Итальянский мечтатель и страдалец Томмазо Кампанелла, построивший свой «Город Солнца».


</p> <p>Итальянский мечтатель и страдалец Томмазо Кампанелла, построивший свой «Город Солнца».</p> <p>

Славная земля Италии давно уже не рождала Титанов. На ней беспардонно хозяйничали междоусобные войны, испанцы, французы, турки, папы и кардиналы. Сильнейшая страна стала слабейшей. Солнечные города юга Европы затянуло туманной пеленой отчаяния и нестерпимой скуки.

Италия смогла в ХУП веке подарить миру одно великое имя — мечтателя Кампанеллу. Это имя означает «колокол». Этот колокол возвестил человечеству еще один раз об Идеале.

Мальчик родился на юге страны в семье простого сапожника, который отнесся к появлению сына не как к наследнику своего ремесла, а возлагал на него надежды более высокого полета. Но случилось горе. В отрочестве Джованни внезапно очень сильно заболел. «Злая лихорадка неистово трепала его. Сквозь жар, боль и бред расслышал он голос родной тетки, которая принесла с собой высушенную тыкву, бутыль с питьем – ночной росой, настоянной на семидесяти семи травах. Она влила глоток этого питья Джованни, силой разомкнув его обметанные жаром губы, и начала заговаривать болезнь, поминая придорожный камень, ключевую воду, падучую звезду, зеленый папоротник, черного коршуна, недобрый глаз и много чего еще.

На рассвете, когда закричали петухи, мальчика прошиб пот, он перестал метаться и задремал. Тетка покинула дом сапожника лишь тогда, когда Джованни первый раз встал и вышел на воздух. На улице она столкнулась с монахом-доминиканцем, любимым учеником которого был больной мальчик.

— Как Джованни? – спросил монах.

— Он был совсем плох, но поправляется. – ответила тетка. – Благословение Господу, мадонне и всем святым.

Если бы любимый ученик умер, доминиканец не стал бы оплакивать его. Значит так было угодно богу. Но Джованни остался жить: значит, богу было угодно так. Вместе они, отрок и монах, решили, что Джованни станет тоже монахом.

Итак, решение принято, согласие отца получено, мать, поплакав, примирилась с разлукой, пора собираться в путь. Отец спросил:

— Не опасна ли будет в пути?

Доминиканец ответил:

— Какая опасность может угрожать тому, кому устав ордена запрещает держать при себе деньги?

У отца, впервые собирающего сына в дальнюю дорогу, много забот. Путь до монастыря не ближний, гористые тропки трудны. Не подарить ли монаху коня, чтобы тот, посадив мальчика перед собой, совершил путь не пешим, но конным. Монах на это предложение отрицательно покачал головой:

— Без особого разрешения монастырского капитула доминиканцам ездить верхом не разрешается.

О том, не будет ли монах согласен на более скромный дар, на осла, приученного к седлу, сапожник не спросил, постеснялся. Может, езда на ослах у строгого ордена под запретом? Хотя почему бы, если сам Иисус Христос въезжал в Иерусалим верхом на осле?

Доминиканец пожелал узнать, что дают родители мальчику с собой. И хотя не слишком богатой была сума Джованни, половину приготовленного велел оставить дома. Оказалось, что у наставника нет ни сумы, ни припасов, ни ножа на поясе, ни кошелька в кармане, ни фляги с вином. Его едой была черствая черная корка хлеба да пригоршня ключевой воды. Он, называя своей орден нищенствующим, не шутил.

Дорога предстояла нелегкая. Таких расстояний Джованни прежде проходить не случалось. Когда путники поднялись в гору, четырнадцатилетний подросток обернулся назад, попытался разглядеть родную кровлю и понял, что он не хочет уходить из дорогих его сердцу краев. Он хочет остаться в родной деревушке, в родном доме, унаследовать ремесло отца. Что может быть лучше!

Что и говорить, ни одна дорого не врезается в душу так, как дорога, которая отводит от отчего дома. Все напоминает о нем: старый плащ, который пахнет отцом, заплата на плаще, заботливо положенная материнскими руками, пухлая лепешка, испеченная мамой на дорогу, пахнущая родным очагом… Он не хочет, он не хочет, он не хочет быть монахом!

Но впереди – огромный мир, полный непрочитанных книг, таящий в себе загадки и тайны, города, которых он не видел, иные люди, все иное. Он так хочет все увидеть собственными глазами. Он не станет больше оборачиваться. Он пойдет вперед.

Доминиканец чувствует, что творится в душе мальчика. Он произносит ему слова из Священного писания: «Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его. Кто любит отца и мать боле, нежели Меня, не достоин Меня. И кто не берет креста своего и не следует за Мною, тот не достоин Меня».

Было над чем поразмышлять Джованни. Представить себе своих родных своими врагами он был не в силах. Верно, в этих словах скрывается некий сокровенный смысл, ему недоступный. Живет ли в душе его эта любовь к Богу, которая должна быть превыше всякой иной? Есть время поразмышлять. Дорога длинная.

Повстречались им странные путники. На головах у них вязанные колпаки с кистями, прядь волос закрывает половину лба, колючие усы воинственно торчат вверх, а за кожаными поясами пистолеты и кинжалы. Сии грозные люди пронзали мирных путников пронзительными взглядами. Доминиканец объяснил мальчику, что эти головорезы, виновные перед богом и людьми, называются наемными кинжальщиками и пистолетчиками. Они продают свои руки и оружие каждому, кто может заплатить. А потом по его приказу запугивают или убивают того, на кого им укажут. Нет у них ни совести, ни чести, нет на них и управы.

Головорезы не тронули монаха. Что с него взять? Дорогу же в монастырь доминиканец превратил в увлекательный урок, повествующий об окружающем мире. У Джованни от услышанного заискрились глаза, и он с воодушевлением спросил:

— И в монастыре можно будет обо всем этом узнать?

Доминиканец ответил не сразу. Джованни почувствовал – его вопрос не понравился наставнику.

— Присядем, сын мой, — сказал он. – Слушай меня внимательно и запоминай! Ты спешишь все прочитать, все узнать, все понять. Твое желание может стать великим благом, но оно может обернуться и страшными соблазнами, смертным грехом. Богу нужны смиренные, а не гордые. Превыше всего возлюбившие его, а не науку. Преподам тебе молитву. Запомни ее и неустанно повторяй. Она создана для тебя.

Доминиканец прикрыл глаза и, молитвенно сложив руки, произнес: «Дай мне, Боже, кроме знания наук еще и знание добродетели и умение пользоваться этим главнейшим знанием. И если я не могу вместить в себя того и другого – знания наук и знания добродетели, то возьми от меня знания и дай мне добродетель. Не дар познания в науке хотел я получить от тебя, когда покинул отечество свое и родных своих: я стремился к тому, чтобы ты повел меня к вечной жизни по пути совершеннейшей добродетели. Таково было желание мое, Господи, и я молю тебя, помоги мне осуществить его лучше без всякого знания, чем без добродетели. Аминь».

Джованни не сразу проник в смысл этих слов, а когда понял их, был поражен. Значит он перед богом отрекается от знаний? Но он еще так мало знает! Он еще и краешка наук не коснулся! Почему же заранее отрекаться от них? Почему науки должны быть отвергнуты ради добродетели, почему науки не соединить с нею? Почему он должен делать выбор – наука или добродетель?..

Вот они остановились на постоялом дворе, но другие путники, остановившиеся там же, подняли, пьяные и буйные, такой безудержный гвалт, что доминиканец вывел Джованни спать во двор. Но и здесь не было покоя. На просторе устроили бурные пляски. Один переплясывал другого! Но вот статный парень подскочил к прелестной девушке и отплясал перед ней горделивое приглашение. Она отозвалась на этот призыв. Поплыла ему навстречу. И вдруг в музыке и танце что-то случилось: возникла долгая, томительная нота. Тревожно, завораживающие звучала музыка. Парень наступал, девушка отступала, маня и завлекая его. И он просил и манил. Девушка отталкивала его, вырывалась из его рук, которые почти схватили ее, отбегала в сторону и снова дразнила, манила, звала, влекла.

Джованни не мог отвести от них глаз. И он с пронизывающей болью вдруг подумал, что, уйдя в монастырь, отречется от счастья когда-нибудь вот так плясать с девушкой. И до слез стало жаль себя, жаль своей молодости.

— Все это щекотка дьявола, — гневно сказал доминиканец. – Вставай, пойдем отсюда!

За время пути у Джованни в душе что-то перегорело. Отошло все пестрое, непонятное, манящее, что вертелось на дороге, все, что жило в сытном и хмельном чаду харчевен, в дерзких рассказах, в ночной пляске. Все это, грешащее языком, глазами, кожей, всей плотью – не для него. Ему так не есть, не пить, не плясать. Он избрал иную долю, сулящую не скоротечные радости на земле, а вечное блаженство в райских кущах под сладостное пение серафимов. Казалось, все хорошо, но почему же ему так грустно, почему так муторно и смутно на душе?

В конце пути перед воротами монастыря Джованни увидел странное, пугающее зрелище. Некий человек, почти обнаженный, с пучком розг в руке, валялся в пыли и, не поднимая головы, хлестал себя наотмашь, с трудом выговаривая слова, хрипя и запинаясь, произносил покаянную речь.

— Кто это? – спросил Джованни.

Наставник нахмурился, вопрос был ему неприятен. Впрочем, даже хорошо, что ученик узнает сразу, как наказываются прегрешения монастырской братии.

— Он валяется во прахе и кается потому как содеял тягчайшее преступление – отрекся от ордена, — пояснил наставник. Такому грешнику провозглашается анафема, его отсекают, как гниющий член, способный заразить тлением все тело. Но обычно такой человек недолго живет потом в миру.

— Почему? – спросил Джованни.

— Кара небесная! Такой грешник, отрекшийся от святого обета, не находит покоя в земной жизни, мечется, всего страшится. Отвергнутый небом, он не принят миром. И если не погибнет сразу, то подобно полураздавленной гадине, приползет к стенам обители, станет молить снять с него проклятие, воспринять его снова в святые стены. И если ему окажут величайшую милость прощения, он еще целый год будет появляться в капитуле с обнаженной спиной, открытой для бичевания. Запомни то, что ты увидел! – строго продолжил наставник. – Смотри, сколь подобен он шелудивому псу, вымаливающему ласку у хозяина, которого посмел облаять.

В стенах монастыря наставник стал прощаться со своим учеником.

— Разве не вы духовный отец мой? – воскликнул Джованни.

— Наставников не выбирают, — сурово ответил доминиканец. – Здесь послушником ты пробудешь год. Тебе откроются те требования, что орден предъявляет к братии. Если они тебе покажутся непосильными и ты убоишься сей стези, тебя отпустят с миром. Но если за год послушания ты укрепишься в желании избрать монашескую долю, будешь пострижен.

Джованни со страхом понимал: когда он перешагнет порог обители, прежняя жизнь будет отрезана, дверь в нее захлопнута. Но он решился.

Новый наставник был резок, и на вопрос послушника о том, отчего столь мучительная смерть грозит еретикам, строго ответил:

— Я вижу, ты готов впасть в грех лжемудрствования. Я запрещаю тебе это! Знай, грех еретиков был страшен! Они отрицали святые таинства… Ты видишь в костре только муку, но не понимаешь: этой мукой тела очистятся их души для вечной жизни, освободятся от мук бесконечных. Что по сравнению с вечной мукой души в аду час страданий в земной юдоли! Что значит жалкая, грешная плоть? Она зловонная темница души! Ей можно, ей нужно причинять страдания, чтобы тем спасти душу! Праведников тоже мучили и сжигали. Христа мучили и распяли.

У ордена доминиканцев был суровый устав, и его символ – изображение пса с пылающим факелом в пасти означал, что орден призван сторожить и охранять церковь, а факел – озарять мир пламенем истинной веры. В стенах монастыря монахи ходили низко опустив глаза, не смеялись, не задавали вопросов, да и вообще очень мало говорили. Братья-доминиканцы спали в одежде и в сандалиях, чтобы быть готовым встать и идти по первому слову Того, кто может приказать им отправиться в путь. Случись засмотреться в окно, переброситься словом-другим с соседом – били линейкой по рукам. Боль от такого наказания подобна ожогу, рука вспухает. За провинности более серьезные пороли розгами. Породи жестоко.

Зато брат-библиотекарь дозволил Джованни пользоваться книгами. Их взять больше негде. Негде больше утолить жажду знаний, кроме как в монастыре. Послушник же взыскует истины, и познает, что жажда знаний, живущая в душе, неутолима.


Я в горстке мозга весь, — а пожираю
Так много книг, что мир их не вместит.
Мне не насытить алчный аппетит –
Я с голоду все время умираю.
Я –Аристарх и Метродор – вбиваю
В себя огромный мир – а все не сыт
Меня желанье вечное томит:
Чем больше познаю, тем меньше знаю.

Заканчивался год послушания. Джованни исполнилось пятнадцать лет. Его начали мучить любовные томления. Вспомнилась соседка, молодая, красивая, рыжеволосая. Она часто полоскала белье на берегу ручья, стоя по щиколотку в воде. Легкая юбка была высоко подоткнута, рукава закатаны, белая рубаха плотно обтянула высокую колышущуюся грудь. Мальчик не мог глаз от нее оторвать. А она смеялась и смеялась. В ее смехе звучал душный хмель летнего дня.

«Чур! Чур! Чур! Наваждение! – корил себя Джованни. — От него надо скрыться, но его невозможно забыть». Кому расскажешь об этом и что услышишь в ответ? Услышишь о славных братьях минувших лет, которые, когда их томила плоть, причиняли себе страшную боль, чтобы заглушить ею соблазн, или трижды и три раза трижды входили в ледяную воду, чтобы преодолеть искушение.

Он читает «Песнь Песен» царя Соломона: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои – как стадо коз, сходящих с горы Галаадской, как лента алые губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока – ланиты твои под кудрями твоими…»

В ночь накануне посвящения Джованни не спал. Терзался. Но решился. Утром произнес клятву. Настоятель выстриг в его густых волосах кружок – тонзуру. Надели тесную колючую тунику с капюшоном, облегающую тело, знак того, что отныне оно стало мертво для мира. Надели широкий кожаный пояс – знак умерщвления плоти. Дали новое имя – имя святого Томмазо.

Молодой монах Томмазо Кампанелла стал участвовать в диспутах и высказывать на них свои смелые мысли. Самое сильное влияние оказали на его восприятие мира Платон и Томас Мор. В новоявленного доминиканца словно бы вселился мятежный дух Телезия – итальянского ученого, поборника непосредственного изучения природы, который говорил: «Вселенная – это книга, в которую вечный разум вложил свои собственные мысли». Кампанелла вторил своему кумиру: «Мы хотим изображать наше государственное устройство не как устройство, данное богом, но как открытое посредством философских умозаключений, и исходим при этом из возможности человеческого разума, чтобы показать, что истинное евангелие соответствует Природе».

Смелость долго не живет в католической Италии. Смелые быстро оказываются под колпаком бдительной инквизиции, имеющей многих доносчиков в своем арсенале. На Кампанеллу тоже не преминули донести. В его жизни началась череда тюремных застенков. Он оказался во власти Святой Службы.

Случаев, чтобы из ее темниц человек выходил оправданным, почти не бывало. Ее создатели полагали, что лучше осудить сто невиновных, чем выпустить одного виновного. Да и то сказать, кто не виновен перед лицом Господа? А если нет еретиков, то как доказать служителям бога свою ревность в делах истинной веры? У тех, кому все-таки удалось выйти из стен инквизиции, была особенность: даже если они оказывались на свободе с вывернутыми членами, хромые и сухорукие, не рассказывали о том, что с ними происходило в страшных казематах Святой Службы. Они ничего не говорили, но все всё знали, хотя и делали вид, что не знают. Знали, потому что из зданий Святой Службы по ночам, а то и среди бела дня, доносились нечеловеческие вопли. Да и сами инквизиторы не скрывали того, как они обращаются с еретиками. Пусть каждый опасается сходной судьбы.

Кампанелле в свое время однажды попалась в библиотеке толстая книга с картинками. Ее сочинил один из столпов инквизиции, имя которого пользовалось большим почетом в католическом мире. Там можно было прочитать, чем и как пытать обвиняемых. Орудия разделялись на действующие путем давления, ущемления, вливания, ожога, дробления, закручивания. Красноречивая то была книга!

Арестованный Кампанелла уже не в состоянии пересчитать дни, проведенные под стражей, а ему все не объясняли в чем он виновен. Оставалось только молиться: «Внемли гласу вопля моего, Царь мой и Бог мой! Ты ненавидишь всех, делающих беззаконие. Ты погубишь говорящих ложь. Обратись Господи, избавь душу мою, спаси меня ради милости Твоей. Утомлен я воздыханиями моими; каждую ночь омываю ложе мое, слезами моими омываю постель мою. Да будут пристыжены и жестоко поражены все враги мои…»

Когда узника спросили, известно ли ему, по какой причине вызвали его в трибунал, Кампанелла процитировал псалтырь: «Восстали на меня свидетели неправедные: чего я не знаю, о том допрашивают меня. Собрались ругатели против меня, не знают, за что поносили…»

— Не кощунствуй, — проорал на это нунций. – С кем осмелился сравнивать себя! Увести!

На первый раз Кампанелла дешево отделался. Его таки выпустили из тюрьмы, и он отправился скитаться по Италии, проповедуя. Иногда ему удавалось издать свои произведения. А вокруг происходили беспрерывные войны, которые все меньше походили на прежние. В них главным стал не звон мечей, а свист пуль и ядер, грохот взрывов. Французские и испанские отряды как ножи сквозь масло проходили сквозь Италию. Страна была расколота, разорвана, растерзана. Части ее враждовали между собой, как возненавидевшие друг друга дети одной матери.

Кампанелла пришел в свои родные края. Задумавшись, он брел по каменистой тропинке к ручью. Ему повстречалась старая, согнутая годами и работой женщина в черном.

— Благословите, отец святой! – почтительно сказала она.

Кампанелла взглянул на нее, и его пронзила жалость. По огромным карим глазам, по рыжим нитям в седых волосах он узнал соседку. Когда был мальчиком, она, молодая, красивая, рыжеволосая, высокогрудая, встретив его, смеялась хмельным смехом – видела, мальчик волнуется. Долго снилась ему потом она в монастырской келье. От прежней красавицы остались только глаза да ловкое движение, каким она сняла с плеча корзину с бельем. Он уже сам давно не мальчик, но она! За эти годы он дважды прошел и проехал чуть не всю Италию. Сколько городов, сколько людей повидал! А она никуда не выбиралась из родной деревни. И весь ее путь каждый день – из дома к ручью, из дома, на огород, из дома на виноградник, из дома в церковь. Каждый год рожала детей, нянчила их, хоронила, недоедала, недосыпала. Что толку во всей этой философии и поэзии, если он не знает, как помочь бедной женщине?

Горько было от мысли о том, что испанцы хозяйничают на его родине. «Вначале было слово», — подумал Кампаналла и обратился со словом к своим соотечественникам. Он говорил, что стенаниями несчастные не изменят своей участи, а лишь увеличат свои беды. Толковал им, что счастье не в молоке и меде. Оно в свободе. Оно в справедливости. И достигнет обетованной земли лишь тот, кто опояшется мужеством и вооружится твердостью. У проповедника звучный голос, проникающий прямо в душу. Лоб его вспахан морщинами мыслей и страданий. Черные пристальные глаза глядят так, что каждому кажется – он обращает свою речь к нему.

А проповедник напоминает слова Господа: «Пошлю мир на землю вашу, ляжете, и никто вас не обеспокоит, сгоню лютых зверей с земли вашей». Люди, жившие в краю, давно не знавшем мира, люди, чьи ночи были тревожны, ибо каждую ночь в их дома могли ворваться испанские солдаты и стражники Святой Службы, люди, по земле которых проходил и меч, и огонь, слушая проповедь, с тоской думали: когда же настанет обещанное? «И будите прогонять врагов ваших, и падут они перед вами от меча; пятеро их вас прогонят сто, и сто из вас прогонят тьму, и падут враги ваши перед вами от меча». Грозно звучал голос проповедника.

— Это не я говорю вам. Это говорит Господь!

Жители Калабрии расходились с проповеди пораженные. Почему они не слышали таких слов никогда прежде? Да есть ли они в Завете? Немногие из них, читавшие Библию, подтверждали: да, такие слова в Ветхом Завете есть!

Друг Кампанеллы Дионисий сомневался:

— Заменят ли белые одеяния латы? Надо искать людей, владеющих оружием, знающих все уловки войны в горах и способных выдержать сражение на равнине. Нужны кинжалы, аркебузы, пистолеты, порох, пули, меткие стрелки, ловкие лазутчики, неутомимые всадники, крепкие кони. Самое прекрасное стихотворение не заменит плохонькой пушки.

Ночью, в свободные минуту Кампанелла думал на сто шагов вперед. Он думал: когда готовишься разрушить ненавистное, надо знать, что построить на развалинах. Ему виделся Город Солнца, ибо нет во Вселенной ничего щедрее этого светила и справедливее. Оно светит всем. Греет всех. Нет для него ни знатных, ни простолюдинов. Оно – действительно бог этого мира. Название для своей мечты он нашел в эти дни, наполненные делом и опасностями – «Город Солнца».

Вскоре заговорщиков предали, заговор против испанского правления был раскрыт и Кампанеллу с друзьями схватили солдаты испанского конного отряда. Кампанелла – пленник. Его везут в тюрьму. Руки, туго связанные толстыми веревками, онемели. Ему подали миску варева и ломоть хлеба, – пусть управляется со связанными руками как хочет. В захватчиках ликовала тупая злоба и среди них торжествовало отвратительное беззаконие. Пленник, наклонившись к земле, хлебнул из миски глоток варева. Они заставляют его лакать, как пса. «Это им зачтется», — решает Кампанелла. И вдруг вспомнил, что за день, как его схватили, ему исполнился тридцать один год. Обида пронзила сердце: «Как прекрасно все было задумано, и какой удивительной стала бы жизнь, если бы удалось задуманное!»


Ведь было ж время золотого века,
Так может он вернуться, и не раз.
Все, что погребено, назад стремясь,
К корням своим придет по кругу снова.
Коль позабудет мир «твое», «мое»
Во всем полезном, честном и приятном,
Я верю, раем станет бытие!

Его швырнули поперек седла. Кампанелла видел внизу перед глазами только дорогу, каждый камень на ней, каждую выбоину. Глаза заволакивала красная пелена, голова кружилась, крепко связанное веревками тело онемело. Стражники, бурно веселились, оскорбляли пленных гнусными словами и тычками. И вдруг один из конвойных запел прекрасным звучным голосом:


О, услышь меня, синьора,
И утешь мою ты боль!
Услыхала и сказала:
«Я приду к тебе, изволь!»

А на земле Калабрии стоит стон и плач. Испанские солдаты рыщут повсюду, обыскивают жилища, хватают правых и виноватых. Большинство схваченных участия в заговоре не принимали, впервые услышали о нем только при аресте. Тщетно спрашивали они, за что их уводят, напрасно твердили о своей невинности. Никто не хочет их слушать. Царю Ироду уподобился начальник карателей. Спешит доложить вице-королю, сколько домов обыскано, сколько заподозренных схвачено.

Гибнет непрочное человеческое счастье, разоряются дома, рушатся семьи, льются слезы и кровь, черный страх поселяется в душах, стискивает сердце днем, мешает спать ночью, рождает предателей. Люди прислушиваются к каждому звуку, не зацокают ли за окном подковы испанских коней, не застучат ли тяжелые солдатские сапоги. Идут?.. Куда?.. Неужели к нам?.. И вот уже грохочут кулаки в дверь. Чуть помедлить открыть – вышибут. Летит на пол домашний скарб. Рыдают жены, плачут дети. Уводят, уводят, уводят! Мужей, отцов, братьев, сыновей…

Ты хотел, Кампанелла, принести милой родине прекрасный рассвет – ясный, солнечный, добрый…

Его везут по родным, с детства знакомым дорогам. Люди настороженно смотрят вслед, кто-то в ненависти к нему сплевывает… И тут рождается в душе:


Огромный пестрый зверь – простой народ.
Своих не зная сил, беспрекословно,
Знай, тянет гири, тащит камни, бревна –
Его же мальчик слабенький ведет.
Один удар – и мальчик упадет.
Но робок зверь, он служит полюбовно, —
А сам так страшен тем, кто суесловно
Его морочит, мысли в нем гнетет!
Как ни дивиться! Сам себя он мучит
Войной, тюрьмой, за грош себя казнит,
А этот грош король же и получит.
Под небом все ему принадлежит, —
Ему же невдомек. А коль научит
Его иной, так им же и убит.

Никто не пришел на помощь. Ни добрый самаритянин. Ни смелый воин.

Долог, печален, горек путь на Голгофу.

Кампанеллу швырнули в Замок Святого Ангела. Он вспомнил другого узника этого замка – мудрого и отважного Джордано Бруно. Недолгой была их встреча, но незабываемой. Бруно оказался не только философом, он был еще и поэтом. Его сонет, услышанный на темном и тесном тюремном дворе, прозвучал для Кампанеллы так, словно он его написал сам.


Когда свободно крылья я расправил,
Тем выше понесло меня волной,
Чем шире веял ветер надо мной.
Так, дол презрев, я ввысь полет направил.
Дедалов сын себя не обесславил
Паденьем; мчусь я той же вышиной!
Пускай паду, как он: конец иной
Не нужен мне, — не я ль отвагу славил?
Но голос сердца слышу в вышине:
«Куда, безумец, мчимся мы? Дерзанье
Нам принесет в расплату лишь страданье…»
А я: «С небес не страшно падать мне!
Лечу сквозь тучи и умру спокойно,
Раз смертью рок венчает путь достойный…»

Кампанелла повторял стихи Бруно – напиток из источника мужества. Около тридцати лет придется провести ему в разных тюрьмах. Здесь в застенках будут зверски пытать его товарищей, здесь они погибнут. А он будет жить, истерзанный, но не надломленный.

Многие его стражники хороши собой. Молодые, веселые, красивые лица, мужественная стать, звучные голоса. Они умеют улыбаться, смеяться, петь. Подшучивают друг над другом. Ласково похлопывают своих коней. Что же сделало этих людей нелюдьми, способными ударить связанного пленника, пнуть его сапогом, плюнуть ему в лицо? Что сделало их такими жестокими к слабому и безоружному, такими покорными и робкими перед теми, кто командовал ими? В будущем прекрасном государстве надо добиться, чтобы жестокие и злые вообще не рождались на свет.

Неустанна работа мысли, которая не прекращается даже тогда, когда пленник, связанный или скованный, совершает путь из темницы в темницу! Неустанная, непрерывная, то горячечная, то ясная работа мысли – благо. Без нее он сломался бы. Без нее погиб бы в муках.

Вышвырнутый на грязный пол вонючей камеры, Кампанелла пишет в уме свою книгу под прекрасным названием «Город Солнца». Она начинается словами: «На обширной равнине возвышается высокий холм, на котором расположена большая часть города; многочисленные же его окружности выходят далеко за подошву горы, размеры которой таковы, что гора имеет в поперечнике свыше двух миль, а окружность ее равна семи. Разделяется город на семь обширных поясов. Из одного круга в другой попадают по четырем мощеным улицам сквозь четверо ворот, обращенных на четыре стороны света. И так, право, он выстроен, что если взят бы был приступом первый круг, то для взятия второго понадобилось бы употребить вдвое больше усилий; а для овладения третьим – еще того больше. Но невозможно взять и первый круг: настолько широк окружающий его земельный вал и так укреплен он бастионами, башнями, бомбардами и рвами.

На вершине горы находится открытая и просторная площадь, посередине которой возвышается храм, воздвигнутый с изумительным искусством. Он прекрасен своей совершенно круглой формой. Он не обнесен стенами, а покоится на толстых и соразмерных колоннах. Огромный, с изумительным искусством воздвигнутый купол храма завершается посередине, или в зените, малым куполом с отверстием над самым алтарем. На алтаре виден один большой глобус с изображением всего неба и другой – с изображением Земли.

Пол храма блистает ценными камнями. Семь золотых лампад, именуемых семью планетами, висят, горя неугасимым огнем. Между внутренними и внешними колоннами расположено много просторных келий, где живут до сорока девяти священников и подвижников. Над меньшим куполом возвышается своего рода флюгер, указывающий направление ветров. Священники знают, какой год предвещают какие ветры и какие перемены на суше и на море.

Они признают два физических начала всех земных вещей: Солнце – отца и Землю – мать. Воздух считают они нечистою долею неба, а весь огонь – исходящим от солнца. Море – это пот земли для истечения раскаленных и расплавленных недр и такое же связующее звено между воздухом и землей, как кровь между телом и духом у живых существ. Мир – это огромное живое существо, а мы живем в его чреве. И мы зависим не от промысла звезд, солнца и земли, а лишь от промысла божия, ибо в отношении к ним, не имеющим иного устремления, кроме своего умножения, мы родились и живем случайно, в отношении же к богу, которого они являются орудиями, мы в его предвидении и распорядке созданы и предопределены к великой цели. Поэтому единственно богу обязаны мы, как отцу, и памятуем, что всем ведает он.

Здесь ясно осознают, что в мире царит великая испорченность, что люди не руководствуются высшими целями, что достойные терпят мучения, что им не внимают, господствуют же негодяи, хотя их благополучную жизнь они называют несчастьем, ибо она есть как бы ничтожное и показное бытие, так как ведь на самом деле не существует ни царей, ни мудрецов, ни подвижников, ни святых, раз они, поистине, не таковы. Из-за этого они заключают, что в делах человеческих из-за какого-то случая возникло великое смятение».

А в городах Италии плотники постоянно устанавливают виселицы и плахи, палачи же и их подручные ужинают в лучших харчевнях. Трактирщики услужливо подают им самые вкусные блюда, самые дорогие вина. Платят за палачей города! Заплечных дел мастера жрут, пьют, хохочут, подшучивают над посетителями. Кусок застревает у тех в горле, но уйти боятся. Палачи обещают назавтра знатное представление, сулят застольным соседям местечко, откуда все будет видно и слышно. И находятся люди, которые поддакивают веселящимся извергам, пьют с ними, заискивают перед ними. А те начинают обстоятельно проверять свои инструменты. Напоказ. Так им велено.

Впрочем, палачи толкуют обо всем. О картах, в которые не прочь перекинутся. О том, какой славный нынче уродился виноград. Каковы цены на рынке. О мастере, который им шил фартуки для работы и схитрил – поставил вместо новой кожи – старую. Совести у людей совсем не стало! О хворостях жен толкуют. О приданом для дочек. О том, пускать ли сыновей по своей части или обучать другому ремеслу. О дураках, которые верят, что веревка повешенного или обуглившаяся косточка сожженного приносят счастье, и готовы платить за них большие деньги – кабы так на самом деле, были бы они, палачи, самыми счастливыми людьми на свете. Отдыхают мастера своего дела, осенним ласковым солнышком наслаждаются, винцо попивают… Тоже ведь создания божеские…

На рассвете по городу проходят глашатаи, бьют в барабаны, громко выкрикивают имена осужденных. В назначенный час площадь полна – одни пришли сами, других пригнали. Палач в щегольской красной куртке с разрезами на рукавах, сквозь которые видна тонкая белоснежная рубашка. Рукава закатаны… Дело не ждет.

Многие виды казней были известны в ту пору в Европе. Осужденных на смерть вешали. Способ простой, обыденный, пресный. Их четвертовали. Милосердно – вначале отрубали голову, затем отсекали члены, жестоко – вначале отрубали член за членом, потом отсекали голову. Людей сжигали: некоторых вначале милостиво удавливали, а потом разжигали под ними костер, других заставляли гореть заживо на сырых поленьях. Известны были казни в кипящем масле, распиливание заживо, постепенное утопление. Всевозможнейшие казни были тщательно продуманы, многократно проверены, запечатлены на множестве гравюр, картин, рисунков, описаны очевидцами – и хладнокровными, и потрясенными. Даже самым изощренным умам, посвятившим себя этой области деятельности, затруднительно было бы придумать еще что-нибудь новое.

Кампанеллу после долгих тюремных мук тоже вывели на эшафот. Ему был прочитан приговор. Процедура затянулась. Зрители начали скучать. Когда первого из приговоренных поставили под петлю, Кампанелла хотел отвернуться. Но стражник железными пальцами вцепился в его затылок и повернул к виселице. Можно закрыть глаза. Нельзя! Если другим приходится вынести ЭТО, он должен ЭТО увидеть. Навсегда запомнить. На этот раз для Кампанеллы была лишь экскурсия на эшафот. Его пытались застращать. В камере он решил: «Вчера поглядел на казнь, сегодня надо работать».

А в тюрьме своя психология. В интересах следствия надзирателям весьма рекомендуется время от времени оказывать заключенным небольшие услуги. Когда заключенный проникается доверием к стражу, тот должен убедить его скорее сознаться и тем завоевать снисхождение судей, известных своей милостивой справедливостью. Надзиратель может пообещать надломленному узнику, что передаст на волю записку и получит на нее ответ. Такие записки, доставленные впоследствии в трибунал, приносят великую пользу. Уличенный в запретных сношениях с близкими, понимая, какую опасность он навлек на них, становится податливее, готов на все, чтобы спасти невольно им преданных.

Наставления опытных инквизиторов предусматривали, как быть с заключенными, слишком осторожными. В такие камеры рекомендовалось подсаживать наушников. Лучше всего для этой цели подходят недавно обращенные еретики, которые хорошо помнили, что они перенесли на допросах с пристрастием, и при покаянии обязались впредь помогать Святой Службе. Ее наставления подробным образом описывали, как должен действовать такой человек, как умеючи подобрать к молчащему заключенному ключ. Если удавалось втянуть обвиняемого в доверительный разговор, каждое слово такой беседы становилось известно судьям. Они посылали нотариев, которые записывали этот разговор, сидя у скрытых слуховых отверстий.

Кампанелла достойно прошел через эту обработку. Его не сломили ни одиночные камеры, ни «яма для крокодилов» – подземелье без единого луча света, лежанки и скамьи, по щиколотку наполненное зловонной жижей. Здесь в 1600 году он узнал, что Джордано Бруно не отрекся от своих идей и был сожжен на костре.

Кампанелла продолжал работать. Его писанию не нужен свет. Так писать можно и в темноте. В рукопись, написанную в уме, отпечатанную в собственной памяти, никто не заглянет. И в библиотеку чужих великих книг, которую хранит его ум, встанут книги, сочиненные им. Он будет писать свою невиданную книгу. Рядом с ним два славных собеседника: Гостинник и Мореход. Мореход рассказывает Гостиннику о Городе Солнца:

«Верховный правитель именуется на их языке „Солнцем“», на нашем же мы называли бы его Метафизиком. Он является главою всех и в светском и в духовном, и по всем вопросам в спорах он выносит окончательные решения. При нем состоят три соправителя: Мощь, Мудрость, и Любовь. В ведении Мощи находится все касающееся войны и мира. Ведению Мудрости подлежат свободные искусства, ремесла и всевозможные науки.

По повелению Мудрости во всем городе стены внутренние и внешние расписаны превосходнейшей живописью, в удивительно стройной последовательности отображающей все науки. Здесь нарисованы Моисей, Осирис, Юпитер, Меркурий, Ликург, Пифагор и многие другие: имеется и изображение Магомета, которого, однако, они презирают, как вздорного и ничтожного законодателя. Зато на почетном месте образ Иисуса Христа и двенадцати апостолов, которых они глубоко чтут и превозносят, почитая за сверхчеловеков. Для всех этих изображений имеются наставники, а дети без труда и как бы играючи знакомятся со всеми науками наглядным путем до достижения десятилетнего возраста. На выступах стен стоят сосуды, наполненные жидкостями, выдержанными от сотни до трехсот лет, предназначенные для лечения различных недугов.

Здесь никто из Соляриев – жителей Города Солнца не терпит недостатка не только в необходимом, но и в утехах. Рабов, развращающих нравы, у них нет: они в полной мере обслуживают себя сами и даже с избытком, хотя работают не больше четырех часов в день; остальное время проводят в приятных занятиях науками, собеседовании, чтении, рассказах, письме, прогулках, развитии умственных и телесных способностей, и все это делается радостно.

Мы знаем, что крайняя нищета делает людей негодяями, хитрыми, лукавыми, ворами, тогда как община делает всех одновременно и богатыми и вместе с тем бедными: богатыми, потому что у них есть все, бедными – потому что у них нет никакой собственности.

Ведению Любви подлежат, во-первых, деторождение и наблюдение за тем, чтобы сочетание мужчин и женщин давало наилучшее потомство. И они издеваются над тем, что мы, заботясь усердно об улучшении пород собак и лошадей, пренебрегаем в то же время породой человеческой. В ведении того же правительства находится воспитание новорожденных, врачевание, изготовление лекарств, земледелие, скотоводство, стол и вообще все, относящееся к пище, одежде и половым сношениям».

Но вот пришли стражники. Оторвали от книги. Кампанеллу проводят по пыточным подземельям. Пусть подольше рассматривает все, что тут собрано, и представит себе какие муки ждут упорствующего. Пусть посмотрит на готовые запылать горны, на хищные щипцы, на тиски, на насосы и мехи, на железные башмаки с внутренними шипами, изобретение, привезенное из Испании, — так называемый «испанский сапог», когда-то считавшийся модной новинкой, а ныне вошедший в постоянный обиход. Когда снаружи в сапог завинчивают винты, шипы впиваются в ногу. Чтобы построить такой башмак нужен искусный слесарь. Можно не хвастаясь сказать – башмаки образцовые. Лучшими ремесленниками сработаны. На совесть. Знали для кого работают. Опасались не угодить.

Кампанелла зажмурился. Потом заставил себя открыть глаза. От того, что он не станет глядеть на Это – Оно не исчезнет.

Воображение европейцев, побывавших на Востоке, поразила казнь, которую они там увидали, — посажение на кол. Она влекла за собой смерть долгую и необычайно мучительную. Инквизиция взяла ее на вооружение. Здесь бережно относились ко всему, что можно было бы применить для пользы святого дела. Опытные механики по приказу инквизиции усовершенствовали восточное изобретение. Придумали систему блоков, веревок, которые поддерживают пытаемого и позволяют то чуть приподнять, то чуть опустить тело, насаженное на кол. Опытным путем рассчитали, сколько времени держать пытаемого на колу, чтобы он не умер преждевременно.

Святая Служба гордилась своими застенками. Здесь был порядок: регулярно смывали кровь и испражнения с каменных полов, чтобы лиловых мясных мух – такие бывают на бойнях, — непременно истребить, ибо они мешают судьям работать.

У Кампанеллы леденела кровь, кожу на голове стягивало, вопль поднимался к горлу. И вдруг неожиданная мысль пронзила его: как слабы судьи, если им нужна помощь воды, железа, огня, всех ухищрений механики. Как нужно извратить человеческую природу, чтобы появились мастера, посвящающие свое уменье тому, чтобы строить горны, на которых будут раскалять щипцы для человеческой плоти! Да что мастера… Должны были найтись ученые, которые бы эти тиски изобрели, рассчитали, начертили. Среди инструментов мученичества Кампанелла узнал хирургические. Какая мерзость! Превратить инструменты целителя в орудия палача!

Главное устройство в застенке – дыба. Кампанелла испытал ее. Вспоминая это, он написал: «В течение сорока часов я был вздернут на дыбу с вывернутыми руками, и веревки рассекали мне тело до костей, и острый кол пожирал, и сверлил, и раздирал мне зад, и пил мою кровь, чтобы вынудить меня произнести перед судьями одно только слово, а я не пожелал его сказать, доказав тем, что воля моя свободна».

Постановление суда было следующим: «Уличенный в ереси брат Томмазо, по прозванию Кампанелла, приговаривается к пожизненному заключению безо всякой надежды на свободу».

Но странное происходит дело. На свободе запрещены печатные и рукописные его произведения, а в камеру ему дают перо, бумагу, чернила, лампаду. Он, не познавший земной любви, пишет наивные строки:

«Каждые шесть месяцев начальники назначают мужчинам и женщинам, кому в каком круге спать. Все – и мужчины и женщины по обычаю древних Спартанцев обнажаются, начальники определяют, кто способен и кто вял к совокуплению и какие мужчины и женщины по строению своего тела подходят друг к другу; а затем, и лишь после тщательного омовения, они допускаются к половым сношениям каждую третью ночь. Женщины статные и красивые соединяются только со статными и крепкими мужчинами; полные же – с худыми, а худые – с полными, дабы они хорошо и с пользой уравновешивали друг друга. Сначала они спят в отдельных комнатах до самого часа совокупления. Когда час совокупления определяется астрологом и врачом, начальница отворяет двери будущим совокупляющимся. Здесь ценились природные качества производителей, а не приданое и обманчивая знатность рода.

Люди же должностные, которые все являются в то же время и священниками, а также ученые наставники могут быть производителями лишь при соблюдении в течения ряда дней многих условий, ибо от усиленных умственных занятий ослабевают у них жизненные силы, и мозг их не источает мужества, потому что они постоянно о чем-нибудь размышляют и производят из-за этого худосочное потомство. А этого Солярии всячески стараются избегать, и потому таких ученых сочетают с женщинами живыми, бойкими и красивыми. Мужчин же резких, быстрых, беспокойных и неистовых – с женщинами полными и кроткого нрава.

Кроме того, если кто-нибудь страстно влюбляется в женщину, то влюбленные могут разговаривать, и шутить, и дарить друг другу венки. Однако, если это может быть опасным для потомства, совокупление им ни в коем случае не разрешается. Но, впрочем, любовь у них выражается скорее всего в дружбе, а не в пылком любовном вожделении.

У женщин благодаря их физическим занятиям образуется и здоровый цвет кожи, и тело развивается, и они делаются статными и живыми; а красота почитается у них в стройности, живости и бодрости. Поэтому они подвергли бы смертной казни ту, которая из желания быть красивой стала бы румянить лицо, или стала бы носить обувь на высоких каблуках, чтобы казаться выше ростом, или носить длинное платье, чтобы скрыть дубоватые ноги.

Здесь заботятся и об удовлетворении половых потребностей более похотливых и легко возбуждающихся, узнавая об этом по тайным их просьбам. Однако же разрешение исходит от главного начальника деторождения — опытного врача, подчиненного правителю Любви. Тем же, кого уличат в содомии, делают выговор и заставляют в виде наказания два дня носить повешенные на шею башмаки в знак того, что они извратили естественный порядок, перевернув все вверх ногами. При повторном преступлении наказание увеличивалось вплоть до казни.

Итак, производство потомков имеет ввиду интересы государства, а интересы частных лиц – лишь постольку, поскольку они являются частями государства. Священная обязанность наблюдения за этим, как за первой основой государственного благосостояния, вверяется заботам должностных лиц, и ручаться за надежность этого может только община, а не частные лица.

Смерти Солярии совершенно не боятся, так как верят в бессмертие души, и считают, что души, выходя из тела, присоединяются к добрым или злым духам, сообразно своему поведению во время земной жизни. Метафизик же наблюдает за всем этим при посредстве упомянутых трех правителей, и ничто не совершенствуется без его ведома. Все дела в республике обсуждаются этими четырьмя людьми, и к мнению Метафизика-Солнца присоединяются во взаимном согласии все остальные.

Народ Города Солнца появился из Индии, бежавший оттуда после поражения Монголами, разбойниками и насильниками, разорившими их родную страну. Этот народ решил вести философский образ жизни общиной. У них все общее. Распределение всего находится в руках должностных лиц; но так как знания, почести и наслаждения являются общим достоянием, то никто не может ничего себе присвоить. Они отрекаются от себялюбия, и у них остается только любовь к общине. И они питают такую любовь к родине, какую и представить себе трудно; гораздо больше даже, чем римляне, которые, как известно по преданиям, добровольно умирали за отечество, потому что Солярии значительно превзошли их в отрешении собственности.

Следует обратить внимание на то, что Соляриям неоткуда делать друг другу никаких подарков, — дружба их проявляется на войне, во время болезни, при соревновании в науках, когда они помогают друг другу и взаимно делятся знаниями. Все сверстники называют друг друга братьями, тех, кто старше их зовут отцами, а тех, кто младше – сыновьями. И должностные лица внимательно следят за тем, чтобы никто не нанес другому никакой обиды в этом братстве.

В Городе Солнца столько же должностных лиц, сколько мы насчитываем добродетелей: есть должность, называемая Великодушие, есть именуемая Мужеством, затем Целомудрие, Щедрость, Правосудие, Усердие, Правдолюбие, Благотворительность, Любезность, Веселость, Бодрость, Воздержание и так далее. Жители Города преследуют у себя неблагодарность, злобу, отказ в должном уважении друг к другу, леность, уныние, гневливость, шутовство, ложь, которая для них ненавистнее чумы. И виновные лишаются в наказание либо общей трапезы, либо общения с женщинами, либо других почетных преимуществ на такой срок, какой судья найдет нужным для искупления проступка.

Для осуществления своих повседневных нужд Солярии пользуются телегами, оснащенными парусами, которые могут двигаться против ветра, а когда нет ветра, то тогда благодаря удивительно искусно устроенной колесной передаче повозку тянет всего одна животна. Прекрасное зрелище! Землю они не удобряют ни навозом, ни илом, считая, что от этого загнивают семена и при употреблении их в пищу расслабляют тело и сокращают жизнь, подобно тому как женщины приукрашенные, а не прекрасные благодаря своей деятельности, производят хилое потомство. Поэтому и землю они не приукрашивают, а тщательно ее обрабатывают, пользуясь при этом тайными средствами, умножают урожай и предохраняют семена. Морское дело находится у них в большом почете. Они имеют особые суда и галеры, ходящие по морю без помощи весел и ветра, посредством удивительно устроенного механизма.

Смертная казнь исполняется только руками народа, который побивает осужденного камнями, и первыми удары наносят обвинитель и свидетели. Палачей у них нет, дабы не осквернять государство. Иным дается право самим лишать себя жизни: тогда они обкладывают себя мешочками с порохом и, поджегши их, сгорают, причем присутствующие поощряют их умереть достойно. Все граждане при этом плачут и молят бога смягчить свой гнев, скорбя о том, что дошли до необходимости отсечь загнивающий член государства.

Жертвоприношение совершается так: Метафизик-Солнце спрашивает у народа, кто желает принести себя в жертву богу за своих сограждан, и более праведный отдает себя добровольно на алтаре, воздвигнутом наподобие Солнца. По совершению установленных обрядов и молений его кладут на четырехугольную доску, прикрепленную четырьмя крюками к четырем канатам, спускающимся на четырех блоках с малого купола, и взывают к богу о милосердии, да будет ему угодна эта добровольная жертва человеческая, а не насильственная животная, которую приносят язычники.

Затем Метафизик-Солнце приказывает тянуть канаты, приносимый в жертву поднимается кверху, к середине малого купола, и там отдается жарким молитвам. Пища доставляется ему через окно живущими вокруг купола жрецами, но пища скупая, до тех пор, пока не искупятся грехи Города. По прошествии же двадцати или тридцати дней, по умилостивании гнева божия, он становится жрецом. И муж этот пользуется впоследствии великим уважением и почетом за то, что сам обрек себя на смерть за отечество. Бог же не желает смерти.

И мужчины и женщины в Городе Солнца носят почти одинаковую одежду и обучаются всяким наукам совместно, усердно занимаясь и на лекциях и телесными упражнениями. Они того почитают за знатнейшего и достойнейшего, кто изучил больше искусств и ремесел и кто умеет применять их с большим знанием дела. Поэтому Солярии издеваются над нами за то, что мы называем мастеров неблагородными, а благородными считаем тех, кто не знаком ни с каким мастерством, живет праздно и держит множество слуг для своей праздности и распутства, отчего, как из школы пороков, и выходят на погибель государства столько разбойников и злодеев. Их же образованный муж будет мудр в деле управления, и даже пусть он будет совершенно неопытен в нем, никогда, однако, не будет ни жестоким, ни преступником, ни тираном именно потому, что он столь мудр.

Соляриям так же известно, что тот, кто занимается какой-нибудь одной только наукой, ни ее как следует не знает, ни других. И тот, кто способен к одной какой-нибудь науке, почерпнутой из книг, тот невежествен и костен. Но этого не случится с умами гибкими, восприимчивыми ко всякого рода занятиям и способными от природы к постижению различных вещей.

На обязанности врачей лежит задача заказывать поварам еду на каждый день: что готовить старикам, что молодым. Друг другу молодые люди прислуживают сами, и горе уклоняющимся. У них не бывает ни подагры, ни хирагры, ни катаров, ни ишиаса, ни колик, ни вспучиваний, ни ветров, ибо все эти происходят от истечения и вспучивания, а они телесными упражнениями разгоняют всякую влагу и ветры.

Здесь чрезвычайно позорно быть замеченным в плевании и харкании: Солярии утверждают, что это признак или недостаточных упражнений, или нерадивости и лени, или опьянения и обжорствам. Венерическая болезнь не может развиться среди них, так как они очищают тело чистыми омовениями из вина и натираются благовонными маслами, а выделением пота во время упражнений удаляют зловредную испарину, разлагающую кровь и мозги. Живут Солярии по большей части до ста лет, а некоторые и до двухсот».

Вот таким видит мир заключенный Кампанелла. Он для него идеален. В нем он живет, и тогда стены камеры для мечтателя уходят в небытие.

Святая Служба позволила своему заключенному изредка встречаться с друзьями – это радость безмерная! Так можно жить!

Опаснейшие мысли своим гостям высказывает этот человек в своих политических заявлениях: «Чтобы народ не бунтовал, лучше вооружить его, чем разоружить. Тогда, если ты будешь хорошо управлять, — обращается он к правителю, — народ употребит оружие в твою пользу, а если будешь править дурно и неблагоразумно, народ, хотя он и не вооружен, восстанет и найдет себе оружие, и повернет его против тебя».

Однажды Кампанеллу посетил молодой и восторженный Христофор Пфлуг – немец по происхождению. Эта встреча его потрясла. Расставаясь с узником, он прослезился и обещал, призвав имя Господа и всех святых, что никогда не забудет его. И это оказалось большим, нежели простая сентиментальность. Вернувшись на родину, Христофор начал рассказывать всюду и всем о великом человеке, томящемся в несправедливом заключении. Он упорно добивался аудиенции у князей и, задыхаясь от волнения, говорил о Кампанелле, моля заступиться за того, терпеливо высиживая в конторах купцов, имеющих дело с Италией, стараясь заручиться их обещанием помочь Кампанелле, писал бесконечные письма европейским банкирам. Он сделал имя Кампанеллы и его судьбу известными далеко за пределами Неаполитанского королевства.

И в конце концов Кампанелла увидел волю. Ему казалось, что он прожил несколько бесконечно долгих жизней. Был молодой ученый, пришедший в мир, чтобы сразить невежество. Был пламенный проповедник Кампанелла – Колокол, чьи речи возбуждали людей. Был решительный заговорщик. Был государственный преступник и еретик.

Ему оказали великую милость. Прошло всего двадцать семь лет, включая годы следствия, всего двадцать три года после приговора, а он уже свободен.

Он уехал во Францию. Рим был опасен. Он, истерзанный и искалеченный, преподавал и писал книги. Для него


Мир – книга, где вписал свои сужденья
Извечный Разум, это – храм живой,
Который он живых фигур чредой
Украсил, как пример и отраженье.
Чтоб всякий ум искусство и правленье
Читать и созревать без розни злой
Мог, говоря: — Вселенную собой
Я помню, зря Творца в любом творенье!
Тех радостны сердца,
Кто вбожествясь, божественность впитает.

Кампанелла не дожил несколько месяцев до семидесяти одного года. Потом скончался Гражданин Города Солнца». (С. Львов)