Три женские судьбы времен Средневековья.


</p> <p>Три женские судьбы времен Средневековья.</p> <p>

Два немецких писателя ХХ века Бертольт Брехт и Лион Фейхтвангер пристально всмотрелись в дела давно минувших дней и описали три непростые женские судьбы времен Средневековья.

Вот героиня Брехта по имени мамаша Кураж со своими сыновьями, глухонемой дочкой и фургоном бредет по дорогам войны. Грязные лохмотья живописно свисают с них. Мамаша Кураж маркитантка, она снабжает армию продовольствием. Она этим делом кормит детей и себя.

«Для нее мирное время – это сплошная безалаберщина. Она знает, что навести порядок может только война. В мирное время человечество растет в ботву. Людьми и скотом разбрасываются, как дерьмом. Каждый жрет, что захочет, скажем, белый хлеб с сыром, а сверху еще кусок сала. Кому тогда она нужна?

А нынче война разворачивается на славу. Она, как миленькая, еще протянет пять лет, прежде чем все страны в нее ввяжутся. Немножко дальновидности, немножко осторожности, и дела ее пойдут будь здоров.

Тащит мамаша Кураж со своим сыном свой фургон и поет свою песню:


Без колбасы, вина и пива
Бойцы не больно хороши.
А накорми – забудут живо
Невзгоды тела и души.
Когда поест, попьет военный,
Ему не страшен злейший враг.
Какой дурак в огне геенны
Гореть захочет натощак.

Потом мамаша Кураж в огне религиозной войны потеряла сыновей: один погиб, другой ушел с военными. Осталась лишь немая дочь. Что делать? Она не может ждать войны на одном месте. Ведь она кормится войной. А чтобы прокормиться, надо идти и идти, надо — теперь уже вместе с дочкой — тянуть тяжелый фургон по разбитым дорогам бесконечных побоищ. Надо торговаться до последнего издыхания за каждый грош. Вот, пожалуйста вам, повар командующего говорит, что каплун ее не хорош.

— Паршивый каплун? – возмущается мамаша Кураж. — Да это же жирная скотина! Неужели этот обжора командующий не может выложить за нее каких-нибудь несчастных шестьдесят монет? Горе вам, повар, если вы оставите своего хозяина без обеда.

— Да я на десять монет дюжину таких куплю где угодно, — не сдается повар.

— Что, такого каплуна вы достанете где угодно? Это в осаде то, когда с голодухи у всех глаза на лоб скоро повылазят? Полевую крысы вы, может быть, и достанете, я говорю «может быть», потому что всех крыс сожрали и за одной голодной полевой крысой пять человек гоняются чуть ли не полдня. Пятьдесят монет за огромного каплуна во время осады – это ли не роскошь!

— Ведь не они же нас осаждают, а мы их. Мы осаждаем, вдолбите это себе в голову, — преподает повар военную науку неразумной женщине.

Мамаша Кураж не сдается на эту стратегическую провокацию:

— Но жратвы у вас тоже нет. Даже еще меньше, чем у них в городе. Еще бы, они запаслись заранее. Говорят, они там живут в свое удовольствие. А мы! Я была у крестьян, у них ничего нет. Они разорены, и точка. Они положили зубы на полку. Уж я насмотрелась: корешки из земли выкапывают и едят, кожаный ремень сварят и пальчики облизывают. Вот оно как. А я отдавай каплуна за сорок монет!

— За тридцать, а не за сорок. Я сказал за тридцать.

— Послушайте, это же особенный каплун. Какое это было талантливое животное! Говорят, он жрал только под музыку, у него даже был свой любимый марш. Он умел считать, такой он был смышленый. И вам жаль заплатить за него сорок монет? Командующий оторвет вам голову, если вы ничего не подадите ему на стол.

— Вы видите у меня кусок говядины? Я его сейчас изжарю. Даю вам возможность последний раз подумать.

— Валяйте, жарьте. Мясо прошлогоднее.

— Вчера вечером этот бык еще разгуливал, я видел его собственными глазами.

— Значит, он еще при жизни вонял.

— Ну что ж, буду варить пять часов, жестким не будет.

— Положите побольше перцу, чтобы господин командующий не услышал вони.

Через некоторое время, после положенной доли пререканий повар и маркитантка сошлись на более-менее приемлемой цене.

Вечером можно отдохнуть, привалить свои усталые кости к колесу много чего повидавшего фургона. Мамаша Кураж рассказывает повару и военному священнику о тех ужасах, что повидала на дорогах войны. — От голода, мол, люди способны на все. Да и осуждать их нельзя. Голод, не до заповедей. В нужде побудешь – заповедь забудешь.

Пастор поддерживает мамашу:

— Господу богу ничего не стоило из пяти хлебов сделать пятьсот, так что и нужды, собственно говоря, не было, и он вполне мог требовать любви к ближнему: еще бы, все были сыты. Сейчас времена не те. Но с другой стороны эта война не обычная, а особая, во имя веры, и значит богоугодная.

— Это верно. И все же это война, где жгут, режут, грабят, да и насилуют помаленьку, — вставил свои размышления повар, сваривший-таки своему командиру купленного у мамаши каплуна.

— Насилуют почем зря, — вздохнула мамаша Кураж. — Теперь знай зарывай свой талант в землю. Солдат, особенно католик, увидит чистое личико – и сразу на свете одной потаскухой больше. По целым неделям они ходят не жрамши, и уж когда нажрутся, то на баб просто словно звери кидаются. — С этими словами она берет с земли ком грязи и мажет ее на дочкино лицо, приговаривая: — Вот так, немного грязи на лицо, и ты вне опасности. Теперь ничего с тобой не случится.

За дочь побеспокоилась, теперь пора подумать о сыне. Приспичило ему украсть полковую кассу. За такое непременно расстреляют.

— Ну да ничего, — рассуждает она вслух. — Слава богу, судьи взятки берут. Ведь они же не звери, а люди, и на деньги падки. Продажность человеческая и милосердие божие – это одно и то же. Только на продажность и можно рассчитывать. До тех пор, пока она существует на свете, судьи нет-нет да и будут выносить мягкие приговоры, и даже невиновного могут, глядишь, оправдать. И слава богу, слава богу!..

Пригорюнилась немного мамаша Кураж, потом встрепенулась, деловой разговор начала:

— Продолжится ли война? Это не просто ехидный вопрос, я думаю, закупать мне еще товару или нет, сейчас как раз можно купить товар по дешевке, но, если война кончится, запасы мне ни к чему.

Полковой священник со знание дела ответил:

— Нигде не сказано, что война когда-нибудь кончится. Конечно, может наступить небольшой перерыв. Возможно, что войне нужно будет перевести дух или ей даже, так сказать, не повезет. От этого она не застрахована, ведь нет ничего совершенного в мире. Вероятно, и совершенной войны, такой, о которой можно сказать, что уж к ней-то не придерешься, тоже никогда не бывает.

Смотришь, из-за чего-нибудь непредвиденного она вдруг застопорится, всего человек не может учесть. Скажем, какой-нибудь недосмотр, и вся музыка испорчена. Потом иди, вытягивай войну из дерьма, в котором она увязла! Но императоры, короли и папа придут ей на помощь, они не оставят ее в беде. Так что никакие серьезные опасности ей не грозят и впереди у нее долгая жизнь.

— Ежели бы вам можно было верить.

Повар возразил:

— Нельзя жить без мира долго.

— Я бы сказал, что мир случается и во время войны, — продолжил рассуждать священник. — У войны есть свои мирные уголки. Война удовлетворяет все потребности, в том числе и мирные, иначе бы война долго не продержалась. Во время войны можешь испражняться с таким же успехом, как в самое спокойное мирное время, между двумя боями можно выпить кружку пива и даже во время наступления можно вздремнуть, почему нет, примостившись где-нибудь в канаве.

Конечно, во время атаки нельзя играть в карты. Но ведь во время пахоты среди полного мира тоже не поиграешь, зато после победы это вполне возможно. Тебе, скажем, оторвет ногу, ты сначала подымешь крик, словно что-то случилось, а потом успокоишься или тебе дадут водки, в конце концов, ты кое-как ковыляешь, а войне от этого горя мало. И кто мешает тебе размножаться среди всей этой резни и кровопролитья, за сараем или еще где-нибудь, ведь от этого себя не удержишь надолго. Нет, война всегда найдет себе выход, да еще какой! Почему же ей прекращаться?

— Значит я закуплю товару. Полагаюсь на вас.

— Я много раз восхищался вашим умением вести дела и выходить из любого положения. Понимаю, почему вас назвали Кураж.

— Кураж, смелость – вот что нужно бедным людям. Иначе их дело пропащее. Для того, чтобы в их положении вставать по утрам, уже нужна смелость. Или чтобы перепахать поле, да еще во время войны! Одно то, что они производят на свет детей, уже говорит о их смелости, потому что впереди у них ничего нет. Они должны быть палачами друг другу и отправлять друг друга на тот свет, тогда как им хочется смотреть друг другу в глаза, для этого, конечно, нужна смелость, нужен кураж. И то, что они терпят императора и папу, это тоже доказывает их жуткую смелость, потому что за этих господ бедняки платят жизнью.

Сказала так мамаша Куражи пошла спать, подоткнув один свой бок своей дочкой. А та гундит-гундит что-то, а потом начала сладко посапывать. Обе спят, ног под собой не чуя, потому как к мягким пушистым перинам не приучены.

Настали новые дни, новые хлопоты, пошла суета сует. А куда от нее денешься? Закупила мамаша Кураж нового товару, а тут, как на грех, объявили мир. Горе-то какое! Да еще священник привязался со своими укорами:

— Вы гиена, которая рыщет по полю боя.

— Я не позволю называть себя гиеной. Я не люблю войну, но и она меня не очень-то любит. Я как собака мясника, которая разносит мясо покупателям, а сама его не ест. В Саксонии за мешочек соли дают целый плуг. Зачем пахать? Вырастет только чертополох. Говорят, в Померании в деревнях съели уже всех младенцев, а монахини грабят людей на больших дорогах. Иногда мне кажется, что я со своим фургоном разъезжаю по преисподней и торгую смолой или продаю закуски блуждающим душам. Но я не гиена.

Война низкое в человеке извлекает на поверхность. Солдатам собственная их жизнь кажется провонявшей половой тряпкой. Когда моя дочка была маленькая, один солдат чем-то набил ей рот. С тех пор она немая. А мое единственное стремление – это прокормить себя и своих детей с помощью фургона. И поэтому мир мне осточертел. Пусть будет война. Человечество должно погибнуть от огня и меча, оно с пеленок греховно.

Но человечество худо-бедно живет. А вот Катрин убили. Мамаша Кураж осталась одна. Вот так-то… Теперь только самой с собой и говорить.

— Моя Катрин боится войны, — говорит мамаша Кураж. — Она ее не переносит. Какие у нее, наверное, страшные сны! Я слышу, как она стонет по ночам. Особенно после боев. Она страдает от сострадания. Недавно я нашла у нее ежа, которого мы переехали. Оказывается, она его спрятала.

Ветер задрал подол бедной мертвой девочки. Нехорошо это. Мамаша поправила полол, запела колыбельную песенку:


Шелестит солома, баю, баю, бай.
Соседские дети хнычут пускай.
Соседские – в лохмотьях, в шелку – моя.
Ей платье ангелочка перешила я.
У соседских – корка, у нас — пирожок.
Баю, баю, баю, спи, детеныш мой.

Подошел крестьянин, посмотрел на мамашу Кураж, безразлично сказал привычное:

— Она не спит, поймите, она не живая.

Ну что ж. Пора вставать, впрягается в фургон. Она осталась одна. Ничего, вытянет, вещей немного. Надо опять за торговлю браться.


Война удачей переменной
Сто лет продолжится вполне.
Хоть человек обыкновенный
Не видит радости в войне:
Он жрет дерьмо, одет он худо,
Он палачам своим смешон.
Но он надеется на чудо,
Пока поход не завершен.
Эй, христиане, тает лед!
Спят мертвецы в могильной мгле.
Вставайте, всем пора в поход,
Кто жив и дышит на земле!

Так закончилась первая история женщины времен Средневековья.

А вот героиня Лиона Фейхтвангера – безобразная герцогиня.

«Она – еще двенадцатилетняя Маргарита, принцесса Тироля, отбыла из своего родового замка, чтобы сочетаться браком с десятилетним принцем Иоганном Богемским. Молча и серьезно сидела девочка, разряженная, торжественная. Ее стан был так затянут, что Маргарита задыхалась; рукава из тяжелого зеленого атласа, преувеличенно модные свисали до полу. В вырезе лифа сверкало тяжелое ожерелье, на пальцах – крупные перстни. Такою была она, с серьезным лицом, потевшая под грузом пышных украшений.

Маргарита казалась старше своих двенадцати лет. На коренастом теле с короткими конечностями сидела большая уродливая голова. Правда, лоб был ясный, чистый, и глаза – умные, живые, испытующие, проницательные; но под маленьким приплюснутым носом рот по-обезьяньи выдавался вперед, с огромными челюстями и словно вздутой нижней губой. Волосы медного цвета были жесткие, прямые, без блеска, кожа – известково-серая, тусклая, дряблая.

Почтительно глядел на нее народ, склонялся перед ней, как перед святыней, поднимал детей, чтобы они видели свою будущую государыню. Но когда она отъезжала, люди переглядывались, ухмылялись. «Рот-то вывернутый! Чисто у обезьяны!» – издевались те женщины, которые сами были тощи и невзрачны; красивые жалели ее: «Бедняжка, до чего она безобразна».

И вот встреча жениха и невесты состоялась. Нарядный мальчик в декоративных латах и обвешанная украшениями девочка. Испытующе разглядывали они друг друга. Неприязненно щуря злые глазки, застенчиво и злобно поглядывал Иоанн на свою безобразную невесту; холодно, почти безразлично смотрела Маргарита на длинного, как жердь, неуверенного жениха.

Явились отцы. Восхищенно смотрела Маргарита на громадного лучезарного короля Иоганна. Какой мужчина! И вот король, который был весьма искусным дипломатом, превозмог себя. Не отпрянул. Высоко поднял он сильными руками безобразную девочку, принесшую его сыну огромное приданое, и на глазах у всех поцеловал ее, дрожащую, изнемогающую от счастья, в толстые, по-обезьяньи выпяченные губы.

В ближайшие дни, вспомнив былые времена, объявили турнир. По этому случаю многим молодым дворянам предстояло посвящение в рыцари. Праздник вышел на славу. Четырех рыцарей закололи, семерых смертельно ранили. Все находили, что давно уже не было так весело.

Маргарита, готовясь к турниру, впрочем как и каждый день, тщательно и заботливо холила свое тело: принимала паровую ванну, мылась настоем из отрубей, французским мылом. Она завертывала зубной порошок в баранью шерсть перед тем, как чистить свои большие, косо торчащие вперед зубы. Она втирала в кожу масло из винного камня, пользовалась румянами из сандалового дерева и белилами из растертых в порошок почек цикламена. На ночь одевала восковую маску, чтобы улучшить нечистый цвет кожи. Педантично, не щадя себя, подчинялась всем новейшим прихотям моды.

Но когда безобразная герцогиня замечала, что ядреную чумазую крестьянку мужчины провожают взглядом, а ее – никогда, сразу переставала думать о желании быть красивой и с лихорадочным усердием набрасывалась за учение и политику. Потом мечтала: ах, если бы иметь право жить, как красивые женщины, так же легко и небрежно! Потом понимала: ей этого не позволено, — она безобразна и она – принцесса. Она должна быть строга к себе. Она должна идти своей крутой и трудной дорогой, прямо и не останавливаясь, словно разубранное вьючное животное, тяжело нагруженное драгоценностями и сокровищами, предназначенными какому-то могущественному властелину.

Маргарита часто говорила об этом со своим другом аббатом. Ее безобразие – не кара ли божья? Чего хочет бог от нее? Аббат процитировал ей Ансельма:


Вечно меняются вещи,
Быстрей мимолетного часа:
Тщетно к земной красоте,
Преходящей и тленной,
Стремиться.

Увидев, что подобное утешение не действует, аббат спросил у нее: предпочла бы она родиться в ничтожестве, дочерью крестьянина, но нравиться мужчинам? «Нет, — поспешила она ответить, — нет! Нет! Не это!» Но, оставшись одна, восклицала: «Да, да, да! Лучше целый день навоз носить и быть красивой, чем жить в замке, но с таким ртом, с такими зубами, с такой кожей!»

Шли годы. Маргарита просто была не в силах бездействовать и дальше смотреть, как Иоганн пренебрегает ею. Хорошо, пусть она безобразна, но она здорова, славного рода, она хочет, она способна и имеет право зачинать и рожать княжеских детей. Он же, когда смотрел на нее, яростной насмешкой искажалось его лицо, глаза становились крошечными. Он иронически хмыкал, хохотал и уходил.

Оставшись одна, Маргарита предавалась неистовой ярости. Сам-то он кто? И похож на злую безобразную дворняжку. Герцогом она его сделала. И вот теперь – кто поможет ей? – она должна сносить столь дерзкие издевательства. Когда еще женщину так постыдно отвергали и оскорбляли?

И вот герцогиня словно оделась коркой льда. Бросилась в политику. Теперь она стала вмешиваться во все мелочи, вежливо, но с непоколебимой настойчивостью заставляла епископа посвящать ее во все подробности управления государством. В свободные часы полюбила бывать одна. Часто улыбалась тихой, непонятной для придворных дам улыбкой.

На узком цоколе ее скудной любви фантазия воздвигла чудесную грезу – своего тщедушного супруга она превратила в мощного тирана, который ее не понимал и из темных глубин своей властолюбивой души терзал. А она слушала теплый звучный голос, который пел песню, ликую парил над землей, рыдая снисходил в пропасти страдания, скорбел, благодарил, постигал все заблуждения.

Счастье и милость, что небо обошлось с ней так строго и отказало в банальной прелести лица и тела. У женщин, женщин повседневности, окружавших ее, были мужья, возлюбленные, они увлекались ими, удовлетворяли с ними глухое звериное сладострастие в душных спальнях или за кустами. Ее же любовь чиста и возвышенна, грязное, земное ей с первой минуты не заказано, для нее закрыто. Ее любовь светлая, иная, парила над мелкими, убогими, душными желаньицами и отвратительным телесным блудом других. Сладостно быть такой строгой и чистой перед собой и людьми. Сладостно не участвовать в скотских, грязных сплетениях человеческой плоти.

Что любовь! Она только выматывает, лишает сил, ранит, опустошает. Такие мысли, и раньше приходившие ей в голову, пустили теперь более глубокие корни, стали конкретнее, вошли в плоть и в кровь. Ее безобразие – дар века, с помощью которого бог указывает ей верную дорогу. Рыцарства, приключения – тлен и пена, дешевка, бутафория. Старые времена миновали. Ее дело – созидать для будущего: города, ремесла, торговлю, хорошие дороги, порядок и закон. Ее дело – не празднества, поездки и любовь, ее дело – трезвая, спокойная политика.

Но вот среди офицеров появился молодой безобразный альбинос. Конрад фон Фрауенберг. Из-за отталкивающего, дерзкого, раздражительного нрава придворные сторонились его. Но именно поэтому обратила на него внимание Маргарита. Она назначила его командующим, сумела поладить с ним, хотя другие видели в нем одно только мрачное самомнение. А он, грубым, сиплым голосом, нагло и отрывисто хвалил ее распоряжения, ее энергию.

Всю мечтательность, которая еще осталась у Маргариты, всю тоску по красочности, пестроте, приключениям, сосредоточила она на грубом, некрасивом Конраде. Этот альбинос, с его большой жабьей пастью, скрипучим голосом, короткими грубыми руками, рисовался ее воображению каким-то заколдованным принцем. То же, что и у нее: под неуклюжей оболочкой кроется утонченная и чуткая душа. Поневоле будешь груб и суров в такой шкуре. Бедный, одинокий, непонятый.

Суровая неприкаянная молодость сделала Конрада холодным, черствым хитрецом. Он не верил ни во что на свете. «Деньги, власть, собственность, похоть – вот цель всех людей, — считал альбинос. — Люди делятся только на ловкачей и разинь». Он напевал одну песенку, в которой говорилось: только семь удовольствий достойны хвалы и желаний: первое – жрать, второе – пить, третье – облегчаться от съеденного, четвертое – от выпитого, пятое – лежать с женщиной, шестое – купаться, и седьмое, самое лучшее – это спать.

Когда герцогиня подарила его своим вниманием, он ни на миг не усомнился в том, что ее интерес ни что иное, как порыв чувственности и похоти. Не было, впрочем, ничего удивительного, что выбор урода пал на урода. И перед Конрадом открылась блестящая возможность. Он был хитер, беспощадно зорок и готов к прыжку. Ведь безобразная пастушка воспылала к нему страстью. Он это использует.

Маргарита связала свою жизнь с Конрадом. Она изменилась. С какой-то почти педантичной алчностью принялась безобразная стареющая женщина заново строить в соответствии со своей любовью новую жизнь. Ее столы теперь гнуться под тяжестью яств, часами просиживала безобразная герцогиня за трапезой, в ее кухне состязались бургунские, сицилийские, богемские повара. Из больших кубков пила она густые, жаркие вина. Все хотела иметь, всего вкусить. Моллюсков, редкую рыбу, дичь, приготовленную все новыми способами – вареную, жареную, печеную, в миндальном молоке, в пряном вине. Ненасытно требовала она, чтобы ей доставляли разнообразные лакомства, жадно, боясь что-нибудь не заметить, упустить.

Маргарита рано ложилась спать, поздно вставала, спала по многу часов и днем. Ибо спать – это самое лучшее. От Конрада она переняла привычку потягиваться, шумно зевать, хрустеть суставами. И вот почти уже старуха лежала, храпя, эта толстая образина, безобразная до ужаса. Ее жесткие медные волосы висели прямыми космами. Конрад чрезвычайно доволен переменой в герцогине. Да, Губастая баба разумная, она поняла, что его мировоззрение самое правильное.

Прошло время. Свершились дворцовые перевороты. Герцогиня свергнута. И вот из низенького желто-белого рыбачьего домика вышла иссохшая фрейлина, позвала герцогиню обедать. Маргарита встала, лениво потянулась, направилась к столу, тяжело волоча ноги. Рот ее был по-обезьяньи выпячен, огромные бесформенные щеки свисали мешками, белила уже не скрывали бородавок. Навстречу ей вырвался чад жареной рыбы. Маргарита с удовольствием потянула носом и стала есть».

Так закончилась вторая история женщины времен Средневековья.

А вот история Бертольта Брехта о третьей женщине. Вернее, о бабушке.

«Бабушке было семьдесят два года, когда умер дед. Он владел маленькой литографией и проработал в ней с двумя-тремя подмастерьями до самой смерти. Бабушка вела хозяйство одна, без прислуги; она следила за старым пообветшавшим домом и стряпала для мужа, работников и детей. Бабушка была маленькая, худенькая женщина, с живыми, как у ящерицы, глазами и тихой, неторопливой речью. В очень скромных условиях она вырастила пятерых детей, — а всего родила семерых – и от того с годами как-то усохла.

Дети говорили матери, что не годиться ей жить совсем одной, но, так как она оставляла их советы без внимания, уступили и стали давать ей понемногу денег. Каждое воскресенье бабушка приглашала внуков на обед – вот и все. Сама же стала постоянно ходить в театр. Надо вам сказать, что такое времяпрепровождение казалось весьма необычным в глазах ее детей. Спектакли показывали в неприглядных душных дешевых помещениях; кричащие плакаты у входа оповещали об убийствах и трагедиях на почве ревности. У этих посещений была и другая неприглядная сторона. Сходить в театр стоило дешево, но это был пустой перевод денег. А переводить деньги попусту не слишком-то похвально.

К тому же бабушку нельзя было увидеть среди почтенных женщин. Зато она часто посещала мастерскую холостого сапожника, о котором в городе шла дурная слава. В этой мастерской, особенно поближе к вечеру, сидели всякие малопочтенные личности, но очень веселые люди. И там всегда стояла бутылка красного вина. Бабушка выпивала свой стаканчик. Сапожник был человек средних лет, его много носило по свету, но он так ничего и не добился. Словом, это была неподходящая компания для бабушки. Сын сделал ей замечание, но бабушка весьма холодно объяснила ему, что этот человек много чего повидал в жизни. Так она ответила, и на этом разговор был закончен.

Примерно полгода спустя после смерти дедушки, бабушка через день стала обедать в таверне. Та, которая всю жизнь стряпала для десятка людей, а сама довольствовалась остатками, обедала теперь в таверне! Потом бабушка стала заказывать себе вместительный экипаж на высоких колесах и стала выезжать за город. Раньше этот экипаж для прогулок нанимали для всей семьи. Бабушка в таких случаях всегда оставалась дома. Сколько ее не просили, она с пренебрежительным жестом отказывалась ехать.

Теперь она позволяла себе такие чудачества, о которых нормальные люди и понятия не имеют. Могла, например, летом встать утром в три часа утра и пойти бродить по пустынным улицам города, радуясь тому, что город в эти часы принадлежит ей одной. И кругом утверждали, что, когда к ней однажды пришел священник, чтобы утешить старую женщину в ее одиночестве, она пригласила его в театр.

Сын жаловался: «Мне приходится со всей своей оравой ютиться в дыре, а бабушкин дом на главной улице стоит пустой. И она не хочет пустить нас к себе».

Видно было, что бабушка покончила счеты со старой жизнью в семье и на склоне лет решила зажить по-новому. Если разобраться, бабушка прожила две жизни. Первую жизнь она прожила как дочь, жена и мать, а вторую – просто как госпожа, одинокий человек без каких-либо обязанностей, со скромными, но достаточными средствами. Первая ее жизнь продолжалась без малого шесть десятков лет, а вторая – два года.

Умерла бабушка неожиданно, в своей спальне, но не в постели, а в кресле у окна. Ей было семьдесят четыре года. Она познала долгие годы рабства и короткие часы свободы и вкусила хлеб жизни до последней крошки».

Так закончилась третья история женщины времен Средневековья.

Комментарии излишни.