Обширнейшие владения династия Габсбургов. Нидерланды – история и легенды.


</p> <p>Обширнейшие владения династия Габсбургов. Нидерланды – история и легенды.</p> <p>

Пока творцы литературы и искусства творили свои изумительные миры в области возвышенного духовного наполнения человечества, правители на земле вершили свои грандиозные деяния. ХУ1 век Испании – это век практически полного правления династии Габсбургов на огромной территории земного шара.

Большую часть столетия бразды правления в своих руках держал родоначальник династии Карл У. На формирование его, как могучего представителя монархического правления, сильно повлияла его мать Хуана – второй ребенок в королевской семье Изабеллы и Фердинанда. В 1496 году она была выдана замуж за принца Филиппа Бургундского, сына императора Священной Римской империи Максимилиана 1.

Хуана души не чаяла в своем муже, он же был к ней настолько безразличен, что даже не стремился и скрывать это, а любовные отрады с избытком находил на стороне. Десять лет просуществовал этот брачный королевский союз, а потом прекратился в связи со смертью Филиппа, настигшей его в самом расцвете сил – в тридцатичетырехлетнем возрасте. Горе несчастной Хуаны было столь велико, что поверить в случившееся она просто не могла. Пока труп мужа торжественно везли по всей Кастилии, безутешная вдова не расставалась с ним, неистово молилась богу, словно верила, что эта молитва вдохнет в мужа угасшую жизнь и воскресит его. Но подобные чудеса происходят лишь с детьми богов. Человеческие дети такого чуда не удостаиваются.

Бедная, бедная Хуана, бедняжка, так любившая и потерявшая все, что только было у нее на свете. Как жить дальше?.. Казалось, продолжать влачить тягостное существование немыслимо. Но оно влачится по своей воле. Молодая вдова, имевшая от своего неверного мужа шестерых детей, уединилась в отдаленном замке, где и провела оставшиеся ей годы жизни. Как написал один из испанских авторов «в течение пятидесяти лет она оставалась мертва при жизни». Все эти годы вдова провела практически не выходя из постели, а ведь физически она была вполне здорова. Подорванной же до конца жизни была ее нервная система. Люди прозвали королеву Безумной Хуаной, но они были грубы и несправедливы: она была самим воплощением истинной любви, которая столь редко встречается на земле, а все больше в идеалистических империях.

Среди детей Хуаны и Филиппа самым замечательным, блестяще воспитанным и разносторонне образованным оказался сын Карлос, родившийся вместе с ХУ1 веком. Он владел немецким, итальянским, французским и фламандским языками. Кроме того, что немаловажно для особы, занимающей высокий пост, Карлос вырос крепким и здоровым человеком. А на первый высокий пост ему пришлось взойти уже в шестнадцатилетнем возрасте. То был испанский престол. Здесь он получил имя Карла 1. Через три года Карл 1 унаследовал от своего деда Максимилиана корону Священной Римской империи и был провозглашен императором Карлом У. Таким образом сын Хуаны трижды нарекался новым именем.

Всю первую половину ХУ1 века Испания вела бесконечные войны в Италии, Франции, Англии, с Османской империей, пытавшейся закрепиться как можно лучше в Центральной Европе. Идеей Карла У стала идея не только владеть Африкой, Америкой и Европейской землей, простершейся от Средиземного до Северного морей, но и создать на завоеванных землях мировую державу католического христианства — наиболее фанатичного, догматичного и жестокого религиозного направления.

В это время в Европу вступило новое христианское течение – протестантизм. Оно откололось от католицизма в ходе Реформации в Германии, активным деятелем которой был Мартин Лютер, отвергший многие догматы католицизма, в частности выступавший против индульгенций. Протестантизм стал более приемлемой формой религии, более доступной для жизни людей, менее сковывающий эту жизнь в узкие жестокие рамки.

Конечно же, император Священной Римской империи Карл У никак не мог смириться с таким положением вещей и вел войну с новым течением христианства, которая положила начало новому типу войн, а именно войн за право носить звание истинных христиан. Так возникли еще одни религиозные войны, войны, в основе религии которой главные слова – Бог есть Любовь!

Вот вам парадокс из парадоксов!..

В битве между различными течениями одной и той же религии гибли и гибли ни в чем не повинные люди.


Во всех боях на наш отряд
Обрушивался ядер град,
Был только пепел нам добычей,
И все же я остался цел!
Мы лютеран нещадно били,
Но чем они мне насолили –
Я так понять и не успел.
Сам бог неверных создавал, —
Зачем же нам-то с ними драться?
Как с ними лучше расквитаться –
Пускай бы сам он и решал.
Представьте: наш отряд в атаке…
Шум, грохот, стоны, кровь рекой…
Один – с оторванной рукой,
Другой – без ног… В дыму, во мраке
Крушим врага. Тут канонада
Стихает. Бой идет к концу,
Мы воздаем хвалу творцу!
Еда и сон – живым награда,
Ликует весь отряд… Но вдруг —
Взрыв!.. И, приняв безвинно кару,
Взлетаем мы подстать Икару.
И – замкнут бренной жизни круг. (Лопе де Вега)

Вопрошает простой человек бога:


Открой же мне, о вседержитель правый,
В чем промысел твой всевышний заключен,
Когда невинный в цепи заточен,
А суд творит неправедник лукавый?
Кто мощь деснице даровал кровавой,
Твой, божий, попирающей закон?
Чьей волей справедливый взят в полон
И наделен несправедливый славой.
Зачем порок гарцует на коне,
А добродетель стонет из подвала
Под ликованье пьяных голосов?
Так мыслил я. Но тут явилась мне
Вдруг нимфа и с усмешкою сказала:
«Глупец! Земля не лучший из миров?» (Бартоломе Леонардо де Архенсола)

Вот сколь нерадостным и ироничным оказался ответ на вопрос.

Ожесточеннейшая борьба между католицизмом и протестантизмом имела в своей истории Аугсбургский договор, подписанный в 1555 году, в котором был заключен мир между германскими протестантскими князьями и императором Карлом У. Так лютеранство, одно из течений протестантизма, стало официально признанным.

Этот тяжелый для себя удар Карл У пережить не смог. Он ежедневно много времени посвящать молитвам, чтению Библии и, в конце концов отрекся от престола. В 1556 году император уступил испанский трон своему сыну Филиппу П, а германский – брату Фердинанду. Сам же уединился в монастыре, где и встретил свою кончину в 1558 году.

Филипп П был не чета своему могущественному отцу: хилый, низкорослый, с узкой, впалой грудью – вечно больной и вечно желчный человек. Один из испанских авторов, восторженно относившийся к нему, сравнивал немощное тело короля с тесной клеткой, в которую посажен был дух, не умещавшийся в небесной сфере.

Для поддержания своего могущества Филипп П построил в окрестностях Мадрида великолепный архитектурный ансамбль под названием Эскориал. То был роскошный дворец-монастырь. Здесь-то он и провел большую часть своей жизни. Отсюда правил своими королевствами. Филипп П продолжал политику Карла У и с зубовным скрежетом защищал католицизм, фанатично веруя в то, что здесь, на Земле, он выполняет особую миссию по искоренению ереси, о которой знают лишь император и Всевышний. Таковы были его высочайшие амбиции. Исполняя сию миссию, он ставил перед собой труднейшую задачу: для поддержания христианского порядка монархи Европы должны стать вассалами Испании. Задача исполнялась путем очередного пролития рек человеческой крови.

Известный французский историк Жюль Мишле сравнивал испанского короля с привидением, растворившимся в мрачных покоях Эскориала, ставшего для монарха одновременно и дворцом, и монастырем, и могильным склепом, в котором тот был погребен заживо. Но историк несколько увлекся романтическими сравнениями. Филипп был земным человеком, и ничего из сферы земной жизни ему было не чуждо. Он правил, воевал, завоевывал, проигрывал, не чужд был эстетическим утехам. Кроме того, монарх четырежды вступал в брак и его коронованная жена Мария Тюдор была страстно влюблена в него.

Нидерланды оказались для Филиппа П весьма и весьма крепким орешком. Это страна называлась «низменной землей», ибо простерлось на низменной равнине, которая лежала между побережьем Северного моря в бассейне полноводных рек Рейна, Мааса и Шельды. Среди полей и болот изредка возвышались холмистые участки. Повсюду пролегло множество каналов. Земля Нидерландов дарила своим детям сочные луга, тающие во влажных туманах, невысокие холмы, где паслись тучные стада, богатые недра, где добывали руду и уголь, небольшие рощицы, дающие прохладу в жаркие дни. Здесь раскинулось множество городов, городков, деревень и деревенек.

Это была земля издавна обжитая, земля с историей долгой и сложной. Государство возникло из множества земель, сложилось после многих войн, мирных договоров, расчетливых династических браков, восстаний и их подавлений, хитроумных компромиссов и сложных переустройств. В начале ХУ1 века Нидерланды стали частью могущественной державы – империи Карла У. При нем государство приобрело статус коммерческого центра Европы, чему немало способствовало само расположение страны на Берегах Северного моря.

Антверпенский, столичный порт – это фактически сам центр мировой торговли. Достижения этой страны были столь велики, что приносили императорской короне доходов больший, чем огромные заморские колонии и все другие европейские владения вместе взятые.

Кроме всех перечисленных выше достоинств эта страна необычайно широкого распространения образованности. Уже более ста лет здесь существует Лувенский университет со своими традиционными факультетами свободных искусств, юридическим, каноническим, медицинским и богословским – стал центром латинской образованности для все страны. Книгопечатание добилось высоких, по меркам того времени, тиражей сравнительно дешевой книги.

Политика императора Карла У в этой стране была достаточно лояльной: он и сам жил, и давал жить другим. Нидерландская верхушка знати, не испытывающая слишком уж бесцеремонного вмешательства в свои внутренние дела, воспринимала его не иначе как законного короля, который сумел наладить дружеские отношения с нею.

По иному сложились взаимоотношения Нидерландов и Филиппа П. «В 1549 году Антверпен был удостоен его высоким визитом. По желанию отца он знакомился со своими будущими владениями. Слухи о характере и взглядах наследника, о его фанатизме, сумрачной жестокости, высокомерном презрении ко всему неиспанскому, заставляли ждать его будущего восшествия на престол с большой опаской. Филипп П торжественно присягнул, что будет соблюдать привилегии и льготы здешнего дворянства, общин и подданных, уважать обычаи, привычки и нравы. Нелегко давалась ему такая клятва! Летописец рассказывает, что когда Филипп присягал, его рука так сжалась от судороги, что он поспешил снять ее со священной книги. Нидерландцы видели насильственную вымученность, с которой произносилась клятва, и ледяное безразличие, с которым принц выслушивал ответные речи своих будущих подданных». (С. Львов)

Налоговый гнет, наложенный Филиппом П, стал столь нестерпимым, что его едва уже могли переносить, но он был ничем по сравнению с католическим фанатизмом. Повсеместно запрещены всяческие христианские течения кроме католицизма. Ослушников нещадно карали: кого мечом и огнем, а многих женщин – зарывали в землю заживо и топтали ногами. Имущество же делилось между казной и доносчиком, посему доносы сыпались отовсюду. Те, кто не хотел склонять шею перед практической оккупацией и имел возможность покинуть родину, эмигрировали.

Зловещая тень от императорских указов и от инквизиции, которая должна была обеспечить их выполнение, лежала на жизни нидерландцев от самого их рождения и до последнего смертного вздоха. Одни старый историк писал: «Костры не угасали; монахи, более умевшие жечь реформаторов, чем опровергать их, поддерживали огонь в кострах, подкладывая человеческое мясо.

За карами и казнями, за виселицами и кострами стояли опытные постановщики, озабоченные тем, чтобы зрелища эти смотрелись и запоминались. Жестокая притягательная сила и грубое потрясение чувств, исходившее от эшафота, стали важным элементом той духовной пищи, которую получал народ. Это были представления с назидательной моралью».

Присутствующим не возбранялись возгласы ужаса и слезы сочувствия. Сии преследования постепенно объединили нидерландцев в их ненависти к Испании, но на это потребовалось много времени.

Когда правители страны начинают туго «закручивать гайки», тогда появляются лидеры, которые противодействуют этому противоестественному процессу. Среди первых таких лидеров был Вильгельм Оранский – богатый и влиятельный в обществе человек. Первая революция в мире произошла в Нидерландах под его предводительством и сочетала в себе антифеодальную борьбу за нарождающийся капитализм и национально-освободительное движение. Нидерландских дворян, вставших в оппозицию, испанские наместники прозвали гёзами – что в переводе означает «нищие».

Один из самых смелых дворян сказал: «Они обзывают нас нищими? Гёзами? Отлично! Пусть эта кличка станет нашим именем. Будем бороться с инквизицией до нищенской сумы!» Вскоре к дворянам присоединились народные повстанцы. Сила их была велика.


Когда шагают гезы, шагают с ними слезы,
Шагают с ними слезы их невест.
Свобода нам невеста,
Здесь ревности не место,
А то солдатам это надоест.
Когда шагают гезы, то сыплют им не розы,
А сыплют им угрозы и свинец.
Фортуна задом вертит,
Но даже и со смертью
Шагаем, если надо, под венец.
Когда шагают гезы, то пьяный ток березы,
Гадалкам лучше рядом не бродить.
А барабан грохочет,
И новый бой пророчит.
Тот бой, в котором надо победить.
Когда шагают гезы, им не страшны угрозы
С их лиц врагам улыбок не стереть.
Поскольку есть свобода,
Поскольку есть свобода —
Готовы за свободу умереть. (А. Дольский)

Филипп П прислал отборное испанское войско под предводительством герцога Альбы, для которого жестокость была естественным и практически единственным мироощущением и миропониманием. Революция длилась в промежутке между 1566 и 1609 годами и закончилась образованием буржуазной Республики Соединенных провинций, впоследствии названная Голландией.

Теперь, мой дорогой читатель, перейдем от сухих исторических фактов к трепетному изложению жизни людей этой страны. В историю народа всегда вплетаются предания и легенды, которые рассказывают об этом народе, о его нраве так много и так захватывающе интересно, что пройти мимо них никак нельзя. Влюбленный в эти легенды писатель Шарль де Костер в своих новеллах любезно пересказал некоторые из них для своих читателей.

Вот одна из них.

«Жили три благородные девицы и звали их Бланка, Клара и Кандида. Хоть и посвятили они богу цвет своей невинности, вовсе не следует думать, что сделали они это по недостатку воздыхателей. Ибо всякий день, когда шли девицы в церковь, собиралась большая толпа народу поглядеть на них. И не один из тех, у кого слюнки текли при виде этих девиц, с сокрушением говорил:

— И подумать только, эти пригожие девицы посвятили себя богу, а ведь в его райских гущах таких, как они, одиннадцать тысяч, если не больше!

— Но не таких милых, — говорил старый кашлюн, шагавший по пятам за девицами, вдыхая аромат их платьев.

Многие замышляли склонить девиц к браку, но, потерпев неудачу, впадали в тоску и сохли на глазах. Среди них был и аравийский принц, который с превеликой торжественностью принял святое крещение. И сделал это только ради меньшой из сестер. Но ничего от нее не добившись – ни мольбами, ни уговорами, — он сел однажды утром у порога ее двери и вонзил себе в грудь кинжал. На крики прекрасного синьора девица поспешно спустилась вниз и велела его положить на ее ложе, чему он, не успев еще отдать богу душу, несказанно обрадовался.

Когда же она склонилась над ним, чтобы осмотреть и перевязать его рану, он, собрав последние силы, поцеловал ее в нежные уста, вздохнул с облегчением и, ликуя в сердце своем, испустил дух. Но поцелуй этот вовсе не был приятен меньшой сестре, ибо она полагала, что он похищен у Иисуса, ее небесного супруга. Несмотря на это она все же поплакала о прекрасном синьоре – самую малость!

У дома, где жили девицы, часто толпились влюбленные: одни пели жалобные песни, другие гарцевали на прекрасных скакунах, а иные, храня молчание, целыми днями глядели на окна. И нередко они затевали драки и убивали друг друга из ревности, что очень огорчало сестер. Они опускались на колени и молились:

— Иисус сладчайший! Мы, наверно, грешны перед тобой, а то разве дозволил бы ты, чтобы лукавый смущал нашей красотой этих гадких мужчин? Ты пожелал, чтобы тебе мы посвятили все, что нам дано – юность и красоту, радости и печали, обеты и молитвы, тело и душу, помышления и поступки, — все мы храним для тебя. И разве не думаем мы о тебе постоянно, каждое мгновение, каждый час? Восходит ли красное солнышко, загораются ли на небе ясные звезды, о жених наш возлюбленный, — они всегда видят, как мы тебе молимся. Но этого мало, мы знаем. Ах, научи нас господь, что еще надо сделать!

Иисус сладчайший, домогаются нас мужчины. Они почитают себя красивыми, сильными и достойными нашей любви. Но они не столь сильны, не столь добры и прекрасны, как ты, Иисус! Потому принадлежим мы тебе и будем принадлежать вечно, а им – никогда! Полюби и ты нас хоть немного, Иисус! В этом горестном мире лишь в тебе наша радость и утешение. Не оставь же нас! Лучше пошли нам смерть поскорее: мы алчем и жаждем тебя!

Но если такова твоя воля, пусть эти гадкие мужчины преследуют нас своей любовью, нам будет сладко пострадать ради тебя. Но даже земной супруг не оставит супругу в опасности, не оставит и невесту жених. А разве не ты самый милостивый, разве не ты защитишь нас от дьявольских козней? Если тебе неугодно, не делай этого, но ведь тогда у нас смогут отнять нашу девственность, а она принадлежит тебе.

Ах, сделай лучше уж так, о супруг наш возлюбленный, чтобы всю жизнь были мы безобразными, старыми, больными проказой, а потом попали бы в ад, и там среди дьяволов, огня и серных паров дожидались бы часа, пока не сочтешь ты нас достаточно чистыми и не позовешь нас, наконец, в твой рай, где нам будет дозволено тебя созерцать и вечно любить. Смилуйся над нами! Аминь!

Вдруг услышали они сладкозвучный голос:

— Уповайте на милость господню!

— Вот божественный супруг, — сказали они, — сподобивший нареченных своих услышать речь его!

И комната наполнилась благоуханием более сладостным, чем аромат драгоценного ладана в священных курильницах. Голос продолжал:

— Завтра на рассвете покиньте город. Садитесь на своих иноходцев и скачите вперед, все время вперед, не заботясь о дороге. Я буду вас охранять.

— Мы послушны тебе, — отвечали девицы, — послушны тому, кто нас сделал счастливейшими из дочерей человеческих.

В то время, как внимали они чудесному голосу, на площади показался прекрасный всадник в серебряных латах и в золотом шлеме, и на нем развевался подобно крылу птицы султан, сверкавший ярче огня; конь под всадником был весь белоснежный, без единого пятнышка. Никто не заметил, как появился всадник, будто он вырос из-под земли в толпе влюбленных, и они от страха на смели взглянуть на него.

— Презренные, — сказал он, — покиньте площадь вместе с вашими конями. Разве вы не понимаете, что стук копыт ваших лошадей мешает трем дамам молиться?

И сказав это, ускакал на восток.

— То был, наверное, ангел божий, прилетевший из рая, — толковали между собой влюбленные.

Но самые бесстрашные бормотали:

— Не запретит же он нам стоять перед домом? Ну и будем здесь тихо стоять.

На другое утро, ни свет, ни заря, влюбленные опять пришли гурьбой к дому девиц, оставив, однако, своих лошадей в конюшнях. Когда взошло солнце, они увидели, как три девицы, повинуясь приказанию божию, вышли из дома и сели, каждая на своего иноходце. Подумав, что девицы отправились на соседний луг подышать свежим воздухом, вздыхатели двинулись следом за ними, распевая в их честь веселые песни. По городу иноходцы ехали медленным шагом, а очутившись за пределами города, понеслись вскачь. Вздыхатели бросились было пешком догонять лошадей, но под конец один за другим повалились на землю.

Отъехав подальше от города, три девицы решили возблагодарить бога за то, что избавились от докучливых преследователей и выстроить во славу ему прекрасную церковь. Но где? Этого они не знали. Однако все уже было заранее определено в раю, как вы сами сейчас увидите, ибо кони, ведомые божьим духом, пустились бежать дальше.

И скакали они через реки, мчались сквозь леса и города, — и городские врата открывались перед ними и закрывались за ними, — прыгали через стены. И все пугались, как неслись мимо три быстрых, как ветер, белых коня и три белокурые дамы на них. И так проскакали они тысячу миль, если не больше.

В герцогстве Брабантском иноходцы остановились и заржали. И не хотели больше ступить ни шагу – ни вперед, ни назад. Ибо здесь было место избранное богом для построения храма. Но вообразив, что кони притомились, девицы пешком добрались до города, где и рассудили, что лучше всего возвести церковь именно здесь. Для этого послали они за самыми умелыми работниками и мастерами-каменщиками, которых явилось так много, что в один день был заложен фундамент церкви.

Девицы очень обрадовались этому, но на другой день они увидели, что все камни выброшены из земли. Подумав, что тут, быть может, случайно похоронен какой-нибудь злодей-еретик, чьи проклятые богом кости ночью сбросили с себя церковные камни, девицы вместе с каменщиками отправились в соседний город и принялись там за ту же работу.

На другое утро они, однако, увидели, что и здесь камни лежат на земле. А все это произошло потому, что господь пожелал, чтобы поклонялись ему единственно в том месте, где как вкопанные встали кони. И ночью прислал он своих ангелов с алмазными молотками, взятыми из райских кладовых. И велел им разрушить труд трех девиц. Весьма озадаченные и опечаленные они упали на колени и, обратясь к богу с жаркой молитвой, просили его открыть им свою волю и указать место, где ему угодно, чтобы ему поклонялись.

И вдруг они увидели юношу дивной красоты, одетого в платье цвета закатного солнца. Он глядел на них благосклонным взором. Узнав ангела божия, три девицы поверглись ниц и склонили лица к земле. Однако меньшая из сестер, более смелая, как многие дети, решилась взглянуть на прелестного посланца и, увидев, как он приветлив, совсем расхрабрилась и рассмеялась. Ангел взял ее за руку и сказал всем трем:

— Встаньте и следуйте за мной!

И три девицы встали и последовали за ним. Так дошли они до места, где и поныне стоит церковь, как ангел сказал им:

— Вот это место!

— Спасибо, монсеньор, — весело поблагодарила младшая сестра.

Это было на тринадцатый день после праздника крещения; снегу навалило целые горы, и он не таял, потому что дул холодный северный ветер. А посреди снега раскинулся зеленый остров. И этот остров опоясан был алой шелковой нитью. Воздух на острове благоухал весной; цвели розы, фиалки и жасмин, испуская аромат, подобный бальзаму. Вокруг же царила зима, бушевала вьюга, трещал мороз.

А посреди острова, где стоит сегодня главный алтарь, высился вечнозеленый дуб, и он цвел цветами настоящего персидского жасмина. В его листве распевали малиновки, соловьи и зяблики, звучали их песни, как хор небесный. Ибо это были ангелы, воплотившиеся в пернатых и своим щебетом возносившие хвалу господу.

Милый соловушка, самый искусный из всех певчих птиц, держал в правой лапке полоску пергамента, на котором чистым золотом было выведено: «Здесь находится место, избранное богом и чудесным образом указанное трем девицам, дабы они возвели тут церковь во славу господа нашего и спасителя Иисуса Христа».

Работа двигалась так быстро, что любо-дорого было смотреть, до того прилежно ложились камни один на другой. Чудом оказалось то, что во время работы каменщиков было всего тринадцать, а в обеденные часы и в час получки – двенадцать. Ибо господь пожелал с ними работать, но не есть и пить, он, у кого в раю такие вкусные паштеты, такие сладкие фрукты, такое дивное вино в сапфировом фонтане. Не страдал также господь из-за нехватки денег: это огорчение предоставлено нам, горемыкам, — жалким и от природы неимущим созданиям.

Лишь только церковь была достроена, повесили, как водится, колокол. Все три девицы вошли в церковь и, упав на колени, спросили:

— Кто, о небесный супруг и возлюбленный наш Иисус, осветит эту церковь, возведенную во славу твою?

— Я сам освещу, — сказал господь, — и посвящу себе самому эту церковь, и никто не должен освещать ее после меня.

Однако два преподобных епископа, увидев новую церковь, захотели ее осветить. Если бы они знали, что сказал Иисус трем девицам, не совершили бы они столь дерзкий поступок. И не понесли бы они за это жестокую кару. В тот миг, как один собрался благословить воду, он внезапно ослеп. А другой взял кропильницу и поднял уже руки, чтобы благословить церковь, как вдруг руки у него начали сохнуть, потом одеревенели и стали совсем недвижными.

И епископы поняв, что они повинны перед богом, принесли покаяние, моля его простить их. Бог их простил, ибо согрешили они по неведению. И позднее, исполненные великого благочестия, они не раз посещали эту церковь».

Следующая новелла называется «Сир Галевин»

«Два гордых замка было во Фландском графстве. В одном замке жил сир Хёрне с достойной супругой, дамой Гондой, со своим сыном, Тооном Молчальником, со своей милой дочерью, Махтельт, с пажами, оруженосцами, рыцарями и с многочисленной челядью, среди которых была горячо всеми любимая Анна-Ми, девушка благородного происхождения, прислуживающая девице Махтельт.

В другом замке жил сир Галевин Злонравный с целой шайкой разбойников. Это были лихие люди, великие мастера по части разбоя, грабежа, убийств, так что лучше было не попадаться им на глаза. Род Галевинов происходил по прямой линии от рода Дирков. Этот самый Дирк, живший в пору великих войн, разил врагов как молния в жарком бою. Расправившись с неприятелем, он захватывал добычу, львиная доля которой причиталась Дирку, и никогда не делился ничем с бедняками.

Дружки Дирка начинали кружить по полю, как воронье, над убитыми: отрезали им пальцы ради перстней, не щадили даже раненых, еще взывавших о помощи, отрубали им головы и руки, чтобы легче было срывать с тела одежду. Из-за рыцарского нагрудника, потерянного кожаного ремешка или другой нестоящей вещи разбойники затевали драки и тут же над трупами несчастных убивали друг друга. А по дороге избивали встречных крестьян и угоняли с собой хоть сколько-нибудь миловидных женщин и девушек и творили над ними все, что хотели.

Но потомки этого мощного ворона ничем на него не походили. Ибо, сколь сие ни удивительно, они стали писаками, не имели никакого пристрастия к благородному искусству войны и презирали оружие. Эти великие грамотеи потеряли добрую половину своих поместий. Ибо каждый год кто-нибудь из могучих соседей отхватывал у них по куску земли. И дети у них рождались тощие, чахлые, бледные. Так перевелись в роду Галевинов настоящие мужчины.

Сиверт Галевин был злодей – некрасивый, тщедушный, плюгавый, мрачный и даже еще противней своих родичей. Как и они, он прятался по углам, сторонился людей, приходил в неистовство, слыша смех, наводил на всех унынье и никогда не ходил с высоко поднятой головой. Плакал он без повода, ныл без причины и ничем не был доволен. К тому же был труслив и жесток, с малых лет любил мучить, терзать и калечить щенят, котят, воробьев и других птах и зверюшек.

Как подобает старшему сыну в семье, Галевин явился ко двору графа Фландского, чтобы подыскать себе невесту. Но увидев, сколь он безобразен, придворные стали потешаться над ним и пуще всех – дамы и девицы.

— Полюбуйтесь на него, до чего же он хорош! – посмеивались они между собой. – Кажется он не прочь жениться на одной из нас? Кто же пойдет за него, хоть у него четыре замка, столько же поместий, десять тысяч крепостных и золота не меньше, чем весит он сам? – Никто. – А право жаль: были бы прелестные детки, если бы уродились в отца! – Ах, какие у него чудные волосы! Не иначе сам черт расчесывал их гвоздем! А как хорош нос, точно сморщенная слива! Какие красивые голубые глаза и какие великолепные синяки под глазами!

Слыша такие речи, Галевин не находил слов для ответа: от гнева, стыда и досады язык у него прилипал к гортани.

Но, несмотря ни на что, он бывал на всех турнирах, принимал в них участие и всякий раз терпел позорную неудачу. И пришлось возвратиться ему домой всеми осмеянным. Родные встретили его насмешками:

— Вот, возвратился с турнира поджав хвост, как побитая собака.

— Вижу, вижу, граф всенародно обнял тебя за то, что ты столь доблестно опрокинулся на спину. Слава богу, это было победоносное падение!

Галевин бросился на брата.

— Ты из породы трусов, — закричал он, — что смотрят, скрестив руки, как дерутся другие, а сами только зубы скалят.

Он побрел в свой покой, где, укрывшись от тех, исступленно рыдал, умоляя дьявола наделить его силой, а за это, поклявшись рыцарской честью, обещал продать ему свою душу. И всю ночь призывал Галевин дьявола, плакал, кричал, стонал и даже хотел лишить себя жизни. Но дьявол не шел. Он был занят другими делами.

Но вот однажды глубокой ночью, когда Галевин ненароком уснул в лесу, его неожиданно разбудил странный шум и он увидел какую-то тварь, покрытую шерстью, точно камень мхом. Тварь эта – маленький каменный человечек принялся больно бить по щекам Галевана своими твердыми ручками.

— Ищи, сир Галевин, — приговаривал он хрипло смеясь, — ищи серп и песню, ищи серп и песню. Сила и красота тебе нужна, сила и красота… Урод, ищи!

И каменный человечек твердил это, прыгая и скача, как блоха, кусал своими острыми зубами, щипал и царапал его когтями. Вдруг открылась глубокая пещера, и Галевин увидел гробницу, озаренную огненными глазами маленького человечка, и лежал в ней несказанной красоты человек в белой одежде, и ничуть не похожий на мертвеца. В руках он держал серп с рукояткой и лезвием из чистого золота. Галевин взял серп.

И человек в гробнице тотчас рассыпался в прах; оттуда взметнулось широкое белое пламя, и из этого белого пламени донеслась чудесная, пленительная песня.

— Пой! – приказал человечек.

Галевин запел, и резкий голос его постепенно становился нежнее ангельского. Тут из лесной чащи вышла совершенно нагая девушка небесной красоты. Она остановилась перед ним.

— О господин мой с золотым серпом! – плача, заговорила она. – Я пришла покорная твоей воле. Не причиняй мне слишком много страданий, когда будешь брать мое сердце.

Галевин рассек тело девушки, вынул серпом ее сердце и выпил из него кровь. Он положил сердце девушки к себе на грудь, и услышал, как оно громко стучит, прирастая к его коже. Вдруг его сгорбленный стан распрямился, а руки исполнились такой силы, что, пожелав испытать ее крепость, он сломал тяжелую дубовую скамью. И взглянув в зеркало, не узнал себя — таким красавцем он стал.

Теперь Галевин мог позволить себе удовлетворить жажду почестей и могущества. Он повесил девушку на Виселичном поле, а сам, почувствовав в своей крови буйный племень молодости, вышел к людям. Одевшись и вооружившись серпом поскакал на коне в город. Благородные дамы и девицы, а также простые девушки-горожанки, видя его на вороном коне, спрашивали друг дружку:

— Кто этот прекрасный всадник?

— Сиверт Галевин, — гордо отвечал он, тот самый, которого прежде называли Уродом.

— Как бы не так! – смеялись самые бойкие, шутить изволите, сеньор, разве что добрая фея вас преобразила, что и узнать нельзя.

— Да, — ответил он, — я даже завел с ней любовные шашни, а коли захочу, заведу шашни и с вами.

И дамы и девицы нисколько не гневались на него за такие речи. Используя свою нечеловеческую силу, Галевин обобрал ювелира. На турнирах он побеждал всех рыцарей. и не было во Фландрском графстве барона богаче и сильнее Злонравного, и все боялись его. И, кощунствуя, он сравнивал себя с богом.

Фландрские дамы хвалили его, ласкали и осыпали поцелуями. И все время чувствовал он, как ширится сердце в его груди и как оно бьется, наполняясь живой силой. Но однажды, почувствовал, что весь похолодел, ибо сердце его перестало биться. Он приложил руку к груди и понял, что кожа на ней ссохлась. Затем лицо его перекосилось, плечи опустились, спина сгорбилась, и все тело съежилось.

Его родные, которых он только что нещадно унижал и мать заставлял прислуживать ему за столом, снова стали властвовать над ним. Они говорили ему:

— Ты долго обращался с нами, как с покорными слугами, а теперь ты в наших руках, и мы растопчем тебя, словно кусок сыра.

Мать выхватила из пылающего очага горсть золы, хотя зола обожгла ей руки, и швырнула ее в глаза и рот ненавистного сына. Взревев от боли, Галевин, вертелся во все стороны, вытягивал руки и пытался кого-нибудь ударить, но мать отняла у него нож, повалила наземь и стала что есть мочи колотить. А потом нежно стала ухаживать за ним, перевязала ему кровавые раны на лице и груди и покинула его только с наступлением ночи.

Оставшись в одиночестве, Злонравный встал и, с радостью нащупав серп на поясе, вышел из замка. Он зашел в лес, когда уже совсем обессилел. Тогда он улегся на сухой траве и запел. Но ни одна девушка не пришла к нему. На следующую ночь полил холодный дождь, и Галевана охватил озноб. И вдруг он увидел в лесу на поляне прелестную девушку – пригожую, нарядную, румяную, как маков цвет, — и запел. Но девушка не подошла к нему. Так прошел второй день.

Не третью ночь снова полил дождь, и он так закоченел, что не мог шевельнуться; он запел, но ни одна девушка не пришла к нему. На заре, когда дождь все еще лил, а он лежал на листьях, появился волк и, думая, что перед ним мертвец, стал обнюхивать его, но тот закричал так отчаянно, что зверь в страхе убежал. Вечером, снедаемый холодом и голодом, он снова запел, но ни одна девушка не пришла к нему.

Наутро четвертого дня он увидел, что к нему приближается девушка. Заметив мужчину, она хотела убежать, но он громко крикнул:

— Помогите! Я умираю от голода и лихорадки.

Девушка подошла к Галевину, и он спросил ее, девственница ли она?

— Ах, мне пришлось бежать из города, — ответила она. – Священник хотел отправить меня на костер за то, что на шее у меня коричневое пятнышко, величиной с горошину. Но говорит: это знак того, что я вступила в плотскую связь с дьяволом. А я никогда его и не видела и не знаю, каков он из себя.

Злонравный не слушал ее. Он запел свою песню. Девушка упала перед ним на колени. И он сделал с нею то, что сделал с первой. Потом он встал красивый, бодрый, полный свежих сил и омерзительных мечтаний и, прижимая сердце девушки к своему сердцу, понес ее труп на Виселичное поле и повесил его рядом с трупом первой девушки. Так одну за другой убил он пятнадцать девушек и всех их повесил на Виселичном поле. А сам вел разгульную жизнь, беспрерывно пил, ел и веселился грубо и нахально. Все дамы, которые прежде смеялись над его немощью и безобразием, поочередно перебывали у него в замке. Надругавшись над ними, он гнал их прочь, словно сук, подло мстя им за прошлое.

Отовсюду приезжали к нему самые красивые непотребные девки и всячески ублажали Галевина и его дружков. Когда эта шайка выходила на разбой, то они нападали только на слабых, как делают это шакалы. Распутничая, разбойничая и пируя с веселыми девицами, они отнимали у несчастных крестьян все их достояние.

Пришла суровая зима с морозами и метелями. И сердце пятнадцатой девы уже не так сильно билось в груди Злонравного. Он пел, но никто к нему не приходил. И это его очень злило и удручало. И ему пришло на ум, что в замке сира де Хёрне живут две юные девицы, которые во всей своей округе слывут непорочными. Вот он и стал еженощно подходить к границе этого поместья и, невзирая на лютую стужу и валивший хлопьями снег, все пел и пел.

В то время как Галевин пел сир де Хёрне и его супруга, дама Гонда, одетые в меха, что так славно согревают тело, спокойно сидели перед жарко полыхавшими в очаге дубовыми поленьями и толковали друг с другом, как это любят старые люди.

— Слышишь, мой старый муж, как страшно воет ветер в лесу? – спросила Гонда.

— Слышу, — отвечал ей муж.

— Господь поистине к нам милостив, — продолжала она. – В этакий мороз мы сидим в прекрасном замке, защищенным от ветра, тепло одеты и греемся у пылающего огня. Но еще большую милость оказал нам господь, подарив славных и добрых детей.

— Верно, — ответил муж.

— Нигде не сыщешь юношу храбрее, благороднее и достойнее носить наше имя, чем наш сын Тоон. И я знаю девчурку, которая сумеет сгладить морщины с вашего чела и рассмешить вас. Вот войдет в эту комнату ваша дочь Махтельт, и я сразу увижу, как прояснится лицо моего мужа и повелителя.

— Верно, — ответил муж.

— Да-да, — продолжала жена. – А кто у нас всегда здоров и весел? Ведь не я же, старуха, у которой понемногу выпадают все зубы, да и не ты, спутник моей долгой жизни, и не Анна-Ми, наша служанка. Как она ни мила и как ни пышет здоровьем, но уж очень спокойный у нее нрав, и смеется она только когда ее рассмешишь. А кто же услада нашей старости, кто наш соловей, кто вечно порхает, бегает, прыгает, носиться взад и вперед, кто поет и заливается так звонко и весело, будто рождественские колокольчики? Наша дорогая дочка.

— Что верно, то верно, — молвил муж.

— Наша милая девочка не мечтает о знатной муже, она любит только нас и свою служанку Анну-Ми. С нею она неразлучна, как с сестрой, с ней она любит пошалить и посмеяться.

Ночью после веселого ужина обе девочки легли спать. А Злонравный подошел уже к самой границе владения их замка. И понеслась оттуда звонкая, нежная, сладкозвучная песня. Анна-Ми услыхала ее и, не подумав о том, что она полуодета, вышла из замка через потайную дверь. Колючий снег больно стегнул ее по лицу, по груди, по плечам. Она бы хотела защитить себя от лютой стужи, от снега, но ей нечем было прикрыться. Анна-Ми шла на зов песни и босая перебежала по льду через ров. И, вступив на высокий скользкий берег, упала и расшибла себе в кровь колено.

Она встала и вошла в лес: камни ранили ее босые ноги. Но без жалоб она шла все вперед. И бросилась к ногам Злонравного. И он сделал с ней то же, что и с другими. И Анна-Ми стала шестнадцатой девственницей, повешенной на Виселичном поле.

На утро Махтельт, как всегда, проснулась первая и помолилась господу Иисусу и бросила взгляд на постель Анны-Ми. Не найдя ее в постели, девочка обежала весь замок и, вернувшись, сказала:

— Я не нашла Анну-Ми.

У Махтельт больно сжалось сердце, и она закричала, рыдая:

— Анна-Ми, где ты? Я хочу, чтобы ты была со мною, как прежде! – И девочка начала умолять отца, — Сеньор мой отец! Не пошлете ли вы отряд всадников на поиски Анны-Ми?

— Хорошо, — ответил он.

Прошла неделя, и все дни Махтельт не проронила ни слова, не разу не запела и часто плакала. Потом сын сказал:

— Сиверт Галевин повесил Анну-Ми на Виселичном поле.

Горе обрушилось на семью. Махтельт не могла ни говорить, ни плакать, слишком велика была ее скорбь. Она не сводила глаз с брата; исхудавшее лицо ее помертвело, под глазами выступила кровь, ее била дрожь. Брат сел и глухо зарыдал, точно раненый лев.

— Смотрите, — сказал отец, закрыв лицо руками. – Вот первый мужчина из рода Хёрне, который плачет. Позор нам и нет нам отмщения, ибо Галевин – колдун!

Махтельт пошла в опочивальню, но едва пропел петух, она встала со своего ложа; взор ее был ясен, горделиво прям ее стан, высоко поднята голова. Она пошла к брату и сказала:

— Брат, не отказывай мне, сердце мое рвется туда, не видишь разве ты, как мне здесь трудно и тяжко! Я умру от горя, если не совершу то, что должна совершить.

Но брат ничего не сказал ей в ответ.

— Ах, ты боишься за меня. Ведь столько доблестных рыцарей и ты сам сражались с Злонравным, и все потерпели постыдное поражение. Знаю, он начертал на своем щите: «Против меня не устоит никто». Но что бессильны были совершить все, совершит одна. Уверившись в своей силе, он шествует, будто могучий, как слон, гордый, как лев, — и мнит себя непобедимым. Но когда зверь не чует опасности, охотнику легче убить его. Брат, дозволь мне пойти на Галевина!

Не успела девушка договорить, как со стены сорвался прекрасный меч. Меч этот в замке чтили за святыню. Сорвавшись со стены, он упал к ногам отважной Махтельт.

— Брат мой, брат! – сказала она. – Настал час божьего суда. Я иду отомстить.

— По мне, иди, куда хочешь, только береги свою честь и не урони свой венец.

И сестра взяла в руки священный меч. И прошло время, и скатилась голова Злонравного к ногам Махтельт. И сказала она:

— Самонадеянный, ты мнил себя непобедимым.

И осенила себя крестным знамением. Тут из лесу вышел Повелитель камней и уселся на тело Злонравного, и взял в руки его отрубленную голову.

— Здравствуй, Урод! – сказал он. – Что, хорошо тебе сейчас? И где твоя былая мощь? Вот и пришла к тебе из твоей песни бесстрашная дева, от чьей руки ты и принял смерть. Но ты должен снова запеть свою благозвучную песню и призвать убитых тобою девушек.

— Ах, не заставляй меня петь, — простонала голова. – Я ведь знаю, что мой конец сулит мне тяжкие муки.

— Пой, пой, трус. Ты не плакал, совершая злые дела, а сейчас плачешь в ожидании страшной кары, пой, Урод!

И голова запела волшебную песню. И по лесу разнеслось благоухание кидамона, ладана и майорана. И шестнадцать девушек, услышав песню, спустились с виселиц, поочередно подошли к телу Галевана, взяли у него золотой серп и, вонзив его в грудь вынули из нее рубины, приложили к своим ранам, и прекрасные камни, растаяв, разлились в их груди алой кровью.

И голова все кричала и кричала пронзительно и жалобно. И все шестнадцать девушек ушли в лес, ступая, будто живые. И последней была Анна-Ми. Но прежде она подошла к своей избавительнице и поцеловала ей правую руку, держащую окровавленный меч.

А голова все плакала и жаловалась. И тут из лесу вышла девочка, первая убитая Злонравным. Подойдя к Повелителю камней, она пала перед ним на колени.

— Ах, бедный Злонравный, — сказала девочка, нежно целуя голову, гладя, лаская ее и утирая ей слезы. – Я буду молиться за тебя Всеблагому, он охотно внемлет молитвам детей. Я буду говорить: Господи! Погляди как тяжко он страдает! Разве недостаточно он тобою наказан, приняв смерть шестнадцать раз?

Потом девочка ушла в глубь леса».

Следующая новелла называется «Сметсе Смее».

«Сметсе Смее был весьма искусен в своем ремесле кузнеца, он нагулял себе порядочный жирок, а круглое лицо у него всегда было такое веселое, что самые унылые люди улыбались, лишь глянув, как семенит он на коротких ножках к своей кузнице, задрав нос, выпятив пузо и зорко за всем присматривая.

Когда в мастерской работа кипела, он подбадривал своих бравых подмастерьев:

— Живее, живее, ребята, кто усердно трудится поутру, веселей пьет ввечеру. Никакой небесной музыке не сравниться, что слышится в грохоте наших молотов, наковален, пыхтении мехов, песнях бравых кузнецов, кующих железо!

Но случилось, что некий Адриан Слимбрук открыл еще одну кузницу. Он, отъявленный плут и прехитрый пролаз, приманил в свою кузницу всех знатных и зажиточных горожан, и вскоре погас свет в кузнице доброго Сметсе, вскоре были съедены все его сбережения, и в дом его вступила Госпожа Нужда. Как ни туго пришлось Сметсе, он крепился и не падал духом. Но тяжко приходилось ему, когда донимал его рыжий негодяй Слимбрук. Увидев Сметсе, он выскакивал на порог, умильно раскланивался и рассыпался в любезностях, и все лишь за тем, чтобы покуражиться и подло посмеяться.

— Здравствуй, Сметсе, здравствуй мой дорогой! – визгливо смеясь, ехидничал он. – Как поживаешь? Сдается мне, что ты спустил свой славный жирок. Вот жалость-то! Надобно выпить, Сметсе, вот и станет веселее в желудке! Может у тебя не хватает деньжонок на выпивку? Так, если захочешь, у меня для тебя найдется малость.

И до того донял своими оскорбительными словами Слимбрук Сметсе, что обедневший кузнец швырнул его в реку. Все, кто стоял на набережной, захлопали в ладоши, а Слимбрук, который полетел в воду вниз головой, пробил брюхо дохлой собаке, давно уже плывшей по течению. При этом голова его каким-то непостижимым образом застряла в дохлятине. И лицо его все измазалось в вонючем собачьем дерьме. Наконец, Слимбрук вылез из воды и стал стаскивать с головы дохлую собаку.

— Не обнажайте голову, сударь, — повеселев, сказал Сметсе, — не стоит так много трудиться, чтобы отдать мне поклон! Я, право, не заслуживаю таких стараний.

Слимбрук содрал с себя собаку и со всех ног побежал домой. А за ним с улюлюканьем и свистом погналась орава пацанов, швыряя в него комьями уличную грязь и всякие нечистоты. Так Сметсе отомстил своему разорителю, который не смел после этого поднять глаза на него.

Но недолго радовался добрый кузнец, ибо с каждым днем все больше одолевала его нищета. Не в силах вынести этого горя, Сметсе решил покончить счеты с жизнью. И вот однажды он решил броситься в реку, как вдруг его задержали две ветки. Они схватили его, как две человеческие руки и пригвоздили к месту. И в это мгновение послушался какой-то странный голос:

— Не бойся того, кто желает тебе только добра.

Тут ветви дерева шевельнулись и закачались, точно змеи, а повсюду вокруг стали потрескивать золотые искорки. Смекнув, что с ним говорят дружелюбно и весело, славный кузнец набрался-таки духу и смиренно ответил:

— Синьор, которого я не вижу, я собрался умереть, потому что жить мне больше невмоготу.

— Сметсе – глупец, если он хочет умереть, — сказал голос. – Ведь стоит ему пожелать, и он вернет себе свою милую кузницу, свой милый яркий огонь в горне, своих молодцов-подмастерьев, и в сундуках у него заведется столько золотых, сколько искорок потрескивает на этом дереве.

А было этих искорок сотни и сотни тысяч с лишним.

— Ух, ты! – воскликнул кузнец. – Но куда мне, мелкой сошке, такая роскошь! Уж не дьявол ли вас ко мне подослал?

— Он самый, — ответил голос. – Я пришел предложить тебе от его имени сделку: целых семь лет ты будешь несказанно богат и за это ты всего лишь отдашь свою душу.

— Моя душа – единственное мое достояние, — возразил Сметсе. – А нельзя ли, синьор дьявол сделать меня богатым по более сходной цене? Мне так много ведь и не надо, не в обиду вам будет сказано. Вы мне только верните мою кузницу и заказчиков, чтобы не гас в горне огонь, и я был бы счастливее королей и королев.

— Хочешь бери все, не хочешь – не надо, — сказал голос.

— Синьор дьявол, для меня несметное богатство слишком накладно, мне хотелось бы вернуть одну кузницу и сойтись с вами на том, чтобы моя душа горела в пекле тысячу лет, что не так уж мало для того, кто проведет это время в огне, но уж, конечно, не идет ни в какое сравнение с вечностью.

— Стало быть, кузнец, — сказал голос, — богатству ты предпочитаешь нищету. А когда жена твоя помрет с голоду, напрасно будешь ты бить себя в грудь, повторяя: моя вина. Ты останешься один на белом свете и будешь на ярмарках выбивать барабанную дробь на своем пустом брюхе, и тебе будут швырять горсть медяков за эту потеху. А под конец ты забьешься в свою нору, не смея выйти на улицу в своих грязных лохмотьях. Шелудивый, искусанный вшами, ты подохнешь один, как прокаженный, на своем гноище. И Слимбрук придет посмеяться над твоими останками.

— Ох, придет, непременно придет, — вздохнул Сметсе.

— Так не дожидайся столь постыдного конца, — сказал голос. – Лучше уж тогда умереть. Прыгай же в воду!

— Горе мне! – застонал кузнец. — Но если я предам себя в ваши руки, гореть мне в вечном огне.

— А ты вовсе не будешь гореть, — отвечал голос, — ты послужишь нам пищей, кузнец.

— Я! – воскликнул перепуганный Сметсе. – Да я в пищу совсем не гожусь. Нет на свете мяса более жесткого, жилистого, грубого, самого что ни на есть простецкого, чем мое. Ах, разве я для вас лакомое блюдо? Ведь у вас в аду так много именитых душ – сочных, аппетитных, откормленных.

— Ты ошибаешься, кузнец, — сказал голос. – Души злых императоров, пап, полководцев, человекоубийц и прочих разбойников жестки, как орлиный клюв. Причиной тому их всемогущество, и мы то и дело ломаем о них зубы.

Души, обуянные славолюбием и жестокосердием, изъедены до времени прожорливыми червями, и нам остаются лишь крохи. Души непотребных девок, не знавших при жизни ни голода, ни нужды, но продававших за деньги то, что природа велит давать даром, так зловонны, так гнусны и мерзки, что даже самые изголодавшиеся дьяволы их в рот не берут.

Души тщеславных подобны пузырям: внутри у них нет ничего, кроме воздуха. Это скудная пища. Души лицемеров, ханжей и лгунов снаружи свежи, как наливное яблочко, но под кожурой у них полным-полно желчи. Никто из нас не хочет до них дотронуться. Души обжор – навоз.

Но нет пищи более лакомой, сладостной, сочной и тонкой на вкус, чем душа славной женщины и честного труженика вроде тебя. Ибо они работают не покладая рук и нет у них времени запятнать себя грехом, разве что один-единственный раз в жизни. Вот тогда-то мы, если можем, уносим их с собой. Однако это очень редкое блюдо. Мы приберегаем его для царского стола, монсеньера Люцифера.

— Ах, я вижу, вам непременно хочется меня съесть, — молвил Сметсе.

— Не так уж худо быть съеденным таким образом, — ответил голос. – У моего царя и повелителя рот большой. Ты словно устрица шмыгнешь ему в желудок, и зубы его тебя даже не заденут. А не захочешь там оставаться, начнешь дрыгать что есть силы руками и ногами, и монсеньер живо выплюнет тебя, не стерпев щекотки. И начнется для тебя не жизнь, а малина – мы с радостью примем тебя в нашем доме. Мы насмотрелись вдоволь на уродливые и гадкие лица, и будет сущей отрадой глядеть на славную толстую морду такого веселого кузнеца, как ты.

— Горе мне, — воскликнул Сметсе. – Ну, я согласен, коли так надобно, синьор дьявол.

— Распишись своей кровью, — сказал голос.

И кузнец подписал договор сроком на семь лет. Потом он кинулся бежать к себе домой и еще издали увидел багровое зарево над домами.

— А не горит ли это огонь в моей кузнице? – спросил он себя и побежал еще быстрее.

Когда же добежал – увидел: в глубине кузницы жарко полыхал чудесный яркий огонь. При этом зрелище Сметсе не мог больше сдерживаться и начал плясать, прыгать и хохотать. А когда он смахнул слезу радости, омочившую его глаза непривычной влагой, к нему постучались в дом его друзья-подмастерья. Все вместе они как расшумелись, что не заметили, что вошла жена кузнеца.

— Сметсе, подойди ко мне, а то я боюсь войти, — сказала она. – Ты не представляешь, что здесь без тебя творилось. Наш дом вдруг весь затрясся и через него пролетел огненный шар прямо в кузницу. И там со страшным грохотом растворились все двери и окна. От страха я закричала, но вдруг почувствовала, будто кто-то зажал мне рот вроде теплой лохматой перчаткой, и чей-то голос сказал: «Если ты хочешь, чтобы мужа твоего обвинили в колдовстве и сожгли живым на костре, никого не зови и не поднимай шум!» Что бы это значило?

— Жена, — сказал Сметсе, — не думай ни о чем, а старайся делать то, что сказал тебе голос: набери воды в рот и никому не рассказывай, что видела ночью.

Не успел кузнец договорить, как в дом к нему вошли люди со всевозможной снедью. По мертвенно-бледным лицам, ввалившимся глазам, обгорелым волосам, скрученным пальцам, а также по неслышной походке, он признал в них чертей. Они до верху забили все его кладовые и вырыли в саду клад золотых монет, который едва кузнецу с женой удалось донести до дома. Жена кузнеца была в ужасе, она думала, что муж ее занял невиданные деньги и теперь им долги хуже нужды омрачат жизнь. Но Сметсе ее, как мог, успокоил.

Наутро Сметсе с женой поели свежего хлеба, жирной ветчины, вкусного сыра и все это запили добрым вином, подкрепив таким образом свои силы несколько подорванные долгой голодовкой. Потому кузнец ушел в кузницу, где уже толпились заказчики и стоял чудовищный шум: стучали молоты, стонали наковальни, пыхтели меха, пели подмастерья.

Мало-помалу Слимбрук растерял всех своих заказчиков, стал жалким, оборванным. Зная, что сосед терпит нужду, Сметсе чтобы не дать умереть ему с голоду, частенько помогал деньгами. Он платил добром за зло, но был не весел: он думал о семи годах. Жена Сметсе и ее подружки стали по воскресеньям выносить из дома корзины, полные снеди и оделять из этих корзин всех нищих, и при этом говорили им ласковые и приветливые слова. Тут доставались и собакам лакомые косточки и кусочки.

Сметсе и его жена возлюбили всем сердцем несчастных бедняков и бездомных собак. И все-таки кузнец был невесел: он думал о семи годах и считал оставшиеся ему дни. Он сидел у дверей своего дома и печально глядел на тенистые деревья, на пташек, которые порхали по веткам, он слушал, как славно шумит кузница, как шипит на плите жаркое, которое готовит жена, и думал, что в аду у него ничего этого, милого его сердцу, не будет.

Вдруг у его дверей остановился человек, очень бедный на вид. Рядом с ним остановился ослик. На ослике сидела красивая молодая женщина с милым лицом и благородной осанкой и кормила грудью голого младенчика, у которого было такое кроткое и прелестное личико, что у Сметсе стало легче на душе, едва он взглянул на него. И он спросил мать:

— А разве вашему ребенку не холодно, ведь он совсем голенький?

— Нисколько, — ответила она, — ибо он – сама жизнь и само тепло.

— Да, конечно, — согласился Сметсе, — вы это верно говорите о детях.

— Любезный кузнец, — сказал путник, — у нашего ослика потерялась по дороге подкова. Не соизволишь ли ты приказать, чтобы его подковали? Но я должен предупредить тебя, что мы бедны.

— Не тревожьтесь об этом. Я настолько богат, что могу даром подковать серебряными подковами всех осликов Фландрии.

Кузнец подковал ослика, а его женушка вынесла путникам столько хлеба и окороков, сколько вошло в их корзины. Когда и корзины были наполнены, и ослик подкован, путник сказал Сметсе:

— Кузнец, я хочу наградить тебя за твою доброту, ибо я наделен большой властью. Я Иосиф – названный муж пресвятой девы Марии, которая едет со мной, а ребенок у нее на руках – Иисус, твой спаситель.

Пораженный этими словами, Сметсе в страшном смятении глянул на странников и увидел огненный венец над головой мужчины, звездную корону на челе женщины и чудесные лучи, ярче солнца, вокруг головы ребенка, озарявшие его своим сиянием. Кузнец упал к их ногам.

— Сметсе, ты славный малый, и к тому же добр. За это я разрешаю тебе высказать три самых больших твоих желания. Иисус Христос их исполнит.

Услышав это, Сметсе очень обрадовался, но все же не посмел признаться, что продал душу дьяволу. Он высказал три небольшие просьбы, Иосиф их исполнил и, благословив кузнеца, святое семейство удалилось.

Жена кузнеца не слыхала ни слова из разговора странников и страшно удивилась, когда Сметсе залился вдруг хохотом и сказал:

— Очень может статься, что я не буду гореть в огне, не буду кипеть в смоле и меня не съедят. У меня с плеч скатился камень потяжелее дозорной башни. Вот я и пляшу. А тебе разве не охота со мной поплясать? Фу, плакса, пригорюнилась, когда муж ее веселится! Жена, поцелуй меня, душенька, за то, что мне повезло.

— Ах, муженек мой муженек, ты бы прочистил желудок, — посоветовала жена, — говорят, это помогает от сумасшествия.

И вот настал день, когда добрый купец должен был вручить свою душу дьяволу, ибо седьмой год был на исходе. Дьявол пришел к нему и опростоволосился: кузнец заманил его в ловушку и так избил, что дьяволу пришлось переписать договор и сделать отсрочку еще на семь лет. Так трижды приходил дьявол, и трижды кузнецу удавалось продлить срок договора.

Но однажды в облаках появился обнаженный человек неописуемой красоты. Он стоял на алмазной колеснице, запряженной четверкой огненных коней. В правой руке этот человек держал стяг и на нем было написано: «Прекраснее бога». И от него – от всей его светящейся плоти – исходили дивные лучи.

— Ах, — воскликнула жена кузнеца, — ведь это монсеньер Люцифер.

Люцифер подал знак, и вода в реке вдруг поднялась, словно сам господь бог приподнял ее русло. Река стала подобна бушующему морю. Вот огненные гребни взметнулись ввысь, увлекая за собой воду воронкой, и бедному Сметсе и его жене почудилось, что перед ними дрожат и колеблются мириады водяных столбов.

Потом все водяные столбы обратились в страшных чудовищ и сразу переплетаясь между собою, нанося друг другу удары и раны, все черти ада истязали бедных грешников, осуждали на вечные муки. Тут были устрашающей величины крабы, возле них хлопали крыльями страусы. Под хвостами у них виднелись лавры, скипетр и корона. И за этими хвостами обречены были бегать те, кто в сем мире гонялся за суетными почестями, не радея о добрых делах. Страусы завлекали их в предательско-вязкое болото, в которое они с позором плюхались. И потом целую вечность грешники барахтались в липкой грязи.

Среди страусов резвились целые полчища разноцветных, пестрых, точно бабочки, обезьян. Они распоряжались скрягами-лихоимцами, — евреями и ломбардцами, — которые, чуть войдя в ад, осматривались кругом и, моргая, немедленно начинали подбирать ржавые гвозди, стоптанные шлепанцы, облезлые пуговицы, грязные тряпки и прочую рухлядь. Потом они торопливо выкапывали яму, зарывали в ней свою добычу и садились сторожить ее невдалеке.

Обезьяны прыгали в яму, вытаскивали из нее все сокровища и бросали в огонь. Скупцы плакали и причитали, а обезьяны их били, и так продолжалось всю вечность: скопцы отыскивали и прятали, обезьяны сжигали.

В воздухе над обезьянами били крылами орлы, и на месте клювов у них торчали дула двадцати шести мушкетов, которые все стреляли зараз. Орлы эти назывались царскими, ибо были приставлены к государям-завоевателям, которые слишком сильно любили при жизни гром пушек и шум войны. Теперь орлы палили им прямо в уши, и так – целую вечность.

Здесь извивалась, раскачивалась и вытягивалась огромная змея, она потрясала сотней тысяч мохнатых рук и в каждой держала по железной алебарде. Змея эта называлась испанской, ибо она беспощадно рубила целые шайки подлых грабителей, которые разоряли Фландрию.

Очень осторожно, опасаясь задеть эту змею, в воздухе порхали крылатые проказники-поросята, у которых вместо хвостиков были ливерные колбаски. Хвостики эти предназначались для чревоугодников. Поросята подлетали к ним, подносили колбаски к их разинутой пасти, и только лишь те собирались откусать кусочек, как поросят и след простыл, и так — целую вечность.

Были там и чудовищной величины павлины, которые ужасно кичились своим ослепительным оперением. Стоило какому-нибудь пустому щеголю увидеть павлина и подойти к нему, как павлин распускал хвост, словно бы предлагая гостю вырвать у него перо и украсить им свою шляпу. Но только лишь щеголь протягивал руку за этим пером, как господин павлин пускал ему в лицо струю гнусной вонючей жидкости, которая портила весь прекрасный его наряд. И это омовение длилось целую вечность.

Чуть подальше резвились нагишом на шелковых покрывалах прекрасные дьяволицы. Они служили наказанием для престарелых распутников, совратителей юности. Женщины манили стариков к себе любовными речами, но те не могли к ним приблизиться, и целую вечность бедняги обречены были разглядывать дьяволиц, не имея возможности прикоснуться даже к кончику ногтя на их мизинце.

Были здесь и хитрые маленькие чертенята, бившие в барабаны, обтянутые кожей лицемеров, а маски, которые они носили при жизни на своих лицах, висели на этих же барабанах в виде украшений. И лицемеры эти вынуждены были слоняться по аду без кожи, без масок, во всем своем уродстве, опозоренные, освистанные, оплеванные, и так – целую вечность.

И вдруг все черти хором завопили:

— Повелитель, мы страдаем от голода, повели дать нам поесть. Заплати нам хоть немного за нашу верную службу тебе!

Люцифер дал знак, и тотчас со страшным гулом растворились двери погребов и кладовых, вся снедь и бочки с вином вылетели оттуда и, описав большую кривую, упали прямо в толпу чертей. И черти давай тут драться, толкаться, полосовать друг дружку, и все эти чудовища, смешавшись в одну кучу, с улюлюканьем и свистом бились, желая урвать себе долю побольше. Когда с едой было покончено, все черти и Люцифер исчезли.

И опять, как прежде, Сметсе стал бедняком, если не считать красивого мешочка с золотом, который его жена ненароком окропила святой водой. Сметсе хорошо жил еще много лет, пока внезапно не умер в благословенном и преклонном возрасте – девяноста трех лет.

Когда он умер, душа его должна была прийти в ад. Сметсе подошел к привратнику, но тот, увидя его, завопил дурным голосом:

— Пришел коварный кузнец! Коварный колдун! Сокрушитель бедных чертей!

Услышав шум, Люцифер и его жена Астарта подбежали к окну, под которым все черти кричали: «Затворите ворота!»

— Господа, — сказал кузнец, — нет у меня никакого желания заходить к вам и смотреть на ваши рожи, которые не так уж и красивы.

— Ишь ты, красавчик! – отвечала госпожа Астарта, — сейчас ты прячешь свои коготки, а как попадешь в наше жилище, сразу их выпустишь, Ты нам покажешь, как ты зол и коварен, и всех нас убьешь: меня, моего доброго супруга, моих друзей. Проваливай-ка назад, проваливай!

Сметсе ушел из ада без какого бы то ни было огорчения. Через некоторое время он очутился у лестницы с надписью: «Эта дорога ведет в рай». Обрадовавшись, кузнец начал подниматься по ней. Лестница была сплетена из золотых нитей, где местами выпирали острые шипы, подтверждая тем самым слова господни: «Широка дорога в ад, трудна и мучительна дорога в рай».

Когда Сметсе, преодолевая тысячи препятствий добрался до ворот рая и постучал в них, Святой Петр вышел к нему. Новопреставившийся кузнец немножко оробел, глядя на исполинскую фигуру доброго святого.

— Ты кто? – спросил святой.

— Я Сметсе, — жалобно сказал Сметсе. Милостиво прошу вас позволить мне войти в рай.

— Нет, — ответил святой. – Сматывай удочки. Хоть ты и раскаялся в том, что продал душу чертям, а от мешочка-то с золотом не отказался. Убирайся отсюда.

Остался кузнец тосковать у ворот рая. Вскоре приказала на земле долго жить и его жена. Когда прямиком ее душа направилась в рай, то очень уж испугалась, увидев у ворот призрак своего мужа. При виде жены он радостно вскочил со своего места.

— Жена, я пойду с тобой! – закричал муж.

— Как же ты осмелишься?

— Я спрячусь под твоей юбкой, она такая широкая, что меня не заметят.

Но святой Петр заметил и закричал:

— Окаянный кузнец! Долго ты еще будешь измываться надо мной? Уходи отсюда, продавшийся дьяволу!

— Ах, сударь, — взмолилась женщина, — сжальтесь над ним или позвольте мне остаться вместе с ним.

— Нет, — сказал святой Петр, — твое место – здесь, а его – там.

И она вошла в рай. Ровно в полдень, когда ангелы-повара принесли жене кузнеца ее порцию чудесного пирога с рисом, она подошла к стене и перегнувшись вниз бросила кусок пирога своему мужу.

— А как же ты? – спросил он. – Что же ты будешь есть?

— Пока ничего, — ответила оно. – Но я слышала, что скоро здесь будет ужин.

И Сметсе, поев пирога с рисом, почувствовал сразу, как у него прибавились силы, ибо этот пирог был сочнее и аппетитнее самого лучшего мяса. Тем временем жена его, прогулявшись по раю, подошла к стене, чтобы поделиться с мужем своими впечатлениями.

— Ах, муженек, в раю так чудесно! Как бы я хотела, чтобы ты был здесь. Вокруг господа Иисуса сидят мудрецы и рассуждают с ним о добре, о любви, о справедливости, о знании и красоте. И каждое мгновение они бросают миру семена прекрасного, но люди так злы и глупы, что топчут ногами эти семена или дают им засохнуть.

Иисус Христос узнал жену кузнеца и сказал ей:

— Твой муж при жизни очень хорошо принял меня, когда я в образе младенца спустился на землю со святым Иосифом и святой Марией. А разве твой муж не в раю?

— Ах, нет, господи Иисусе, — отвечала она, — мой муж остался за воротами, он очень опечален и огорчен, святой Петр его сюда не пускает.

— Пошлите за ним, — повелел Иисус, — я хочу с ним поговорить.

Несколько ангелов с алебардами привели Сметсе к сыну божьему. Он расспросил его обо всем и остался в сомнениях, пускать ли веселого кузнеца в рай. Тут Сметсе привел Иисусу еще один довод в свое оправдание:

— Я что есть силы избил мерзких чертей, которые три раза приходили по мою душу.

— Вот это отлично, — сказа Христос, — разрешаю тебе войти в мой рай!»

Таковое чудо случилось в новелле Шарля де Костера. Не земле же мечтали лишь о том, чтобы она не была адом.