Глава32


<p>Глава 32</p> <p>

Долгий утомительный путь подходил к концу.

Айседора еще в Париже тщательно продумала свой наряд, в котором она впервые выйдет навстречу своим новым друзьям товарищам. Сейчас пришло время облачиться в него. Она надела белый атласный жилет, отороченный красным кантом, а сверху блестящую кожаную куртку. Костюм был заказан у законодателя французских мод Поля Пуаре, который впоследствии выпускал эту модель под звучным названием «а-ля большевик». Ирма надела красную тунику, а горничная Жанна помогла красиво уложить волосы. Их сердца радостно бились в предчувствии долгожданной встречи. Когда поезд остановился, Айседора подождала несколько минут в купе, чтобы встречающие убедились, что она прибыла. Затем вышла из поезда, ожидая, что потонет в радостно распростертых объятиях товарищей. Она мысленно видела их в красных рубашках, размахивающих красными флажками, приветствуя ее приезд. Но никто не обратил на Айседору и ее спутниц ни малейшего внимания, кроме охранника, смотревшего на них весьма подозрительно.

Надо сказать, что компания выглядела несколько странно и экзотично на фоне заплеванного перрона, по которому бесшумно передвигались люди в одежде из серо-мышиных тканей. Среди вокзальной толпы большую половину составляли солдаты, и поэтому создавалось впечатление, что вновь наступили тяжелые военные времена. Всех тщательно проверяли, а багаж перетряхивали. Все смотрели друг на друга с подозрением. Учтивость и вежливость исчезли с лиц. Каждый считал, что он лучше других и поэтому имеет право проталкиваться и пробиваться куда хочет. Казалось, что всех гоняют военные, которые приходят в ужас при одной мысли, что может собраться группа.

Айседора в полной растерянности стояла на перроне. Она не имела представления, что ей делать и как вести себя в создавшейся ситуации. Но в конце концов из этого кромешного ада навстречу ей вышла невысокая пожилая женщина. Она сразу узнала Айседору и заговорила с ней на великолепном английском языке. Правда, приветственных речей она не произносила, а лишь сообщила, в какую гостиницу им отправляться, и забрала багажные квитанции, пообещав, что вещи будут доставлены на днях, как только появится возможность получить их и нанять извозчика. Сказав это, она опять серенькой мышкой затерялась в толпе тусклых людей.

Советских денег у Айседоры не было, и она предположила, что в России уже наступили такие времена, когда достаточно произнести слово «товарищ», и все просьбы будут выполнены. Но извозчик, увидев около своего экипажа иностранок, тут же сообразил, что с них можно потребовать валюту. В ответ на обращение «товарищ» с его стороны не последовало вообще никакой реакции. Она появилась лишь при виде нескольких франков в руках Жанны, которая сразу же сообразила, в чем дело. Но их злоключения только начинались. Трем несчастным женщинам, не приспособленным еще к социалистической действительности, пришлось самим переносить всю ручную кладь. Ни одного носильщика невозможно было отыскать во всей этой толпе.

В гостинице, которая еще совсем недавно была эталоном изысканности и элегантности, им оказали лишь две услуги: за один номер на всех с них взяли непомерно большую плату, опять же в валюте, и дали от этого номера ключи. Отыскать его, перенести туда вещи иностранки должны были самостоятельно. Все происходящее казалось кошмаром. Но настоящее отчаяние они испытали, увидев свой гостиничный номер. Его ужасающее состояние просто не выдерживало никакой критики. Вместо старинной дорогой мебели в комнате стояли железные кровати, покрытые половиками, фанерный шкаф, грубый стол без скатерти и несколько шершавых табуреток. Оказывается, прежняя мебель была вывезена на некий большой центральный склад для того, чтобы впоследствии распределить ее между сражавшимися за революцию большевиками.

Не успели новые жильцы этих удивительных апартаментов прийти в себя, как в номер неожиданно постучали, затем молча внесли тарелку с черной икрой и буханку черного хлеба. Были произнесены лишь слова о том, что нет ни малейшего смысла ждать чая с сахаром, зато за кипятком можно спуститься на первый этаж.

После того как великая танцовщица, приглашенная советским правительством, кое-как перекусила, она нашла в себе силы иронизировать: «Ну что ж, дела наши не так уж и плохи. По крайней мере нас не изнасиловал красноармейский отряд и нам не подали жидкую похлебку с человеческими пальцами. А теперь я предлагаю лечь отдохнуть, как следует выспаться, благо у нас есть чем застелить эти половики. А завтра, я уверена, все образуется. Как говорят русские, утро вечера мудренее».

Свет в номере им выключать не пришлось. Об этом позаботилась местная администрация: он гас одновременно во всех номерах. Постели стлали уже при свечах, но не успели они задуть свечи и устроиться поудобнее на досках кроватей, как с ужасом услышали пронзительный писк и визг, затем топот маленьких лапок по всей комнате и прыжки на стол, где были остатки черного хлеба и икры. В ужасе они снова зажгли свечи, но еще больше испугались, увидев маленькие мордочки, выглядывавшие изо всех углов. Дойдя почти до истерики, они звонили и звонили — но безрезультатно. Выглянули в темный коридор, но там никого не было. Всем было на них наплевать, — да на самом деле просто некому было ими заниматься. Портье дал им комнату и «обеспечил» продуктами. На этом его обязанности закончились. Ни Айседора, ни ее спутницы ни на секунду не уснули, и когда их маленькие «друзья» становились слишком фамильярными, изо всех сил старались не завизжать.

На следующий день Айседора с Ирмой отправились узнавать, в чем дело, а горничная, в ужасе от увиденного накануне на улицах города, наотрез отказалась пойти с ними, предпочитая, по ее словам, быть съеденной крысами. Так встретила их Москва 1921 года.

В то время как Айседора с Ирмой пытались что-либо узнать, Анатолий Васильевич Луначарский, нарком просвещения, вызвал к себе сотрудника Наркоминдела Илью Ильича Шнейдера, для того чтобы решить дальнейшую судьбу Айседоры Дункан.

— Понимаете, — сказал он, — мы ожидали Дункан лишь на следующей неделе. И надо же, как неловко получилось! Она совершенно неожиданно приехала вчера, и просто чудом удалось найти человека, который бы смог встретить гостью. Временно ее поселили в комнате отеля «Савой», но вы же знаете, что сейчас он находится в ужасающем состоянии: мало того, что он неблагоустроен, он даже частично разрушен, а нашествие туда огромного количества крыс и клопов делает совершенно невозможным пребывание в этих условиях столь утонченных женщин. Дорогой Илья Ильич, я слышал, что вам поручена квартира Екатерины Васильевны Гельтцер, которая уехала сейчас на длительные гастроли. Нельзя ли мадам Дункан временно, прямо с сегодняшнего дня, поселить туда? Я думаю, Екатерина Васильевна не будет в претензии и поймет нас. А вскоре мы найдем Дункан и ее школе постоянное место. Впоследствии я предлагаю вам стать директором этого учебного заведения и взять на себя обязанности всячески помогать Айседоре во всех ее начинаниях. Вы ведь неплохо знаете специфику танцевального творчества, пишете рецензии на балетные спектакли, читаете лекции по истории и эстетике танца, прекрасно говорите по-английски и, конечно же, знаете эту великую танцовщицу, которая сломала рамки прекрасного, но застывшего академического балета и вернула танцу эмоциональную свободу, сделав его одним из самых прямых выражений души человека. Нынешний приезд я назвал бы самым красивым из всех жестов, которые заслуживают наиболее громких аплодисментов. Итак, Илья Ильич, отправляйтесь-ка вы знакомиться. Более детально мы с вами поговорим после, сейчас же прошу вас убедительнейшим образом как можно скорее устроить быт наших гостей.

Илья Ильич вышел из кабинета Луначарского в полной растерянности. Одновременно он испытывал безудержную радость, которой было наполнено его сердце. Подумать только, он будет работать с великой Дункан! Немыслимо! Невероятно! Само имя — «Айседора Дункан» — было для него синонимом какой-то необыкновенной женственности, грации, поэзии. Однажды, еще совсем ребенком, он видел ее мельком, когда Дункан промчалась мимо него в повозке вместе с Константином Сергеевичем Станиславским. Айседора была в белоснежной шубке — юная снегурочка. Два великих человека беззаботно смеялись и не замечали никого вокруг. С тех пор прошло более десяти лет. Какой она стала?

Когда Илья Ильич открыл двери гостиничного номера, Айседора величественно поднялась ему навстречу с табуретки и в первое мгновение показалась крупной и монументальной, с гордо посаженной царственной головой, облитой красной медью гладких волос.

Начались бесконечные хлопоты, связанные с переездом в квартиру Гельтцер и попыткой устроиться там комфортно среди многочисленных хрупких фарфоровых вазочек и статуэток, которые несказанно милы были сердцу Екатерины Васильевны и немыслимы в жизненном пространстве Айседоры. Своими тонкими шелковыми шарфами она постоянно задевала изящные вещицы и, прежде чем убрала ненужные безделушки, разбила парочку пастушков и пастушек.

В это время в Москве стояло душное пыльное лето. День за днем Айседора проводила, общаясь с целой армией новоявленных советских чиновников, которые несказанно радовались встрече с великой актрисой, подобострастно раскланивались перед ней, обещали сделать все, что в их силах и… ровным счетом ничего не делали. Да, в принципе, они и не могли ничего сделать — устройство школы танца было совершенно немыслимым предприятием в растерзанной стране.

Средоточием всех несчастий стала Москва. Никогда здесь не было столько обездоленных, как в эти годы. Нашествие четырнадцати держав, разгул белых, полный беспредел гнали сюда мирных людей со всех краев советской страны. Сыпной тиф, холера, разруха, голод увеличивали и без того огромное число беженцев, которые не смогли вынести не только свое имущество, но даже не успели захватить ценные вещи и деньги. С черного и парадного входа в московские дома заходили несчастные люди с маленькими, иногда грудными, детьми на руках и просили милостыню, обноски, кусочек хлеба. В воротах Третьяковского проезда сидел богатырского сложения, с пышной седой бородой древний старик в полушубке, на его шее висела дощечка, где крупными черными буквами было выведено: «Герой Севастопольской обороны». В Газетном переулке, в дерюге, в черных очках, стоял скелетообразный человек с белой лентой на груди. «Я — слепой поэт», — гласила надпись. Но больше всего привлекали внимание беспризорные дети. Смотреть без содрогания и боли на них было невозможно. В жестоком вихре революции они растеряли своих родных и близких, и некому было позаботиться об этих еще совсем беззащитных существах. Они были худы, грязны, вшивы, промышляли главным образом воровством, а жили где придется. Иногда холодными ночами ребенок засыпал под еще теплым боком только что издохшей лошади. В те дни человек оказывался крепче животного. Лошади падали прямо на улицах, на мостовые. Человек же находил в себе силы донести себя до конюшни. На улице против почтамта лежали две раздувшиеся туши. На одной из них сидели две вороны и доклевывали глазной студень в пустых орбитах. Курносый беспризорник в коричневом котелке на белобрысой маленькой головенке швырнул в них камнем. Вороны лишь отмахнулись черным крылом и отругнулись карканьем. Пожалуй, только они, черные и горластые, были довольны невероятной разрухой.

Если бы Айседора знала о том, что здесь происходит, приехала бы она в Россию?.. Бог знает… Западным журналистам она не верила, а стихи еще совершенно неизвестного ей Есенина не читала.


Если волк на звезду завыл,
Значит, небо тучами изглодано.
Рваные животы кобыл,
Черные паруса воронов.
Не просунет когтей лазурь
Из пургового кашля-смрада;
Облетает под ржанье бурь
Черепов златохвойный сад.
Слышите ль? Слышите звонкий стук?
Это грабли зари по пущам.
Веслами отрубленных рук
Вы гребетесь в страну грядущего.

«Страна грядущего» уже была у Айседоры под ногами, она ходила по раскаленным камням ее истории и искренне желала только одного: помочь России, забрать в свой дом ее ребятишек, обогреть их и научить радоваться подаренной жизни. Но где тот дом?.. Где тепло?.. Где пища?.. У нее самой ничего нет, и поэтому она ничем не может помочь этим маленьким страдальцам. Айседора чувствовала, что у нее опускаются руки.

Илья Ильич, ставший верным другом и переводчиком Айседоры, сопровождал ее во всех странствиях по кабинетам, а вечерами старался что-либо предпринять, чтобы хоть в какой-то степени приободрить Айседору и ее спутниц. Однажды, когда злобное знойное солнце отправилось за горизонт, он придумал для них забаву — поехать на Воробьевы горы и покататься там на лодке. Все обрадовались этому предложению, так как перспектива провести очередной скучный вечер в душной квартире их не привлекала. Удалось уговорить даже Жанну, которая старалась, как правило, никуда не выходить и безумно скучала по родине.

Когда вся компания удобно устроилась в большой лодке, солнце уже совсем скрылось, а огромная золотисто-красноватая луна начала медленно подниматься над рекой. Илья Ильич греб довольно неумело, но все же его попытки попасть в лунную дорожку иногда увенчивались успехом. Ирме понравилась эта игра, и она весело руководила гребцом:

— Илья Ильич, правым веслом гребите, правым… Илья Ильич увлекался правым и тут же лодка сворачивала с лунной дорожки.

— А теперь левым, левым… — смеялась Ирма.

Благодаря такой неумелой гребле лодка зигзагами продвигалась по течению, то попадая в светлую полосу, то теряясь на фоне темной воды. Айседора сидела на носу, опустив голые ноги в воду, и ее тело блаженно втягивало в себя прохладу реки. Грустные думы оставили ее на время. «Замечательный Илья Ильич, совершенно изумительный Илья Ильич, — думала она, — как хорошо, что он убедил нас выйти из душного музея фарфоровых фигур». Вдали она увидела очень большой костер, свет которого пересекался с лунной дорожкой.

— Я хочу причалить к берегу, — чуть капризно произнесла Айседора.

— Вряд ли стоит это делать, — ответил Илья Ильич, — время нынче жестокое, и у костра может оказаться кто угодно.

Но причудливые языки пламени очаровали путников, и они подплыли почти к самому берегу. Неожиданно из темноты вышел человек и произнес:

— Илья Ильич, прошу вас со своими спутницами к моему огоньку.

— Бог ты мой, какими судьбами?.. Да это же Николай Ильич… Здравствуйте, товарищ Подвойский. Что вы тут делаете?

— Да вот рыбки наловил, теперь уху варю. Надоела, знаете ли, кремлевская похлебка. Милости прошу к нашему шалашу.

Все быстро перезнакомились. Веселой компанией расположились недалеко от костра. Жанна принесла в плетеной корзиночке кое-какие съестные припасы и бутылку французского шампанского. Айседора, поняв, что перед ней крупный государственный деятель, не преминула начать разговор о школе. С безудержным воодушевлением рассказала она Подвойскому о своих планах.

— Айседора, Айседора, — попытался убедить ее Подвойский, — вы родились на сто лет раньше, чем следовало. Вы слишком рано пришли в этот мир. Мы еще только рубим глыбы мрамора, а вы уже хотите обтачивать их вашим тонким резцом. Послушайте меня: идите к рабочим, в рабочие районы, в рабочие клубы. Начните заниматься с небольшими группами детей, пусть их родители увидят результаты этих занятий. А после этого открывайте свою школу, и тогда к вам поведут своих детей. Добейтесь у них признания важности вашего дела, тропинками, через рабочие районы выходите на большую дорогу.

Самое деятельное участие в организации школы принял, конечно же, нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский, наибольшим достижением которого была победа в битве за существование Большого театра. Здесь воистину борьба шла не на жизнь, а на смерть.

«30 июля 1921 года комиссия по обследованию деятельности Наркомпроса в области театрального искусства во главе с товарищем К. Ландером направила в ЦК РКП(б) письмо, своими выводами вполне соответствовавшее надеждам самых рьяных сторонников ликвидации оперных театров.

«…Мы расходуем, — писал Ландер, — фактически миллиарды на содержание театров, на постановку весьма сомнительного достоинства пьес, на кормежку сорокатысячной армии халтурящих в большинстве случаев, очень низкого уровня и квалификации артистов. И это в то время, когда мы переживаем катастрофический кризис денежных знаков, когда рабочие и служащие целого ряда предприятий и учреждений по месяцам не получают жалованья из-за отсутствия знаков, — для театров мы эти знаки находим».

Отношение к опере и балету как к чему-то крайне второстепенному и по сути ненужному для трудящихся масс было во многих официальных инструкциях. Такое же мнение сложилось и у интеллигенции.

Стены Москвы были украшены плакатами: «Все на спор о балете и танце!"» (Я. Трубин).

Конечно же, Анатолий Васильевич никак не мог мириться с таким положением вещей. Луначарский решил обратиться к Ленину. Владимир Ильич был чрезвычайно недоволен финансово-экономической политикой своего наркома просвещения, в смете которого расходы на театры явно превышали расходы на образование. И когда Луначарский попросил Ленина обратить внимание на проблемы театров и поддержать их материально, «иначе они будут положены в гроб, в котором задохнутся», Ленин ответил телефонограммой: «т. Луначарский, принять никак не могу, так как болен. Все театры советую положить в гроб. Наркому просвещения надлежит заниматься не театром, а обучением грамоте».

Вот в такой напряженный момент и появилась Айседора Дункан. Очень немногое мог предпринять Луначарский, но после того как получил ее пламенное письмо, между строк которого читалось отчаяние, силы его утроились. Айседора писала: «Я вынуждена была продавать свое искусство из расчета по пять долларов за место. Мне надоел современный театр, больше напоминающий дом проституции, чем храм искусства, где артисты, которые должны занимать места первосвященников, вынуждены прибегать к уловкам лавочников, продающих свои слезы и саму душу, — столько-то за вечер. Я хочу танцевать для людей… Я хочу танцевать для них даром и быть уверенной, что их привела ко мне не умная реклама, а желание увидеть мое искусство».

Анатолий Васильевич, прочитав письмо, применил не только свою власть, но пустил в ход и дипломатические уловки: «В деле Дункан заинтересованы три наркомата — Наркоминдел, Внешторг и Наркомпрос, которые постановили всячески помогать Дункан, принимая во внимание соображения международного характера».

И лед тронулся. С наступлением холодов Айседоре был предоставлен особняк балерины Балашовой, который опечатали после ее отъезда за границу. У его входа — две приземистые колонны; в маленькой нише — тяжелая дубовая дверь. На нижнем этаже — вестибюль. У стен две большие холодные мраморные скамьи, на которые ни зимой, ни летом невозможно было присесть и которые были слишком тяжелы, чтобы их сдвинуть с места. Широкая лестница белого мрамора ведет в отгороженный мраморной же баллюстрадой верхний вестибюль с колоннами розового дерева. Спальня похожа на небольшой зал. Этот зал-спальня потом стал комнатой Айседоры.

Войдя в свою комнату и опустившись в кресло, она залилась неудержимым смехом. Оказалось, что балерина Балашова, сбежав из Советской России, приехала в Париж и поселилась в доме, принадлежавшем Дункан. Он представлял собой обширную, затянутую строгими, в складках, сукнами студию, с несколькими комнатами, ванной и холлом. Никаких украшений и аляповатостей, гладкие ковры и портьеры, немного хорошей мебели и мраморная ванна — это все никак не могло бы удовлетворить бывшую владелицу особняка на Пречистенке, куда теперь, по воле случая, вошла Дункан, в свою очередь также не оценившая «купеческого ампира», который прельщал Балашову.

Айседора завесила шалями лампы и бра в своей комнате, и жизнь на Пречистенке началась.

Появились гости. За неимением стаканов и блюдец чай подавался в больших стеклянных бокалах. Иностранцы думали, что русские предпочитают пить этот душистый напиток из винных и пивных бокалов. Русские, обжигая пальцы, удивлялись неудобным заграничным обычаям…

Айседора скучала. Официальные визитеры постепенно схлынули. Школа уже имела большой обслуживающий персонал в шестьдесят человек и целый «организационный комитет», заседавший то в том, то в другом зале, а дело с мертвой точки так и не сдвигалось.

Часто дневные заседания сменялись вечеринками большевиков. Как-то Айседору пригласили на одну из них в особняк Наркоминдела, который до революции принадлежал сахарозаводчику Харитоненко. Она была рада предстоящей встрече с товарищами и тщательно готовилась к ней. Чтобы не выделяться, она надела красную тунику, повязала голову красным шарфом и, как обычно по вечерам, накинула на себя красную шаль. Представьте изумление Айседоры, когда ее ввели в очаровательный салон в стиле Людовика XVI с изящными стульями на выгнутых ножках, диванами, роскошным ковром, безделушками, расставленными по всей комнате. «Большевики» приветствовали ее на великолепном французском языке, называя «мадемуазель Дункан», на что она резко отвечала: «Я товарищ Дункан». Это всех сильно позабавило.

Гости гордо восседали на роскошных диванах, а одна молодая дама села за рояль и запела одну за другой маленькие французские баллады. Публика изящно похлопала, восклицая: «Изысканно, прелестно!» Айседора глядела на всех этих увешанных драгоценностями, декольтированных дам и не могла понять, где она. В конце концов она не выдержала и, вскочив, воскликнула: «Так вот она какая, большевистская Россия! Господи! Для чего совершалась великая кровавая революция? Ничего не изменилось, кроме актеров! Вы забрали их драгоценности, мебель, одежду и манеры. Но только играете вы хуже… Товарищи! Вы совершили революцию. Вы строите новый прекрасный мир, а следовательно, надо ломать все старое, ненужное и обветшалое. Надо, надо ломать. Ломка должна быть во всем: в образовании, в искусстве, в морали, в быту, в одежде. Строя новый мир, создавая новых людей, надо бороться с ложным пониманием красоты. Вы сумели выкинуть сахарных королей из их дворцов. Но почему же вы сохранили дурной вкус их жилищ? Выбросьте за окна эти пузатые тонконогие кресла и хрупкие золотые стульчики. На всех потолках и картинах у вас живут пастухи и пастушки Ватто. Я думала сегодня здесь увидеть новое, а вам не хватает только фраков и цилиндров».

Закончив этот спич, Айседора взяла Илью Ильича под Руку и ушла вместе с ним из особняка. Ее гнев сменился нервным хохотом. «Подумать только, какой идиоткой надо быть, чтобы так глупо мечтать о том, что в мире можно что-то изменить, — корила себя она. — Выпустите меня из этого мира! Выпустите!»

На следующее утро Илья Ильич неожиданно увидел резкую перемену в ее настроении. Глубокое отчаяние сменилось жаждой деятельности.

— Голубчик Илья Ильич, — сказала она. — Анатолий Васильевич обещает мне, что материально поможет школе. Во всяком случае, топливо он даст. У нас есть еще консервы, и я добьюсь американской помощи. Мне же нужен только «черни хлеб и черни каша». И уже сейчас мы сможем работать. Ступайте в какую-нибудь газету и дайте объявление о том, что открывается школа танцев для детей от четырех до десяти лет. А когда будете возвращаться, захватите молоток, гвозди и еще что-нибудь из инструментов. Мы будем менять здешний интерьер.

В тот же вечер Айседора, Ирма и Илья Ильич, вооружившись молотками, гвоздями и лестницей-стремянкой, повесили небесно-голубые сукна в «наполеоновском зале», а на паркетный пол положили гладкий голубой ковер.

— Теперь свет, свет! — кричала Айседора. — Эту люстру убрать невозможно! Сколько в ней тонн? Но мы ее преобразуем. Революция так революция! Долой Наполеона! Солнца! Солнца! Пусть здесь будет теплый солнечный свет, а не этот мертвящий белый! — не успокаивалась она.

Ее искусство требовало полной гармонии музыки и теплого солнечного света. Даже во время выступлений она категорически запрещала использовать прожектор.

— Солнечные лучи не бегают за человеком, — говорила она.

Айседора погрузилась в работу. На занятия ежедневно приходили сто пятьдесят детей. Из них нужно было отобрать сорок. Полтораста детей, ежедневно ходивших в школу на предварительные занятия, полюбили Айседору, полюбили танцы. Айседора страдала оттого, что приближается время, когда ей придется отобрать только сорок энтузиастов. И она продлила уроки, репетируя с детьми «Интернационал», которым решила закончить свой первый спектакль, назначенный на 7 ноября 1921 года.

Настал решающий день. Айседора с тяжелой душой вошла в голубой зал. Ей дали пачку красных и зеленых билетиков. Красных билетиков было сорок. Урок начался, как обычно, с тихого марша под музыку Шуберта. Время от времени Айседора подзывала к себе кого-нибудь из детей и давала красный или зеленый билетик, после чего они убегали в соседнюю комнату, где их соответственно распределяли руководительницы.

От этих билетиков мне еще тяжелее, — жаловалась Айседора, — они с такой радостью схватывают и зеленые, и красные! Наконец 3 декабря 1921 года отбор был окончен.

Этот день стал Днем школы, и ее годовщина отмечалась всеми участниками студии, где бы они в это время ни находились.

Сорок детей уже жили в школе, но сама школа еще не существовала. Распорядок дня, выработанный Айседорой, соблюдался плохо. Общее образование, предусмотренное тогда в размере семилетки, велось сумбурно. Среди преподавательниц только две были с педагогическим опытом и знакомы с практикой новой школы. «Организационный комитет» не мог наладить даже быт, хотя персонала было в полтора раза больше, чем детей. В школе стоял невообразимый шум и гам.

— Дети приходят на урок танца, — расстраивалась Айседора, — какими-то рассеянными, несосредоточенными. В таком состоянии они не могут воспринимать музыку так, как это нужно.

Но тем не менее постепенно все обустроилось, и школа великой танцовщицы, начавшая свое существование в 1921 году, прекратила его только в 1949-м, уже называясь школой имени Айседоры Дункан.