Реформация в Германии. Неистовый Мартин Лютер.


</p> <p>Реформация в Германии. Неистовый Мартин Лютер.</p> <p>

Какой вклад в мировую историю внесла Германия во времена Возрождения?

Та самая Германия, которая была раздроблена на множество небольших герцогств и княжеств, которая растрачивала свои не столь уж значительные силы в завоевательных и междоусобных войнах, Германия, которая по сравнению с другими крупными европейскими странами, оказалась наиболее бедной, и до которой докатились лишь жалкие остатки того золотого потока, что обильно проистекал из заокеанских земель Нового Света.

Что же привнесла такая Германия в копилку богатств эпохи Возрождения?

А привнесла она в мировую историю Реформацию – перестройку – преобразование католической Христианской Церкви, которая распространила свою власть на все европейские страны и вместе с божественным учением принесла с собой непомерный материальный и моральный гнет. Об этом положении вещей писал Карл Маркс: «Привольная жизнь откормленных епископов, аббатов и их монашествующей армии вызывала зависть дворянства и негодование у народа, который должен был расплачиваться за нее, и это негодование становилось тем сильнее, чем более противоречила такая жизнь их проповедям».

Об этом же писал и немецкий поэт Ганс Сакс:


Повадки их давно известны:
Любые средства им уместны
Для добывания деньжат:
Они молебствия творят
За деньги, мзду берут за воду,
Спасенье продают народу;
Младенца ль надо окрестить –
Извольте денежки платить;
За мессу, за обряд венчанья,
За исповедь, за отпеванье, —
За все гоните чистоган!
А кто не хочет свой карман
Опустошить, тех принуждают
И уж до нитки обирают.
Корыстолюбец поп не прост:
Тотчас же деньги пустит в рост
И вновь получит не без лишка…
Вот что и есть овечья стрижка!
Страдает от попов народ,
Не перечесть его невзгод:
Зимой и летом гнет он спину,
Чтоб отдавать им десятину.
Коль не заплатишь – проклянут,
Изгонят, свечи вслед швырнут,
Другим, чтоб было неповадно;
Трудиться разве не досадно
Крестьянину по целым дням,
Чтобы поповским холуям
Сидеть в трактирах было можно,
Кутить и пьянствовать безбожно?
Есть у купцов про всех товар –
Лишь покупай и млад и стар!
Известно – каждый поп и инок
Дом божий превращает в рынок:
Дают реликвии доход,
А главное – в церквах идет
Продажа индульгенций бойко,
Вот что и есть овечья дойка!

Священнослужители Священной Римской империи, изнемогающие от неги на своих пышных перинах, словно могучий насос с бесчисленным множеством отводных шлангов качали, качали и качали в свои закрома все, что только могли выкачать из многомиллионной паствы своей.

Сопротивление такому непомерному побору вылилось в религиозных войнах разных стран, где победа с переменным успехом переходила из рук в руки. Наиболее отважные брались за оружие, богобоязненные же, страшащиеся божеского суда и ада больше всего на свете, коленопреклоненными лишь молили Всевышнего о пощаде: «О, я, бедный грешник, зачем я не скот, что умирает и не имеет души! Тогда бы мне нечего было бояться. Теперь же ввергнут я буду в несказанный мрак терзаний, непостижимый ужас, зловоние, препоны, позор, трепет, уныние, муку, тоску смертную, плач, завывание и скрежет зубовный! Ах, вечное осуждение гнева господня! Ах, к каким печалям, горестям и страданиям надо приготовиться!» («Народная книга о докторе Фаусте»)

Люди и души боялись, а процесс отторжения Священной Римской империи шел непрерывно, и начался он еще за два, за три века до Лютера. В 1429 году один из Рыцарей Тевтонского Ордена пишет Высокому Мастеру: «Не бойся отлучения от Церкви; не так страшен черт, как его малюют, и отлучение не так действительно, как это кажется Папе. Здесь, в Италии, это все уже знают; только мы, бедные немцы, все еще думаем, что Папа – земной бог. Нет, скорее дьявол».

И вот подобное изречение появилось в Германии. 31 октября 1517 года на дверях храма в Виттенберге некий монах по имени Мартин Лютер, преподававший в университете, прибил лист бумаги, содержащий 95 тезисов, призывавших к публичному обсуждению католической церкви. День совершения Лютером этой акции считается началом открытого движения Реформации.

Родился Мартин в бедной семье в 1483 году. «Отец его был так же каменно тверд, как те первозданные скалы, из которых вырубал он медную руду железным молотком. На руку он был тяжел со всеми детьми, а их появилось на свет семеро, и, может быть, особенно с маленьким Мартином – любимым первенцем своим, потому что хотел воспитать как следует, думая, что воспитать, значит наказывать. „Батюшка, вспоминал Мартин, — однажды избил меня так тяжко, что я долго потом его боялся и прятался от него, пока опять к нему не привык. Также и матушка однажды высекла меня розгами до крови за какой-то несчастный орех. Оба желали мне добра, но не умели наказать в меру. Главной причиной того, что я впоследствии бежал в монастырь и постригся, была непомерная строгость моих родителей. И все-таки я им благодарен за нежнейшую любовь и общение сладчайшее.

В монастырской школе нас, детей, не учили, а только мучили побоями. Я был в одно утро без всякой вины высечен розгами до пятнадцати раз. Бога представлял я школьным учителем, и не только боялся, но и ненавидел его, как палача, и в бесконечно растущей ненависти все больше смешивал Бога и дьявола».

И милостыней приходилось жить Мартину. Горькую чашу всех человеческих бедствий – нищеты, голода, холода – испил он до самого донышка. В двух шагах от школы, куда ходил Лютер, жила благородная дама Урсула. Часто в школе и на улице, встречая маленького нищего школьника с чудно-живыми и умными глазами на женственно-тонком, бледном и не по-детски печальным лицом, эта умная и добрая женщина подавала ему щедрую милостыню, потому что было для нее нечто чарующе-милое и жалкое в этом лице, что трогало ее до слез.

Однажды, в темное зимнее утро, когда шел мокрый снег с дождем и люди, злые от скверной погоды, как собаку, отгоняли маленького нищего с бранью ото всех дверей, он так устал, что хотел было вернуться голодным домой, в темный и сырой чулан, но, решив попытать еще счастье в последний раз, постучал в двери того дома, где жила Урсула Котт. Хозяйка взяла его за руку, ввела в прекрасную богато убранную комнату, усадила поближе к огню очага, велела служанке переменить на нем обувь и платье, накормила, обласкала, расспросила, как он живет, велела приходить каждый день, а через несколько дней приняла его к себе в дом и полюбила как родного сына. Новая жизнь началась для Мартина: точно вдруг взошедшее над ним солнце осветило его и согрело.

Благодати научила его та, что сделалась его второй матерью, не в плоти и крови, а в духе, стала его возлюбленной. И пел Мартин ей благостную детскую рождественскую песенку собственного сочинения:


Я к вам прямехонько с небес.
Узнал я чудо из чудес.
Услышьте, люди, весть мою!
Я говорю, и я пою!
Младенец девою рожден.
На благо вам родился Он.
Хорош младенец до того,
Что всюду в мире торжество.
Он всем спасение принес,
Господь наш Иисус Христос.
Он пострадать за вас готов.
Очистит вас Он от грехов.
Блаженство даст он вам в удел.
Отец небесный так велел:
И днесь, и присно, и вовек
Живи на небе, человек!
По всем приметам это Он:
Беднее не сыскать пелен.
В убогих этих яслях Тот,
Кто на себе весь мир несет.

Но как омрачает безоблачно-ясное небо зловещая тень перед затмением солнца – так омрачало веселую молодость Лютера нечто подобное припадкам душевной болезни, сначала легким и кратким, а потом все более тяжким и длительным. Все шло как будто хорошо и счастливо, но вдруг овладевало им такое беспокойство, как будто он сделал что-то очень дурное, но забыл что, хотел вспомнить и не мог. И еще бывало так, что маленькие светлые мысли проходили по самой поверхности души, а под ними двигались большие, темные, как под солнечной рябью глубокой воды – морские чудовища. Или, как у человека с больным сердцем, бьется оно все быстрее, быстрее и вдруг останавливается – так и у Мартина вдруг останавливалась жизнь.

Роясь однажды в старых книгах монастырской библиотеки, нашел он огромную, в кожаном, изъеденном червями, переплете, пахнущую мышами и плесенью, видимо, лет сто никем не читанную книгу – полный латинский перевод Святого Писания. Начал читать ее Лютер с удивлением, кончил с ужасом. – Автор книги вопрошал: «Почему в Адаме мы все осуждены, но не все спасены во Христе? Если, как учил святой Августин, одна лишь десятая часть человечества спасется, а девять десятых погибнут, и если Бог еще до создания мира не только знал, что это будет, но и хотел, чтоб все это было, то что значит благодать Божия? Лучше бы уж никакого Бога не было. Страшно впасть в руки Бога живого, но еще страшнее – неизвестно в чьи: Бога или дьявола».

Мертвая петля, в которой Мартин задыхался – ужас всех ужасов, мука всех мук была для него в этом вопросе: «Два или один? Бог и дьявол или Бог-Дьявол?»

Летом 1505 года, когда Мартин подходил к своему селению, внезапно надвинувшаяся туча покрыла все небо и, чтобы уйти от грозы, он сначала ускорил шаг, а потом побежал, но не успел добежать до середины поля, как что-то вспыхнуло над ним таким ослепительным пламенем, треснуло таким оглушительным треском, что, упав лицом в сухую пыль земли – капель дождя еще не было – подумал: «Сейчас убьет!» и ждал второго удара. Но, не дождавшись, начал молиться святой Анне, всех рудокопов верной помощнице-спасительнице, которой в детстве научила его молиться мать: Святая Анна, спаси, заступись, помилуй!..

И вдруг, для самого себя неожиданно, но чувствуя, что в тех двух словах, которые он скажет сейчас, будет большая сила, чем во всех громах и молниях, сказал: «Я постригусь!»

И спасся.

Совершил паломничество в Рим. Там бегал, как полоумный по всем церквям и часовням, свято веря всем небылицам. К древней базилике Сан Джованни вела Святая Лестница, будто бы та самая, по коей возведен был к судилищу Пилата Христос. Кто вползал по ней на коленях до верху, читая на каждой ступени молитву Господу, тот не только сам получал отпущение грехов, но и любую христианскую душу освобождал из Чистилища. Лютер испытал на этой лестнице такую большую радость, спасая дедову душу, что почти готов был жалеть, что отец и мать его еще живы: если бы умерли, то извлек бы души их из Чистилища, из пламени с еще большей радостью.

Так думал он и чувствовал на всех ступенях той благодатно крутой, как будто в само небо уходящей Лестницы. Но вдруг на последней верхней ступени что-то слабо кольнуло его в сердце, как жало сонной змеи, и он не столько подумал, сколько почувствовал: «Кто знает, правда все это или неправда?» Тотчас же Мартин подавил в себе это чувство, но не совсем: что-то от него осталось в душе и, подобно тому, как медленно действующий яд отравляет в теле человека всю кровь, это промелькнувшее сомнение отравило в душе всю невинную радость тех дней.

Вскоре понял: Рим – это древняя Волчица. Здесь отпустят грехи каждому и даже тому, кто обесчестил бы Пресвятую Деву Марию.

Колокола непрестанно гудят:


Динь-динь-дон! Динь-динь-дон!
В кружке денежка звенит –
К небу душенька летит!

«О великий ужас века сего! О, спящие пастыри! О, тьма осязательнее тьмы Египетской! Люди ждут, чтоб я заговорил об Отпущении, и я буду говорить о нем, потому, что это зло уже стоит у наших дверей, и мой долг остеречь людей от этой опасности. Я спрашиваю себя – кто такой Папа: сам ли Антихрист или апостол его, распинающий Христа?»

Лютер чувствует, что мало говорить – надо что-то сделать, а что – не знает. В эти дни он весь как раскаленная добела, дрожащая на тетиве натянутого лука стрела. И вот тогда — 31 октября 1517 года, в канун Всех Святых, Лютер прибыл к церковным вратам в Виттенбергском княжеском замке пергаментный лист с девяносто пятью тезисами против Отпущений. Гулко стучит молоток, вбивая гвозди в старое дерево церковных врат. – «Стучите, и отворят вам» – говорил святой Матфей.

Кто в какие двери стучит – Лютер ли только в двери маленькой церкви? Нет, вместе с ним и совесть всего христианского человечества – в двери великой Римской Церкви. Крайнее зло Отпущений в том, что самое внешнее, мертвое – купленное за деньги прощение греха — здесь преобладает над самым внутренним, живым – покаянием». (Д. Мережковский)

Мартин Лютер сказал: «Истинно во грехе кающийся хочет пострадать за грехи и любить страдание, между тем, как Отпущение освобождает от страдания – и внушает ненависть к нему. Будь у меня сто голов, я согласился бы лучше дать их отрубить одну за другой, чем отречься хотя бы от одного из моих тезисов».

Мартин Лютер пишет письмо высочайшим особам. «Пресветлейшему, могущественнейшему Императорскому Величеству и христианскому дворянству немецкой нации об исправлении христианства.

Я вполне осознаю, что после выхода в свет этого сочинения на меня посыплются упреки в том, что, воспарив слишком высоко, я – презираемый, отрекшийся от мира монах – осмеливаюсь обращаться к столь высоким и могущественным сословиям по поводу очень важных, больших дел; как будто бы в мире нет никого, кроме доктора Лютера, кто позаботился бы о христианстве и дал совет таким мудрым людям. Но я повременю с оправданиями; пусть выговаривают мне за это кому вздумается.

Я, пожалуй, виноват перед моим Богом и перед моим миром лишь в одной глупости – в том, что ради успеха предпринятого мной дела готов дорого заплатить, даже превратиться на время в придворного шута».

Далее доктор Лютер переходит к конкретным вопросам: «Если священнослужителям угрожали светской властью, то они утверждали, что светские законы для них не писаны, более того, что духовное – выше мирского. Если их хотели привлечь к ответственности на основании Священного Писания, то они подчеркивали, что никому кроме папы, не подобает истолковывать Писание.

Выдумали, будто бы папу, епископов, священников, монахов следует относить к духовному сословию, а князей, господ, ремесленников и крестьян – к светскому сословию. Все это измышления и надувательство. Они не должны никого смущать, и вот почему: ведь все христианское воинство принадлежит к христианскому сословию и между ними нет никакого различия, кроме как различия по должности.

Охватывает омерзение и отвращение, когда видишь, что глава христианства, славословящий себя как наместника Христа, ведет такой светский и пышный образ жизни, достичь и сравняться с которым не в состоянии никакой король, никакой император. Папа увенчан трехкоронной митрой, тогда как величайшие государи довольствуются одной короной. Если это выдерживает сравнение с неимущим Христом, то это какое-то новое сходство.

Пустословят, что будто бы обличать это – ересь, и даже не хотят слышать о том, насколько чуждо христианству и безбожно такое поведение. Но я считаю: если папе подобает в слезах молиться перед Господом, то он должен был бы навсегда сбросить свою корону, так как наш Бог ни в коей мере не может мириться с высокомерием. И служение папы должно быть ничем иным, как ежедневным плачем и мольбой за христианство и образцом безупречного смирения.

Сейчас в Риме столько пресмыкающихся, и все они так похваляются близостью к папе, что даже в Вавилоне не было ничего подобного. Одних только папских писцов более трех тысяч, а кто захотел бы посчитать других служащих, то вряд ли смог бы это сделать из-за множества должностей. И все служки, как волки на овец, зарятся на богоугодные заведения и лены немецких земель. Я полагаю, что немецкие земли отдают сейчас в Рим папе несравненно больше, чем в старые времена императорам. Нам скоро уже придется изумляться, что у нас еще есть пропитание. Поскольку мы сейчас играем в открытую, давайте на короткое время прервемся и посмотрим, такие уж немцы беспросветные дураки, что они совершенно не знают и не понимают римских делишек. Пусть каждый князь, дворянин, город решительно запретят своим подданным давать в Рим выплаты и вообще упразднят их.

Пусть папа перед императором не имеет никакой власти, кроме права помазать его перед алтарем и короновать, и отныне пусть больше никогда не допускается дьявольское чванство – чтобы император целовал ногу папе.

Я советую сделать свободным и представить на усмотрение каждого духовного лица вступление в брак или безбрачие. Что же это творится? Мужчину и женщину предостерегают от падения. Не равнозначно ли это тому, чтобы соединив солому с огнем, запретить им дымиться и гореть? Папа не властен запретить это, точно так же как не в его власти запретить есть, пить, отправлять естественные надобности или прибавлять в весе.

Ныне же, да поможет нам Господь, и даст нам одну из труб, которыми были разрушены иерихонские стены, чтобы и мы смогли пустить по ветру эти соломенные и бумажные препоны, подготовить для покарания греха христианские розги, обнародовать коварство и обман дьявола и, очистив таким образом себя, снова снискать милость Божию».

«Месяца не прошло, как тезисы и содержание письма распространились не только по всей Германии, но и по всей Европе, словно ангелы божии разнесли их повсюду. Лютер поднял руку вовсе не на Папу Льва Х, а на того, кого считал злейшим врагом его – на гнусного, римского Бога-дьявола. Но римский Первосвященник подвернулся под руку ему нечаянно, и раздалась такая звонкая пощечина по лицу Его Святейшества, что услышал ее весь христианский мир. Святая пощечина, потому что кое-кто из людей все еще радуется свято, когда, наконец, хоть один раз на тысячу лет, заглушается нераспинаемая истина, а распинающая ложь.

В Риме начали понимать, что происходит у «германских скотов», не столько из доноса Святейшей инквизиции на новую ересь, сколько из жалобы на то, что плохо идут денежные сборы за Отпущение по всей Германии, произошел удар по карману «Банка Духа Святого», и он был чувствительнее, чем удар по лицу. Римская Волчица ощетинила и оскалила зубы, когда у нее захотели отнять полуобглоданную кость – Германию.

7 августа 1518 года Лютер получил вызов на суд в Рим, куда должен был явиться под угрозой отлучения от Церкви. И не было никакого сомнения, что там его ждет смертный приговор.

В Саксонии курфюрст Фридрих Мудрый – сам рыцарски честный в делах государственных, чувствовал, что и Лютер в деле веры так же честен и прям. Выдать невинного человека злейшим и, может быть, бесчестным врагам его на верную смерть казалось ему низостью, да и любимое детище его Виттенбургский университет лишить такого светила, как Лютер, он ни за что не хотел. Государь защитил Лютера. А Мартин про себя думал, полумолитвенно, полукощунственно: «Стыдно будет Богу, если Он меня не спасет».

Рим отлучил Лютера от Церкви. Лютер, прочитав буллу, воскликнул: «"Я посмеюсь над ней, как над мыльным пузырем. Я обличу эту буллу как нечестивую ложь, ибо она осуждает самого Христа. Вот когда я, наконец, убедился, что папа – Антихрист, Рим – престол Сатаны. Эта сатанинская булла возмущает меня. Никогда еще от начала мира Сатана так не говорил против Бога. Страшные богохульства ее превосходят всякое воображение, и никто этого не видит. Что они могут сделать со мной? Убить? Обесчестить как еретика? Так будем же радоваться, что мы удостоились так же страдать, как и Он, как был распят возмутитель и мятежник Иисус.

Я дитя Божие и сонаследник Иисуса Христа, опираясь на скалу веры и не боясь ада, увещеваю вас прийти в себя и прекратить кощунство».

Доктор Лютер сжег на костре папскую буллу об отречении – это весь город узнал из объявлений, вывешенных на церковных вратах. Юным слушателем своим в университете учитель говорил: «То, что мы сделали вчера – ничто. Надо самого Папу и престол его сжечь». А люди ему говорили ласково, похрапывая по плечу: «Ох, монашек, монашек, ты в такую переделку попадешь, какой никто из нас и в самых кровавых боях не видывал».

Но чаша, «полная сладчайшей жидкости» по словам Данте, чаша мученичества прошла мимо уст его не до срока, а навсегда. «Боже мой! Боже мой! Зачем отвел ты от меня руку злодеев и палачей? Почему не принял жизни моей, которую я принес Тебе в жертву от такого чистого сердца?» – спрашивал Мартин, но знал, что ответа не будет; была только тишина бесконечная – на все вопросы человека – молчание Бога.

8 мая 1521 года Лютер объявлен был указом императора вне закона. Сказано было в императорском указе после Вормского собора: «Некий Августинский монах, Мартин Лютер, кинувшись как бешеный на Святую Матерь, Церковь, хотел ее задушить богохульными книгами. Это не человек, а Сатана в человеческом образе. Соединив в одну смрадную кучу все бывшие до него ереси, он прибавил к ним новые».

Такой вердикт означал, что всякий мог убить Лютера безнаказанно; кто укрыл бы его, накормил или напоил, подвергся бы такой же каре закона, как за оскорбление Его Величества; кто узнал бы, где он скрывается, должен был донести о том под угрозой той же кары; а кому удалось бы, схватив его, выдать властям, получил бы достойную за столь святое дело награду. Если бы этот указ приведен был в исполнение, то, как тело человека на дне океана, Лютерово тело под двойной тяжестью императора и Папы, расплющилось бы не в мокрое пятно на земле, а в жалкую тень – в ничто.

Лютер же обвинил Римскую курию в следующих словах: «Живу среди чудовищ века сего, с которыми я веду войну. Я воистину презрел ваш престол, Римскую курию, которая является более развращенной, чем любой существовавший когда-либо Вавилон или Содом, — этого не можете отрицать ни вы, ни кто-либо другой. Римская курия как я вижу, характеризуется полнейшей испорченностью, безнадежностью и печально известным безбожием. Я был весьма удовлетворен тем фактом, что хорошие христиане насмехаются над вашим именем и над всей Римской Католической церковью. Я противостоял и буду противостоять вашему престолу до тех пор, пока дух веры живет во мне.

Много лет из Рима проистекало подобное всемирному потопу влияние, не несшее ничего, кроме опустошения человеческих тел, душ, распространявшее самые отвратительные примеры всего наихудшего. Всем совершенно ясно, что Римская Католическая церковь, некогда святейшая из церквей, превратилась в самый безнравственный вертеп разбойников, в наипостыднейший бордель, царство греха, смерти и преисподней. Это столь отвратительно, что даже сам антихрист, если бы он пришел, не смог бы ничего добавить к подобному злу. Римская курия уже погибла, ибо неумолимый гнев Божий обрушился на нее, она боится Реформации».

Лютера в Риме судили, но не осудили и не оправдали, потому что судьи, так же как и он сам, не знали, каким он духом обуреваем, Святым или Нечистым. Так же, как все пророки, он и сам хорошенько не знал, что делает, и что через него делается в мире.


Был я чумой твоей, Папа, при жизни,
И в смерти буду смертью твоей.

Это пророчество Лютера не исполнилось. Если при жизни своей он действительно был чумою для Папы, то после смерти сделался не смертью для него, а жизнью, внутренней реформой Церкви, которая спасла ее, а вместе с ней и Папу.

Самого же Лютера спас случай или Промысел – самое нужное событие в самую нужную минуту – вспыхнувшая война с Франциском Первым, принудив императора внезапно покинуть Германию, помешала ему исполнить указ папы и помогла Фридриху Мудрому спасти великого пророка Божьего.

Доктор Лютер жил в это время в уединенных покоях наверху башни, как узник в тюрьме. Лютерова келья выходила окнами на Тюригнский лес – необозримое море то светлой березовой и липовой, то темой дубовой, то черной хвойной зелени. Шелест листьев, пение птиц, стрекотание кузнечиков, сонное жужжание мух на стекле окна и тишина, тишина бесконечная.

Знают великие созерцатели, что в молчании, в недвижности, в бездействии есть нечто более опьяняющее, головокружительное, чем в самом быстром движении, самом оглушительном шуме и увлекающем действии. Они знают, что в самом глубоком молчании таится последняя мудрость или безумие. Это Лютер испытал на себе.

Послышался из его спальни глубокий вздох; тишина сделалась мертвее, свет луны – ярче, и сильно запахло нарциссами – женским телом – тленом. Медленно поднял Мартин глаза от книги, чтобы взглянуть туда, откуда послышался вздох, но сделалось так страшно, что вскочил, хотел бежать, однако что-то сильное, грубое толкнуло его в спину и, спотыкаясь, пошел он, как на плаху, в спальню, к постели.

Крепко зажмурив глаза, чтобы не видеть, но, как человек видит сквозь сомкнутые веки молнии, — увидел лежавшее на постели, голубовато-белое, точно из лунного света сотканное голое женское тело, с прекрасным, но бледным, без кровинки лицом, как у мертвой. Глаза были закрыты, длинные ресницы опущены. Но если и вечным сном уснула, то было что-то бодрствующее и живое в смерти. Как богиня, Пеннорожденная, стыдливо прикрывала или бесстыдно показывала рукою то, что надо было бы скрыть. И вся она была, как упоительно страшный, тленом тяжело пахнущий нарцисс.

И вдруг вспомнил он, что слышал от людей опытных в дьявольских кознях: бес иногда похищает с кладбища только что похороненные тела молодых красивых женщин и девушек, оживляя их духом своим так, что мужчины могут совокупляться с ними, не зная, что это не живые тела, а трупы.

Сомкнутые, бледные, мертвые губы ее разомкнулись, ожили, порозовели; вырвался из них глубокий вздох. Руку отвела от того, что скрывала, и в лицо ему пахнул упоительно-страшный запах женского тела – тлена. Выступила на губах ее улыбка такая зловещая, вспыхнул меж дрожащих опущенных ресниц огонь такого желания, что и в нем ответным желанием загорелась вся кровь.

Но вспомнил: труп! – и волосы на голове встали дыбом от ужаса. Руку хотел поднять, чтобы перекреститься, – рука оцепенела; хотел произнести молитву – язык отнялся. Но что язык не мог сказать, сказало сердце: «Пресвятая Матерь, спаси!»

И вдруг исчезло все!

Утренний свет увидел в окно и услышал тихий ровный шум дождя. Воздух был легок и свеж. Пахло из открытого окна уже осенней листвой и мокрой смолистой хвоей. Вспомнив то, что было ночью, подумал: «Только чудом Она и спасла меня». Тихие слезы текли по лицу его, как тихие капли дождя; плакал от умиления и благодарности Ей за чудо спасения. Тело все еще ныло от боли, как будто били и мучили его всю ночь; каждая жилка дрожала, как после пытки, а в душе были уже радость и тишина.

Настало страшное время в стране. Голод усилился так, что ели дохлых крыс, кошек, собак и человеческое мясо: многие сходили с ума, другие убивали себя, а иные искали спасения в таком неистовом разврате, что жертвами его становились дряхлые старухи и десятилетние девочки.

Народ пел грустные песни свои:


Однажды с охоты граф Фалькенштейн
Скакал по лесам и полянам.
И вдруг на дороге увидел он
Девчонку в платке домотканом.
«Куда ты, красавица, держишь путь?
Не скучно ль бродить в одиночку?
Поедем! Ты в замке со мной проведешь
Хмельную, веселую ночку!»
«Чего вы пристали? Да кто вы такой?
Все хлопоты ваши напрасны».
«Так знай же, я сам господин Фалькенштейн, —
Теперь ты, надеюсь, согласна?»
«Ах, коли взаправду вы граф Фалькенштейн, —
Ему отвечает девица, —
Велите отдать моего жениха.
Он в крепости вашей томится!»
«Нет, я не отдам твоего жениха,
Ему ты не станешь женою.
Твой бедный соколик в поместье моем
Сгниет за тюремной стеною!»
«Ах, если он заживо в башне гниет, —
Бедняжка в слезах отвечает. –
Я буду стоять у тюремной стены,
И, может быть, полегчает».
Тоскует она у тюремной стены,
Звучит ее голос так жутко:
«О, милый мой, коли не выйдешь ко мне,
Наверно, лишусь я рассудка».
Все ходит и ходит вкруг башни она,
Свою изливая кручину:
«Пусть ночь пройдет, пусть год пройдет,
Но милого я не покину!
Когда б мне дали острый меч,
Когда б я нож достала,
С тобою, граф фон Фалькенштейн,
Я насмерть бы драться стала!»

Но тихо было на земле, бездыханно, а по небу быстро неслись облака, и луна, иногда выходя из-под них, освещала у двух противоположных стен в глухом переулке живой человеческий остов, пожиравший дохлую крысу и полуголый труп изнасилованной девочки, смотревший в небо широко открытыми глазами, с таким недоумением, как будто она хотела спросить: «Что это значит: волоса с головы вашей не упадет без воли Отца вашего Небесного». (Мережковский.)

Страшно было на земле, «можно подумать, что крестьянин особенно проклят богом, — так писал Парацельс, — Кроме общего проклятия, лежащего на земле за ее грехи, существуют еще тысячи проклятий, которые падают исключительно на крестьянина. То ручей выходит из берегов и уничтожает все на своем пути, то буря выбивает семена из земли и портит виноградники; то является военный отряд, который отнимает у крестьянина все, что он нажил тяжелым трудом, и даже лишает его жизни; то дороговизна загоняет его на жидовскую улицу, которая выжжет не только поле и плоды, но и кожу его; то холод загоняет его в избу на самую печь. Он мерзнет от холода, изнывает от зноя и все против него: и черви, и гусеницы, и мыши, и блохи полевые, и блохи домашние, которые пожирают его». Мужик растерян.


Крестьянин бедный полон дум:
Ему понадобился кум.
Он было в путь. Но к воротам
Подходит вдруг Всевышний сам
И вопрошает: «Ты куда?»
«Да кум мне нужен, вот беда!»
«Возьми меня», — Господь в ответ,
Но мужичонка молвит: «Нет!
Ты делишь блага кое-как:
Один – богач, другой – бедняк!» (Ганс Сакс)

Не бог, ни царь крестьянину не помощники. Сам себе порой он бывает господин. Сам себе песню боевую слагает:


И вот идут крестьяне,
Бесстрашны и честны,
Идут на поле брани,
На тяжкий труд войны.
И пусть они покуда
Не ведали побед –
Дворянам будет худо, —
Такой дают обет.
Отчаянным народом
Силен крестьянский полк.
Иной зовет их сбродом.
Глядит на них как волк.
Так делают злодеи,
Гордец, ханжа и трус.
Мы с каждым днем сильнее –
Мотайте-ка на ус!

Разбушевалась стихия Крестьянской войны 1525—1528 годов. Вилы и косы – оружие крестьянства, косили налево и направо зажравшихся господ. Мартин Лютер не занял какой-либо четкой позиции и не позволил себе использовать Евангелие для политического насилия даже в целях справедливости. «Я не хочу, чтобы боролись посредством насилия и смерти. Словом был побежден мир, Словом писана Церковь, Словом она будет восстановлена, также и Антихрист будет растоптан без насилия посредством Слова».

Крестьянская война, прокатившаяся раскаленным шаром по германским землям, была, как и любая иная народная война, жестоко подавлена.

Лютер тяжело пережил это поражение. Он тяжело переживал и последние годы своей жизни. «Так же, как всех истинно великих людей, дающих миру что-то новое, окружает его, к концу жизни все ширящаяся зона одиночества, как бы безвоздушной пустоты. Он знал, что если будет погибать, то никто ему не поможет, и даже некому будет сказать: „Погибаю!“»

В 1545 году при ложном слухе о смерти его, издана была в Неаполе книжка, сообщавшая эту радостную весть всем верным сынам католической Церкви. «Страшное чудо совершил Господь во славу Христа и в утешение всех сынов Церкви. Великий еретик Лютер скончался. Перед смертью он причастился и велел положить тело его на алтарь, дабы почитали его, как тело святого. Но когда, вопреки этому приказу его зарыли в землю, то в ней поднялся такой ужасный шум, как будто все силы ада столкнулись друг с другом. Когда разрыли могилу, то увидели: тело исчезло бесследно, и вышел из земли такой удушливый серный дым, что все присутствующие сделались больны, и великое множество свидетелей этого чуда вернулись в лоно святой нашей матери — католической Церкви».

Лучше, умнее и благочестивее нельзя было ответить на эту глупую книжку, чем ответил Лютер: «Я заявляю, что получил и прочитал эту неистовую ложь о смерти моей с большим удовольствием, кроме тех богохульств, коими приписывается подобная ложь Величию Божию. Я радуюсь тому, что дьявол, а вместе с ним и Папа, и все верные слуги его питают ко мне такую лютую ненависть».

Кажется, по веселому лицу умирающего Лютера в этом ответе можно видеть, с какой быстротой он поднимается из черных вод отчаяния к солнцу надежды. Временный, бывший Лютер падает, будущий, вечный – восстает. «Может быть, мир не захочет принадлежать дьяволу», — подумал он радостно, не чувствуя, как текут по щекам его тихие слезы, такие же светлые, как те капли, что падали с тающих на солнце льдинок.

«Умер великий пророк Божий Мартин Лютер» – высечены были надгробные слова на его могиле.

Плакали простые люди из народа, плача над гробом его, что самый нужный, близкий и родной для них человек – такой же несчастный и грешный, как все они, но Христа любивший и в Него веривший, как никто из них, – Мартин Лютер умер.

«Наш великий пророк», «наш святой Апостол», — сказали ученики его.

И бывший сомнительный друг, будущий враг, великий гуманист Эразм Роттердамский, который менее всего может быть заподозрен в пристрастии, вынужден будет сказать о Лютере: «Этот новый пророк Илия есть Геркулес, посланный в мир для того, чтобы очистить Авгиевы конюшни Римской Церкви».

А Мартин Лютер говорил: «Церковь может быть и без Папы; чтобы сохранить единство свое, нуждается она только в одном — единственной главе – Иисусе Христе».

Сами папы между собой найти одного языка не могут. «Папа Климент УП, когда его однажды попрекнули незаконным рождением, ответил так остроумно, что и Вольтер мог бы позавидовать: „А Христос?“». Тихая усмешка, с какой, вероятно, это было сказано, едва ли страшнее всех злодейств папы Александра Борджиа; эта человеческая плоскость, может быть, дальше всех глубин сатанинских.

Вот где живое слово Реформации – в этом поставленном ею и все еще не решенном Церковью и даже как будто не услышанном вопросе: кто видимый, присутствующий на земле и в веках и народах глава Вселенской Церкви – Папа или Христос? Вот где Лютер мог сказать: «Сам Бог ведет меня, и я иду за Ним. Дело Его – мое».

Пришло Протестантство – святое Возмущение, восстание человека не против, а за Бога. Продолжающееся в веках действие Лютера приведет к тому, что будет Единая Вселенская Церковь». (Д. Мережковский)

Ни Мартин Лютер, живший в ХУ1 веке, ни Дмитрий Мережковский, писавший о нем в ХХ веке, ни человечество конца ХХ века не увидели воссоединения многих религиозных конфессий в Единую Вселенскую Церковь. Мало того, человечество не услышало из уст католической церкви слов покаяния за содеянные грехи свои. Так и живем. «И история продолжает ходить по кругу из крови – по грязи – во мглу». (И. Губерман)

Но, порой, случается, словно заплутавшим путникам светят нам путеводные звезды – Вестники надежды на будущее счастье, и мы пытаемся выйти на освещенный ими путь. Пытаемся… но движемся с трудом… спотыкаемся, падаем, встаем и бредем… бредем… бредем…