«Потерянный Рай» Джона Мильтона.


</p> <p>«Потерянный Рай» Джона Мильтона.</p> <p>

По дороге к храму, все шпили и башенки которого возносились к темному, покрытому нестерпимо серыми, тяжелыми, свинцовыми тучами небу, шел, тяжко ступая на свои больные ноги, старик. Не желающий пощадить и пожалеть никого и ничего на свете промозглый ветер, пронизывающий до самого центра мозга костей каждого, кто отваживался выйти на улицу и повстречаться с ним, нещадно трепал седые волосы этого старика. Он был слеп. Совершенно слеп, и поэтому его вел за руку другой старик. На безлюдной улице эта бесприютная пара представляла собой довольно жалкое зрелище.

Слепой старик, который так редко заглядывал в стены храма, что и не помнил о своем последнем посещении, переступил его порог. Он не стал проходить вглубь, а пристроился на краю последней скамейки, сел и надолго погрузился в неведомые никому думы. Потом молитвенно сложил руки и мысленно обратился к Богу-Отцу, Богу-Сыну и Святому Духу: «О Ты, Который восседаешь в недосягаемой славе и могуществе, отец ангелов и людей! И Ты, Царь Всемогущий, искупитель заблудшего стада, природу которого на Себя принял, Ты, третья сущность божественной бесконечности, Дух-просветитель, радость и утешение всякого существа. Воззрите на меня, смертного, протяните ко мне длани Свои и направьте на путь истинный создания поэмы о Рае, который потеряли люди и вернули себе».

Тем слепым стариком был английский государственный деятель и поэт Джон Мильтон. Он вернулся со своим проводником в свой небогатый домишко, уселся поудобнее в кресло поближе к камину завернул окоченевшие ноги в пушистый мягкий плед и продиктовал:


О, Дух Святой! – ты храмам
Предпочитаешь чистые сердца, —
Наставь меня всеведеньем своим.
Ты, словно голубь, искони парил
Над бездною, плодотворя ее;
Исполни светом тьму мою, возвысь
Все бренное во мне, дабы я смог
Решающие доводы найти
И благость Провиденья доказать,
Пути Творца пред тварью оправдать.

Такими словами начинал Джон Мильтон свою великую поэму «Потерянный Рай».

Рассвет жизни улыбнулся Джону милой и прелестной улыбкой. «В его семействе нравственное благородство, мужество, художественные наклонности к поэзии и музыке как будто нарочно собрались вкруг колыбели младенца, чтобы напевать и нашептывать ему высокие слова. В радостных стенах дома будущего поэта жили


улыбка, что таит
Юность в ямочках ланит,
Смех, целящий от кручины
И стареющей морщины,
Игры, плутни, пыл, задор,
Непринужденный разговор.

И это несмотря на то, что отец Мильтона в юности претерпел за свои убеждения — родные лишили его наследства, потому как он был одним из пуритан, которые выступали в Англии против Англиканской церкви и абсолютизма во времена, когда закипали религиозные и политические страсти. Отсутствие наследства заставило молодого человека серьезно задуматься о будущем. Он и задумался, занялся адвокатурой, да так удачно, что в скором времени составил себе приличное состояние, приобрел дом в Лондоне, имение в окрестностях, женился и впоследствии смог дать своим детям блестящее образование и даже обеспечить их наследством на всю жизнь.

Сухая и беспокойная работа адвоката по гражданским делам давала, однако, отцу Мильтона столько свободного времени, что он мог позволить себе заниматься и литературой, и музыкой, к которой чувствовал особое пристрастие. Свой богатый слух отец передал старшему сыну-поэту, и это обстоятельство не представляется маловажным. Композитор, причем один из лучших в свое время, и поэт, отец Мильтона особенно заботился, чтобы сын получил широкое и всестороннее образование. И сын с радостью получал его. В пятнадцатилетнем возрасте он уже в стихах переводил псалмы. Вот один из них:


Блажен тот муж, что не идет к порогу
Совета нечестивых, на дорогу
Греховных не встает и не сидит
В собранье развратителей, а чтит
Закон господень, людям свыше данный,
О коем размышляет неустанно.
Он будет словно древо у воды,
Чьи вызревают вовремя плоды
И чья листва вовеки не желтеет:
Что бы ни делал он, во всем успеет.
Иной удел у нечестивца. Он,
Как прах, что ветром над землей взметен,
Пасть на суде господнем не преминет,
Его собранье праведных отринет.

Очевидно, что весь гений Мильтона проистекает из его детства. Поэт, живший на рубеже эпох, внес блеск Возрождения в серьезный смысл Реформации, великолепие поэзии – в суровую доктрину пуританизма.

Мильтон много получил от природы: она дала ему прекрасную наружность, проницательный ум, поэтический дар, равняющий его с высочайшими героями слова, и правдивое сердце, не знающее никогда ни лжи, ни соблазнов, порождаемых ложью. Он не растерял на своем жизненном пути ни одного из своих талантов, смело оставался до конца дней своих таким, каким был задуман природой, а потом взращен и воспитан.

Шестнадцатилетним юношей Джон поступает в Кембриджский университет. Здесь господствовали строгие статуты Елизаветы, стремившейся регулировать жизнь наставников и воспитанников до мельчайших подробностей. Воспитанники должны были прилично одеваться, вести скромную и нравственную жизнь и беспрекословно слушаться старших. Но, несмотря на все строгости, поведение студентов далеко не отличалось добродетельностью. Большинство из них курили, многие пили, иные чувствовали особое пристрастие к картам, за которыми и проводили целые ночи, и прямо из-за карточного стола отправлялись слушать мессу. Три соседние с университетом таверны постоянно были наполнены посетителями, и многие студенты сохранили гораздо большие воспоминания о кутежах с легкомысленными девицами, нежели о лекциях умудренных знаниями профессоров.

Часто за кружкой дешевенького кислого винца студенческая братия распевала песни, среди которых была и песенка, сочиненная Джоном, о всеми любимом старом вознице Хобсоне, который недавно почил в бозе. Студенты пели:


Здесь Хобсона почетная могила.
Смерть в грязь его на отдых уложила,
Не то б старик в ней все равно увяз –
Дороги развезло теперь у нас.
Ловчее мир не видел человека,
И ведай смерть, что чуть ли не полвека
Меж Кембриджем и «Буллом» он сновал,
Однако шею так и не сломал,
Возница наш досель бы жил на свете.
Но прервала чума поездки эти,
И, мня, что прикатил наш вояжёр
На свой последний постоялый двор,
Коль не спешит в дорогу, как бывало,
Смерть роль служанки для него сыграла,
Свела его туда, где ждал ночлег,
Раздела – и задула свет навек.
Лежит здесь тот, кто жить и ныне б мог,
Когда бы не покинул облучок:
Он человек был крепкого закала,
Которому судьба предначертала
В пути быть постоянно для того,
Чтоб не сумела смерть настичь его.
Хоть время служит мерою движенья,
Движеньем время мерил он с рожденья
И, как часы, чей прекратился бег,
Остановясь на миг, умолк на век.
Он не набрался, а лишился сил
И дух не перевел, а испустил.

Что и говорить, эту залихватскую песенку с радостью распевало английское юношество. Но у него существовали кроме безоглядных гулянок, разумеется, и другие забавы, к которым студенты тогда, как и теперь, питали большое пристрастие. Забавы эти заключались, главным образом, в физических упражнениях – верховой езде, катание на лодке, боксе, игре в мяч.

В университете Джон Мильтон ни в чем не изменил привычкам, приобретенным в детские годы, усердно занимался весь день и часть ночи, несмотря на то, что слабые от рождения глаза не выдерживали таких усиленных занятий и постоянно протестовали. Как юноша, слишком углубленный в книги, он, разумеется, держался в стороне от товарищей и мало с кем близко сходился, полагая для себя,


Что говорить о людях обычных,
Суетных, безличных,
В мир пришедших, чтоб сгинуть бесследно,
Как однодневные мотыльки, — нет никакого смысла и прока.

Его гораздо больше интересовали Цицерон и Софокл, чем бокс или верховая езда. Кабинетные наклонности проявились в Джоне чрезвычайно рано, а близкие люди скорее поощряли, чем противодействовали им. Кроме того, и в его характере не было ни общительности, ни добродушия; он не умел ладить со всеми, быть занимательным и интересным для всех». (Е. Соловьев) Книги стали его ближайшими друзьями, и в них же он нашел свой поэтический путь. Поэт Вордсворт говорил ему:


О, пробуди в себе ты чистые стремленья!
Стряхни могильный сон, восстань поэт!
Твоя душа взлетит звездой блестящей,
Твой голос словно светлый вал морской,
Могучий, и свободный, и звенящий;
Стань ты для нас зарею восходящей,
Будь факелом над смутною толпой.

Шекспир был его кумиром.


К чему тебе, Шекспир наш бесподобный,
Величественный памятник надгробный?
Над местом, где твой прах святой зарыт,
Не надо строить вечных пирамид –
Заслуживаешь большего по праву
Ты, первенец молвы, наперсник славы.
В сердцах у нас себе воздвиг ты сам
Нетленный и слепящий взоры храм.
Тебя не обессмертило ваянье,
Но множатся твоих трудов изданья,
И глубиной дельфийских строк твоих
Ты так дивишь всех, кто читает их,
Что каменеем мы от восхищенья,
И мрамор нашего воображенья
Идет тебе на монумент такой,
Под коим рад бы спать монарх любой.

Семь лет университетской науки не только не удовлетворили, а лишь разожгли страсть Мильтона к умственным занятиям. Его ожидала блестящая академическая карьера, однако, питая сильнейшее отвращение в царице наук тех времен – схоластической логике, он предпочел посвятить свою жизнь исключительно служению муз. В искреннем восторге восклицает будущий поэт: «Как счастлив тот, кто не должен трепаться по судам и хлопотать о чужих делах, чьи высокие думы не прерываются ежеминутно мелочными заботами о семье и хозяйстве, кто не напрягает своего остроумия, чтобы вызвать милостивую улыбку своего господина, кто не знает по утрам тоски и болезни после развратной ночи, кто видит перед собой долгую вереницу дней таких же спокойных, как сегодняшний, посвященных любимым занятиям в обществе неизменных и лучших друзей каждого — его книг и рукописей».

У Джона был близкий друг по имени Эдвард Кинг, прозванный Люсидасом, но судьбе было угодно отнять его. Несчастный юноша погиб в кораблекрушении у берегов Англии. Джон написал в память о погибшем пронизанную душевной теплотой милую элегию:


Вновь плющ, и мирт, и лавр вечнозеленый,
Вновь с наших густолиственных ветвей
Побеги, неокрепшие покуда,
Безжалостно я буду
Срывать рукою грубою своей.
Жестокость это, спору нет, но ей
Несчастье наше служит извиненьем –
Мертв Люсидас. До срока мир лишился
Того, кому нет равных меж людей.
Где, нимфы, были вы, когда сокрыли
Пучины Люсидаса навсегда,
Слепая фурия рукой узлистой
Нить краткой жизни друга моего оборвала?
Вас не было на склоне, где в могиле
Лежит друидов, бардов наших прах.
Как не запеть о нем, коль песнопеньям
Меж нами каждый у него учился?
Так пусть к нему, кто на гребне зыбей
Качается теперь в гробнице влажной,
Доносит ветер горький плач друзей!
Где носят волны прах его холодный?
Быть может, у Гебридов, в царстве вьюг,
Он увлечен водоворотом в бездну
К насильникам ужасным тьмы подводной.
Уйдя на дно, наш друг вознесся разом
По милости творца земли и вод
К нездешним рекам и нездешним кущам,
Где он с кудрей нектаром смоет ил.

Безусловно, останься бы друг в живых, и жизнь Джона бы была иной. Но обстоятельства сложились таким образом, что редко вызывали Мильтона на свет божий из кабинета, в котором он провел целые годы, и, наверное, самые счастливые годы. Свои искренние пожелания поэт высказал в своих искренних строках:


Прочь Радости, химеры,
Которые бездумьем рождены!
Как мало вы нужны
Душе, взалкавшей знания и веры!
Царите в тех умах,
Что предаются с пылом беззаботным
Фантазиям бессчетным,
Как сны — ночной эскорт Морфея, или
Частица мелкой пыли,
Танцующие в солнечных лучах.
Богиня мне мила другая –
Ты, Меланхолия благая,
Чей лик нарочно зачернен,
Затем, что слишком светел он
Для слабого людского взора.

Джон особенно радовался тому, что после университета может позволить себе уехать в имение отца и там, «на покое и просторе, среди пения птиц и аромата цветов, вызывать перед собой вечно живые образы древности и упиваться красотой классической музы и самому писать, взирая на нее:


Если зовется изгнанием жизнь под отеческим кровом,
Где удовольствиям я волен досуг посвящать, —
Доля изгнанника мне завидною кажется долей,
Имя ее предпочту я всем другим именам.
Снова теперь я время нашел для служения музам,
И целиком поглощен книгами, жизнью моей.
Если ж устану, меня привлекает шумливая сцена
И рукоплещущий зал в пышно убранном театре,
Где предстают нам с подмостков скупец или алчный наследник,
Воин в мирные дни или влюбленный юнец.
Там, вся горя, но понять не в силах, что это за пламя,
Дева уже влюблена, хоть и не знает любви;
Там потрясает Трагедия яростным скиптром кровавым,
Дико глазами водя и волоса разметав.
Стражду я, но смотрю, и смотреть мне отрадно, страдая.
Сладкой печали своей выход в слезах я даю,
Видя, как мальчик несчастный, чья страсть не встречает ответа,
Гибнет, еще не успев в жизни утехи узнать.

Но вот меняется настроение поэта и меняется его взгляд на жизнь:


Знаешь, сидеть взаперти мне и дома и в городе скучно,
Быстротекущей весной я насладиться спешу,
Целыми днями гуляя под вязами в парке соседнем
Иль в благородной тени рощ подгородных бродя.
Часто мне там на пути встречаются девушки, звезды,
Чье дыханье и взор пламенем полнят мне грудь.
Ах, сколько раз, как в чуду, дивился я формам прелестным,
Могущим юность опять старцу любому вернуть.
Полдень при их появленье вдвое светлей становился,
Делалось солнце само ярче от блеска их глаз.
Зрелище это в унынье меня не ввергало — напротив,
С юною пылкостью им тешил я душу и взгляд.
Ни подавить любопытство, ни скрыть восхищенье не в силах,
Я при встреча порой в очи им очи вперял.
Так и увидел меж них я ту, что всех прочих затмила,
Ту, чьи взоры во мне пламя недуга зажгли,
Ибо прекрасней ее не могла б и Венера казаться.
Счел я, что перед собой вижу царицу богов.
Спрятался неподалеку божок вероломный в засаде
И наготове держал стрелами полный колчан.
Время не стал он терять и, позицию быстро меняя,
С девичьих уст и ланит, персей, чела и ресниц
Мне в беззащитную грудь смертоносные стрелы направил.
Горе! Без промаха цель ими была пронзена.
Сердце зашлось у мена от боли, доселе незнамой.

Но пронзенное сердце поэта – лишь романтический вымысел. Его сердце свободно от любовных уз, а душа полнится новыми поэтическими строчками. Мильтон создает драматическую поэму «Комус», герой которой злой чародей, чернокнижник богомерзкий Комус – сын Вакха и Венеры, созданный исключительно лишь вымыслом английского поэта. Сей персонаж пойманных своих жертв опаивает ядовитым зельем и превращает в омерзительных чудовищ. Эти новоявленные существа не знают ничего о своем уродстве и


С наслаждением в чувственной грязи
Валяются, забыв друзей и ближних.

Однако захваченная Комусом в плен прекрасная дева отвергает колдовской напиток и самого подателя его. Она с пренебрежением произносит:


Прочь, бахвал!
Ты не лишишь меня свободы духа,
Хоть оболочку плотскую его
В оковы ввергнул попущеньем неба.

Комус всеми силами пытается сломить свободный дух девы и склонить ее к греху, произнося пламенную речь, напитанную интеллектом не самого чудовища, а его автора:


Людская глупость, бочку Диогена
Ты кладезем житейских правил мнишь
И слепо веришь стоикам надутым,
Педантам в мантиях, подбитых мехом,
Пред тощим Воздержаньем преклонясь.
Но для чего свои дары природа
Так щедро расточала, населив
Зверями и растениями сушу,
А море – рыбою, как не за тем,
Чтоб вкус наш любознательный насытить?
Зачем она мирьядам червячков
Прясть шелк велела на станках зеленых
И камни драгоценные сокрыла
Во чреве у себя, как не затем,
Чтобы своих детей украсить? Если
Начнет весь мир ходить во власянице,
Пить только воду, есть одни стручки,
То этим лишь свою неблагодарность
Докажем мы подателю всех благ.
Их не познав и все-таки отринув,
Поступим мы, как жалкие скупцы,
Ублюдки, а не сыновья природы,
Которую задушит и раздавит
Груз плодовитости ее безмерной:
На суше станет тесно от скота,
От птиц прозрачный воздух потемнеет,
От рыбы воды вздуются, и жемчуг,
Который станет некому сбирать,
Сияньем звездным озарит пучину,
И чудища ее, привыкнув к свету,
Всплывут и дерзко в солнце взор вперят.

Дева дает отпор чернокнижнику:


Клевещешь на природу ты, твердя,
Что цель ее щедрот – нам дать возможность
Излишествовать. Нет, она дарует,
Питательница наша, их с условьем
Не нарушать ее святых законов
И строгостью умеренность блюсти.
Когда б владел любой, кто нищ, но честен,
Пусть скромной, но достаточною долей
Тех благ, которые теперь немногих
Пресыщенная роскошь осыпает,
Природа, чьи дары на пользу всем
Пошли бы в равной, справедливой мере,
Не задыхалась бы от изобилья,
И были б за даянья благодарней
Мы их подателю, затем что Жадность
Взор не возводит к небу, а по-свински
Лишь жрет да своего чернит кормильца.

Так в поэме, повествующей о временах античности, Джон Мильтон поднимает тему социальной справедливости. Но главнее здесь тема добродетели, которая закаляется в горниле страданий. О такой добродетели Мильтон говорит: «Я не могу хвалить добродетель, которая прячется в келью и запирается там, не подвергается испытанию, не сталкивается со своей противоположностью, отказывается от соревнования, ибо нельзя завоевать венок бессмертия, не испачкавшись в пыли и не попотев. Несомненно, что мы входим в жизнь не невинными, а скорее нечистыми, очистить нас может только испытание, а испытание невозможно без столкновения с враждебными силами. Поэтому добродетель, которая по-детски не знакома со злом, н не знает всего, что сулит порок своим последователям, а просто отвергает его, есть пустая добродетель, а не подлинная чистота. Ее белизна неестественна.

Так как знание и наблюдение порока необходимо для человеческой добродетели, а знакомство с заблуждениями – для утверждения истины, как можем мы лучше и безопаснее разведать области порока и обмана, если не посредством чтения различных трактатов и слушания разнородных мнений? В этом и заключается польза, которую можно извлечь от чтения разнообразных книг».

В книге Мильтон видит верного друга и мудрого учителя, Книгу он одушевляет и выступает с горячей защитой ее: «Убить книгу – почти то же, что убить человека. Тот, кто уничтожает книгу, убивает самый разум. Хорошая книга есть жизненная кровь высокого разума».

«Когда Джону исполнилось тридцать лет, он, как и многие его просвещенные соотечественники отправляется в Мекку европейского искусства – в Италию. Здесь ему пришлось много спорить о католичестве и протестантизме: Мильтон не скрывал своих убеждений, хотя и не напрашивался на то, чтобы вступить по их поводу в пререкания. Иезуиты остались очень недовольными его свободными высказываниями и следили за юношей. Самое поучительное, что Джон вынес из своего путешествия – это понимание того, как мучителен гнет папизма.

«Лучшие люди Италии, — вспоминает он, — убедившись, что со мной можно говорить с полной откровенностью, выражали мне свою зависть в том, что я родился в свободной стране, где мысль и научные исследования шествуют свободно, без ярма. Сами они жаловались на свое положение, выражая ненависть и презрение к тиранам».

В Италии Мильтон познакомился с Галилеем — гением, измученным пытками, слепым героем человечества с красными рубцами и пятнами на теле, изодранном раскаленным железом, и его ненависти к папизму, инквизиции и религиозным преследованиям удесятерилась». (Е. Соловьев)

Путешествие по Италии длилось не долго. Мильтон считал, что «было бы низко в то время, когда его соотечественники борются за свободу, беззаботно путешествовать за границей ради личного интеллектуального развития».

А в это время соотечественники Мильтона в лице Оливера Кромвеля и его сподвижников свершали первую буржуазную революцию и свергали короля Карла 1. Прежде Мильтон говорил о том, что он не способен к воинскому делу, но когда поднялась буря революции, оказался в самой гуще ее и, сражаясь пером, обличал ее недругов:


Как только я призвал свой век восстать
И, сбросив путы, обрести свободу,
Псы и ослы, — а им нет перевода, —
Галдеж повсюду подняли, подстать
Тем недругам Латоны, коим стать
Лягушками пришлось в былые годы.
Ведь ждать признанья от такого сброда –
Что бисер перед свиньями метать.
Они кричат о вольности, но воля
Созвучна своеволию для них,
И правда им страшней оков былых.
Будь добр и мудр, коль жаждешь лучшей доли,
Иль захлебнется край отцов твоих
В пучине бед, невиданных доколе.

Поэт приветствует вождя революции Оливера Кромвеля, в правительстве которого стал вести международную переписку:


Наш вождь неустрашимый Кромвель, тот,
Кто с мудростью и верой неизменной
Стезей добра сквозь мрак страды военной
И тучу клеветы нас вел вперед.

«Стихи и политические памфлеты выдвинули Мильтона в первый ряд идеологов революции. Ему были чужды те экономические цели, за которые пошла в бой против монархии пуританская буржуазия. Мильтон выражал „страсти и иллюзии“» народа, поэтому его голос звучал особенно мощно. Он формировал теорию народовластия и считал, что злоупотребление властью в ущерб интересов народа дает право на свержение короля. Послушайте, сколько гордого достоинства в утверждении Мильтоном гуманистической идеи свободы и равенства: «Люди от природы рождаются свободными, неся в себе образ и подобие самого бога; они имеют преимущества перед всеми другими живыми существами, ибо рождены повелевать, а не повиноваться».

При всей своей религиозности Мильтон отвергает монархическую доктрину о божественном происхождении королей. В его глазах власть – земное установление, созданное правителями для защиты их интересов. Мильтон один из создателей теории общественного договора как основы государства. Он развивает гуманистическое учение о том, что власть призвана только для одной цели – заботы о народе, а не насилии правителей над народом. По его определению «тиран, насильно захвативший власть или владеющий ею по праву, это тот, кто пренебрегая законом и общим благом, правит только в интересах своих и своей клики. Теория народовластия оправдывает не только свержение тирана, но и право казнить его». Трактат Мильтона служил прямым основанием суда и казни английского короля Карла 1». (А. Аникст)

Мильтон откликался на политические катаклизмы и трактатами и стихами. Когда был раскрыт так называемый «пороховой заговор» — неудавшаяся попытка католической партии взорвать здание парламента во время заседания, на котором должен был присутствовать король Яков 1 Стюарт, поэт написал гневную отповедь заговорщикам:


Вознамерился на колеснице из дыма
И языков огня ты их поднять до небес.
И над столицей взметнулось бы адское пламя волною
В небо на гребне своем прах короля унося.
Лучше свой порох истрать на идолы и на монахов,
Толпы которых сквернят впавший в язычество Рим:
Ведь не взорвавшись, они во веки не смогут подняться
Вверх по тропе, что ведет нас от земли к небесам.

Мильтон, как личность, обладал чертами, свойственными выдающимся титанам Возрождения, он более, чем многие другие, воплотил в себе ту действенность, которую Энгельс высоко ценил в характере великих людей. Ко всем великим людям последующее высказывание конечно же, не подходит, но Мильтону оно сродни. Вот оно. «Они почти все живут в самой гуще интересов своего времени, принимают живое участие в практической борьбе, становится на сторону той или иной партии и борются, кто словом, кто пером, кто мечом, а кто тем и другим и третьим вместе. Отсюда та полнота и сила характера, которые делают их цельными людьми».

Характер человека – важная сторона таланта, особенно если художнику приходится жить в бурное время, подобное той революционной эпохе, в которой жил Мильтон. И когда эта эпоха предъявляет поэту свои, часто неблаговидные поступки, поэт, осмыслив действительность, пересматривает уже сложившиеся взгляды. В юности о самодержцах Мильтон писал иные строки, пронизанные искренним духом религиозности, нежели в трактате о самодержавии:


Зачем мятутся столькие народы,
И ковы тщетно строят племена,
И восстают цари, и год от года
Все громче меж князей хула слышна
На бога и помазанника божья:
«На вечные расторгнем времена,
Их узы, их оковы свергнем тоже»?
Лишь посмеется бог на небесах
И поругается над этой ложью.
И в гневе скажет с яростью в очах:
«Я над моей святой горой Сионом
Помазал моего царя». И страх
Вселю я в сильных словом, мной реченным:
«Ты – сын мой, днесь ты мной рожден, и я
Тебя взыщу наследием законным.
Проси, и дам тебе я все края,
Все племена земные во владенье,
И, как сосуд скудельный, длань твоя
Их сокрушит за неповиновенье,
Жезлом железным сломит выю им».
Итак, учитесь, о цари, смиренью
И вразумитесь, вы, кем суд творим.
Служите богу с робостью душевной,
С боязнью в сердце радуйтесь пред ним.
Почтите сына божья, иль плачевно
Погибнете в пути вы оттого,
Что скоро вспыхнет в сыне пламень гневный.
Блажен, кто уповает на него.

В течение двадцати лет Джон Мильтон кипел в котле революции. Он утверждал: «Я счастлив, ибо все, что потеряно мною, потеряно в борьбе за правое дело!» Так кабинетный человек, жаждавший всю свою жизнь провести среди милых сердцу фолиантов, не пожалел двух десятилетий, потраченных на дело революции. Он их считал достойным времяпрепровождением. Это очень примечательная черта характера поэта.

К дням же своей юности, до предала наполненным уроками познания он, порой, относился по-иному, сопереживая утраченным возможностям:


Мне двадцать три, и Время, этот вор,
Неуловимый, дерзкий, быстрокрылый,
Уносит дни моей весны унылой,
Так и не давшей всходов до сих пор.

Мы вернулись к дням молодости Мильтона. И сейчас будет необходимо рассказать о его будущей жене, историю судьбы которой поведал нам английский писатель Роберт Грейвз в своей книге «Жена господина Мильтона». В предисловии автор написал: «Поскольку это роман, а не биография Мари Пауэлл, мне нет необходимости стремиться правдиво воссоздать историю семейной пары Мильтонов». Зато в романе прекрасно передан дух времени.

Итак, Мари Пауэлл появилась на свет в сельском поместье недалеко от Оксфорда. «Вот она, пятнадцатилетняя девочка, сидя на скамейки у камина рассказывает своим младшим братьям и сестрам историю матушки Грязи – ведьмы, которая жила во времена дьявола и наводила порчу на колокола в колокольне, чтобы они не смогли зазвонить. Девушка рассказывала, как матушка Грязь смазывала свою метлу жиром гадюки, чтобы она могла быстрее летать. Эта ведьма могла завязать тройным узлом хвост маленькой таксы, и такса становилась невидимой и беззвучно лающей. Еще ведьма варила дьявольский бульон в большой медном котле, куда бросала жаб, пальцы мертвецов и сажу от морского угря».

А вот Мари уже за другим занятием: она ухаживает за курами. Девушка сама рассказывает о своей работе да и об остальной своей жизни, ибо роман написан от первого лица по страницам дневника жены господина Мильтона:

« — Я обычно кормила кур распаренным ячменем. Иногда его парили в воде, а иногда в молоке или даже в эле. Сегодня я смешала ячмень с небольшим количеством фруктового сахара. В поилку налила крепкий эль, чтобы куры захмелели и не суетились, потому что когда они мечутся, они теряют в весе. На ночь им поставлю свежую воду. В курятнике всю ночь горит свечка, чтобы куры не засыпали, после эля они будут очень много пить, а потом – много есть, потому что вода промыла им желудки. При таком режиме за две недели куры расплываются, как на дрожжах.

У цыплят была другая диета: для них варили в молоке рис, каша становилась настолько густой, что в ней могла стоять ложка. Я давала им такую кашу две недели, добавляя в нее немного отрубей, чтобы зоб оставался чистым. После этого их мясо становилось белым и приятным на вкус. Затем пять дней я давала им сухой изюм, размолотый в ступе и смешанный с молоком и крошками сухого хлеба. Цыплята так же не спали ночью из-за свечей, и не переставая клевали изюм. Когда они становились очень жирными, их отправляли на кухню, но если прозеваешь, они могут потерять аппетит и погибнуть. Они становились такими неуклюжими, что не могли устоять на ногах и ползли к кормушке на брюхе. Забитые же в нужное время, были невероятно вкусны, особенно если их готовить фрикасе: жарить в масле с белым вином и разными травами и цикорием.

И еще мне нравилось стряпать. Я всегда начинала точно следовать рецепту, но потом меня словно дьявол толкал под локоть, и я добавляла что-нибудь новенькое, пытаясь улучшить блюдо. Я здорово рисковала, потому что если блюдо было испорчено, то матушка отводила меня в детскую и секла, как она говорила, для моего собственного блага. Помню, как однажды она кричала на меня:

— Слишком много мускатного ореха, корица тут совсем не нужна, следовало немного посолить, в печи передержала. Неужели ты не будешь никогда никому повиноваться?

С каждой новой фразой на меня обрушивался удар кнута по плечам. Я вздрагивала от него, но никогда не плакала. После окончания наказания тихонечко пищала:

— Сударыня, вы не упомянули майоран, спасибо и на этом.

Матушка снова схватилась за кнут, но потом отбросила его и улыбнулась.

— Милочка моя, ты хорошо сделала, что добавила майонан, но все равно допустила много ошибок.

К моему отцу и к моей матери все относились хорошо, потому что они сами были неутомимыми работниками и никогда не отказывали в помощи нуждающимся. Они прилежно посещали церковь и делали посильные пожертвования. Отец на свои деньги укрепил колокольню и тем самым выполнил свой долг перед церковью.

Часто к нему приходили с обвинениями против бедных старух, которые будто бы наводили порчу на пастбища, из-за чего коровы разрешались мертвыми телятами или от их сглаза сворачивалось молоко. Отец внимательно рассматривал иски, но, как правило, обвинения эти оказывались безосновательными. Отец поговорил с одной их старух, и она ему поведала свою историю. У нее был работящий сын, но он не помогал ей, а женщина не хотела унижаться, просить помощи у церковного прихода. Ей хотелось есть и она вспомнила, что французы любят и едят лягушачьи лапки и варят бульон из улиток. А почему бы и ей не попробовать? Но когда ее поймали во время «охоты» на этих существ, ей стало стыдно и она попыталась убежать. Ее же заподозрили в колдовстве.

Отец дал старушке несколько шиллингов, хлеба и соленой свинины, а преследовавшим ее жителям сказал, что если те желают попасть в рай, пусть не скупятся, а время от времени отдают старой женщине пакет муки, чтобы бедняжка пекла себе лепешки. Старушка отблагодарила отца – стала собирать для нас лекарственные травы, однажды принесла ему позолоченную серебряную пуговицу, потерянную им на охоте. Он очень любил эти пуговицы и тужил о потере, а теперь очень обрадовался.

По приказанию парламента в Михайлов день мой отец должен был закрасить или разбить всех идолов, которые находились в церкви, — будь то изображение, картина или мозаичное стекло. Викарий с удовольствием подчинился приказу и решил разбить витражи палкой, но мой отец не разрешил ему, сказав, что какой-нибудь ребенок может наткнуться на осколки и пораниться. Он сам снял витражи ночью и распространил слух, что он их забросил в старый шурф в лесу, вместе с темными картинами, нарисованными на досках, и небольшой старой статуей святого Николая с детьми на руках. На самом же деле отец все это спрятал в подвале нашего дома в надежде, что настанет день, когда в стране появится более мягкий парламент и он откажется от глупого строгого постановления. Прихожане очень переживали, когда приказали снять эти старинные красивые украшения и когда узнали, что викарий кривым ножом соскребал со стен фрески, которые они знали и любили с детства, говорили, что город навсегда покинула удача.

Вечерами я заполняла свой дневник и обозначила в нем буквой «М» имя своего возлюбленного. «М» означало Мун, сокращенно от Эдмунда. Несколько раз раньше он приезжал к нам охотиться на зайцев. Тогда мне казалось странным, что я, одиннадцатилетняя девочка, могла так сильно увлечься молодым человеком, на десять лет старше меня. У Муна был своенравный характер, о нем плохо отзывались в университете. Своему наставнику он как-то сказал: «Дружище, я верю в Бога, как и другие люди, но длинные молитвы утомляют меня, я начинаю уставать и дремать, и тут-то Дьявол пробирается в меня тайком». В результате такого поведения Мун стал не студентом, а солдатом. Но пока он еще гостил у нас в то далекое время. Мы уселись с ним рядышком на поваленное дерево и Мун спросил меня:

— Вы когда-нибудь слышали о греке Пифагоре?

— Да, я о нем слушала, — ответила я, — мой брат рассказывал о его теореме.

Мун начертал прутиком на песке треугольники и квадраты и стал мне пояснять смысл этой теоремы Но в этот момент мимо прошел лесоруб, и когда он увидел этот чертеж, строго заметил:

— Мистер, не сочтите меня нахальным, но хозяин будет весьма недоволен, если он узнает, что вы пытаетесь чертить языческие знаки у него во дворе. Если его корова коснется копытом этих знаков, у нее раньше времени появится теленок. Будьте осторожны, мистер, будьте осторожны.

Мы не стали больше пугать крестьян непонятными для них знаками, а Мун рассказал мне об учении под названием Метемпсихоз – учении о переселении душ. Суть его состоит в том, что когда умирает человек, то его душа, будь то мужчина или женщина, не отправляется в Чистилище или в преддверия Ада или же еще куда-нибудь, а попадает в другого человека. В качестве же наказания за дурные деяния – в свинью, или льва, волка и продолжает свое переселение из тела в тело до самого Судного Дня, когда подводятся итоги хороших и дурных дел. Говорят, Пифагор пришел к подобному выводу, когда вспоминал о своих прежних жизнях. Поэтому наши с Муном слова, произнесенные ранее, о том, что мы знаем друг друга очень давно, может быть, не фантазия, а настоящая правда. Эта теория мне показалась непривычной и красивой.

Дома, за обеденным столом Мун поведал нам об истории симпатий, рассказывал о том, как иногда неодушевленные предметы могут задерживать определенный вид эха.

— Черт подери, — воскликнула моя матушка, — этот секрет известен каждой домашней хозяйке. Как же иначе она сможет защитить домашнюю птицу против нашествия лис? Надо дать птице поклевать легкие лисицы, и они считают себя с ней родственниками, лиса же начинает к птицам проявлять симпатию и не ест их, даже если умирает от голода.

А вот еще один случай: — продолжает моя разумная матушка, — если нахальный слуга спускает штаны прямо у кухонной двери, чтобы помочиться, а не бежит в отхожее место, потому что на улице идет дождь или темно, тогда утром, если никто не признается в вине, мы касаемся этого места раскаленной кочергой, и Боже ты мой, вы бы умерли о смеха, если бы увидели, как набедокуривший вдруг начинает пронзительно кричать и хвататься за причинное место.

Когда все перестали смеяться над рассказом моей матушки, отец в свою очередь поведал о странном эксперименте, произведенным профессором хирургии:

— Один джентльмен потерял на дуэли кончик носа, этот кусочек никак не могли найти, чтобы вернуть его на место. Профессор сделал жертве новый нос из ягодиц кучера. Он пришил этот кусок к остатку носа и вырезал две ноздри для дыхания, нос прекрасно служил джентльмену и, казалось, что он хорошо прижился. Но как-то джентльмен почувствовал, как кончик носа начал дрожать, а потом онемел и загнил. А случилось это, потому что кучер погиб, и часть его ягодицы, служившая кончиком носа, тут же отпала.

Но Муна было нелегко отвлечь от темы столь легкомысленными примерами. Он спокойно и вежливо заявил, что муж и жена, будучи в союзе, скрепленном на небесах, составляют единую плоть, а часто и единый дух, и таких случаев ему известно великое множество. Жена может сидеть в комнате и думать про себя: «Какая я рассеянная, собралась шить, но со мной нет наперстка. Наверное, оставила его на полке в гостиной». Муж в это время выпивает вместе с гостями, вдруг встает и начинает извиняться перед ними: простите, мол, господа, моей жене понадобился наперсток, но она не хочет нам мешать, я, с вашего позволения, отнесу ей этот наперсток. – И покидает комнату.

В ответ матушка насмешливо заявила, что это оказался удивительно внимательный муж, жаль, что она не вышла замуж за подобного человека, который мог бы столь глубоко чувствовать ее мысли.

— О дорогая! — воскликнул отец, — с чего ты взяла, что я не такой человек? Конечно, я все ощущаю, но не всегда мне удобно нестись к тебе с наперстком, веером или молитвенником. Милая, когда я был в Оксфорде, я увидел там в лавке удивительно красивый французский бархат кремового цвета, на нем изображен был изумительный рисунок из золотых цветов. И тут я ясно услышал твой голосок: «Дик, Дик, прошу тебя. Купи мне пять ярдов этого восхитительного бархата. Он совсем не дорогой!» А я тебе громко ответил: «С удовольствием, любовь моя, если бы у меня были деньги!» Продавец лавки был очень удивлен моим разговором с самим собой».

Матушка в долгу не осталась. Она поклялась, что ни за что не станет с ним спать в одной постели, пока он не подарит ей этот бархат. Ей так же захотелось купить его, как беременная жаждет, например, вишни, и ей в этом никто не может отказать.

Потом разговор перекинулся на природу страсти. Мой дядюшка рассказал следующую историю об уже умершей его кузине. Однажды привлекательный мужчина, будущий ее муж, приехал в город и встретился там с ней. Они так сильно возненавидели друг друга, что им ничего не оставалось делать, как только пожениться и в таком состоянии мучить и обижать друг друга, посему поженились они через месяц.

Мой брат спросил, как сложилась у них семейная жизнь? Сколько времени им удалось провести в обществе друг друга?..

— Шестьдесят три года, — ответил дядюшка. – Они никогда не изменяли друг другу. Она не делала этого, потому что не желала с ним расставаться, чтобы ему не было хорошо в присутствии другой женщины. Он не изменял ей, так как знал, что каждая ночь, проведенная с ним в одной постели, была для нее несчастьем. У них было много общего, и их мнения часто совпадали. Они всегда улыбались в присутствии других и были спокойны, напоминая тем опытных дуэлянтов или великих враждующих соверенов.

Муж умер первым, а вдова сделалась неутешной при мысли, что ему удалось вырваться из ее рук, и последовала за ним через два дня. Их похоронили вместе, а их многочисленное потомство оплакивало родителей, как самую добропорядочную пару в городе.

— Конечно, любовь и ненависть ходят по кругу, — заметила моя матушка. – Взгляните на скотный двор, когда петух начинает топтать курицу, и тогда ласкает ли он ее? Долбит голову клювом. А наш кот, когда ухаживает за кошкой, какую песню он ей поет? Это песня любви или ненависти? А как он ее царапает и кусает? Дочери мои, не смотрите так смущенно. Неважно, кого вы возьмете себе в мужья, плоть есть плоть, и согласно логике дядюшки симпатия равна антипатии, и вам следует это помнить.

Я посмеялась вместе со всеми, но у меня разболелась голова и, извинившись, я ушла спать, но заснуть никак не могла. И вот у меня в голове зазвенели слова: «Церковная дверь… церковная дверь… церковная дверь…» Я даже не поняла, проснулась или нет, тихо встала, оделась в полутьме и тут почувствовала, как кто-то толкает меня из дома. В чем дело? Я страстно хотела узнать, отперта ли церковная дверь.

Во дворе на меня заворчала старая собака. Я держалась поближе к стене и успокоила ее словами: «Это я, Мари, дружище». Я шла медленно, стараясь не выходить из тени. Я двигалась к церкви, и вдруг послышался резкий крик совы. При этих звуках я вздрогнула и побежала домой. Но тут мои глаза словно заволокла пелена. Меня словно околдовали, я потеряла страх и смело подошла к церкви.

Отворив калитку, я прошла между кустами остролиста к церковной двери. Здесь, рядом на скамейке сидел Мун, закутанный в плащ. Мун ничего не сказал, а сразу крепко отнял меня. Сколько времени мы оставались в объятьях друг друга, я сказать не могу. Потом меня начала пробирать сильная дрожь. Мне казалось, что я распадусь от нее на кусочки, хотя Мун тесно прижимал меня к себе.

Дверь в церкви была открыта. Мы вошли туда, Мун укутал меня плащом, и мы начали шепотом разговаривать. Это не была обычная болтовня влюбленных, как можно было бы подумать из-за странных обстоятельств, предшествовавших нашей встрече, и святость места, в котором мы находились, не дала бы нам совершить ничего предостудительного. Мне казалось, что мы разговаривали не на обычном языке, наши речи состояли из фраз фантастических, свойственных только нам. Мы целовались и ласкали друг друга, но Мун не воспользовался моей покорностью и не овладел мною. Мы парили на крыльях любви, поднявшей нас над плотскими желаниями и погрузившей в полное блаженство. Такое блаженство может описываться в Библии, где говорится, что в Небесах не существует брака и более близких отношений.

— Мун, скажи мне, — спросила я. – какие две самые лучшие вещи на свете?

— Это Мари и Мун, Альфа и Омега! – ответил он. —

Я уже сообразила, что Альфой и Омегой называются два колокола над нами, и это были символы начала и конца Времени, взявшего в свои объятия моего Муна и его Мари.

Викарий прознал о нашем свидании и назвал меня шлюхой. У него не было никаких доказательств тому кроме его грязного воображения, но этого хватило, чтобы по городу поползли слухи.

— Мари, дорогая, — сказала мне матушка, — наш викарий рассказывает отцу ужасные вещи о тебе, он посмел назвать тебя шлюхой.

— Два старика в Библии обвиняли Сусанну в таком же грехе, но потом оказалось, что они оболгали ее, — ответила я.

— Мари, ты прекрасно защищаешься, но я не могу тебе сказать, что поверила твоим уловкам. Я знаю, ты хитро убежала из дому и провела ночь с капитаном Верне на полу церкви. Я уверена, что ты лишилась невинности, и если Бог не будет к тебе милостив, то через девять месяцев у тебя появится ублюдок, который тебя окончательно погубит. А пока я собираюсь тебя жестко избить, да так, как еще не делала ни разу в жизни.

Она ждала моего ответа. Я пристально взглянула ей в глаза и сказала:

— Сударыня, вы – моя мать, только поэтому я не выцарапываю вам глаза за гнусное обвинение. Я не спала с капитаном Верне прошлой ночью и вообще не спала ни с одним мужчиной, и, слава Богу, не потеряла невинность. Я могу в этом поклясться самой страшной клятвой. Что касается порки, то если желаете, можете этим заняться. Только помните, что когда я в слезах и в крови выйду из вашей комнаты, и меня увидят наши домашние и поймут, как вы на меня разозлились, то все решат, что я действительно шлюха.

Мать задумалась и, поняв, что я права, сказала:

— Клянусь Богом, король Генрих очень плохо поступил, когда разогнал монастыри! Если бы они сохранились, дочь моя, я нашла бы для вас келью, вы бы там жили и замаливали грехи. Господи, ну что делать матери испорченной, лишенной невинности девицы?! Скажи мне, что? Ни один джентльмен не захочет взять ее замуж, а из-за нее станут страдать сестры и вся семья. Мари, сколько беды ты навлекла на всех нас!

Вскоре Мун ушел в армию. Началась гражданская война. Во время войны, страшно подумать, сколько союзников превратилось в врагов, сколько врагов превратилось в союзников! Это творилось в Европе, а теперь и на наших островах вонзали Христов меч один другому в животы. Я простилась с Муном.


Падает снег, ухает ветер в трубах,
А в бузине – сова,
Страх, сердце сжав, ждет чаши круговой,
Скорбя, как искры, вверх летят, и стонет
Рождественский огонь:
Есть повесть и единственная повесть.
Представь богиню милостивой, мягкой,
Но не забудь цветы,
Что в октябре топтал свирепый вепрь.

Однажды со мной произошел странный случай: когда нам подали на обед селедку, я не смогла проглотить ни кусочка и посетовала, почему нам целую неделю дают только ее и ни кусочка мяса. А ведь на самом деле подали селедку первый раз за две недели. Мать на меня посмотрела так, будто я сошла с ума. Потом я узнала, что Мун не мог есть одну и ту же селедку, которой их кормили в лагере вместе с солониной.

Кто скажет, что это не чудо?

Жизнь продолжалась. Как-то отец пригласил меня к себе в кабинет и, закрыв за собой дверь, заговорил со мной:

— Милое дитя! У меня есть для тебя хорошие новости. Твоя мать и я стараемся высоко держать голову, но тебе известно, как сложно достойно содержать такое большое семейство. Сейчас приходится платить огромные налоги, а у нас мало наличности. Кроме того, я должен большую сумму, из-за которой часть имения может подлежать продаже.

Я пожалела отца, потому что видела: еще чуть-чуть и он разрыдается. Я погладила руку отца и сказала:

— Папочка! Не томи меня и скажи все самое страшное!

— Мы решили выдать тебя замуж за господина Джона Мильтона. Мне страшно тебе такое говорить, но так в Московии отец бросает из саней ребенка на съедение волкам, чтобы попытаться спасти остальное семейство. Однако Мильтон очень приятный джентльмен, — тотчас стал заверять отец. У него не очень большие доходы, но он славится в университете. Джон Мильтон видел тебя, полюбил тебя и пришел к нам просить твоей руки.

И я согласилась на этот брак, решив помочь семье и поняв, что если мой будущий муж будет ко мне хорошо относиться, я тоже стану его уважать. Мне казалось, я прочитала достаточно его произведений и могу судить о том, какой же он человек и мне кажется, что мы вполне сможем ужиться. Когда я решилась на брак, мне было шестнадцать лет, а Мильтон разменял уже четвертый десяток.

Матушка стала наставлять меня перед свадьбой:

— Помни, — говорила она, — Ева произошла из ребра Адама. Бог не стал для нее брать кости из головы, поэтому женщина не может спорить с мужчиной. Мужчину сотворили идеальным созданием, а женщину не стали создавать с ним одновременно, как это было с остальными тварями, когда одновременно создали самцов и самок. Женщина не была создана равной мужчине, и потому должна быть ему преданной слугой. Ты должна смотреть на мужа с уважением, повиноваться ему и стараться угодить, ведь он — твой компас в жизни.

После венчания в церкви праздничный прием очень скоро закончился и мы с Джоном Мильтоном поехали в Лондон. По дороге нам встретились оборванные всадники, участвовавшие в процессии, которую мы между собой называли неприличной или похабной. Ее устраивали, когда жена, осквернившая постель мужа и ставшая развратницей, подвергалась насмешкам соседей вместе с мужем. Всадники проскакали мимо нас, завывая в рожки и колотя по кастрюлькам и сковородками. За всадниками следовал сумасшедший старик, за ним на осле ехал знаменосец с женской нижней юбкой на шесте вместо знамени.

Затем следовали главные герои процессии: верхом на коне сидела бледная, с острым личиком женщина без нижних юбок, с большой деревянной ложкой в руке. К ней был привязан спиной так, что он сидел лицом к хвосту лошади, крупный и плотный мужчина с красным лицом. – ее муж. Рядом с ними шагали неряшливо одетые люди и постоянно угрожали парочке дубинками, требуя, чтобы жена все время била мужа ложкой, а он усердно работал веретеном. Мой муж, обозрев происходящее, прочитал мне лекцию о вульгарности этого обычая.

Когда мы въехали в Лондон, город мне показался отвратительным. На булыжной мостовой возвышались кучи лошадиного навоза – на пятидесяти ярдах улицы его было столько, что им можно было бы удобрить поле в двадцать акров. Кругом валялись капустные листы и кочерыжки, лопаточки гороха, грязные тряпки и мусор из сточных канав. Все это хозяйство тухло под горячим солнцем, и у меня закружилась голова. Кроме того, воздух отдавал запахом серы: плотный вонючий дым вырывался из каминных труб и расстилался вдоль улицы. Дело в том, что в Лондоне топили не дровами, а углем. Те, кто не привык к подобному запаху, могли просто на смерть задохнуться.

Муж сообщил мне, что родился неподалеку, здесь рядим церковь, в колокол которой в час его рождения ударила молния и он зазвонил. Так я впервые поняла, что мой муж очень амбициозный человек.

Вечером в доме мужа мне велено было пойти в спальню. Подружки невесты расшнуровали меня, сняли туфли, чулки и нижнее белье, и я, обнаженная, скользнула под чудесные тонкие льняные простыни. В комнату вошел муж и запер дверь. Он разделся и лег в постель с Библией в руках. Он нежно поцеловал меня и начал читать отрывок из Песни Песней, где Соломон хвалил свою возлюбленную за красоту, сравнивая ее чрево с ворохом пшеницы, а сосцы с двумя козлятами. Затем я должна была выйти из постели и встать перед ним на колени, и поблагодарить Бога за его щедрость, потому что он создал мужчин и женщин. Когда я помолилась и наконец сказала «Аминь!», он положил меня в постель, обнял и задрожал от сильной страсти. Я ничего не сказала и продолжала спокойно лежать, и Мильтон, приподнимая мою голову, произнес:

— О, скромная сдержанность, как мне это нравится!

Мне же хотелось убежать, во мне не разгоралась ответная страсть. Меня охватила страшная усталость, апатия, а от вина затошнило.

— Муж мой, — простонала я, — у меня раскалывается голова и меня мутит. Вы не можете намочить в холодной воде для меня платок и положить его мне его на лоб.

— Головная боль! – завопил муж. – Клянусь Бахусом и сладким молоком Венеры, вы только послушайте эту флегматичную и неблагодарную негодницу! Другая на ее месте уже была бы на верху блаженства, если бы за ней так ухаживали, читали стихи, вместе молились, угощали вином и вокруг так великолепно пахло бы розами и вербеной. И все это происходило бы не с вульгарным распутником, а в священных и законных узах брака. А это низкое существо стонет, что у нее болит голова и чтобы я положил ей мокрую тряпку на лоб.

— Я не хотела вас обижать, муж мой, — с трудом проговорила я, — но если бы у вас так же сильно болела голова, вы не смогли бы читать стихи и не смогли бы проявлять страсть. Если вы меня действительно любите, то подайте то, о чем я вас прошу.

— Нет, дитя мое, — ответил мой муженек. – Я вас люблю слишком сильно, чтобы баловать, и не стану выполнять ваши капризы. Я – ваш муж, а не услужливый кавалер, для которого вы роняете на пол перчатку и ждете, что он вам ее подаст. Вам нужна мокрая тряпка на лоб? Я вам позволю встать и самой принести ее.

Я встала, намочила тряпку и обвязала ей лоб. Потом сказала.

— У меня обычно редко болит голова. Я страдаю от головной боли, когда приближается буря или… Сегодня…

Он вылетел из постели и заорал:

— О, Небо! Неужели это возможно? Неужели она настолько безграмотна, распущена или безумна, чтобы попытаться выкинуть со мной такой трюк? Жена, разве ваша матушка никогда не говорила вам, что в эти дни муж должен, согласно закону Бога, отсылать от себя жену? Ты испортила первую брачную ночь двух девственников.

Я начала протестовать.

— Нет, я хотела сказать, что…

— Я все слышал, что ты сказала, несчастная телка, — грубо прервал Мильтон. – Тебе, как и мне, прекрасно известно, что головная боль предвещает начало месячных, ты могла меня испачкать.

Он вел себя настолько нетерпеливо, капризно и грубо, что я уже больше ничего не стала ему объяснять. Муж выдвинул из-под кровати небольшую раскладную лежанку на колесиках, которая обычно предназначалась для слуги, бросил на нее пару одеял и приказал мне там лечь. Я повиновалась. А рано утром пробудилась под звук мужниных рыданий.

— Муж мой, что вас так расстроило? – тихо спросила я. – Почему вы плачете? Могу ли я вас как-то успокоить.

Мильтон молчал, и мне не оставалось ничего иного, как пожать плечами и заснуть снова. За завтраком муж ел много, все, что ему подавали, казалось, что он даже не ощущает вкуса пищи. Его прислуга плохо справлялась с обязанностями кухарки. Она могла испортить блюдо из овощей и принести от мясника самое плохое жилистое мясо. Оно иногда настолько плохо пахло, что приготовленный из него суп просто невозможно было есть. Но муж ставил перед собой книгу и ел это месиво с огромным аппетитом.

После еды он сразу поднимался из-за стола и шел к себе в кабинет. Вечером занимался со своими племянниками не только обучая их, но и высказывая свое недовольство при помощи весьма часто стегающих ребятишек розг. Как-то раз мой муж так сильно избил одного из мальчиков, что тот не мог сесть и простоял у стола весь обед, и его бледное личико было в синяках. Тогда я спросила, почему он так суров с детьми.

— Жена, — ответил Мильтон мне, — неужели ты считаешь себя мудрее Соломона, который всегда говорил: «Не жалей розги и не порть ребенка».

Мне не позволено было заниматься домашним хозяйством, а книги я могла читать только те, что отобрал для меня Мильтон. Сие пребывание в доме делалось невыносимо скучным. Дни тянулись тяжело и долго, как процессия старых повозок с несмазанными осями, которые тащат из болота уставшие волы. Постепенно я становилась все более хмурой и молчаливой.

Когда шел десятый день моего наказание из-за испорченной первой брачной ночи, я в своей каморке достала милый мой дневник. Дрожа от ярости с трудом вывела в нем буквы: «Мари Пауэлл вышла замуж за Джона Мильтона, и он поменял ее имя на Мэри Мильтон. Таким образом она поменяла благородный герб на герб Мильтонов, который по ошибке был получен его отцом ростовщиком, и неблагодарный Джон Мильтон жульнически получил не принадлежащие ему титулы эсквайра и джентльмена».

Потом я перестала писать и предалась мечтаниям о Муне. Муж подошел к двери и открыл ее, не постучав, как он обычно это делал.

— Что за книгу ты читаешь без моего позволения? – угрожающе спросил он.

— Мою собственную книгу, — ответила я.

— Дай мне ее.

— Ни за что! Это мой дневник.

— Жена, ты должна помнить свадебную клятву: у тебя теперь нет никакого имущества, все принадлежит только мне!

— Правильно, но ты давал мне такую же клятву, а раз ты не даешь мне некоторые свои книги, я считаю возможным не показывать тебе свою.

— Ты посмела мне сопротивляться?

— Конечно! – ответила я, вне себя от возмущения. – И если только ты посмеешь коснуться меня пальцем, ты, закоренелый злодей, я не стану тебя молить о пощаде, как это делают твои несчастные ученики, я стану защищаться зубами и ногтями.

— Так, — он начал шумно дышать, — значит, ты вот как себя ведешь! Мое пламя, мой дух, моя кровь! — И грязная тварь! Соломон писал, что плохая жена для мужа, как болезнь в его костях, и ее следует бить!

— Не смей заниматься пустой риторикой, вонючий дешевый плагиатор, неряха, грязнуля и грубиян, избивающий детей, пожиратель вонючего мяса! – кричала я, потому что, клянусь Богом, когда меня злят сверх меры, я становлюсь истинной дочерью собственной матушки.

Мой муж оторопел и выдавил только:

— Я поговорю с тобой утром.

А утром мне сказал:

— Твой отец должен заплатить мне приданое в тысячу фунтов и еще – пятьсот фунтов. Он должен понять, что без денег ты мне не нужна.

— Делайте, как вы пожелаете, тоскливый вы человек, мне все равно, — ответила я. – Но признаюсь, что предпочту публичный стыд в родных местах моему страданию в качестве вашей жены. Я всего лишь формально числюсь вашей женой, а так как вы решили отправить меня обратно домой в состоянии невинности, вам не стоит здесь стоять и глазеть на меня. Вы оскорбляете мою скромность.

Вскоре я уехала к своим родным. Матушка, встречая меня, лишь только взглянула, как громко закричала:

— Помоги Бог, какая ты бледная! Он тебя обижал? Он посмел тебя бить? Дорогое дитя, я тебе сочувствую от всего сердца, потому что тебе достался черствый и грубый муж. Не позволяй ему сломать твою волю – сопротивляйся, и если он станет к тебе плохо относиться, не давай ему спуска пока он преклоняется перед твоей красотой, а будешь похитрее да поосторожнее, подчинишь его себе.

Мне очень жаль, что тебе придется проходить через это чистилище с надменным, лицемерным фарисеем. Если у тебя есть мозги, а они у тебя есть, ты не уступишь ему ни полдюйма, иначе он из моей принцессы-дочки сделает мрачное с потухшими глазами чучело.

Здесь от своей тети я узнала о Муне, узнала, что его бедное сердце из-за меня было так разбито, что ему с трудом удалось собрался с силами, чтобы не расстаться с жизнью.

Вскоре началась война в наших местах. Кругом была разруха. В то лето не цвели белые левкои, но было удивительно много кроваво-красных маков на полях, а в нашей кладовке три большие бочки хорошего пива во время грозы превратились в уксус.

Меня поражало, что девять человек из десяти были против войны и предпочитали отсидеться дома, а не принимать участия в сражениях, но оставшаяся одна десятая, воинственная и бестолковая, с помощью молитв, проклятий или насмешек заставила большинство участвовать в войне. Честные, спокойные люди, казалось, полностью подчиняются пьяницам и сквернословам, грешникам и завсегдатаям таверн, проклятым ростовщикам и фарисеям. Сражения в наших местах происходили нерегулярно и неумело, без особого кровопролития, если только не примешивалась месть. Но в каждом отряде находились грубые варвары и скоты, учившие жестокости остальных.

Из-за войны три года я прожила у родителей. Проехать в Лондон по фронтовым дорогам было немыслимо, а мой муж за мной не приезжал. Мой отец разорился и ни о каком приданом уже не могло быть и речи. Тем ни менее мой муж требовал моего возвращения. Матушка сильно протестовала, но я решила вернуться. Вернуться в противный, туманный, грязный, вонючий отвратительный Лондон, место, где родился мой муж и которое мне придется полюбить против своей воли. Но я прекрасно знала, что Мильтон любит меня, и лишь его неуклюжесть не позволяет ему проявить ко мне эту любовь. И я вернулась.

Мой муж сказал мне при встрече:

— Бог желает, чтобы я простил тебя. Мне это сделать не так легко, потому что слишком тяжела твоя вина, и мне ненавистна твоя неблагодарность. Но кто посмеет спорить с волей Божьей? Я говорю: «Женщина, я тебя прощаю!»

— Я все еще девица, — сказала я, — я хорошо усвоила свой урок. Я буду вам беспрекословно повиноваться до конца жизни.

— Я возьму тебя снова, но не сразу, потому что мне нужно время, чтобы подготовиться, я должен быть уверен, что ты искренне раскаялась и приехала сюда не для того, чтобы подсунуть мне ублюдка какого-нибудь капитана или солдата, а потом заявить, что он – мой! Я буду занимать свою спальню один и допускать тебя туда только по особым случаям.

— Я стану ждать, — ответила я, вытирая слезы платком. – Я буду ждать двадцать лет, только примите меня.

Прошло еще три месяца, прежде чем состоялась наша первая брачная ночь. Должна отметить, что мой муж не забыл ничего, он даже позаботился о золотой пудре на покрывале. Моя матушка, наверное, была права, говоря, что мужчины-девственники должны жениться только на вдовах. Но он сумел мною овладеть, и я не сделала ничего, что могло бы его прогневать. Муж был эгоистом и не заметил отсутствия моей любви к нему, когда я ему покорилась. Господин Мильтон приказал мне молчать, пока он дарил ласки, чтобы я невольным словом не спугнула его желание и не нарушила священный обряд, в котором он был священником, а я немой жертвой.

Когда мой муж ушел, и я заснула, мне приснился Мун. Он лежал один на постели, грустно смотрел на меня, а потом спросил: «Милая, неужели ты надеешься стать счастливой? Как я могу быть счастливым? Но мы еще встретимся, несмотря ни на что, и будем счастливы вместе».

Вскоре я забеременела. Мой муж приказал мне ради любви к нему вести новый и странный образ жизни. Я спала на соломенном матраце, а не на пуховой перине, ела простую пищу и мылась только холодной водой, читать я могла только те книги, где описывались битвы и суровые испытания. Он сделал из моей спальни оружейную, развесив кругом сабли, пики и пистоли. Джон Мильтон часто ходил смотреть со мной военные упражнения на Поле святого Мартина. Все эти странности происходили не от отсутствия доброты, а потому что у него в голове зрела новая идея: он считал: подобные вещи помогут зачатию сына, и мальчик родится смелым и стойким, впоследствии сделается великим главнокомандующим и тем самым сбудется старинной предсказание о том, что весь мир покорится британской расе.

Я обрадовалась, когда узнала, что моя матушка во время родов будет рядом со мной, так как если муж попытается отказать мне в помощи, она ему в этом помешает. Я верила в то, что он в состоянии отправить меня на телеге в поля, как только начнутся первые схватки, чтобы я там рожала одна под изгородью или в канаве. Он мог это сделать не из жестокости ко мне, но чтобы помочь его новорожденному сыну стать стойким человеком. Он как-то сказал мне, что в России есть зверь, называемый росомаха, его самка помогает родам, протискиваясь между двумя тесно растущими рядом деревьями. Они ее сжимают и она быстро освобождается от плода. Моя матушка не позволила бы Мильтону сделать из меня росомаху.

У меня родилась девочка. Одна ножка у нее оказалась короче другой, наверно это произошло, потому что во время беременности я упала, поскользнувшись на обледенелой улице, по которой заставил меня гулять Мильтон, а потом не разрешил полежать в постели и вылечиться от ушиба. Муж остался крайне недоволен: я родила ему девочку, да еще больную. Моя малышка была тоскливым ребенком, и хотя мне хотелось ее любить, я не могла себя заставить. И меня это страшно удручало, потому что я считала, что каждая мать любит свое дитя.

Мильтон мечтал о сыне. За несколько дней до того, как лечь со мной в постель, он строил астрологические гороскопы, чтобы быть уверенным в положительном результате, и потом старательно готовил меня к акту с помощью музыки и поэзии. Мне же никогда не нравилось что-то высчитывать по положению звезд – они были хитрыми и обманчивыми созданиями, и говорили одно, а имели ввиду совершенно другое. На этот раз они поступили так же – у меня снова родилась дочь.

Как-то выдался чудесный, теплый денек, и я почувствовала, что просто задыхаюсь и должна покинуть дом, чтобы немного подышать свежим воздухом. Как только я вышла на улицу, мое настроение поднялось. Я оглянулась и сразу поняла, в чем тут дело: недалеко прислонился к дереву мой Мун. У него были бледные щеки и голубой шрам от сильного удара на лбу. Я подошла к нему.

— Госпожа Мильтон, ваш покорный слуга, — сказал он и снял шляпу.

— Наденьте шляпу, слуга. Вы не очень хорошо выглядите.

На нем была потрепанная, в заплатах и грязи одежда. Мун помолчал, а потом сказал:

— Клянусь Богом, мне хотелось бы, чтобы нам двоим повезло немного больше.

Я прослезилась, глядя на свое жалкое домашнее платье и на маленькую грязную девочку на руках.

— Мари, Мари, почему мы до сих пор живы? – спросил Мун. – Зачем нам жить? Ты не любишь своего мужа и ребенка. Это абсолютно ясно. Но я не сомневаюсь, что ты хорошая жена и не нарушишь святости брака. Что до меня, то я больше люблю короля и мою жестокую профессию.

— Друг мой, — ответила я, — не так просто умереть без всяких причин. Мое время еще не настало и твое тоже. У меня есть муж, и я знаю – он любит меня, хоть и делает все неуклюже.

— Мари, — сказал Мун, — мы с тобой духовно близки, мы провели нашу брачную ночь под колоколами, и этот союз неразрывен.

Вдруг мы почувствовали себя, как раньше, под колоколами, стали разговаривать только на понятном нам языке, мы обсуждали удивительные вещи. Казалось, что мы как духи, обсуждали происхождение молний или ветра. Потом Мун ушел, я осталась.

Когда огласили приговор Карлу 1, Мильтон потащил меня к месту казни. Я увидела, как отлетела королевская голова. И в моей голове что-то закружилось, помчалось во мрак…


Совы громко ржут в ночи, мышь летит зигзагом,
Схоронилася в тени разбойничья засада.
Старые привыкли боги к тишине в лесу
И крадутся, чтоб устроить ночью западню.
Вверх взгляни, и глаз утонет в мире темноты;
Меж деревьями находишь неба лишь следы.
Вверх взгляни – и заблудился в той же западне,
Где паук их притаился, ждет, как человек.
И хотя пропала вера и лежит в пыли,
Эти боги страсти, гнева жизни так верны —
Боги умерли почти уж, но долги те ждут:
Кровь, вино, огонь, соль, юность
Музе в барабаны бьют.
Лесу отданные, лунам, приведенья они,
И пред ними страшным утром ниц падут все короли.
С неба ясного, как буря, деве, воину, жрецу
Поклоняясь и беснуясь, на восток они пойдут –
Боги гордые, что были пугалом, вампиром, сном,
Прошлогодним снегом синим или умершим грибом. (Либрусек)

Когда я забеременела в третий раз, у мужа уже не было ни времени, ни желания следить за моей диетой или указывать как мне вынашивать ребенка. Он все оставил на милость Природы. Со мной же во время беременности случилось нечто странное: я внезапно упала и потеряла сознание. Меня отнесли домой, положили в постель и в ней я пролежала замертво твое суток. Должна признаться, что все это время я провела с Муном и мне казалось, что так счастливо прошла вся моя жизнь. Придя в себя, мне не поверилось, что прошло всего три дня.

Вскоре я узнала, что Мун погиб. И кто-то наговаривал мне слова:


Чуть слышным шепотом в любви своей
Перед рассветом признаешься ты
Полусловами в полусне,
Пока земля в дремоте зимних дней
Проращивает травы и цветы,
Хотя летает снег, хотя повсюду снег…

У меня родился сын. Мой мальчик оказался абсолютно не в породу Мильтонов. Могу поклясться, что он – чистой воды Мун, точная копия моего бедного погибшего Муна. Как это могло случиться? На свете существуют доктора, которые говорят, что на третьем или на четвертом месяце беременности рождается душа ребенка. Может, умирая, Мун вдохнул свою душу моему сыну, чтобы никогда меня не покидать и продолжать меня любить и чтобы я любила его. И я любила обоих.


Умерших воскрешать не колдовство – искусство.
Не каждый мертвый мертв:
Подуй на уголек – раздуешь жизни пламя.
Интимные безделицы копи – перчатку, плащ, перо…
Вокруг вещей привычных
Построй привычный дом для милого жильца.

Мои третьи роды длились так долго и трудно, что повивальная бабка откровенно заявила мужу, если он когда-нибудь снова ляжет со мной, и я после этого забеременею, то Мильтон может считать себя вдовцом через девять месяцев.

Последнюю запись в своем дневнике Мари уже сделать сама не смогла. Мильтон написал в семейной Библии: «Моя дочь Дебора родилась 2 мая 1652 года. Моя жена, ее мать умерла спустя три дня. Мой сын последовал за матерью спустя шесть недель». (Р. Грейвз)

Кто знает, может быть, теперь любящие души жены Мильтона и Муна соединились в неких неведомых пространствах?..

Вот такую историю взаимоотношений Джона Мильтона с женой оставил английский писатель ХХ века. Кто скажет, происходило ли все так на самом деле, но ясно одно: истина где-то рядом. И непривлекательный образ Мильтона вполне мог быть именно таким, потому как очень часто гений в общественной жизни, в политике, в творчестве совсем иной, нежели за стенами своего дома.

Вот пара высказываний на эту тему. Первое: «Чем ближе мы соприкасаемся с великими людьми, тем более ясно видим, что они всего лишь люди. Они редко кажутся великими не только своим слугам, но и многим женам». (Ж. Лабрюйер) И второе: «Великие люди не висят в воздухе, не оторваны от всего человеческого – нет, они больше нас лишь потому, что на голову выше, но их ноги на том же уровне, что и наши. Они попирают ту же землю». (Д. Аддисон)

В другом произведении личная жизнь Мильтона освещается совсем по-иному:

«Он жил в уединении, довольствуясь крошечным уютным садиком своего лондонского дома. В 1643 году Джон неожиданно для самого себя, а тем более неожиданно для всех знавших его, после короткой поездки в деревню женится на семнадцатилетней девушке – дочери сельского джентльмена. Жених не задал себе ни малейшего труда ознакомиться со своей будущей женой. Он пришел, увидел и обвенчался. По-видимому, невеста понравилась ему как здоровая девушка, выросшая на свежем деревенском воздухе, спокойная и молчаливая, что он приписал скромности; насчет же душевных качеств Джон даже не справился.

И вот всего через какой-нибудь месяц после свадьбы мисс Мильтон заявила мужу, что уезжает обратно к своим родителям. Пришлось отпустить молодую женщину, тем более что совместная жизнь оказалась невыносимой. Как и почему – об этом мы можем только догадываться. Не видно, чтобы Мильтон был особо опечален этим обстоятельством. Он вернулся к прежней холостяцкой жизни и с еще большим рвением стал рыться в своих фолиантах, приглушая занятиями голос чувственности. Больше ему ничего не оставалось делать. Разврат и распущенность были органически противны его натуре.

У него, гордого и мужественного человека, не нашлось ни одного упрека, он не снизошел ни до одной жалобы. Но нашел своеобразное средство, чтобы утешить себя – написал трактат о разводе, который по тем временам звучал не менее революционно, чем антимонархические лозунги. Есть полная вероятность предположить, что сей трактат был написан во время медового месяца: немало было в нем горечи. В трактате Мильтон поднимает вопрос о разводе вообще и, минуя все постановления церкви, пытается доказать, что достаточной причиной к разводу может служить простое несогласие характеров. «Там, где нет любви, — писал он, — от супружества остается только внешняя оболочка, столь же безрадостная и неугодная богу, как и всякое другое лицемерие».

О не сложившейся семейной жизни, не построенном уютном гнездышке поэт сложил горестные строки:


Женщина под покрывалом девичьим
Наимудрейшим из нас представляется
Ангелом кротости;
В браке ж она подобна занозе,
Коей ничем не извлечь из сердца.
В браке она – это яд тлетворный,
Враг, к добродетели путь преградивший
И греховной стезей
Нас влекущий вслед за собой
С помощью чар и соблазнов плотских.
Как корабль не разбить капитану,
Коль такой рулевой у кормила?
Редкостно счастлив тот,
Чья способна жена
Быть достойной подругой!
Миром он наслаждается, ибо
Где добродетель сильней соблазнов,
Там блаженный покой царит,
Там свет неземной горит.
Власть не зря над женой
Мужу господом вручена:
Эту власть, любою ценой,
Безраздельно им быть должна
Сохранена,
Чтоб свой краткий путь земной
Он прошел не рабом,
Гнущим хребет под семейным ярмом.

Однако в своих трактатах о разводе Мильтон смотрит на женщину не как на существо низшего порядка, а как на духовную спутницу своего мужа в идеальном браке.

Когда покинувшая Джона жена через три года вернулась и бросилась перед ним на колени, он принял ее под свой кров с тем же сознанием собственного величия и превосходства, с каким отпустил ее от себя, не преминув при этом заметить:


Всегда коварным женам мудрецы
В обман давались и даваться будут.

Когда по политическим соображениям родственников жены стали преследовать, оскорбленный муж принял под свой кров всех до одного, не боясь преследования за содеянное. Гордый и суровый, он всегда находил в себе силы быть выше обстоятельств, он не позволял им ни разу в течение всей своей жизни не только сломить себя, но даже и ввести в минутную слабость. Раз не удалась семейная жизнь – что печалиться об этом: есть нечто высшее – есть общество, истина, Бог…

Но вот революционные страсти улеглись, Карл 1 и Оливер Кромвель обрели покой каждый в своей могиле, трактаты Мильтона были извлечены и сожжены на площади, а самому ему пришлось отведать тюремной каши, слава богу, что это продолжалось недолгий период.

К власти пришел король Карл П. История говорит нам, что, благодаря мягкому, отчасти даже женственному его характеру, английская Реставрация не отличалась кровожадностью. Свои головы на плахах сложили лишь очень немногие, самые видные из оставшихся в живых революционеров. Карл П терпеть не мог крови и казни; человек добродушный, веселый, он хотел наслаждаться жизнью и хотел видеть вокруг себя довольные и счастливые лица. К государственным делам король относился нехотя и невнимательно. Окруженный своими любовницами и собутыльниками, он при первой же возможности повел праздную жизнь, распущенную, развратную, но веселую, исполненную развлечений, балов и всевозможных эпизодов, известных в истории под именем «королевских шалостей».

Ни в любовницах, ни в друзьях, ни даже в преданных лицах, которых он неотразимо привлекал к себе своей любезной обходительностью, милостивыми шутками, сердечным, хотя и поверхностным участием, — он никогда не ощущал недостатка. Недостаток ощущался лишь в деньгах. Посему Карл П охотно заменял жестокие приговоры денежными пенями, что было приятно для его доброго сердца и полезно для его пустых карманов.

Благодаря влиянию двора жизнь Англии резко изменилась. Вместо строгой, пуританской явилась на сцену другая Англия — веселая, легкомысленная, распущенная. Недавнее прошлое, перестав возбуждать ненависть, подверглось легкомысленному осмеянию. Ценились не глубокие познания, а остроумие, не религиозные убеждения, а насмешки над религией. Пуритан, осмеливавшихся выходить на улицу в своих мрачных, черных одеждах, сопровождали гиканьем и обидными возгласами, их забрасывали грязью и камнями. В порыве легкомысленной злобы и отвратительного кощунства кости Кромвеля были вырыты из могилы и развеяны по ветру. Новый курс держался правил: «Потоп после нас. Будем веселиться!»

«Реставрация стала катастрофой нравственности», — говорят историки. На самом деле все низкое, тщеславное, корыстолюбивое, подлое сбросило с себя маску и смело вышло на свет божий. Бороться с этим мутным и грязным потоком недоставало сил у хороших людей. Хорошие люди с разбитыми мечтами и надеждами удалились от дел и издали с сокрушением взирали, как вавилонское столпотворение охватывает жизнь, как славная родина продается иностранным государствам, как все святое топчется в грязь. Оставалось молчать и терпеть. Примирившись с одиночеством, опозоренная осмеянная Реставрация валялась в грязи.

Мильтон, оказавшийся лишенным возможности заниматься политикой, всю страсть своей кипучей натуры отдал научным занятиям и поэтическому творчеству. Как только взбаламученное море успокоилось, и тина Реставрации покрыла собою общественную жизнь, как только стало очевидным, что обетованная земля если и не навсегда, то, по крайней мере, надолго исчезла опять из глаз людей, — Мильтон вернулся к мечте своей юности – быть как великие поэты Италии Тассо и Данте великим поэтом Англии. Вдохновение забило в нем ключом; он вспомнил свои поэтические сны, свои грезы о Рае, свою нежную любовь к природе.

Итак, революционные страсти угомонились в нем, и их вулкан покрылся смеющимися зелеными садами и белыми домиками, шаловливо выглядывающими из-за густой листвы. Внизу, на дне кратера, продолжалась работа подземных сил; столбы огня, дыма и пепла то и дело вылетали из кратера, — но на поверхности все было спокойно, все было залито золотыми солнечными лучами. То были проблески будущей поэмы. Таким и представляется нам «Потерянный Рай», рассказывающий о низвержении в Ад павших Ангелов и о грехопадении Адама и Евы.

Об этом рассказано на нескольких страницах Библии. Об этом поэт поведал в громадном поэтическом фолианте.

Надо отметить, что серьезнейшими интересами человеческой жизни в ХУП веке были интересы религии, веры. Сказать англичанину того времени: «Примирись с нашим церковным устройством» – значило то же самое, что сказать англичанину ХХ века: «Примирись с тем, что ты нищий». Религия давала смысл и содержание человеческой жизни. Религиозное чувство было глубоким, религиозные сомнения проникали в глубь души, когти же дьявола были не метафорой, не словесным образом, а темными силами, которые без устали носились вокруг человека, терзали его душу и вводили во искушение.

Считалось, что если вы отважитесь увидеть эти темные силы, надо сильно нажать на глаза и, раскрыв их снова, можно заметить бесчисленные золотистые блестки, летающие по воздуху. Это – черти. Мысли о них, о грядущих вечных муках доводила пуритан до уныния и отчаяния. Они свинцовой тучей висели над их сознанием. Могут ли люди веселиться, принимать участие в делах и удовольствиях? Ведь беззаботность и веселье – чудовищны, всякое развлечение или забава – дело мирское, языческое, а истинный христианин понимает, какая безмерная разница между земной и загробной жизнью.

Лазурь неба не сияет им более, солнце не согревает их, красота природы на них не действует; они разучились смеяться, к них только одна мысль, одна забота: «Помилуют ли меня? Избранный я или осужденный?» Они томительно всматриваются в невольные движения сердца и во внутренние откровения с все тем же вопросом о прощении или помиловании. Отсюда в нравы начинает вкрадываться суровость.

Больная совесть гнетет человеческое сердце, парализует лучшие его порывы, превращая всю его жизнь в тяжелую непроглядную тоску. Тревожная совесть пуритан не была, однако, больной совестью, способной лишь мучить человека бесплодным раскаянием, отнимая в то же время от него всякое желание действовать. То была совесть пробудившегося, познавшего неправду и зло человеческой жизни и решившегося восстать против во всеоружии божественного закона.

Постоянные преследования, которым подвергались пуритане, выработали в них неукротимую энергию, ожесточение, не признание никаких соглашений с врагами, воинственный дух, радостно ликовавший при возможности умереть за дело, представлявшееся им правым. Мало-помалу в тюрьмах, у позорных столбов, на эшафотах научились они не признавать другой власти, кроме власти Бога, другого руководителя, кроме Священного Писания, ибо из материала религиозной восторженности были созданы пуританские души тех времен.

Вечное в пуританизме – это его тоскующая душа, его самоуглубление, плач о грехах, страстная жажда спасения, религиозные восторги. Подобное настроение было общим среди верующих людей. Можно ли было шутить с такими людьми, приказывать им, во что и как верить. А между тем в Англии дело походило на шутку. Только что, явившись на свет божий по королевскому уставу англиканская церковь, немедленно провозгласила себя учреждением божественным. Это было по меньшей мере дерзко, так как у всех на виду она появилась не по воле Промысла, а по воле короля Генриха УШ – смертного, во-первых, и, во-вторых, ни в коем случае не лучшего из смертных.

Явились нонконформисты – несогласные. При всей своей покорности королю они в делах веры не желали подчиняться какому бы то ни было человеческому решению. Их преследовали, и, как водится, преследование привело лишь к тому, что десятки стали сотнями, а сотни – тысячами.

Пуританизм, вышедший за пределы самоуглубления и самобичевания, восставший с оружием в руках против всего, что представлялось ему злым и неправедным, пуританизм воинствующий, исполненный гордости и непреклонного мужества, нашел в себе выразителя, сердце которого было одинаково способно и к любви и к ненависти, и к прощению, и к злобе.

Этим выразителем и стал Джон Мильтон.

С пламенной молитвой обращается он к Богу: «Воззри на несчастную, доведенную до последнего издыхания Церковь! Не позволяй епископам окружать нас еще раз мрачным облаком адской тьмы, через которое до нас не достигает более солнце Твоей истины, где мы утрачиваем навсегда возможность утешения и никогда не услышим пения птиц твоего утра! Явись же нам, о, Ты, державший семь звезд в деснице Твоей, утверди избранных пастырей Твоих, согласно их чину и древнему обряду, чтобы они могли совершать богослужение перед очами твоими!»

Мильтон, как и его современники, глубоко верит, что все совершавшееся перед ним – дело рук Божьих. Эта мысль наполняет его гордостью и весельем, дает его убеждению неотразимую силу. Он никогда не ходил в церковь. Независимый в религии, как и во всем остальном, он вполне довольствовался своим внутренним храмом; не находя ни в одной секте признаков истинной церкви, он молится Богу наедине и не имеет надобности при этом ни в чьем посредстве.

В 1650 году божественное провидение грянуло с неумолимой силой: Мильтон перестал видеть на один глаз. Доктора прямо заявили ему, что он должен оставить книги и писание, если не хочет совершенно ослепнуть. Он не послушался: «Мне предстоит выбор – или оставить защиту своего дела, или потерять зрение; в этом случае я не мог слушаться докторов, даже если бы сам Эскулап явился ко мне с предостережением; я стал бы слушаться лишь внутреннего голоса и воли неба. Я рассудил, что люди часто теряют большее, чем зрение, ради достижения ничтожных благ, и решил, что никакие соображения и уговоры не должны удерживать меня от служения общему благу».

Джону Мильтону было всего лишь сорок три года, когда он ослеп окончательно, и с этой поры оставшаяся ему его долгая жизнь прошла без наслаждений внешним миром. Он написал об этом горестные строки:


Свет, первое творение господне,
Для глаз моих померк, лишив меня
Всех радостей, что скорбь смягчить могли бы.
Я жалче, чем последний из людей,
Чем червь – тот хоть и ползает, но видит;
Я ж и на солнце погружен во тьму,
Осмеянный, поруганный, презренный.
О первозванный луч и божье слово:
«Да будет свет. И стал повсюду свет!» –
Зачем оно ко мне неприменимо?
Луч солнца для меня
Утратил прежний блеск,
Поблекнув, как луна,
Когда она заходит пред зарею.
О горе! – не в могиле похоронен,
А сам себе служу ходячим гробом
И потому лишен
Тех преимуществ, что дает кончина, —
Бесчувственности и забвенья мук,
Я ощущаю во сто крат острее
Все беды и невзгоды,
Что пленнику сулит
Жизнь меж врагов жестоких.
Когда померк, до половины лет,
Свет дня в житейской тьме кромешной,
«К чему мне, — вопросил я безутешно, —
Талант, который зарывать не след?
Как может человек, коль зренья нет,
Предвечному творцу служить успешно?»
И в то же миг я, малодушьем грешный,
Услышал от Терпения ответ:
«Твой труд и рвенье, смертный, бесполезны.
Какая в нем нужда царю царей
Коль ангелами он располагает?
Лишь тот из вас слуга ему любезный,
Кто, не ропща, под ношею своей,
Все принимает и превозмогает».

Истинная вера стала поводырем поэта в юдоли слепоты, и Бог протянул к нему свои святые длани, и поэт протянул свои.


Сколь, господи, твоя безмерна слава,
Простершаяся выше звезд ночных,
Сколь имя божье всюду величаво!
И правда будет, как всегда,
Пред господом идти,
Чтоб не свернули никуда
Мы с правого пути.

Бог вдохновлял поэта, но он не мог решить его бытовые проблемы. В пылу революционной деятельности Мильтон потерял большую часть своего имения, а ведь и был-то отнюдь не богат. «Для того, чтобы рядом была хозяйка, Мильтон женился в третий раз, так как вторая его жена – этот белокурый ангел, как он называл ее – умерла. Третьей женой он был, по-видимому, совершенно доволен. Она оказалась женщиной простой, без претензий и, немолодая, ходила как нянька за слепым стариком, готовила ему его любимые кушанья, не вмешивалась в его научные и литературные занятия, требовала мало любви и мало ласки. Об этом стихотворные строки мужа: „нет ничего приятнее, как если женщина печется о благосостоянии и порядке в доме“».

Мильтон жил умиротворенно и не помышлял о почестях и славе. Он говорил: «Я не устремляюсь за мечтой, обольстительной по наружности; сияние земной славы не в состоянии ослепить меня. Честолюбие плохо вознаграждает тех, кто предается его власти. И что такое громкая слава, как не рукоплескания, сопровождаемые шумом зависти? Истинно славным можно лишь назвать того, кто имеет похвалу от Бога, старается быть праведным лишь перед его очами».

В эти годы мало кто посещал Мильтона, отчасти как человека опального, отчасти и потому, что в личных контактах он представлял немного интереса. Его характер не был создан ни для любви ни для дружбы. В нем было что-то жреческое, суровое, что отталкивало от него людей, и, чтобы привязаться к нему, надо было прежде всего заглянуть в глубину его гения, что оказывалось под силу далеко не всем. Даже в собственной семье он держал себя замкнутым, с тем достоинством, которое так хорошо в сенате и так неуместно в супружеской постели, в детской спальне или в кружке знакомых.

Из глубины далекого прошлого до нас доносятся слухи о постоянных раздорах между Мильтоном и его дочерьми, особенно старшей, которая будто бы с нетерпением ждала его смерти. Трудно сказать, насколько верны эти слухи. В обыденной жизни каждого человека, большого или малого, нетрудно отыскать повод для злословия, — осторожность же в оценке недостатков гения не мешает никогда. Они не виноваты, что рождаются людьми; не всегда могут стоять, холодные и вдохновенные, на высоте творчества, земля тянет их к себе, как и нас, грешных. Не запылиться и не запачкаться нельзя и им». (Е. Соловьев)

Но они отрываются от земной повседневности, взлетают ввысь и создают нетленные произведения. Таким был «Потерянный рай» Джона Мильтона, продиктованный им своему секретарю.

Вот слепой поэт вступает в начало всех начал.


Бесформенная масса
Первоматерии слилась в одно
По слову Господа, и Хаос внял
Его глаголу; дикий бунт притих,
Законам покорясь, и обрела
Пределы – беспредельность. Он изрек
Вторично – и бежала тьма, и свет
Возник; из беспорядка родился
Порядок; по назначенным местам
Расположились элементы вмиг
Тяжелые: Земля, Вода, Огонь
И Воздух; квинтэссенция Небес
Эфирная умчалась ввысь, скруглилась
Во множество шарообразных форм, —
В скопления неисчислимых звезд.

Создатель всего сущего на Земле Бог Иегова Сына Своего, Им произведенного, Единородного, вознес рядом с Собой царствовать.

Тут возникает недоумение у читателей поэмы: о каком Сыне идет речь? А речь идет ни о ком ином, как о Иисусе Христе, о Мессии, но появившемся уже в начале всех времен. Возвеличивание Сына Божьего возмутило непокорного ангела Люцифера, само имя которого означало «светоносный», а после этот ангел стал нарекаться Сатаной. Он поднял на мятеж против Бога бесчисленные легионы восставших ангелов. И тут


Внезапно, пламенея вдалеке,
Огнистая явилась полоса,
Полночный опоясав небосклон
Из края в край, как некий ратный стан.
Приближась, можно было различить
Лучистый ощетинившийся лес
Бессчетных дротов сплошную стену
Сплоченных шлемов, множество щитов
С кичливыми гербами; то войска
Соединенные бунтовщиков,
Как буря, под началом Сатаны
Спешили, помышляя в тот же день
Святую Гору захватить врасплох
Иль в бунте покорить и на Престол
Господень самозванца возвести,
Завистника, что нагло притязал
На царство Божье. Но на полпути
Пустою оказалась их мечта,
Хоть странным представлялось нам сперва
Сраженье ангелов между собой,
Неистовая, дикая вражда
Тех самых ангелов, что так нередко,
На праздниках блаженства и любви,
Согласным хором пели гимны в честь
Великого Монарха, как сыны
Единого Небесного Отца.
Но вот раздался боевой призыв,
И приступа многоголосый вопль
Все мирные раздумья заглушил.

Против Сатаны двинулись легионы Создателя под предводительством Божественного Сына с полководцами — архангелами Михаилом и Гавриилом.


Легионеры
В блистанье, молча, двинулись вперед
Под музыку, вселявшую в сердца
Геройский пыл – за Бога постоять
И за Мессию; возглавляли рать
Вожди богоподобные.
На колеснице солнечной, как бог,
Отступник, превышая всех своих,
Величье идольское воплощал
Отрядом Херувимов окружен
Горящих и оградой золотых
Щитов. Оба воинства теперь
Лишь малой полосой разделены –
Ужасный промежуток! – и ряды
Враждебных армий, противостоя
Одни другим, образовали фронт
Свирепый, устрашающей длины.
Пред сумрачным полком передовым,
Пока побоище не началось,
Широким, гордым шагом, в золотых
Доспехах и алмазах, Сатана
Прошел, гигантской уподобясь башне.


Тут стойкий Серафим
На бой бесстрашно вызвал Сатану:


« — Гордец! Как не помыслил ты, глупец,
Сколь безрассудно угрожать мечом
Всесильному, который может вмиг,
Создав неисчислимые войска
Из крох наимельчайших, одолеть
Твое безумье или мановеньем
Десницы вседержавной, без нужды
В подмоге, самолично, в бездну тьмы
Тебя, с твоими ордами швырнуть.
Как ты возмог
Нарушить благодатный мир Небес,
Злосчастие в Природу привнести,
Не бытовавшее до мятежа
Преступного! Как заразить дерзнул
Своею злобой тысячи других,
Когда-то верных, чистых, а теперь
Запятнанных изменой! Не мечтай
Расстроить бунтом наш святой покой,
Тебя изгорят Небеса; приют
Блаженный не потерпит мрачных дел
Насилья и войны. Изыди в Ад,
И да изыдет заодно с тобой,
В обитель Зла, твое исчадье – Зло,
И вся твоя бесчестная орда!
Там смуту сей, покуда этот меч
Карающий, твою не начал казнь
Иль месть, которой дал Господь крыла,
Внезапная, иная ниспадет,
Тебя низвергнув, для горчайших мук!»

И грянул бой Небесный.


В нем швырялись ядра с двух сторон,
Сшибались горы в воздухе; внизу
Под страшной сенью гор, как под землей,
Во мраке длилась битва. Адский шум!
В сравненье с этой битвою война
Забавной показалась бы. Одно
Ужасное крушенье на другое
Нагромождалось; Небеса вот-вот
Обрушатся, в руины обратясь,
Когда б ни Всемогущий Бог-Отец,
В незыблемом святилище своем,
Исчислив и обмыслив ход вещей,
Задолго не прозрел бы этот бой
И попустил его, осуществив
Решение великое; почить
Помазанного Сына и облечь
Своею мощью, поручив Ему
Отмщенье бунтарям. Всевышний Царь
К Мессии сопрестольному воззвал:


« — Сиянье славы Божеской Моей,
Возлюбленный Мой Сын! Ты зримый лик
Незримого Отца! Побоищу предел
Единый Ты возможешь положить:
Такую благость, такую мощь
Я влил в Тебя, что Небеса и Ад
Признают несравненное Твое
Могущество. Я этот гнусный бунт
Направил так, чтоб Ты Себя явил
Наследником достойным и Царем
Помазанным, по праву и заслугам.
Гряди, всесильной силою Отца,
Воссядь на колесницу и направь
Колеса быстрые, чтоб содроглись
Опоры Неба! Все Мои возьми
Доспехи: стрелы молний, грозный гром –
Оружие победы; препояшь
Мечом бедро могучее! Гони
Исчадья тьмы за рубежи Небес,
Низвергни в глубочайшую из бездн,
Да ведают, коль сами так желали,
Как Бога отвергать, и как Царя
Законного – Мессию презирать!»


Он рек, впрямую Сына озарил
Всей лучезарностью; всецело Сын
Отца сиянье ликом восприял
Невыразимо, и Отцу в ответ
Сыновнее сказало Божество:


« — Отец! Главенствующий в Небесах,
Ты будешь Все во Всём, а Я – в Тебе,
Во Мне же – все, кого Ты возлюбил.
Но ненавижу ненавистных Богу!
Я – образ Твой, и гневом облекусь
Твоим, равно как милостью Твоей,
Могуществом Твоим вооружусь,
Очищу Небо от бунтовщиков,
Низвергну в уготованное им
Угрюмое жилье, где цепи тьмы
Их изнурят, где станет их точить
Бессмертный червь за то, что отреклись
От послушанья, должного Тебе,
В котором счастье высшее».

И Сын Отца Божественного, недоумевающего, возможно ль настолько исказиться Небесным Духам, чтобы гордецы в упрямстве очерствевших сердец подняли меч на Творца Вселенной, вступил в битву.


Он лик переменил
Столь страшно и сурово, что стерпеть
Невыносимо взору; на врагов
Он обратился, преисполнясь гнева
Карающего. Близ колесницы реяли рои
Несметных Серафимов, Херувимов,
Властей и Сил, Престолов и Господств,
Крылатых Духов сонмы без числа.
Гармония Природы
Расстроилась и вспыхнула война
Созвездий, и под гнетом грозных сил,
Навстречу обоюдно устремясь,
Две злобные планеты, средь Небес,
Сразились, в битве яростной сместив
Материю своих враждебных сфер.
И вот в бою был ранен Сатана. В него
Вонзился меч, рассек весь правый бок
Отступника. Впервые супостат
Изведал боль; от нестерпимых мук
Он изогнулся в корчах, уязвлен
Отверстой раной, что ему нанес
Разящий меч, но тут же ткань срослась
Эфирная; разъятой не дано
Ей оставаться долго; из рубца
Нектарной влаги хлынула струя
Пурпурная, — Небесных Духов кровь, —
Блестящие доспехи запятнав.
Примчалось много ангелов к нему, —
Клевретов сильных, чтобы заслонить
Владыку; а другие – на щиты
Поспешно взгромоздили Сатану
И к царской колеснице отнесли,
Стоящей от сраженья вдалеке,
И на нее сложили. Он стонал
От скорби, озлобленья и стыда
И скрежетал зубами, осознав,
Что несравненным дольше полагать
Себя не вправе, что былая спесь,
Его, соперничавшего с Творцом,
Унижена; однако исцелен
Он вскоре, ибо Ангельский состав
Во всех частях единой наделен
Живучестью, в отличье от людей, —
У коих печень, легкие, нутро,
Равно как сердце, почки, голова,
Ранимы насмерть. Духов же убить
Нельзя, не уничтожив целиком.

Тут один из восставших ангелов, заколебавшись, произносит слова отступничества:


« — Даже божествам,
Оружием неравным, против сил
Превосходящих, — трудно воевать,
От боли изводясь, когда страданий
Не ощущают недруги ничуть
И не ранимы. Это приведет
Нас к верной гибели. Какой же прок
От мужества, отваги, силы мышц,
Хотя и несравненных, если боль
Их побуждает, подчинив себе,
И понуждает руки опустить
Могучие? Мы можем обойтись
Без наслаждений, можем просто жить
И не роптать, довольствуясь такой
Спокойной жизнью, — лучшей доли нет!
Но из несчастий – боль превыше всех.
Зло совершенное и, становясь
Чрезмерной, переходит за предел
Долготерпенья всякого».

Однако эти слова никчемны, поздно думать о спасении. Небесное войско гонит восставших ангелов к ограждению Небес, пригнало к стене Хрустальной Неба. Широкая бездна


Посередине, свертываясь внутрь,
Отверзлась и открыла мрачный зев,
Чудовищный, зияющий провал.
При виде жуткой пропасти враги,
Охваченные ужасом, хотят
Бежать, спастись, но позади грозит
Погибель худшая; тогда стремглав
В пучину кинулись они с краев
Обрыва, а за ними мчался вслед –
В бездонной хляби – жгучий, вечный гнев.
Ад грохот этот слышал, видел Ад
Небес паденье с высоты Небес
И, трепеща, бежал бы, но судьба
Расположила слишком глубоко
Его опоры мрачные и к ним
Навеки, слишком крепко пригвоздила.
Враги свергались девять дней; падающий сонм
Был столь огромен, что всему грозил
Крушеньем полным. Ад, в конце концов,
Их уловил в разинутую пасть
И, проглотив, замкнулся, вот жилье,
Заслуженное грешниками: Ад,
Пылающий негаснущим огнем,
Обитель горя и Геенских мук!

Вслед свергнутому Сатане произносит Серафим свои грозные слова:


« — Ты скипетр золотой
Презрел; теперь прими железный жезл,
Который поразит и сокрушит
Твою строптивость. Вероломный, жди,
Гром скоро поразит твою главу
И огнь всепожирающий! Поймешь
Тогда в стенаньях, Кем ты сотворен
И Кто тебя способен истребить!»


Освободившись от бунтовщиков,
Возрадовалось Небо, и стена
Хрустальная, соединясь опять,
Закрыла вмиг зияющий отвор.
Единый победитель, разгромив
Противников, Мессия повернул
С триумфом колесницу.
То Марии – новой Евы – Сын,
Христос, узрел, как молнией с Небес,
Пал Сатана.
Иисус – се имя и признание его
Кому враждебный покорился Змий,
Кто человека, в диких дебрях мира
Блуждавшего столь долго, возвратил
В отдохновенный, вековечный Рай.
Рать Святых,
Безмолвных очевидцев славных дел
Воителя великого, ликуя
И осененная ветвями пальм,
Обратно двинулась, и стройный хор
Неисчислимых Ангельских чинов
Гласил победоносному Царю,
Наследнику и Господу – хвалу,
Ему, достойнейшему изо всех
Державствовать. Вдоль Неба он летел
В превозношенье общем, в торжестве,
К Святилищу на высоте высот,
К Престолу Всемогущего Отца,
Где Сын в сиянье славы принят был,
Воссев опять Блаженства одесную.

Тут Небесный клир воспел осанну Творцу своему:


« — Прославлен, Иегова, Ты в делах
Твоих, во всемогуществе Твоем!
Чья мысль Тебя вместит? Какая речь
Способна о Тебе повествовать?
Кто в силах завладеть
Державою Вселенской? Ты легко
Надменные надежды ниспроверг
Врагов и нечестивый их совет,
Когда они мечтали умолить
Величье Божества, несметный сонм
Поклонников отвергнув от Него».

А в это время


Метался Враг на огненных волнах,
Разбитый, хоть бессмертный. Рок обрек
Его на казнь горчайшую: на скорбь
О невозвратном счастье и на мысль
О вечных муках. Он теперь обвел
Угрюмыми зарницами вокруг;
Таились в них и ненависть, и страх,
И гордость, и безмерная тоска…
Мгновенно, что лишь Ангелам дано,
Он оглядел пустынную страну,
Тюрьму, где, как в печи, пылал огонь,
Но не светил, и видимою тьмой
Вернее был, мерцавший лишь затем,
Дабы явить глазам кромешный мрак,
Юдоль печали, царство горя, край,
Где мира и покоя нет, куда
Надежде, близкой всем, заказан путь,
Где муки без конца и лютый жар
Клокочущих, неистощимых струй
Текучей серы. Вот какой затвор
Здесь уготовил Вечный судия
Мятежникам, средь совершенной тьмы,
И втрое дальше от лучей Небес
И Господа, чей самый дальний полюс
От центра Мирозданья отстоит.
Как несравнимо с прежней высотой,
Откуда их паденье увлекло!

В прибое знойном, в жгучем вихре искр появился перед Архиврагом властитель Ада Вельзевул. Сатана воззвал к Вельзевулу, беззвучие расторгнув дерзновенными словами:


«- Еще во мне решимость не иссякла
В сознанье попранного моего
Достоинства, и гордый гнев кипит,
Велевший мне поднять на битву с Ним
Мятежных Духов буйные полки,
Тех, что Его презрели произвол,
Вождем избрав меня. Мы безуспешно
Его престол пытались пошатнуть
И проиграли бой. Что из того?
Не все погибло: сохранен запал
Неукротимой воли, наряду
С безмерной ненавистью, жаждой мстить
И мужеством – не уступать вовек». —


Так падший Ангел, поборая скорбь
Кичился вслух, отчаянье тая. —


«- Привет тебе, зловещий мир! Привет,
Геенна запредельная! Прими
Хозяина, чей дух не устрашат
Ни время, ни пространство. Он в себе
Обрел свое пространство и создать
В себе из Рая – Ад и Рай из Ада
Он может. Где б я ни был, все равно
Собой останусь, — в этом не слабей
Того, кто громом первенство снискал.
Здесь мы свободны. Здесь не создал Он
Завидный край; Он не изгонит нас
Из этих мест. Здесь наша власть прочна,
И мне сдается, даже в бездне власть –
Достойная награда. Лучше быть
Владыкой Ада, чем слугою Неба!
В страданьях ли, в борьбе, ты знай, к Добру
Стремиться мы не станем с этих пор.
Мы будем счастливы, творя лишь Зло,
Его державной воле вопреки.
И если Провидением своим
Он в нашем Зле зерно Добра взрастит,
Мы извратить должны благой исход,
В Его Добре источник Зла сыскав».

Гулким громом отозвался Ад на слова Сатаны.


Тем временем палящий ураган и серный град
Восставших бичевавшие, когда с вершин
Они все падали в клокочущий огонь,
Иссякли. Молниями окрыленный
И гневом яростным, разящий гром
Опустошил, как видно, свой колчан,
Стихая постепенно, и уже
Не так бушует. Архивраг разлегся на волнах,
Прикованный к пучине. Никогда
Он головой не мог бы шевельнуть
Без попущенья свыше. Провиденье
Дало ему простор для темных дел
И новых преступлений, дабы сам
Проклятье на себя он вновь навлек,
Терзался, видя, что любое Зло
Во благо бесконечное, в Добро
Преображается, что род людской,
Им соблазненный, будет пощажен
По милости великой, но втройне
Обрушится возмездье на Врага.

Сатана, очнувшись от потрясения, пробуждает свои легионы:


«- Князья! Воители! Недавний цвет
Небес, теперь утраченных навек!
Возможно ли эфирным существам
Столь унывать? Ужели, утомясь
Трудами ратными, решили вы
В пылающей пучине опочить?»

В ответ на призыв Сатаны неисчислимые поднимаются легионы,


Они к Вождю спешат,
Блистая богоравной красотой,
С людскою – несравнимой. Довелось
Им на небесных тронах восседать,
А ныне – в райских списках ни следа
Имен смутьянов, что презрели долг,
Из Книги Жизни вымарав себя.
Когда ж их допустил на Землю Бог,
Дабы людскую слабость испытать,
Им хитростью и ложью удалось
Растлить едва ль не весь Адамов род
И наклонить к забвению Творца
И воплощенью облика его
Невидимого – в образы скотов,
Украшенных и чтимых в дни торжеств
Разнузданных и пышных; Духам Зла
Учили поклоняться, как богам.
Под именами идолов они
Языческих известны с тех времен.

Одним из самых известных языческих идолов был идол по имени Молох. Он


страшный, весь в крови
Невинных жертв. Родители напрасно
Рыдали; гулом бубнов, ревом труб
Был заглушен предсмертный вопль детей,
Влекомых на его алтарь, в огонь.

В Библии отмечается факт человеческих жертвоприношений Молоху, но сам ритуал не описан. В более поздней литературе рассказывается о принесении в жертву Молоху детей: их клали на распростертые железные руки идола с бычьей головой, который нагревался изнутри и дети сгорали.

Среди идолов были и египетские боги Озирис, Гор, Изида.


Некогда они
Египет суеверным волшебством
Чудовищным и чарами прельстили,
И заблуждающиеся жрецы,
Лишив людского образа своих
Богов бродячих, в облики зверей
Их воплотили.

Вот в Преисподней идет грандиозная работа. В ней


Отверженные Духи так легко
Соорудили в краткий час
Строение, которое с трудом,
Лишь поколенья смертных, за века
Осуществить способны! Под горой
Поставлены плавильни; к ним ведет
Сеть желобов с потоками огня
От озера. Иные мастера
Кидают в печи сотни грузных глыб,
Породу разделяют на сорта
И шихту плавят, удаляя шлак;
Другие роют на различный лад
Изложницы в земле, куда струей
Клокочущее золото бежит,
Заполнив полости литейных форм.

И не мудрено, что именно в Преисподней возникло золото, ибо здесь благоприятна почва для взращивания блестящего этого металла-яда.

Проходит время, и Сатана собирает в Аду своих сподвижников.


На царском троне, затмевавшем блеск
Сокровищниц Индийских и Ормузских
И расточительных восточных стран,
Что осыпали варварских владык
Алмазами и перлами, сидел
Всех выше – Сатана; он вознесен
На пагубную эту высоту
Заслугами своими; вновь обрел
Величие, воспрянув из глубин
Отчаянья; но ненавистный Дух,
Достигнутым гнушаясь, жаждет вновь
Сразиться с Небом; опыт позабыв
Печальный, дерзновенные мечты
Так возвещает: « – Божества Небес!
О, Власти и Господства! Ни одна
Тюрьма не может мощь навек замкнуть
Бессмертную! Пусть мы побеждены,
Низвергнуты, и все же Небеса
Утраченными почитать не должно,
И силы вековечные, восстав
Из этой бездны, явятся вдвойне
Увенчанными силой и грозней,
Чем до паденья, твердость обретут,
Повторного разгрома не страшась.
Наигорчейшей доле вечных мук
Кто позавидует? Где выгод нет
Желанных, там отсутствует раздор.
Никто не жаждет первенства в Аду,
Никто свои страданья не сочтет
Столь малыми, чтобы добиться больших
Из честолюбья; потому союз
Теснее наш, согласие прочней,
Надежней верность, чем на Небесах.
При этом перевесе мы вернем
Наследье наше, именно в беде
Рассчитывать мы вправе на успех,
Нас в счастье обманувший».

Державный царь Молох – сильнейший и свирепейший, поднялся и произнес:


«- Ополчась
Огнями Ада, яростью борьбы,
Неодолимо все проложим путь
К высоким башням Неба; обратим
В оружье грозное снаряды пыток:
Пусть на Его всесильный гром в ответ
Гремит Геенна! Против молний мы
На Ангелов Его низвергнем смрад
И черный пламень с той же силой; Божий
Престол зальем чудовищным огнем
И серой Пекла. Что же может быть
Прискорбней, чем утратив благодать,
Терпеть мученья, в бездне пресмыкаться,
Где неугасный пламень вечно жжет
Рабов безжалостного Палача?
А если Он замучит нас вконец,
Мы уничтожимся, исчезнем вовсе.
Чего тогда бояться? Почему
Мы жмемся и Тирана разъярить
Колеблемся? Свирепо нашу плоть
Эфирную Он обратил в ничто;
Но разве, перестав существовать,
Мы счастливей не будем? Разве впрок
Бессмертье истязаемым рабам?»

Сомневающиеся ответствуют:


«- Как бы ни стало злее, чем теперь!
Вот почему противимся мы равно
Открытой ли войне, иль потаенной.
Ни хитростью, ни силой – с ним ничем
Не совладать. Кто может обмануть
Всевидящее Око? И сейчас
Он, с высоты, провидит нас насквозь,
Над жалкими стремленьями смеясь,
Настолько всемогущий, чтоб разбить,
Противников, настолько же премудрый,
Чтоб замыслы рассеять хитрецов.
По-нашему, разумней нам сносить
Страданья нынешние, чем навлечь
Намного худшие. Неодолим
Нас тяготящий, горестный удел.
Так неизбежный Рок определил
И воля Одержавшего победу.
В страданьях и деяньях нам дана
Одна и та же мера; прав закон
Сие установивший. А, быть может, гнев
Противника высокого пройдет
Со временем; мы так удалены,
Что ежели Его не раздражать,
Оставит нас в покое, обойдясь
Теперешним возмездьем; жгучий жар,
Не раздуваемый Его дыханьем,
Пожалуй, ослабеет: наш состав
Эфирно-чистый переборет смрад
Тлетворный, или, с ним освоясь, мы
Зловония не будем ощущать.
Мы можем измениться, наконец,
Так приспособиться, что здешний жар
Для нас безвредным станет и легко
Переносимым, без малейших мук.
Минует ужас нынешний, и тьма
Когда-нибудь рассеется! Никто
Не ведает: какие судьбы нам,
Какие перемены и надежды
Течение грядущих дней сулит.
Прискорбна участь наша, но еще
Не самая печальная; почесть
Ее счастливой можно, и она
Не станет горше, если на себя
Мы сами злейших бед не навлечем».

Так были предложены некоторыми покорившимися узниками Ада трусливый застой и постыдное бездействие.

Тут взял слово Маммон и сказал:


«- Успех возможен, лишь когда Судьбой
Извечной будет править шаткий Случай,
А Хаос – их великий спор судить.
Предположим, что Царь Небес,
Смягчась, помилованье даровав,
Заставит нас вторично присягнуть
Ему в покорстве, — как же мы стоять
Униженные будем перед Ним
И прославлять Закон Его и Трон,
Его Божественности петь хвалы,
Притворно аллилуить, подчиняясь
Насилию, завистливо смотреть,
Как властно восседает наш Монарх
На Троне, и душистые цветы
С амброзией пред Алтарем его
Благоухают, — наши подношенья
Холопские! И в этом – наша честь
На Небе и блаженство: вечный срок
Владыке ненавистному служить.
Нет худшей доли! Так зачем желать
Того, чего нам силой не достичь,
А как подачку – сами не возьмем?
Зачем позолоченной кабалы
Нам добиваться – даже в Небесах?
В себе поищем блага. Станем жить
По-своему и для самих себя
Привольно, независимо, — пускай
В глубинах Преисподней. Никому
Отсчета не давая, предпочтем
Свободы бремя – легкому ярму
Прикрашенного раболепства. Здесь
Воистину возвысимся, творя
Великое из малого. Мы вред
На пользу обернем; из бед и зол
Составим счастье. Муки отстрадав,
Преодолеем кару, и в Аду
При помощи терпенья и труда
К покою, к благоденствию придем».

Вельзевул обвел властным взором зал и начал свою речь:


«- Сыны эфира! Или мы должны
Лишиться наших званий и наречь
Себя Князьями Ада? Видно, так.
Нельзя ли что полегче предпринять?
Есть место некое, есть мир другой,
Счастливое жилище существа,
Прозваньем – Человек; он должен быть
Примерно в это время сотворен
И сходен с нами, хоть не столь могуч
И совершенен. Может новый мир
Находится на крайнем рубеже
Владений царских и его охрана
Поручена насильникам самим.
Здесь, может быть, удастся учинить
Нам кое-что и завладеть
Им нераздельно, жителей изгнав
Бессильных, как с небес изгнали нас.
Подумайте: не стоит ли дерзнуть
Попыткой, нежели коснеть во тьме
И призрачные царства утверждать!»

Так Вельзевул стал никем иным, как зачинателем Зла, предложивший


В зачатке погубить весь род людской,
Смешать и Ад и Землю воедино,
И славу Вседержителя попрать.

С дерзким планом Вельзевула согласились все и стали решать, кого отправить разведывать новосозданный земной мир,


Какой смельчак
Стопой скитальческой измерит бездну
Неизмеримую, отыщет путь
В пространстве, без начала и конца,
В тьме осязаемой? Кого из них
Над пропастью вселенской удержать
Возмогут неустанные крыла,
И взмах за взмахом, продолжая лет,
В счастливый край гонца перенесут?

Ведь чтобы туда добраться, нужно преодолеть непреодолимое.


Врата из адаманта наверху
Надежно замкнуты и раскалены,
И всякий выход ими прегражден.
Тому, кто миновал бы их, грозит
Ночь невещественная, пустота
Зияющая; бездна, где смельчак
Решившийся пучину пересечь,
Исчезнуть может вовсе, без следа.

Тут сам Сатана решается пуститься в путь, справедливо заметив, что чем выше стоит Властитель, тем опаснее на его долю выпадают испытания. Сподвижники


Почтительно склонясь пред Сатаной,
В нем Бога примечают, прировняв
Царю Небес; благодаря за то,
Что он собою жертвовать готов
Для блага общего.

И вот Сатана полетел к вратам Геенны огненной, достигает пределов страшного свода девятистворных врат и видит


По обе стороны – два существа,
Два чудища огромные; одно –
До пояса – прекрасная жена,
От пояса же книзу – как змея,
Чье жало точит смертоносный яд;
Извивы омерзительных колец,
Громадных, грузных, — в скользкой чешуе.
Вкруг чресел скачет свора адских псов;
Их пасти Церберские широко
Разинуты; невыносимый лай
Терзает слух. Но если псов спугнуть,
Они в утробу чудища ползут
И в чреве скрывшись, продолжают выть,
И лаять, и пронзительно визжать.
Второе существо, — когда назвать
Возможно так бесформенное нечто,
Тенеподобный призрак; ни лица,
Ни членов у него не различить;
Он глубочайшей ночи был черней,
Как десять фурий злобен, словно Ад,
Неумолим и мощно потрясал
Огромным, устрашающим копьем.

Тенеподобный призрак и Сатана готовы сразиться,


Вот-вот произойдет
Событие неслыханное! Ад
Поколебался бы из края в край;
Но полуженщина, полузмея,
Что ключ от врат хранила роковой,
Рванулась между ними, возопив:


« – Зачем, отец, десницу ты занес
На собственного сына? Что за гнев
Тебя, о сын, безумно побудил
Избрать мишенью голову отца
Для дрота смертоносного? Тому, кто с вышины
Смеется над готовностью раба,
Под видом правосудья исполнять
Веления свирепости Его,
Которая погубит вас двоих!»

Сатана изумился от услышанного и вопросил:


« — Почему ты меня зовешь отцом,
А эту демонскую тварь
Мне в сыновья навязываешь? Я
Тебя не знаю. Не видал досель
Уродов, мерзостней обеих вас!»

Привратница Геенны возразила:


« – Ты разве позабыл меня? Кажусь
Я нынче отвратительной тебе?
А ведь прекрасной ты меня считал,
Когда в кругу сообщников твоих. –
Мятежных Серафимов, — взор померк
Внезапно твой, мучительная боль
Тебя пронзила, ты лишился чувств,
И пламенем объятое чело,
Свет излучая, слева широко
Разверзлось, и подобная отцу
Обличьем и сиянием, из главы
Твоей, блистая дивной красотой
Небесною, во всем вооруженье
Возникла я богиней. Изумясь
В испуге отвернулась от меня
Спервоначалу Ангельская рать
И нарекла мне имя: Грех. Ты всех чаще
Заглядывался на меня, признав
Своим подобьем верным, и, горя
Желаньем страстным, втайне разделял
Со мною наслаждения любви.
Я зачала и ощутила плод,
Растущий в чреве. Между тем война
На Небе вспыхнула, преобразив
Долины благодатные в поля
Побоищ. Вниз, впучину тьмы, с небесной вышины
Низвергли вас; я пала заодно.
Мне этот ключ вручили, приказав
Хранить сии Врата, дабы никто
Не мог отсюда выйти до поры,
Пока я их сама не отомкну.
Но, сидя на пороге, размышлять
Недолго одинокой мне пришлось:
В моей утробе оплодотворенной,
Разросшейся, почувствовала я
Мучительные корчи, боль потуг
Родильных; мерзкий плод, потомок твой,
Стремительно из чрева проложил
Кровавый путь наружу, сквозь нутро,
Меня палящей пыткой исказив
И ужасом – от пояса до пят.
А он, мое отродье, лютый враг,
Едва покинув лоно, вмиг занес
Убийственный, неотвратимый дрот.
Я прочь бежала, восклицая: «Смерть!
При этом слове страшном вздрогнул Ад,
И тяжким вздохом отозвался гул
По всем пещерам и ущельям: Смерть!
Я мчалась, он испуганную мать
Настиг, в объятья мощно заключив,
Познал насильно. Эти псы – плоды
Преступного соития. Гляди!
Страшилища вокруг меня рычат
И лают непрестанно: каждый час
Должна их зачинать я и рожать
Себе на муку вечную; они,
Голодные, в мою утробу вновь
Вползают, завывая, и грызут
Мое нутро, что пищей служит им».


Она умолкла. Хитрый Враг, смекнув,
Он нежно молвил: « – Дорогая дочь,
Поскольку ты зовешь меня отцом
И предъявляешь сына своего прекрасного —
Залог взаимных нег, которые с тобою
В Небесах делили мы. Печально вспоминать…
Прибыл я к вам, поверь,
Не как противник, но как лучший друг,
Чтоб вызволить из мрачной бездны бед
Обеих вас и всех союзных Духов».

Чудовища восхитились словами Сатаны и широко открыли ему Врата.


Вот, наконец, он, крылья распустив
Подобно корабельным парусам,
От почвы оттолкнулся и взлетел
С клубами чадными, и много лиг
Преодолел отважно, оседлав
Летучий дым.
С трудом, упорно Сатана летел,
Одолевал упорно и с трудом
Препятствия; когда их превозмог,
То с помощью его произошло
Паденье Человека, — страшный путь
Преобразился дивно: Грех и Смерть,
Вослед, с произволения Небес,
Над бездною широкую стезю
Немедля проторили.
По той стезе шныряют Духи Зла
Вперед-назад, чтоб соблазнять людей
И их карать нещадно.

А в это время восседая на Престоле своем,


Творец на Землю взоры преклонил
И наших прародителей чету
Вдали узрел, — единственных людей,
В ту пору населявших Райский сад,
Вкушавших там бессмертные плоды
Любви непревзойденной, несравненной
И непрерывно длящихся утех
В отрадном одиночестве.

Затем Бог неожиданно увидел Сатану.


Меж башнями Небес и царством Ночи
Парил скиталец в сумрачной среде,
Усталые крыла сложить стремясь,
Дабы нетерпеливою пятой
На почву мира нового ступить.

Провидчески промолвил Сыну Бог:


« — Мой Сын Единородный! Убедись
В свирепом рвенье Нашего Врага.
Ни предписанья строгие Мои,
Ни все преграды Ада, ни цепей
Железо, ни бездонная пучина
Его не удержали. И теперь
В пределах света он летит, вблизи
Небес, к недавно созданной Земле.
Он Человека силой погубить
Замыслил, или хуже – соблазнить,
Употребив коварство и обман.
И соблазнит. Беспечно и легко,
Поддавшись лживой лести, Человек
Не соблюдет единый мой запрет,
Единый послушания залог,
И со своим потомством совокупно
Изменчивым – падет. По чьей вине?
Ужели не по собственной? В удел
Я все неблагодарному отвел,
Чем он владеть способен; Я благим его
И чистым сделал; волю дал
Свободно Зло отвергнуть или пасть.
Таков закон для сотворенных Мной,
А преступить иль устоять от них зависит».

Сын Бога Иисус Христос понимает, что Божественное правосудие и премудрость безупречны, ибо Человеку дарована свобода выбора, свобода воли, и он вполне способен противостоять искушению.


Пока творец глаголил, аромат
Амброзии овеял Небеса,
Сладчайшим счастьем новым упоив
Блаженных Духов избранных; но Сын
Был славой несравненной озарен;
Вся суть Отца отобразилась в Нем.
Святое состраданье лик Его
Являл, неистощимую любовь
И милость беспредельную; излил
Он чувства эти, обратясь к Отцу:


« — Возможно ли, чтоб Человек погиб,
Юнейшая из тварей, младший сын
Любимый Твой, хотя бы даже он
Обманом соблазненный, согрешил
В безумии своем? О, Ты далек,
Далек от этой мысли, мой Отец!
Ты всех своих созданий судия
Непогрешимый, праведный; ужель
Дозволишь Ты Врагу осуществить
Его стремленья, обратить в ничто
Твой Промысел благой, а силы Зла
Победно разнуздать? Неужто Враг
Пускай для горшей кары, но гордясь
Отмщеньем, увлекая заодно
Весь род людской, который он растлит
Он ввергнет в бездну Адскую. Неужто
Из-за него Ты уничтожишь Сам
Созданье, сотворенное Тобой
Для славы Собственной? Такой исход
Сомненью бы кощунственно подверг
Величие и благость Божества
И предал бы хуле неотвратимой!»


« — О, Сын! – Господь ответствовал. – Души
Моей отрада, отпрыск недр Моих!
Единый Ты – Моя Премудрость, Мощь
Творящая и Слово! Глубину
Моих решений вечных Ты постиг
И выразил: погибнет Человек
Не до конца. Желающий спастись
Спасение обрящет, но отнюдь
Не волей собственной, но лишь Моим
Даруемым свободно милосердьем.
Жестоко истощенные в плену
Греха, среди разнузданных страстей,
Людские силы жалкие опять
Восставлю Я, да, подкрепленный Мной,
Он со смертельным встретится Врагом
На равных основаньях, да поймет,
Мной подкрепленный, что ослаблен он,
Ослушник павший, что обязан Мне
Спасением – иному никому!
Я милостью особой удостою
Избранников немногих; таково
Мое соизволенье. Остальных
Не перестану обличать в грехах,
Дабы разгневанное Божество
Просили о прощении, пока
Еще не поздно, и Господь благой
Их милосердно призывает. Мрак
Людских умов я просветлю, мягчу
Сердца их каменные, побудив
Раскаяться, покорствовать, молить.
К раскаянью, покорству и мольбам
Чистосердечным Я не буду глух
И слеп. Я в души Совесть им вселю, —
Вождя и Судию. Кто внемлет ей,
От света к свету следуя, стремясь
К заветной цели, тот себя спасет.
Но презирающий долготерпенье
Создателя и пренебрегший Днем
Прощения – не будет пощажен.
Пускай ожесточенные сердца
Ожесточатся пуще, слепота
Усугубится, дабы глубже пал
Ослушник, спотыкаясь. Лишь таким
Прощения не будет.

Бог Отец рассказывает Иисусу что произойдет в дальнейшем, приоткрывает ему глаза: «Человек оскорбил величие Божие, посягнув присвоить себе божественность, вкусив плод с дерева Добра и Зла, а посему осужден со всем своим потомством на смерть и должен умереть». Но Бог изъясняет намерение помиловать Человека, павшего не по причине прирожденной злобности, как Сатана, но, будучи соблазненным им, и взывает к Духам Света:


« — Найдется ль между Вами Тот,
Достойный, кто бы захотел
Себя с охотой в жертву принести
Суровому закону: смерть за смерть.
Ответьте, Силы горние: любовь
Найдется ли такая? Кто из Вас
Решится тленным стать, чтоб смертный грех
Омыть людской? Кто праведный спасет
Неправедного? Есть ли в Небесах
Столь всеобъемлющее состраданье?»


Он вопросил, но Эмпирей молчал.
Небесный хор немотствовал. Никто
За Человека выступить не смел,
Тем более – вину его принять
Смертельную, возмездие навлечь
На собственную голову. И так,
Неискупленным должен род людской,
На Ад и Смерть сурово осужденный
Погибнуть, но предстательство Свое
Сын Божий, воплощенье полноты
Любви Божественной, — возобновил:


« – Предлагаю жизнь за жизнь. Человеком
Меня сочти; я, из любви к нему,
Твое покину лоно; отрешусь
От славы, разделяемой с Тобой,
И за него умру охотно. Пусть
Смерть истощит неистовство во мне.
Недолгий срок пробуду я в ярме
Ее угрюмой власти. Ты мне дал
Жизнь вечную; в тебе я вечно жив
И, Смерти подчинившись, ей отдам
Лишь смертное во мне. Когда же долг
Я уплачу, Ты в мерзостном гробу
Меня поживой Смерти не оставишь,
Мой чистый дух истленью не предашь.
Победно я воскресну, покорив
Смерть – покорительницу, отниму
Добычу у нее, которой так
Она гордилась. Смерть во прах
Повергнется, а я плененный Ад
С триумфом повлеку через простор
Воздушный, силам адским вопреки,
И властелинов мрака предъявлю
Тебе в цепях. Возрадовавшись, Ты
С улыбкой на меня с небес воззришь.
Я уничтожу всех моих врагов,
Последней – Смерть, и труп ее заполнит
Могилу. Окруженный сонмом душ,
Спасенных мной, на Небо я вернусь,
Где долгий срок отсутствовал, и вновь
Увижу, Отче, твой безгневный лик,
Не помраченный боле. Гнев навек
Исчезнет; воцарится близ Тебя
Одно лишь совершенное блаженство!»


Все Небо изумилось, дивный смысл
И цель происходящего постичь
Не в силах, но Господь провозгласил:


« — О, Ты, единый здесь и на Земле,
Возмездие готовый отвести
От грешников и мир восстановить!
Моя утеха! Ведомо Тебе,
Сколь Мне созданья дороги Мои,
Средь них – особо дорог Человек,
Последним сотворенный. Для него
С Тобой расстанусь, от Моей десницы
И от груди на время отрешу
Тебя, дабы спасти погибший род.
Лишь Ты его способен искупить.
Поэтому, Свою соединив
Природу с естеством людским, живи
Среди людей, как смертный Человек.
Чудесно Девой будешь Ты рожден
В урочный срок. Принадлежа к сынам
Адамовым, возглавишь род людской,
Погубленный Адамом, заменив
Ослушника – собой. Ты возродишь,
Как новый корень, тех, кому спастись
Еще возможно; вне тебя же – нет
Спасения.

Сын Божий — Сын Человеческий – Миропомазанник — вселенский Царь — восхваляет Отца за милость к Человеку.


Тут прогремел
Ликующий, тысячезвучный клич
Средь Ангельского сонма. Стройный хор
Несметных, сладкопевных голосов
Восторженной «осанной» огласил
Весь Эмпирей.

Вот так, совершенно неожиданно, представляет Джон Мильтон историю спасения человечества. Его Иисус Христос – это не послушное орудие в руках Создателя, которое по Его воле рождается на земле и подвергается распятию – «Чашу эту мимо пронеси!», — а сам, собственной волей решающий свою судьбу Сын Бога. Для поэта, для столь религиозного поэта как Мильтон, такая метаморфоза совершенно естественна. Ведь Мильтон и свобода воли – две вещи нераздельные. Свобода воли – стержень его жизни. Ведь это он предложил свободу в выборе супруга, свободу слова, свободу в выборе правителя, потому-то он же и предложил свободу выбора бога – пожертвовать собой ради того, чтобы открыть врата Рая для человека или отказаться от этого. Бог выбрал путь жертвы. Выбрал сам. Она не была ему навязана.

Но вернемся к тексту поэмы. Вот Сатана достигает Небесных Врат, потом направляет свой полет к шару Солнца, где встречает Уриила, правителя этой планеты, преображается в младшего Ангела и притворно уверяет его в своем горячем стремлении увидеть новосозданный мир и Человека, поселенного на нем Создателем.

Уриил верит словам Сатаны, ибо


притворство разгадать
Ни Ангелам, ни людям не дано;
Из прочих зол единое оно
Блуждает по Земле и, кроме Бога,
По попущенью Господа, никем
Не зримо; Мудрость бодрствует порой,
Но дремлет Подозренье на часах
У врат ее, передоверив пост
Наивности; незримое же Зло
Сокрыто от невинной Доброты.
Так был правитель Солнца Уриил
Обманут, хоть считался в Небесах
Из Духов – самым зорким.

Обманутый, он выдает Сатане тайну местонахождения человека. Сатана мчится в Эдем, где собирается осуществить дерзновенное предприятие против бога и людей: искусить Человека невинного, слабого, выместить на нем обиду за разгром восстания и ссылку в Ад. Сатана возложил это гнусное дело сам себе на свои собственные плечи.


В его груди
Мятежный страшный замысел, созрев,
Теперь бушует яростно, подстать
Машине адской, что, взорвав заряд,
Назад отпрядывает на себя.
Сомнения и страх язвят Врага
Смятенного; клокочет Ад в душе,
С ним разлученный; Ад вокруг него
И Ад внутри; злодею не уйти
От Ада, как нельзя с самим собой
Расстаться. Пробудила Совесть вновь
Бывалое отчаянье в груди
И горькое сознанье: кем он был
На Небесах, и кем он стал теперь.
Каким гораздо худшим станет впредь.

Сатана осознает, что все Добро Создателя лишь Зло в нем взрастило и вероломство разожгло.

Архивраг Человека после долгих дум, сказал, вздохнув:


« — Увы! Покорность – вот единый путь,
А этого мне гордость не велит
Произнести и стыд перед лицом
Соратников, оставшихся в Аду,
Которых соблазнил я, обещав
Отнюдь не покориться – покорить
Всемощного. О горе, горе мне! Они
Не знают, сколь я каюсь в похвальбе
Кичливой, что за пытки я терплю,
На троне Адском княжеский почет
Приемля! Чем я выше вознесен
Короною и скипетром – падение
Мое тем глубже. Я превосхожу
Других, — лишь только мукой без границ.
Как Он далек от мысли мир мне даровать,
Настолько же, насколько я далек
От унизительной мольбы о мире.
Итак, надежды нет. Он вместо нас,
Низвергнутых, презренных, сотворил
Себе утеху новую – людей
И создал Землю ради них. Прощай,
Надежда! Заодно прощай и страх,
Прощай раскаянье, прощай Добро!
Отныне, Зло, моим ты благом станешь,
С Царем Небес благодаря тебе
Я разделяю власть, а, может быть,
Я больше половины захвачу
Его владений! Новозданный мир,
И Человек узнают это вскоре!»

С этой мыслью Сатана минует Райскую ограду и в облике морского ворона опускается на макушку Древа познания – высочайшего в Райском саду.


Всех выше – Древо жизни, сплошь в плодах,
Амброзией благоухавших; впрямь –
Растительное золото! И рядом
Соседствовало с жизнью наша смерть –
Познанья древо; дорогой ценой
Купили все познание Добра,
С Добром одновременно Зло познав.

Здесь, в Райском саду простерся


пышный зал
Природный, где уступами ряды
Тенистых крон вставали друг за другом,
Образовав амфитеатр лесной,
Исполненный величия; над ним
Господствовал зеленый Райский вал;
Наш Праотец оттуда, с вышины,
Осматривал окружные края
Обширные, простертые внизу.
И чудно хороша
Была та местность! Воздух, что ни шаг
Все чище становилась и дышал
Врагу навстречу ликованьем вешним,
Способным все печали исцелить,
За исключеньем лишь одного
Отчаянья… Игрою нежных крыл
Душистые Зефиры аромат
Струили бальзамический.


Здесь, восклицая «Аллилуйя!», пел
В Небесной выси Эмпирейский хор:


« — Трикратно осчастливлен Человек
И все его сыны, которых Бог
По Своему подобью сотворил
И образу, и высоко вознес,
Жильем назначил Землю им; от них
Лишь почитанья требуя, владеть
Дозволил всеми тварями воды,
Земли и воздуха, и множить род
Святых и праведных господних слуг.
Блаженны люди, трижды осознав,
Свое блаженство, в правде утвердясь!»

И вот Сатана впервые созерцает Адама и Еву, удивляется прекрасной внешности и счастливому состоянию людей, но не изменяет решения погубить Прародителей. Сатана увидел


У мужа властный взгляд,
Прекрасное, высокое чело
О первенстве бесспорном говорило
Адама. У жены
Густых волос рассыпанные пряди
Окутывали ризой золотой
Точеный стан.
Они не прикрывали тайных мест
Своих; бесстыжий стыд, греховный срам,
Чернящая дела Природы честь
Бесчестная, — их не было еще,
Детей порока, людям столько бед
Принесших лицемерной суетой
Под видом непорочности и нас
Лишивших величайших в мире благ –
Невинности и чистой простоты.
Чета ходила наго, не таясь
Творца и Ангелов, не мысля в том
Дурного; шли вдвоем, рука в руке.
Такой пригожей пары, с тех времен
До наших дней, — любовь не сочетала.

Сатана увидел, как Адам и Ева любовно ухаживают за райским садом.


Легкий труд в саду
Супругов лишь настолько утомлял,
Чтоб нега отдыха была для них
Приятнее, чтоб слаще был Зефир
Живительный, и пища и питье
Желаннее. За вечерей плоды
Они вкушали, дивные, с ветвей
Услужливо склоненных, возлежа
На пуховой траве среди цветов.


А Сатана, как прежде, все глядел
Ошеломленный; наконец, едва
Собой владея, скорбно произнес:


« — О, Ад! Что видит мой унылый взор!
Блаженный край иными населен
Созданьями, из праха, может быть,
Рожденными; не Духами, хотя
Немногим отличаются они
От светлых Духов Неба».

Не чаяла прелестная чета грозящие ей перемены, не знала, что вскоре отлетят утехи и бедственная скорбь охватит их.

А Сатана продолжал скорбно пророчить:


« — Широчайшие врата
Геенна распахнет; князей
Своих навстречу вышлет. Вдоволь там
Простора, чтоб вольготно разместить
Всех ихних отпрысков; не то что здесь,
В пределах Рая тесных. Если Ад
Не столь хорош – пеняйте на Того,
Кто приневолил выместить на вас,
Невинных, мой позор, в котором Он
Виновен. Пусть растрогала меня
Беспомощная ваша чистота, —
А тронут я взаправду, — но велят
Общественно благо, честь и долг
Правителя расширить рубежи
Империи, осуществляя месть,
И, миром этим новым завладев,
Такое совершить, что и меня,
Хоть проклят я, приводит в содроганье».

И тут из подслушанной беседы Адама и Евы Сатана узнает, что им под страхом смерти запрещено вкушать от плодов Древа познания.

Враг человеческий недоумевает:


« — Нелепый, подозрительный запрет!
Зачем ревниво запретил Господь
Познанье людям? Разве может быть
Познанье преступленьем или смерть
В себе таить? Неужто жизнь людей
Зависит от неведенья? Ужель
Неведенье – единственный залог
Покорности и веры и на нем
Блаженство их основано? Какой
Отличный способ им наверняка
Погибель уготовить! Разожгу
В них жажду знанья. Научу презреть
Завистливый закон, который Бог
Предначертал для униженья тех,
Кого познанье бы могло сравнять
С богами. К чести этой устремясь,
Вкусив, они умрут».

Так на запрете вкушать плоды с Древа Познания Сатана строит свой план искушения, он хочет склонить непорочную чету откушать эти самые запретные плоды. Чтобы подобраться к спящим Прародителям, Сатана принял образ жабы, и


в жабьем виде дьявольски стремясь
К сокрытому приникнуть средоточью
Воображенья Евы, чтоб мечты
Обманные предательски разжечь,
Соблазны лживых снов и льстивых грез,
И вдунутой отравой загрязнить
Флюиды жизненные, что восходят
От крови чистой, как восходит пар
Легчайший от дыхания ручья
Прозрачного, и растворить в душе
Праматери броженье смутных дум,
Досаду, недовольство, непокой –
Источник целей тщетных и надежд, —
И страсти необузданные – плод
Надменных помыслов, что порождают
Безумье гордости.

Тут Ангелы неожиданно обнаруживают Сатану, соблазняющего Еву во сне, и тот поспешно покидает Рай, дабы спастись.

Утром Ева рассказывает Адаму свой тревожный сон:


« — Восстала я и очутилась вдруг
У Древа запрещенного Познанья.
Оно прекраснее, чем наяву
Казалось, я смотрела на него
Дивясь, и вижу: рядом с ним стоит
Крылатый некто, жителям Небес
Подобный, нам являвшийся не раз;
Амброзия сочилась, как роса
С его кудрей; на Древо он глядел
И говорил: « – О, дивное растенье,
Плодами отягченное! Ужель
Никем не будешь ты облегчено
И не вкусит ни Бог, ни Человек
От сладости твоей? Ужель познанье
Столь гнусно? Кто усладу запретить
Способен? Только Зависть. Налагай
Запрет – кто хочет; я не отступлюсь
От благ твоих; иначе бы зачем
Ты здесь росло?» – Сказав, он плод сорвал
Бесстрашно и вкусил. От наглых слов
И наглого поступка обмерла
В испуге я, но он вскричал: « – О, плод,
Волшебный, сладостный сам по себе,
Но сорванный, запрету вопреки,
Вдвойне сладчайший! Возбраненный здесь,
Ты, верно, предназначен для богов,
Но мог бы и людей обожествить.
А почему богами им не стать?
Чем благо уделяется щедрей,
Тем больше множится. Не бедняком
Дающий будет, но себе хвалу
Стяжает вящую. Так подойди,
Сияющее ангельской красой
Блаженное созданье! Причастись
И ты со мной! Счастливая теперь,
Ты можешь быть счастливей во сто крат,
Хоть не прибавишь новых совершенств.
Вкуси! В кругу богов – богиней стань,
Землей не скованная, воспари,
Нам уподобясь, взвейся в небеса,
Которых ты достойна, и взгляни
На жизнь божеств, — ты так же заживешь!»

Так низверженный с Небес соблазнял невинную Еву во сне к падению, чтобы и она лишилась блаженства. Огорченный же Адам, как мог, утешал свою дорогую подругу.

Обойдя вокруг Землю, Сатана вновь проникает в Рай с коварной целью.


Он, стелющийся по низам,
Окутан испареньями ночных
Туманов, полз среди сухих
И влажных дебрей, поиски ведя
Полуночные, там, где полагал
Всенепременно Змия обрести;
И впрямь нашел.
Диавол в пасть проник его и, овладев
Его инстинктом грубым, что в мозгу
Иль в сердце обретается, ему,
Сна не нарушив, придал мощь ума
И стал в змеиной пасти утра ждать.

Утром, увидев Еву вблизи, Сатана изумился. Она


Телосложеньем Ангелу под стать
Небесному, но женственней, милей,
Невинностью изящною, любым
Движением, она смиряла в нем
Ожесточенье, мягко побудив
Свирепость лютых замыслов ослабить.
Зло на мгновенье словно отреклось
От собственного Зла, и Сатана,
Ошеломленный, стал на время добр,
Забыв лукавство, зависть, месть, вражду
И ненависть. Но Ад в его груди,
Неугасимый даже в Небесах,
Блаженство это отнял.

И Сатана начал обольщать, льстиво восхвалять Еву, превознося ее над всеми прочими созданиями:


« – Блистательная Ева! Госпожа
Прекраснейшего мира! Сегодня Человек
Один – единственный тобой пленен;
Всего один, — когда в кругу богов
Богиней равной ты могла бы стать».

Ева дивится дару речи Змия и вопрошает: как он научился молвить и разуметь? Змий ответствовал, что вкусил от плода одного из райских деревьев и обрел речь и разумение, которых был прежде лишен, а его ум возвысился и просветился. Узнав же, на каком древе растут столь чудесные плоды, Ева отказывается пробовать их.

Сатана ее убеждает:


На меня взгляни:
Я прикоснулся, я вкусил – и жив.
Мой жребий твари превзойти дерзнув,
Я жизни совершеннейшей достиг,
Чем та, что мне дана была судьбой.
Ужели от людей утаено
Открытое скоту? Ужели Бог
За столь поступок малый распалит
Свой гнев и не похвалит ли верней
Отвагу и решительность, которых
Угроза смерти, — что бы эта смерть
Ни означала, — не смогла отвлечь
От обретенья высшего из благ –
Познания Добра и Зла? Добро! –
Познать его так справедливо! Зло! –
Коль есть оно, зачем же не познать,
Дабы избегнуть легче? Вас Господь
По справедливости карать не может,
А ежели Господь несправедлив,
То Он не Бог, и ждать не в праве Он
Покорности и страха.

В своих словах Сатана вскрывает одно из главных противоречий Библии – запрет познания для человека того, что есть Добро и что есть Зло. Это дало возможность романтикам Уильяму Блейку и Перси Шелли увидеть истинного героя в образе Сатаны. Более того, литературным прародителем мильтоновского Сатаны можно было бы назвать Прометея.

Анатоль Франс в своей повести «Восстание ангелов» представил Люцифера, низверженного в Ад, именно в образе Прометея, который дал людям огонь и научил их ремеслам. Писатель нарисовал яркую картину противостояния между жестоким Иегове и непокорным ангелом Люцифером, сплотившим под знамена непримиримой непокорности своих собратьев с белоснежными крыльями. Анатоль Франс в смелой религиозной сатире, ниспровергая ложные святыни, изобразил Иегову, как тупого, жестокого и ограниченного деспота-демурга.

Праматерь Ева в Змие увидела положительного героя, поверила его логическим доводам.


И дерзкую к плоду
Простерла руку в злополучный час;
Вот сорвала! Вкусила! И Земля
От раны дрогнула, и тяжкий вздох,
Из глубины своих первооснов
И всем своим составам издала
Природа, скорбно ознаменовав,
Что все погибло. Виноватый Змий
Исчезнул в зарослях. Его уход
Был незамечен; Ева целиком
Вкушенью предалась, в других плодах,
Не находила сладости она
Подобной.

Потом подумала:


«Как я явлюсь к Адаму? Расскажу
О перемене? Стану ли я с ним
Делить мое блаженство или нет?
Не лучше ль преимуществом познанья
Одной владеть и возместить изъян,
Присущий женщине, чтоб закрепить
Любовь Адама и сравняться с ним,
А может, кое в чем и превзойти?
Не зареклась бы! Низший никогда
Свободным не бывает! Хорошо,
Чтоб так сбылось! Но если видел Бог,
И я умру, исчезну, и меня
Не станет, и Адам найдет жену
Другую, наслаждаться будет впредь
С другою Евой, я же – истреблюсь?
Смертельна эта мысль! Нет, решено!
Адам со мною должен разделить
И счастье и беду. Столь горячо
Его люблю, что рада всем смертям,
Но вместе с ним. Жизнь без него – не жизнь!»

И вот Ева приносит своему супругу плод с Древа Познания и предлагает ему тоже вкусить от него. Адам потрясен.


« — Прекраснейшее в мире существо,
Последнее создание Творца,
И лучшее! В тебе воплощены
Вся красота, любовь и доброта,
Божественная святость, совершенство,
Пленяющее зрение и мысль!
Как ты погибла! Как погибла ты
Внезапно! И я погиб с тобою заодно.
Да, я решил с тобою умереть!
Как без тебя мне жить? Как позабыть
Беседы наши нежные, любовь,
Что сладко так соединяла нас,
И в диких этих дебрях одному
Скитаться? Ты – от плоти – плоть,
От кости кость моя, и наш удел
Нерасторжим – в блаженстве и беде!»

Адаму Ева молвила в ответ:


« — О, славный искус редкостной любви!
Я чувствую совсем иной исход –
Отнюдь не смерть: удвоенную жизнь,
Взор проясненный, множество надежд
И новых наслаждений, дивный вкус,
Столь тонкий, что приятное досель
Мне пресным представляется теперь
И грубым. По примеру моему
Вкуси, Адам, свободно и развей
На все четыре ветра смертный страх!»


Сказав, она супруга обняла,
От счастья нежно плача, в торжестве
Сознания любви, столь благородной,
Готовой для возлюбленной стерпеть
Господень гнев и смерть; она
Дает ему в награду щедрою рукой
Плод – прелестный и заманчивый; не вняв
Рассудку, не колеблясь, он вкусил.
Не будучи обманутым, он знал,
Что делает, но преступил запрет,
Очарованьем женским покорен.


Земные недра содрогнулись вновь
От муки, и Природа издала
Вторичный стон. Гром глухо прогремел,
Затмилось небо, капли тяжких слез
Угрюмо уронило с вышины,
Оплакав первородный, смертный грех.
Но ничего Адам не замечал,
Вкушая жадно; Ева, не страшась,
Повинность повторяла заодно,
Чтоб грех возможно больше усладить
Любовным соучастьем. Наконец,
Как одурманенные молодым
Вином, они безумно предались
Веселью; мнилось им, что обрели
Божественность, что, презирая Землю,
Вот-вот на мощных крыльях воспарят.
Но действие иное произвел
Обманный плод. Он плотские разжег
Желанья. Похотливо стал глядеть
Адам на Еву; алчно и она
Ответствовала. Сладострастный жар
Обоих обуял, и начал так
Адам к восторгам Еву наклонять:


« – Я вижу, много мы услад
Утратили, к чудесному плоду
Не прикасаясь; истинную сласть
Не знали мы досель. Когда настолько
Запретное приятно, — десяти
Дерев запретных, вместо одного,
Нам надо бы желать. Но поспешим!
Пристало нам, прекрасно подкрепясь,
Утехой завершить богатый пир.
С тех пор, как первый раз тебя узрел,
Исполненную всяких совершенств,
И в жены взял, ни разу красота
Твоя не распаляла так во мне
Желание тобою обладать
И насладиться. Краше, чем всегда,
Ты нынче – это Древа дивный дар!»


Подобное твердя, не упускал
Он взглядов и намеков любострастных,
Понятных ей. Зажглись ее глаза
Ответным заразительным огнем.
Он, без отпора, за руку повел
Ее на затененный бугорок,
Под сень ветвей, под кров густой листвы.
Фиалки чудные служили им
Цветочным ложем, — мягкое, как пух,
Прохладное земное лоно! Там
Они любви роскошно предались,
Всем наслажденьям плотским. Их невинность вмиг
Исчезла, что, подобно пелене,
Хранила их от пониманья Зла;
Взаимное доверье, правда, честь
Врожденные покинули чету
Виновную, покрытую теперь
Стыдом, что облачением срамным
Преступников лишь больше оголя. Но вот
Адам, хотя не менее жены
Смущенный, принужденно произнес:


« — Внемля, о Ева. Вот глаза прозрели наши,
Добро и Зло познали мы; Добро
Утратили, а Зло приобрели.
Тлетворен плод познанья, если суть
Познанья в этом; мы обнажены,
Утратив честь, наивность, чистоту
И верность, — все, что украшало нас,
А нынче мрачно и осквернено.
На лицах наших – похоти печать,
Обильно зло рождающей и стыд, —
Последнее из нечестивых зол.
Уверься в первом – мы Добра лишились!
Как в доле этой жалкой заслонить
Нам друг от друга части наших тел,
Срамные, непристойные для глаз».

И Прародители людей прикрываются листьями деревьев. Затем они


Присели и заплакали. Ручьем
Не только слезы жгучие струились,
Но буря грозная у них в груди
Забушевала; ураган страстей,
Страсть, недоверье, ненависть, раздор
И гнев смятеньем обуяли дух, —
Еще недавно тишины приют
И мира, сотрясаемый теперь
Тревогой бурной. Грешную чету
Поработила похоть, несмотря
На низкую свою породу, власть
Над разумом верховным захватив.

Бог-Отец, узнав о случившемся, вопрошает к Сыну Своему:


« — Кого пошлю судьей? Тебя, Мой Сын
Соцарствующий, коему вручил
Я право суд вершить на Небесах,
Земле и в Преисподней. Усмотреть
Легко, что с Правосудьем пожелал
Я Милосердье сочетать, послав
Посредника и человеколюбца,
Согласного по доброй воле стать
Спасенья ради жертвою, при сем –
Спасителем на Землю снизойдя,
Вочеловечиться и воплотиться,
Чтоб Человека падшего судить!»

Сын Иисус Христос нисходит на Землю и призывает к себе наших Прародителей – Адама и Еву.


Ева нехотя плелась
Второй, — а ведь грешить спешила первой.
Чета была уныла, смущена;
Их взор уже любви не выражал
Ни к Богу, ни друг к другу, — только стыд,
Отчаянье, сознание вины,
Ожесточенье, ненависть, разлад,
Лукавство и досаду. Наконец
Молчавший в замешательстве Адам
Ответил кратко: « – Голос Твой в Раю
Я услыхал и убоялся, ибо
Я наг и скрылся!»

И вот произносится заслуженный приговор.


Он женщине решенье объявил:
Умножу умножая скорбь твою
В беременности; ты детей рожать
В болезни будешь; к мужу твоему
Влечение твое, и будет он
Господствовать всецело над тобой».
Адама он приговорил последним:
«За то, что дал жене своей, вкусив
От Древа, о котором Я запрет
Изрек, поведав: от него не ешь! –
В твоих деяньях проклята Земля;
Все дни твоей ты жизни станешь впредь
Питаться в скорби от нее; волчцы
И тернии она тебе взрастит,
И ты кормиться будешь полевой
Травой, и в поте твоего лица
Есть будешь хлеб, пока не отойдешь
Обратно в землю, из которой взят,
Ибо ты прах и обратишься в прах».

Таково было решение Небесного Судии. Мир стал иным: беспомощным, поживой Греха и Смерти. Теперь Ад — мерзостная юдоль бед, и здешний мир сочлись в единый материк, в единую империю.

Господь повелел:


« — Чтоб на Земле чередовались жар
Несносный и подобный же мороз;
Зима седая с севера на зов
Должна являться, с Юга – летний зной
Солнцестоянья.
Пред человеком твари с этих пор
С почтеньем не стоят, они стремглав
Бегут все прочь или ему во след
Косятся яростно».


В душе Адам
Горчайшую почувствовал беду
И, ввержен в бурный океан страстей,
Пытался облегченье тяжких мук
В печальных сетованьях обрести:


« — О, пагуба счастливца! Юный мир,
Преславный, неужели он исчез,
И я, венец недавней этой славы,
Былой счастливец, проклят, принужден
От Божества скрываться и бежать,
Чье лицезренье было искони
Моим блаженством высшим? Не прийму
Злосчастный жребий, горькую судьбу,
Когда б на этом исчерпалась казнь;
Я поделом наказан и стерплю
Заслуженную кару, но конца
Ей нет; все то, что выпью или съем,
Все то, что от моих родится чресл,
Подвержено проклятью. О, слова,
Столь сладко прозвучавшие: «Плодитесь
И множьтесь!» Нынче страшно им внимать!
Что множить и плодить мне суждено
Помимо новых на мою главу
Проклятий? Кто в грядущие века,
Терзаясь мною навлеченным злом,
Проклятье на меня не обратит,
Воскликнув: «Горе, Праотец, тебе,
Адам нечистый!» Отчего за грех
Одним свершенный, будет род людской,
Невинный, совокупно осужден?»

Так впервые первый человек задумался о том, как несправедлива круговая порука, когда за отца должны отвечать ни в чем не повинные его дети.

Адам продолжает рассуждать:


« — Что может от меня
Родиться, кроме с ног до головы
Растленных поколений, ум и воля
Которых, в непотребстве закоснев,
Не только станут грех мой повторять,
Но и к нему стремиться? Разве им
Возможно оправданье обрести
Пред ликом Господа? Но, перебрав
Сомненья все, я должен оправдать
Всевышнего, и сколько б я ни сплел
Уловок ложных, доводов пустых
И тщетных умствований, — все ведут
К воззренью твердому: виновник сам
Я первый и последний; корень зла
И порчи – лишь во мне; хула должна
Пасть на меня, — о, если бы и гнев
Сразил меня единого! Мечта
Безумная! Ты в силах ли снести
Безмерный груз, тяжеле всей Земли,
Вселенной всей, хотя б с своей женой
Прескверной, это бремя разделил?
Все, что тебя прельщает и страшит,
Надежду на прибежище равно
В зачатке губит. Не было и нет
Несчастнее тебя, и не сыскать
Ни в прошлом, ни в грядущем образца
Такой беды. Возмездьем и грехом
Ты уподоблен только Сатане.
О Совесть! В бездну ужаса и мук
Меня ты ввергла; я не нахожу
Исхода, падая все глубже, глубже! Я – прах
И отойду во прах. О, жданный миг,
Когда б ни грянул! Отчего же длань
Господня медлит казнь осуществить,
Назначенную в день Грехопаденья?
Почто живу я дольше, не пойму;
Почто, карая смертью, длит Господь
Мне жизнь и наказанье заодно
Неумирающее? Я готов
С восторгом встретить смерть и стать землей
Бесчувственной, в нее блаженно лечь,
Как в лоно материнское! Покой
Я там вкусил бы и сладчайший сон
Невозмутимый, и в моих ушах
Грозящий голос Божий, словно гром,
Не грохотал бы, страх бы не терзал
Прозреньем худших бедствий для меня
И для моих потомков. Лишь одним
Смущен: быть может, я не весь умру,
И чистое дыханье жизни, дух
Живой, который Бог в меня вдохнул,
Не будет уничтожен, наряду
С телесной оболочкой, и тогда
В могиле, а не то в ужасном месте
Другом – кто знает — вживе суждено
Мне умирать».

Адама терзает тот же вопрос, что терзал и шекспировского Гамлета: «Быть или не быть»:


« — Чудовищная мысль
Коль скоро истинна? Но почему?
Ведь грех дыханьем жизни совершен;
Так что же смертно, если не душа,
Причастная и жизни и греху,
Поскольку плоть – безжизненна, безгрешна?
Итак, умру я весь. Но этим пусть
Сомненья успокоятся. Постичь
Дальнейшее людской не в силах ум.
Бог бесконечен, но неужто месть
Господня бесконечна? Не таков
Приговоренный к смерти Человек.
Как может Бог обрушить вечный гнев
На тварь конечную, чье бытие
Смерть пресекает? Может ли Господь
Бессмертной сделать Смерть? Но этим Бог
В противоречье странное впадет,
Что невозможно даже для Творца,
И слабость означало бы скорей,
Чем всемогущество. Ужели Он
Изволит, ради мести, вознести
Конечное в казнимом Человеке
До бесконечного, чтоб утолить
Гнев ненасытный и продолжить казнь
Сверх меры. Ну а вдруг
Смерть – вовсе не единственный удар,
Все чувства отнимающий зараз,
Как думал я, — но мук безмерных ряд,
Что непременно множатся, растут;
Я их сегодня начал ощущать
В себе и вне себя, и эта боль
Продлится до скончания времен.
О горе! Страх, подобно грому, вновь
Мою незащищенную разит
Главу! Итак, навек воплощены
В единстве нераздельном – я и Смерть».


Так сам с собою, вслух роптал Адам
В глухой ночи, что боле не была
Целебной, кроткой, свежей, как досель,
До преслушанья; черный воздух в ней
Теперь царил, с туманом наряду
И наводящей трепет, влажной мглой,
Где Совести нечистой все вокруг
Казалось ужасающим вдвойне.
В отчаянье сидела в стороне
Понуро Ева; муки увидав
Адама, подошла к нему, стремясь
Утешной речью скорбь его смягчить;
Суровым взором он жену отверг:


« — Прочь с глаз моих, змея, —
Пристало так наречь, что ты в союз
Вступила с Гадом. Ненавистна ты
И лжива, словно Змий; недостает
Обличья лишь и цвета, чтоб, явив
Коварство скрытное, предостеречь
Сознанья прочие: не доверять
Твоей небесной внешности, дабы
Она, лукавство адское тая,
Сетями не опутала бы их. Я разгадать не смог,
Что это не душевные твои
Достоинства, но только внешний блеск,
Что ты – ребро, не боле, и к тому
Кривое от природы».


Он смолк и отвернулся. Но в слезах,
С развихренными прядями волос,
Не отступала Ева, и к ногам
Адамовым униженно склонясь,
Их обняла, о милости моля:


« — Не покидай меня! Свидетель – Небо,
Насколько я люблю тебя и чту
Сердечно! Неумышленно ты мной
Обижен. По несчастью оскорблен!
Обняв твои колени, я прошу
Смиренно: нежных взоров не лишай
Страдалицу, — всего, чем я жива, —
Благих советов, помощи твоей
В безмерной этой скорби. Ты один
Мне сила и опора; без тебя
Куда я денусь? Где ухоронюсь?
Пока мы живы, — может, краткий час, —
Да будет лад меж нами. Долей злой
Сплоченные, сплотимся же тесней
Противу ненавистного Врага,
Которого явил нам приговор,
Противу Змия лютого! И знай,
Я стану, докучая Небесам, молить,
Чтоб отстранился от твоей главы
Их приговор и лишь меня разил –
Единую виновницу невзгод
Твоих! И пусть меня, одну меня
Карает справедливо ярость Божья!»


Она, рыдая, смолкла. Вид жены
Униженной и распростертой ниц,
Прощенья ждущей за вину свою,
В слезах осознанную, наклонил
Адама к жалости, и сердце он
Смягчил над кающейся, что досель
Отрадой лучшей для него была
И жизнью всей, а ныне, сокрушась,
У ног его молила отпустить
Обиду, нанесенную ему.
Адам обезоружен; вскоре гнев
Его остыл; подругу приподняв,
Он с кротким словом обратился к ней:


« — Беспечная! Торопишься опять
В желаньях безрассудных! Понести
Ты хочешь кару общую одна;
Но поднимись! Не будем осуждать
Друг друга; мы и так осуждены.
Не лучше ль нам в любви соревноваться:
Так бремя горя нашего верней
Взаимно облегчить; ведь смертный срок,
Нам возвещенный, не наступит вдруг,
Но ежели я правильно сужу, —
К нам будет шаг за шагом это зло,
Как вечер угасающего дня
Неспешно близиться, усилив гнев
Страданий, что достались нам в удел
И нашему несчастному потомству!»


Так Пращур молвил, и потом они
Пошли туда, где их Господь судил,
Униженно пред ним простерлись ниц,
Покорно исповедуя вину,
И землю оросили током слез,
Окрестный воздух вздохами сердец
Унылых, сокрушенно огласив,
В знак непритворности и глубины
Смирения и скорби неизбывной.

Сын Божий, представивший Отцу кающихся Прародителей, ходатайствует перед Ним о прегрешивших. Господь принимает ходатайство, однако объявляет, что они не могут более обитать в Раю, и посылает Архангела Михаила для удаления Прародителей из оного, но повелевает прежде открыть Адаму события грядущих времен. Архангел возводит Адама на высокую гору и являет ему в видениях всю историю человечества. Эпизоды этой истории то радуют Прародителя, то ввергают в неизъяснимую печаль и непереносимое горе.

Архангел Михаил поведал Адаму еще одно пророчество:


« — Иисус твой грех
Искупит смертью, кару понеся,
Тебе и Человечеству всему
Назначенную за твою вину.
Лишь эта жертва удовлетворит
Господне правосудие. Спаситель
Любовью и покорством до конца
Закон исполнит, хоть одной любви
Достаточно, чтоб соблюсти закон.
И с Неба Он сойдет, когда настанет час
Крушенья мира этого, сойдет
Во славе и могуществе, судить
Живых и мертвых; осудив навек
Отступников, Он верных наградит
Блаженством в Небесах иль на Земле;
Ведь Раем станет вся Земля тогда,
Эдемский далеко превосходя
Необозримостью счастливых дней.
Теперь же ты, Адам, свои дела
В пределах знанья твоего, прибавь,
К ним веру, воздержание, терпенье
И добродетель присовокупи,
И ту любовь, что будет зваться впредь
Любовью к ближнему: она – душа
Всего. Тогда не будешь ты скорбеть,
Утратив рай, но обретешь иной
Внутри себя, стократ блаженный Рай».

И вот Прародители рода Человеческого Адам и Ева вышли из Рая.


промыслом Творца
Ведомые, шагая тяжело
Как странники, они рука в руке,
Эдем пересекая, побрели
Пустынною дорогою своей.

Так кончается поэма о потерянном Рае, в счастливой сени которого, средь блаженных кущ, столь взысканных милостью Небес, начали жизнь Прародители человечества и утеряли ее из-за доверчивости Евы, которая принесла с собою Грех и его черную спутницу – Смерть.

Так кончается поэма о познании Добра и Зла. «Добро и Зло, — думает автор поэмы, — познаваемое нами на почве этого мира, произрастают вместе и почти неотделимы. Познание Добра так связано и переплетено с познанием Зла, что при кажущемся сходстве их не просто разграничить, их труднее отделить друг от друга, чем те смешанные семена, которые было поручено Психее очистить и разобрать по сортам. С тех пор, как вкусили всем известное яблоко, в мир явилось познание Добра и Зла, этих двух неотделимых друг от друга близнецов. И, быть может, осуждение Адама за познание Добра и Зла именно в том и состоит, что он должен Добро познать через Зло?».

Если в языческой религии рок тяготел над жизнью людей, причем они считали, что он был слеп и мог обрушить гнев на ни в чем не повинных людей, то в христианской религии вина за жизненные невзгоды возлагалась на грешного человека. Источник всех его несчастий заключался в том, что человек позволял себе поддаваться воздействию темных сил и отступал от божественных законов.

Об этом написал свою поэму Джон Мильтон.

Будучи шестидесятилетним стариком – больным и слепым – он отважился на столь невероятно сложный и огромный труд. И создал его. Воплотил мечту всей своей жизни. А сегодня сидит около своего очага и слушает завывание непогоды за окном, запеленутым дождевой вуалью. Злобно воя, стучит и стучит разбушевавшаяся буря,


Клубясь, густые тучи с гребней гор
Ползут, замглив приветный небосклон.
Угрюмая стихия сыплет снег
На землю смутную, дожди струит,
Но солнце, ввечеру, лучом прощальным
Сквозь тучи улыбнется, и поля
Внезапно воскресают…

Поэт пытается улыбнуться в ответ пригревшему его солнечному лучу, но тут же пронизывающий холод старости пронзает его насквозь. И бьется в натруженной жиле ритм последнего стиха:


Дух мой уже
Черным тленьем смердит.
Жалят мысли — мои мучители
Сердце там, где оно уязвимей,
В нем расплавляя жар, которого
Не остудят травы целебные,
Снадобья лекаря и весенний
Ветер с вершин, снегами покрытых.
Сон себе могу я вернуть
Лишь всезаглушающим опием смерти,
Коей, непокинутый небом,
Я в отчаянье жду.

И вот отчаяние кончилось. Пришла Смерть.