Глава12


<p>Глава 12</p> <p>

Прошло несколько недель со дня путешествия на Монмартр… Айседоре очень хотелось еще раз встретиться с Роденом, но он больше не появлялся в ее ателье. Она тосковала по нему, по ощущению душевного единения, которое возникло у них в тот день и которым она очень дорожила. А быть может, она обманывала себя, и это состояние влюбленности не давало ей покоя?..

Наконец она решилась сама, без приглашения отправиться к нему в мастерскую. К двери, в которую она постучала, долго никто не подходил, и Айседора подумала, что Родена нет дома. Но когда она уже собиралась уйти, художник сам открыл двери. Айседора растерялась. Перед ней стоял совсем иной Огюст Роден: рабочая испачканная блуза, в руках тряпка, которой он стирал с рук глину, всклокоченные волосы и растрепанная борода.

— Ах, это вы, Айседора. А я, признаться, никого сегодня не ждал и не хотел открывать двери. Но, ради бога, не смущайтесь, проходите. Я вам очень рад, действительно очень рад, — с этими словами Роден провел ее в свою мастерскую.

У Айседоры сжалось сердце. Она, маленькая танцовщица, в мастерской великого художника!.. Забылись ее тоска и влюбленность. Непередаваемый восторг испытала она, оказавшись здесь, и одновременно — скованность. Та искренность в их отношениях, которая была в монмартровский день, куда-то исчезла — Роден мгновенно поднялся на недосягаемую высоту художественного Олимпа.

«Как я посмела прийти сюда без приглашения!» — ужаснулась незваная гостья.

— Господи, дорогая моя Айседора, чего вы так перепугались, — рассмеялся Роден. — Вы, надо сказать, пришли как нельзя кстати. Я собирался передохнуть и попить чая. Вы составите мне очень приятную компанию. Еще раз прошу вас — не надо смущаться. Мы ведь с вами друзья? Так или нет?

Чай с Огюстом Роденом пила уже прежняя жизнерадостная и чуть-чуть влюбленная Айседора, удобно расположившаяся около уютно потрескивающей фаянсовой печки.

Когда чаепитие закончилось, Роден сказал: — А теперь я вам покажу свою мастерскую — отель «Бирон». У меня здесь настоящий музей, и вам, я думаю, будет интересно. — Роден повел Айседору по огромным залам. — Это здание я снял за смехотворную цену у монахинь, оставивших его в совершенно запущенном виде. С тех пор более пятнадцати лет я обустраиваю его и постоянно пополняю свою коллекцию скульптур. Здесь, в обществе молчаливых пришельцев из прошлого, я освобождаюсь от нервного напряжения, вызванного работой. А надо сказать, что трудиться я люблю безумно. К сожалению, большинство людей ненавидят и презирают свое ремесло, занимаются им только ради куска хлеба насущного. Я же, еще раз повторяю, безумно люблю свою работу и утверждаю, что мир будет счастлив только тогда, когда у каждого человека будет душа художника; иначе говоря, когда каждый будет находить радость в своем труде.

В юности я был хилым и страшно изможденным, причиной чему послужила моя бедность, однако сильное нервное напряжение и горячность побуждали меня трудиться без отдыха. Я никогда не курил, чтобы не отвлекаться от работы ни на минуту. И трудился по четырнадцать часов ежедневно, отдыхая лишь по воскресеньям. Тогда вместе с женой мы шли в какой-нибудь кабачок, где заказывали грандиозный обед за три франка на двоих, и этот обед был нашим единственным вознаграждением. До пятидесяти лет я испытывал все тяготы нужды, и только то счастье, которое мне давала работа, помогало мне переносить их. К тому же, когда я не работаю, я скучаю; мне тошно жить, ничего не создавая. Правда, я не жду теперь омнибус, как раньше, но в остальном ничего больше в моей жизни не изменилось. Деньги приходят слишком поздно, и мы, по крайней мере некоторые художники вроде меня, до сих пор не можем привыкнуть к их власти. Мне глубоко импонирует то, что вы не стремитесь к скорому обогащению, а стараетесь как можно глубже, через историю, литературу, искусство познать природу своего, именно своего танца.

Айседора с Роденом рассматривали античные статуи, бронзовые скульптуры из Камбоджи, изделия из терракоты Танагры и Нижнего Египта, резные геммы из Фив, ассирийские стелы, покрытые изумительной лазурью. Айседора задержалась около небольшой античной копии статуи Венеры Медицейской. Дрожащими от волнения пальцами она прикасалась к мрамору, пронизанному солнечным светом.

Роден издали наблюдал, как поражена Айседора увиденным в его доме, как глубоко она чувствует всю прелесть собранной им коллекции. «Этой девочке стоит показать мой фокус, она прекрасно все поймет», — решает про себя Роден, а вслух произносит:

— Айседора, видели ли вы когда-нибудь античную скульптуру при свете лампы?

— Нет.

— Сейчас я покажу вам чудо, и вы сами увлечетесь рассматриванием скульптур при искусственном, перемещающемся освещении.

Огюст задернул тяжелые драпировки, зажег лампу и поднес ее очень близко к статуе. Айседора увидела на мраморной поверхности множество выпуклостей и легких впадин. Роден медленно поворачивал подвижный цоколь, на котором стояла Венера.

— Разве это не чудесно, — сказал он. — Признайтесь, вы не ожидали обнаружить здесь столько деталей. Смотрите!.. Видите длинную волнистую линию, соединяющую живот с бедром?.. Полюбуйтесь и великолепными изгибами бедра… А теперь вот… на пояснице, эти очаровательные ямочки.

Он говорил тихо, вдохновенно, склонившись над статуей, точно влюбленный.

— Это настоящее живое тело, — сказал он. И проникновенно добавил: — Можно подумать, что оно соткано из ласки и поцелуев. Итак, что вы думаете теперь о суждении, обычно высказываемом относительно греческого искусства? Говорят — и академическая школа особенно распространила эту версию, — что древние преклонялись перед идеалом, презирали плоть как нечто низменное, вульгарное и поэтому отказывались воспроизводить в своей работе мельчайшие детали реальной действительности.

Утверждают, что они хотели превзойти природу, создавая путем упрощения форм абсолютную красоту, которая удовлетворяет разум, но вовсе не затрагивает чувства.

Те, кто поддерживает это мнение, ссылаются на образцы якобы античного искусства. Но, исправляя природу, они, в сущности, лишь кастрируют ее, сводя к сухим, холодным, совершенно безликим контурам.

Вы только что убедились, до какой степени они заблуждались.

Греки, преисполненные благоговения и любви к природе, всегда изображали ее такой, какой видели. Творения античных художников свидетельствуют о страстном преклонении перед живым телом. Поэтому нелепо утверждать, что они им пренебрегали. Ни у какого другого народа красота человеческого тела не вызывала такой чувственной нежности. И кажется, что каждая вылепленная ими форма выражает восторженный экстаз.

Айседора была поражена увиденным. Роден отошел на некоторое время, предоставив ей возможность самой поэкспериментировать с освещением, затем вернулся с чашкой чая.

— Подкрепитесь немного, а то я вас совсем замучил своими разговорами. Но вы не представляете, как приятно видеть перед собой такого отзывчивого слушателя. Я хочу вас предупредить: Леонардо да Винчи говорил: «Избегай таких занятий, в которых плоды труда умирают со смертью труженика». Вы решились избрать стезю нематериального искусства. Ваш чувственный, эфемерный, тающий во времени танец не смогут увидеть будущие поколения. Им придется заново, по существующим о вас легендам, представлять «ваш прекрасный танец».

Айседора некоторое время сидела в задумчивости. Ей необходимо было время, чтобы успокоиться. Увиденное и услышанное взволновало ее. Роден понимал, что пока она не в состоянии продолжать беседу. Но Айседоре было что ответить, и она произнесла:

— Знаете, Огюст, быть может, я вам покажусь слишком самоуверенной, но, постигая суть танцев древних греков, я чувствую, что в прежней жизни была в Греции танцовщицей. И боги любили меня. Под аккомпанемент флейты я танцевала в их честь искренне и страстно, так, что их тела проникались радостным ритмом музыки, они плясали и смеялись вместе со мной. Сейчас я вспоминаю прошлое и пытаюсь перенести всю его прелесть в наше время. Ведь принято думать, что танец должен быть только ритмичен, а фигура и сложение танцора не имеют никакого значения; но это неверно: одно должно вполне соответствовать другому. Греки глубоко чувствовали это. Возьмем хотя бы танец Эроса. Это танец ребенка. Движение его маленьких толстеньких ручек вполне отвечает своей форме, подошва одной ноги спокойно опирается на основание, — поза, которая была бы некрасива в развитом теле; для ребенка же, которому трудно удержать равновесие, она совершенно естественна. Одна нога полуподнята; если бы она была вытянута, это было бы некрасиво: такое движение было бы неестественным и вынужденным. Танец же Сатира носит совершенно другой характер. Его движения — движения зрелого и мускулистого мужчины, они удивительно гармонируют с его телом. Во всех картинах и скульптурах, в архитектуре и поэзии, в танце и трагедии греки заимствовали свои движения у природы. Вот почему греческое искусство не осталось только национальным, — оно было и вечно будет искусством всего человечества. Вот почему, когда я танцую босая на земле, я принимаю греческие позы, так как греческие позы как раз и являются естественным положением человеческого тела на нашей планете. Во всяком искусстве нагое и есть самое прекрасное. Эта истина общеизвестна. Художник, скульптор, поэт — все руководствуются ею, только танцоры забыли ее. Хотя как раз они-то и должны ее понимать: ведь материал их искусства — само человеческое тело.

— Да, Айседора, вы абсолютно правы, — поддержал ее Роден. — Для древних греков знание человеческого тела было вполне естественным: они наблюдали его во время гимнастических упражнений, при метании диска, в вольной борьбе, в бегах, благодаря чему и художники умели хорошо говорить на языке «нагого тела». Обычно лицо считают единственным зеркалом души, а подвижность черт лица — единственным проявлением духовной жизни. В действительности же нет ни одного мускула, который не выражал бы изменений ваших чувств. Все они могут передать радость или грусть, энтузиазм или отчаяние, безмятежное спокойствие или исступление… Протянутые руки, доверчиво склонившийся торс улыбаются с такой же нежностью, как глаза и губы. Но чтобы суметь выразить состояние человека, нужна подготовка, нужно по складам вчитываться в страницы этой прекрасной книги. Художникам античного мира помогали в этом нравы эпохи. Они наблюдали за людьми и упивались красотой жизни, бьющей в них ключом; восхищались задорной грацией молодой женщины, нагнувшейся, чтобы поднять стек, нежным изяществом другой, запрокинувшей руки, чтобы поправить золотистые волосы, упругой мускулатурой проходящего мимо юноши.

Тут Роден прервал свой монолог и с беспокойством посмотрел на часы.

— Айседора, сейчас нам придется закончить нашу увлекательную беседу, ко мне должны прийти натурщики. Если вы хотите понаблюдать за моей работой, я предлагаю вам сесть в этот уголок, чтобы их не смущать и чтобы у вас не возникло чувство неловкости. Я думаю, что вам это будет интересно. В моей мастерской обнаженные натурщики и натурщицы двигаются свободно, я не принуждаю их принимать застывшие позы, а наблюдаю за их свободными, полными жизни движениями. Это помогает мне до мельчайших тонкостей изучать игру мускулов в движении. Я выжидаю, когда они примут интересную естественную позу и только тогда прошу их замереть и фиксирую ее. — Роден внимательно следил за выражением лица девушки. Ему интересна была ее реакция. — Так что, вы согласны присутствовать на моем сеансе? — спросил он.

…Подумать только, Огюст еще спрашивает. Да разве Айседора могла мечтать о таком?.. Это такое счастье — увидеть великого художника в работе… Она не в силах была произнести ни одного слова и только утвердительно кивнула головой. Роден понял, что она бесконечно благодарна ему. Он удобно устроил девушку в отдаленном укромном уголке.

В мастерскую вошли обнаженные натурщики и натурщицы. Они были веселы и непринужденны, затевали игры и представляли разнообразные сценки. Роден внимательно наблюдал за ними. Казалось, он забыл об окружающем мире. Наконец скульптор «взял кусок глины и стал мять его в руках, прерывисто дыша. От мастера излучалось тепло, словно от раскаленного горна. В несколько минут он создал грудь женщины, которая, казалось, трепетала под его пальцами. В его руках буквально оживал мертвый материал.

Когда сеанс окончился, Роден устало расположился в кресле.

— Айседора, вы могли бы подарить мне праздник, — сказал он и на мгновение прикрыл свои чуть воспаленные глаза. — Станцуйте мне сейчас среди моих сокровищ. Давайте всюду расставим свечи, и вы оживите мраморную Венеру.

В этот день в мастерской Родена Айседора создала новый танец.

Из книги «Моя исповедь»:


Он смотрел на меня горящим взором из-под опущенных век и подошел ко мне с тем выражением, с каким приближался к своим творениям. Он стал гладить мои плечи и водить руками по шее, груди, бедрам и обнаженным ногам. Он начал мять все мое тело, точно глину, опаляя меня жаром, от которого я словно таяла.


Кто смог бы описать безудержную страсть зрелого и сильного мужчины? Уолт Уитмен сумел сделать это как никто другой.

Запружены реки мои, и это причиняет мне боль,

Нечто есть у меня, без чего я был бы ничто,

Это хочу я прославить, хотя бы стоял меж людей одиноко,

Голосом зычным моим я воспеваю фаллос,

Я пою песню зачатий,

Я пою, что нужны нам великолепные дети и в них великолепные люди.

Я пою возбуждение мышц и слияние тел,

Я пою песню тех, кто спит в моей постели (о неодолимая страсть!

О взаимное притяжение тел! Для каждого тела свое манящее, влекущее тело!

И для вашего тела — свое, оно доставляет вам счастье больше всего остального!)

Ради того, что ночью и днем, голодное, гложет меня,

Ради мгновений зачатий, ради этих застенчивых болей я воспеваю их,

В них я надеюсь найти, чего не нашел нигде, хотя ревностно искал много лет,

Я пою чистую песню души, то вспыхивающей, то потухающей.

Из книги «Моя исповедь»:


Единственным моим желанием было отдать ему все свое существо, и я бы это сделала, если бы не мое нелепое воспитание, которое заставило меня отстраниться, накинуть платье на хитон и оставить его в недоумении. Какая досада! Как часто я впоследствии жалела, что мои детские заблуждения помешали мне отдать детство самому великому богу Пану, могучему Родену. Безусловно, и Искусство, и моя Жизнь обогатились бы от этого!