икр начинает толстеть; через некоторое время утолщение это возрастает, и из него вынимают детей мертвыми, но если положить их с открытым ртом на воздух, они начинают дышать.

Существует у них ряд людей, которых называют «дровосеки». Они рождаются следующим образом: у человека отрезают правое бедро и сажают в землю. Из него произрастает огромное мясистое дерево, подобное фаллу, покрытое ветвями и листвой. Плодами его являются желуди длинною с локоть. Когда эти желуди созревают, то их срезают, а из них вылупливаются люди. Половые органы у них – приставные, причем у некоторых они сделаны из слоновой кости, у бедняков же – из дерева, с их помощью между супругами происходит сношение и оплодотворение.

Когда же человек стареет, то он не умирает, а растворяется точно пар, становится воздухом. Пища у всех обитателей Луны одинаковая: они жарят на угольях лягушек, которые в большом количестве летают у них по воздуху. Они глотают поднимающийся от лягушек пар и таким образом насыщаются. В этом и заключается все их питание. Питьем служит воздух, выжимаемый в чаши, которые при этом наполняются водой, похожей на росу. Они не мочатся и не испражняются, и не в тех местах у них отверстия, где у нас. Мальчики подстраивают для соития не зад, а каленную впадину под икрой. Красивыми на Луни считаются только лысые, других они презирают.

При сморкании из носа у них выделяется очень кислый мед. Когда обитатели Луны работают или занимаются гимнастикой, то покрываются молоком вместо пота; в это молоко они прибавляют немного меда и получают у них таким образом сыр.

Живот служит лунным жителям вместо кармана, в котором они прячут все нужное. Он у них открывается и закрывается, внутри же оброс густыми волосами, так что их младенцы в холодные дни прячутся в него.

Побывав на Луне, мы двинулись дальше, но путь нам преградил огромный кит, проглотивший наш большой корабль. Пребывание внутри кита стало мне казаться невыносимым; все здесь мне до того надоело, что я стал придумывать какое-нибудь средство, с помощью которого мы могли бы освободиться. Сначала мы решили бежать, прокопав правый бок кита. Углубившись на пять стадиев и, ничего не достигнув этим, мы прекратили работу и порешили зажечь лес, обильно произраставший внутри чудовища. От пожара кит должен был умереть, и освобождение тогда не представляло бы никакого затруднения. Мы приступили к делу и зажгли лес, начиная с хвоста. Прошло семь дней и столько же ночей, а кит как будто и не замечал пожара, но на восьмой день он, видимо, заболел, так как стал медленно разевать свою пасть, а когда открывал ее, то очень скоро захлапывал снова.

На одиннадцатый день можно было заметить, что конец его приближается, так как он стал уже распространять дурной запах. На двадцатый день мы, к счастью, догадались, что если мы не воткнем при разевании пасти подпорок, то нам угрожает опасность остаться заключенными в мертвом теле кита и таким образом погибнуть. Итак, мы сунули ему в пасть огромные бревна. Уже на следующее утро кит умер. Мы вытащили тогда наш корабль наверх, провели его в отверстие между зубами и медленно спустили на воду.

Потом корабль попал в потусторонний мир. Только Платона не было среди блаженных; говорили, что он живет в созданном им же городе, руководствуясь государственным устройством и законами, которые сам сочинил.

Здесь встретил меня Одиссей, отвел в сторону и тайно от Пенелопы дал письмо, которое я должен был передать нимфе Калипсо.

Потом попали мы в неприглядные места, добрались до тюрем и орудий пыток и пришли в удивление от этих краев. Вместо цветов почва здесь производила мечи и острые колья. Кругом текли реки: одна – грязью, другая – кровью, а между ними третья, огромная река, переправа через которую была делом немыслимым, текла огнем, который переливался в ней, точно вода, и перекатывался волнами, словно море. В реке этой плавало очень много рыб; одни из них были похожи на головни, другие, поменьше, на горящие уголья и назывались «огоньками».

Дальнейшее плаванье привело нас в гавань, называемую Сон. Вблизи от ворот из слоновой кости находится храм Петуха. Как войдешь в город, сразу направо находится храм Ночи; из всех богов здесь больше всего чтят ее и Петуха, которому обитатели воздвигли храм около гавани. Мы высадились в вечерних сумерках и, войдя в город, увидели множество самых разнообразных снов.

Все они отличаются своим видом и свойством: некоторые из них большого роста и прекрасны собой, другие же малы и невзрачны; одни кажутся совсем золотыми, а другие – обыденны и ничего не стоят. Есть среди них и крылатые сны, и совсем сказочные, и такие, которые, как бы приготовившись к празднеству, нарядились царями, богами и тому подобное. Многие из них были нам знакомы, так как некогда мы уже видели их. Сны подошли к нам и приветствовали как старых знакомых, затем повели к себе и, усыпив, оказали нам блестящий прием: приготовили великолепное угощение и посулили сделать нас царями и сатрапами. Некоторые сны отводили нас на родину, показывали наших домашних и в тот же день приводили обратно».

Вот сколь изящные истории привиделись фонтанирующему в своих фантазиях Лукиану в этом замысловатом повествовании. Его современники расхватывали папирусы с новыми произведениями писателя-сатирика нарасхват, но его материальное состояние от этого не преумножалось, а, напротив, становилось столь плачевным, что на закате жизни Лукиану пришлось накинуть на себя постылую лямку императорской службы.

До нас произведения Лукиана дошли чудом, ибо на них ополчилось не только Время, пожирающее все, что под руку подвернется, но и апологеты христианства. Они в пух и прах разругали этого нечестивца и богохульника и с полной уверенностью считали, что он горит в вечном сатанинском огне. Когда пронесся слух, что Лукиана растерзали собаки, сии апологеты не в силах были сдержать радостных улыбок на своих устах.

В средние века «рабы божьи» – монахи переписывали тексты античного сатирика, дабы привести примеры богохульства, тем самым, спасая эти самые тексты. Так, благодаря Его Величеству Парадоксу, судьба сохранила наследие Лукиана, который имел свое мнение об этой капризной особе.

«Нам неразумно было бы жаловаться на судьбу за то, что ее стрела или дротик бьют вовсе не без промаха, ибо истинная цель — одна, а ложных — мириады. Напротив, гораздо разумнее ожидать, что под выстрел судьбы попадет и нанесет рану какая-нибудь ложь, одна из многочисленных, чем одна-единственная правда.

И немалая грозит нам опасность, что мы заблудимся в незнакомых дорогах и не попадем на прямую, понадеявшись на судьбу, которая-де сделает для нас наилучший выбор. Мы будем похожи на того, кто, отпустив причалы, отдался ветрам: раз вышедши в море, ему нелегко уже будет вернуться обратно в спасительную гавань и неизбежно придется носиться по морю, болея от качки, со страхом в сердце и тяжестью в голове. Поэтому должно с самого начала, прежде чем пуститься в путь, подняться куда-нибудь повыше и посмотреть, попутный ли дует ветер, благоприятствующий намеренью совершить переезд. Надо и капитана выбрать получше, и корабль, сколоченный крепко, способный выдержать такой сильный напор волн».

Противостоял «напору волн» Лукиан ровно шестьдесят лет, а потом тело его погибло, несмешливая же душа осталась действительно бессмертной и дошла до нас в причудливых рассказах.