Небольшой экскурс в историю Франции. Людовик Х1У.


</p> <p>Небольшой экскурс в историю Франции. Людовик Х1У.</p> <p>

В то время, как Англия приоткрыла дверь в буржуазное общество и ограничила права монарха, во Франции абсолютизм королевской власти был не только незыблем, но и всячески укреплял свои позиции. Абсолютная власть короля была фактически диктатурой дворянства.

Когда в 1643 году умер Людовик ХУШ, возглавлявший пирамиду власти, будущему королю Людовику Х1У не исполнилось и пяти лет, посему восхождение на эту высоту ему было еще заказано. Регентшей при малолетнем монархе назначили его мать Анну Австрийскую.

Однако Франции того времени повезло. Фактическим правителем стал фаворит Анны, преемник кардинала Ришелье на посту первого министра, итальянский кардинал Мазарини. Ходили слухи и, надо сказать, весьма достоверные, что взаимоотношения кардинала и регентши не ограничивались лишь парадными залами и деловыми кабинетами, а порой плавно переплывали в спальные покои. Это не мешало, а, напротив, помогало прозорливому и энергичному государственному деятелю в течение восемнадцати лет неограниченно править Францией. Ему удалось противостоять повышенным претензиям высшей знати, особенно «принцев крови», которые на долю в дележе государственного добра имели большие виды. Мазарини ограничил аппетиты этих вельмож, а также умерил появившуюся по отношению к ним щедрость Анны Австрийской, так как участие в затяжной Тридцатилетней войне и борьба с внутренней оппозицией исчерпали финансовые ресурсы страны.

Среди неудовлетворенного дворянства возникло так называемое движение Фронды, направленное против гнета высших слоев общества. Но так как участники дворцовых заговоров все время меняли свои позиции в зависимости от того, к какой партии выгоднее в данный момент примкнуть, а не сплотились в единый мощный кулак, то их вскоре успешно подавили. Кроме того, кардинал Мазарини, столкнувшийся с волной народных восстаний, укротил и ее: его войска разметали по Парижу все 1200 наспех построенных баррикад. Призыв народных масс повторить историю, случившуюся с королем Карлом 1 и во Франции, путем чего установить республиканское правление, провалился с треском.

Но кардинал был не вечен. Перед смертью он сильно болел, и когда Анна Австрийская пришла к умирающему Мазарини, он, откинув одеяло, показал ей свои больные ноги и произнес: «Мадам, вы видите ноги, которые потеряли покой, обеспечив его Европе». И после этих слов отправился в просторы вечного отдыха.

Когда в 1661 году Мазарини умер, Людовику Х1У было двадцать два года. Считается, что Мазарини при жизни совершенно подавлял его своим авторитетом и энергией. Однако верно и мнение, что формальному на то время королю было у кого поучиться ведению государственных дел. Возможно, благодаря и этому фактору Людовик Х1У простоял у руля власти в течение целых пятидесяти четырех лет. Немыслимый по долготе пребывания на престоле срок! Он дал возможность назвать ХУП век веком Людовика Х1У.

Надо сказать, что Людовик при жизни Мазарини не очень-то тяготился его превосходством в делах государственной политики. У юноши, да скорее даже у пятнадцатилетнего принца-подростка чувства к слабому полу вскипели необычайно бурно. Это щепетильное обстоятельство не ускользнуло от внимательных глаз придворных дам, и каждая из них без исключения пыталась оспорить пальму первенства в деле лишения невинности будущего короля. Удалось это предприятие даме, годящейся принцу в бабушки. В ее постели познал он прелести плотской любви и они пришлись ему как нельзя по вкусу. Вслед за престарелой дамой нескончаемой чередой пошли и фрейлины, и горничные. В связи с этим болезнь богини любви, а ходят слухи, что это была именно она — не заставила себя долго ждать.

«И в тот самый смертный час, когда взоры всех придворный обратились к Людовику, умирающий открыл глаза и увидел высокую девушку всю в слезах. Это была племянница Мазарини Мария Манчини. Ей только что исполнилось семнадцать лет. Она давно и беззаветно любила короля. Людовик не мог оторвать своих потухающих глаз от нее горящего лихорадочным блеском взгляда. По ее горестному виду он понял, что ее чувства искренни. Именно в этот момент врач дал больному лекарство, оно оказалось весьма эффективным. Людовик быстро поправился и поспешил встретиться с Марией наедине.

Чтобы понравиться девушке, которую он уже считал своей невестой, он, чье образование оставляло желать лучшего, засел за книги. Стесняясь своего невежества, король стал совершенствоваться в родном языке, изучил итальянский, увлекся древними авторами. Под влиянием этой образованной девушки, знавшей наизусть множество стихов, прочитал произведения Петрарки, Вергилия, Гомера, увлекся искусством и открыл для себя мир, о котором и не слышал ранее от своих наставников. Мария расширила кругозор короля, который, благодаря ее влиянию, построит Версаль, возьмет под свое покровительство Мольера и окажет финансовую поддержку Расину. Вот почему можно смело утверждать, что именно любовь сотворила Короля-Солнце, как впоследствии назовут Людовика». (Г. Бретон)

Помятую страшные уроки Фронды, когда по залам и коридорам дворца повсюду темнели кровавые пятна, ненавидя его стены, Людовик, построив город-дворец Версаль, недалеко от Парижа — этого «гнезда мятежей», этого страшно тесного города, в котором земля была столь дорога, что домовладельцы, чтобы расширить свою площадь проживания, повсюду надстраивали мансарды и балконы, которые сходились так близко, что с одного на другой можно было бы протянуть руку, — перебрался туда.

Вот поэтическое свидетельство о тесноте французской столицы:


Куда бы я ни шел, приходится толкаться
В толпе докучливой, и тут уж может статься,
Что кто-то в бок толкнет, нисколько не стыдясь,
И шапка с головы слетит нежданно в грязь;
А вот уже нельзя и перейти дорогу:
В гробу несут того, кто душу отдал богу.
Чуть дальше, на углу сцепились двое слуг,
Ворчат прохожие, на них наткнувшись вдруг;
Я дальше путь держу: и снова остановка:
Мостильщики проход мне преграждают ловко.
Забрался кровельщик на крышу. И летят
Вниз черепиц куски, напоминая град.
Вдруг появляется телега, на которой,
Как бы предвестием великого затора,
Бревно качается. И этот груз большой
Шесть тянут лошадей по скользкой мостовой.
Карета катится навстречу. Столкновенье.
И вот уже лежит в грязи через мгновенье
С разбитыми колесами карета. А за ней,
Желая сквозь затор пробиться поскорей,
Другая в грязь летит; движенье прекратилось,
Не меньше двадцати карет остановилось,
И в довершение, поскольку рок суров,
Пришли погонщики, гоня своих быков.
Все жаждут выбраться отсюда, всем неймется,
То вдруг мычание, то ругань раздается;
Сто конных, призванных порядок навести,
Теряются в толпе, порядок не в чести,
Царит сумятица, не ведая преграды,
И крик стоит такой, что утонул бы в нем
С небес обрушенный на землю божий гром.
Едва лишь сумерки в права свои вступают
И лавки запереть надежно заставляют,
Едва лишь мирные купцы, придя домой,
Начнут подсчитывать в тиши доход дневной,
Едва стихает шум и умолкают споры,
Как тотчас городом овладевают воры.
Глухой и мрачный лес с Парижем не сравнишь,
Затем что во сто крат опаснее Париж.
Беда тому, кто в ночь, гоним нежданным делом —
Попал на улицу: нельзя быть слишком смелым.
Бандиты тут как тут. «Стой! Жизнь иль кошелек!»
Сдавайтесь. Или нет, держитесь, чтобы смог
И вашу смерть вписать историк в длинный свиток,
Где уличных убийств и так уже избыток. (Н. Буало-Депрео)

Покинув Париж, в Версале король шаг за шагом, планомерно и решительно лишал парламент былого политического влияния. Однажды король собственноручно вырвал из книги протоколов все листы, относящиеся к периоду Фронды. Монарх был уверен в своих силах и не побоялся этого сделать. Именно в этот момент, по преданию, он произнес знаменитые слова, обращаясь к парламентским чиновникам: «Вы думали, господа, что государство – это вы? Нет. Государство – это я».

Действия короля, предпринимаемые по упрочению абсолютизма – были направлены против третьего сословия, то есть буржуазии. В 1661 году Людовик Х1У приказал арестовать управляющего государственными финансами Фуке. «Фуке был слишком счастлив, слишком удачлив, а потому эгоистичен, что мешало ему отдавать себя всего. Он ничему не отдавался целиком, он ссужал себя по частям – поэтому так расплывчаты контуры его судьбы. На стенах его замка в Во изображена эмблема солнца. Фуке – это солнце, которое простирает свои лучи, но лучи эти не греют. В письме, адресованном Лафонтеном своему давнему покровителю в тюрьму, есть удивительно проницательные слова: „Для такой жизни как Ваша, у Вас не хватило страсти“». (П. Моран)

Учиненное следствие против Фуке вскрыло хищение государственных средств в колоссальных размерах. Поскольку министр финансов оказался лишь верхушкой айсберга злоупотреблений, связанных с государственной казной, то вслед за ним на скамью подсудимых, а затем в Бастилию попало множество крупных и мелких финансистов. По словам одного из современников, это грандиозное «выжимание губок» дало возможность за кратчайший срок не только покрыть государственный долг но еще и набить золотом королевские сундуки. Так закреплен был престиж в своей стране.

Международный престиж Людовик Х1У закрепил победой над многочисленными внешними врагами. О его победах говорили в народе: «Наш веселый и беззаботный король завоевывал один город за другим с такой же легкостью, как чихает во время простуды».

Конечно же, сие суждение преувеличено: война есть война. Но что уж совершенно бесспорно, так это то, что простому вояке приходится в военном походе куда как труднее. Вот перипетии походной жизни отставшего военного обоза.

«Тьма все сгущалась, и дальний хребет был столь же чернен, как и лесная чаща. Не вставь небо пяток звезд в свою темную, словно торфяную оправу, могло померещиться, будто сосны сомкнули над дорогой плотным слоем свои ветви. После ослепительного блеска, которым озарила долина, как бы отлакированная лунным сиянием, из сосняка сочились лужи тьмы, вливаясь в рассеянный свет, исходивший от снега. В этой теснине, сжатой берегами темного сосняка, похожего сейчас на речные водоросли, мутно просвечивающие сквозь взбаламученные воды паводка, все: и обоз, и упряжь, и вожатые, и их полуразмытые тени, — казалось, исполняли какой-то нелепый танец, как бы не двигаясь с места, будто само пространство и время сгустились вокруг их.

На крутом склоне дороги лошадям приходилось изо всех сил припадать на задние ноги, сдерживая наезжающие на них повозки. Все чаще раздавались крики, все резче звучали голоса, все труднее было сдвинуть с места лошадей, пронизывающих мрак. Что-то тайное скрывал этот мрак, словно был он натянутым до предела человеческого сознания канатом.

Время от времени раздавалось гулкое ржание, лошади вздрагивали, звеня пряжками сбруи. Но эти звуки не успокаивали душу обозников. Вокруг не было ничего кроме разгулявшейся зимы, очевидно копившей как раз для этой ночи все свои силы. В расселине долины она держала про запас всю свою злобу. Заманила путников в ловушку и теперь, когда они попали в плен ко мраку, ветру и снегу, готовилась раздавить, растоптать, а может быть и задушить их своей ледяной яростью.

Лес округ, охваченный безумием, выл, бесчинствовал. Страх, несомненно воспользовался кошмаром этой ночи, чтобы окончательно истерзать души и ожесточить их. У людей на губах было одно слово, почти видимое на глаз. Оно было начертано повсюду, во все уголках этой ледяной вселенной, оно стало единственным владыкой ночи». (Б. Клавель)

А утром солнце увидело его осуществленным. Оно было «Смерть». Окоченели все.

Людовик Х1У так и не заметил потери одного своего военного обоза. В истории он прославился как искусный полководец. Вот какую идиллию о мире написал в честь празднования перемирия между Францией с Испанией и Священной Римской империей великий Жан Расин.


К вам мир пришел, не лейте больше слез.
Народы, пойте Мир: он счастье нам принес!
Блаженный мир, земли услада,
Ты сын небес, ты радости отец!
Унял ты скорбь измученных сердец,
Едва тебя узрев, бежали наконец
Печаль и страх – войны больные чада.
Ты матери, о мир, вновь возвращаешь сына,
Ты вновь связуешь воедино
Счастливую чету для радостных забот.
Благословляет пахарь твой приход,
Затем что вражья длань в недобрую годину
Хлеб, им посеянный, до срока не пожнет.
То дело короля, любимца всей земли,
То подвиги его вам отдых принесли!
О пастухи, ликуя, запоем,
Устроим праздник в честь героя!
Довольством, что пришло в наш дом,
Король прославлен больше, чем войною.
Тропинки наших рощ, вы след его храните,
И сельский сад манит его порой.
Склонись к нему, листва! Цветы, взойдите
Под царственной стопой!
Благие небеса и вещие планеты,
Вы властвуете жизнью искони –
Возьмите наши дни
И короля продлите лета.

Пожалуй, больше всего Людовик Х1У прославился как король, который умел вести дружбу с Музами. «Для монарха существует множество способов любить искусство, заботиться о нем, покровительствовать ему, способствовать его развитию и расцвету. Монарх может любить искусство по склонности – ради собственного удовольствия. Он может быть любителем, так сказать, просвещенным – любителем, который читает, посещает спектакли, украшает свой дом предметами искусства и даже коллекционирует их единственно ради удовольствия жить среди них. Он находит счастье в том, чтобы, благодаря богу, располагать несколько большими суммами на эти цели, нежели его подданные, и может назвать это в полном смысле слова Монплезиром – моим удовольствием.

Он может так же делить свои трапезы с теми, кто мыслит, рифмует, ваяет или рисует, почтить их своей дружбой. Тем самым он осветит свою личность и царствование сиянием добра и благодеяний: в книгах скажут, что монарх был умным и любезным и что ему нравилось жить в окружении поэтов и художников. Хорошо известно, что Людовик никогда не ездил в Италию, но при нем она повсюду присутствовала в Париже.

Король, действительно, а не из-за верноподданнических мнений, слыл одним из самых блестящих танцоров Франции. Он выступал во многих балетах, исполняя самые разнообразные роли. Людовик Х1У писал: «Искусство Танца всегда было известно как одно из самых пристойных и самых необходимых для развития тела и посему ему отдано первое и наиболее естественное место среди всех видов упражнений». В первую очередь он издал декрет о создании Королевской академии танца. Позже были созданы Академия музыки, Академия архитектуры, Академия живописи.

О своей нации и ее короле Людовик Х1У говорил так: «Есть нации, где величие короля состоит в наибольшей степени в том, что его не дозволяется видеть, что может иметь резоны среди душ, привычных к рабству, которыми управляют с помощью страха; но это не есть дух наших французов и это даже далеко от того, чему может научить наша история, ибо если наша монархия имеет некоторую особенность, то это есть свободный и легкий доступ к монарху.

Наш народ может наслаждаться зрелищем, в основе которого всегда лежит цель ему нравиться; и все наши подданные рады видеть, что мы любим то, чего любят или и в чем они добиваются наилучшего успеха. Этим мы привлечем их души и сердца, возможно, сильнее, чем вознаграждениями и благодеяниями. Короли Франции могут гордиться, что сегодня в мире нигде, без исключения, нет ни лучшего королевского Дома, чем их, ни монархии, столь же древней, ни мощи более великой, ни власти столь абсолютной».

Эти несколько строк примечательны. Король в своих мемуарах столь хорошо освоил игру в зеркало, видя в собственном удовольствии удовольствие народа. Царствование есть проекция «я» на царство, на народ: не случайно король говорит «мы», а не «я». Это множественное число, говорящее о величии – нечто большее, нежели метафора: это также выражение нерасторжимой связи «я» и царства.

Тщетно пытаться разделить его натрое – на деятеля, героя романа и человека театра: это один человек. Он король энергичный, деятельный, дотошный, кто не оставляет без внимания ни один доклад, кто требует ежедневно давать ему отсчет касательно всех сфер государственной деятельности, политики, финансов, дипломатии, кто каждый день требует отсчет о продвижении строительных работ, о состоянии водопроводных труб его парка. Можно сказать, что он мастер быть королем». (Ф Боссан)

Еще одна отличительная особенность французского двора, да и двора любого другого высокородного лица – это женщины. Современники свидетельствуют об этом. Вот что писал Монтескье: «При дворе в Париже или в провинции нет ни одного должностного лица, не имеющего любовницы, которая щедрой рукой не раздавала бы милости или же порой не творила бы несправедливости. Все эти женщины тем или иным образом оказывались связанными друг с другом, образуя государство в государстве или же своего рода республику, граждане которой считали своим долгом оказывать ближнему всяческую помощь.

Женщина становится любовницей такого-то министра из одного лишь непреодолимого желания ему отдаться? Ничего подобного! Она делает это скорее для того, чтобы получить возможность подсовывать ему каждое утро пять или шесть прошений. И их природная доброта проявляется в готовности помочь многим несчастным людям, которые со своей стороны обеспечивают им ренту в сто тысяч ливров. В Персии часто можно услышать жалобы на то, что королевством правят две или три женщины. Но сложившаяся там обстановка не идет ни в какое сравнение с тем, что делается во Франции, где всесильные женщины, не ограниченные общим руководством, взяли на себя всю полноту власти».

Следующее свидетельство гласит: «Причиной всех неразберих были женщины. В эту эпоху они охвачены какой-то болезненной жаждой политической деятельности. Все без исключения придворные дамы в соответствии со своими пристрастиями и взглядами плели интриги, писали мемуары или участвовали в заговорах, посвящая этому делу в основном ночное время. И где бы ни находилась слабая женщина – в постели или в председательском кресле – везде она была душой общества, готовя величайшие испытания в истории человечества, при этом играя решающую роль. И переворот в сердце женщины почти всегда предвещал переворот в делах». (М. Томас)

А вот какое мнение о женщинах оставил кардинал Мазарини: «Ни одна порядочная женщина и ни одна ветреница не позволила себе лечь в постель с мужем или любовником, не обсудив предварительно все государственные дела. Женщины, преисполненные желанием все видеть и знать, хотели быть в курсе всех событий. Но что хуже всего, они хотели все сделать своими руками привнося смуту и неразбериху во все государственные дела. Они доставляли столько хлопот и неприятностей, которые не шли ни в какое сравнение с тем, что происходило при Вавилонском столпотворении».

И еще женщины были активными участницами той фривольной жизни – и это мягко сказано, что процветала при дворе не просто пышным цветом, а была некими экзотическими пряными джунглями.

«Оргии во дворцах, где придворные обращались в похотливых и необузданны животных, как правило, никем не запрещались. Начавшийся под звуки скрипок праздник вскоре приобретал весьма своеобразный характер. Словно повинуясь чьему-то приказу, переодетые в мужчин женщины набрасывались на мужчин в дамских одеждах и, демонстрируя свой богатый опыт, в мгновение ока их раздевали, оставив только маски, скрывавшие лица. Пораженные музыканты, разинув рты, наблюдали, как так называемые „дамы“» совсем потерявшие стыд и совесть, стали проявлять активный интерес к округлым формам раздетых «мужчин», превратив гостиную в общую спальню. Вскоре возбуждение гостей достигло такого предела, что они все без исключения приняли участие в групповых шалостях, составляя сложные композиции и совершенно не стесняясь друг друга.

Придворные любили принимать участие в розыгрышах самого дурного вкуса. Одного лишь примера достаточно, чтобы понять, о каких грубых шутках идет речь. Некий дворянин из числа самых достойных придворных, обладающий всеми необходимыми качествами, чтобы называться порядочным человеком, однажды, проходя мимо комнаты одной из мадам, через приоткрытую дверь увидел ее лежащей на животе с поднятыми юбками в ожидании клизмы. Бесшумно войдя в комнату, он взял клистирную трубку и, поставив клизму, вышел. Когда мадам поняла, что лечебную процедуру произвела не ее горничная, она пришла жаловаться к королеве. Гнев ее увеличился еще и от того, что она последней при дворе узнала об этой проделке.

За ужином придворные любили кидаться друг в друга хлебными шариками, а одна маркиза, в которую попал король, запустила в него целой горстью салата. После таких оживленных приемов пищи мужчины выходили в коридор, чтобы без всякого стеснения обильно обмочить стены, а женщины находили укромный уголок под лестницей, чтобы на несколько секунд присесть с поднятыми подолами. И все это происходило в крайне непринужденной обстановке. Единственно, что стесняло придворных, так это дурной запах, которым был насыщен весь воздух вокруг. Впрочем непринужденная обстановка, царившая при дворе Людовика Х1У, была метко охарактеризована одной принцессой: «Весь Пале-Рояль описан и провонял. Вполне понятно, почему при таких нравах здесь имели большой успех непристойные шутки».

О многочисленных любителях того и другого пола образно говорили, что, мол, такой-то «жжет свою свечку с обоих концов». В среде скучающих придворных скандалы вспыхивали один за другим и разгоняли тоску. Вот история одного братства. Его участники носили нательные кресты, на которых изображался мужчина, попирающий ногами женщину, подобно тому как святой Михаил топчет ногами змия-искусителя.

Однажды вечером члены этого братства завлекли к себе куртизанку и, привязав ее обнаженную к кровати, развлекались тем, что щекотали известное место эфесом шпаги. После множества непристойных шуток один из Великих магистров зажег фейерверочную шутиху, и все покатились со смеху при виде пламени, появившегося из живой плоти девицы. Получившая сильные ожоги несчастная женщина побежала на следующий день жаловаться королю, который принял срочные меры для роспуска этого гнуснейшего общества.

Простой народ развлекался по-своему.


Едва верхи холмов родных
Блеснут вдали в лучах дневных,
Уж я в занятиях любимых,
Средь бочек, сердцу дорогих.
Отпив стакан до половины,
Я солнцу задаю вопрос:
Где, мол, видало ты рубины
Крупней усеявших мой нос?
Когда я пью – а пью всегда я,
Спокойный сохраняя вид, —
На свете сила никакая
Мое блаженство не смутит.
Услышу ль гром над головою:
Ага! Я думаю с небес
Увидел лик мой с перепою
И труса празднует Зевес.
Когда-нибудь хватив как надо,
Вздремнув за рюмкою слегка,
Я вдруг неслышно в сумрак ада
Спущусь из мрака погребка.
А там, не тратя время праздно,
Переплывая Ахерон,
Я вновь напьюсь – и от соблазна
Со мной нарежется Харон.
Приобретя права гражданства,
С Плутоном в сделку я войду,
Открою погреб свой – и пьянство
И день и ночь пойдет в аду.
В честь Вакха песни в царстве смерти
Затянет дружно хор теней, —
А перепуганные черти
Напьются сами до чертей.
Не поддаваясь вдохновеньям,
Таких же пьяниц, как и я,
Придут обильным возлияньем
Почтить мой прах мои друзья. (А. Бийо)

В то время группа молодых людей образовала в Париже весьма любопытное тайное общество, каждый член которого должен был по очереди принимать своих друзей у себя дома, предлагая вниманию гостей еще невиданные пикантные развлечения. Так, у первого хозяина обед подавали обнаженные особы с привлекательной внешностью. Второй пригласил даму легкого поведения, которая медленно раздевалась среди гостей, став таким образом первой исполнительницей стриптиза. У третьего на обеденный стол подали огромный пирог, из которого выпорхнула девушка, единственной одеждой которой были прекрасные белокурые волосы и детская наивность во взгляде. А затем пришло время более экзотических развлечений, не поддающихся описанию на страницах книги. Были и такие придворные дамы, которым этого казалась мало и они шли проститутками в притоны, наслаждаясь объятьями грубых грузчиков.

Король, глядевший на разнузданный мир двора сквозь пальцы, будучи мужчиной женатым, не ограничивал себя в любовницах. Однажды он потребовал, чтобы обе его любовницы поддерживали видимость добрых отношений. С тех пор их часто видели вместе за игрой в карты, они устраивали совместные ужины, прогуливались по парку, миролюбиво болтая о пустяках, а Людовик Х1У отдавал предпочтение то одной, то другой.

Такая публичная демонстрация интимной жизни пришлась не по вкусу парижанам. Слухи о том, что король путешествует повсюду в сопровождении жены и двух любовниц оскорбляли зажиточных горожан и простой народ. И когда двор возвратился в город, большая толпа людей, собравшихся перед дворцом, шумно выразила свое недовольство, чего раньше никогда не было. Дело дошло до того, что одна простолюдинка подошла к королю, стала осыпать его ругательствами, называя королем-бабником. Он проигнорировал этот инцидент.

А поэт, невзирая на творящееся кругом, писал сладкозвучные строки о недоступной идеальной возлюбленной:


Вы – роза, перл, вы –солнце! Так хвала
Вас по заслугам называть велела…
Явились вы – и солнце побледнело,
Перл потускнел, а роза отцвела.
Небесный луч, сирена, чудо-птица –
Стихиям я для гнева повод дал! –
Не могут с вашей красотой сравниться…
Роз, перлов, солнца – краше я не знал,
Но и не знал, — пусть дерзость мне простится! –
Столь недоступных стен, комет и скал. (Ж. Байа)

Как видим, стремление к чистому идеалу было непреодолимо. Сам король написал подобные стихи, а потом пожелал узнать мнение о них у одного знатока поэзии. Тот, прочитав их, дипломатично ответил:

— Я, ваше величество, лишний раз удивлен вашим всемогуществом: вы захотели написать плохонькие стихи – и это удалось вам как нельзя лучше.

Король рассмеялся.

В Париже многие занимались черной магией. Вот один из ритуалов: совершенно обнаженная маркиза с закрытым вуалью лицом лежала на алтаре в окружении горящих свечей На ее живот колдун возложил чашу со святыми дарами. Во время обряда произошла чудовищная сцена. Если раньше ограничивались принесением в жертву мертворожденного ребенка, то этой ночью был убит живой малыш, купленный за экю у несчастной голодной матери. Как только было произнесено заклинание, колдун ножом перерезал ребенку горло и наполнил ее кровью чашу. А в это время его помощники подхватили крошечную жертву и, вырвав у нее сердце и внутренности, совершили второе жертвоприношение, превратив их в золу и растерев в пыль, как того требовал обычай.

Отравление в придворной среде было столь распространенным явлением, что уже не рассматривалось как преступление. Оно превратилось в средство, при помощи которого отравители обеспечивали себе спокойную жизнь, устраняя негодных. Само приготовление этих снадобий стало зрелищем, внушающим ужас. Вот один из рецептов: алхимик отравлял свинью и давал ей время разложиться. Через несколько дней он собирал выделившуюся трупную жидкость и после перегонки получал несколько капель сильнодействующего яда. А вот рецепт еще одного адского зелья: порошок изготовляется из сушеных жаб, острого перца, глаз гадюки, яичек кабана, артишоков, испражнений лисы и кошачьей мочи.

В приготовлении ядов химики достигли такого совершенства, что практически невозможно было обнаружить их следы в организме потерпевшего. Одни яды убивала мгновенно, другие были замедленного действия и рассчитанные с такой точностью, что жертвы умирали в назначенный срок.

Не осталась в стороне и мадам, которая принимала участие в жертвоприношении ребенка. Она ставила жуткие опыты на людях. После принятия яда у одного из ее лакеев открылось кровотечение, и мадам каждый день навещала его, чтобы откровенно вести наблюдение за медленной агонией. Опробовав несколько новых ядов на прислуге, родственниках и друзьях маркизы, ее соучастникам удалось все-таки найти средство, которое обрекало жертву на медленное угасание в течение нескольких недель, не вызывая ненужных подозрений у слишком любопытных врачей.

Перед смертью сия маркиза в религиозном порыве завещала свои внутренности одному из монастырей. Молодому крестьянину поручили доставить столь бесценный дар к местным монахам. По дороге юноша почувствовал, как из врученного ему сосуда исходит зловещее зловонье. А так как ему не посчитали нужным сообщить, что он именно должен отвести, крестьянин приподнял крышку, увидел гниющие кишки и, решив, что стал жертвой грубой шутки, рассердившись, вывалил завешенные маркизой внутренности в придорожную канаву, где валялись в грязи несколько свиней. И те с удовольствием отобедали останками мадам. Вот так символически и закончился жизненный путь этой женщины, живот которой служил алтарем во время самых чудовищных церемоний.

При следующем короле маховик разврата раскрутился так, что королевский французский двор стал пользоваться самой дурной репутацией, а устраиваемые им чудовищные оргии ужаснули всю Европу». (Г. Бретон)

Такова была жизнь, наполненная парадоксами. При тщательно разработанном пышном обязательном придворном этикете можно было мочиться где попало. Царившая невиданная роскошь, порой очень навязчивая, показная и громоздкая, требовала беспрерывного повышения налогов. По поводу этого рассказывают такой анекдот: «Король спросил у придворного шута, почему доходов от налогов поступает в казну все меньше и меньше. Шут молча взял кусочек льда, дал его одному из присутствующих придворных и попросил пустить по кругу. Когда ледышка дошла до короля, в его руки почти ничего не оказалось».

Комментарии, как говорится, излишни.

Дело дошло до того, что с французов брали налог с каждого окна, потому крестьяне строили себе не дома, а сараи с одной лишь дверью. Что касается любви, то она изредка заглядывала во дворцы, потому как о какой любви можно говорить, когда «все мужчины куплены, а всем женщинам – заплачено?» (П. Моран)

Здесь лишь немногие творцы имели богатых покровителей, остальные прозябали в нищете.


Я много написал, и от стихов моих
Богаче стал язык, а я еще беднее,
Земля запущенней, под крышей холоднее,
И пусто в кладовой, где писк мышей утих.
Растратою души оплачен каждый стих!
Чем совершеннее поэты, тем виднее
Их сумасшествие, и тем еще сильнее,
Им расточая лесть, осмеивают их.
Трудясь так радостно над книгой бесконечной,
Я убивал себя во имя жизни вечной,
Я истощал свой ум, чтобы других развлечь.
Чтоб славу обрести, чей гул наскучит скоро,
Чтоб высоко взлететь – и не иметь опоры,
Чтоб с музою дружить – и счастья не сберечь.
Какой изъян в мозгах быть должен с юных лет,
Чтоб с музами водить знакомство год из году!
Посадят, подлые, они на хлеб и воду
Того, кто разгадать надумал их секрет.
С тех пор как я пишу, мне все идет во вред,
Фортуна прочь бежит, и я терплю невзгоду,
Забрался на Парнас – и в скверную погоду
Там пью из родника и в рубище одет.
О Музы, это вы причина невезенья!
Однако с возрастом пришло ко мне прозренье,
И больше вам в игру не заманить меня.
Я буду пить вино, а воду пейте сами,
Замечу щель в окне – заткну ее стихами,
И брошу лавры в печь, чтоб греться у огня. (Г. Кольте)

Но кто же откажется от творчества, когда оно стучится в душу? Поэт Жан Оврэ, с тоской глядя на окружающий мир, задается извечным вопросом:


Кто он, бунтующий и гордый человек?
Увы, всего лишь дым, и ветер им играет.
Нет, он не дым – цветок: его недолог век,
В час утренний расцвел, а к ночи умирает.
Итак, цветок… О нет! Поток бурлящий он,
Ждет бездна черная его исчезновенья.
Так, значит, он поток? Нет, он скорее сон,
Вернее, только тень ночного сновиденья.
Но может хоть на миг тень неподвижной стать, —
В движенье человек, покуда сердце живо;
Сон может истину порою предсказать,
А наша жизнь всегда обманчива и лжива.
В потоке новая начнет журчать вода,
Что из источника не иссякая льется;
Коль умер человек – он умер навсегда,
Подмостки бытия покинув, не вернется.
Хотя цветок и мертв, растенье не мертво:
Весной украсится опять оно цветами;
Но умер человек, — страшны цветы его
И называются могильными червями.
Едва утих порыв шального ветерка,
Срастаются клочки разорванного дыма;
Но душу оторвать от тела на века
Не стоит ничего, а смерть неотвратима.
Так кто ж он, человек, столь чтимый иногда?
Ничто! Сравненья все, увы. не к нашей чести.
А если нечто он, так суть его тогда –
Дым, сон, поток, цветок… тень. И ничто все вместе.

С горечью взирает Оврэ на распятие Христа. Кто его сейчас замечает, кто плачет над ним? Лишь поэт.


Я впал в экстаз и вот почувствовал, как вдруг
Меня, бесчувственного, сила чьих-то рук
От самого себя отторгла и нежданно
На гору вознесла таинственно и странно.
Была чудовищной гора, и на нее,
Зловеще каркая, слеталось воронье
И разлагавшиеся трупы там терзало.
Там были виселицы, плахи, кровь стекала
На землю чахлую; там только смерть была,
Смерть и гниение, кошмары, ужас, мгла.
И чтоб моя душа в испуге онемела,
Пред нею крест предстал: висело чье-то тело
На том кресте, что был недавно возведен;
Распятый человек казался страшным: он
Так окровавлен был, так грязен, изувечен,
Такими ранами и язвами отмечен,
Что человек с трудом угадывался в нем.
Из тысяч ран его хлестала кровь ручьем,
Кровь залила глаза, стекая ручейками,
И было все лицо осквернено плевками,
На чреслах и руках пылали синяки;
Страданье жгучее, вонзая в плоть клыки,
Взбиралось по кресту подобием пожара
И, кости поломав, осколками их яро
Прошило кожу всю, свело гримасой рот;
Как бы без внутренностей, высохший живот
К хребту разбитому прилип, и крепче стали
Шипы терновника до мозга проникали.
Виднелись на лице следы кровавых слез,
На лоб спадала прядь свалявшихся волос,
Истерзанная плоть, утратив форму тела,
Распространяя смрад, лохмотьями висела.
И словно те, кто был проказою убит,
Распятый на кресте, являя страшный вид,
Покрыт был язвами, и язвы обнажили
Его артерии, суставы, сухожилья;
Не стоило труда все кости сосчитать:
Был предо мной скелет, или, верней сказать,
Какой-то призрак был, ужасное виденье,
Не мертвый человек – ночное приведенье,
Когда бы не глаза с кровавой пеленой:
Сквозь эту пелену струился свет живой,
И так прекрасен был, что тот мертвец, казалось,
Не умер… Или жизнь со смертью в нем сливалась…
Увы, для нас искать опоры в этом мире
Есть то же, что поймать орла в небесной шири,
Что в утлой лодочке пуститься в океан,
Висеть на волоске, бежать по скользкой льдине,
Цепляться за траву, ловить мираж в пустыне
И удержать в сетях клубящийся туман.
За тучу черную садится солнце славы,
И в ласках сладостных есть горечи приправа,
Нередко за спиной Фортуна прячет нож;
Нет в мире никогда покоя без мучений,
Нет розы без шипов, нет дерева без тени,
Без темной стороны медали не найдешь…

Нет справедливости, нет покоя, нет благополучия… Многого нет…

И тем ни менее данный период истории является выдающимся в развитии французской культуры.