«Потерянный Рай» Джона Мильтона.
По дороге к храму, все шпили и башенки которого возносились к темному, покрытому нестерпимо серыми, тяжелыми, свинцовыми тучами небу, шел, тяжко ступая на свои больные ноги, старик. Не желающий пощадить и пожалеть никого и ничего на свете промозглый ветер, пронизывающий до самого центра мозга костей каждого, кто отваживался выйти на улицу и повстречаться с ним, нещадно трепал седые волосы этого старика. Он был слеп. Совершенно слеп, и поэтому его вел за руку другой старик. На безлюдной улице эта бесприютная пара представляла собой довольно жалкое зрелище.
Слепой старик, который так редко заглядывал в стены храма, что и не помнил о своем последнем посещении, переступил его порог. Он не стал проходить вглубь, а пристроился на краю последней скамейки, сел и надолго погрузился в неведомые никому думы. Потом молитвенно сложил руки и мысленно обратился к Богу-Отцу, Богу-Сыну и Святому Духу: «О Ты, Который восседаешь в недосягаемой славе и могуществе, отец ангелов и людей! И Ты, Царь Всемогущий, искупитель заблудшего стада, природу которого на Себя принял, Ты, третья сущность божественной бесконечности, Дух-просветитель, радость и утешение всякого существа. Воззрите на меня, смертного, протяните ко мне длани Свои и направьте на путь истинный создания поэмы о Рае, который потеряли люди и вернули себе».
Тем слепым стариком был английский государственный деятель и поэт Джон Мильтон. Он вернулся со своим проводником в свой небогатый домишко, уселся поудобнее в кресло поближе к камину завернул окоченевшие ноги в пушистый мягкий плед и продиктовал:
Такими словами начинал Джон Мильтон свою великую поэму «Потерянный Рай».
Рассвет жизни улыбнулся Джону милой и прелестной улыбкой. «В его семействе нравственное благородство, мужество, художественные наклонности к поэзии и музыке как будто нарочно собрались вкруг колыбели младенца, чтобы напевать и нашептывать ему высокие слова. В радостных стенах дома будущего поэта жили
И это несмотря на то, что отец Мильтона в юности претерпел за свои убеждения — родные лишили его наследства, потому как он был одним из пуритан, которые выступали в Англии против Англиканской церкви и абсолютизма во времена, когда закипали религиозные и политические страсти. Отсутствие наследства заставило молодого человека серьезно задуматься о будущем. Он и задумался, занялся адвокатурой, да так удачно, что в скором времени составил себе приличное состояние, приобрел дом в Лондоне, имение в окрестностях, женился и впоследствии смог дать своим детям блестящее образование и даже обеспечить их наследством на всю жизнь.
Сухая и беспокойная работа адвоката по гражданским делам давала, однако, отцу Мильтона столько свободного времени, что он мог позволить себе заниматься и литературой, и музыкой, к которой чувствовал особое пристрастие. Свой богатый слух отец передал старшему сыну-поэту, и это обстоятельство не представляется маловажным. Композитор, причем один из лучших в свое время, и поэт, отец Мильтона особенно заботился, чтобы сын получил широкое и всестороннее образование. И сын с радостью получал его. В пятнадцатилетнем возрасте он уже в стихах переводил псалмы. Вот один из них:
Очевидно, что весь гений Мильтона проистекает из его детства. Поэт, живший на рубеже эпох, внес блеск Возрождения в серьезный смысл Реформации, великолепие поэзии – в суровую доктрину пуританизма.
Мильтон много получил от природы: она дала ему прекрасную наружность, проницательный ум, поэтический дар, равняющий его с высочайшими героями слова, и правдивое сердце, не знающее никогда ни лжи, ни соблазнов, порождаемых ложью. Он не растерял на своем жизненном пути ни одного из своих талантов, смело оставался до конца дней своих таким, каким был задуман природой, а потом взращен и воспитан.
Шестнадцатилетним юношей Джон поступает в Кембриджский университет. Здесь господствовали строгие статуты Елизаветы, стремившейся регулировать жизнь наставников и воспитанников до мельчайших подробностей. Воспитанники должны были прилично одеваться, вести скромную и нравственную жизнь и беспрекословно слушаться старших. Но, несмотря на все строгости, поведение студентов далеко не отличалось добродетельностью. Большинство из них курили, многие пили, иные чувствовали особое пристрастие к картам, за которыми и проводили целые ночи, и прямо из-за карточного стола отправлялись слушать мессу. Три соседние с университетом таверны постоянно были наполнены посетителями, и многие студенты сохранили гораздо большие воспоминания о кутежах с легкомысленными девицами, нежели о лекциях умудренных знаниями профессоров.
Часто за кружкой дешевенького кислого винца студенческая братия распевала песни, среди которых была и песенка, сочиненная Джоном, о всеми любимом старом вознице Хобсоне, который недавно почил в бозе. Студенты пели:
Что и говорить, эту залихватскую песенку с радостью распевало английское юношество. Но у него существовали кроме безоглядных гулянок, разумеется, и другие забавы, к которым студенты тогда, как и теперь, питали большое пристрастие. Забавы эти заключались, главным образом, в физических упражнениях – верховой езде, катание на лодке, боксе, игре в мяч.
В университете Джон Мильтон ни в чем не изменил привычкам, приобретенным в детские годы, усердно занимался весь день и часть ночи, несмотря на то, что слабые от рождения глаза не выдерживали таких усиленных занятий и постоянно протестовали. Как юноша, слишком углубленный в книги, он, разумеется, держался в стороне от товарищей и мало с кем близко сходился, полагая для себя,
Его гораздо больше интересовали Цицерон и Софокл, чем бокс или верховая езда. Кабинетные наклонности проявились в Джоне чрезвычайно рано, а близкие люди скорее поощряли, чем противодействовали им. Кроме того, и в его характере не было ни общительности, ни добродушия; он не умел ладить со всеми, быть занимательным и интересным для всех». (Е. Соловьев) Книги стали его ближайшими друзьями, и в них же он нашел свой поэтический путь. Поэт Вордсворт говорил ему:
Шекспир был его кумиром.
Семь лет университетской науки не только не удовлетворили, а лишь разожгли страсть Мильтона к умственным занятиям. Его ожидала блестящая академическая карьера, однако, питая сильнейшее отвращение в царице наук тех времен – схоластической логике, он предпочел посвятить свою жизнь исключительно служению муз. В искреннем восторге восклицает будущий поэт: «Как счастлив тот, кто не должен трепаться по судам и хлопотать о чужих делах, чьи высокие думы не прерываются ежеминутно мелочными заботами о семье и хозяйстве, кто не напрягает своего остроумия, чтобы вызвать милостивую улыбку своего господина, кто не знает по утрам тоски и болезни после развратной ночи, кто видит перед собой долгую вереницу дней таких же спокойных, как сегодняшний, посвященных любимым занятиям в обществе неизменных и лучших друзей каждого — его книг и рукописей».
У Джона был близкий друг по имени Эдвард Кинг, прозванный Люсидасом, но судьбе было угодно отнять его. Несчастный юноша погиб в кораблекрушении у берегов Англии. Джон написал в память о погибшем пронизанную душевной теплотой милую элегию:
Безусловно, останься бы друг в живых, и жизнь Джона бы была иной. Но обстоятельства сложились таким образом, что редко вызывали Мильтона на свет божий из кабинета, в котором он провел целые годы, и, наверное, самые счастливые годы. Свои искренние пожелания поэт высказал в своих искренних строках:
Джон особенно радовался тому, что после университета может позволить себе уехать в имение отца и там, «на покое и просторе, среди пения птиц и аромата цветов, вызывать перед собой вечно живые образы древности и упиваться красотой классической музы и самому писать, взирая на нее:
Но вот меняется настроение поэта и меняется его взгляд на жизнь:
Но пронзенное сердце поэта – лишь романтический вымысел. Его сердце свободно от любовных уз, а душа полнится новыми поэтическими строчками. Мильтон создает драматическую поэму «Комус», герой которой злой чародей, чернокнижник богомерзкий Комус – сын Вакха и Венеры, созданный исключительно лишь вымыслом английского поэта. Сей персонаж пойманных своих жертв опаивает ядовитым зельем и превращает в омерзительных чудовищ. Эти новоявленные существа не знают ничего о своем уродстве и
Однако захваченная Комусом в плен прекрасная дева отвергает колдовской напиток и самого подателя его. Она с пренебрежением произносит:
Комус всеми силами пытается сломить свободный дух девы и склонить ее к греху, произнося пламенную речь, напитанную интеллектом не самого чудовища, а его автора:
Дева дает отпор чернокнижнику:
Так в поэме, повествующей о временах античности, Джон Мильтон поднимает тему социальной справедливости. Но главнее здесь тема добродетели, которая закаляется в горниле страданий. О такой добродетели Мильтон говорит: «Я не могу хвалить добродетель, которая прячется в келью и запирается там, не подвергается испытанию, не сталкивается со своей противоположностью, отказывается от соревнования, ибо нельзя завоевать венок бессмертия, не испачкавшись в пыли и не попотев. Несомненно, что мы входим в жизнь не невинными, а скорее нечистыми, очистить нас может только испытание, а испытание невозможно без столкновения с враждебными силами. Поэтому добродетель, которая по-детски не знакома со злом, н не знает всего, что сулит порок своим последователям, а просто отвергает его, есть пустая добродетель, а не подлинная чистота. Ее белизна неестественна.
Так как знание и наблюдение порока необходимо для человеческой добродетели, а знакомство с заблуждениями – для утверждения истины, как можем мы лучше и безопаснее разведать области порока и обмана, если не посредством чтения различных трактатов и слушания разнородных мнений? В этом и заключается польза, которую можно извлечь от чтения разнообразных книг».
В книге Мильтон видит верного друга и мудрого учителя, Книгу он одушевляет и выступает с горячей защитой ее: «Убить книгу – почти то же, что убить человека. Тот, кто уничтожает книгу, убивает самый разум. Хорошая книга есть жизненная кровь высокого разума».
«Когда Джону исполнилось тридцать лет, он, как и многие его просвещенные соотечественники отправляется в Мекку европейского искусства – в Италию. Здесь ему пришлось много спорить о католичестве и протестантизме: Мильтон не скрывал своих убеждений, хотя и не напрашивался на то, чтобы вступить по их поводу в пререкания. Иезуиты остались очень недовольными его свободными высказываниями и следили за юношей. Самое поучительное, что Джон вынес из своего путешествия – это понимание того, как мучителен гнет папизма.
«Лучшие люди Италии, — вспоминает он, — убедившись, что со мной можно говорить с полной откровенностью, выражали мне свою зависть в том, что я родился в свободной стране, где мысль и научные исследования шествуют свободно, без ярма. Сами они жаловались на свое положение, выражая ненависть и презрение к тиранам».
В Италии Мильтон познакомился с Галилеем — гением, измученным пытками, слепым героем человечества с красными рубцами и пятнами на теле, изодранном раскаленным железом, и его ненависти к папизму, инквизиции и религиозным преследованиям удесятерилась». (Е. Соловьев)
Путешествие по Италии длилось не долго. Мильтон считал, что «было бы низко в то время, когда его соотечественники борются за свободу, беззаботно путешествовать за границей ради личного интеллектуального развития».
А в это время соотечественники Мильтона в лице Оливера Кромвеля и его сподвижников свершали первую буржуазную революцию и свергали короля Карла 1. Прежде Мильтон говорил о том, что он не способен к воинскому делу, но когда поднялась буря революции, оказался в самой гуще ее и, сражаясь пером, обличал ее недругов:
Поэт приветствует вождя революции Оливера Кромвеля, в правительстве которого стал вести международную переписку:
«Стихи и политические памфлеты выдвинули Мильтона в первый ряд идеологов революции. Ему были чужды те экономические цели, за которые пошла в бой против монархии пуританская буржуазия. Мильтон выражал страсти и иллюзии» народа, поэтому его голос звучал особенно мощно. Он формировал теорию народовластия и считал, что злоупотребление властью в ущерб интересов народа дает право на свержение короля. Послушайте, сколько гордого достоинства в утверждении Мильтоном гуманистической идеи свободы и равенства: «Люди от природы рождаются свободными, неся в себе образ и подобие самого бога; они имеют преимущества перед всеми другими живыми существами, ибо рождены повелевать, а не повиноваться».
При всей своей религиозности Мильтон отвергает монархическую доктрину о божественном происхождении королей. В его глазах власть – земное установление, созданное правителями для защиты их интересов. Мильтон один из создателей теории общественного договора как основы государства. Он развивает гуманистическое учение о том, что власть призвана только для одной цели – заботы о народе, а не насилии правителей над народом. По его определению «тиран, насильно захвативший власть или владеющий ею по праву, это тот, кто пренебрегая законом и общим благом, правит только в интересах своих и своей клики. Теория народовластия оправдывает не только свержение тирана, но и право казнить его». Трактат Мильтона служил прямым основанием суда и казни английского короля Карла 1». (А. Аникст)
Мильтон откликался на политические катаклизмы и трактатами и стихами. Когда был раскрыт так называемый «пороховой заговор» — неудавшаяся попытка католической партии взорвать здание парламента во время заседания, на котором должен был присутствовать король Яков 1 Стюарт, поэт написал гневную отповедь заговорщикам:
Мильтон, как личность, обладал чертами, свойственными выдающимся титанам Возрождения, он более, чем многие другие, воплотил в себе ту действенность, которую Энгельс высоко ценил в характере великих людей. Ко всем великим людям последующее высказывание конечно же, не подходит, но Мильтону оно сродни. Вот оно. «Они почти все живут в самой гуще интересов своего времени, принимают живое участие в практической борьбе, становится на сторону той или иной партии и борются, кто словом, кто пером, кто мечом, а кто тем и другим и третьим вместе. Отсюда та полнота и сила характера, которые делают их цельными людьми».
Характер человека – важная сторона таланта, особенно если художнику приходится жить в бурное время, подобное той революционной эпохе, в которой жил Мильтон. И когда эта эпоха предъявляет поэту свои, часто неблаговидные поступки, поэт, осмыслив действительность, пересматривает уже сложившиеся взгляды. В юности о самодержцах Мильтон писал иные строки, пронизанные искренним духом религиозности, нежели в трактате о самодержавии:
В течение двадцати лет Джон Мильтон кипел в котле революции. Он утверждал: «Я счастлив, ибо все, что потеряно мною, потеряно в борьбе за правое дело!» Так кабинетный человек, жаждавший всю свою жизнь провести среди милых сердцу фолиантов, не пожалел двух десятилетий, потраченных на дело революции. Он их считал достойным времяпрепровождением. Это очень примечательная черта характера поэта.
К дням же своей юности, до предала наполненным уроками познания он, порой, относился по-иному, сопереживая утраченным возможностям:
Мы вернулись к дням молодости Мильтона. И сейчас будет необходимо рассказать о его будущей жене, историю судьбы которой поведал нам английский писатель Роберт Грейвз в своей книге «Жена господина Мильтона». В предисловии автор написал: «Поскольку это роман, а не биография Мари Пауэлл, мне нет необходимости стремиться правдиво воссоздать историю семейной пары Мильтонов». Зато в романе прекрасно передан дух времени.
Итак, Мари Пауэлл появилась на свет в сельском поместье недалеко от Оксфорда. «Вот она, пятнадцатилетняя девочка, сидя на скамейки у камина рассказывает своим младшим братьям и сестрам историю матушки Грязи – ведьмы, которая жила во времена дьявола и наводила порчу на колокола в колокольне, чтобы они не смогли зазвонить. Девушка рассказывала, как матушка Грязь смазывала свою метлу жиром гадюки, чтобы она могла быстрее летать. Эта ведьма могла завязать тройным узлом хвост маленькой таксы, и такса становилась невидимой и беззвучно лающей. Еще ведьма варила дьявольский бульон в большой медном котле, куда бросала жаб, пальцы мертвецов и сажу от морского угря».
А вот Мари уже за другим занятием: она ухаживает за курами. Девушка сама рассказывает о своей работе да и об остальной своей жизни, ибо роман написан от первого лица по страницам дневника жены господина Мильтона:
« — Я обычно кормила кур распаренным ячменем. Иногда его парили в воде, а иногда в молоке или даже в эле. Сегодня я смешала ячмень с небольшим количеством фруктового сахара. В поилку налила крепкий эль, чтобы куры захмелели и не суетились, потому что когда они мечутся, они теряют в весе. На ночь им поставлю свежую воду. В курятнике всю ночь горит свечка, чтобы куры не засыпали, после эля они будут очень много пить, а потом – много есть, потому что вода промыла им желудки. При таком режиме за две недели куры расплываются, как на дрожжах.
У цыплят была другая диета: для них варили в молоке рис, каша становилась настолько густой, что в ней могла стоять ложка. Я давала им такую кашу две недели, добавляя в нее немного отрубей, чтобы зоб оставался чистым. После этого их мясо становилось белым и приятным на вкус. Затем пять дней я давала им сухой изюм, размолотый в ступе и смешанный с молоком и крошками сухого хлеба. Цыплята так же не спали ночью из-за свечей, и не переставая клевали изюм. Когда они становились очень жирными, их отправляли на кухню, но если прозеваешь, они могут потерять аппетит и погибнуть. Они становились такими неуклюжими, что не могли устоять на ногах и ползли к кормушке на брюхе. Забитые же в нужное время, были невероятно вкусны, особенно если их готовить фрикасе: жарить в масле с белым вином и разными травами и цикорием.
И еще мне нравилось стряпать. Я всегда начинала точно следовать рецепту, но потом меня словно дьявол толкал под локоть, и я добавляла что-нибудь новенькое, пытаясь улучшить блюдо. Я здорово рисковала, потому что если блюдо было испорчено, то матушка отводила меня в детскую и секла, как она говорила, для моего собственного блага. Помню, как однажды она кричала на меня:
— Слишком много мускатного ореха, корица тут совсем не нужна, следовало немного посолить, в печи передержала. Неужели ты не будешь никогда никому повиноваться?
С каждой новой фразой на меня обрушивался удар кнута по плечам. Я вздрагивала от него, но никогда не плакала. После окончания наказания тихонечко пищала:
— Сударыня, вы не упомянули майоран, спасибо и на этом.
Матушка снова схватилась за кнут, но потом отбросила его и улыбнулась.
— Милочка моя, ты хорошо сделала, что добавила майонан, но все равно допустила много ошибок.
К моему отцу и к моей матери все относились хорошо, потому что они сами были неутомимыми работниками и никогда не отказывали в помощи нуждающимся. Они прилежно посещали церковь и делали посильные пожертвования. Отец на свои деньги укрепил колокольню и тем самым выполнил свой долг перед церковью.
Часто к нему приходили с обвинениями против бедных старух, которые будто бы наводили порчу на пастбища, из-за чего коровы разрешались мертвыми телятами или от их сглаза сворачивалось молоко. Отец внимательно рассматривал иски, но, как правило, обвинения эти оказывались безосновательными. Отец поговорил с одной их старух, и она ему поведала свою историю. У нее был работящий сын, но он не помогал ей, а женщина не хотела унижаться, просить помощи у церковного прихода. Ей хотелось есть и она вспомнила, что французы любят и едят лягушачьи лапки и варят бульон из улиток. А почему бы и ей не попробовать? Но когда ее поймали во время «охоты» на этих существ, ей стало стыдно и она попыталась убежать. Ее же заподозрили в колдовстве.
Отец дал старушке несколько шиллингов, хлеба и соленой свинины, а преследовавшим ее жителям сказал, что если те желают попасть в рай, пусть не скупятся, а время от времени отдают старой женщине пакет муки, чтобы бедняжка пекла себе лепешки. Старушка отблагодарила отца – стала собирать для нас лекарственные травы, однажды принесла ему позолоченную серебряную пуговицу, потерянную им на охоте. Он очень любил эти пуговицы и тужил о потере, а теперь очень обрадовался.
По приказанию парламента в Михайлов день мой отец должен был закрасить или разбить всех идолов, которые находились в церкви, — будь то изображение, картина или мозаичное стекло. Викарий с удовольствием подчинился приказу и решил разбить витражи палкой, но мой отец не разрешил ему, сказав, что какой-нибудь ребенок может наткнуться на осколки и пораниться. Он сам снял витражи ночью и распространил слух, что он их забросил в старый шурф в лесу, вместе с темными картинами, нарисованными на досках, и небольшой старой статуей святого Николая с детьми на руках. На самом же деле отец все это спрятал в подвале нашего дома в надежде, что настанет день, когда в стране появится более мягкий парламент и он откажется от глупого строгого постановления. Прихожане очень переживали, когда приказали снять эти старинные красивые украшения и когда узнали, что викарий кривым ножом соскребал со стен фрески, которые они знали и любили с детства, говорили, что город навсегда покинула удача.
Вечерами я заполняла свой дневник и обозначила в нем буквой «М» имя своего возлюбленного. «М» означало Мун, сокращенно от Эдмунда. Несколько раз раньше он приезжал к нам охотиться на зайцев. Тогда мне казалось странным, что я, одиннадцатилетняя девочка, могла так сильно увлечься молодым человеком, на десять лет старше меня. У Муна был своенравный характер, о нем плохо отзывались в университете. Своему наставнику он как-то сказал: «Дружище, я верю в Бога, как и другие люди, но длинные молитвы утомляют меня, я начинаю уставать и дремать, и тут-то Дьявол пробирается в меня тайком». В результате такого поведения Мун стал не студентом, а солдатом. Но пока он еще гостил у нас в то далекое время. Мы уселись с ним рядышком на поваленное дерево и Мун спросил меня:
— Вы когда-нибудь слышали о греке Пифагоре?
— Да, я о нем слушала, — ответила я, — мой брат рассказывал о его теореме.
Мун начертал прутиком на песке треугольники и квадраты и стал мне пояснять смысл этой теоремы Но в этот момент мимо прошел лесоруб, и когда он увидел этот чертеж, строго заметил:
— Мистер, не сочтите меня нахальным, но хозяин будет весьма недоволен, если он узнает, что вы пытаетесь чертить языческие знаки у него во дворе. Если его корова коснется копытом этих знаков, у нее раньше времени появится теленок. Будьте осторожны, мистер, будьте осторожны.
Мы не стали больше пугать крестьян непонятными для них знаками, а Мун рассказал мне об учении под названием Метемпсихоз – учении о переселении душ. Суть его состоит в том, что когда умирает человек, то его душа, будь то мужчина или женщина, не отправляется в Чистилище или в преддверия Ада или же еще куда-нибудь, а попадает в другого человека. В качестве же наказания за дурные деяния – в свинью, или льва, волка и продолжает свое переселение из тела в тело до самого Судного Дня, когда подводятся итоги хороших и дурных дел. Говорят, Пифагор пришел к подобному выводу, когда вспоминал о своих прежних жизнях. Поэтому наши с Муном слова, произнесенные ранее, о том, что мы знаем друг друга очень давно, может быть, не фантазия, а настоящая правда. Эта теория мне показалась непривычной и красивой.
Дома, за обеденным столом Мун поведал нам об истории симпатий, рассказывал о том, как иногда неодушевленные предметы могут задерживать определенный вид эха.
— Черт подери, — воскликнула моя матушка, — этот секрет известен каждой домашней хозяйке. Как же иначе она сможет защитить домашнюю птицу против нашествия лис? Надо дать птице поклевать легкие лисицы, и они считают себя с ней родственниками, лиса же начинает к птицам проявлять симпатию и не ест их, даже если умирает от голода.
А вот еще один случай: — продолжает моя разумная матушка, — если нахальный слуга спускает штаны прямо у кухонной двери, чтобы помочиться, а не бежит в отхожее место, потому что на улице идет дождь или темно, тогда утром, если никто не признается в вине, мы касаемся этого места раскаленной кочергой, и Боже ты мой, вы бы умерли о смеха, если бы увидели, как набедокуривший вдруг начинает пронзительно кричать и хвататься за причинное место.
Когда все перестали смеяться над рассказом моей матушки, отец в свою очередь поведал о странном эксперименте, произведенным профессором хирургии:
— Один джентльмен потерял на дуэли кончик носа, этот кусочек никак не могли найти, чтобы вернуть его на место. Профессор сделал жертве новый нос из ягодиц кучера. Он пришил этот кусок к остатку носа и вырезал две ноздри для дыхания, нос прекрасно служил джентльмену и, казалось, что он хорошо прижился. Но как-то джентльмен почувствовал, как кончик носа начал дрожать, а потом онемел и загнил. А случилось это, потому что кучер погиб, и часть его ягодицы, служившая кончиком носа, тут же отпала.
Но Муна было нелегко отвлечь от темы столь легкомысленными примерами. Он спокойно и вежливо заявил, что муж и жена, будучи в союзе, скрепленном на небесах, составляют единую плоть, а часто и единый дух, и таких случаев ему известно великое множество. Жена может сидеть в комнате и думать про себя: «Какая я рассеянная, собралась шить, но со мной нет наперстка. Наверное, оставила его на полке в гостиной». Муж в это время выпивает вместе с гостями, вдруг встает и начинает извиняться перед ними: простите, мол, господа, моей жене понадобился наперсток, но она не хочет нам мешать, я, с вашего позволения, отнесу ей этот наперсток. – И покидает комнату.
В ответ матушка насмешливо заявила, что это оказался удивительно внимательный муж, жаль, что она не вышла замуж за подобного человека, который мог бы столь глубоко чувствовать ее мысли.
— О дорогая! — воскликнул отец, — с чего ты взяла, что я не такой человек? Конечно, я все ощущаю, но не всегда мне удобно нестись к тебе с наперстком, веером или молитвенником. Милая, когда я был в Оксфорде, я увидел там в лавке удивительно красивый французский бархат кремового цвета, на нем изображен был изумительный рисунок из золотых цветов. И тут я ясно услышал твой голосок: «Дик, Дик, прошу тебя. Купи мне пять ярдов этого восхитительного бархата. Он совсем не дорогой!» А я тебе громко ответил: «С удовольствием, любовь моя, если бы у меня были деньги!» Продавец лавки был очень удивлен моим разговором с самим собой».
Матушка в долгу не осталась. Она поклялась, что ни за что не станет с ним спать в одной постели, пока он не подарит ей этот бархат. Ей так же захотелось купить его, как беременная жаждет, например, вишни, и ей в этом никто не может отказать.
Потом разговор перекинулся на природу страсти. Мой дядюшка рассказал следующую историю об уже умершей его кузине. Однажды привлекательный мужчина, будущий ее муж, приехал в город и встретился там с ней. Они так сильно возненавидели друг друга, что им ничего не оставалось делать, как только пожениться и в таком состоянии мучить и обижать друг друга, посему поженились они через месяц.
Мой брат спросил, как сложилась у них семейная жизнь? Сколько времени им удалось провести в обществе друг друга?..
— Шестьдесят три года, — ответил дядюшка. – Они никогда не изменяли друг другу. Она не делала этого, потому что не желала с ним расставаться, чтобы ему не было хорошо в присутствии другой женщины. Он не изменял ей, так как знал, что каждая ночь, проведенная с ним в одной постели, была для нее несчастьем. У них было много общего, и их мнения часто совпадали. Они всегда улыбались в присутствии других и были спокойны, напоминая тем опытных дуэлянтов или великих враждующих соверенов.
Муж умер первым, а вдова сделалась неутешной при мысли, что ему удалось вырваться из ее рук, и последовала за ним через два дня. Их похоронили вместе, а их многочисленное потомство оплакивало родителей, как самую добропорядочную пару в городе.
— Конечно, любовь и ненависть ходят по кругу, — заметила моя матушка. – Взгляните на скотный двор, когда петух начинает топтать курицу, и тогда ласкает ли он ее? Долбит голову клювом. А наш кот, когда ухаживает за кошкой, какую песню он ей поет? Это песня любви или ненависти? А как он ее царапает и кусает? Дочери мои, не смотрите так смущенно. Неважно, кого вы возьмете себе в мужья, плоть есть плоть, и согласно логике дядюшки симпатия равна антипатии, и вам следует это помнить.
Я посмеялась вместе со всеми, но у меня разболелась голова и, извинившись, я ушла спать, но заснуть никак не могла. И вот у меня в голове зазвенели слова: «Церковная дверь… церковная дверь… церковная дверь…» Я даже не поняла, проснулась или нет, тихо встала, оделась в полутьме и тут почувствовала, как кто-то толкает меня из дома. В чем дело? Я страстно хотела узнать, отперта ли церковная дверь.
Во дворе на меня заворчала старая собака. Я держалась поближе к стене и успокоила ее словами: «Это я, Мари, дружище». Я шла медленно, стараясь не выходить из тени. Я двигалась к церкви, и вдруг послышался резкий крик совы. При этих звуках я вздрогнула и побежала домой. Но тут мои глаза словно заволокла пелена. Меня словно околдовали, я потеряла страх и смело подошла к церкви.
Отворив калитку, я прошла между кустами остролиста к церковной двери. Здесь, рядом на скамейке сидел Мун, закутанный в плащ. Мун ничего не сказал, а сразу крепко отнял меня. Сколько времени мы оставались в объятьях друг друга, я сказать не могу. Потом меня начала пробирать сильная дрожь. Мне казалось, что я распадусь от нее на кусочки, хотя Мун тесно прижимал меня к себе.
Дверь в церкви была открыта. Мы вошли туда, Мун укутал меня плащом, и мы начали шепотом разговаривать. Это не была обычная болтовня влюбленных, как можно было бы подумать из-за странных обстоятельств, предшествовавших нашей встрече, и святость места, в котором мы находились, не дала бы нам совершить ничего предостудительного. Мне казалось, что мы разговаривали не на обычном языке, наши речи состояли из фраз фантастических, свойственных только нам. Мы целовались и ласкали друг друга, но Мун не воспользовался моей покорностью и не овладел мною. Мы парили на крыльях любви, поднявшей нас над плотскими желаниями и погрузившей в полное блаженство. Такое блаженство может описываться в Библии, где говорится, что в Небесах не существует брака и более близких отношений.
— Мун, скажи мне, — спросила я. – какие две самые лучшие вещи на свете?
— Это Мари и Мун, Альфа и Омега! – ответил он. —
Я уже сообразила, что Альфой и Омегой называются два колокола над нами, и это были символы начала и конца Времени, взявшего в свои объятия моего Муна и его Мари.
Викарий прознал о нашем свидании и назвал меня шлюхой. У него не было никаких доказательств тому кроме его грязного воображения, но этого хватило, чтобы по городу поползли слухи.
— Мари, дорогая, — сказала мне матушка, — наш викарий рассказывает отцу ужасные вещи о тебе, он посмел назвать тебя шлюхой.
— Два старика в Библии обвиняли Сусанну в таком же грехе, но потом оказалось, что они оболгали ее, — ответила я.
— Мари, ты прекрасно защищаешься, но я не могу тебе сказать, что поверила твоим уловкам. Я знаю, ты хитро убежала из дому и провела ночь с капитаном Верне на полу церкви. Я уверена, что ты лишилась невинности, и если Бог не будет к тебе милостив, то через девять месяцев у тебя появится ублюдок, который тебя окончательно погубит. А пока я собираюсь тебя жестко избить, да так, как еще не делала ни разу в жизни.
Она ждала моего ответа. Я пристально взглянула ей в глаза и сказала:
— Сударыня, вы – моя мать, только поэтому я не выцарапываю вам глаза за гнусное обвинение. Я не спала с капитаном Верне прошлой ночью и вообще не спала ни с одним мужчиной, и, слава Богу, не потеряла невинность. Я могу в этом поклясться самой страшной клятвой. Что касается порки, то если желаете, можете этим заняться. Только помните, что когда я в слезах и в крови выйду из вашей комнаты, и меня увидят наши домашние и поймут, как вы на меня разозлились, то все решат, что я действительно шлюха.
Мать задумалась и, поняв, что я права, сказала:
— Клянусь Богом, король Генрих очень плохо поступил, когда разогнал монастыри! Если бы они сохранились, дочь моя, я нашла бы для вас келью, вы бы там жили и замаливали грехи. Господи, ну что делать матери испорченной, лишенной невинности девицы?! Скажи мне, что? Ни один джентльмен не захочет взять ее замуж, а из-за нее станут страдать сестры и вся семья. Мари, сколько беды ты навлекла на всех нас!
Вскоре Мун ушел в армию. Началась гражданская война. Во время войны, страшно подумать, сколько союзников превратилось в врагов, сколько врагов превратилось в союзников! Это творилось в Европе, а теперь и на наших островах вонзали Христов меч один другому в животы. Я простилась с Муном.
Однажды со мной произошел странный случай: когда нам подали на обед селедку, я не смогла проглотить ни кусочка и посетовала, почему нам целую неделю дают только ее и ни кусочка мяса. А ведь на самом деле подали селедку первый раз за две недели. Мать на меня посмотрела так, будто я сошла с ума. Потом я узнала, что Мун не мог есть одну и ту же селедку, которой их кормили в лагере вместе с солониной.
Кто скажет, что это не чудо?
Жизнь продолжалась. Как-то отец пригласил меня к себе в кабинет и, закрыв за собой дверь, заговорил со мной:
— Милое дитя! У меня есть для тебя хорошие новости. Твоя мать и я стараемся высоко держать голову, но тебе известно, как сложно достойно содержать такое большое семейство. Сейчас приходится платить огромные налоги, а у нас мало наличности. Кроме того, я должен большую сумму, из-за которой часть имения может подлежать продаже.
Я пожалела отца, потому что видела: еще чуть-чуть и он разрыдается. Я погладила руку отца и сказала:
— Папочка! Не томи меня и скажи все самое страшное!
— Мы решили выдать тебя замуж за господина Джона Мильтона. Мне страшно тебе такое говорить, но так в Московии отец бросает из саней ребенка на съедение волкам, чтобы попытаться спасти остальное семейство. Однако Мильтон очень приятный джентльмен, — тотчас стал заверять отец. У него не очень большие доходы, но он славится в университете. Джон Мильтон видел тебя, полюбил тебя и пришел к нам просить твоей руки.
И я согласилась на этот брак, решив помочь семье и поняв, что если мой будущий муж будет ко мне хорошо относиться, я тоже стану его уважать. Мне казалось, я прочитала достаточно его произведений и могу судить о том, какой же он человек и мне кажется, что мы вполне сможем ужиться. Когда я решилась на брак, мне было шестнадцать лет, а Мильтон разменял уже четвертый десяток.
Матушка стала наставлять меня перед свадьбой:
— Помни, — говорила она, — Ева произошла из ребра Адама. Бог не стал для нее брать кости из головы, поэтому женщина не может спорить с мужчиной. Мужчину сотворили идеальным созданием, а женщину не стали создавать с ним одновременно, как это было с остальными тварями, когда одновременно создали самцов и самок. Женщина не была создана равной мужчине, и потому должна быть ему преданной слугой. Ты должна смотреть на мужа с уважением, повиноваться ему и стараться угодить, ведь он — твой компас в жизни.
После венчания в церкви праздничный прием очень скоро закончился и мы с Джоном Мильтоном поехали в Лондон. По дороге нам встретились оборванные всадники, участвовавшие в процессии, которую мы между собой называли неприличной или похабной. Ее устраивали, когда жена, осквернившая постель мужа и ставшая развратницей, подвергалась насмешкам соседей вместе с мужем. Всадники проскакали мимо нас, завывая в рожки и колотя по кастрюлькам и сковородками. За всадниками следовал сумасшедший старик, за ним на осле ехал знаменосец с женской нижней юбкой на шесте вместо знамени.
Затем следовали главные герои процессии: верхом на коне сидела бледная, с острым личиком женщина без нижних юбок, с большой деревянной ложкой в руке. К ней был привязан спиной так, что он сидел лицом к хвосту лошади, крупный и плотный мужчина с красным лицом. – ее муж. Рядом с ними шагали неряшливо одетые люди и постоянно угрожали парочке дубинками, требуя, чтобы жена все время била мужа ложкой, а он усердно работал веретеном. Мой муж, обозрев происходящее, прочитал мне лекцию о вульгарности этого обычая.
Когда мы въехали в Лондон, город мне показался отвратительным. На булыжной мостовой возвышались кучи лошадиного навоза – на пятидесяти ярдах улицы его было столько, что им можно было бы удобрить поле в двадцать акров. Кругом валялись капустные листы и кочерыжки, лопаточки гороха, грязные тряпки и мусор из сточных канав. Все это хозяйство тухло под горячим солнцем, и у меня закружилась голова. Кроме того, воздух отдавал запахом серы: плотный вонючий дым вырывался из каминных труб и расстилался вдоль улицы. Дело в том, что в Лондоне топили не дровами, а углем. Те, кто не привык к подобному запаху, могли просто на смерть задохнуться.
Муж сообщил мне, что родился неподалеку, здесь рядим церковь, в колокол которой в час его рождения ударила молния и он зазвонил. Так я впервые поняла, что мой муж очень амбициозный человек.
Вечером в доме мужа мне велено было пойти в спальню. Подружки невесты расшнуровали меня, сняли туфли, чулки и нижнее белье, и я, обнаженная, скользнула под чудесные тонкие льняные простыни. В комнату вошел муж и запер дверь. Он разделся и лег в постель с Библией в руках. Он нежно поцеловал меня и начал читать отрывок из Песни Песней, где Соломон хвалил свою возлюбленную за красоту, сравнивая ее чрево с ворохом пшеницы, а сосцы с двумя козлятами. Затем я должна была выйти из постели и встать перед ним на колени, и поблагодарить Бога за его щедрость, потому что он создал мужчин и женщин. Когда я помолилась и наконец сказала «Аминь!», он положил меня в постель, обнял и задрожал от сильной страсти. Я ничего не сказала и продолжала спокойно лежать, и Мильтон, приподнимая мою голову, произнес:
— О, скромная сдержанность, как мне это нравится!
Мне же хотелось убежать, во мне не разгоралась ответная страсть. Меня охватила страшная усталость, апатия, а от вина затошнило.
— Муж мой, — простонала я, — у меня раскалывается голова и меня мутит. Вы не можете намочить в холодной воде для меня платок и положить его мне его на лоб.
— Головная боль! – завопил муж. – Клянусь Бахусом и сладким молоком Венеры, вы только послушайте эту флегматичную и неблагодарную негодницу! Другая на ее месте уже была бы на верху блаженства, если бы за ней так ухаживали, читали стихи, вместе молились, угощали вином и вокруг так великолепно пахло бы розами и вербеной. И все это происходило бы не с вульгарным распутником, а в священных и законных узах брака. А это низкое существо стонет, что у нее болит голова и чтобы я положил ей мокрую тряпку на лоб.
— Я не хотела вас обижать, муж мой, — с трудом проговорила я, — но если бы у вас так же сильно болела голова, вы не смогли бы читать стихи и не смогли бы проявлять страсть. Если вы меня действительно любите, то подайте то, о чем я вас прошу.
— Нет, дитя мое, — ответил мой муженек. – Я вас люблю слишком сильно, чтобы баловать, и не стану выполнять ваши капризы. Я – ваш муж, а не услужливый кавалер, для которого вы роняете на пол перчатку и ждете, что он вам ее подаст. Вам нужна мокрая тряпка на лоб? Я вам позволю встать и самой принести ее.
Я встала, намочила тряпку и обвязала ей лоб. Потом сказала.
— У меня обычно редко болит голова. Я страдаю от головной боли, когда приближается буря или… Сегодня…
Он вылетел из постели и заорал:
— О, Небо! Неужели это возможно? Неужели она настолько безграмотна, распущена или безумна, чтобы попытаться выкинуть со мной такой трюк? Жена, разве ваша матушка никогда не говорила вам, что в эти дни муж должен, согласно закону Бога, отсылать от себя жену? Ты испортила первую брачную ночь двух девственников.
Я начала протестовать.
— Нет, я хотела сказать, что…
— Я все слышал, что ты сказала, несчастная телка, — грубо прервал Мильтон. – Тебе, как и мне, прекрасно известно, что головная боль предвещает начало месячных, ты могла меня испачкать.
Он вел себя настолько нетерпеливо, капризно и грубо, что я уже больше ничего не стала ему объяснять. Муж выдвинул из-под кровати небольшую раскладную лежанку на колесиках, которая обычно предназначалась для слуги, бросил на нее пару одеял и приказал мне там лечь. Я повиновалась. А рано утром пробудилась под звук мужниных рыданий.
— Муж мой, что вас так расстроило? – тихо спросила я. – Почему вы плачете? Могу ли я вас как-то успокоить.
Мильтон молчал, и мне не оставалось ничего иного, как пожать плечами и заснуть снова. За завтраком муж ел много, все, что ему подавали, казалось, что он даже не ощущает вкуса пищи. Его прислуга плохо справлялась с обязанностями кухарки. Она могла испортить блюдо из овощей и принести от мясника самое плохое жилистое мясо. Оно иногда настолько плохо пахло, что приготовленный из него суп просто невозможно было есть. Но муж ставил перед собой книгу и ел это месиво с огромным аппетитом.
После еды он сразу поднимался из-за стола и шел к себе в кабинет. Вечером занимался со своими племянниками не только обучая их, но и высказывая свое недовольство при помощи весьма часто стегающих ребятишек розг. Как-то раз мой муж так сильно избил одного из мальчиков, что тот не мог сесть и простоял у стола весь обед, и его бледное личико было в синяках. Тогда я спросила, почему он так суров с детьми.
— Жена, — ответил Мильтон мне, — неужели ты считаешь себя мудрее Соломона, который всегда говорил: «Не жалей розги и не порть ребенка».
Мне не позволено было заниматься домашним хозяйством, а книги я могла читать только те, что отобрал для меня Мильтон. Сие пребывание в доме делалось невыносимо скучным. Дни тянулись тяжело и долго, как процессия старых повозок с несмазанными осями, которые тащат из болота уставшие волы. Постепенно я становилась все более хмурой и молчаливой.
Когда шел десятый день моего наказание из-за испорченной первой брачной ночи, я в своей каморке достала милый мой дневник. Дрожа от ярости с трудом вывела в нем буквы: «Мари Пауэлл вышла замуж за Джона Мильтона, и он поменял ее имя на Мэри Мильтон. Таким образом она поменяла благородный герб на герб Мильтонов, который по ошибке был получен его отцом ростовщиком, и неблагодарный Джон Мильтон жульнически получил не принадлежащие ему титулы эсквайра и джентльмена».
Потом я перестала писать и предалась мечтаниям о Муне. Муж подошел к двери и открыл ее, не постучав, как он обычно это делал.
— Что за книгу ты читаешь без моего позволения? – угрожающе спросил он.
— Мою собственную книгу, — ответила я.
— Дай мне ее.
— Ни за что! Это мой дневник.
— Жена, ты должна помнить свадебную клятву: у тебя теперь нет никакого имущества, все принадлежит только мне!
— Правильно, но ты давал мне такую же клятву, а раз ты не даешь мне некоторые свои книги, я считаю возможным не показывать тебе свою.
— Ты посмела мне сопротивляться?
— Конечно! – ответила я, вне себя от возмущения. – И если только ты посмеешь коснуться меня пальцем, ты, закоренелый злодей, я не стану тебя молить о пощаде, как это делают твои несчастные ученики, я стану защищаться зубами и ногтями.
— Так, — он начал шумно дышать, — значит, ты вот как себя ведешь! Мое пламя, мой дух, моя кровь! — И грязная тварь! Соломон писал, что плохая жена для мужа, как болезнь в его костях, и ее следует бить!
— Не смей заниматься пустой риторикой, вонючий дешевый плагиатор, неряха, грязнуля и грубиян, избивающий детей, пожиратель вонючего мяса! – кричала я, потому что, клянусь Богом, когда меня злят сверх меры, я становлюсь истинной дочерью собственной матушки.
Мой муж оторопел и выдавил только:
— Я поговорю с тобой утром.
А утром мне сказал:
— Твой отец должен заплатить мне приданое в тысячу фунтов и еще – пятьсот фунтов. Он должен понять, что без денег ты мне не нужна.
— Делайте, как вы пожелаете, тоскливый вы человек, мне все равно, — ответила я. – Но признаюсь, что предпочту публичный стыд в родных местах моему страданию в качестве вашей жены. Я всего лишь формально числюсь вашей женой, а так как вы решили отправить меня обратно домой в состоянии невинности, вам не стоит здесь стоять и глазеть на меня. Вы оскорбляете мою скромность.
Вскоре я уехала к своим родным. Матушка, встречая меня, лишь только взглянула, как громко закричала:
— Помоги Бог, какая ты бледная! Он тебя обижал? Он посмел тебя бить? Дорогое дитя, я тебе сочувствую от всего сердца, потому что тебе достался черствый и грубый муж. Не позволяй ему сломать твою волю – сопротивляйся, и если он станет к тебе плохо относиться, не давай ему спуска пока он преклоняется перед твоей красотой, а будешь похитрее да поосторожнее, подчинишь его себе.
Мне очень жаль, что тебе придется проходить через это чистилище с надменным, лицемерным фарисеем. Если у тебя есть мозги, а они у тебя есть, ты не уступишь ему ни полдюйма, иначе он из моей принцессы-дочки сделает мрачное с потухшими глазами чучело.
Здесь от своей тети я узнала о Муне, узнала, что его бедное сердце из-за меня было так разбито, что ему с трудом удалось собрался с силами, чтобы не расстаться с жизнью.
Вскоре началась война в наших местах. Кругом была разруха. В то лето не цвели белые левкои, но было удивительно много кроваво-красных маков на полях, а в нашей кладовке три большие бочки хорошего пива во время грозы превратились в уксус.
Меня поражало, что девять человек из десяти были против войны и предпочитали отсидеться дома, а не принимать участия в сражениях, но оставшаяся одна десятая, воинственная и бестолковая, с помощью молитв, проклятий или насмешек заставила большинство участвовать в войне. Честные, спокойные люди, казалось, полностью подчиняются пьяницам и сквернословам, грешникам и завсегдатаям таверн, проклятым ростовщикам и фарисеям. Сражения в наших местах происходили нерегулярно и неумело, без особого кровопролития, если только не примешивалась месть. Но в каждом отряде находились грубые варвары и скоты, учившие жестокости остальных.
Из-за войны три года я прожила у родителей. Проехать в Лондон по фронтовым дорогам было немыслимо, а мой муж за мной не приезжал. Мой отец разорился и ни о каком приданом уже не могло быть и речи. Тем ни менее мой муж требовал моего возвращения. Матушка сильно протестовала, но я решила вернуться. Вернуться в противный, туманный, грязный, вонючий отвратительный Лондон, место, где родился мой муж и которое мне придется полюбить против своей воли. Но я прекрасно знала, что Мильтон любит меня, и лишь его неуклюжесть не позволяет ему проявить ко мне эту любовь. И я вернулась.
Мой муж сказал мне при встрече:
— Бог желает, чтобы я простил тебя. Мне это сделать не так легко, потому что слишком тяжела твоя вина, и мне ненавистна твоя неблагодарность. Но кто посмеет спорить с волей Божьей? Я говорю: «Женщина, я тебя прощаю!»
— Я все еще девица, — сказала я, — я хорошо усвоила свой урок. Я буду вам беспрекословно повиноваться до конца жизни.
— Я возьму тебя снова, но не сразу, потому что мне нужно время, чтобы подготовиться, я должен быть уверен, что ты искренне раскаялась и приехала сюда не для того, чтобы подсунуть мне ублюдка какого-нибудь капитана или солдата, а потом заявить, что он – мой! Я буду занимать свою спальню один и допускать тебя туда только по особым случаям.
— Я стану ждать, — ответила я, вытирая слезы платком. – Я буду ждать двадцать лет, только примите меня.
Прошло еще три месяца, прежде чем состоялась наша первая брачная ночь. Должна отметить, что мой муж не забыл ничего, он даже позаботился о золотой пудре на покрывале. Моя матушка, наверное, была права, говоря, что мужчины-девственники должны жениться только на вдовах. Но он сумел мною овладеть, и я не сделала ничего, что могло бы его прогневать. Муж был эгоистом и не заметил отсутствия моей любви к нему, когда я ему покорилась. Господин Мильтон приказал мне молчать, пока он дарил ласки, чтобы я невольным словом не спугнула его желание и не нарушила священный обряд, в котором он был священником, а я немой жертвой.
Когда мой муж ушел, и я заснула, мне приснился Мун. Он лежал один на постели, грустно смотрел на меня, а потом спросил: «Милая, неужели ты надеешься стать счастливой? Как я могу быть счастливым? Но мы еще встретимся, несмотря ни на что, и будем счастливы вместе».
Вскоре я забеременела. Мой муж приказал мне ради любви к нему вести новый и странный образ жизни. Я спала на соломенном матраце, а не на пуховой перине, ела простую пищу и мылась только холодной водой, читать я могла только те книги, где описывались битвы и суровые испытания. Он сделал из моей спальни оружейную, развесив кругом сабли, пики и пистоли. Джон Мильтон часто ходил смотреть со мной военные упражнения на Поле святого Мартина. Все эти странности происходили не от отсутствия доброты, а потому что у него в голове зрела новая идея: он считал: подобные вещи помогут зачатию сына, и мальчик родится смелым и стойким, впоследствии сделается великим главнокомандующим и тем самым сбудется старинной предсказание о том, что весь мир покорится британской расе.
Я обрадовалась, когда узнала, что моя матушка во время родов будет рядом со мной, так как если муж попытается отказать мне в помощи, она ему в этом помешает. Я верила в то, что он в состоянии отправить меня на телеге в поля, как только начнутся первые схватки, чтобы я там рожала одна под изгородью или в канаве. Он мог это сделать не из жестокости ко мне, но чтобы помочь его новорожденному сыну стать стойким человеком. Он как-то сказал мне, что в России есть зверь, называемый росомаха, его самка помогает родам, протискиваясь между двумя тесно растущими рядом деревьями. Они ее сжимают и она быстро освобождается от плода. Моя матушка не позволила бы Мильтону сделать из меня росомаху.
У меня родилась девочка. Одна ножка у нее оказалась короче другой, наверно это произошло, потому что во время беременности я упала, поскользнувшись на обледенелой улице, по которой заставил меня гулять Мильтон, а потом не разрешил полежать в постели и вылечиться от ушиба. Муж остался крайне недоволен: я родила ему девочку, да еще больную. Моя малышка была тоскливым ребенком, и хотя мне хотелось ее любить, я не могла себя заставить. И меня это страшно удручало, потому что я считала, что каждая мать любит свое дитя.
Мильтон мечтал о сыне. За несколько дней до того, как лечь со мной в постель, он строил астрологические гороскопы, чтобы быть уверенным в положительном результате, и потом старательно готовил меня к акту с помощью музыки и поэзии. Мне же никогда не нравилось что-то высчитывать по положению звезд – они были хитрыми и обманчивыми созданиями, и говорили одно, а имели ввиду совершенно другое. На этот раз они поступили так же – у меня снова родилась дочь.
Как-то выдался чудесный, теплый денек, и я почувствовала, что просто задыхаюсь и должна покинуть дом, чтобы немного подышать свежим воздухом. Как только я вышла на улицу, мое настроение поднялось. Я оглянулась и сразу поняла, в чем тут дело: недалеко прислонился к дереву мой Мун. У него были бледные щеки и голубой шрам от сильного удара на лбу. Я подошла к нему.
— Госпожа Мильтон, ваш покорный слуга, — сказал он и снял шляпу.
— Наденьте шляпу, слуга. Вы не очень хорошо выглядите.
На нем была потрепанная, в заплатах и грязи одежда. Мун помолчал, а потом сказал:
— Клянусь Богом, мне хотелось бы, чтобы нам двоим повезло немного больше.
Я прослезилась, глядя на свое жалкое домашнее платье и на маленькую грязную девочку на руках.
— Мари, Мари, почему мы до сих пор живы? – спросил Мун. – Зачем нам жить? Ты не любишь своего мужа и ребенка. Это абсолютно ясно. Но я не сомневаюсь, что ты хорошая жена и не нарушишь святости брака. Что до меня, то я больше люблю короля и мою жестокую профессию.
— Друг мой, — ответила я, — не так просто умереть без всяких причин. Мое время еще не настало и твое тоже. У меня есть муж, и я знаю – он любит меня, хоть и делает все неуклюже.
— Мари, — сказал Мун, — мы с тобой духовно близки, мы провели нашу брачную ночь под колоколами, и этот союз неразрывен.
Вдруг мы почувствовали себя, как раньше, под колоколами, стали разговаривать только на понятном нам языке, мы обсуждали удивительные вещи. Казалось, что мы как духи, обсуждали происхождение молний или ветра. Потом Мун ушел, я осталась.
Когда огласили приговор Карлу 1, Мильтон потащил меня к месту казни. Я увидела, как отлетела королевская голова. И в моей голове что-то закружилось, помчалось во мрак…
Когда я забеременела в третий раз, у мужа уже не было ни времени, ни желания следить за моей диетой или указывать как мне вынашивать ребенка. Он все оставил на милость Природы. Со мной же во время беременности случилось нечто странное: я внезапно упала и потеряла сознание. Меня отнесли домой, положили в постель и в ней я пролежала замертво твое суток. Должна признаться, что все это время я провела с Муном и мне казалось, что так счастливо прошла вся моя жизнь. Придя в себя, мне не поверилось, что прошло всего три дня.
Вскоре я узнала, что Мун погиб. И кто-то наговаривал мне слова:
У меня родился сын. Мой мальчик оказался абсолютно не в породу Мильтонов. Могу поклясться, что он – чистой воды Мун, точная копия моего бедного погибшего Муна. Как это могло случиться? На свете существуют доктора, которые говорят, что на третьем или на четвертом месяце беременности рождается душа ребенка. Может, умирая, Мун вдохнул свою душу моему сыну, чтобы никогда меня не покидать и продолжать меня любить и чтобы я любила его. И я любила обоих.
Мои третьи роды длились так долго и трудно, что повивальная бабка откровенно заявила мужу, если он когда-нибудь снова ляжет со мной, и я после этого забеременею, то Мильтон может считать себя вдовцом через девять месяцев.
Последнюю запись в своем дневнике Мари уже сделать сама не смогла. Мильтон написал в семейной Библии: «Моя дочь Дебора родилась 2 мая 1652 года. Моя жена, ее мать умерла спустя три дня. Мой сын последовал за матерью спустя шесть недель». (Р. Грейвз)
Кто знает, может быть, теперь любящие души жены Мильтона и Муна соединились в неких неведомых пространствах?..
Вот такую историю взаимоотношений Джона Мильтона с женой оставил английский писатель ХХ века. Кто скажет, происходило ли все так на самом деле, но ясно одно: истина где-то рядом. И непривлекательный образ Мильтона вполне мог быть именно таким, потому как очень часто гений в общественной жизни, в политике, в творчестве совсем иной, нежели за стенами своего дома.
Вот пара высказываний на эту тему. Первое: «Чем ближе мы соприкасаемся с великими людьми, тем более ясно видим, что они всего лишь люди. Они редко кажутся великими не только своим слугам, но и многим женам». (Ж. Лабрюйер) И второе: «Великие люди не висят в воздухе, не оторваны от всего человеческого – нет, они больше нас лишь потому, что на голову выше, но их ноги на том же уровне, что и наши. Они попирают ту же землю». (Д. Аддисон)
В другом произведении личная жизнь Мильтона освещается совсем по-иному:
«Он жил в уединении, довольствуясь крошечным уютным садиком своего лондонского дома. В 1643 году Джон неожиданно для самого себя, а тем более неожиданно для всех знавших его, после короткой поездки в деревню женится на семнадцатилетней девушке – дочери сельского джентльмена. Жених не задал себе ни малейшего труда ознакомиться со своей будущей женой. Он пришел, увидел и обвенчался. По-видимому, невеста понравилась ему как здоровая девушка, выросшая на свежем деревенском воздухе, спокойная и молчаливая, что он приписал скромности; насчет же душевных качеств Джон даже не справился.
И вот всего через какой-нибудь месяц после свадьбы мисс Мильтон заявила мужу, что уезжает обратно к своим родителям. Пришлось отпустить молодую женщину, тем более что совместная жизнь оказалась невыносимой. Как и почему – об этом мы можем только догадываться. Не видно, чтобы Мильтон был особо опечален этим обстоятельством. Он вернулся к прежней холостяцкой жизни и с еще большим рвением стал рыться в своих фолиантах, приглушая занятиями голос чувственности. Больше ему ничего не оставалось делать. Разврат и распущенность были органически противны его натуре.
У него, гордого и мужественного человека, не нашлось ни одного упрека, он не снизошел ни до одной жалобы. Но нашел своеобразное средство, чтобы утешить себя – написал трактат о разводе, который по тем временам звучал не менее революционно, чем антимонархические лозунги. Есть полная вероятность предположить, что сей трактат был написан во время медового месяца: немало было в нем горечи. В трактате Мильтон поднимает вопрос о разводе вообще и, минуя все постановления церкви, пытается доказать, что достаточной причиной к разводу может служить простое несогласие характеров. «Там, где нет любви, — писал он, — от супружества остается только внешняя оболочка, столь же безрадостная и неугодная богу, как и всякое другое лицемерие».
О не сложившейся семейной жизни, не построенном уютном гнездышке поэт сложил горестные строки:
Однако в своих трактатах о разводе Мильтон смотрит на женщину не как на существо низшего порядка, а как на духовную спутницу своего мужа в идеальном браке.
Когда покинувшая Джона жена через три года вернулась и бросилась перед ним на колени, он принял ее под свой кров с тем же сознанием собственного величия и превосходства, с каким отпустил ее от себя, не преминув при этом заметить:
Когда по политическим соображениям родственников жены стали преследовать, оскорбленный муж принял под свой кров всех до одного, не боясь преследования за содеянное. Гордый и суровый, он всегда находил в себе силы быть выше обстоятельств, он не позволял им ни разу в течение всей своей жизни не только сломить себя, но даже и ввести в минутную слабость. Раз не удалась семейная жизнь – что печалиться об этом: есть нечто высшее – есть общество, истина, Бог…
Но вот революционные страсти улеглись, Карл 1 и Оливер Кромвель обрели покой каждый в своей могиле, трактаты Мильтона были извлечены и сожжены на площади, а самому ему пришлось отведать тюремной каши, слава богу, что это продолжалось недолгий период.
К власти пришел король Карл П. История говорит нам, что, благодаря мягкому, отчасти даже женственному его характеру, английская Реставрация не отличалась кровожадностью. Свои головы на плахах сложили лишь очень немногие, самые видные из оставшихся в живых революционеров. Карл П терпеть не мог крови и казни; человек добродушный, веселый, он хотел наслаждаться жизнью и хотел видеть вокруг себя довольные и счастливые лица. К государственным делам король относился нехотя и невнимательно. Окруженный своими любовницами и собутыльниками, он при первой же возможности повел праздную жизнь, распущенную, развратную, но веселую, исполненную развлечений, балов и всевозможных эпизодов, известных в истории под именем «королевских шалостей».
Ни в любовницах, ни в друзьях, ни даже в преданных лицах, которых он неотразимо привлекал к себе своей любезной обходительностью, милостивыми шутками, сердечным, хотя и поверхностным участием, — он никогда не ощущал недостатка. Недостаток ощущался лишь в деньгах. Посему Карл П охотно заменял жестокие приговоры денежными пенями, что было приятно для его доброго сердца и полезно для его пустых карманов.
Благодаря влиянию двора жизнь Англии резко изменилась. Вместо строгой, пуританской явилась на сцену другая Англия — веселая, легкомысленная, распущенная. Недавнее прошлое, перестав возбуждать ненависть, подверглось легкомысленному осмеянию. Ценились не глубокие познания, а остроумие, не религиозные убеждения, а насмешки над религией. Пуритан, осмеливавшихся выходить на улицу в своих мрачных, черных одеждах, сопровождали гиканьем и обидными возгласами, их забрасывали грязью и камнями. В порыве легкомысленной злобы и отвратительного кощунства кости Кромвеля были вырыты из могилы и развеяны по ветру. Новый курс держался правил: «Потоп после нас. Будем веселиться!»
«Реставрация стала катастрофой нравственности», — говорят историки. На самом деле все низкое, тщеславное, корыстолюбивое, подлое сбросило с себя маску и смело вышло на свет божий. Бороться с этим мутным и грязным потоком недоставало сил у хороших людей. Хорошие люди с разбитыми мечтами и надеждами удалились от дел и издали с сокрушением взирали, как вавилонское столпотворение охватывает жизнь, как славная родина продается иностранным государствам, как все святое топчется в грязь. Оставалось молчать и терпеть. Примирившись с одиночеством, опозоренная осмеянная Реставрация валялась в грязи.
Мильтон, оказавшийся лишенным возможности заниматься политикой, всю страсть своей кипучей натуры отдал научным занятиям и поэтическому творчеству. Как только взбаламученное море успокоилось, и тина Реставрации покрыла собою общественную жизнь, как только стало очевидным, что обетованная земля если и не навсегда, то, по крайней мере, надолго исчезла опять из глаз людей, — Мильтон вернулся к мечте своей юности – быть как великие поэты Италии Тассо и Данте великим поэтом Англии. Вдохновение забило в нем ключом; он вспомнил свои поэтические сны, свои грезы о Рае, свою нежную любовь к природе.
Итак, революционные страсти угомонились в нем, и их вулкан покрылся смеющимися зелеными садами и белыми домиками, шаловливо выглядывающими из-за густой листвы. Внизу, на дне кратера, продолжалась работа подземных сил; столбы огня, дыма и пепла то и дело вылетали из кратера, — но на поверхности все было спокойно, все было залито золотыми солнечными лучами. То были проблески будущей поэмы. Таким и представляется нам «Потерянный Рай», рассказывающий о низвержении в Ад павших Ангелов и о грехопадении Адама и Евы.
Об этом рассказано на нескольких страницах Библии. Об этом поэт поведал в громадном поэтическом фолианте.
Надо отметить, что серьезнейшими интересами человеческой жизни в ХУП веке были интересы религии, веры. Сказать англичанину того времени: «Примирись с нашим церковным устройством» – значило то же самое, что сказать англичанину ХХ века: «Примирись с тем, что ты нищий». Религия давала смысл и содержание человеческой жизни. Религиозное чувство было глубоким, религиозные сомнения проникали в глубь души, когти же дьявола были не метафорой, не словесным образом, а темными силами, которые без устали носились вокруг человека, терзали его душу и вводили во искушение.
Считалось, что если вы отважитесь увидеть эти темные силы, надо сильно нажать на глаза и, раскрыв их снова, можно заметить бесчисленные золотистые блестки, летающие по воздуху. Это – черти. Мысли о них, о грядущих вечных муках доводила пуритан до уныния и отчаяния. Они свинцовой тучей висели над их сознанием. Могут ли люди веселиться, принимать участие в делах и удовольствиях? Ведь беззаботность и веселье – чудовищны, всякое развлечение или забава – дело мирское, языческое, а истинный христианин понимает, какая безмерная разница между земной и загробной жизнью.
Лазурь неба не сияет им более, солнце не согревает их, красота природы на них не действует; они разучились смеяться, к них только одна мысль, одна забота: «Помилуют ли меня? Избранный я или осужденный?» Они томительно всматриваются в невольные движения сердца и во внутренние откровения с все тем же вопросом о прощении или помиловании. Отсюда в нравы начинает вкрадываться суровость.
Больная совесть гнетет человеческое сердце, парализует лучшие его порывы, превращая всю его жизнь в тяжелую непроглядную тоску. Тревожная совесть пуритан не была, однако, больной совестью, способной лишь мучить человека бесплодным раскаянием, отнимая в то же время от него всякое желание действовать. То была совесть пробудившегося, познавшего неправду и зло человеческой жизни и решившегося восстать против во всеоружии божественного закона.
Постоянные преследования, которым подвергались пуритане, выработали в них неукротимую энергию, ожесточение, не признание никаких соглашений с врагами, воинственный дух, радостно ликовавший при возможности умереть за дело, представлявшееся им правым. Мало-помалу в тюрьмах, у позорных столбов, на эшафотах научились они не признавать другой власти, кроме власти Бога, другого руководителя, кроме Священного Писания, ибо из материала религиозной восторженности были созданы пуританские души тех времен.
Вечное в пуританизме – это его тоскующая душа, его самоуглубление, плач о грехах, страстная жажда спасения, религиозные восторги. Подобное настроение было общим среди верующих людей. Можно ли было шутить с такими людьми, приказывать им, во что и как верить. А между тем в Англии дело походило на шутку. Только что, явившись на свет божий по королевскому уставу англиканская церковь, немедленно провозгласила себя учреждением божественным. Это было по меньшей мере дерзко, так как у всех на виду она появилась не по воле Промысла, а по воле короля Генриха УШ – смертного, во-первых, и, во-вторых, ни в коем случае не лучшего из смертных.
Явились нонконформисты – несогласные. При всей своей покорности королю они в делах веры не желали подчиняться какому бы то ни было человеческому решению. Их преследовали, и, как водится, преследование привело лишь к тому, что десятки стали сотнями, а сотни – тысячами.
Пуританизм, вышедший за пределы самоуглубления и самобичевания, восставший с оружием в руках против всего, что представлялось ему злым и неправедным, пуританизм воинствующий, исполненный гордости и непреклонного мужества, нашел в себе выразителя, сердце которого было одинаково способно и к любви и к ненависти, и к прощению, и к злобе.
Этим выразителем и стал Джон Мильтон.
С пламенной молитвой обращается он к Богу: «Воззри на несчастную, доведенную до последнего издыхания Церковь! Не позволяй епископам окружать нас еще раз мрачным облаком адской тьмы, через которое до нас не достигает более солнце Твоей истины, где мы утрачиваем навсегда возможность утешения и никогда не услышим пения птиц твоего утра! Явись же нам, о, Ты, державший семь звезд в деснице Твоей, утверди избранных пастырей Твоих, согласно их чину и древнему обряду, чтобы они могли совершать богослужение перед очами твоими!»
Мильтон, как и его современники, глубоко верит, что все совершавшееся перед ним – дело рук Божьих. Эта мысль наполняет его гордостью и весельем, дает его убеждению неотразимую силу. Он никогда не ходил в церковь. Независимый в религии, как и во всем остальном, он вполне довольствовался своим внутренним храмом; не находя ни в одной секте признаков истинной церкви, он молится Богу наедине и не имеет надобности при этом ни в чьем посредстве.
В 1650 году божественное провидение грянуло с неумолимой силой: Мильтон перестал видеть на один глаз. Доктора прямо заявили ему, что он должен оставить книги и писание, если не хочет совершенно ослепнуть. Он не послушался: «Мне предстоит выбор – или оставить защиту своего дела, или потерять зрение; в этом случае я не мог слушаться докторов, даже если бы сам Эскулап явился ко мне с предостережением; я стал бы слушаться лишь внутреннего голоса и воли неба. Я рассудил, что люди часто теряют большее, чем зрение, ради достижения ничтожных благ, и решил, что никакие соображения и уговоры не должны удерживать меня от служения общему благу».
Джону Мильтону было всего лишь сорок три года, когда он ослеп окончательно, и с этой поры оставшаяся ему его долгая жизнь прошла без наслаждений внешним миром. Он написал об этом горестные строки:
Истинная вера стала поводырем поэта в юдоли слепоты, и Бог протянул к нему свои святые длани, и поэт протянул свои.
Бог вдохновлял поэта, но он не мог решить его бытовые проблемы. В пылу революционной деятельности Мильтон потерял большую часть своего имения, а ведь и был-то отнюдь не богат. «Для того, чтобы рядом была хозяйка, Мильтон женился в третий раз, так как вторая его жена – этот белокурый ангел, как он называл ее – умерла. Третьей женой он был, по-видимому, совершенно доволен. Она оказалась женщиной простой, без претензий и, немолодая, ходила как нянька за слепым стариком, готовила ему его любимые кушанья, не вмешивалась в его научные и литературные занятия, требовала мало любви и мало ласки. Об этом стихотворные строки мужа: нет ничего приятнее, как если женщина печется о благосостоянии и порядке в доме».
Мильтон жил умиротворенно и не помышлял о почестях и славе. Он говорил: «Я не устремляюсь за мечтой, обольстительной по наружности; сияние земной славы не в состоянии ослепить меня. Честолюбие плохо вознаграждает тех, кто предается его власти. И что такое громкая слава, как не рукоплескания, сопровождаемые шумом зависти? Истинно славным можно лишь назвать того, кто имеет похвалу от Бога, старается быть праведным лишь перед его очами».
В эти годы мало кто посещал Мильтона, отчасти как человека опального, отчасти и потому, что в личных контактах он представлял немного интереса. Его характер не был создан ни для любви ни для дружбы. В нем было что-то жреческое, суровое, что отталкивало от него людей, и, чтобы привязаться к нему, надо было прежде всего заглянуть в глубину его гения, что оказывалось под силу далеко не всем. Даже в собственной семье он держал себя замкнутым, с тем достоинством, которое так хорошо в сенате и так неуместно в супружеской постели, в детской спальне или в кружке знакомых.
Из глубины далекого прошлого до нас доносятся слухи о постоянных раздорах между Мильтоном и его дочерьми, особенно старшей, которая будто бы с нетерпением ждала его смерти. Трудно сказать, насколько верны эти слухи. В обыденной жизни каждого человека, большого или малого, нетрудно отыскать повод для злословия, — осторожность же в оценке недостатков гения не мешает никогда. Они не виноваты, что рождаются людьми; не всегда могут стоять, холодные и вдохновенные, на высоте творчества, земля тянет их к себе, как и нас, грешных. Не запылиться и не запачкаться нельзя и им». (Е. Соловьев)
Но они отрываются от земной повседневности, взлетают ввысь и создают нетленные произведения. Таким был «Потерянный рай» Джона Мильтона, продиктованный им своему секретарю.
Вот слепой поэт вступает в начало всех начал.
Создатель всего сущего на Земле Бог Иегова Сына Своего, Им произведенного, Единородного, вознес рядом с Собой царствовать.
Тут возникает недоумение у читателей поэмы: о каком Сыне идет речь? А речь идет ни о ком ином, как о Иисусе Христе, о Мессии, но появившемся уже в начале всех времен. Возвеличивание Сына Божьего возмутило непокорного ангела Люцифера, само имя которого означало «светоносный», а после этот ангел стал нарекаться Сатаной. Он поднял на мятеж против Бога бесчисленные легионы восставших ангелов. И тут
Против Сатаны двинулись легионы Создателя под предводительством Божественного Сына с полководцами — архангелами Михаилом и Гавриилом.
И грянул бой Небесный.
И Сын Отца Божественного, недоумевающего, возможно ль настолько исказиться Небесным Духам, чтобы гордецы в упрямстве очерствевших сердец подняли меч на Творца Вселенной, вступил в битву.
Тут один из восставших ангелов, заколебавшись, произносит слова отступничества:
Однако эти слова никчемны, поздно думать о спасении. Небесное войско гонит восставших ангелов к ограждению Небес, пригнало к стене Хрустальной Неба. Широкая бездна
Вслед свергнутому Сатане произносит Серафим свои грозные слова:
Тут Небесный клир воспел осанну Творцу своему:
А в это время
В прибое знойном, в жгучем вихре искр появился перед Архиврагом властитель Ада Вельзевул. Сатана воззвал к Вельзевулу, беззвучие расторгнув дерзновенными словами:
Гулким громом отозвался Ад на слова Сатаны.
Сатана, очнувшись от потрясения, пробуждает свои легионы:
В ответ на призыв Сатаны неисчислимые поднимаются легионы,
Одним из самых известных языческих идолов был идол по имени Молох. Он
В Библии отмечается факт человеческих жертвоприношений Молоху, но сам ритуал не описан. В более поздней литературе рассказывается о принесении в жертву Молоху детей: их клали на распростертые железные руки идола с бычьей головой, который нагревался изнутри и дети сгорали.
Среди идолов были и египетские боги Озирис, Гор, Изида.
Вот в Преисподней идет грандиозная работа. В ней
И не мудрено, что именно в Преисподней возникло золото, ибо здесь благоприятна почва для взращивания блестящего этого металла-яда.
Проходит время, и Сатана собирает в Аду своих сподвижников.
Державный царь Молох – сильнейший и свирепейший, поднялся и произнес:
Сомневающиеся ответствуют:
Так были предложены некоторыми покорившимися узниками Ада трусливый застой и постыдное бездействие.
Тут взял слово Маммон и сказал:
Вельзевул обвел властным взором зал и начал свою речь:
Так Вельзевул стал никем иным, как зачинателем Зла, предложивший
С дерзким планом Вельзевула согласились все и стали решать, кого отправить разведывать новосозданный земной мир,
Ведь чтобы туда добраться, нужно преодолеть непреодолимое.
Тут сам Сатана решается пуститься в путь, справедливо заметив, что чем выше стоит Властитель, тем опаснее на его долю выпадают испытания. Сподвижники
И вот Сатана полетел к вратам Геенны огненной, достигает пределов страшного свода девятистворных врат и видит
Тенеподобный призрак и Сатана готовы сразиться,
Сатана изумился от услышанного и вопросил:
Привратница Геенны возразила:
Чудовища восхитились словами Сатаны и широко открыли ему Врата.
А в это время восседая на Престоле своем,
Затем Бог неожиданно увидел Сатану.
Провидчески промолвил Сыну Бог:
Сын Бога Иисус Христос понимает, что Божественное правосудие и премудрость безупречны, ибо Человеку дарована свобода выбора, свобода воли, и он вполне способен противостоять искушению.
Бог Отец рассказывает Иисусу что произойдет в дальнейшем, приоткрывает ему глаза: «Человек оскорбил величие Божие, посягнув присвоить себе божественность, вкусив плод с дерева Добра и Зла, а посему осужден со всем своим потомством на смерть и должен умереть». Но Бог изъясняет намерение помиловать Человека, павшего не по причине прирожденной злобности, как Сатана, но, будучи соблазненным им, и взывает к Духам Света:
Сын Божий — Сын Человеческий – Миропомазанник — вселенский Царь — восхваляет Отца за милость к Человеку.
Вот так, совершенно неожиданно, представляет Джон Мильтон историю спасения человечества. Его Иисус Христос – это не послушное орудие в руках Создателя, которое по Его воле рождается на земле и подвергается распятию – «Чашу эту мимо пронеси!», — а сам, собственной волей решающий свою судьбу Сын Бога. Для поэта, для столь религиозного поэта как Мильтон, такая метаморфоза совершенно естественна. Ведь Мильтон и свобода воли – две вещи нераздельные. Свобода воли – стержень его жизни. Ведь это он предложил свободу в выборе супруга, свободу слова, свободу в выборе правителя, потому-то он же и предложил свободу выбора бога – пожертвовать собой ради того, чтобы открыть врата Рая для человека или отказаться от этого. Бог выбрал путь жертвы. Выбрал сам. Она не была ему навязана.
Но вернемся к тексту поэмы. Вот Сатана достигает Небесных Врат, потом направляет свой полет к шару Солнца, где встречает Уриила, правителя этой планеты, преображается в младшего Ангела и притворно уверяет его в своем горячем стремлении увидеть новосозданный мир и Человека, поселенного на нем Создателем.
Уриил верит словам Сатаны, ибо
Обманутый, он выдает Сатане тайну местонахождения человека. Сатана мчится в Эдем, где собирается осуществить дерзновенное предприятие против бога и людей: искусить Человека невинного, слабого, выместить на нем обиду за разгром восстания и ссылку в Ад. Сатана возложил это гнусное дело сам себе на свои собственные плечи.
Сатана осознает, что все Добро Создателя лишь Зло в нем взрастило и вероломство разожгло.
Архивраг Человека после долгих дум, сказал, вздохнув:
С этой мыслью Сатана минует Райскую ограду и в облике морского ворона опускается на макушку Древа познания – высочайшего в Райском саду.
Здесь, в Райском саду простерся
И вот Сатана впервые созерцает Адама и Еву, удивляется прекрасной внешности и счастливому состоянию людей, но не изменяет решения погубить Прародителей. Сатана увидел
Сатана увидел, как Адам и Ева любовно ухаживают за райским садом.
Не чаяла прелестная чета грозящие ей перемены, не знала, что вскоре отлетят утехи и бедственная скорбь охватит их.
А Сатана продолжал скорбно пророчить:
И тут из подслушанной беседы Адама и Евы Сатана узнает, что им под страхом смерти запрещено вкушать от плодов Древа познания.
Враг человеческий недоумевает:
Так на запрете вкушать плоды с Древа Познания Сатана строит свой план искушения, он хочет склонить непорочную чету откушать эти самые запретные плоды. Чтобы подобраться к спящим Прародителям, Сатана принял образ жабы, и
Тут Ангелы неожиданно обнаруживают Сатану, соблазняющего Еву во сне, и тот поспешно покидает Рай, дабы спастись.
Утром Ева рассказывает Адаму свой тревожный сон:
Так низверженный с Небес соблазнял невинную Еву во сне к падению, чтобы и она лишилась блаженства. Огорченный же Адам, как мог, утешал свою дорогую подругу.
Обойдя вокруг Землю, Сатана вновь проникает в Рай с коварной целью.
Утром, увидев Еву вблизи, Сатана изумился. Она
И Сатана начал обольщать, льстиво восхвалять Еву, превознося ее над всеми прочими созданиями:
Ева дивится дару речи Змия и вопрошает: как он научился молвить и разуметь? Змий ответствовал, что вкусил от плода одного из райских деревьев и обрел речь и разумение, которых был прежде лишен, а его ум возвысился и просветился. Узнав же, на каком древе растут столь чудесные плоды, Ева отказывается пробовать их.
Сатана ее убеждает:
В своих словах Сатана вскрывает одно из главных противоречий Библии – запрет познания для человека того, что есть Добро и что есть Зло. Это дало возможность романтикам Уильяму Блейку и Перси Шелли увидеть истинного героя в образе Сатаны. Более того, литературным прародителем мильтоновского Сатаны можно было бы назвать Прометея.
Анатоль Франс в своей повести «Восстание ангелов» представил Люцифера, низверженного в Ад, именно в образе Прометея, который дал людям огонь и научил их ремеслам. Писатель нарисовал яркую картину противостояния между жестоким Иегове и непокорным ангелом Люцифером, сплотившим под знамена непримиримой непокорности своих собратьев с белоснежными крыльями. Анатоль Франс в смелой религиозной сатире, ниспровергая ложные святыни, изобразил Иегову, как тупого, жестокого и ограниченного деспота-демурга.
Праматерь Ева в Змие увидела положительного героя, поверила его логическим доводам.
Потом подумала:
И вот Ева приносит своему супругу плод с Древа Познания и предлагает ему тоже вкусить от него. Адам потрясен.
Адаму Ева молвила в ответ:
И Прародители людей прикрываются листьями деревьев. Затем они
Бог-Отец, узнав о случившемся, вопрошает к Сыну Своему:
Сын Иисус Христос нисходит на Землю и призывает к себе наших Прародителей – Адама и Еву.
И вот произносится заслуженный приговор.
Таково было решение Небесного Судии. Мир стал иным: беспомощным, поживой Греха и Смерти. Теперь Ад — мерзостная юдоль бед, и здешний мир сочлись в единый материк, в единую империю.
Господь повелел:
Так впервые первый человек задумался о том, как несправедлива круговая порука, когда за отца должны отвечать ни в чем не повинные его дети.
Адам продолжает рассуждать:
Адама терзает тот же вопрос, что терзал и шекспировского Гамлета: «Быть или не быть»:
Сын Божий, представивший Отцу кающихся Прародителей, ходатайствует перед Ним о прегрешивших. Господь принимает ходатайство, однако объявляет, что они не могут более обитать в Раю, и посылает Архангела Михаила для удаления Прародителей из оного, но повелевает прежде открыть Адаму события грядущих времен. Архангел возводит Адама на высокую гору и являет ему в видениях всю историю человечества. Эпизоды этой истории то радуют Прародителя, то ввергают в неизъяснимую печаль и непереносимое горе.
Архангел Михаил поведал Адаму еще одно пророчество:
И вот Прародители рода Человеческого Адам и Ева вышли из Рая.
Так кончается поэма о потерянном Рае, в счастливой сени которого, средь блаженных кущ, столь взысканных милостью Небес, начали жизнь Прародители человечества и утеряли ее из-за доверчивости Евы, которая принесла с собою Грех и его черную спутницу – Смерть.
Так кончается поэма о познании Добра и Зла. «Добро и Зло, — думает автор поэмы, — познаваемое нами на почве этого мира, произрастают вместе и почти неотделимы. Познание Добра так связано и переплетено с познанием Зла, что при кажущемся сходстве их не просто разграничить, их труднее отделить друг от друга, чем те смешанные семена, которые было поручено Психее очистить и разобрать по сортам. С тех пор, как вкусили всем известное яблоко, в мир явилось познание Добра и Зла, этих двух неотделимых друг от друга близнецов. И, быть может, осуждение Адама за познание Добра и Зла именно в том и состоит, что он должен Добро познать через Зло?».
Если в языческой религии рок тяготел над жизнью людей, причем они считали, что он был слеп и мог обрушить гнев на ни в чем не повинных людей, то в христианской религии вина за жизненные невзгоды возлагалась на грешного человека. Источник всех его несчастий заключался в том, что человек позволял себе поддаваться воздействию темных сил и отступал от божественных законов.
Об этом написал свою поэму Джон Мильтон.
Будучи шестидесятилетним стариком – больным и слепым – он отважился на столь невероятно сложный и огромный труд. И создал его. Воплотил мечту всей своей жизни. А сегодня сидит около своего очага и слушает завывание непогоды за окном, запеленутым дождевой вуалью. Злобно воя, стучит и стучит разбушевавшаяся буря,
Поэт пытается улыбнуться в ответ пригревшему его солнечному лучу, но тут же пронизывающий холод старости пронзает его насквозь. И бьется в натруженной жиле ритм последнего стиха:
И вот отчаяние кончилось. Пришла Смерть.