Глава9


<p>Глава 9</p> <p>

-…Ах, о чем же здесь говорить, я прекрасно знаю, что ровным счетом ничего не знаю, — твердит Айседора на ходу своему спутнику, высокому элегантному мужчине лет пятидесяти. — Чарлз, посмотрите вокруг, как много создано за тысячелетия! Существует ли возможность познать хоть одну миллионную долю всего этого? Я вырвалась сюда с надменной целью покорить Европу, а Европа покорила меня. Мне становится страшно от одной мысли, что я похожа на новорожденного ребенка, еще не умеющего произносить ни одного слова, но уже выставленного за порог родного дома.

— Вы знаете, Айседора, ваше смятение мне глубоко симпатично и уверяю — оно будет сопровождать вас до конца дней, и чем больше вы будете познавать — тем острее будет чувство непознанного. Это закон жизни. — Чарлз несколько снисходительно улыбнулся с высоты своего возраста, ведь Айседора казалась ему еще совсем маленькой девочкой. Он продолжал: — Только глупцу достаточно знать, что днем светит солнце, а ночью луна. И поверьте мне, для вашего искусства важно не столько знание, сколько чувственное, эмоциональное восприятие мира, чем вы несомненно обладаете, — с этими словами Чарлз подал руку Айседоре и подсадил ее на подножку экипажа. — Сейчас мы отправимся в Национальную галерею, где вы сможете дать пищу и вашей жажде знаний, и эмоциям.

Некоторое время они ехали молча. Айседора изредка поглядывала на своего спутника. Какую великолепную голову изваял Творец! Глубоко запавшие глаза под высоким лбом, классический нос и тонко очерченный рот, пышная грива седых волос и на редкость приветливое выражение лица. Странно, что среди всех этих молодых людей, которые за мной так усердно ухаживают, не нашелся ни один, кто вызвал бы во мне такое чувство искренней привязанности, как Чарлз, — подумала Айседора. — Какое наслаждение наблюдать за его жестами, походкой! Он — уходящий благородный девятнадцатый век.

С Чарлзом Галле, известным художником, директором Новой галереи, собравшей под своей крышей произведения современных живописцев, Айседора познакомилась на одном из званых вечеров. Он был очарован ее танцами, а она — его умом и благородством. Их дружба быстро окрепла, Айседора часто стала появляться в его ателье, но еще чаще они выбирались на прогулки и экскурсии.

…Залы Национальной галереи встретили их священной музейной тишиной. Переходя от картины к картине, Чарлз открывал Айседоре прелесть полотен известных мастеров. Рассказал он и об истории галереи.

— Наша Национальная галерея образовалась, увы, намного позже, нежели знаменитые мадридский Прадо, парижский Лувр или Дрезденская галерея, — говорил Чарлз, усаживая Айседору в удобное мягкое кресло для короткого отдыха. — Англия, самая богатая и процветающая страна в Европе, должна «благодарить» за это вопиющее недоразумение революцию Кромвеля.

Айседора пытается перебить Чарлза и выразить свое пламенное отношение к великой идее восстания народа, но Чарлз деликатно ее прерывает:

— Я знаю, дорогая Айседора, что вы сейчас со свойственной юности пылкостью начнете защищать революцию, но, уверяю вас, с возрастом вы поймете, что эволюционное развитие для общества куда надежнее, продуктивнее и безопаснее, чем революционное. Давайте не будем пока отвлекаться, а вернемся к проблемам нашей Национальной галереи. Итак, Кромвель обезглавил Карла I, который был страстным коллекционером и собрал в своем дворце Уайт Холл непревзойденную картинную галерею, где можно было увидеть лучшие произведения художников Возрождения. Не признанные пуританским и малообразованным правительством Кромвеля шедевры Тициана, Джорджоне, Рафаэля, Ван Дейка за бесценок были проданы и переправлены через Ла-Манш, после чего их выставили в лучших музеях Европы. Теперь вам удастся увидеть их только на материке. Айседора, я уверен, что вы станете великой танцовщицей, будете много гастролировать по всему миру, — так не забудьте навестить эти великие полотна.

До самого вечера они бродили по залам музея. Прикосновение к прекрасному привело Айседору в восторг. Она устала и эмоционально и физически, но Чарлз настаивал на необходимости закончить этот вечер в хорошем ресторане.

«Вкусная пища и тонизирующие напитки сумеют меня основательно подкрепить», — решила Айседора и согласилась.

Услужливый швейцар распахнул перед ними двери ресторана. Еще никогда в жизни она не входила в столь шикарное заведение как уважаемая посетительница, которую будут обслуживать на уровне знатных дам. Сначала она стушевалась, пытаясь скрыть свою неуклюжесть, но вскоре обрела уверенность, и ее перестала смущать галантная предупредительность официанта. Невероятно вкусные блюда и великолепные дорогие вина наконец-то избавили ее от постоянного чувства голода, ведь семейству Дункан приходилось питаться в основном дешевыми супами. Айседоре еще никогда в жизни не случалось отведывать столько вкусных вещей одновременно. Чарлз любовался искренней, непосредственной радостью этой девушки. Среди чопорных разодетых посетительниц ресторана Айседора была сама естественность.

Однако было очевидно, что возникла насущная необходимость внести некоторые коррективы и заполнить пробелы в знаниях этикета будущей великой танцовщицы.

— Айседора, — Чарлз положил свою крупную кисть с длинными пальцами на руку девушки, — мне думается, что вам необходимо научиться пользоваться столовыми приборами. Очень скоро наступит время, когда девочке из бедной семьи придется посещать великосветские приемы наравне со знатными особами, которые с младенчества имели возможность познать эти премудрости. У преуспевающей артистки обязательно появятся недоброжелатели, которые из чувства зависти будут стремиться побольнее уколоть, грубо и пошло унизить вас. Кроме того, какой-нибудь новоявленный нувориш, невежда и прохиндей, готовый предъявить иск железнодорожной компании за то, что она доставила ему копию Венеры Милосской, отбив несчастной при транспортировке руки, не упустит возможности сказать вам колкость, если вы будете неправильно пользоваться столовыми приборами. В такой ситуации вам будет неловко. Поэтому в первую очередь необходимо выучить правила этикета. А для обучения мы будем заказывать разнообразные блюда, чтобы узнать назначение каждого прибора. Да, и еще нам ни в коем случае нельзя забывать о том, как нужно пользоваться бокалами и рюмками.

Бог мой, какой удар по самолюбию Айседоры был нанесен в этот вечер!..

Еще одним близким другом Айседоры в Лондоне был в это время молодой поэт Эйнсли. Он — полная противоположность Чарлзу Галле. Скорее мальчик, чем юноша, обладатель нежного голоса и мечтательных глаз. Поэт не имел возможности угощать Айседору в дорогих ресторанах, зато часто угощался скромным обедом бедной танцовщицы. Он никогда не забывал принести Айседоре маленький букетик цветов, считая этот знак внимания своим священным долгом.

Чарлз и Эйнсли недолюбливали друг друга и старались не встречаться. Поэт не понимал, как можно проводить столько времени со стариком, а художник удивлялся, что развитая девушка находит в обществе молокососа. Но она была счастлива с ними и, право, не могла сказать, в кого больше влюблена.

Кроме букетика цветов Эйнсли приносил с собой несколько томиков стихов, и вместе они читали:


В веке золотом,
Светом залитом, —
Вечная весна.
И как снег ясна
Юных тел нагая белизна.

Бдительная мать, считающая своим долгом присутствовать при визитах Эйнсли, часто засыпала. Но однажды, услышав слова «юных тел нагая белизна», она вздрогнула, очнувшись от дремы, и укоризненно посмотрела на дочь. Ей кажется, что молодой девушке непристойно слушать такие строки. Айседора подходит к ней, заботливо укрывает ее пледом, прижимает седеющую голову к своей груди и шепчет на ухо сонет Шекспира:


Уж если медь, гранит, земля и море
Не устоят, когда придет им срок,
Как может уцелеть, со смертью споря,
Краса твоя — беспомощный цветок?


Как сохранить дыханье розы алой,
Когда осада тяжкая времен
Незыблемые сокрушает скалы
И рушит бронзу статуй и колонн?


О горькое раздумье!.. Где, какое
Для красоты убежище найти?
Как, маятник остановив рукою,
Цвет времени от времени спасти?


Надежды нет. Но светлый облик милый
Спасут, быть может, черные чернила.

Айседора поднимает в глазах матери звание поэта от певца «нагих тел» до хранителя красоты, и мать успокаивается, засыпая уже крепким сном.

— Бедная моя мамочка, у тебя уже не те силы… Нежная моя мамочка, как хотела бы я поселить тихий покой в твоем сердце, но я знаю, что никогда не смогу преподнести тебе этот подарок, — шепчет Айседора, — ведь ты сама прекрасно знаешь мою буйную неспокойную душу.

Поэт дотрагивается до кончиков пальцев своей возлюбленной и нежно целует ее в щеку рядом с уголком губ. Только и всего… И чего волнуется мама? Потом он снова листает томик стихов.


Сравню ли с летним днем твои черты?
Но ты милей, умеренней и краше.
Ломает буря майские цветы,
И как недолговечно лето наше!


То нам слепит глаза небесный глаз,
То светлый лик скрывает непогода.
Ласкает, нежит и терзает нас
Своей случайной прихотью природа.


А у тебя не убывает день,
Не увядает солнечное лето.
И смертная тоска не скроет тень —
Ты будешь вечно жить в стихах поэта…

В сонете Шекспира еще благоухает лето, а в Лондон пришла грустная осень. Туман уже не навевает загадочных сказок, а тяжелой серой массой заполняет город. На деревьях нет ни одного желтого листика, который скрасил бы осеннюю блеклость. И дворники, блюстители чистоты, отнюдь не поэты — они тщательно все выметают и сжигают…

Пора, пора уезжать. Тоска становится невыносимой. Раймонд первым покидает Лондон, отправляется в Париж. Весной за ним перебираются туда и Айседора с матерью.

Париж…

1900 год…

Весна…

Всемирная выставка… Начало века и начало эры электричества. Ночной Париж залит светом, даже на деревьях висят гирлянды маленьких ярких электрических лампочек. Они подсвечивают нежную молодую листву, первые бутоны цветов. И не понять — Весна или Рождество справляют свой праздник, а может быть, они слились воедино, забыв о временах года…

Париж от радости сходит с ума,

Когда приходит Весна,

Она —

дитя его безрассудной любви,

И Париж пишет имя ее на стенах, до самых крыш,

Как сердечко, на каждом дереве вырезает,

И на каждом камне читает каждый квартал:

Большой Весенний Бал!

Айседора бродит одна по удивительным улицам праздничного города. Самое изысканное общество Парижа восторженно принимает ее выступления, множество легкомысленных поклонников мечтают прикоснуться к краешку ее легкой туники, а она в одиночестве бродит по городу влюбленных.

Навстречу ей идут двое: он что-то ласково шепчет своей девушке, нежно прикасаясь губами к ее ушку, а у нее лицо светится улыбкой…

«Боже мой, как я хочу любви, Боже мой, сделай меня такой же счастливой, Боже мой…» — заклинает Айседора. Но судьба преподносит ей пока лишь интеллектуальные увлечения, которыми она, впрочем, дорожит не меньше, чем сердечными.

Большим ее другом становится Андре Бонье. Он низкого роста, на его круглом бледном лице неуклюже сидят очки, но что за ум вложен в эту голову! Блестящий, искрометный ум! Андре, автор книг о Петрарке, помогает Айседоре выучить французский язык. Они часто читают отрывки из произведений Мольера, Мопассана, Флобера.

Из книги «Моя исповедь»:


Эта странная и страстная дружба продолжалась уже более года, когда я, в невинности моего сердца, решила придать ей другой характер. Я купила бутылку шампанского и поставила ее с двумя бокалами на столик, убранный цветами, надела прозрачный хитон и, украсив волосы розами, стала поджидать Андре, чувствуя себя, точно Таис. Он пришел, казался удивленным и растерянным и почти не притронулся к шампанскому. Я ему танцевала, но он выглядел рассеянным и вдруг ушел, объяснив, что ему предстоит много писать в этот вечер. Оставшись одна с розами и шампанским, я горько заплакала.

Если вспомнить, что тогда я была молодая и замечательно хорошенькая, трудно дать объяснение этому случаю, и действительно, я так его и не разгадала. Тогда же я могла лишь в отчаянии думать: «Он меня не любит». И из чувства уязвленного самолюбия, самой себе назло, я стала кокетничать с другим поклонником — высоким, светловолосым, красивым и настолько же предприимчивым в области поцелуев и объятий, насколько Андре был сдержан. Но и этот опыт окончился неудачей. В один прекрасный вечер после обеда с шампанским в отдельном кабинете он повез меня в гостиницу и записал нас как супругов X. Я дрожала, но была счастлива. Наконец-то я узнаю, что такое любовь. Я оказалась в его объятиях, унесенная вихрем страстных ласк, с бьющимся сердцем, с каждым нервом, отвечающим на призыв любви, со всем своим существом, тонущим в безумном счастье; я пробуждалась к жизни, я ликовала — и вдруг он резким движением поднялся и, падая на колени перед кроватью, воскликнул в невероятном волнении: «О, но почему вы мне не сказали? Ведь я был близок к преступлению! Нет, нет, вы должны остаться невинной. Одевайтесь, одевайтесь скорей!..»

И, не слушая мои протесты, он накинул на меня пальто и, выйдя из гостиницы, поспешил усадить в экипаж. Всю дорогу домой он вслух проклинал меня.

Таковы были первые приключения моей юности у границ той неведомой страны, которая называется Любовью. Я мечтала войти в нее, но она долгие годы оставалась для меня закрытой благодаря трепетному отношению ко мне поклонников. И, к тому же, я была детищем американского пуританизма. Америка сформировала меня, как и большинство своей молодежи, пуританкой, мистиком и человеком, стремящимся скорее к героизму, чем к чувственности.

Что является причиной нашего пуританства, если сравнивать его с французским поклонением чувственности: великая ли и суровая страна, широкие ли пространства, по которым гуляют ветры и над которыми витает тень Авраама Линкольна? Можно сказать, что конечной целью американского воспитания является сведение чувственности почти к нулю. Настоящий американец не есть искатель золота или любитель денег, как о нем говорят, он — идеалист и мистик. Но я совсем не хочу сказать, что американец вовсе лишен чувств. Наоборот, англосаксы вообще, и в том числе американцы с некоторой примесью кельтской крови, в решительный момент гораздо более горячи, чем итальянцы, более чувственны, чем французы, более способны на безумные излишества, чем русские. Но привычка к раннему воздержанию заключила их темперамент в железные стены, покрытые льдом, и чувства прорываются у них только тогда, когда какое-нибудь из ряда вон выходящее событие пробивает эту непроницаемую оболочку. Можно также утверждать, что англосакс и кельт являются самыми страстными любовниками. Я знала субъектов, которые шли спать, надев на себя две пары пижам (одну шелковую для приятного ощущения, другую шерстяную для теплоты), с газетой «Тайме» и с трубкой из тернового дерева в зубах, — и вдруг превращались в сатиров, далеко оставляющих за собой греческих, проявляя такие вулканические порывы страсти, какие могли бы напугать итальянца на целую неделю!