Цезарь. Клеопатра. Цицерон. Брут.


</p> <p>Цезарь. Клеопатра. Цицерон. Брут.</p> <p>

В семье старинного патрицианского рода, который вел свое начало от Юла – сына легендарного героя Трои Энея, рожденного самой богиней Афродитой, появился мальчик. Дата рождения его приблизительна – около 100 года до нашей эры. Имя известно всему миру – Гай Юлий Цезарь.

Он был высокого роста и хорошего телосложения, светлокожий, лицо чуть полное, глаза черные, живые, искрящиеся. Имея в своей родословной самих небожителей и врожденную страсть к власти, юный Цезарь мог бы без труда встать на путь политической деятельности и не просто последовательно продвигаться по нему, а мчаться во весь опор.

Но семейная традиция оказалась жестка. Она диктовала иной путь. Юлий должен был стать жрецом Юпитера, верховного бога Рима. И он им стал. Каноны жречества предписывали юноше-жрецу строгие правила: не брать в руки оружие, жить всю жизнь лишь с одной женой, не покидать Рим более, чем на две ночи. Весьма непродолжительное время провел Цезарь в стенах храма. Но разве это возможно — связать честолюбивого, своевольного, любвеобильного юношу строгими канонами жречества? Никогда!

И он вышел в Рим, раздираемый кровавыми распрями между Суллой и Марием, с головой окунулся в атмосферу политической борьбы. Народ к этому времени, вдоволь наглотавшийся жестокостей Суллы, начал все чаще и чаще вспоминать Мария. На фоне деяний Суллы Марий ему уже казался идеальным правителем.

Насколько сильны были в стране политические баталии рассказывают нам баталии, развернувшиеся в школе среди детей. Сын Суллы Фавст учился вместе с Брутом и Кассием – будущими убийцами Цезаря. Однажды Фавст похвастался тем, что подобно своему отцу-диктатору, тоже станет диктатором. Кассию не понравилось это высокомерие и он влепил оглушительную затрещину своему однокласснику. При разборе вспыхнувшей ссоры Кассий не растерялся и заявил сыну диктатора: «Ну-ка, повтори здесь свои слова и я разобью тебе челюсть!» Вскоре школьники гораздо раньше, чем легионы вступили в гражданскую войну, разделились на партии и стали воевать друг с другом в ожесточенных уличных кулачных битвах.

Молодой аристократ Гай Юлий Цезарь, племянник жены Мария, с азартом выступая на форуме, не уставал упоминать о заслугах своего родственника и превозносить их. Дело дошло до того, что Цезарь рискнул даже восстановить снятую Суллой статую Мария и памятники в честь его побед. Он был одним из немногих, кто отважился выступить против правления диктатора и, следовательно, немедля подвергся гонениям правящей партии. Спасаясь от ее гнева, Цезарь бежал из Рима в одну из провинций Азии. Но в Риме он уже успел стать популярным оратором, а в Азии ему вручили его первую почетную награду — дубовый венок за спасение жизни римского гражданина во время проведения военных действий.

Когда Сулла умер от своей гнусной вшивой болезни, Цезарь тут же устремился из азиатских степей обратно в Рим. Успев к этому времени стать удачливым и честолюбивым полководцем, он планировал в дальнейшем построить и высочайшую политическую карьеру: взойти на вершину единоличной власти.

В 78 году до нашей эры Цезарь вступил в Вечный Город. Здесь он, не теряя времени даром, обращает на себя внимание патрициев и плебса буквально самоубийственным поступком: привлекает к суду сторонников бывшего диктатора, которые все еще безраздельно господствуют в стране. Конечно же, процессы им проиграны, но живые, наполненные невыразимым волнением речи не пропали даром. Слава одного из лучших ораторов Рима появилась в активе будущего великого правителя.

За этим решительным и отнюдь не безопасным шагом, был сделан следующий: участие в выборах. Для того, чтобы получить самую незначительную должность, приходилось вести довольно жестокую борьбу, а чтобы победить, склонить на свою сторону народ. Народ же более всего любил раздачу хлебных пайков и всяческие увеселения. И то и другое требовало значительных денежных затрат. Цезарь на них шел не скупясь.

В 65 году до нашей эры он избран эдилом. Эта должность предписывала не только следить за порядком в городе и его строительством, но обязывала и устраивать празднества, причем за свой счет. «Щедро расточая свои деньги и покупая, казалось, ценой величайших трат краткую и непрочную славу, в действительности же стяжая величайшие блага за дешевую цену, он, как говорят, прежде чем получить первую должность, имел долгов на тысячу триста талантов. Назначенный смотрителем Аппиевой дороги, издержал много собственных денег, затем выставил триста двадцать пар гладиаторов в доспехах из чистого серебра, а пышными издержками на театры, церемонии и обеды затмил всех своих предшественников. Но и народ, со своей стороны, стал настолько расположен к нему, что каждый выискивал новые должности и почести, которыми можно было вознаградить Цезаря». (Плутарх)

Итак, с одной стороны, о его фантастической щедрости ходили легенды, а с другой – шла молва о том, что кредиторы отказались выпустить Гая за пределы города, дабы не потерять выданные ими в долг огромные суммы денег. Но Цезарь и не собирался покидать Рим. Напротив, он блестяще выступил на судебном процессе, который организовала сенатская верхушка, обвинившая его в заговоре против республики. Речь Цезаря так возбудила толпу плебса, что она ринулась на сенат, потрясая неведомо откуда взявшимся оружием. И сенату ничего не оставалось сделать, как сдаться.

Так еще один политический вклад был вложен Цезарем в копилку будущего своего триумфа.

В это же время Гаю удалось вложить в эту копилку и вклад иного, нравственного содержания. А произошло следующее. В стенах его дома женщины вместе с его женой Помпеей праздновали день Доброй богини. Сему торжеству предписывалась спокойная и размеренная атмосфера. Присутствие мужчин здесь строжайше запрещалось. Но нашлась одна лихая голова, принадлежащая представителю золотой аристократической молодежи Публию Клодию Пульхру, которая решилась заглянуть на огонек.

Пробрался Клодий в дом, переодевшись женщиной. Этому римскому повесе, не знающему ни границ, ни удержу в своих легкомысленных выдумках, удавалось скрыть свою принадлежность к мужскому полу почти в течение всего праздника. Он ликовал и блаженствовал, но некая дотошная особа женского пола то ли признала его, то ли интуитивно почувствовала, что перед ней мужчина – и незамедлительно раскрыла эту маскарадную метаморфозу. Что тут было! Истерические крики оскорбленных женщин буквально взорвали стены дома. Охрана тут же взашей выставила наглеца за двери. Но скандальная история на этом не закончилась.

По Риму поползли гнусные слухи о том, что Клодий не только порезвился на празднике Доброй богини, но и, улучив удобный момент, заглянул в спальню жены Цезаря Помпеи. Такие вещи не прощались, и повеса предстал перед судом. Народ негодовал: ведь уже давно надоевшее всем разгульное поведение Клодия, попиравшее старинные римские добродетели, раздражало многих и многие ожидали от суда сурового приговора. Но тут произошло неожиданное: Цезарь своим выступлением потряс всех. Он заявил, что ровным счетом ничего не знает о преступлении обвиняемого. Последнего отпустили, а Гай незамедлительно пошел разводиться со своей женой и на недоуменный вопрос: «Зачем он это сделал?», — ответил четко и безапелляционно: «Жена Цезаря вне подозрений». Таким образом будущий диктатор поставил нравственные нормы на положенное им место, но для себя этому месту не пожелал устанавливать четких границ.

Его же высказывание: «Жена Цезаря вне подозрений» стало нарицательным. Но я должна предупредить тебя, мой дорогой читатель, что многие его используют, — неверно истолковывая. Они считают, что жена Цезаря может позволить себе все, что угодно, на деле же обратное – даже тень подозрения не должна лечь на эту особу. Иначе: мой меч — твоя голова с плеч.

Столь строгие правила коснулись лишь жены Цезаря. Женщины же Древнего Рима имели гораздо больше прав, нежели женщины Античной Греции. Они могли позволить себе развестись с мужем, присутствовать на пирах и даже заниматься всевозможными денежными спекуляциями.

В 61 году Цезарь был назначен претором в провинцию Испании. Проезжал через замызганную, неказистую деревушку, один из спутников, шутя спросил его:

— Неужели и здесь, в глуши идет борьба за власть и первенство?

— Я предпочел бы быть первым здесь, чем вторым в Риме, — серьезно ответил Цезарь.

«Когда он увидел в храме Геркулеса статую Великого Александра, то вздохнул, словно почувствовал отвращение к своей бездеятельности, — ведь он не совершил еще ничего достопамятного, тогда как Александр в этом возрасте уже покорил мир. На следующую ночь Гая смутил сон — ему привиделось, будто он насилует собственную мать; но толкователи еще больше возбудили его надежды, заявив, что сон предвещает ему власть над всем миром, так как мать, которую он видел под собой, есть ничто иное, как земля, почитаемая родительницей всего живого».

(Светоний)

Завоевательная война в Испании принесла Цезарю право на триумф в Риме, ибо со своей армией он уничтожил более 5 тысяч воинов противника. Провозглашенный воинами императором — почетным званием, которое давали талантливым полководцам, — он возвращается в Рим.

Но ворота Рима для него закрыты печатью закона. Ему предстояло сделать трудный выбор: либо войти в город и пройти со своим войском в триумфальном шествии, либо отказаться от него, чтобы иметь возможность выставить свою кандидатуру на выборах и попытаться победить, то есть стать консулом. Цезарь просит сенат, чтобы ради его персоны закон был нарушен. Сенат остается непреклонен. И тогда Гай делает выбор: отказывается от вполне реального триумфа и выставляет свою кандидатуру на высшее звание – звание консула. Надо отметить, что реальность этой победы была весьма призрачна.

Ведь к консульской должности рвались так же Гней Помпей и Марк Красс. Они оба были крупнейшими богачами Рима. Доходы римской казны после захватнических походов Помпея в Понтийское царство и Армению возросли с 15 миллионов до 85 миллионов динариев. Полководец стал крупнейшим магнатом, который не гнушался скупать земельные участки у своих же разорившихся воинов. Вскоре он стал самым могущественным человеком в государстве.

Крупнейшим богачом Рима был и Марк Красс. Свое состояние ему удалось увеличить в десятки раз, нажившись на скупке конфискованных земель, а так же на самых различных спекуляциях, вплоть до спекуляции на жилищной нужде в Риме. Красс скупал сгоревшие или развалившиеся дома и на их месте воздвигал многоэтажные здания, которые затем сдавал в аренду мелким съемщикам. Такими путями домовладелец нажил многомиллионные состояния.

Цезарь, Помпей и Красс оказались главными претендентами на консульское место. Но единовластным хозяином Рима пока не мог стать ни один из них. По инициативе Цезаря они между собой заключили соглашение, в котором договорились не противоречить друг другу. Этот необычный союз был назван триумвиратом – «союзом трех мужей». Второй консул Рима Марк Бибул пытался противостоять триумвирату, поддерживая сенат. Тогда Цезарь тоже обратился за поддержкой своих законов, но не к сенату, а к народному собранию. Спорные вопросы стали разрешаться на улицах в вооруженных стычках. Перевес сил был на стороне Цезаря, и Бибул сдался. И не просто сдался, а заперся в своем доме и до конца консульства не выходил из него. Римляне шутили над этой ситуацией. Они говорили: «консульство не Цезаря и Бибула», а «консульство Юлия и Цезаря».

Итак, в 59 году до нашей эры Цезарь победил. Он стал консулом. Он поднялся на предпоследнюю ступень. Следующая – стать первым в Риме.

История оставила несколько обрывков воспоминаний о его консульской деятельности тех времен. По свидетельству Светония Гая «в первое свое консульство Цезарь похитил из Капитолийского храма три тысячи фунтов золота, положив вместо него столько же позолоченной меди».

По свидетельству Плутарха «лишь немногие сенаторы посещали вместе с Цезарем заседания сената, прочие же, недовольные оскорблением их достоинства, воздерживались от участия в делах. Когда Консидий, один из самых престарелых, сказал однажды, что они не приходят из страха перед оружием и воинами, Цезарь спросил его: „Так почему же ты не боишься и не остаешься дома?“» Консидий ответил: «Меня освобождает от страха моя старость, ибо краткий срок жизни, оставшийся мне, не требует большой осторожности». Но наиболее позорным из всех тогдашних событий считали то, что в консульство Цезаря народным трибуном был избран тот самый Клодий, который оскорбил и брак Цезаря и таинство ночного священнодействия».

После окончания срока консульства, как и положено проконсулу, Цезарь получил в управление провинцию под названием Галлия, которую надо было еще завоевать. И он пошел завоевывать Галлию, имея под своим началом четыре легиона. Поначалу победа далась легко. Цезарь говорил: «Насколько галлы смело и решительно готовы начинать любые войны, настолько же они слабохарактерны и нестойки в перенесении неудач и поражений».

«Своих воинов он ценил не за нрав и не за род и богатство, а только за мужество; в общении с ними одинаково бывал и взыскателен и снисходителен. Беглецов и бунтовщиков Цезарь преследовал и карал жестоко, а на остальное смотрел сквозь пальцы. На сходках обращался к ним не „воины!“», а ласковее: «соратники!». Заботясь об их виде, он награждал их оружием, украшенным серебром и золотом, как для красоты, так и затем, чтобы они крепче держали его в сражении из страха потерять ценную вещь. При вести о поражениях отпускал волосы и бороду и стриг их не раньше, чем отомстит врагам.

А как доблестно сражались его воины, видно из того, что после единственного неудачного боя они сами потребовали себе наказания, так что полководцу больше пришлось утешать их, чем наказывать. В других сражениях они не раз легко одолевали бесчисленные полчища врагов во много раз меньшими силами». (Светоний)

И души и тела соратников Цезаря были безраздельно отданы ему. Когда в битве калечилось тело, а душа была еще жива, тело продолжало сражаться, хотя на «земле валялись отсеченные руки и ноги, а сознанье еще не способно было ощутить боль, причиненную стремительной раной,


Ибо весь ум у людей всецело захвачен сраженьем,
И на резню и на бой они рвутся с остатками тела,
Часто не видя, что нет уже левой руки, и волочат
Кони его со щитом средь колес и серпов беспощадных;
Не замечает один, что без правой он на стену лезет,
На ногу хочет другой опереться, которой уж нету,
А шевелит на земле она пальцами в корчах предсмертных;
И голова, отлетев от живого и теплого тела,
Жизнь сохраняет в лице и во взоре, широко открытом,
Вплоть до того, как души не исчезнет последний остаток. (Лукреций)

«Мятежей в войсках Цезаря за десять лет галльских войн не случалось ни разу, а в гражданской войне — лишь несколько раз. Когда же он стоял у власти, то некоторых людей самого низкого звания возвысил до почетных должностей, и в ответ на упреки прямо сказал, что если бы он был обязан своим достоинством разбойникам и головорезам, то и им отплатил бы такой же благодарностью. Иногда после большого и удачного сражения Цезарь освобождал своих воинов от всех обязанностей и давал полную волю отдохнуть и разгуляться, похваляясь обычно, что его солдаты и среди благовоний умеют отлично сражаться». (Светоний) Если в свободную минутку те отправлялись на поиски женщин, — не страшно, что «хрен пустился блудить. Что ж такого? Как говорят у людей: овощу нужен горшок». (Катулл) Если отдавали это время солдатской пирушке, Цезарь к ней присоединялся и вместе с воинами, подвыпив, горланил песни:


Что пьяней виноградных пьяных ягод.
Ты же прочь уходи, струя речная!
Ты – погибель вина! Довольствуй постных!
Сок насмешливый пить мы будем Вакха! (Катулл)

К 56 году до нашей эры территория между Альпами, Рейном и Пиренеями стараниями, мудростью и милосердием Цезаря и мужеством и отвагой его воинов была полностью подчинена Риму.

«Мужество и любовь к славе Цезарь сам взрастил и воспитал в своих воинах прежде всего тем, что щедро раздавал почести и подарки: он желал показать: добытые в походах богатства копит не для себя, не для того, чтобы самому утопать в роскоши и наслаждениях, но хранит их как общее достояние и награду за воинские заслуги, оставляя за собой лишь право распределять награды между отличившимися. Вторым средством воспитания войска было то, что он сам добровольно бросался навстречу любой опасности и не отказывался переносить какие угодно трудности. Однажды ухватил за шею бежавшего со всех ног знаменосца и повернул его кругом со словами: „Вон где враги!“»

Любовь его к опасностям не вызывала удивления у тех, кто знал его честолюбие, но всех поражало, как он переносил лишения, которые, казалось, превосходили его физические силы, ибо он был слабого телосложения, с белой и нежной кожей, страдал головными болями и падучей. Однако не использовал свою болезненность как предлог для изнеженной жизни, но, сделав средством исцеления военную службу, старался беспрестанными переходами, скудным питанием, постоянным пребыванием под открытым небом и лишениями победить свою слабость и укрепить свое тело.

Однажды он был застигнут в пути непогодой и попал в хижину одного бедняка. Найдя там единственную комнату, которая едва была в состоянии вместить одного человека, Цезарь обратился к своим друзьям со словами: «Почетное нужно предоставить сильнейшим, а необходимое — слабейшим», — и предложил старику Оппию отдыхать в комнате, а сам вместе с остальными улегся спать под навесом перед дверью. Обычно же спал он на повозке или на носилках, чтобы использовать для дела и часы отдыха. Днем он объезжал города, караульные отряды и крепости.

Передвигался Цезарь с такой быстротой, что в первый раз проделал путь от Рима до Родана за восемь дней. Верховая езда с детства была для него привычным делом. Он умел, отведя руки назад и сложа их за спиной, пустить коня во весь опор. А во время похода упражнялся еще и в том, чтобы, сидя на коне, диктовать письма, занимая одновременно двух или даже еще большее число писцов. Говорят, что Цезарь первый пришел к мысли беседовать с друзьями по поводу неотложных дел посредством писем, когда величина города и исключительная занятость не позволяли встречаться лично». (Плутарх)

Историки древности нарисовали нам почти умилительную картину поведения Цезаря. Но что там говорить, мой дорогой читатель, за десять лет жизни на войне бывало всякое. И галлы не были так уж покорны. Их восстание смело всё ранее завоеванное Цезарем и ему снова пришлось покорять Галлию. А потом покоренные народы были обложены такой данью, что там, где ступала нога сборщика податей, практически оставалась бескровная пустыня.

Но вот что говорит выдающийся французский ученый ХУШ века, специалист по литературе и истории античного Рима Гастон Буассье: «Завоевав Галлию – будущую территорию Франции, Цезарь сделал ее совсем и навсегда римскою. Та чудесная быстрота, с которой Рим ассимилировал тогда галлов, может быть понята лишь если знать, в каком состоянии она находилась. Галлы не были уже вполне варварами, как германцы; надо заметить, что их победитель, хорошо их знавший, никогда не называет их так в своих комментариях. У них были большие города, правильная система налогов, честолюбивая и могущественная аристократия и даже нечто вроде национального воспитания под руководством жрецов.

Если эта невысокая культура не вполне просветила умы, то все же она, по меньшей мере, их пробудила. Галлы были доверчивы и любознательны, достаточно развиты, чтобы понимать, что им не доставало, и достаточно свободны от предрассудков, чтобы отказаться от своих обычаев, если находили вместо них лучшие. С самого начала войны они удачно переняли римскую тактику, научились сооружать осадные машины и действовали ими с ловкостью, в которой сам Цезарь отдает им справедливость. Правда, галлы были еще грубы и неотесанны, если угодно, но уже совсем подготовлены к принятию более высшей цивилизации, к которой инстинктивно стремились. Они десять лет боролись против иностранного владычества, но не оказали ни малейшего сопротивления при усвоении чужого языка и обычаев.

Можно сказать, что Галлия была похожа на плодородную почву, сожженную солнцем и жадно впитывающую в себя первые капли дождя; она так глубоко пропиталась римской цивилизацией, которой жаждала, не зная ее, что и доселе, после стольких веков и несмотря на столько переворотов, она не совсем утратила ее следы, и это – единственная вещь, уцелевшая доныне в этом крае, где все меняется.

Таким образом Цезарь не только присоединил к владениям Рима несколько новых земель. Он сделал ему подарок более ценный и полезный: он приобрел для него целый умный народ, почти тотчас же по покорении усвоивший римскую цивилизацию; народ этот, сделавшись римским столько же по сердцу, сколько и по языку, соединяя свои интересы с интересами новой родины, поступая в ее легионы для ее защиты, и отдаваясь с замечательным воодушевлением и талантом изучению искусства и литературы для ее прославления, должен был на долгое время омолодить эту одряхлевшую империю и вернуть ей силу».

Столь же положительных отзывов о двух походах Цезаря в Британию историки не оставили. Вот разве что о климате несколько слов: «Климат в Британии отвратительный из-за частых дождей и туманов, но жестокой стужи там не бывает. Продолжительность дня больше, чем в наших краях; ночи светлые и в оконечной части – короткие, так что вечерняя и утренняя заря отделяются лишь небольшими промежутками времени. И если небо не заволокли тучи, то и ночью можно видеть, как утверждают, сияние солнца, и оно там не заходит и не восходит, но перемещается по небосклону. Пространства на краю круга земного, без сомнения, плоские и поэтому отбрасывают ничтожно малую тень, которая не обволакивает тьмою, из-за чего и ночь не достигает неба и звезд». (Тацит)

«Поход против британцев доказал исключительную смелость Цезаря. Ибо он был первым, кто вышел в Западный океан и переправился с войском через Атлантическое море, кто расширил римское господство за пределы известного круга земель, попытавшись овладеть островом столь невероятных размеров, что многие писатели утверждают, будто его и не существует, а рассказы о нем и самое его название — одна лишь выдумка.

Цезарь дважды переправлялся на этот остров с противоположного берега Галлии, но после того, как он нанес более вреда противнику, чем доставил выгоды своим войскам, потому как у этих бедных и скудно живущих людей не было ничего, что стоило бы захватить, он закончил эту войну не так, как желал: взяв заложников у царя варваров и обложив их данью, Цезарь покинул Британию». (Плутарх)

Пока он завоевывал Галлию и Британию, в Риме продолжалась борьба за власть на всех ее уровнях. Патриции, разбогатевшие на непристойных для благородного человека, ростовщических операциях, стремились за полученные деньги купить себе еще и власть. По их наущению в огромном количестве раздавались бесплатные хлебные пайки, на которые, точно вороны, слеталось в Вечный город многочисленные представители самого гнусного человеческого отребья. Оно беззастенчиво торговало своими голосами на выборах: пусть кто угодно придет к власти, лишь бы оставалась возможность продолжать жить подачками и вести паразитический образ жизни.

Для образования среднего класса в Риме не было совершенно никаких условий. Ведь полезным производительным трудом и даже интеллектуальной деятельностью здесь занимались в основном рабы, а они не были гражданами Рима. При такой дешевой рабочей силе самим римлянам не имело смысла заводить свое дело. И им ничего не оставалось, как присоединиться к паразитирующим элементам человеческого общества. Ибо «в стране, где процветает рабство, труд ценится низко. Свободный человек смотрит как на свою привилегию и честь на право ничего не делать. Каждый богач имел среди своих рабов людей, знающих всевозможные ремесла, а так как ему самому не требовалось столько ремесленников, то он отдавал их взаймы тем, у кого их не было. Так конкуренция рабов убила свободный труд».(Г.Буассье)

В правящей верхушке триумвирата произошли кардинальные изменения. «Союз трех мужей» прекратил свое существование в связи с убытием в небытие одного из них. Погиб Марк Красс. Помпей тотчас решил воспользоваться этой возможностью – стать единственным консулом. Но для этого необходимо было устранить последнюю преграду – Гая Юлия Цезаря. Однако и Цезарь стремился к тому же и не намеревался выпускать бразды правления из своих рук. Он уже шел со своими победными легионами из завоеванной Галии в сторону Рима. Кто кого победит, должно было показать время и накопленная за эти годы сила претендующих на власть.

«Цезарь, словно атлет, удалившийся из поля зрения своих соперников на десять лет, в галльских войнах настолько увеличил свою славу, что она сравнялась со славой побед Помпея. Теперь он пользовался всеми поводами, какие давали ему и сам Помпей и условия времени, и упадок гражданской жизни в Риме, приведший к тому, что лица, домогавшиеся должностей, сидели на площади за своими столиками с деньгами и бесстыдно подкупали чернь, а нанятый народ приходил в собрание, чтобы бороться за того, кто дал ему денег, — бороться не с помощью голосования, а луками, пращами и мечами. Нередко собравшиеся расходились лишь после того, как осквернят возвышение для оратора трупами и запятнают его кровью.

Государство погружалось в пучину анархии, подобно судну, несущемуся без управления, так что здравомыслящие люди считали счастливым исходом, если после таких тяжких безумств и бедствий течение событий приведет к единовластию, а не к чему-либо еще худшему. Многие уже осмеливались говорить открыто: государство не может быть исцелено ничем, кроме единовластия, и нужно принять это лекарство из рук наиболее кроткого врача, под каковым они подразумевали Помпея. Помпей же, притворно, на словах, отнекивался от такой роли, на деле более всего добивался именно того, чтобы его провозгласили диктатором». (Плутарх)

Над Цезарем нависла самая страшная угроза его жизни – отказаться от своего всепожирающего честолюбивого стремления к единовластию. Без осуществления этой мечты жизнь для него не имела смысла. Все попытки найти взаимоприемлемое решение в сенате были отклонены. Оставалось одно — пойти со своим войском на Рим. Но чем это кончится? Не получит ли он из уст народа приговор: «Ты враг республики» и проклятия потомков?

Вопрос был поставлен ребром. Ответ скрывался за пеленою дней.

«В 49 году до нашей эры Цезарь стоял перед небольшой речкой Рубикон, которая отделяла его от исконных владений Рима. Полководца охватило глубокое раздумье при мысли о наступающей минуте, и он заколебался перед величием своего дерзания. Остановив повозку, долгое время молча обдумывал свой опасный замысел, принимая то одно, то другое решение. Затем поделился своими сомнениями с присутствующими друзьями: „Если я не перейду эту реку, то это будет началом бедствий для меня, а если перейду, то это станет началом бедствий для всех людей“». (Плутарх)

Легенда рассказывает, что в ночь тяжких раздумий Цезарю явилось видение. «Внезапно поблизости показался неведомый человек дивного роста и красоты: он сидел и играл на свирели. На эти звуки сбежались не только пастухи, но и многие воины со своих постов, среди них были и трубачи. И вот у одного из них этот человек вырвал трубу, бросился в реку и, оглушительно протрубив боевой сигнал, поплыл к противоположному берегу. „Вперед, — воскликнул тогда Цезарь, — вперед, куда зовет нас знамение богов и несправедливость противников! Жребий брошен!“» (Светоний)

Сказав это, Цезарь призвал на бой своих доблестных легионеров. Рубикон был перейден. Отступать было некуда.

Один город за другим вступал под знамена Гая Юлия Цезаря. Никто не хотел проливать кровь. К нему подтягивались войска из Галлии, римские гарнизоны тоже присоединились. Все провинции ненавидели самое упоминание имени римлян, ободравших их как липку. Они готовы были на любую, пусть даже самую отчаянную попытку, лишь бы свергнуть ненасытную тиранию.

Грозная, разъяренная сила стремительно приближалась к вратам Вечного города. Не менее стремительно этот город покидали патриции, с болью расставаясь со своим добром, но спасая свои жизни. Помпей и сенат почти в полном составе бежали в Грецию. Память о кровавых расправах с непокорными времен озверевшего Суллы затмевала им разум.

«Республика пала! Цезарь движется на Рим!» — висели в накаленном волнением воздухе незатухающие шепот и крик. Однако волнения сенаторов были напрасны. Тот, кто шел на Рим, — победитель галлов, знаменитый Гай Цезарь — не собирался никого карать.

Он провел ряд важных реформ, отменил карательные законы времен Суллы и Помпея, дал жителям ряда провинций права римского гражданства, увеличил раздачи хлеба, частично отменил долги, попытался вступить в мирные переговоры с оставшимися членами сената, чтобы впоследствии вступить в переговоры с самим Помпеем и уладить дела мирным путем. Сии благие намерения оказались тщетны. Началась вторая гражданская война. Ведь столь сильного, как Помпей, врага нельзя было оставлять под боком. В Греции Цезарь с большим трудом победил армию Помпея, но ни убить его самого, ни взять в плен ему не удалось.

Помпей бежал в Египет. Цезарь следовал за ним. По непреложному обычаю тех времен было совершено жертвоприношение, дабы узнать волю богов. Совершенно неожиданно жертвенное животное вырвалось из крепких рук Цезаря и умчалось прочь. Жрецы увидели в этом плохое предзнаменование. Цезарь не увидел. Он решил не слушать их. Быть может, сбежавшее животное звало его в путь?..

Когда римский корабль причалил к берегу Африки, предводитель войска с гордо поднятой головой стал спускаться по трапу. Неожиданный порыв ветра захлестнул подол его тоги вокруг ног, и непобедимый воин плашмя упал на грязные доски трапа, буквально распластавшись у ног своих подданных. Такого еще не случалось ни с одним царем. Позор залил краской стыда лицо низверженного Цезаря. И тут спасительная мысль пришла в его голову. Гай спокойно поднялся, широко распахнул руки и произнес несравнимую фразу: «Ты в моих руках, Африка!» Его славное воинство испустило из своей огромной груди сначала вздох облегчения, а потом громовой хохот римских обветренных воинов обрушился на африканский берег.

Скажи мне, мой дорогой читатель, многие ли правители и цари смогли бы столь достойно, с юмором развязать «гордиев узел» этой непристойной ситуации?

В Египте Цезарю не пришлось сражаться с Помпеем, ибо сметливые и коварные египтяне давно взвесили на чашах весов политическое значение того и другого, поняли, кто из них силен, и голову слабого – голову Помпея преподнесли в дар сильному. Одна забота отпала. Зато у Цезаря в этой пышущей жаром пустынь стране появились новая.

Здесь он встретил Клеопатру.

Англичанин Бернард Шоу представил миру их первую встречу на свой лад. Его Клеопатра почти ребенок. Ей всего лишь шестнадцать лет. Она панически боится надвигающихся легионов Юлия Цезаря и убегает в пустыню, где стоит ее любимый гордый сфинкс. И девочка, ища защиты у него, прячется в лапах стражника Египта. Она незаметно для себя засыпает, а в это время к сфинксу подходит Цезарь. Он произносит:

— «Слава тебе, Сфинкс! Юлий Цезарь приветствует тебя! Изгнанный рождением на землю, я скитался по многим странам в поисках утраченного мира, в поисках существ, подобных мне. В этом маленьком подлунном мире, о Сфинкс, я вознесен столь же высоко, как и ты в своей безбрежной пустыне; но я скитаюсь, а ты стоишь неподвижен; я завоевываю, а ты стоишь в веках; я тружусь и изумляюсь, а ты стоишь и ждешь.

Гай не замечает, что между громадными лапами сфинкса виднеется алое пятно – груда красных маков, на которой неподвижно лежит девочка. Ее шелковая одежда тихо и мирно поднимается на груди от дыхания – спокойного дыхания спящей; заплетенные волосы сверкают в лунном свете, подобно крылу птицы. Девочка, проснувшись, выглядывает из своего убежища.

— Старичок! – спросонья шепчет она. — Старичок, не убегай!

— «Старичок, не убегай…» И это – Юлию Цезарю! – возмутился Гай. — Сфинкс, ты забыл о своих столетиях. Я моложе тебя, хотя голос твой – голос ребенка.

— Полезай скорей сюда, а то сейчас сюда придут римляне и съедят тебя.

Цезарь разглядел в конце концов девочку на коленях у Сфинкса.

— Дитя у него на груди! Божественное дитя! Кто ты?

— Я Клеопатра, царица Египта.

— Цыганская царица, ты хочешь сказать?

— Ты не должен так непочтительно говорить со мной, а то Сфинкс отдаст тебя римлянам, и они съедят тебя. Лезь сюда. Здесь очень удобно.

— Какой сон, какой дивный сон! Только бы не проснуться. Я готов завоевать десять материков, чтобы доглядеть его до конца. – И покоритель всех земель карабкается к Клеопатре.

— Осторожней! Вот так. Вот так. Вот тебе другая лапа Сфинкса. Он очень могущественный и защитит нас. Только он не обращает на меня никакого внимания, ничего мне не рассказывает. Я очень рада, что ты пришел: мне было так скучно. А ты нигде здесь не видел Белого Кота?

— Ты, значит, потеряла кошку?

— Да, священного Кота. Подумай только, какой ужас. Я несла его сюда, я хотела принести его в жертву Сфинксу, но его позвала черная кошка, и он вырвался у меня из рук и убежал. А как ты думаешь, может быть, черная кошка и есть моя прапрабабушка?

— Возможно. В эту диковинную ночь я ничему не удивлюсь.

— Да. И Нил сделал черную кошку своей седьмой женой. Вот почему у меня такие волнистые волосы. И мне всегда все хочется делать по-своему – все равно, хотят этого боги или нет. Потому что моя кровь – это воды Нила. А почему ты так поздно бродишь, а не дома и не в постели?

— Нет, я дома. Мой дом – палатка. И я сейчас крепко сплю в своей палатке и вижу сон. Неужели ты думаешь, что существуешь на самом деле, ты, сонное наваждение, маленькая немыслимая колдунья?

— Ты смеешься, милый старичок! Ты мне очень нравишься.

— Ах, ты мне портишь сон. Почему тебе не снится, что я молодой?

— Я была бы очень рада, если бы ты был молодой. Только тогда я бы тебя, наверное, боялась. Мне нравятся юноши, у которых круглые, сильные руки. Но я боюсь их. А ты старый, худой и жилистый.

— Хочешь, я покажу тебе настоящего римлянина?

— Нет, не пугай меня.

— Не все ли равно, ведь это только сон.

— Нет, не сон, не сон.

— Ну, полно, полно, не плачь. Царицам нельзя плакать. Хочешь, я научу тебя, что надо сделать, чтобы Цезарь не съел тебя?

— Ах, научи, научи. Я украду драгоценности у своей няньки и подарю тебе. Я повелю Нилу питать твои поля дважды в год.

— Успокойся, успокойся, малютка. Твои боги трепещут перед римлянами. А я римлянин. Ты видишь, Сфинкс не смеет укусить меня. И если я захочу отдать тебя Юлию Цезарю, он не посмеет помешать мне.

— Нет, ты не отдашь, ты не отдашь, ты сам сказал, что не отдашь.

— Цезарь не ест женщин. Но он ест девочек и кошек. Ты глупенькая, маленькая девочка, и ты родилась от черной кошки. Значит ты и девочка и кошка.

— И он съест меня?

— Да, если только ты не заставишь его поверить, что ты женщина.

— Так найди же волшебника, который сделает из меня женщину. Может быть, ты сам волшебник?

— Возможно. Но на это потребуется много времени; а тебе в эту ночь предстоит встретиться лицом к лицу с Цезарем во дворце твоих предков.

— Нет! Нет! Ни за что!

— Как бы сердце твое ни трепетало от ужаса, как бы ни был для тебя страшен Цезарь, но ты должна встретить его как мужественная женщина и великая царица: он не должен видеть, что ты боишься. Если твоя рука дрогнет или голос прервется, тогда – мрак и смерть. Но если он найдет тебя достойной царствовать, он посадит тебя на трон рядом с собой и сделает тебя истинной владычицей Египта.

— Нет, он догадается, он увидит.

— Поверь, женщины легко обманывают его. Их глаза ослепляют его. Он видит их не такими, какие они есть, а такими, какими ему хочется их видеть. Они, облекающиеся в соблазнительные одежды, скрывающие их мысли от мужчин, дабы те верили, что женщины считают их сильными и могущественными повелителями, тогда как на самом деле в сердце своем женщины знают, что мужчины всего лишь неразумные дети».

Вот такую добрую, пронизанную искренней наивностью легенду, придумал Бернард Шоу. Ему захотелось сотворить хотя бы маленькую передышку среди мировой бойни. Раскрыть в глубинах цезаревой натуры черты человечности, которыми он, несомненно, обладал, а не показывать одного лишь «римлянина, привычного к убийству, ибо у него страсть господствовать».

Шоу протестует. Он негодует на зло: «Эти кучи праха, что вы зовете империями, где в рабстве влачите дни свои, рассыпаются по ветру, хотя вы и заваливаете их телами сыновей ваших, дабы скопилось побольше праха». Империи рассыпаются, и остается лишь детская нежность среди алых лепестков мака…

История же нам рассказывает об этих событиях по-иному. Вот как все происходило на самом деле.

Когда в 51 году до нашей эры скончался владыка Египта Птоломей Х1, на престол по его завещанию вступили его старшие дети – шестнадцатилетняя Клеопатра и ее тринадцатилетний брат Птоломей-Дионис. Следуя египетскому обычаю, брат и сестра вступили в брак, подобно тому, как в браке были брат Осирис и сестра его Изида.

Клеопатра не только возрастом превосходила своего брата. «Обладая красотой Елены, страстностью Сапфо и умом Аспасии, она могла бы стать второй Семирамидой. Царевна выросла в выдающемся по тому времени центре – Александрии, основанной династией Птоломеев и любимой ими резиденции. Поэзия, искусства, науки находили приют в этом городе, и при дворах египетских царей творило немало выдающихся поэтов и художников. Здесь будущая Клеопатра получила прекрасное образование. Она свободно изъяснялась на нескольких языках, изучала философию, хорошо знала литературу и играла на многих музыкальных инструментах. Словом, это была образованная девушка, унаследовавшая от своих предков еще и острый и коварный политический ум. Но помимо расчетливого ума она обладала и необыкновенно сладострастной натурой. Будучи супругой тринадцатилетнего мальчика, Клеопатра для удовлетворения своих страстных желаний содержала целый сераль молодых красивых мужчин, что в то время не считалось безнравственным.

В 48 году до нашей эры воспитателю молодого Птоломея ХП, евнуху Пофину удалось поднять против Клеопатры столицу государства – Александрию. Евнух посмел обвинить юную царицу в стремлении к единодержавию и готовности прибегнуть ради этого даже к помощи Рима. По его словам, она уже кое-что предприняла со своим любовником Гнеем Помпеем. Ему она отдалась в благодарность за то, что он за семь лет до этого помог ее отцу утвердиться на египетском престоле.

Возмутившийся народ угрожал жизни Клеопатры. И она с несколькими преданными ей лицами сочла за лучшее бежать из Александрии, не признав, однако, себя побежденной.

Брат и сестра, муж и жена – каждый из них готовился кровью отстаивать свои права.

Но тут вмешался Юлий Цезарь, узнавший о распре молодых. Суровый римлянин приказал Птоломею ХП и Клеопатре распустить свои войска и явиться к нему для личных объяснений. Хитрый евнух прислал Клеопатре одно лишь распоряжение Цезаря, касающееся войск, скрыв, что ее ожидают в Александрии. Своего же воспитанника он поспешно послал к Цезарю, но ни словом не обмолвился о первой части приказа.

Цезаря удивило отсутствие Клеопатры и, прежде чем что-то решить, он тайно отправил к ней гонца. Клеопатра с нетерпением ждала известий. Доверяя великому полководцу, она немедленно распустила войско. Будущая царица понимала, что ей, во что бы то ни стало, надо увидеться с «божественным Цезарем». Наконец прискакал римский гонец, открывший ей истину. Но как пробраться в столицу? Взяв с собой только одного раба, царевна на простой рыбачьей лодке ночью прибыла в Александрию. Преданный раб Апполодор завернул ее в кусок пестрой ткани, затянул ремнем и, взвалив этот тюк на спину, благополучно добрался до покоев Цезаря, где и возложил к его ногам драгоценную ношу». (И. Муромов)

Еле выбравшись из пестрого свертка, Клеопатра предстала перед «божественным Цезарем» взлохмаченной, с помятыми чертами лица, на котором сверкали крупные капли пота. Кроме того, она была крайне неуклюжа, потому как все члены ее онемели от туго перетягивающих нежное тело грубых ремней. Но взгляд ее черных миндалевидных глаз говорил покорителю земель: перед ним стоит истинная царица великого Египта.

И Цезарь сделал ее царицей великого Египта. Он утвердил на престоле Клеопатру.

Часть египтян осталась недовольна столь своевольным решением пришельца в их страну, и подняло восстание против римлян. «В Александрии, во время битвы за мост, Цезарь был оттеснен внезапно прорвавшимся неприятелем к маленькому челноку; но так как множество воинов рвались за ним туда же, он спрыгнул в воду и вплавь спасся на ближайший корабль, проплыв двести шагов с поднятой рукой, чтобы не замочить свои таблички с рукописями и закусив зубами волочащийся плащ, чтобы не оставить его на добычу неприятелю. Он спасся». (Светоний)

Тогда-то в пожаре и загорелась знаменитая Александрийская библиотека. И случилось это ни по распоряжению Цезаря, ни по его вине, а ненароком. Ведь он сам был писателем и как к святыне относился к тому, что хранило память веков.

Очарованный Клеопатрой, великий римлянин пробыл в Египте девять месяцев. «Больше всех Цезарь любил ее; с ней он пировал не раз до рассвета, на ее корабле с богатыми покоями он готов был проплыть через весь Египет до самой Эфиопии, если бы войско не отказалось за ним следовать». (Светоний) Впервые в жизни государственные и военные дела отошли для Гая Юлия Цезаря на второй, а то и десятый план. Терпкое обаяние этой женщины было превыше всего. Вскоре царица Египта объявила Правителю Мира, что она ждет от него ребенка.

«Это будет мальчик, — подумал восхищенный Цезарь, — Клеопатра родит мне мальчика и только мальчика. У меня наконец-то будет сын! Мой сын!»

— Девочка моя, — сказал нежный Цезарь, — только с тобой хочу остаться я, только с тобой провести дни моей оставшейся жизни. Ты даришь мне счастье, то счастье, о котором я, старый уже человек, даже и не догадывался. Я счастлив.

Родившегося сына Клеопатра назвала в честь его отца — Цезарионом. Но сам Цезарь не смог взять в руки долгожданное дитя. Его ждал его жестокий Рим, раздираемый очередными противоречиями. Государственные дела оказались важнее простых человеческих, хотя они-то и представляют собой истинное чудо: они есть Любовь и проявление этой Любви – Появление на Земле Ребенка…

Но Цезарь этого не знал. Всегда новые завоевания влекли его сильнее, ибо он хотел владеть


без раздела вселенной:
Морем, и сушей, и всем, что двое светил освещают.
Да, ненасытен он был и, если найдется далекая гавань
Или иная земля, хранящая желтое злато,
Значит, враждебен ей Рим. Среди смертоносных сражений
Ищут богатства. Никто удовольствий избитых не любит,
Благ, что затасканы всеми давно в обиходе плебейском. (Петроний)

И Цезарь кинулся в очередной бой за обладание огромным участком земли с названьем краткий – Рим. «Только под конец жизни он стал осторожнее принимать бой: чем больше за ним побед, рассуждал Цезарь, тем меньше следует полагаться на случай, так как никакая победа не принесет ему столько, сколько может отнять одно поражение». (Светоний) Это поражение отняло у него радость отцовства. И кто знает, насколько велика она была?..

Итак, Цезарь вернулся в Рим.

Девятимесячное его отсутствие сказалось на его политическом положении не лучшим образом. Патриции и плебеи роптали: «Завоевал империю и бросил ее. А сам расположился около подола какой-то там, говорят, совершенно непристойной египтянки». Во всех концах его огромнейшей империи плелись заговоры и вспыхивали волнения. После одного из сражений по дороге в Рим Цезарь послал короткое сообщение, известное теперь каждому: «Пришел. Увидел. Победил».

Потом он дошел до Рима и там мирным путем успокоил все волнения. Граждане поняли, что приход Цезаря не принесет в город террора и ужаса. К своим воинам он обратился со словом: «Граждане» — и воины поняли: они равные среди равных, они тоже граждане Рима и им не следует идти стеной на своих братьев.

Свершив самые необходимые дела Гай Цезарь решил отпраздновать свой триумф – один за несколько великих побед. Народ ликовал. За последнее время ему так не хватало праздников.

Величественное шествие начали победоносные легионеры. Их серебряные доспехи сверкали на солнце, в руках одних было дорогое оружие, другие несли знамена побежденных врагов и военную добычу. Здесь было 2822 золотых венков весом около 8 тонн, подаренных Цезарю различными правителями и городами. Общая стоимость захваченных сокровищ равнялась 65 тысячам талантов.

Родные знамена, разодранные в боях и окропленные кровью, бились на ветру и издали, из толпы напоминали своим разноцветьем летней луг, раскинувшийся на серебристой земле. За легионерами шли, гремя цепями, изможденные знатные пленники. Имя им было – легион. Некоторые из них едва волочили ноги, ведь они уже долго пребывали в унизительном плену и не были казнены лишь потому, что им предстояло дождаться, дожить до триумфа Гая Юлия Цезаря, дабы принять в нем участие и сослужить последнюю, ненавистную для них службу – приумножить славу своего поработителя.

Посреди всего этого великолепия четыре раза проехала колесница триумфатора. Он стоял высокий, с гордо поднятой головой, лицо его на этот раз было не светлым, а загорелым, обветренным, и этот его новый образ гораздо больше подходил к празднованию победы. Четыре раза раб держал над его головой высшую награду — золотой венок триумфатора.

Народ, наблюдавший это торжество, и ликовал, и в то же время распевал куплеты весьма непристойного содержания:


Горожане, жен храните, с нами лысый любодей.
Всю добычу проблудил ты, в Риме деньги взял в заем.

В этих куплетах ровным счетом не было ничего оскорбительного для триумфатора, ибо поношения считались необходимой частью триумфальной обрядности. Они предохранял счастливца от завистников.

После шествия начиналась раздача добычи среди жителей Рима, и ни один из них не остался обойденным. А в это время уже 22 тысячи столов прогибалось под тяжестью всевозможных угощений. Потом насытившиеся и подвыпившие граждане любовались играми, в которых участвовала пехота, конница и даже боевые слоны. Триумфальное празднество было грандиозно. Потрясение римлян огромно.

Цезарь пребывал на вершине блаженства. С нее не хотелось уходить. Он на ней остался. И заигрался.

«Он принимал почести без всякой меры: бессменное консульство, пожизненная диктатура, имя императора, прозвание отца отечества, возвышенное место в театре, — он даже допустил в свою честь постановление, превосходящее человеческий предел: золотое кресло в сенате и в суде, священную колесницу и носилки при цирковых процессиях, храмы, жертвенники, изваяния рядом с богами, название месяца по его имени, и все почести он раздавал и получал по собственному произволу. Он дошел до такой заносчивости, что когда гадатель однажды возвестил, о несчастном будущем — зарезанное животное оказалось без сердца, — то он заявил: „Все будет хорошо, коли я того пожелаю; а в том, что у скотины нет сердца, ничего удивительного нет“». (Светоний)

Здоровья своего Цезарь в многочисленных сражениях и походах не потерял, а, напротив, приобрел. Лишь одна безобразная лысина смущала его, но он нашел и здесь превосходный выход из столь затруднительного для себя положения: лысину он прикрыл лавровым венком, право на постоянное ношение которого получил от народа.

Теперь, после стольких лет невероятной гонки за славой, Гай мог позволить себе расслабиться. «Много раз во время важнейших совещаний, в присутствии консулов и проконсулов, которые ехали с другого конца земли, чтобы посоветоваться с ним, он покидал их всех с извиняющейся улыбкой и уходил в соседние покои: но каков был в ту минуту зов природы неизвестно – быть может, он хотел уснуть, поесть похлебки или обнять одну из тех девочек-любовниц, которых всегда держал под рукой». (Т. Уайлдер)

Однако, его любовные утехи одними простенькими девочками не ограничивались. Многие знатные женщины, римские матроны были его любовницами. Дабы узаконить эти связи, подготовили проект, по которому Цезарю позволялось иметь сколь угодно жен, дабы от них рождались достойные наследники своего великого отца.

Но грех было бы думать, что он буквально весь увяз в своих, можно сказать, детских забавах, что он, подобно ребенку, перебирал свои привилегии, как заманчивые игрушки. Именно детскими можно их считать, если учесть кровавую римскую историю, свершавшуюся до него и грядущую после его царствования.

И вот Цезарь решил приобрести еще одну игрушку. Он, сам не лишенный писательского дара, тосковал по умному, эмоциональному собеседнику. Гай пригласил в Рим из изгнания философа Цицерона, приверженца партии Помпея. И Цицерон с радостью вернулся на родину.

«Примирение между Цезарем и Цицероном произошло очень легко, несмотря на все основания, которые они имели, чтобы сердиться друг на друга. Любовь к умственным наслаждениям, соединявшая их, была сильнее всех политических антипатий. Когда первый порыв гнева прошел, они снова сблизились с непринужденностью, свойственной людям, привыкшим к условностям и обычаям светской жизни, позабыв или стараясь позабыть все разделяющие их разногласия.

Однако эти отношения сделались для Цицерона затруднительнее, чем когда-либо раньше. В своем старинном однокашнике он имел теперь не только покровителя, но и господина. Между ними уже не было, как прежде, ни договора, ни согласия, откуда вытекали бы для них взаимные обязанности; с одной стороны, был победитель, которому право войны позволило все, а с другой – побежденный, обязанный самою жизнью его милосердию». (Г. Буассье)

Историки не оставили нам воспоминаний об этой встрече, но предположить, о чем шла между Цезарем и Цицероном беседа — вполне возможно. Цицерон говорил о том, что народное правление в его понимании «худшее для всех. Он разделял мнение многих греческих философов, которые питали сильное отвращение к демократии. Их постоянная забота была направлена на то, чтобы держаться вне и выше толпы. Для Цицерона равенство при демократии – есть величайшее из всех неравенств. Демократия по своей природе шумлива и беспокойна, враждебна философии и она не может дать ученому и мудрецу того спокойного простора, который им так необходим для обдумывания своих произведений.

Народное правление в уме Цицерона олицетворялось в виде сцен непрестанной борьбы и распрей. Ему вспомнились восстания плебеев и бурные столкновения на форуме. Ему слышались жалобы и угрозы всех обобранных, смущавшие спокойствие богачей. Разве возможно среди всех этих тревог предаваться занятиям, требующим мира и тишины? Этот режим грубой силы постоянно нарушает всякое умственное занятие, непрестанно вырывает честных людей из безмолвия их библиотек на арену общественной сутолоки». (Г. Буасье)

— Какая же форма правления кажется Цицерону наилучшей? – мог бы спросить Цезарь.

— Та, которая соединяет в себе все в правильном равновесии. – ответил бы Цицерон, — «Я желаю, чтобы в государстве на первом месте была верховная царская власть, затем, чтобы известная доля власти была предоставлена первейшим гражданам и чтобы, наконец, некоторые вещи предоставлялись на усмотрение и решение народа.

Такое смешенное и умеренное правление, соединяющее в себе все хорошие качества других форм правления, по-моему, не есть какая-то воображаемая система вроде республики Платона. Такое правление существует и действует, это – правление его страны». (Г. Буассье) Это правление Цезаря.

Цезарь, безусловно, остался бы доволен последними словами философа. Ему захотелось бы рассказать Цицерону о своих грандиозных планах: о том, что он хочет обновить сенат, пополнив его своими проверенными в боях легионерами. Но, быть может, выбрать туда и некоторых бывших разумных сторонников Помпея, которых он простил и позволил им вернуться на родину. Ведь во всеуслышанье было объявлено, что каждый обратившийся к нему, получит прощение. Быть может, Цезарь рассказал бы о том, что когда ему доставили переписку Помпея, он приказал ее сжечь не читая, дабы разом отрубить прошлое и дать возможность сторонникам Помпея начать новую жизнь с чистого листа, демонстрируя тем самым, что не интересуется, кто его предавал или поддерживал.

Он мечтал провести аграрную реформу и вернуть праздношатающихся крестьян на поля. Мечтал построить в Риме, утонувшем в старых, полуразрушенных постройках, величественные здания: храм в честь бога Марса, столь милостивого к нему, новый театр, открыть повсюду греческие и римские библиотеки и тем самым смыть с души своей невольный грех – поджег Александрийской, построить новый форум, ведь старый уже обветшал и не мог вместить всех желающих.

Цицерон с восторгом, я думаю, выслушал бы речь правителя своей страны.

— Действуй, Цезарь! – сказал бы он. — Ты полон сил и планов. Ты стремишься создавать и жаждешь любить. И ты получишь все, о чем мечтаешь. Я же решил пойти иным путем. Не призывай меня окунуться вместе с тобой в бурный жар жизни. Мои грозы уже отгремели. Пришло время успокоения и осмысления. Старость пришла ко мне, и я рад ее приходу.

«Многие ей делают упрек: она, говорят, лишена плотских наслаждений. О, прекрасный дар позднего возраста, уносящего как раз то, что в молодости всего порочнее.

Я перехожу к радостям земледелия, — тем, что милы мне до необычайности. Им не препятствует никакая старость, и они, по-моему, более всего способствуют образу жизни мудрого человека. Ведь сельские хозяева ведут счеты с землей, а она никогда не противится их власти и то, что получила, всегда возвращает с лихвой, иногда малой, но чаще с большою.

Впрочем, меня-то радует не только урожай, но и природная сила самой земли: приняв брошенное семя в свои распаханные и разрыхленные недра, она сначала обороняет его от света, затем, согретое ее испарениями и объятием, семя лопается и выталкивает наружу зеленый побег, который, твердо стоя на корневых нитях, постепенно крепнет и, поднявшись коленчатым стеблем, одевается оболочками, как бы взрослея, а потом, освободившись от них, приносит свой плод – зерна, по порядку собранные в колос и защищенные от клювов мелких птиц частоколом остей.

Не могу нарадоваться этому. Какова сила всего того, что родит земля, способная из фигового ли зернышка, из виноградной ли косточки, из крохотных ли семян других плодов выращивать мощные стволы и ветви. Разве черенки, саженцы, тонкие плети и отростки лоз не радуют и не изумляют каждого из нас? А лоза, которая слаба от природы и, не имея подпорки, стелется по земле? Чтобы выпрямиться, она хватается своими усиками, словно руками, за все, что ей попадется; и когда ее многочисленные побеги расползаются куда попало во все стороны, тогда искусный земледелец обрезает ее ножом, не давая ей разрастаться и чересчур ветвиться».

Стань же подобен такому земледельцу! И да пребудет с тобой в твоих планах могучий Юпитер, да поможет он тебе стать искусным земледельцем, что поднимет лозу с земли и помогает ей пустить новые чудесные побеги.

На этом разговор двух мужей мог бы быть закончен. Цезарь с головой окунулся в дела, а Цицерон уехал в свое поместье, дабы там предаться размышлениям и вернуться к своей литературной деятельности.

Надо сказать, что сам Цезарь никогда не оставлял своей литературной деятельности, постоянно диктуя грамотным рабам один текст за другим. Но, по мнению Корнелия, эти тексты не были пронизаны истинным талантом. Вот что сказал он по этому поводу: «Я как-то подробно исследовал пять страниц его „Записок“». Там нет и крупицы лжи, но на десятой строке истина начинает вопить; она бегает встрепанная и обезумевшая по притворам своего храма, она себя не узнает. «Я могу стерпеть ложь, — кричит она, — я не могу вынести этого удушающего правдоподобия!»

Что за литература без фантазии?.. Что за жизнь без фантазии?..

Клеопатра, одна лишь Клеопатра брала в мечтах Гая за руку и уводила его в это призрачный, радостный мир.

И вот царственная Клеопатра приглашена в Рим.

Цезарь говорил: «Сознаюсь, что с нетерпением жду ее приезда. Она была удивительная девушка. Уже в двадцать лет знала пропускную способность каждой крупной гавани на Ниле; умела принять делегацию Эфиопии, отказать ей во всем, но при этом так, что отказ выглядел благодеянием. Я слышал, как она орала на своих министров во время обсуждения налога на слоновую кость, причем была права и в подтверждение своей правоты привела множество подробных и хорошо подобранных сведений. Право же, она из числа тех немногих известных мне людей, кто одарен талантом к управлению страной.

Но теперь Клеопатра, вероятно, стала еще более удивительной женщиной. И беседа, просто беседа с ней снова станет для меня удовольствием. А какие вопросы она задает! Что может быть приятнее передачи жадному ученику знаний, которые дались тебе долгим и тяжким трудом? Да, беседа снова станет для меня удовольствием.

Ох, сколько раз я держал на коленях этого свернувшегося в клубочек котенка, барабанил пальцами по маленьким коричневым ступням, и слушал, как голосок у моего плеча спрашивает, что за меры нужно принять, чтобы банкирские дома не отучали народ прилежно трудиться, и сколько по справедливости надо платить начальнику полиции, исходя из жалования градоправителя. Спросила… и снова ласкаться.


С белым своим голубком никогда никакая голубка
Так не любилась, его клювиком острым своим
Не уставая щипать и его поцелуи срывая
Алчные, только одним женщинам вольным под стать. (Катулл)

И в то же время она лгунья, скандалистка, интриганка, равнодушная к нуждам своего народа и вдобавок способна убить не задумываясь.

Клеопатра не может и шагу ступить без помпы. Она просит, чтобы ей разрешили взять в Рим двести придворных, тысячу человек свиты, включая большой отряд царской гвардии. Я сократил это число до тридцати придворных и двухсот человек свиты и заявил, что охрану ее персоны и ее приближенных республика возьмет на себя. Я распорядился также, чтобы за пределами отведенного ей дворца она выставляла знаки царского достоинства только в двух случаях: во время официального приема на Капитолийском холме и на церемонии прощания.

А она заявила мне, что я должен назначить двадцать самых знатных дам во главе с моей женой в ее почетную свиту, чтобы придать блеск ее двору. Я ответил, что римлянки свободны в выборе подобного рода занятий, и приложил форму приглашения, которую ей следует им послать. Ей это не понравилось. Она заявила, что размер ее владений и божественность происхождения – от самого Солнца, которое она подробно проследила за две тысячи лет, дают ей право на такую свиту и негоже униженно просить римских матрон присутствовать на ее приемах. Нужно требовать. Вопрос остался открытым.

Накануне торжества, посвященного приезду египетской царицы жена Цезаря получила анонимное письмо, в котором говорилось: «У Клеопатры, к вашему сведению, есть от вашего мужа сын. Имя ему Цезарион. Царица прячет его вдали от своего двора, но упорно распускает слух, что он наделен божественным умом и дивной красотой. Из достоверных же источников известно, что на самом деле он идиот и, хотя ему уже три года, он еще не умеет говорить и едва ходит.

Цель приезда царицы в Рим – узаконить своего сына и установить наследное право на владычество над миром. Замысел этот возмутителен, но честолюбие Клеопатры не имеет границ. Она искусная, бессовестная интриганка – недаром не остановилась перед убийством дяди и своего супруга-брата – и умеет распалить похоть вашего мужа, что может внести в мир полный разброд, хоть ей и не удаться добиться над ним владычества.

Ваш супруг не впервые публично оскорбляет вас наглыми любовными похождениями. Но увлечение египтянкой так ослепило его, что он не видит опасности, которой эта женщина подвергает наш общественный строй, — еще одно свидетельство старческого слабоумия, уже сказавшегося на его правлении страной.

Вы бессильны уберечь от опасности государство и защитить свою честь. Однако вам надлежит знать, что римские аристократки не захотят быть представлены этой египетской преступнице и не появятся при ее дворе. Если вы проявите такую же твердость, вы сделаете первый шаг, чтобы вернуть себе уважение Рима, утраченное благодаря дурному выбору друзей и легкомыслию в разговоре».

Однако большинство римской знати пришло на прием, устроенный Клеопатрой. «Римские красавицы было в изобилии, но держались натянуто, чувствовали себя неловко и словно не могли побороть раздражения. Царица была одета богиней Изидой. Драгоценности и вышивка на платье – в синих и зеленых тонах. Кожа у нее цвета самого лучшего греческого мрамора и такая же гладкая, глаза карие, большие и очень живые. И она, и ее низкий, богатый переливами голос вселяют ничем не омраченное ощущение веселья, здоровья, счастья, ума и уверенности в себе.

Клеопатра сперва провела своих гостей по садам, давая главным образом объяснения жене Цезаря, которая, как ни обидно, словно оцепенела от страха, и не знала, что отвечать. Царица же была проста в обращении, и все, кто с ней сталкивался, чувствовали себя непринужденно.

Женщины по обыкновению чинно сбились в кучки – стояли или сидели отдаленно от мужчин. Мужчины помоложе изрядно выпили, разбушевались и затеяли свои вечные состязания в силе и ловкости – другого времяпрепровождения они не знали.

Политик и военачальник Марк Антоний был заводилой. Вообще, с тех пор, как царица приехала, он зачастил к ее двору и донимает ее своими шутливыми ухаживаниями. Царица же отвечала на его дерзости высокомерным кокетством, чего можно было бы от нее ожидать; несколько раз в присутствии придворных она гневно отвергла его.

На приеме Антоний с друзьями развел сначала один, а потом и другой костер. Построившись рядами, все стали бегать наперегонки по аллее и прыгать через него. Потом один из них стал лазать по деревьям и прыгать с веток на крышу; ему подражали те, кого он раззадорил. Несколько человек разбились, сломали себе шеи, ноги, но буйное пьяное пение становилось только громче.

Изысканные живые картины, предложенные царицей, смотрели лишь несколько женщин да кучка стариков.

Цезарь знал, что Клеопатра – это Египет. Она и слова не вымолвит, и до ласки не снизойдет без политической подоплеки. Каждый разговор с ней – это правительственный договор, каждый поцелуй – международное соглашение. Ему иногда хочется, чтобы общение с ней не требовало постоянной осторожности, а в ее благосклонности было бы больше порыва и меньше искусства.

И все же Гай говорил: «Чего только я не сделаю для великой царицы Египта. Я стал идиотом. Я делаю промахи в работе. Я забываю имена, теряю бумаги. Секретари мои ошеломлены; я слышу, как они перешептываются за моей спиной. Я заставляю ждать просителей, я откладываю дела – и все для того, чтобы вести долгие беседы с вечноживущей Изидой, с богиней, с ведьмой, которая лишила меня рассудка. Нет большего опьянения, чем вспоминать слова, которые тебе шептали ночью. Нет ничего на свете, что могло бы сравниться с египетской царицей.

Я повинуюсь царице Египта. Я делаю все, что она мне прикажет. У меня весь день была багровая макушка. Один посетитель за другим взирали на меня с ужасом, но никто не осмеливался спросить, что со мной. Вот что значит быть диктатором: никто не задает тебе вопросов. Я мог бы проскакать на одной ножке отсюда до Остии и обратно – никто не решился бы и слова сказать.

Наконец пришла служанка мыть пол. Она спросила:

— О, божественный Цезарь, что у тебя с головой?

— Матушка, — сказал я, — величайшая женщина на свете, самая прекрасная, самая мудрая уверяет, будто от лысины можно избавиться, втирая мазь из меда, ягод можжевельника и полыни. Она приказала мне мазаться этой мазью, а я ей подчиняюсь во всем.

— Божественный Цезарь, — заметила служанка, — я не великая женщина, не прекрасная и не мудрая, но я знаю одно: у мужчин бывают либо мозги, либо волосы, но не бывает и того, и другого. Вы достаточно красивы и так, и, если бессмертные боги наделили вас здравым смыслом, значит, они не пожелали, чтобы у вас были локоны.

Все правильно говорит поломойка. Я собираюсь произвести эту женщину в сенаторы.

Клеопатра утверждает, будто Цезарь – бог. Она возмущена, что он только недавно признал себя богом. Клеопатра глубоко уверена в том, что она богиня, и каждодневное поклонение народа укрепляет ее веру. Она внушает Цезарю, что благодаря своему божественному происхождению одарена редкой проницательностью и сразу распознает богов. Поэтому может заверить его, что он тоже принадлежу к их числу. Все это дает пищу для весьма приятных бесед, прерываемых игривыми интермедиями. Гай щиплет богиню, богиня визжит». (Т. Уайлдер) А у Цезаря


Зной разливается жгучий по телу,
Вглубь, до мозга костей, проникает пылающий пламень.
Ты, о безжалостный бог, поражающий сердце безумьем,
Мальчик святой, к печалям людским прибавляешь блаженство! (Катулл)

Но вот богиня-Клеопатра возвращается в Египет. А по прошествии некоторого времени из Египта доносятся слухи, перерождающиеся постепенно в легенды. Вот одна из них:


Царица голосом и взором
Свой пышный оживила пир,
Все, Клеопатру славя хором,
В ней признавали свой кумир,
Шумя, текли к ее престолу,
Но вдруг над чашей золотой
Она задумалась – и долу
Поникла дивною главой.
И пышный пир как будто дремлет,
И в ожиданье все молчит…
Но вновь она чело подъемлет
И с видом важным говорит:
«Внемлите мне: могу равенство
Меж вас и мной восстановить.
В моей любви для вас блаженство,
Блаженство можно вам купить.
Кто к торгу страстному приступит?
Свои я ночи продаю.
Скажите, кто меж вами купит
Ценою жизни ночь мою?
Она рекла. Толпа в молчанье.
И всех в волнении сердца.
Но Клеопатра в ожиданье
С холодной дерзостью лица.
«Я жду, — вещает, — что ж молчите?
Иль вы теперь бежите прочь?
Вас было много; приступите,
Торгуйте радостную ночь».
И гордый взор она обводит
Кругом поклонников своих…
Вдруг – из рядов один выходит,
Вослед за ним и два других.
Смела их поступь, ясны очи
Царица гордо восстает.
Свершилось, куплены три ночи…
И ложе смерти их зовет.
И снова гордый глас возвысила царица:
«Забыты мною днесь венец и багряница!
Простой наемницей на ложе восхожу;
Неслыханно тебе, Киприда, я служу,
И новый дар тебе, ночей моих награда,
О боги грозные, внемлите ж, боги ада,
Подземных ужасов печальные цари!
Примите мой обет: до сладостной зари
Властителей моих последние желанья
И дивной негою и тайнами лобзанья,
Всей чашею любви послушно упою…
Но только сквозь завес во храмину мою
Блеснет Авроры луч – коснусь моей порфирой, —
Главы их упадут под утренней секирой!» (Пушкин)

Такова легенда о потерявших головы поклонниках Клеопатры…

А над головой Цезаря в Риме начинают собираются свинцовые тучи, предрекающие своим появлением грозные удары грома.

«С каждым годом вокруг меня сгущается душная атмосфера обожествления, — думает Гай. — Я со стыдом вспоминаю, что в былое время и сам нагнетал ее для государственных нужд, и одно это уже доказывает, что я только человек со всеми его слабостями, ибо нет большей слабости, чем пытаться внушить другим, будто ты бог. Поэтому я с некоторым удовольствием слушал песни, которые распевали мои солдаты у походных костров; на каждые четыре, прославлявших меня, как божество, всегда была пятая, поносившая меня за идиотизм, старческое сладострастие и немощь. Эти песни распевались громче всего, и лес звенел от счастливого предвкушения моей кончины. Но я стал забывать их.

Как-то ночью мне приснилось, что у входа в мой шатер стоит Александр, он занес меч, чтобы меня убить. Я сказал ему: «Ну ты же не бог». – И он исчез.

Меня часто называют любимцем судьбы. Если боги существуют, значит, то положение, которое я занимаю, дали мне они. Они ставят людей на положенные им места, но человек, занимающий мое, — один из самых заметных им подначальных. Тот, который меня убьет, быть может, прольет какой-то свет на то, что собой представляют боги, — ведь он избранное ими оружие. Наверное, я умру от кинжала безумца. Боги скрывают от нас даже выбор своего оружия. Все мы отданы на милость падающей с крыши черепицы. Очень возможно, что в последние сознательные минуты я получу последнее подтверждение тому, что все в жизни течет так же бессмысленно, как поток, несущий палые листья». (Т. Уайлдер)

В палые, никчемные листья превратилось его стремление милость к врагам проявлять. Он по-детски рассуждал: я прощу их и они пойдут вместе со мной. Не тут-то было. Увидев, что его враги не хотят складывать оружие, он отказался от милосердия. «Их упорство, очень изумлявшее его, под конец просто ожесточило Цезаря. Он объявил, что милосердие его истощилось и что всякий, не положивший оружия, будет предан смерти.

Из числа тех, кого Цезарь выдвинул на первые места и кого он призвал принять участие в своей удаче, никто не остался ему верным. Его щедрость породила неблагодарных, его милосердие не обезоружило никого, и ему изменили даже те, кого он осыпал своими милостями. Если кого и можно назвать его истинными друзьями, то это его воинов, ветеранов, уцелевших после великой Галльской войны; это были его центурионы, которых всех он знал по имени и которые так самоотверженно умирали за него на его глазах.

По мере того, как борьба продолжалась, она принимала все более мрачный оттенок. Война между республиканцами, доведенная до отчаяния рядом неудач, и победителем, доведенным до бешенства их сопротивлением, стала беспощадной. Цезарь подает пример казней, и его армия, заразившись его гневом, умерщвляет побежденных на его глазах.

Когда он хотел привлечь кого-нибудь к своему предприятию, не терял время на то, чтобы показать ему недостатки прежнего правления и достоинства того, какое он хотел установить взамен, а прибегал к более простому и надежному приему — платил. Это говорит за то, что он хорошо знал своих современников и нисколько не ошибался, думая, что в обществе, всецело отдавшемся роскоши и наслаждениям, ослабевшие верования были заменены одними лишь материальными интересами. Вот почему он без всякого колебания организовал общую систему подкупа.

Особенно трудно бороться против тех чрезмерных надежд, которые порождаются победой у победителей и которые она не в силах осуществить. Обыкновенно, когда дело еще не сделано и идет вербовка сторонников, тогда не скупятся на обещания; но в тот день, когда власть достигнута, очень трудно бывает исполнить все взятые на себя обязательства, и тогда эти прекрасные оппозиционные программы, под знаменем которых свершалось дело, становятся большой помехой.

Была еще одна особая причина, почему все политические друзья Цезаря рано или поздно становились недовольными. Все они выросли среди бурь республики; с ранних пор бросались в эту деятельную и кипучую жизнь и сроднились с нею. И им деспотическая власть скоро показалась тяжелой, ибо они не могли переносить даже легкого и справедливого ига закона. В то же время нетрудно было заметить, что новый режим, установленный их трудами, не мог возвратить им того, что давал старый. В самом деле, что значили все эти чины и почести, когда в сущности вся власть находилась в руках одного человека». (Г.Буассье)

Недоброжелательно стала смотреть на своего Цезаря и женская половина Рима. Он выступил против древнего обряда Таинства Доброй Богини, во время которого «многие молодые люди из знаменитых семейств и даже лица, занимающие высокие государственные должности, пробегают нагие через город и под смех, под веселые шутки встречных бьют всех, кто попадается им на пути, косматыми шкурами. Многие женщины, в том числе и занимающие высокое общественное положение, выходят навстречу и нарочно, как в школе, подставляют обе руки под удары. Они верят, что это облегчает роды беременным, а бездетным помогает понести». (Плутарх)

«Итак, — размышлял Цезарь, — таинства предохраняют от бесплодия, от трагического исхода беременности и рождения уродов. Они вносят гармонию и, так сказать, освещают ту жизнь женщины, о которой даже самые опытные врачи знают очень мало. И я понимаю, что, раз так, этим смысл обряда не ограничивается: обряды утверждают саму жизнь, все человечество, всякое созидание. Ничего удивительного, что женщины возвращаются оттуда существами другого мира, и какое-то время бродят просветленные и словно чуждые всему. Им кажется, что они управляют ходом светил и не дают сойти с места камням, которыми вымощен Рим. И потом, когда они нам отдаются, они это делают с гордостью и даже не без высокомерия, словно мы, мужчины, случайное орудие в их великом труде.

Однако эти ритуалы – пережитки в религиозных церемониях. Я с горечью просматриваю списки самых знаменитых семейств, стараясь найти там хоть несколько здравомыслящих женщин. И не нахожу. Я разворошил осиное гнездо, попытавшись отменить кое-какие дикие пережитки, и не отменил. В празднование Таинства Доброй Богини большинство участниц в порыве экстаза вряд ли ощущают его непристойность. Для них эта непристойность лишь усиливает подлинность и магическое действие обряда». (Т. Уайлдер)

Вокруг Цезаря все плотнее сжималось кольцо изоляции, одиночество окружало его со всех сторон. Всюду


Неблагодарность царит, и добро не приносит сторицы,
Только докуку она с горькой обидой роднит. (Катулл)

Всюду по темным углам затаились завистники, не познавшие еще на себе, как тяжела ноша власти.


С самых почета высот будто молнией их поражает
Зависть и в Тартара мрак низвергает нередко кромешный.
Зависть ведь чаще всего зажигает, как молния, выси,
Всё, что стоит над другим и вершиной своей выдается,
Лучше поэтому жить, повинуясь, в спокойствии полном,
Нежели власти желать верховой и царского сана.
Пусть же напрасно они обливаются потом кровавым,
Изнемогая в борьбе на пути честолюбья узком:
Всё разуменье свое из чужих они уст почерпают,
Слушают мненье других, а собственным чувствам не внемлют.
Было так прежде, так есть и теперь, и впоследствии будет.
По убиенье царей ниспровергнуты в прахе лежали
Гордые скипетры их и былое величие тронов,
И украшенье державной главы, обагренное кровью,
Под ноги черни упав, за великую почесть платилось;
Жадно ведь топчется то, что некогда ужас внушало. (Лукреций)

«В свое время склонившись перед счастливой судьбой этого человека и позволив надеть на себя узду, римляне считали, что единоличная власть есть отдых от гражданских войн и прочих бедствий. Они выбрали его диктатором пожизненно. Эта несменяемость в соединении с неограниченным единовластием была открытой тиранией. По предложению Цицерона сенат назначил ему почести, которые еще оставались в пределах человеческого величия, но другие наперебой предлагали чрезмерные почести, неуместность которых привела к тому, что Цезарь сделался неприятен и ненавистен даже самым благонамеренным людям». (Плутарх)

Близилась опасность вспышки народного восстания.

«И как бы ни был основателен страх, какой внушает всякое народное восстание, когда в день восстания поднимаются все подонки торговых и промышленных городов, в Риме эти низшие слои оказались еще глубже. Ниже праздношатающихся и безработных всякого рода племени, там имелась еще целая толпа, которая были хуже всех – это беглые рабы. Они, совершив какое-нибудь убийство или грабеж, сбегались отовсюду в Рим, чтобы затеряться во мраке его народных кварталов; это была ужасная и отвратительная толпа без семьи, без отечества, а поставленная общим мнением вне закона и общества, она не могла ничего уважать, так как ей нечего было терять.

Среди этих вооруженных шаек никто не был в безопасности. Приходилось укреплять даже свои дома, чтобы противостоять неожиданному нападению. Выходить из дома можно было не иначе как под конвоем гладиаторов или рабов. Чтобы перейти из одного квартала в другой, необходимо применить столько же предосторожностей, как при переходе через неизвестную страну, а всякиму встречныму на перекрестке пугались не меньше, чем встречам в чаще леса. Считалось обычным явлением поджечь дом врага, хотя бы и с опасностью сжечь весь квартал, а под конец ни одно народное собрание, ни одни выборы не обходились без кровопролития. «Тибр, — говорил Цицерон, — был переполнен трупами граждан, все общественные стоки были так же полны ими, и приходилось губками осушать кровь, стекающую с форума». (Г.Буассье)

Кроме перечисленных опасностей, нечеловеческие тяготы жизни ослабили здоровье Гая Цезаря. Вдруг на него стали нападать внезапные обмороки, в ночных кошмарах он метался по своему просторному ложу, облитый с ног до головы холодным потом, и не было никого рядом, от кого бы он принял искреннюю заботу и ласку. Несколько раз с ним случились приступы падучей болезни. Здоровье таяло…

Цезарь боялся, что скоро Рим без него осиротеет. И тогда он призвал к себе Брута, сына горячо в прошлом любимой им женщины, которую он осыпал царскими подарками. Но это было не главное. Главное было то, что Гай считал Брута своим сыном и знал его не только как отважного воина, с которым сражался бок о бок в Азии и Египте, но и как человека, склонного к философскому осмыслению жизни.

«Брут был близок к самым влиятельным семействам, но выделялся среди других не столько своим происхождением, сколько своим характером и нравом. В молодости он вел воздержанную жизнь: занимался философией не из одного любопытства, как одним из полезнейших умственных наслаждений, но как мудрец, желающий применить на деле ее правила. Он вернулся из Афин с репутацией очень умного человека, что подтвердила его честная и правильная жизнь. Посреди римского разврата суровая честность Брута, его прилежание к делу, презрение к удовольствиям, любовь к учению, о чем свидетельствовало его бледное и серьезное лицо, выделялись, как резкая противоположность остальной действительности.

В музее Кампаны можно видеть очень любопытную статую Брута. Сделавший ее художник не пытался идеализировать свой образец и, по-видимому, стремился только к обыкновенной реальности, но в ней легко узнать Брута. По этому низкому лбу, по этим тяжело обрисовывающимся лицевым костям угадывается узкий ум и упрямая душа. Лицо имеет лихорадочный и болезненный вид; оно в одно и то же время и молодо, и старо, как это бывает у людей, не имевших молодости.

Для того, чтобы стать счастливым, человек нуждается только в самом себе. Брут сделал это утверждение живой истиной. Он не развивал какого-нибудь философского тезиса, а просто излагал житейское правило, предлагая его другим и крепко придерживаясь его сам. Он с давних пор привык замыкаться в себе самом и находить внутри себя и радости и горе. Отсюда-то и берет свое начало та свобода ума, которую он сохраняет в самых важных делах, то презрение к внешним вещам и та легкость, с какой он расстается с ними. «Нет никакого сомнения, — говорил он, — что умение отрешаться от внешних предметов и жить в себе самом – драгоценное качество для человека размышляющего и изучающего; таков, пожалуй, идеал философа». (Г.Буассье)

Итак, Цезарь призвал к себе самого близкого и по духу и по родству человека. Во всяком случае так ему казалось. Он поведал ему о своих горестях и планах: «Мне каждый день дают понять, что жизнь моя постоянно висит на волоске. Дни и ночи я провожу под шипение змей. Здесь копошится тот клубок змей, который таится в каждом из нас. Когда-то я слышал их в собственной утробе. Как я заставил их замолчать – сам не знаю.

Дай-ка я откажусь от детской мысли, что одна из моих обязанностей – разгадать, наконец, в чем сущность жизни. Дай-ка я попробую всякое поползновение говорить о ней, что она жестока или добра, ибо одинаково низко, попав в беду, обвинять жизнь в мерзости и, будучи счастливым, объявлять ее прекрасной. Пусть меня не дурачат благополучия и неудачи; дай мне радоваться всему, что со мной было и что напоминает о тех бессчетных проклятиях и криках восторга, которые исторгали люди во все времена.

Теперь я понимаю, что многие годы хранил детскую веру, будто люблю Рим, и что мой долг любить Рим, ибо я – римлянин, словно человек может любить нагромождение камней и толпу мужчин и женщин и еще быть достойным за это уважения. Мы не испытываем привязанности к чему бы то ни было, пока не придали этому смысл, пока самоотверженно не потрудились над тем, чтоб вложить его в круг наших привязанностей.

Первый и последний учитель жизни – это сама жизнь, и надо отдавать себя этой жизни безбоязненно и безраздельно.

Я не желаю принимать предосторожностей, которые, обезопасив меня от врагов, ограничат мое передвижение и отравят мою душу страхом. Убийце не трудно найти подходящее время в течение дня и меня уничтожить. Сознание опасности вынуждает меня подумать о приемнике. Умирая, я не оставлю после себя сыновей. Но даже если бы они у меня и были, я не считаю, что политическую власть следует передавать от отца к сыну. Она должна принадлежать только тем, кто дорожит общественным благом и обладает способностью и умением управлять. Я верю, что ты наделен и любовью к обществу, и способностями им править; опыт же я смогу тебе передать. Теперь решай, хочешь ли ты взять на себя верховную власть». (Т. Уайлдер)

У Брута были иные намерения. «Он постоянно возвращался к одной и той же мысли: „Предки наши полагали, что мы не должны терпеть тирана, даже если он наш отец. Иметь больше власти, нежели законы и сенат – этого права я не признал бы даже и за отцом своим“». Не было ли это его ответом самому себе всякий раз, когда он чувствовал себя смущенным воспоминанием об отеческой привязанности к нему Цезаря и о том, что этот человек, против которого он вооружился, называл его своим сыном? Что касается полученных или ожидаемых от него милостей, они могли бы обезоружить другого человека, он же укреплял и закалял себя против них. «Нет такого выгодного рабства, — говорил он, — чтобы принудить меня расстаться с намерением быть свободным». (Г.Буассье)

Вместо того, чтобы принять бразды правления из рук наиболее человечного правителя Рима, Брут вступил в круг заговорщиков, замысливших погубить Гая Юлия Цезаря. Надо отметить, что на стороне заговорщиков были и представители старой знати, и цезарианцы.

Время начало отсчет последних дней Цезаря. Быть может, предчувствуя окончание своего земного пути, он размышлял: «Что там?.. „Ничто“»… «Ничто» представляется не в виде пустоты или покоя – это открывается нам лик вселенского зла. В нем и смех, и угроза. Оно превращает в посмешище наши утехи и в прах наши стремления. Этот сон прямо противоположен тому, другому ведению, которое посещает меня во время припадков моей болезни — падучей. Тогда, мне кажется, я постигаю прекрасную гармонию мира. Меня наполняет невыразимое счастье и уверенность в своих силах. Мне хочется крикнуть всем живым и всем мертвым, что нет такого места в мире, где не царит блаженство». (Т. Уайлдер)

Время продолжало отсчет дальше. Дней у Цезаря оставалось все меньше и меньше.

«По-видимому, то, что назначено судьбой, бывает не столько неожиданным, сколько неотвратимым. И в этом случае были явлены, как сообщают, удивительные знамения и видения: вспышки света на небе, неоднократно раздававшийся по ночам шум, спускавшиеся на форум одинокие птицы. Появилось много огненных людей куда-то несущихся; у раба одного воина из руки извергалось сильное пламя, наблюдавшим казалось, что она горит, однако, когда пламя исчезло, раб оказался невредимым. Многие рассказывают также, что какой-то гадатель предсказывал Цезарю, что в тот день месяца марта, который римляне называют идами, ему следует остерегаться большой опасности. Когда наступил этот день, Цезарь отправился в сенат, поздоровался с председателем и, шутя, сказал ему: „А ведь мартовские иды наступили!“», на что тот спокойно ответил: «Да, наступили, но не прошли!» (Плутарх)

15 марта 44 года до нашей эры Цезарь увидел направленные в его сторону обнаженные кинжалы. Он накинул на голову тогу и левой рукой распустил ее складки ниже колен, чтобы пристойнее упасть, укрытым до пят. Какой же это беззащитный и по-детски наивный жест, оставшийся в веках…

«Куда бы Цезарь ни обращал взор, он, подобно дикому зверю, обнаруженному ловцами, встречал удары мечей, направленные ему в лицо и в глаза, так как было установлено, что все заговорщики примут участие в убийстве и как бы вкусят жертвенной крови. Поэтому и Брут нанес Цезарю удар в пах. Цезарь с горечью произнес: „И ты, Брут!“» Некоторые писатели рассказывают, что, отбиваясь от заговорщиков, Гай метался и кричал, но, увидев Брута с обнаженным мечом, подставил себя под удары.

Потом случилось следующее: убийцы оттолкнули тело Цезаря к цоколю, на котором стояла статуя Помпея. Цоколь был сильно забрызган кровью. Казалось, что сам Помпей явился для отмщения своему противнику, распростертому у его ног, покрытому ранами и еще содрогавшемуся. Цезарь, как сообщают, получил двадцать три раны. Многие заговорщики переранили друг друга, направляя столько ударов в одно тело.

После убийства Цезаря Брут выступил вперед, как бы желая что-то сказать о том, что было совершено; но сенаторы, не выдержав, бросились бежать, распространив в народе смятение и непреодолимый страх.

На следующий день заговорщики во главе с Брутом вышли на форум и произнесли речи к народу. Народ слушал ораторов, не выражая не неудовольствия, ни одобрения, и полным безмолвием показывал, что жалеет Цезаря, но чтит Брута. Сенат же, стараясь о забвении прошлого и всеобщем примирении, с одной стороны, назначил Цезарю божеские почести и не отменил даже самых маловажные его распоряжений, а с другой — распределил провинции между заговорщиками, шедшими за Брутом, почтив и их подобающими почестями; поэтому все думали, что положение дел в государстве упрочилось и снова достигнуто наилучшее равновесие.

После вскрытия завещания Цезаря обнаружилось, что он оставил каждому римлянину подарок, по 300 сестерциев каждому. Эта сумма была весьма значительна. Во время торжественного обряда похорон на форуме собрались толпы народа. Рядом с телом Цезаря были выставлены его победные трофеи и окровавленная одежда – его последнее одеяние, в котором он принял свою страшную смерть. Погребальную речь над телом царя и друга произнес Марк Антоний.

«Он читал свою речь с торжественным, грустным лицом, и голосом выражал эти настроения, останавливался на том, как чествовали Цезаря в народном постановлении, называя его священным и неприкосновенным, отцом отечества, благодетелем и заступником, как никого другого не называли. Сказав это, Антоний стал у катафалка, как на сцене, припадая к нему и снова поднимаясь, воспевал егоусопшего, как небесного бога. В знак веры в рождение божества, он поднял руки, перечисляя при этом скороговоркой войны Цезаря, его сражения и победы, напоминая, сколько он присоединил к отечеству народов и сколько он прислал добычи, высказывая восхищение этим и непрерывно выкрикивая: „Он один был непобедим из всех тех, кто с ним сражался“».

Потом кто-то поднял над ложем сделанную из воска статую. Цезаря. Тело его, лежащее на ложе, не было видно. При помощи механизма статуя поворачивалась во все стороны, и видны были 23 зверски нанесенные ему раны по всему телу и лицу. Это зрелище народ не стерпел, так как это его удручало». (Аппиан) «Толпы народа не сохранили спокойствия и порядка; они нагромоздили вокруг трупа скамейки, решетки и столы менял с форума, подожгли все это и таким образом придали труп сожжению. Затем одни, схватив горящие головешки, бросились поджигать дома убийц Цезаря; другие побежали по всему городу в поисках заговорщиков, стараясь схватить их, чтобы разорвать на месте. Однако никого из заговорщиков найти не удалось, все надежно укрылись.

Цезарь умер всего пятидесяти шести лет от роду. Ему не пришлось воспользоваться могуществом и властью, к которым он ценой величайших опасностей стремился всю жизнь и которых достиг с таким трудом. Ему досталось только имя владыки и слава, принесшая зависть и недоброжелательство сограждан. С его погребального костра выпущен был орел, который из дыма и пламени унес душу усопшего императора в сонм богов.

Однако его могучий гений-хранитель, помогавший ему в течение всей жизни, и после смерти не оставил его, став мстителем за убийство, преследуя убийц и гоняясь за ними через моря и земли, пока никого из них не осталось в живых. Он наказал всех, кто хоть как-то был причастен либо к осуществлению убийства, либо к замыслам заговорщиков.

Из сверхъестественных явлений самым замечательным было появление великой кометы, которая ярко засияла спустя семь ночей после убийства Цезаря и затем исчезла, а также ослабление солнечного света. Об этом писал Вергилий:


Солнце тебе обо всем известит. Кто солнце посмел бы
Лживым назвать? О глухих мятежах, о кознях незримых
Предупреждает оно, о тайком набухающих войнах.
В час, когда Цезарь угас, пожалело и солнце о Риме,
Лик лучезарный оно темнотой багровеющей скрыло.
Ночи навечной тогда устрашился мир нечестивый.
А между тем недаром земля, и равнина морская,
И зловещие псы, и не вовремя вставшие птицы
Знаки давали.

Весь тот год солнечный свет был бледным, солнце восходило тусклым и давало мало тепла. Поэтому воздух стал мутным и тяжелым, ибо у солнечной теплоты не хватало силы проникнуть до земли; в холодном воздухе плоды увядали и падали недозрелыми». (Плутарх)

Погибли все участники этой трагедии… Зачем?… Зачем? — спрашивал простой человек, желавший быть полезным для полезной жизни:


Зачем вся эта мощь и этот блеск,
Все эти необъятные просторы
Империи, и этот шум и треск
Триумфов, и трофеев эти горы?
Что даки мне, что Рейн и что Дунай?
Далекая Британия нужна ли?
Зачем мне эти чуждые миры?
И плебсу развращенному подачки?
Зачем вино, лукулловы пиры,
Сраженья гладиаторов и скачки?
Блудница тащится вдоль стен, пьяна,
Вот мим идет, развратом изувечен,
И дыбится всех против всех война,
И Вечный город, вижу я, не вечен.
Здесь дети предают своих отцов
Из-за сестерций, припасенных к сроку,
И здесь мой сын средь юных наглецов
И меж гетер весь день курит пороку.
Когда один меж дедовских гробов
Брожу я, словно тень, ломая руки,
Когда я раб среди своих рабов
И вечером сходу с ума от скуки?..
Зачем вся эта мощь и этот блеск?.. (С.Златорунский)