Отчаянная боль германских поэтов за свою растерзанную родину.


</p> <p>Отчаянная боль германских поэтов за свою растерзанную родину.</p> <p>

Поэт Мартин Опиц писал:


Любимая страна, где мера нашим бедам?
Какой из ужасов тебе еще неведом?
Ответствуй: почему за столь короткий срок
Твой благодатный лик так измениться смог?
Ты издавна была достойнейшей ареной
Для подвигов ума, для мысли вдохновенной.
Ах, не тебе ль вчера народы всей земли
Признательную дань восторженно несли?
Теперь восторг утих… Земле и небу назло
Ты предпочла войну, ты в грабежах погрязла.
Где мужество мужей? Где добродетель жен?
Безумием каким твой разум поражен?
Вглядись в толпу сирот: что горше их печали?
Не только от меча отцы несчастных пали:
Кто смерти избежал, не тронутый в бою,
В бараке для чумных окончил жизнь свою.
Да, самый воздух наш таит в себе отраву!
Болезнь и мор вершат повальную расправу,
Терзают нашу плоть, из сердца кровь сосут.
Увы! Ни щит, ни меч от них нас не спасут.
Злодейская война растлила мысль и чувство.
Так вера выдохлась, в грязи гниет искусство,
Законы попраны, оплеваны права,
Честь обесчещена и совесть в нас мертва.
Мы словно отреклись от добрых нравов немцев,
Постыдно переняв порядки чужеземцев.
В нашествиях врага из всех разверстых врат
К нам хлынули разбой, распутство и разврат.
Кто в силах вытерпеть падение такое
И угождать войне, себя не беспокоя,
Тот носит лед в груди, тот дьяволом влеком,
Тот вскормлен тиграми звериным молоком!

Действительно, не звериным ли молоком тигров вскормлены были многочисленнейшие правители Германии, когда в бесконечных междоусобных войнах растерзали страну на мелкие клочки. О ней можно было бы сказать словами поэта: «Властители без стран, а страны без господ». (Д. Чепко) И это никакое не преувеличение. В стране на четыре миллиона жителей приходилось около трехсот княжеств со средней площадью земли до двадцати пяти квадратных километров. Но превращением страны в пестрое лоскутное одеяло военно-крепостническая монархия, вся насквозь пронизанная духом деспотизма, не успокаивалась. Она ввязалась и тридцатилетнюю европейскую войну, в семилетнюю войну с Австрией, и в другие, менее значительные войны.

И вот долготерпению народа приходит конец. Находится герой-поэт, который зовет его на бой с ненавистными правителями:


Вперед, сыны земли родимой,
Вперед, священный пробил час!
Отваги истинной – не мнимой
Свобода требует от вас!
Коль нет пути для примиренья,
Коль другом враг не может стать,
Нужны порыв, бесстрашье зренья,
Душа бойца, мужская стать!
И нас всевышний не оставит!..
Но как еще ужасен гнет!
Какая боль на сердце давит!
Как наша родина гниет!
Судьбе доверившись всецело,
Должны мы истину узреть:
Сметем все то, что перезрело,
И то, что не должно созреть!
Так в бой, сыны земли родимой!
Так в бой! Священный пробил час!
Отваги истинной – не мнимой
Свобода требует от нас! (Мартин Опиц)

Но свобода остается лишь вожделенной мечтой. Горе великое бродит по германской земле. И глубинный вздох вырывается из дедовой груди:


Звучат в иной германской саге
Напевы дедовской отваги.
Но что к тебе, мой дальний внук,
Дойдет из бездны наших мук?
Вопль, исступленье, посвист плети –
Вот песни нашего столетья. (Фридрих Логау)

Экономическое положение страны было ужасающим. А тут еще с открытием Нового Света морские торговые пути переместились из Средиземного моря в Атлантический океан, куда германским кораблям заплывать не разрешалось. В то время, как Англия и Испания захватывали себе заморские колонии и жировали на награбленном, Германия оставалась в стороне и лишь кусала локти.

Вдаваться в подробности истории этой страны нет ни малейшего смысла. Удаться ли добыть для сердца и ума животрепещущий материал? Лишь бесконечные имена бесконечного числа различных герцогов и их незначительные завоевания запестрят на страницах и внесут в книгу ненужную информацию, рождающую бессмысленную эрудицию. А ведь еще отец истории Геродот предлагал уходить от малозначительных фактов и устремлять свое внимание на дух народа, а не на передвижения войск из одного пункта в другой.

А дух народа говорил устами своих поэтов.


Средь множества скорбей, средь подлости и горя,
Когда разбой и мрак вершат свои дела,
Когда цветет обман, а правда умерла,
Когда в почете зло, а доброта – в позоре,
Когда весь мир подстать Содому и Гоморре, —
Как смею я, глупец, не замечая зла,
Не видя, что вокруг лишь пепел, кровь и мгла,
Петь песни о любви, о благосклонном взоре,
Изяществе манер, пленительности уст?!
Сколь холоден мой стих! Сколь низок он и пуст
Для изможденных душ – ненужная обуза!
Так о другом пиши! Пора! А если – нет,
Ты жалкий рифмоплет. Ты больше не поэт
И пусть тебя тогда навек отвергнет муза.

Так поэт Мартин Опиц писал со слезами на глазах:


Прошелся по стране – от края и до края
Безумный меч войны. Позорно умирая,
Хрипит Германия. Огонь ее заглох.
На рейнских берегах растет чертополох.
О помощи она, страдалица взывает.
А между тем война все глубже меч вонзает
В грудь бедной родины. На запад, на восток
Вновь хлынул с трех сторон нашествия поток.
Мир, словно беженец, оставшийся без крова,
Приюта не найдет… А зарево – багрово,
И пепел над землей кружит как серый снег.
Мы смерти мастера. Нам славу принесло
Уменье убивать. Смерть – наше ремесло.
Когда же наконец восторжествует разум?
Когда вернутся к нам любовь и честный труд?
О, наши имена потомки проклянут,
Поглотит нас вовек унылое забвенье!

И еще преждевременные могилы.


Всего, о чем мечтал, к чему всю жизнь стремился,
Посредством смерти я в конце концов добился:
Я умер на войне и приобрел свой дом,
И ни война, ни смерть меня не тронут в нем. (Ф. Логау)

Война пробирается всюду. Вот люди затеяли затейливую пирушку, и снова… поди ж ты, завели разговоры о битвах да неприятелях. Местный весельчак перекрикивает всех:


Достопочтеннейшие гости!
На время трапезы хотя б
Свои гадания отбросьте:
Силен противник или слаб?
Когда и где на бранном поле
Мы нанесем удар врагу?..
Ей-богу, слышать это боле
Я не могу.
Чем бесконечно тараторить:
Разбой, чума, беда, война –
Предпочитаю с вами спорить
О вкусе дичи и вина.
Вино взогреет кровь густую,
Дичь возбуждает аппетит,
И ночью муж не вхолостую
С своей женой проспит.
Зубами яростно впивайся
В телячью ногу, и не трусь!
Эй, рябчик, плачь! Свинья, сдавайся!
А! Вот и ты! Попался, гусь!..
На дам вы начали бросаться!
Они милы, нежны, но все ж
Умеют драться и брыкаться!
Не подойдешь!
Подсыпь порохового перца!
Добавь-ка соли! Поживей!
Ага! Огонь допер до сердца!
Я ранен, кажется? Ей-ей!
О! Я гляжу, и вас задело?
Чем жженье раны утолить?
Давайте! Раз такое дело –
Налить! Налить!
Виват! Виктория! Победа!
Дымятся жерла жарких ртов.
Взята фортеция обеда!..
Ну, братцы, я совсем готов.
Хоть под столом, хоть под забором
Свалюсь до самого утра,
Но на прощанье грянем хором:
Ура!.. Ура!..
Ха-ха! Чудовище морское!
Ты слон! Нет, муха! Тсс… Молчу…
Гром! Ливень! Грохот! Что такое?
Гоните в окна саранчу!
Целуй! Люби! Терпеть нет мочи!
Я весь горю, как маков цвет…
Все это – вздор. Спокойной ночи!
Гасите свет! (Георг Рудольф Векерлин)

Народ напраздновался, навеселился вволю, передохнул от вечного грохота войны. И вот настало утро.


Прошла угрюмая зима –
Трезвоном полон воздух.
И снова крик да кутерьма
В оживших птичьих гнездах.
И звон и свист,
Пробился лист
Из каждой почки клейкой.
В игре лучей
Бежит ручей
Серебреною змейкой.
Летит вода с отвесных скал,
Чтоб, рухнув, расколоться
На сотни крохотных зеркал,
На горные колодцы.
О, этот визг
Летящих брызг!
О, этот тихий лепет
Ручья сквозь сон!
Как робок он
И как великолепен!
Дохнуло лето ветерком,
Досада в сердце тает,
И каждый юноша верхом
На облаке летает.
И тут и там –
Весенний гам,
Переизбыток смеха.
И даже зной
В тени лесной
Веселью не помеха.
Свирели трелится мотив!
Певцы в леской капелле
Щебечут, ветви превратив
В поющие качели.
Крылом взмахнут,
Передохнут
И снова хороводят.
И, как смычком,
Любым сучком,
Волшебный ветер водит.
И, кажется, что естество
Земли преобразилось:
Беспечность… Хохот… Баловство…
Все в радость погрузилось. (Фридрих Шпее)

Отзвучали стихи веселого поэта, зазвучали грустного о смерти юной

красавицы:


Угасла ты, как день короткий.
Как день весенний, ты цвела!
Звездой рассветной ты была
И людям свет дарила кроткий.
И ты нежна была, как сон,
Тиха, как еле слышный стон,
Слаба, как этот штрих нечеткий.
Теперь ты скорбным прахом стала,
И юная твоя краса,
Как обреченная роса,
Исчезла вдруг и отблистала.
Ты мир покинула земной,
Как с поля сходит снег весной,
Что ж, отдохни! Ты так устала.
Лед под нещадным солнцем тает,
Ломаясь, будто бы стекло.
Что делать? Время истекло!
Но как тебя нам не хватает!
Ах, ты умчалась навсегда,
Быстрей, чем ветер, чем вода.
Пусть среди нас твой дух витает!
Ты вознеслась, как струйка дыма,
Как эхо, отзвучала ты.
И, наподобие мечты
Прошедшей, ты невозвратима.
О, неужель злосчастный день
Сгубил, как солнце губит тень,
Тебя, что столь была любима?
Невосполнимая утрата!
Зачем же ты уходишь прочь,
Как дождь, как снег, как день, как ночь,
Как дым, пыль, прах, как луч заката,
Как зов, стон, крик, плач, возглас, смех,
Боль, страх, успех и неуспех,
Как жизнь, как время, — без возврата?! (Георг Рудольф Векерлин)

Так уходит возлюбленная в неведомую-неизведанную вечность.


Ах, как же, вечность, ты долга!
Где рубежи? Где берега?
Но время, в коем мы живем,
Спешит к тебе, как в отчий дом,
Быстрей коня, что мчится в бой,
Как судно – к гавани родной.
Не можем мы тебя настичь,
Не в силах мы тебя постичь.
Тебя окутывает мгла.
Подобно шару, ты кругла.
Где вход, чтобы в тебя войти?
Вошедши, выход где найти?
Ты – наподобие кольца:
Нет ни начала, ни конца.
Ты – замкнутый навеки круг
Бессчетных радостей и мук,
И в центре круга, как звезда,
Пылает слово: «Никогда!»
Тебе конца и краю нет.
И если бы в сто тысяч лет
Пичуга малая хоть раз
Могла бы уносить от нас
Хоть по песчиночке одной, —
Рассыпался бы шар земной.
И если бы из наших глаз
В сто тысяч лет всего лишь раз
Одна б слезинка пролилась, —
Вода бы в мире поднялась,
Все затопивши берега, —
Вот до чего же ты долга!
О, что перед числом веков
Число песчинок всех песков?
Сколь перед вечностью мало
Всех океанских брызг число!
Так для чего ж мы все корпим
И вычислить тебя хотим?
Так знай же, смертный, вот – итог:
Покуда миром правит бог,
Навечно тьме и свету быть.
Ни пыток вечных не избыть,
Ни вечных не забыть услад…
Навечно – рай. Навечно – ад. (Неизвестный поэт)

И в вечном аду рыдает бедный иудей под распятым на Голгофе Христом.


О, слабость, о, недужность! О, муки без конца!
О, горькая ненужность тернового венца!
Мертвы глаза, любовью сиявшие светло,
И выпачкано кровью высокое чело.
О ты, чей голос вечен, источник доброты,
Как больно изувечен, распят, унижен ты!
Какая злая сила в какой злосчастный час
Преступно погасила свет, озаривший нас.
Горят кровоподтеки над раною сквозной,
Покрыты эти щеки смертельной белизной,
Той бледностью смертельной от долгих мук твоих.
И в скорби беспредельной ты навсегда затих.
Гляжу – и без боязни все сознаю сполна:
В твоей ужасной казни есть и моя вина.
Стою перед тобою, о скорбный лик Христов,
И вынести любое возмездие готов.
Прими меня, Спаситель, в раскаянье моем!
Твой рот меня насытил блаженнейшим питьем.
Небесную усладу твой дух мне ниспослал,
Хранил, лелеял смладу от пагубы спасал.
Поверь мне и отныне с тобою быть дозволь.
Я при твоей кончине твою утешу боль,
Когда в последнем стоне ты встретишь смерть свою,
Я подложу ладони под голову твою.
То дело высшей чести, то божья благодать –
Одним с тобою вместе страданием страдать.
Отрадна эта участь – твоим огнем гореть,
Твоею мукой мучась, за правду умереть.
В деянии и в слове ты мне вернейший друг.
Лежит добро в основе твоих великих мук.
Ах, мужество и верность дай сердцу моему –
Я всех скорбей безмерность как должное приму.
Когда я мир покину, меня не покидай,
Когда навек остыну, свое тепло мне дай.
Своей незримой дланью тоску мою уйми,
За роковою гранью к себе меня прими.
Пусть будет мне опорой в смертельной маяте
Тот чистый лик, который нам светит на кресте. (Пауль Гергардт)

Один поэт плачет о Христе, другой задает себе извечный вопрос:


Зачем я одержим духовным этим гладом,
Пытаясь в суть вещей проникнуть алчным взглядом?
Зачем стремлением мой ум воспламенен
Прозреть событий связь и сложный ход времен?
Когда б постиг я все искусства и науки,
Все золото земли тогда б далось мне в руки,
Когда бы я – поэт – в отечестве моем
Некоронованным считался королем,
Когда б – чего ни с кем доселе не бывало –
Не дух, а плоть мою бессмертье ожидало
И страха смертного я сбросил бы ярем, —
Могли бы вы сказать: «Он обладает всем!»
Но что такое «все» среди земной печали?
Тень призрака. Конец, таящийся в начале.
Шар, полный пустоты. Жизнь, данная нам зря.
Звук отзвука. Ничто, короче говоря. (Пауль Флеминг)

Один пессимистический взгляд подкрепляется другим:


Куда ни кинешь взор – все, все на свете бренно.
Ты нынче ставишь дом? Мне жаль твоих трудов.
Поля раскинутся на месте городов,
Где будут пастухи пасти стада смиренно.
Ах, самый пышный цвет завянет непременно.
Шум жизни сменится молчанием гробов.
Счастливых ждет беда… Все так обыкновенно!
Пройдут, что сон пустой, победа, торжество:
Ведь слабый человек не может ничего
Слепой игре времен сам противопоставить.
Мир – это пыль и прах, мир – пепел на ветру.
Все бренно на земле. Я знаю, что умру.
Но как же к вечности примкнуть себя заставить? (Иоганн Клай)

И вот уже некие мистические рассуждения о месте человека в этом

непостижимом умом мире:


Я жив. Но жив не я. Нет, я в себе таю
Того, кто дал мне жизнь в обмен на смерть свою.
Он умер, я воскрес, присвоив жизнь живого.
Теперь ролями с ним меняемся мы снова.
Моей он смертью жив. Я отмираю в нем.
Плоть – склеп моей души – ветшает с каждым днем.
Обманчив жизни блеск, кто к смерти не стремится,
Тому под бременем скорбей не распрямиться!
Страшитесь, смертные, дух променять на плоть!
От искушения избавь меня, господь!
Постиг всем существом я высшую идею:
Все то, чего лишен, и все, чем я владею,
И смерть моя, и жизнь со смертью наравне,
Смысл и бессмыслица содержатся во мне!
Какое же принять мне следует решенье?
Я смею лишь желать. Тебе дано свершенье.
Освободив мой ум от суетной тщеты,
Возьми меня всего и мне предайся ты! (Пауль Флеминг)

На эти пессимистические взгляды на жизнь падает отблеск светлой веры:


Нет в мире ничего чудесней человека:
В нем бог и сатана соседствуют от века.
Как быть мне, если все во мне приют нашло:
Миг, вечность, утро, ночь, жизнь, смерть, добро и зло?!
Ты смотришь в небеса? Иль ты забыл о том,
Что бог – не в небесах, а здесь, в тебе самом?
Бог жив, пока я жив, в себе его храня.
Я без него ничто, но что он без меня?!
Постой! Что значит «бог»? Не дух, не плоть, не свет,
Не вера, не любовь, не призрак, не предмет,
Не зло и не добро, не в малом он, не в многом,
Он даже и не то, что именуем богом,
Не чувство он, не мысль, не звук, а только то,
О чем из всех из нас не ведает никто. (Ангелиус Силезиус)

Вспомнили германские поэты и о вечных странниках всех земель – о цыганах. Вольные люди поют о своей свободе:


Пусть ты богаче нас, но счастлив ли при этом?
Мы, как цветы на полях, живем росой и светом.
Пусть пусто в кошельке, но жребий наш неплох:
Как птицы, мы живем, и нам довольно крох.
В саду чужом плодов мы соберем немного,
За рыбу из реки не платим мы налога,
И на чужую дичь присвоили права. –
Огонь в кресале есть, и есть в лесу дрова.
Проводим время мы в веселье беззаботном,
Мы стряпаем и спим, где в голову придет нам.
Как не завидовать, скажи, судьбе такой?
Нам наплевать на все. У нас в душе покой.
Для нас ничто – зимы зловещие угрозы,
Легко дается нам перетерпеть морозы,
Ни в хладе, ни в жаре – ни в чем урона нет,
Не в тягость даже нам само теченье лет.
Пускай войну ведут великие державы,
Не все ли нам равно? На нас-то нет управы.
Пусть войско победит или падет в бою –
Мы не хотим менять благую жизнь свою.
Перед владыками склоняться мы не склонны,
Ничьи веления над нами не законны,
Пред силою во прах нам не угодно пасть –
Тщеславью мы чужды, для нас ничтожна власть.
Наш разум отрешен возвышенных материй,
Для нас непримирим общественный критерий,
Нас не касаются житейские дела –
Хвала не тронет нас и обойдет хула.
Угроза страшная над берегом нависла –
Пираты! Но для нас – бояться нету смысла.
Равно и в чаще мы – как бы в родном дому –
Лесных разбойников бояться ни к чему.
Для нас угрозою смертельной не чреваты
Ни ветер северный, ни грозный вал девятый, —
Что паводок, пожар? Мы рады повторять:
Коль нет имущества – то нечего терять.
Пусть платят все кругом оброки и налоги –
На этот счет у нас ни малой нет тревоги.
Подушной подати в казну не платим мы –
Как наложить налог на вольные умы?
Ужаснее, чем наш, как видно, нет народа:
Нас не гнетет ни принц, ни князь, ни воевода,
Мы родину найдем везде, в любой стране,
Где солнца диск златой сверкает в вышине.
Мы где хотим, живем – как знатные вельможи,
Свободны мы прийти – уйти свободны тоже.
Для счастья нашего на свете нет помех –
Мы в мире всех бедней, но мы богаче всех! (Якоб Катс)

Такова нищенская цыганская жизнь. И они не унывают. Что за народ? Сообща нужду избывают. Любой же другой нищий —


ветвь неплодная; бродячая звезда;
Издольщик улицы; стервятник без гнезда;
Чернец без клобука; архиерей без храма;
Он нищей наготой почти затмил Адама;
Последыш роскоши; ползучий паразит;
О пище вопия, он просит и грозит;
Нахлебник страждущих, мятущийся несыто;
Беспанцирная желвь, безрогая улита;
Обрубок прошлого; теплоподатель вшей;
Безродный выродок, пинаемый взашей
От каждой лестницы; клочок зловонной шерсти;
Жалчайший на земле отщипок жалкой персти;
Скудельный черепок; беспламенная пещь;
Укор для христиан; наивреднейший клещ;
Гнилого гноища наибеднейший житель;
Корзина черствых крох; гроша казнохранитель. (Константейн Хейгенс)

Но и никчемного нищего, бывает, пригревает солнышко. И вот веселый поэт узрел божественную радость в обычных чудесах, хоть ненадолго мирно расположившихся вокруг него:


Воспрянь, о сердце, выйти в путь,
Дабы восторженно взглянуть
На чудеса господни,
На зелень рощ, садов и нив,
На то, как этот мир красив,
Нам отданный сегодня!
О, как шумят над головой
Деревья пышною листвой,
Как солнечны поляны!
А как пылают и горят,
Надевши праздничный наряд,
Нарциссы и тюльпаны!
Привольно ласточка поет,
Свободен голубя полет
Высоко, над лесами!
А вот кудесник-соловей
Волшебной песнею своей
Роднит нас с небесами.
Полна природа дивных сил!
Гнездо прилежный аист свил,
Не ведающий лени.
Наседка вывела цыплят…
А как мне душу веселят
Проказники олени!
Между камней ручей бежит,
В воде колеблется, дрожит
Деревьев отраженье.
И даль прозрачна, даль тиха,
И только флейты пастуха
Вдали услышишь пенье.
И то, что вижу я вовне,
Все отзывается во мне
Единственным порывом:
Свершить достойное!.. Успеть
Мощь вседержителя воспеть
В стихе неприхотливом. (Пауль Гергардт)

И другой поэт воспевает радость, считая, что она всесильна:


Мельканье дней, движенье лет…
Как будто мы крылаты,
Летят – и удержу им нет.
Эй, время, стой! Куда ты?
Старуха-смерть заждалась нас,
Проворно косу точит…
Глупец лишь мнит, что смертный час
Тоска ему отсрочит. (Симон Дах)

И как бы не тягостна была жизнь человеческая, а мало кто ждет прихода

смерти.


Костылик, палочка, клюка
Лежат со мною радом.
Моя могила уж близка,
Темна и пахнет смрадом.
Дожив до старости, увы,
Я все познала сроки:
Парик свалился с головы,
И провалились щеки.
То жгло кишки, то ныла грудь,
То мучила простуда:
И головы не повернуть,
И горб, как у верблюда.
Тьфу! Право, оторопь берет,
Как вспомню гнусный кашель.
Пусть, что кошель, беззубый рот.
Чего он просит? Каши ль?
Горбушку три часа жуешь
И то, когда намочишь…
Вот так-то в старости живешь,
А умирать не хочешь… (Абрагам Санта Клара)

Так-то всегда и бывает, на пороге смерти страсть как хочется повременить, а в юности несчастная любовь так и манит в могилу.


О, тяжелая невзгода!
Я свой удел кляну:
Уже не меньше года
Я у любви в плену.
Уже не меньше года,
Как с нею я знаком.
В тюрьме – души свобода,
Рассудок – под замком.
Так что же делать надо?
Где сил моих запас?
Где то овечье стадо,
Которое я пас?
Лишь я ее увидел,
То отчий дом забыл
И все возненавидел,
Что некогда любил.
Я не пашу, не сею,
Я не пасу овец,
И только брежу ею,
И скоро мне конец.
Себя грызу, терзаю,
Ее кляну в сердцах,
Чье имя вырезаю
В лесу на деревцах.
Забыв питье и пищу,
Как будто сам не свой,
Крадусь к ее жилищу,
Как в бездне роковой.
Злосчастная судьбина!
Погибла жизнь моя.
Мне край родной – чужбина,
И я – уже не я. (Мартин Опиц)

Но меркнет горе безнадежно влюбленного перед горем родного края, подвергшегося гневу солнца.


Вот – довершение к проклятью: мир в лютой жажде изнемог.
Колодцы скованы печатью, и ливень заперт на замок.
Земли распластанное тело иссохло и окаменело.
Багровым жаром пышут тучи, шальное солнце жжет луга.
И медленно и неминуче сжимают реку берега.
Дымится лес от перегрева, кряхтят деревья, облысев,
Во глубине земного чрева зачах и сморщился посев.
В полях колосья никнут вяло. Трава увяла.
Не выдавить, не выжать сока! В какой из страшных небылиц
Зной столь бессмысленно жестоко душил людей, зверей и птиц?
Голодное мычанье стада… Пустые села… Запах чада…
О нет, не в силах человека беду такую побороть –
Ей равной не было от века… Но ты, всевидящий господь,
Предавший нас постыдной доле, казни – и не пытай нас доле!
Ты посмотри, как люди-тени, распухшим изможденным ртом
Шепча молитвы в исступленье, лежат в пыли перед крестом,
Как тянут высохшие руки к тебе, господь, в предсмертной муке!
Ужель не увлажнится взор твой при этом зрелище?.. Гляди:
Оцепенел младенец мертвый, прильнув к безжизненной груди
Умершей матери!.. Немею… О многом и сказать не смею.
Ах, господи, как бессердечно, как больно ты караешь нас!
Не может быть, чтоб вдруг навечно свет доброты твоей угас,
Чтоб ты возненавидел люто свои созданья почему-то.
Пора! Печальным стонам внемля, раскрой хранилища свои,
Утешь истерзанную землю, ее колосья напои,
Взбодри заждавшиеся недра, вознагради страдальцев щедро.
Кто, как не ты, в стремленье к благу поможешь ввергнутым в беду?
Услышь нас! Жаждущим дай влагу, дай голодающим еду!
Ты даровал нам жизнь – спасибо! Так сделай, чтоб мы жить могли бы!
(Иоганн Клай)

Никто не внемлет мольбам человека: ни бог, ни король. И тем и другим Германия истерзана настолько, что вымерло и погибло почти три четверти населения страны, а в некоторых провинциях остался в живых лишь один из десяти. Но вот снова один из королей ведет свои войска в бой и снова оставляет после себя пустыню, и снова устами поэта вопрошает народ:


Что мне узреть дано среди руин и праха?
Глазами голода, седые космы страха
И мертвый лик чумы… Грохочет пушек гром.
Вот солдатня пошла с награбленным добром.
Зачем кромешный мрак заполонил всю сцену,
То ночь, нет, ночь ночей явилась дню на смену,
И город рухнул ниц. Так, вырванный из недр,
На землю валится, сраженный бурей, кедр.
И не поднять его… За лесом солнце скрылось,
Зажглись лампады звезд, и небо осветилось;
Морфей вступал в права; тревоги враг – покой
Смежил глаза людей заботливой рукой,
Как вдруг раздался вопль!.. О, громовым раскатом
Звучал тот смертный крик в безумием объятом
Горящем городе!.. Огнем опалена,
Казалось, лопнула над городом луна.
И в посвисте ветров, казнен рукой железной,
Был город поглощен бушующею бездной.
Пожар не утихал… Пронзая ночи тьму,
Метались стаи искр в пороховом дыму,
Колонны и столбы лежали буреломом.
Вот обвалился дом, подмят соседним домом,
Все – пепел, прах и пыль. Белоколонный зал
Не выстоял в огне и грудой щебня стал.
Где ратуша? Где храм? Зубцы дворцовых башен
Пожаром сметены. Сожженный город страшен,
О бедный город мой! О край бездонных бед!
Неужто на тебе живого места нет?
Ужель тебя насквозь война изрешетила?
Ужель ничья рука тебя не защитила,
И сам ты обречен исчезнуть без следа,
Как если б пробил час последнего суда?
Иль приближаемся мы к тем печальным срокам,
Когда сметет весь мир пылающим потоком?!
Вот толпы горожан сквозь ядовитый дым
С дрожащими детьми бредут по мостовым.
Вам, детям родины, вам, не видавшим детства,
Развалины и смерть достанутся в наследство!
Нет больше города… Все превратилось в тлен.
Из пепла и золы торчат обломки стен.
Но что дома?! Едва ль здесь люди уцелели!
Иных огонь застиг во время сна, в постели.
Быть может, кто-нибудь спустя десятки лет
Найдет здесь средь камней обугленный скелет…
Мы сострадаем, но – беспомощны при этом;
Погибшим не помочь ни делом, ни советом.
Ах, музы! Все, что вы послали людям в дар,
Безжалостно унес разнузданный пожар.
Над мраком пустырей, как огненные птицы,
Кружатся в воздухе горящие страницы.
Все то, чем человек бессмертия достиг,
Плод мудрости земной здесь погибает вмиг,
Сокровища искусств, хранимые веками,
Как уличную грязь, мы топчем каблуками!
О, знай, Германия! Из твоего кремня
Стихии высекли зловещий столб огня.
И лишь когда в тебе погаснет эта злоба
Несчастный город наш поднимется из гроба,
Подставив голову живительным ветрам.
Мы снова щебет птиц услышим по утрам,
И солнце в вышине засветится над нами,
Которое сейчас сокрыли дым и пламя.
Свершатся все мечты. Труды прилежных рук
Довольство создадут, укрепят жизнь вокруг
И в город превратят немое пепелище,
Где будет свет светлей и воздух станет чище.
Чем был он до сих пор… В отстроенных домах
Не воцарятся вновь отчаянье и страх.
И горе и война вовеки их не тронут.
Где в муках и в крови сегодня люди стонут,
Ликующую песнь зачнет веселый хор.
Меч переплавят в плуг, перекуют в топор.
И, заново родясь, вернутся в нашу местность
Утраченный покой, согласье, честь и честность!.. (Иоганн Клай)

Проходит время и вот, наконец, наступает момент радости, глоток свежего вольного воздуха врывается в широко распахнутую грудь.


Под грохот, под хохот, под клики, под крики Радость
Летают, витают, пылают гвоздики.
И воздух весь в звездах, и в облаке дыма
Кометы, ракеты проносятся мимо.
Та-ра-ра, та-ра-ра! Кларнеты и трубы
Играют, скликают нас в круг жизнелюбы!
И ноги с дороги так в пляске топочут,
Как бой, как прибой, как грома не грохочут! (Иоганн Клай)

Этот кусочек мира отчаянно радостен и безнадежно горек, ведь он чреват, беременен вечными горестями и войнами.


Из северных краев – пристанища медведей –
К нам ворвалась зима, пошла крушить соседей!
Неистовствует ветр, сшибая булавой
Дрожащую листву над нашей головой.
Стучит ветвями бор с морозом в поединке.
В заброшенных полях не сыщешь ни травинки.
Дороги замело. Ручей – под толщей льда…
Но речь не о зиме. Есть худшая беда,
Чем бешеной зимы разбойные повадки:
Германия лежит в смертельной лихорадке,
В горячечном бреду!.. Костлявою рукой
Ей горло сжала смерть. Надежды – никакой!
Лицо искажено. От ран гноится тело…
Германия! Сама ты этого хотела!
Клятвопреступница, ты бога своего
Постыдно предала, разгневала его,
Распяла господа!.. Чего ж ты плачешь ныне,
Когда, подобная разнузданной скотине,
Ты в грязной похоти бессмысленно жила,
В ничтожной роскоши, в разврате жизнь прожгла?
Не ты ль сама себе средь подлого разгула
Пеньковую петлю на горле затянула?..
О мире, о добре, презренная ханжа,
Кричать ты смела, нож за пазухой держа!
Ты господом клялась, а дьяволу служила!
Ты совестью своей ничуть не дорожила!
О, сколько страшных бед ты людям принесла!
Нет мерзостям твоим ни меры, ни числа.
За то тебя господь карает без пощады…
Твой черно-желтый мозг уже разъели яды.
Твой вялый рот истек кровавою слюной.
То жар тебя томит, то холод ледяной:
Отчаянье тебя бросает в жар и в холод!
Все яростней война, все ненасытней голод.
И, разум потеряв, ты в мерзостной божбе
Рычишь, стенаешь, рвешь одежды на себе,
Лицо распухшее царапаешь ногтями.
Твой каждый шаг ведет тебя к могильной яме.
Уже недолго ждать: ты свалишься туда
И в собственной крови утонешь навсегда!
Немецкая страна, ты не немецкой стала!
Как потускнело все, как прежде ты блистала!..
Конец! Всему конец! Тебя поглотит мрак!
Но ни чума, ни мор, ни озверевший враг,
Ни дьявольских судеб безжалостная сила, —
Германию — увы! – Германия убила!.. (Исайя Ромплер фон Левенгальт)

Вот она – бездна отчаяния.

Вот мольба Германии:


Как быть, что делать мне? Решиться не пора ли?
Веселье, радость, смех – все у меня украли.
Мой помутился разум, мой голос – хриплый вой.
Уж лучше кончить разом – о камень головой.
Бездушными детьми мне вырыта могила.
Неужто я сама презренных змей вскормила?
Мой лик слезами залит, мне боли не унять!
Как змеи жгут! Как жалят свою родную мать!
Из раны кровь — ручьем… Я столько лет терпела…
Не высказать тоски, что к сердцу прикипела.
Но рана пламенеет, а сердцу нет тепла…
Язык деревенеет… Я кровью истекла…
Но если вдруг господь мне ниспошлет свободу
И снова мир вернет немецкому народу,
Все сделаю, чтоб всюду свет кротости светил,
И жизнь лелеять буду, пока хватает сил! (Иоганн Рист)

Но пока свет кротости приходит к людям только с небес.


Уже умолк вечерний звон.
Работа спит. Проснулся сон.
Ведомый солнцем заходящим,
Табун бредет на водопой.
День завершил свой круг земной,
И ночь глаза смежает спящим. (Иоганн Христиан Гюнтер)

И лишь поэт не спит, не может спать, терзаясь болью души и сердца:


О ты, который есть начало всех начал!
Что значит поворот вселенского кормила?
Скажи, зачем в ту ночь отец меня зачал?
Зачем ты сделал так, чтоб мать меня вскормила?
Когда б тобой на жизнь я не был осужден,
Я был бы среди тех, кто вовсе не рожден,
В небытии покой вкушая беспредельный.
Но, созданный твоею властною рукой,
Вериги нищеты влачу я день-деньской,
И каждый день меня колотит страх смертельный.
Будь проклят этот мир! Будь проклят свет дневной!
Будь трижды проклято мое долготерпенье!
Оставь меня, но вновь не тешься надо мной,
Не умножай мой страх! Даруй мне утешенье!
Христос, спаситель мой! Я вновь тебе молюсь.
В бессилии в твои объятия валюсь:
Моя земная жизнь страшней любого ада.
Я чую ад внутри, я чую ад вовне.
Так что ж способно дать успокоенье мне?
Лишь только смерть моя или твоя пощада! (Иоганн Христиан Гюнтер)

— Не уповай на смерть, — неожиданно прерывает поэта простое гусиное перо. – Ведь в твоих руках я жезл жизни.


В сей мир принесено я существом простым,
Но предо мной дрожат державные короны,
Трясутся скипетры и могут рухнуть троны,
Коль я вдруг окажусь неблагосклонным к ним.
Стихом своих певцов возвышен Древний Рим:
Великой доблести начертаны законы,
Увиты лаврами героев легионы,
А власть иных царей развеяна, как дым!
Так не затем меня возносят над толпой,
Чтоб шляпу украшать бездарности тупой. (Христиан Гофмансвальдау)