Бытописатель эпохи Ихара Сайкаку.


</p> <p>Бытописатель эпохи Ихара Сайкаку.</p> <p>

Ихара Сайкаку, родившийся в 1642 году застал достаточно миролюбивые времена династии дома Токугава, когда братоубийственные междоусобные войны практически прекратились, стали стремительно развиваться города, ремесленники и купцы смело вышли на арену жизни, потеснив вооруженных мечами самураев. Деньги победили меч, и теперь самураи, которые раньше кичились тем, что не в состоянии различать денежные знаки, вынуждены были не только зауважать их, но и изучить.

Горожане, умиротворенные мирными временами, отринули в сторону пресное буддийское мировоззрение, мрачную самурайскую этику и дали волю радостям телесного бытия. «Праздник жизни» проходил в застольях, изобиловавших винами и женщинами. Этот-то праздник, искрящийся земными радостями и чувственными удовольствиями и изобразил Ихара Сайкаку – основоположник повествовательного жанра. Со временем он был признан лучшим бытописателем эпохи. Произведения Ихара Сайкаку издавались огромнейшими по тем временам тиражами. Правительство приветствовала издание книг и способствовало их печатанию. Говорилось: «Как может человек, далекий от Пути Познания, должным образом управлять страной? Единственным способом приобщения к знаниям служат книги. Посему издание книг есть первый признак хорошего правителя». (Токугава Иэясу)

Ихара Сайкаку появился на свет в крупном торговом городе Осака, в весьма богатой семье, поэтому он смог получить достойное воспитание. Потом он выбрал себе невесту по душе. Но за все в жизни приходится платить. Слишком рано молодому отцу семейства пришлось перенести трагические события: Ихара потерял молодую любимую жену и единственную дочку-малютку.


О, осыпающиеся цветы вишни!
Трудно представить себе,
Что только что наступила смерть.

Плата была безмерной.

Горечь утраты и навалившееся серым беспросветным волоком тягостное одиночество сорвали будущего писателя с насиженного места и погнали в странствия по стране. Ихара переложил на плечи своих приказчиков все свои дела, а себе в дорогу взял лишь небольшую котомку, соломенные сандалии да тушечницу с кисточкой. Что еще надо?.. Редко возвращался Сайкаку домой. Бывало, по полгода не заглядывал в родные места.

По дороге ему встречалось много людей, потому как путешествия сделались знаком эпохи. Каждый шел по своим делам: одни направлялись по дороге к храму, другие за длинным рублем в крупные торговые центры, будущий писатель шел за сказками, преданиями, легендами, всяческими интересными историями. «Мир широк, — говорил он. — Все края обошел я и всюду искал семена, из которых вырастают рассказы». И из найденных семян выросли сборники вот с такими названиями: «Рассказы из всех провинций», «Дорожная тушечница».

В своем творчестве и в жизненном пути японский писатель Ихара Сайкаку подобен английскому писателю Джеффри Чосеру, сыну виноторговца и итальянскому писателю Джованни Боккаччо, сыну менялы, которые также поменяли возможность благополучной жизни на замечательное право создавать свои миры, населенные свободными от всяческих догм людьми. Это были люди нового времени. Они не стремились спрятаться от действительности в прошлом, что было характерно для средневековья, и не уповали на безмятежное существование в будущем, они от всей души наслаждались нынешней жизнью, данной им здесь и сейчас. Стремление этих людей к свободе личности вылилось в стремлении к свободе чувств.

«Среди этих людей были и бережливые отцы семейства и искусные жрицы любви, чистые сердцем девушки и беспутные молодые гуляки, трудолюбивые ремесленники и сметливые приказчики – весь этот пестрый мир средневекового города теснился у порога литературы. И Ихара Сайкаку раскрыл для него страницы своих произведений. Нравы и обычаи горожан, их психология и уклад семейной жизни, их духовный мир и борьба за свободу своей личности стали материалом его повестей и новелл.

Сайкаку хорошо знал тесные улочки городов со снующей по ним толпой, с вынесенными наружу прилавками, где на весах звенело размениваемое серебро; от писателя не укрылась и та жизнь, что проходила за стенами купеческого дома, где мужья берегли от чужих глаз молодых жен, а родители – подрастающих дочек. Знакомы ему были и нравы кварталов продажной любви.

Эти кварталы процветали благодаря тому, что горожане Японии были буквально придавлены мелочной регламентацией, из которой совершенно необходимо было вырываться хоть иногда. Браки заключались на основе деловых имущественных расчетов. И люди из молодого и богатого сословия, ощущавшие в себе избыток сил, стремились освободиться из пут феодальной морали. Мужчины искали общества свободных женщин, которые могли хотя бы на короткое время стать участницами бесед и развлечений.

Гетера, зачастую певица и музыкантша была желанной подругой в веселом времяпрепровождении состоятельного горожанина. Он нередко находил в ней верную возлюбленную, и случаи пылкой любви между гетерой и ее клиентом иногда приводили к двойному самоубийству влюбленных, если обстоятельства мешали им соединиться. В японском языке даже возникло и укоренилось слово, обозначающее такое двойное самоубийство: «Синдзю». (Е. Пинус)

О подобной истории рассказывается в одной из новелл.

«Весеннее море спокойно. На волнах, как на подушках, качаются богатые суда – не с ними ли приплывают и сны о богатстве. В большой шумной гавани среди винокуров есть некто по имени Идзуми Сэйдзаэмон. Дело его процветает, а в доме ни в чем нет недостатка. К тому же его сын Чэйдзюро – красавец, красотой своей превосходит даже портрет известного кавалера давних времен. Все в Сэйдзюро нравилось женщинам, и едва исполнилось ему четырнадцать лет, как он вступил на путь любовных утех. Из семидесяти восьми веселых женщин в Муроцу не было ни одной, с которой он не свел бы короткого знакомства.

Амулетов с клятвами накопилось у него тысяча связок; сорванные ногти уж не вмещались в шкатулку; пряди черных волос свились в толстый жгут, каким можно укротить и ревнивую женщину. Письма, что доставлялись ему каждый день, громоздились горой; дареные накидки с именными иероглифами, ненадеванное, валялись грудой.

Сэйдзюро свалил все это в кладовую, написав на ее дверях: «Кладовая любви». За такое легкомыслие следовало ожидать расплаты. Люди качали головами и говорили: «Кончится тем, что он попадет в реестр лишенных наследства».

Но ведь сойти с этой дороги трудно.

Между тем Сэйдзюро сблизился с гетерой по имени Минагава. Их любовь не была обычной: друг для друга и жизни не пожалели бы. Осуждения, людские толки они ни во что не ставили; среди белого дня зажигали лампы, хотя их и лунною ночью глупо зажигать, задвигали все ставни и предавались веселью, утроив «страну вечной ночи». Они собирали множество проворных шутов и заставляли их подражать колотушке ночного сторожа, писку летучей ночной мыши; посылали к воротам старуху, что прислуживает гетерам, варить чай для прохожих, а сами распевали непристойные куплеты.

Раз объявили они, что живут на «Острове голых», который якобы есть на карте, заставили всех гетер, что с ними были, снять одежду, и забавлялись смущением обнаженных. И тут в дом нагрянул отец Сэйдзюро, гнев которого дошел до предела. Вот она – нежданная гроза! Уже не было времени скрыть следы распутства. Сэйдзюро пытался просить?

— Извини на этот раз! Больше не повторится! – но отец не внимал ему и, распрощавшись с присутствующими, отбыл.

Минагава расплакалась, за ней принялись плакать и все остальные гетеры. Положение было такое, что ничего невозможно придумать. И все же Сэйдзюро и Минагава снова принялись пить и, в конце концов, забыли о неприятностях. Однако обращение с ними в доме свиданий совершенно изменилось. Сколько они ни хлопали в ладоши, никто не отзывался, хотя пора уже было приступить к еде. Кругом стояла тишина. Слуги тут же привернули фитили ламп. Увы! Подобные перемены – в обычаях этих домов любви. Нам сочувствуют, пока у нас есть хоть один золотой за пазухой.

Сэйдзюро совсем приуныл и решил даже расстаться с жизнью. Он лишь опасался, что Минагава скажет: «И я тоже!» Однако, Минагава, подметив выражение его лица, сказала: «Вижу, что вы собираетесь покончить счеты с жизнью. Это очень неразумно. Хотела бы и я последовать за вами, но что поделаешь – жаль оставлять этот мир. Мое занятие таково, что чувства мои – на срок. Поэтому все, что было, — минуло, как давний сон. И нашей связи на этом конец».

Вот уж этого он не ожидал. Хоть она и гетера, но так порвать нежную близость… что за ничтожная душа! Нет, обычная женщина не смогла бы так поступить. С этими мыслями юноша весь в слезах собирался покинуть дом свиданий. В этот момент Минагава, круто изменившая свое предыдущее решение, уже переодевшись в белую траурную одежду, вбежала и вцепилась в Сэйдзюро.

— Куда же вы уходите, не покончив с жизнью? Нет, если умереть, то сейчас! – и вынула две бритвы.

Сэйдзюро обрадовался, но тут явились люди и оттащили их друг от друга. Минагава должна была вернуться к хозяину, а Сэйдзюро был отправлен под охраной в храм, покровительствующий его семье. Ему в то время было девятнадцать лет.

Поистине достойно сожаления, что юноша должен был стать монахом».

Надо сказать, что Сайкаку относился к монахам весьма негативно. «Они в большинстве своем таковы, что ради собственной выгоды готовы продать самого Будду, говорил он. — Их умение надувать поистине неисчерпаемо, словно море. Не одного простака одурачили эти монахи. А все потому, что людские сердца сплошь да рядом пребывают во мраке. Нет ничего более странного, чем нравы нынешних монахов! В самурайских домах монахами становятся лишь те, кто никак не может овладеть искусством стрельбы из лука и верховой езды, либо те, кого хворь какая-нибудь одолела. Трудно таким служить, вот и советуют им облачиться в рясу. Что же до горожан, то среди них в монахи уходят те, кто нипочем не приучился считать без ошибок, не может усвоить деления на шкале весов, неспособен сделать даже пустяковой записи в счетной книге. „Да не стать тебе настоящим торговцем. Лучше облачись в черную рясу да живи в свое удовольствие“», — решают родственники и велят остолопу обрить голову.

Запутавшись в мирских делах, обрив голову, даже маленькие служки в храме привыкает к распущенности, приносят потихоньку в рукавах сушеные иваси и жарит их, завернув в обрывки старой бумаги, на которой написано святое имя Будды. Нет ничего мудреного в том, что бонзы лоснятся от жиру. Подвижников, которые по-настоящему покидают этот мир и скрываются в горных дебрях, питаясь дикими плодами, или людей что по бедности довольствуются лишь растительной пищей, можно сразу узнать: они становятся похожими на сухое дерево». Но таких немного.

Однако, хватит говорить о неприязни Сайкаку к толстомордым монахам, пусть он лучше поведает нам о своем сочувствии к тем юным невинным девушкам, что попадают волею судьбы в так называемые веселые дома. Вот вам, пожалуйста, «История любовных похождений одинокой женщины». Начинается она с философского рассуждения о свойствах коварства красоты несравненных красавиц.

«Красавица – это меч, подрубающий жизнь», — говорили еще мудрецы древности. Осыплются цветы разбитого сердца, и к вечеру остаются только сухие ветки. Таков закон жизни, и никто не избегнет его, но порой налетит буря не вовремя и развеет лепестки на утренней заре.

Обветшалым лепестком сидит женщина, согнувшуюся в три погибели под бременем лет. Волосы ее убелены инеем, глаза тусклы, как бледный свет закатной луны. Но даже сейчас, в глубокой старости, она была не по летам разряжена, и все же не казалась смешной и противной. Над входом, который вел, видимо, в опочивальню, висела доска с шуточной надписью «Обитель сладострастия».

Она сказала:

Уже семь лет, как я скрываюсь в уединении, отказавшись от суетного мира. Когда раскрываются цветы сливы, я знаю, что наступает весна. Когда зеленеющие горы меняют свой цвет под покровом белого снега, это для меня знак, что наступила зима.

— Я не из низкого рода. Мой отец был своим человеком у высшей знати. Но, как часто бывает на этом свете, род наш пришел в упадок и хоть не совсем исчез с лица земли, но уже не мог служить нам опорой.

От рождения я была красива лицом и приветлива, и меня взяла на службу к себе дама, занимавшая при дворе самое высокое положение. Жизнь среди утонченной роскоши пришлась мне по душе. Так служила я несколько лет. Но в одну памятную весну, когда исполнилось мне одиннадцать лет, сердце мое беспричинно потеряло покой. Вдруг захотелось причесаться по собственному вкусу. Это я первая впоследствии изобрела многие прически и наряды, и они вошли в моду.

Жизнь придворной знати близка к изголовью любви. Всюду видела я любовь, всюду слышала о любви. Что же удивляться, если сердце само собой к ней устремилось? В ту пору начала я получать со всех сторон любовные послания. Они полонили мою душу, но скоро мне стало некуда их прятать, и я попросила молчаливых дворцовых сторожей придать их огню. Но имена богов, написанные на них в подтверждение любовных клятв, не исчезли в пламени, и я разбросала обгорелые клочки в саду возле храма.

Нет ничего причудливее любви! Все мои искатели были щеголи и собой хороши, но я осталась к ним равнодушна, а отдала свое сердце самураю самого низкого звания, отдала после первого же письма от него. Так оно меня захватило силой выраженного в нем чувства. Для этого человека и смерть была не страшна. С каждым новым письмом любовь моя разгоралась все сильнее. Я только и мечтала, когда же мы встретимся наедине. Наконец мы преодолели все препятствия. Я отдалась моему милому, мы поклялись друг другу в вечной верности и, надкусив мизинцы, смешали кровь и начертали ею на исподнем друг другу слова клятвы. О нас пошла молва, но порвать нашу связь ни у кого не было сил! И вот меня прогнали, а его, несчастного, придали смерти.

Много дней после этого являлся он мне, не то во сне, не то наяву, молчаливый призрак у самого моего изголовья, и я, не в силах перенести этого ужаса, хотела расстаться с жизнью. Но прошло время, и я обо всем позабыла. Вот свидетельство тому, что нет ничего на свете изменчивей и ненадежней женского сердца!

Скоро из скромного бутона любви я обратилась в дразняще яркий цветок на берегу стремнины. Увы! Не прояснятся больше воды мутного потока. Я в своей юности вовсе не хотела заниматься ремеслом гетеры, а уехала в столицу учиться модным в то время танцам и замечательно научилась плясать, стала настоящей танцовщицей и даже появлялась изредка на пирах. Так как меня сопровождала моя матушка, то я вовсе не походила на распущенных девиц. Гости не смели со мной позволить себе лишних вольностей и тщетно сгорали страстью, умирая от любви.

Как-то приметили меня одни супруги и обещали сосватать за своего сынка. Они считали меня еще невинным ребенком, клали спать между собой, а я, вспоминая все то, в чем хорошо преуспела еще три года назад, как в огне горела, скрипя зубами. Вдруг очнувшись ото сна, я почувствовала, что нога господина коснулась меня, и у меня в очах помутилось! Внимательно прислушиваясь к храпу почтенной дамы, я скользнула под ночную одежду ее мужа, стараясь зажечь в нем любовную страсть. Скоро мне довелось узнать, как трудно бывает порвать с тем, кого всерьез полюбишь.

Увы, увы, в столице нельзя быть неосмотрительной ни на одно мгновение! И вот в те самые годы, когда девушки в деревне резвятся на ходулях у ворот, я была осмеяна и прогнана с позором к себе домой.

Случилось так, что у местного князя в родной деревне не было наследника от законной жены и не было у него любви к ней. Тогда для него собрали сорок с лишком девушек прекрасной наружности из хороших семей. Ожидая княжеского благоволения возле опочивальни господина, они были похожи на ранний вишневый цвет, ждущий только первых капель дождя, чтобы сразу пышно расцвести во всей своей красе. На любую глядеть не наглядеться, но все они печалились, что ни одна из них не удостоилась внимания господина.

Стали повсюду искать избранницу. Князю показали более ста семидесяти девушек, но ни одна из них не понравилась. Наконец, прослышали обо мне, привезли меня из деревни и тотчас же повели на показ. И что же! Поиски тотчас прекратились, и был заключен выгодный для меня договор, в котором меня именовали почетной фавориткой князя. Потом поселили в одном из дворцов и стали развлекать и забавлять. Среди какого великолепия я жила, любуясь на цветы вишен! Всю ночь до рассвета потешали меня актеры, мне ничего, казалось бы, не оставалось больше желать.

Но, увы! Весь день до поздней ночи князь был занят государственными делами. Женщина же – жалкое создание, и среди всей этой роскоши я не могла позабыть про мужскую любовь. Но самураи на страже строго блюли воинский устав, и княжеским затворницам редко приходилось видеть мужчину. Разглядывая забавные гравюры, я загоралась так, что не помня себя, играла с безответной к страсти пяткой ноги или со средним пальцем руки и, тяготясь этой одинокой забавой, мечтала о настоящей любви.

Князь годами был еще молод, но уже приходилось ему прибегать к помощи пилюль дзио. Ни разу не удалось ему проникнуть за ограду. Об этой беде, горше которой нет на свете, я никому и рассказать не могла, а только втайне страдала. Князь похудел и осунулся, вид у него стал нехороший, и меня безвинно заподозрили: «Видно девушка слишком любострастна». Бесчувственные к любви, жестокие вассалы посоветовались между собой и уговорили князя отправить меня назад к родителям. Да, в целом свете нет ничего печальней для женщины, чем возлюбленный, лишенный мужской силы!

Родители мои к тому времени впали в беду. Отец необдуманно поручился за одного человека в торговом деле, а тот скрылся. Заимодавец потребовал денег – и пришлось продать меня в веселый дом. Так выпала мне нежданная судьба стать гетерой всего в шестнадцать лет. «Луна в шестнадцатую ночь не может сравниться с тобой», — говорил в восторге хозяин дома, суля мне блестящий успех.

Обычно девочки, прислуживающие в веселом доме, с самых юных лет входят в тайны любовного ремесла. Их не приходится ничему обучать, все ухищрения постигаются сами собой. Но мне сразу удалось стать законодательницей мод, как настоящей прославленной гетере. Своими выдумками я затмила столичных щеголих. По вечерам караулила прохожих у входа в веселый дом и, лишь покажется какой-нибудь мужчина, сейчас же начинала строить ему глазки. Передо мной не мог устоять самый искушенный из них.

Пренебрегать денежными гостями очень неразумно. Это значит причинять убыток хозяину и вред самой себе. Однако есть мужчины, в искренности любви которых убеждаешься, и уже не требуешь от них дорогих подарков. Но от богатого гостя приходится скрывать свои шашни. Его можно просто и без всякого убытка порадовать. Стоит изорвать для этого у него на глазах в клочки и выбросить ненужные любовные письма. Но до такого додумываются только умные гетеры.

С неопытными новичками – смех да и только. Конечно, вначале, когда он разыгрывает бывалого знатока, его нет-нет да и подденешь. Принимаешь с церемонной важностью, будто даже пояс при нем неловко развязать. Потом прикинешься спящей. Он к тебе прильнет, ногу на тебя закинет, а ты не откликаешься. Взглянуть на него, так просто смех берет. Корчится весь в поту. А рядом на постели такое творится! То ли старый дружок, то ли с первого раза гостя так ловко расшевелили…

Что и говорить, веселый дом. То слышится голос гетеры: «О, вы не такой тощий, как можно подумать». Мужчина не церемонясь с ширмами расходится все более. На другом ложе начинают щекотать сладко разоспавшегося мужчину. Неудачный новичок, который еще глаз не сомкнул, торопится разбудить свою подругу и назначить ей новую встречу. Она отказывается наотрез, и тогда он напускает на себя вид победителя, но в душе страшно зол на свою подругу. «В следующий раз ее не приглашу, — думает он. – Позову другую девушку и щедро одарю ее. Пусть эта негодяйка пожалеет, что упустила такого гостя. Или еще лучше: сюда больше ни ногой, буду водиться с мальчиками».

Он поспешно зовет своих приятелей, которым ночь показалась слишком коротка, и торопит их уходить. Но средство есть удержать и такого обиженного гостя. Надо на глазах у его приятелей, приглаживая его растрепанные волосы, тихо сказать ему на ушко:

— Ах, бессердечный! Уходит, и хоть бы словечко!

Стукнешь его по спине и бегом на кухню. Все, конечно, это заметят, приятели ахнут:

— С первой встречи так увлечь женщину! Каково!

А он обрадуется!

— Ах, нет, нет, я знаю, от продажных женщин не жди искренней любви, в них сильна только страсть к наживе. Но как она мила, как трудно ее позабыть!

Вот таким путем вскружишь ему голову, и он станет твоим покорным рабом. Уж если так удается опутать мужчину после неудачной ночи, где уж ему устоять против более приветливой девушки.

В наш век случается, что человек и полгода не прогуляет с гетерами, как начинает вести себя безумно, занимает деньги под большие проценты, спускает все имущество, словом, доставляет много огорчений своему хозяину и родителям. Поистине, каких только людей ни встретишь в этом мире!

Продажная гетера не может любить кого хочет. Но случается, бывает мужчина молод летами, хорош собой и щедрого нрава, тогда ни о чем лучшем и мечтать нельзя, но такое счастье выпадает не часто.

Я, принужденная отдавать себя за деньги мужчинам, которые были мне не по сердцу, все же не отдавала им себя до конца. Я прослыла жестокосердной, строптивой, и гости покинули меня. Я, всегда оставаясь в одиночестве, неприметно опустилась, и только вздыхала о былом своем блеске. Отворачиваться от гостей хорошо, когда ты в моде и все тобой восторгаются. А когда посетителей не станет, то, кажется, любому обрадуешься…

Да, нет ничего на свете печальнее, чем ремесло гетеры!

И я ушла в прибрежные города к монахиням-певицам, которые, не сумев прокормиться пением молитв, стали распевать любовные напевы и предоставлять интимные услуги. Они только и ждут, чтобы корабли стали на якорь в гавани, и продают свою любовь заезжим людям, которые, тоскуя по своим оставленным на родине женам, одиноко спят, можно сказать, на подушке из волн.

Потом я попала в услужение к одной мерзкой старухе. К ночи мне каждый день говорили: «Постели постель». Очень противно было спать с ней на одном изголовье. Но нельзя же было ослушаться господского приказа! Сначала она велит потереть ей поясницу, а потом начинает вести себя, как мужчина с женщиной, всю ночь напролет забавляется. В немалую беду я попала! Эта старуха все время молилась, чтобы ей в будущей жизни родиться мужчиной, и делать все, что душе хочется.

Свет широк, у каких только господ мне пришлось служить! И все же быть продажной женщиной – интересное ремесло: у нее бывают гости всех жизненных состояний. Иной раз она принимает приказчика, другой раз ремесленника или бонзу, а случается, и актера. Правда, иметь дело все время с разными людьми не очень-то весело. Только-только женщина начнет надеяться, что любовный союз продлится некоторое время, как прости-прощай. И хороший гость, и неприятный гость равно покупают ее для недолгой забавы.

Я охотно вела разговоры с гостем, который мне нравился, но не открывала никому своего сердца. Когда же любовью со мной занимался противный человек, я считала доски потолка и думала о посторонних вещах, отдавая свое тело на поругание так безучастно, как течет вода, мутная от нечистот нашего суетного мира.

В конце концов, многие потаскушки губят свое здоровье. Чтобы вылечить застарелую дурную болезнь, они пьют настой из корней растения санкирай, но все равно, когда в разгар летней поры льют дожди, они ужасно страдают. С течением времени яд поднимается все выше, и глаза у них начинают гноиться.

Однажды, перебирая в памяти греховные приключения своей молодости, я выглянула в окошко, и что же я увидела! Под окном толпилось множество младенцев. На головах у них были одеты шапочки из листьев лотоса, а ниже пояса они были измазаны кровью. Счетом их было девяносто пять или шесть, и все они, плача, еле внятно лепетали: «Посади на спину!»

Ах! Это, верно, те самые выкидыши, которых я выкинула. Я в ужасе глядела на них, а они хором начали упрекать меня: «О жестокая, бессердечная мать!»

О, если бы я благополучно вырастила своих детей, у меня сейчас была бы семья. Какое это было бы счастье!

Я с тоской раскаивалась в невозвратном прошлом. Скоро призраки начали таять и исчезли бесследно. «Умру с голоду, и кончено дело», — думала я, но не тут-то было. Тяжело расставаться даже с опостылевшей вконец жизнью.

Когда продажные женщины стареют, они исчезают – никто не скажет куда, и гибнут неизвестно где. Так снимают с ног и выбрасывают изношенные сандалии».

Вот такую трагическую повесть поведала бывшая дорогой и ставшая дешевой состарившаяся гетера. Нам остается только пожалень эту несчастную старушку. Большего сделать невозможно.

Большее сделал автор этого произведения и других своих произведений о судьбах женщин. Он рассказал с любовью о тех, которые не побоялись преступить законы официальной морали, конфуцианской этики предписывающей женщине беспрекословное подчинение высшему в семье – сначала родителям, потом мужу, а в старости – сыну. Героини Сайкаку выбирали любовь по собственному желанию, несмотря на то, что их почти всегда настигала жестокая кара за желание оставаться свободной.

В «История любовных похождений одинокого мужчины» Сайкаку разрушает стереотип восприятия японца, как человека бесконечно печалящегося и тоскующего. Его сладострастный герой Ёноскэ неутомим и весел в своей погоне за нескончаемой чередой любовных наслаждений. Само его имя означает — «человек изменчивого мира».

Ёноскэ – сын богатого киотского горожанина и некоей куртизанки. В семилетнем возрасте в нем пробуждается любовная страсть. Пора смутного влечения к служанке в родительском доме, к двоюродной сестре и к соседской прислуге вскоре сменяется полосой безудержного разгула. Слухи о похождениях Ёноскэ доходят до отца, и тот изгоняет его из дома. Он знает, сколь незавидная участь отцов повес: всю свою молодость они трудилось в поте лица, а на старости лет некому о них позаботиться. Просыпаются они с пустым желудком, и спать ложатся с пустым желудком.

В девятнадцать лет юноша принимает постриг, несколько дней он истово читает сутры, но вскоре это занятие ему надоедает и с мыслью: «Путь Просветления изрядно утомителен!» — покидает монастырь.

Начинается период скитаний Ёноскэ. Он становится странствующим певцом, музыкантом в труппе бродячих актеров и даже торговцем рыбой. Странствия главного героя дают автору возможность развернуть перед читателем широкую картину жизни Японии.

В тридцать четыре года после смерти отца Ёноскэ наследует его огромное состояние. Кончается период скитаний, начинается пора новых любовных приключений. Ёноскэ добивается расположения всех прославленных гетер Японии. «Поистине, во всей обширной стране не осталось веселого квартала, в котором бы он не побывал».

Но вот Ёноскэ исполняется шестьдесят лет. Годы любовных утех истощили его силы. «Ничего теперь не влечет его к суетному миру. Без палки из тутового дерева ходить ему стало так же трудно, как трудно ехать телеге на шатких колесах. Да и на ухо он сделался туговат. Так постепенно и превратился в жалкое посмешище… Изменчивый мир! И верно, ничто так не меняется, как жизнь человека…»

Казалось бы, Сайкаку готовит читателя к восприятию кризиса и духовного перерождения героя после грешной жизни – в полном соответствии со средневековой традицией. Но тут автор предлагает совершенно неожиданную развязку. Решив, что уже поздно помышлять о загробном блаженстве, Ёноскэ покупает корабль, называет его «Сладострастие» и отплывает на легендарный Остров Женщин, обладательницы которого таковы, что сами «налетают на мужчин».

«Внутренние помещения на корабле были сплошь оклеены листами, вырванными из книжек, в которых рассказывалось о знаменитых куртизанках. Все корабельные канаты были свиты из прядей волос, которые, не скупясь, отрезали у себя рядовые проститутки из веселых кварталов.

Шли дни, и вот, наконец, остров достигнут. Причалив к берегу, Ёноскэ увидел множество женщин. Окружив его, они воскликнули:

— О радость! Наконец-то к нам пожаловал дух-хранитель! – И собрались было убить его.

— Подождите, жительницы острова, дайте мне слово молвить, — сказал Ёноскэ, но те и слушать его не стали и заговорили в один голос:

— Лет двести или триста назад из Страны Тростниковых Полей пожаловало к нам трое мужчин. Мы отрубили им головы и произвели их в духов-хранителей нашего острова. С тех пор на острове воцарилось благоденствие, и все случалось так, как мы того желали. Давайте же скорее отрубим мы этому человеку голову, сделаем его нашим богом-покровителем.

Тут женщины схватили копья и бросились к Ёноскэ.

Понял он, что приходит к нему конец, и взмолился:

— Подождите, жительницы острова. Позвольте сыграть на бамбуковой флейте.

Услышав звуки флейты, женщины сказали:

— До чего же прекрасно ты играешь! Как ни велико наше желание произвести тебя в духи-хранители, звуки твоей флейты столь сладостны, что мы не станем тебя сейчас убивать.

«Хорошо, что мне удалось их провести», — подумал Ёноскэ и, продолжая играть, повел такие речи:

— Да будет вам известно, что я отправился в странствия затем, чтобы собрать дружину в сто тысяч воинов, которая помогла бы мне сокрушить нечисть в Японии – Стране Тростниковых Полей. Но этих воинов я могу отдать вам. Чем убивать меня одного и производить в духа-покровителя вашего острова, возьмите лучше себе этих воинов в мужья. Они послушны моей воле, и я могу хоть сейчас отправиться за ними.

— Да будет тебе известно, — произнесли жительница острова, — что здесь живут только женщины.

— Коли остров ваш населен одними только женщинами и с мужчинами вы не знаетесь, как же тогда продолжается ваш род? – спросил Ёноскэ.

— К нам сюда задувает Южный Ветер. Поток этого Ветра для нас – все равно что свидание с возлюбленным. Родятся же у нас только девочки, вот отчего нас так много».

Несмотря на агрессивное отношение, Ёноскэ все же, благодаря своей изворотливости, удалось отчалить от берега Острова Женщин и не стать их духом-хранителем.

Ёноскэ — ненасытной женолюбец, не ставящий ни во что законы общества, кидающий вызов церковному ханжеству, Дон Жуан из Страны Восходящего Солнца.

Ихара Сайкаку показывал жизнь такой, какой она и была во всей своей полноте и противоречивости. И, несмотря на вкрапления фантастических сюжетов, «для него именно земная жизнь и была подлинной жизнью; мир был не миром суеты, а миром человеческой деятельности; не к отказу от мира он призывал, а к самому интенсивному обращению к нему». (Н. Конрад)

Давайте-ка теперь вместе с писателем заглянем в богатый торговый город Нагасаки.

«К последнему дню месяца инея китайские суда покидают порт Нагасаки, и в городе становится тихо и пустынно. Однако за установленный для торговли с иностранцами срок купцы в Нагасаки успевают заработать достаточно денег, чтобы не знать нужды в остальное время. И бедный, и богатый живут здесь вольготно, каждый в меру своего достатка, и никто не отказывает себе в необходимом. Поскольку все в Нагасаки покупается, как правило, за наличные, в дни выплаты долгов здесь не бывает ни шума, ни путаницы. Даже накануне Нового года – основного срока выплаты долгов, люди спокойно попивают сакэ, как и в обычное время. Жизнь в этом городе легче, чем где бы то ни было.

В последний месяц года люди не мечутся здесь как заведенные взад-вперед. Следуя старинным установлениям, тринадцатого числа последнего месяца года жители Нагасаки прибирают свои жилища, сметая сажу со стен. А, закончив уборку, привязывают бамбуковую метелку к коньковому брусу, где она и хранится до следующего года.

Рисовые лепешки в каждом доме делают по-своему, как где заведено. Особенно занятны так называемые «столбовые» лепешки: последнюю порцию сбитого в ступе теста для новогодних лепешек налепливают на самый толстый столб-опору в доме, а в праздник Сагитё пятнадцатого дня первого месяца года тесто снимают со столба и пекут из него лепешки.

Вообще, какой из обычаев этих мест ни возьми, все любопытны. Под Новый год, например, жители этого города протягивают на кухне веревки, которые здесь называют «канатами счастья» и подвешивают к ним всевозможные съестные припасы для новогоднего праздника: макрелей, сушеную мелкую рыбешку, насажанных на бамбуковые вертела моллюсков, гусей, уток, фазанов, водоросли, редьку и многое другое. Любо-дорого взглянуть на очаг с красующейся над ним снедью.

В предновогодний вечер на улицу выходят простолюдинки с разрисованными красной краской лицами. Каждая держит в руках глиняную фигурку бога счастья и поднос с рассыпанной на нем крупной солью. «Прилив начался как раз с той стороны, откуда в наступающем году пожалует бог счастья!» – возглашают они, входя в каждый дом с новогодними поздравлениями. Новогодние подарки по всей стране принято делать весьма скромные, в Нагасаки же и подавно: там подносят друг другу сущие мелочи: мужчинам – дешевые веера, женщинам – по щепотке чайного листа в бумажной обертке. Что и говорить, подарки пустяковые, но этому обычаю следуют все, и никому и в голову не придет обвинить дарителя в скаредности. Свои нравы жители Нагасаки считают самыми совершенными.

Однако, как говорится в пословице: «Нет краше места, чем то, где ты живешь», — поэтому не удивительно, что и приезжие купцы, стремятся поскорее завершить свои дела в Нагасаки, чтобы встретить Новый год у себя на родине. Вот история о таком купце.

Был он небогат и жил в Киото. Двадцать лет торговал щелком-сырцом, закупал его в Нагасаки. На редкость расчетливый, этот купец никогда не выезжал из дома, не подкрепившись как следует, в путь готовился с особым тщанием и, пока добирался от Киото до Нагасаки, пешком ли, на корабле ли, ни гроша не тратил впустую. Сколько раз он бывал в Нагасаки, а не разу не заглянул в веселый квартал. Потому понятия не имел ни о том, сколь пленительна гетера Киндзан, когда садится перед гостем, ни о том, сколь бела шея красотки Катё.

Даже ложась спать, он не забывал класть у изголовья счеты и не выпускал из рук расходной тетради. Об одном день и ночь помышлял: как бы обставить какого-нибудь китайского торговца-простофилю да выгодней заключить сделку. Однако по нынешним временам обвести вокруг пальца китайского торговца не так-то просто: почти все они теперь понимают по-японски и успели поумнеть. Денег у них полно, а в долг не дают, разве что под залог дома. Получат дом и тотчас подсчитают, какую плату брать с постояльцев, и, уж, конечно, в убытке не останутся. Одним словом, чтобы не прогадать, лучше держаться от китайцев подальше. Но как ни ловки китайцы, на легкую поживу им рассчитывать нечего, потому что торговца в Нагасаки тоже не проведешь.

Если бы одной расчетливости было достаточно, наш торговец давно разбогател бы, но удача обходила его стороной. А сколько торговцев шелком из того же Киото успели сколотить себе огромное состояние, хотя стали наезжать в Нагасаки в одно время с ним. Теперь они посылают туда своих приказчиков, сами же предпочитают любоваться вишнями в цвету или пировать с красавицами из веселых домов.

Как-то наш торговец обратился к одному из этих счастливчиков: «Расскажите, как это вам удалось скопить столько денег?» Тот ответил: «Думаю, все дело в том, что я, как говорится, по природе своей торговец. Внимательно слежу за ценами на рынке, прикидываю, и если вижу, что в будущем году какой-либо товар поднимется в цене, обычно закупаю большую партию, потом денежки сами плывут ко мне в руки. В этом, конечно, есть определенный риск, но не рискуешь – не разбогатеешь».

Ну а наш купец всегда все делал как раз наоборот: ни разу не пошел он на риск, стремясь лишь к верной прибыли. И эта прибыль никогда не превышала его расчетов – уходила же она почти целиком на уплату процентов с тех денег, которые он брал в долг. Вот и получалось, что работал он не на себя, а на других, надрываясь хуже простой прислуги, губил свое здоровье.

Из года в год встречал он Новогодний праздник в небольшой гостинице. Посторонним твердил, что поступает так, следуя старинному обычаю своей семьи. На самом же деле он попросту боялся кредиторов. Иначе вопреки «обычаю своей семьи» с превеликим удовольствием справил бы праздник в собственном доме, а не в захудалой гостинице. Однажды он сказал себе: «С моей никчемой торговлей больших убытков не понесешь, но и не разбогатеешь. В нынешнем году надо придумать что-нибудь такое, отчего я вмиг разбогатею».

С этим намерением торговец отправился в Нагасаки. Много перепробовал разных способов, а богатства все равно не нажил. Как известно, деньги идут к деньгам, из ничего их не добудешь. И вот торговца осенило: «Не удивить ли столичных жителей каким-нибудь чудом природы? Может быть, у китайцев что-нибудь отыщется?» После долгих расспросов торговец понял, что никого сейчас ни чем не удивишь, разве что детенышем дракона да птицей, пожирающей огонь. Но где их раздобыть? Тогда он попытался выведать у одного знакомого китайца, нет ли у него на родине какой-либо диковины. Китаец так ему ответил: «Самая что ни на есть большая диковина в мире – это деньги. В погоне за деньгами я отправился за тридевять земель, рискуя жизнью, преодолевая ураганы и морские бури. Запомни, нет ничего желанней денег. В мире свет только лишь от них».

«А что, пожалуй, прав китаец», — подумал про себя торговец и еще с большим рвением принялся искать пути к богатству. Кончилось все тем, что он купил у заморских торговцев в Нагасаки нескольких редкостных птиц, чтобы по возвращению в Киото их задорого продать. Увы, он не был первым, кому пришла в голову подобная мысль, и потому затея эта не принесла ему желанной прибыли. Хорошо еще, что торговцу удалось вернуть те деньги, которые он потратил на покупку птиц. Нет уж, лучше заниматься тем, в чем ты хоть сколько-нибудь смыслишь.

Тому, у кого достаток ниже среднего, следует держаться сообразно своему положению. Надо войти в доверие к какому-нибудь богачу. Надо с ним незаметно завязать знакомство. Хорошо бы проведать о том, чем он захворал. Тогда, если разговор зайдет о том, какого врача лучше пригласить, не примените с видом глубокого участия, как близкий к дому человек, подать какой-нибудь совет. Неплохо также послать больному гостинец, — скажем, рыбу, которая ему не повредит. Не забудьте и супруге его преподнести какие-нибудь сласти. А дальше все пойдет само собой: больной поправится и непременно поблагодарит вас за заботу. Тогда вы явитесь к нему уже за тем, чтобы выразить радость по случаю его выздоровления. Неплохо также, улучив удобный момент, оказать ему услугу, — взыскать, к примеру, ссуду с должников. Так вам удастся снискать расположение не только самого богача, но и его приказчиков.

После этого вы с чистой совестью можете просить у него взаймы. На первый раз возьмите небольшую сумму и верните ее точно в срок. Зато на следующий раз попросите сумму покрупнее. Умело распорядившись этими деньгами, вы возвратите в конце года две трети долга, а оставшуюся часть отдавать не спешите, пусть она будет предлогом для дальнейшего знакомства. И тогда уже смело занимайте деньги, сколько вам понадобится. Пустив их на расширение торговли, вы скоро сможете сколотить себе приличное состояние. Главное для торговца – источник, из которого можно свободно черпать деньги. Нет такого источника – нет и надежды на успех.

Что может быть на свете горше безденежья? И ложь, и раболепство, и вообще все пороки проистекают от бедности. Приходится быть мошенником. Говорят, что всякий в нашем мире наполовину мошенник».

Так пишет Сайкаку, используя свой ироничный талант, внося насмешливо-поучительные интонации в ткань повествования.

В следующей новелле Сайкаку пытается разобраться в том, как следует правильно руководить государственной политикой, с умом используя экономические рычаги.

«Случилось как-то в старые времена, что ремесла вдруг пришли в упадок, а крестьяне совсем обнищали. Из-за этого все больше находилось людей, которые сворачивали со стези добродетели, сердца утрачивали честность и исполнялись лжи. В столице то и дело возникали тяжбы между заимодавцами и должниками, так что богатые жили в свое удовольствие, а бедные умирали с голоду. Оттого повсеместно развилось воровство, и грабители бесчинствовали среди бела дня.

Не в силах покончить со всеми этими беспорядками, правитель Киото доложил о них императору, и тот после тщательного расследования повелел объявить по всей стране эру благодатного правления, как это бывало и встарь: освободить людей от всяческих повинностей и долговых обязательств. В тот же день из восьми врат дворца на восток, запад, север и юг поскакали гонцы, дабы оповестить об этом народ.

Одни люди с довольным видом подсчитывали свои доходы, другие же, махнув на все рукой, сжигали отчетные книги. А поскольку долговые расписки утратили всякий смысл, в одних домах по этому случаю лили слезы, в других – благословляли судьбу и на радостях пили сакэ. Одним словом, в мире наступил совершенно иной порядок: богатые терпели убытки и делились с бедными; бедные же безнаказанно присваивали себе чужое богатство, а поскольку денег хватило на всех, раздоры между людьми прекратились.

Но человек есть человек, и даже при том, что восторжествовала справедливость, порой творились вещи постыдные и преступные. Например, один господин, взяв на сохранение шкатулку с деньгами, которые он и его приятели копили на паломничество по храмам, под предлогом отмены долговых обязательств присвоил себе все эти деньги. Другой человек, дав жене развод, не позволил взять свое приданое, хотя это было ее святое право.

У некоего мастера росписи по лаку произошел вовсе уж неожиданный казус. Не заладились дела с женой, и он тоже решил отправить ее домой к родителям. Между тем женщина была в тягости и в положенный срок произвела на свет мальчика. И вот, даже не успев покормить младенца грудью, она побежала к человеку, который был у них в свое время сватом, и сказала ему так:

— Поскольку я лишь на время одолжила свое чрево, дабы этот младенец появился на свет, ныне я, так и быть, готова простить отцу его долг и возвратить ему чадо.

Отец же младенца возразил:

— Нет, это я одолжил той женщине свое семя. Ныне несправедливо было бы взыскивать с нее долг, так что младенца я оставляю ей.

Как ни пытался сват урезонить бывших супругов, каждый из них стоял на своем и не желал уступать. В конце концов, свату ничего не осталось, как обратиться за помощью к самому правителю Киото. Правитель призвал к себе родителей младенца, а так же всю их родню и сказал:

Нынче, в век справедливого правления, многие горюют, потому что не могут вернуть того, что им принадлежало. Вы же держите себя с достоинством, не считаясь с собственными убытками, желая отдать друг другу то, что принадлежит каждому из вас. При этом каждый из вас по-своему прав. Посему этого младенца, пока ему не исполнится пятнадцать лет, мы отдадим на попечение свата. Когда же он войдет в разум, сам скажет – мать ли одолжила свое чрево или отец – свое семя. Вот тогда мы и решим, как поступить. Итак, до пятнадцати лет пусть мальчик живет у свата, ухаживать же за ним должны родители. Посему отцу и матери надлежит неотлучно находиться при ребенке и пестовать его.

Поскольку это было решение самого правителя, бывшим супругам пришлось смириться и, как было велено, день и ночь проводить в доме свата, ухаживать за младенцем. Однако же все это продолжалось недолго: вскоре женщину стали тяготить обращенные к ней косые взгляды, мужчина же, вынужденный заботиться о ребенке, совсем забросил свою работу. Посему бывшие супруги, в конце концов, помирились и решили снова жить вместе, а ребенка забрать к себе. С тех пор дела у них пошли мирным путем, и сын у них вырос смекалистым. С юных лет стал сам зарабатывать на пропитание и к родителям относился с большим почтением».

Если даже в вопросах государственного правления Сайкаку не упускал возможности доброжелательно подшутить над своими героями, то ничего подобного он не позволял себе в отношении к самураям, считая их носителями особых нравственных идеалов. Его мнение было таково: «Нет для человека высшей доли, чем принести свою жизнь в жертву долгу, и в то же время нет ничего более печального, чем следование закону долга!»

Итак, несколько историй про самураев.

«Издавна говорят: „Бывает речь опасней тигра, иной язык – острей меча“». И все же мало кто понимает всю глубину этой мудрости. А еще говорят: «Если с человеком приключилось несчастье, никакое богатство не властно ему помочь». И наоборот: «Счастливым можно быть даже в бедности».

Осенний день уже клонился к вечеру, когда самурай Аото Фудзицуна, пришпорив коня, скакал по горной дороге. Недавно пронесшаяся буря разогнала тучи, и он хотел поскорее добраться до храма, чтобы оттуда полюбоваться яркой осенней луной. Переправляясь через реку, Аото за какой-то надобностью развязал свой дорожный мешок, и оттуда выпало десять медных монет.

Достигнув противоположного берега, он созвал поселян и велел им на дне реки найти оброненные деньги, а в награду посулил выдать целых три связки медяков. Устроив запруду из собственных тел, люди при свете факелов, отчего вода в реке золотилась, будто парча, принялись искать. Долго искали они злополучные монеты, но обнаружить их никак не удалось. Фудзицуна, однако, велел продолжать поиски, пусть даже для этого потребуется проникнуть в само драконово царство.

И вот одному из поселян неожиданно повезло: он поднял со дна реки сразу три монеты, потом, поискав в том же месте, извлек еще одну, а затем и все остальные. Фудзицуна несказанно обрадовался, выдал участником поисков обещанное вознаграждение, слугам же объяснил свой поступок так:

— Остались бы те десять медяков, что я обронил, лежать на дне, богатство страны пусть хоть чуть-чуть, но убавилось бы, а этого допускать нельзя. Что же до тех связок монет, которые я отдал поселянам, то они никуда не денутся, просто будут переходить из рук в руки. — С этими словами Фудзицуна снова пустился в путь.

— Сберег один медяк, наказал себя на целую сотню! – вслед ему рассмеялись поселяне.

Что и говорить, на то они и поселяне, чтобы всечасно обнаруживать свое скудоумие. Разжившись шальными денежками, они взыграли духом и решили устроить пирушку, благо луна уже взошла. Тут тот, кому посчастливилось найти монеты, возьми да и скажи:

— А вы знаете, вам надо меня благодарить на сегодняшнюю попойку. Я сразу понял, что оброненные денежки в жизни не найти. А у меня как раз при себе была какая-то мелочь, вот я и спроворил все дело. Уж на что смекалист Фудзицуна, а я все же его перехитрил!

Тут один человек остался мрачным посреди вспыхнувшего с еще большей силой веселья.

— Выходит, приказание самурая на самом деле оказалось невыполненным, — заговорил он. – Да как ты смеешь, негодяй, глумиться над человеком, которого поистине можно назвать зерцалом добродетели? Небо тебя накажет, так и знай. А я-то, глупец, радовался этим деньгам, надеясь с их помощью прокормить матушку. Теперь же, узнав правду, я отказываюсь от них. Если бы моя бедная мать узнала, каким способом добыты эти деньги, она никогда не простила бы мне бесчестья. – С этими словами он поднялся и пошел прочь.

Хотя человек этот ни словом не обмолвился о произошедшей накануне ссоре, слухи о ней каким-то образом дошли до Фудзицуна. Обманщика тут же схватили, учинили над ним строгий надзор и в наказание заставили, раздевшись донага, каждый день искать в реке монеты. Каково же было бедняге сидеть часами в воде осенью и зимой! И все же судьба смилостивилась над ним: вода в реке стала убывать, и когда на девяносто седьмой день поисков наконец показалось дно, он нашел все до единой монеты и тем спас себя от неминуемой смерти. А ведь довел его до беды болтливый язык.

Что же до поселянина, который проявил редкостную честность, то он происходил из славного самурайского рода. В силу обстоятельств несколько поколений этой семьи вынуждены были скрывать свое происхождение и жить среди простолюдинов. Восхищенный поступком этого самурая, в котором не иссяк дух настоящего рыцаря, Фудзицуна доложил о нем князю, и тот взял его к себе на службу. Так вернулось к нему звание самурая».

Вот другая история о самурайской чести.

«Был в свите господина Сикибу юноша по имени Тансабуро. Впервые отпуская своего шестнадцатилетнего сына в дальнее путешествие, отец просил господина позаботиться о юноше. Памятуя об этом, перед началом переправы господин проверил, не выбился ли из сил конь Тансабуро, надежны ли его проводники и велел переправляться. Сам же вступил в реку последним. В это время стало смеркаться, проводники неожиданно потеряли брод, седло под Тансабуро накренилось, и он упал с коня. Тотчас юношу подхватило течением, и он скрылся под водой. Сколько ни искали его потом, все усилия оказались тщетны.

Подобный оборот событий поверг господина Сикибу в отчаяние и замешательство. Некоторое время он пребывал в нерешительности, но потом призвал своего сына к себе и сказал:

— Ты сам видел, что случилось с Тансабуро. Его отец просил меня позаботиться о нем, и вот юноша погиб у меня на глазах, а я был не в силах этому помешать. Если ты вернешься домой живым и невредимым, я не смогу взглянуть в глаза несчастного отца. Посему тебе надлежит немедленно лишить себя жизни.

Кацутаро на то и был сыном самурая, чтобы без малейшего колебания исполнить приказ отца. Он тут же повернул коня вспять, бросился в бушующие волны и исчез навсегда. Долго горевал Сикибу о дорогой его сердцу утрате. «Воину нет ничего печальнее, чем следовать законам самурайской чести, — сетовал несчастный отец. – Вместе со мной в это путешествие отправилось немало доблестных рыцарей, но именно мне поручили заботу о Тансабуро. Пренебречь его просьбой я не мог, и вот был вынужден послать на погибель собственного сына после того, как он благополучно преодолел опасную переправу. Как жестоко устроен мир! У несчастного отца Тансабуро помимо погибшего сына есть еще сыновья, и сколь бы велико ни было поначалу его горе, он в конце концов утешится. Я же потерял единственного сына, единственную надежду и отраду. А какое это горе для несчастной матери…»

Так размышлял Сикибу, скорбя о безвременной кончине сына. Не в силах побороть отчаяние, он решил лишить себя жизни, но поскольку обязательства, возложенные на него в этом походе, не были еще выполнены до конца, Сикибу смирился. Сторонний взгляд не отметил бы в нем никаких перемен, однако душа его была переполнена скорбью. Когда же путешествие завершилось, Сикибу вдруг занедужил и повел жизнь затворника вместе с женой. Долгое время никто не догадывался, что привело их на этот путь, но однажды несчастный отец Тансабуро прослышал, будто причиною тому послужила гибель его сына. Глубоко тронутый жертвой Сикибу, он тоже оставил службу в замке и, решив вместе с женой и сыновьями провести остаток жизни в монастырском уединении, поселился в тех же краях, что и Сикибу.

Шум ветра в соснах заставил несчастных родителей окончательно пробудиться от сна бренного мира, а их неутешные слезы служили последней данью памяти погибших сыновей. Так, по воле судьбы, два самурая ступили на стезю прозрения, и помысли их были столь же чисты и светлы, как луна, каждый вечер поднимавшаяся над горным окоемом. Молясь о загробном блаженстве, они так сроднились душами, как это редко бывает даже между друзьями. Долгие годы они следовали пути, указанному Буддой. Но теперь их давно уже нет в живых, как рано или поздно не будет всех тех, кто обитает в сем мире».

А вот история о самурайской чести в отношении женщин.

«Дзюхэй в молодые годы ревностно отдавался службе и этим был весьма отличен от других самураев. Сложения он был богатырского, что весьма способствовало его успеху. Поэтому, в полном соответствии с небесной справедливостью, этого самурая в скором времени назначили главою над отрядом из двадцати пяти лучников и на этом поприще он заслужил большой почет. В то время в его сундуке с воинскими доспехами лежало всего десять золотых, припасенных на случай нужды, но Дзюхэй лелеял надежду в скором времени получить в собственное владение какую-нибудь провинцию.

В ту пору он не был еще женат. Многие отцы семейства мечтали заполучить его в зятья. Между тем Дзюхэя уже связала клятва с одной девушкой. У некоего самурая выросли две дочери. Обе они могли поспорить красотой с цветущей сакурой или стройным деревцем в осеннем багрянце. И все же старшая превосходила младшую своей прелестью; она-то в одиннадцать лет и стала избранницей Дзюхэя, и тот обещал жениться на ней, как только обретет достойное положение в обществе.

Со времени помолвки минуло более семи лет. Дзюхэй рассудил, что девица уже вошла в разум, и, решив, что пришло время заключить брак, написал о том родителям невесты. Но как это ни печально, все в жизни подвержено переменам. Случилось так, что обе сестры заболели оспой, а когда болезнь пошла на убыль, старшая, красавица, оказалась обезображенной до неузнаваемости. Младшая же осталась по-прежнему миловидной.

«Ежели, как было условлено, отправить жениху старшую дочь, ей самой будет в тягость ее уродство, — толковали между собой родители невесты. – Вдобавок и о нас может пойти дурная слава, а это тоже неприятно. Придется, видно, выдать замуж младшую дочь, благо она еще не просватана». Родители рассказали об этом решении старшей дочери. Выслушав их, девушка не стала роптать на судьбу и ответила:

— Вы правы, После всего, что со мной произошло, я никогда не посмела бы показаться на глаза Дзюхэю. Теперь я могла бы пойти замуж лишь за того, кто согласился бы терпеть мое уродство. Но вряд ли такой человек найдется. Что же до сестрицы, то она красотой своею ничуть не уступает мне прежней, к тому же девушка она смышленая и добрая сердцем, так что за кого бы вы ее ни выдали, стыдиться вам не придется. Мне же лучше было бы постричься в монахини. Клянусь богом, что я говорю правду. – С этими словами девушка взяла свое любимое зеркало китайской работы, разбила его вдребезги и отрешилась от суетного мира.

Родители увлажнили слезами рукава своих платьев и некоторое время пребывали в раздумье, но поскольку дело это было решенное, они сообщили младшей дочери, что выдают ее замуж за Дзюхэя. Ошеломленная этой вестью младшая дочь начала было возражать:

— Пристало ли мне выходить замуж раньше старшей сестрицы? Будь жизнь ее устроена, еще куда ни шло, а так…

Но отец привел ей веские доводы, а потом еще сказал:

— Твой жених наделен высшими добродетелями самурая и потому может с честью выйти из любого положения. Прожить жизнь рядом с таким человеком – большое счастье. Кроме того, Дзюхэй наверняка добьется успеха, и нам с матерью будет на кого опереться в старости.

Слова отца обрадовали девушку, и она не стала противиться родительской воле. Выбрав счастливый день по гороскопу, ее обрядили в красивые одежды, более роскошные, чем это соответствовало ее положению, и отправили к жениху.

Даже после того, как жених и невеста совершили троекратный обмен чарками сакэ, Дзюхэй пребывал в полной уверенности, что перед ним старшая сестра, — ведь в последний раз он видел свою нареченную, когда та была еще девочкой и ходила с распущенными, разделенными на прямой пробор волосами. Лишь потом, когда новобрачные возлегли на ложе, и Дзюхэй при свете ночника склонил над девушкой лицо, он вспомнил, что прежде на щеке у нее, ближе к уху, была едва приметная родинка. «Быть может, повзрослев, она стала стыдиться родинки и избавилась от нее?» – подумал Дзюхэй, молча разглядывая лицо жены.

Заметив это, девушка рассказала всю правду.

— Я не хотела выходить замуж раньше старшей сестры, но как пойти против воли родителей? – сказала она. – Видно неспроста сердце у меня было неспокойно. Теперь-то я понимаю, что вы дали клятву жениться на моей сестре. Сама того не желая, я совершила недостойный поступок. Простите меня. А я во искупление своей вины сегодня же приму постриг! – с этими словами девушка взяла короткий меч и поднесла его к волосам, но Дзюхэй остановил ее.

— Даже если вы станете монахиней, людские толки и пересуды от этого не прекратятся. Лучше сохранить дело в тайне. Через пять дней вам полагается навестить родителей, так что потерпите немного и спокойно возвратитесь на родину. И знайте: вы можете с гордостью носить имя дочери самурая.

После этого Дзюхэй поместил девушку в отдельные покои и больше с нею не виделся. А когда приспело время ей возвратиться в отчий дом, Дзюхэй передал ее родителям письмо.

«Как Вы изволите помнить, — писал он, — я был помолвлен с Вашей старшей дочерью. К сожалению, всякого может одолеть тяжкий недуг. Поэтому я, по-прежнему, хочу взять в жены Вашу старшую дочь, если даже красота ее померкла. Я исполню свое намерение любой ценой, пусть даже это будет стоить мне жизни. Что же до Вашей младшей дочери, то она явила образец благородства, какое нечасто встречается в женщине».

Прочитав письмо Дзюхэя, родители обрадовались и отправили ему старшую дочь.

Супруги зажили в согласии. Всем сердцем любя жену, Дзюхэй молил богов, чтобы они даровали им долгую жизнь. Женщина же ни на миг не забывала о проявленном к ней милосердии и шла навстречу любому желанию мужа. Если бы женщина эта была красавицей, она безраздельно владела бы помыслами Дзюхэя, но поскольку он взял ее в жены потому лишь, что так велел ему долг, все мысли его устремлялись к совершенствованию в воинских искусствах. К тому же супруга Дзюхэя была наделена храбрым сердцем, и молодожены только и говорили между собой что о ратных подвигах. В саду перед домом они посыпали землю песком и то и дело чертили на нем схемы оборонительных сооружений. Молодая жена оказалась настолько сведущей в бранном деле, что порой подсказывала мужу решения, до которых сам он ни за что не додумался бы. Она ни разу не позволила Дзюхэю свернуть со стези служения рыцарскому долгу и многое сделала для того, чтобы имя его прославилось в нашем мире».

Столь милое сердцу умиротворение и понимание царило в редких семьях.

«Все-таки женщины непостоянный народ! – сетует автор. — От искусных разговоров о любви начинают грезить наяву: что увидят в пьесах – принимают за чистую монету. И глазом моргнуть не успеешь, как они уже свихнулись. Расцветут вишни у храма – смотришь, жена тотчас загуляла с каким-нибудь красавцем, а дома с ненавистью глядит на мужа, который всю жизнь печется о ней.

И тогда куда подевалась ее бережливость! Пусть топливо зря горит в очаге – она и не взглянет. Растает и потечет соль, зажгут, где не нужно светильник – ей все равно! Хозяйство приходит в упадок, а она об одном лишь думает: как освободиться от мужа. Что может быть страшнее таких отношений между супругами? Умер муж, и не минула еще поминальная неделя, а она уже нового ищет. Муж оставил ее – она пять или семь раз заводит новые связи».

Вот следующая история. Перед нами дом новобрачных. «Слышите, раздался страшный грохот – казалось, рухнул Небесный Грот. А дело вот в чем. Один из домов окружила целая толпа и принялась осыпать его камушками, собранными на берегу. В этой местности вошло в обычай лупить камнями в дом новобрачных, потому как зависть не дает людям покоя.

В конторе один из писцов заметил:

— Нынче Сэйдзо наверняка опоздает, — заметил один из певцов.

— Уж это точно, — подхватил другой. – С тех пор, как он женился этой весной, совсем не выходит из дому, разве что только по делу. Знай себе изо дня в день валяется в постели. Много странного случается в мире, но даже самому никчемному богу не могло бы прийти в голову, что Сэйдзо с его страхолюдной внешностью достанется в жены такая красавица. Это бы еще ладно, куда противнее другое. Захожу я к ним позавчера, а они нежатся себе почем зря. Увидели меня, натянули на себя одеяло и притворились, будто спят. Разве люди порядочные так поступают?

— Вообще-то я не завистлив, — сказал другой, — но как подумаешь, какую красавицу отхватил себе в жены Сэйдзо, так прямо зло берет. Давайте-ка, сделаем так, чтобы он расстался с женой.

Не успел коварный завистник это произнести, как явился Сэйдзо. Поговорили сначала о том, о сем, а потом один из друзей с унылым видом повел вот такую речь:

— В минуту опасности друзья всегда приходят на помощь друг другу. Я хочу рассказать тебе кое-что о твоей молодой жене, хотя, поверь, мне это нелегко. Что и говорить, все вокруг только и толкуют о ее красоте, да и ведет она себя так, что не придерешься. Но, спрашивается, почему в таком случае, кроме тебя, не нашлось охотников жениться на ней? На то, оказывается, есть причина, и немаловажная, только мало кто о ней знает. Дело в том, что жена твоя страдает падучей болезнью, и с наступлением холодов у нее наверняка начнутся приступы. А это грозит тебе гибелью. Мы все любим тебя и не можем не испытывать тревоги.

Пораженный до глубины души Сэйдзо воскликнул:

— А что это за болезнь такая?

— О, женщина, страдающая этой болезнью, способна на любое безрассудство. Она может, например, раздеться догола и среди дня выбежать на улицу. Болтать, что не положено. Бить посуду и прочую домашнюю утварь, бросаться ни с того ни с сего с кулаками на домашнюю прислугу, резать и рвать на куски татами. Мало того, она может вцепиться зубами тебе в горло.

Еще много разных небылиц наплели Сэйдзо его завистники. Он, слушая, менялся в лице, а потом простонал: «О, боги!» — и на некоторое время замолк. Потом, словно очнувшись, вздохнул:

— Да, уж тут ничего не поделаешь…

Было ясно, что вранье он принял за чистую монету.

— Что же, спасибо за предупреждение. Холода вот-вот начнутся, так что можно считать, что я спасся от верной погибели, — сказал Сэйдзо и отправился домой.

Не успел он закрыть за собой дверь, как друзья разразились дружным хохотом. Что же до Сэйдзо, то, воротясь домой, он призвал к себе жену и сказал ей:

— С сегодняшнего дня можешь считать, что у тебя нет мужа. Немедленно отправляйся к родителям! – и тут же написал разводную бумагу.

— Объясни, что произошло? – залилась слезами жена. – Неужели кто-нибудь оговорил меня?

— Нечего нюни распускать, слезами меня не разжалобить! – отрубил Сэйдзо и прогнал несчастную из дома. Как ни обидно ей было, пришлось смириться, такова уж женская доля. И бедняжка вернулась в родительский дом.

Узнав о случившемся, родители воскликнули:

— Вот уж странно так странно! Вы так ладно жили между собой, что люди ставили вас другим в пример, и на тебе! Наверняка ты в чем-то провинилась перед мужем, скверная девчонка!

Они заперли дочь в дальней комнате, а сами призвали свата и рассказали ему, как было дело.

— Ушам своим не верю, — вскричал сват. – Если бы ваша дочь в чем-нибудь не угодила Сэйдзо, он наверняка рассказал бы об этом мне. Схожу-ка я к нему, узнаю, в чем дело.

Едва завидев свата, Сэйдзо обвинил его в обмане и на его недоумение рассказал обо всем, что услышал от друзей.

— Да мне и во сне не могло бы такое присниться, — ответил сват и, озадаченный, удалился.

Как только наступили холода, отвергнутая жена принарядилась и вместе с матерью вышла из дома, чтобы посетить каждого из товарищей мужа, столь жестоко оговоривших ее. Каждому она говорила:

— Холода наступили, а я, как видите, совершенно здорова. Даже простуда и та обходит меня стороной.

Напоследок она явилась к своему бывшему мужу и, сказав ему:

— Ничего худого со мной не приключилось, можете сами убедиться! – и тотчас же удалилась.

Только теперь Сэйдзо понял, что друзья нарочно все это наплели, чтобы разлучить его с любимой женой. А тут еще, как назло, все знакомые не переставали удивляться:

— Почему вы расстались со своей красавицей женой? И добрая она, и приветливая. Да такие женщины встречаются одна на тысячу!

Они жалели Сэйдзо, как будто он лишился всего своего состояния. А кое-кто добавлял:

— Говорят, она снова собирается замуж. Счастливчик тот, кому достанется это сокровище. – При этих словах сердце у Сэйдзо готово было разорваться от боли.

Между тем близился новогодний праздник, однако, Сэйдзо не стал приводить в порядок свои дела, решив, что теперь это ни к чему, ведь встречать Новый год ему было не с кем. Жизнь окончательно ему опротивела, и с утра до вечера он только и знал, что повторял: «Вот жалость-то, вот досада!» И решил в праздник не вставать с постели.

В первый день Нового года ярко светило солнце, на небе не было ни облачка. Когда перед домом Сэйдзо послышались голоса пришедших поздравить его с праздником, он натянул на себя одеяло и приказал слуге сказать гостям, что хозяин болен. Как раз в это время мимо дома проходила свадебная процессия. Взрослые задорно выкрикивали: «Окатить жениха! Окатить жениха!» Им вторили ребятишки. Сэйдзо вскочил с постели, выглянул на улицу и увидел, что это его бывшая жена выходит замуж. Тут несчастный с возгласом: «О, наказание!» – бросился к себе в комнату.

После этого уже ничто не влекло Сэйдзо к суетному миру, он влачил безрадостные дни. И вот однажды несчастный решил убить своих приятелей, обманом заставивших его расстаться с женой, равной которой не найти на свете, а затем и самому свести счеты с жизнью. Отперев сундук, он вытащил оттуда короткий меч, и как был, с растрепанными волосами, выскочил из дома.

В доме друга новогодний праздник шел полным ходом. Все гости и хозяева выглядели помолодевшими в нарядных кимоно. В руках у всех были чарки с сакэ. Сэйдзо ворвался в дом, выхватил меч из ножен и принялся носиться по дому в поисках своего обидчика. Испуганные ребятишки выскочили на улицу. Поскольку обидчика в этом доме не оказалось, Сэйдзо стал искать его в других домах, размахивая при этом обнаженным мечом. Люди при виде его холодели от страха.

— Слыханное ли дело устраивать в праздник такое бесчинство?! – негодовали они. – Да это же настоящий разбой. Уймите негодяя!

Многие, завидев беснующего, бросались наутек, опрокидывая впопыхах выставленные у ворот украшения из сосны и бамбука. Наконец Сэйдзо успокоил учитель пения, и бывший муж решил не убивать обидчика, придумавшего эту каверзу, а развести его с женой. Явившись в его дом, он собственноручно сложил вещи его жены и отправил ее к родителям. Горько было расставаться мужу с женой и детьми. Но как бы то ни было, он был наказан поделом: никому не простительно злорадствовать и чернить людей!»

Сайкаку – признанному бытописателю эпохи, случается прикасаться и к темам фантастического содержания. «Однако ему равно чужды как искренняя убежденность средневековых авторов в доподлинной реальности чудес, так и скептическое неверие в них писателей нового времени, для которых повествование о сверхъестественном – не более чем литературный прием. Писатель рассказывает о способности лисиц пускать морок на людей, о загадочной красавице в летающем паланкине, о мстительности духов умерших. Средневековая установка на изображение „реальности“» чуда, превращается у Сайкаку в стремление рассказать о «чуде» реальности – о том, как необъятен и загадочен мир.

В одной из новелл содержится следующий эпизод: некий священник, повидавший на своем веку много чудес, рассказывает о них князю, однако тот не принимает его слов на веру и смеется в ответ. Огорченный священник плачет. «Увидев, что он выжимает рукав своей рясы, его спросили: „Вам обидно, что его светлость изволили смеяться?“» – «Нет, — ответил священник. – Я проливаю слезы о том, что князь так мало знает о Поднебесной!» Для Сайкаку удивительное лежит не столько в сфере фантастики и волшебства, сколько в причудах человеческих характеров и судеб». (Т. Редько)

Вод одна из них.

«У одной девушки помутился разум, к больной пригласили известного священника. Тот сотворил молитву, да настолько действенную, что дух, вселившийся в девушку, сразу же обнаружил себя и заговорил:

— Я – дух кошки, которая находилась в том же доме, что и эта девушка. Пользуясь особой благосклонностью старой госпожи, я платила ей глубокой почтительностью. Бывало, сидя возле хозяйки, когда она трапезничала, я не осмеливалась даже поднять на нее глаза. Но она и без того все понимала и всякий раз угощала меня остатками окуня, да еще гладила по голове, приговаривая: «Тигренок, милый мой тигренок!» Как было мне не радоваться, видя подобное обращение.

Но вот однажды дочь старой госпожи благополучно разрешилась от бремени, и она отправилась ее навестить, я же осталась одна в комнате. Весь день и всю ночь пролежала я на ее ночном халате, но хозяйка все не возвращалась, и у меня стало подводить живот от голода. Делать нечего, пришлось мне отправиться на кухню, но там оказались лишь засохшие остатки риса – и никому в доме до этого не было дела. «Это уж слишком!» — подумала я и, взобравшись на полку для посуды, стала принюхиваться, нет ли поблизости чего съестного. Гляжу — на маленькой голубой тарелочке лежит половина летучей рыбы. Только я протянула за ней лапу, как вбежала девушка с криком: «Да ведь эту рыбу я оставила себе на вечер!» – схватила деревянный пестик и со всего размаху шарахнула им в меня, он ударил мне по переносице, а ведь это у нас, кошек, самое больное место. Потом она взяла меня, бесчувственную, и швырнула на пол. В тот же миг в глазах у меня потемнело, все куда-то поплыло, и дыхание мое прервалось.

Возможно ли забыть такую жестокость? Тело мое эта девушка тайком ото всех закопала вблизи канавы, а хозяйке, когда та вернулась, сказала, будто ведать не ведает, куда я запропастилась. Узнай моя госпожа правду, она наверняка помолилась бы за меня, а теперь мне никогда не удастся покинуть мрачнейший из всех миров – мир теней. – При этих словах дух кошки горько заплакал.

Выслушав сей рассказ, родители девушки поняли, что гнев духа справедлив, и спросили его:

— Что сделать для того, чтобы ты покинул тело нашей дочери?

— Никаких особых желаний у меня нет, — ответствовал дух. – Единственное, о чем прошу, это приютить меня в вашем доме, и еще, поскольку долгое время мне приходилось зябнуть, прошу зимой и летом ставить для меня жаровню. А если к тому же к каждому празднику вы будете выставлять для меня приношения в виде сушеного тунца, я хоть сейчас покину тело вашей дочери.

— Ну что же, просьбу эту нетрудно исполнить будь по твоему, — сказали родители.

Услышав эти слова дух кошки просиял и радостно замяукал. И сразу же рассудок девушки прояснился. Жаровню же в доме том и поныне топят, дабы не прогневать духа кошки».

Провинность молоденькой девушки, загубившей кошку, кажется не столь уж значительной. Однако… И все же она была прощена.

Совсем иное наказание получил герой следующей новеллы, совершивший гнусную подлость. Здесь Сайкаку прибегает к приемам эпистолярного жанра, при помощи которых монолог героя он может представить сбивчивой, окрашенной искренностью, доверительной речью.

Один брат пишет письмо другому брату:

«Как дикие гуси возвращаются в родную землю, так и я шлю Вам, брат мой весточку о себе. Воистину, мы с Вами родные братья, и поэтому нам при всяких обстоятельствах полагалось бы хранить привязанность друг к другу, как это и заведено у людей. Я же, поверив наветам жены, вынудил своего младшего брата принять постриг и уехать из столицы. Думая о том, сколько лишений Вам пришлось испытать за это время, я беспрестанно терзался душой. Но теперь считаю, что в конечном итоге мое решение обернулось для Вас благом, — ведь Вам рано или поздно придется покинуть сей мир. К тому же Вам, человеку духовного звания, сподручно возносить молитвы об усопших наших родителях, в чем я вижу много проку.

Что же до жены моей, то, будучи, как и все женщины, существом неразумным, она наговорила на Вас недоброе, и потому, наверное, не дано ей было дожить до старости. Так что, пожалуйста, не держите на нее зла.

До сих пор я скрывал от Вас, что со мною приключилась беда, но теперь решил написать. Обрушилась на меня кара за одно прегрешение, поистине страшная кара. Как Вы знаете, я держал винную лавку. Дело мое шло в гору, в деньгах стеснения не было, и все выходило так, как только можно было желать. Единственное, что мне досаждало, так это мое жилище – низенький темный домишко. Жить мне в нем стало не по душе. Вот думаю, скоплю денег и перестрою его, как мне хочется. Ведь нет для человека больших радостей, чем добротная одежда, сытная пища да просторный дом.

В один прекрасный день пожаловал в мою лавку самурай за покупками. Он сделал покупки, и я получил с него деньги. Перед уходом покупатель перекинулся со мной двумя-тремя словами о театральных представлениях и за разговором позабыл свой кошелек. Только он вышел, я взял кошель в руки, а он полон денег. Соблазнился я легкой наживой и припрятал деньги, а сам сижу как ни в чем не бывало. Тут как раз вбегает этот самый самурай и говорит: «Я позабыл у вас кошелек и вот вернулся за ним». – «О каком кошельке идет речь? – спрашиваю. – Я ничего подобного не заметил». А он так стиснул зубы и отвечает: «Я точно помню, что здесь его оставил. В кошельке было много денег, и они не мои – они принадлежат моему господину. Если моя оплошность откроется, для меня, самурая, это будет бесчестием. Прошу вас, верните мне кошелек, я никогда не забуду, сколь вам обязан».

Редко случается, чтобы человек с двумя мечами за поясом унижался перед простым горожанином. Но я уперся и стоял на своем, да еще сделал вид, что его намеки оскорбляют меня. Самураю ничего не оставалось, как уйти прочь. Только не прошло и двух часов, как он снова возвратился с вороной в руке. «Если ты и теперь станешь отпираться, — говорит он, — так и знай, когда-нибудь я тебя проучу!» Тут он выхватил меч, выколол вороне оба глаза и швырнул ее в мою сторону. С тем и ушел. Я же, боясь людского осуждения, продолжал твердить, что никакого кошелька не видел. А дней через пять узнал, что этот самурай вспорол себе живот и скончался.

Как только весть об этом дошла до округи, люди перестали со мной раскланиваться, так что жить в этом месте я больше не мог. Тогда я продал свой дом и перебрался в другое место, где с помощью тамошних поселян в живописной местности построил себе хижину. У меня не было никаких желаний, кроме как усердными молитвами очистить душу от дурных помыслов. Поэтому я обрил голову, облачился в рубище и, дабы наказать себя за прегрешения, решил провести остаток дней в горной глуши. Детей у меня нет, так что я мог распоряжаться своей судьбой по собственному усмотрению. Мало-помалу мне удалось освобождаться от пут суетного мира, и передо мной открылся путь прозрения.

Но вот ко мне как-то ночью нагрянула шайка негодяев, — они так и назвались: мы, дескать, грабители из Киото. Они перевернули мою хижину вверх дном и забрали все деньги, что я копил на протяжении целой жизни. Оставшись без гроша, я был вынужден бродить по округе и бить в гонг, выпрашивая у сердобольных людей по горсточке риса. Что пользы в такой жизни? Вот я и надумал умереть, уповая на то, что в будущей жизни удостоюсь более счастливой доли. Тогда я отправился к озеру и принялся искать место, где поглубже, чтобы поскорее свести счеты с жизнью.

Но тут из-за сосны появился призрак того самого самурая. Он вцепился в меня с такой силой, что я чуть было не задохнулся, и молвил: «Значит ты, подлая душа, вознамерился избегнуть страданий. Но я этого не допущу! Пока обида моя не иссякнет, тебе придется испить чашу позора до дна». Что было делать? Я возвратился в свою хижину. Душу мою терзали ужас и отчаяние, жизнь моя походила на страшный сон.

Спустя три дня, проснувшись на рассвете, я снова попытался покончить с собой, откусив себе язык. Но и на сей раз передо мной возник призрак самурая. Он крепко стиснул мою голову и сказал: «Сколько бы ты ни старался лишить себя жизни, ничего у тебя не выйдет. Моя ненависть к тебе превратилась в страшного беса, так что жди, когда я приеду за тобой в огненной колеснице!» Мне сделалось до того жутко, что кости заныли.

С тех пор чего я только ни придумывал, чтобы поскорее умереть – все тщетно. Казалось бы, раз жизнь твоя, то и волен ты с ней расстаться, но не тут-то было. О подобном страшном возмездии мне никогда еще не доводилось слышать! Сколько ни раскаивался я в содеянном, прошлое изменить было невозможно. Проклиная себя самого, я при жизни оказался низвергнутым в бездну ада – вовсе перестал есть, но смерть ко мне, по-прежнему, не приходила. Перед каждым встречным исповедовался я в своих грехах, и из глаз моих лились кровавые слезы.

И вот однажды под вечер послышался унылый крик ворон, спешащих в свои гнезда. Не успел я оглянуться, как они влетели в мою хижину и выклевали мне оба глаза. В тот же миг мир для меня погрузился во мрак. Теперь я уже никогда не увижу ни белых цветов сакуры, ни кленовых листьев всех оттенков алого, ни луны, ни снега…

Чем перебиваюсь?.. Бывает, услышу, как деревенские ребятишки возвращаются в прогулки в горах, выхожу и пою им всякие потешные песенки. За это они делятся со мной собранными плодами.

Единственный, кто ни разу еще не покинул меня в беде – это добрейший священник, который и согласился любезно отписать Вам это письмо. Его рассказы о неумолимости судьбы приносят мне облегчение. Прошу и Вас, любезный мой братец, после моей смерти по-родственному помянуть мою душу молитвой. Ведь я и по сию пору горько раскаиваюсь в том, что поступил против совести, присвоив себе чужие деньги и послужив тем самым причиной гибели человека. Сам же я все еще живу на свете, и смерть ко мне не идет, сколько я ее ни призываю.

Засим прощайте».

Так за подлость, повлекшую за собой смерть благородного самурая герою новеллы достались адские муки еще в земной жизни, ставшей для него юдолью.

Если в произведениях средневековой литературы порой на помощь человеку приходят божественные силы, то в произведениях Сайкаку боги остаются глухи к стенаниям несчастных земных человечков. «Они не только не пекутся о вызволении их из мира земных треволнений, но и демонстративно отказываются отвечать на нижайшие их мольбы, предоставляя им самим заботиться о собственном счастье и об избавлении от бед и страданий. „Нечего на меня надеяться, сами себе добро наживайте: муж в поле работай, жена за ткацким станком тки, трудитесь от зари дотемна. И всем так надлежит“», — поучает богиня паломников, молящих ее даровать им богатство.

Зачастую у Сайкаку боги бывают низведены до положения простых смертных, которые обременены сугубо человеческими заботами. Как и людям, им отнюдь не просто прожить на свете, как и люди, они могут ошибаться, попадать в затруднительные положения. В одной из его историй незадачливый бог в канун Нового года по ошибке оказался в доме разорившегося купца и вынужден был встречать праздник вконец изголодавшимся и испытавшим немалые унижения». (Т. Редько)

В другой новелле есть эпизод, в котором рассказывается о том, как наступила засуха, и продолжалась она сто дней, так что даже заливные поля в низинах и те пересохли. «Начались распри из-за воды между деревнями. Еще немного, и завязалась бы драка в борьбе за воду. Но вдруг при ослепительном сиянии солнца раздался громкий стук барабана, с неба спустилась черная туча, из нее вышел бог грома в красной набедренной повязке и сказал крестьянам:

— Прежде всего утихомирьтесь и слушайте! Долгая засуха, из-за коей страдают все деревни, — это наших рук дело. Причина же вот в чем: боги грома, ведающие дождями, все молодые парни, только и знают, что развлекаться с ночными звездочками, с ними и истратили полностью свое драгоценное семя, и не осталось у них достаточно влаги, чтобы пролить дожди, хотя это премного их огорчает. Вот откуда и случилась засуха. Если вы пошлете им лекарство – корень лопушника, что растет на ваших полях, то обещаю вам, что немедленной пойдет дождь.

— Да это проще простого! – ответили крестьяне и тотчас собрали целую уйму корней лопушника. Бог Грома навалил охапку на Небесную Лошадь и поднялся на небо. И уже на следующий день корень возымел действие – начал накрапывать дождик, кап-кап, кап-кап, точь-в-точь так бывает при заболевании дурной болезнью».

Вот как попало ветреным молодым богам от простого земного человека Ихара Сайкаку. Многие современники писателя – поборники изящной словесности, были покороблены текстами его произведений до такой степени, что в одном из сочинений изобразили его муки в аду, куда писатель попал за «чудовищную ложь о людях, коих не знал». Но это бы еще ничего. Творческие споры всегда имеют место быть и должны быть. А вот что плохо: через сто лет в эти споры вмешалась цензура и запретила издавать и продавать книги Сайкаку, потому как они были признаны аморальными и наносили непоправимый вред общественной нравственности.

Будто провидя будущее своих произведений – их погибель, японский писатель с горечью констатировал: «Нет ничего более превратного, чем жизнь человеческая, более жестокого, чем человеческая судьба. А умрешь, и ничего не останется – ни ненависти, ни любви».

Как же он ошибался: остались к нему и любовь одних и ненависть других – два самых сильных чувства на земле.