Фирдоуси, создатель эпопеи «Шахнаме» — «Книги Царей».


</p> <p>Фирдоуси, создатель эпопеи «Шахнаме» — «Книги Царей».</p> <p>

Дерев двенадцать названо вначале,
На каждом тридцать веток насчитали.
Двенадцать месяцев являет год, —
На смену шаху новый шах идет, —
А каждый месяц тридцать дней приводит:
Так времени вращенье происходит.
Теперь скажу: какие два коня
Летят подобно божеству огня?
Конь белый – день, а черный – тьма ночная.
Бегут они, чреды не изменяя.
Проходит ночь, за нею день пройдет:
Так движется над нами небосвод.

А под вечно меняющимся небосводом в одинокой келье, приютившейся в глубине сада сидит поэт… Белые и черные кони подгоняют его: спеши, спеши – задуманное тобою столь огромно… Спеши, поэт…

«Здесь должно родиться чудо! Сухая бесстрастная проза древних сказаний под твоим пером должна превратиться в живую плоть поэзии. Эти сказания облекутся тобою в поэтический убор, подобно тому, как наряжаются по весне в свежую зелень и пышно цветущий наряд нагие ветви деревьев. Сказания, рожденные в неведомых глубинах столетий, дошли до тебя в старинных книгах и в устах людей. И вот теперь ты решил нанизать на голую нить их драгоценные жемчуга слов». (Сатым Улег-Зода)

Повсюду в небольшой келье лежат источенные временем фолианты на персидском, арабском и пехлевийском языках. Фирдоуси специально выучил забытый уже пехлевийский язык, чтобы перевести его тексты. Но главная книга здесь – собрание прозаических сказаний и легенд, исторических сочинений и сведений о разнообразных великих и, казалось бы, малопримечательных событиях. Это «Шахнаме» — «Книга царей». В Х веке было составлено полуисторическое-полухудожественное произведение, сухой, формальный характер которого не возбуждал в читателе эмоционального и эстетического всплеска, а посему возникла трепетная идея превратить этот прозаический материал в поэтическое откровение о славном героическом прошлом великих народов персов и таджиков, о великом прошлом Ирана, украсить его множеством тонких и мудрых мыслей.

Фирдоуси эта идея захватила целиком, и он молил небеса только об одном:


До тех пор
Пусть грозный меня пощадит приговор,
Пока для людей не оправлю я в стих
Собрание этих преданий седых.
Пусть мудрые те, кто владеет пером,
Меня на земле поминают добром.
Я к вещим словам летописца вернусь,
В старинные были душой окунусь.

И у самого народа в душе тоже трепетала жажда духовного самовыражения, его желание получить свой национальный эпос на родном языке было огромно. И, кроме того, он прекрасно понимал, что этот, не созданный пока никем еще эпос, мог бы объединить силы древних народов, раздираемых вторгшимися в их пределы кочевыми арабскими племенами, с которыми династии Саманидов приходилось вести бесконечные войны.

Первым эту жажду самовыражения почувствовал поэт Дакики и принялся за грандиозное дело. Однако Судьбе он показался недостаточно достойным, и она увлекла его в потусторонние губительные дали. Дакики удалось создать всего лишь несколько тысяч бейтов – двустиший, и, в весьма молодом возрасте, он погиб.

Идеей создания эпоса всей душой глубоко проникся некий достаточно образованный и сносно обеспеченный мелкий землевладелец, сам со своими слугами обрабатывающий небольшой надел земли, по имени Абулькасим. Псевдоним Фирдоуси у него появился намного позже. Означал он – «райский сад» и удостоился его крестьянский поэт благодаря тому, что виртуозно владел поэтическим словом. Он-то и создал гениальную поэму-эпопею «Шахнаме». И она стала подлинным сияющим венцом всей персидской и таджикской поэзии.

Родился Фирдоуси где-то около 934 года. Когда он вступил в зрелый мужской возраст, тогда и решился на грандиозное свершение. Было ему 35 лет. Он мог уже позволить себе возложить свои повседневные заботы на плечи слуг, и удалиться в тесную келью, стоявшую в глубине небольшого сада. Поэт отважился на немыслимый труд, заблаговременно не обеспечив себе материальную поддержку власть имущих, как делали это многие стихотворцы тех времен. Делали те, кто писал и посвящал хвалебные оды своим покровителям. Фирдоуси пошел другим путем. Он не стал задаваться вопросом: «Сыщет ли его труд ценителя?» Он не «сплел узор цветастых восхвалений». Он остался совершенно независимым. Уединился в келье. Здесь шум листвы сливался с шорохом перелистываемых страниц древних фолиантов. С этих страниц, вставали и говорили, как живые, богатыри и цари великого Ирана. Они рассказывали поэту о своих удивительных деяниях, а он претворял их повести в звонкие строки великих поэм.

Однако Фирдоуси прекрасно сознавал, что он стал творить в те времена, когда обо всем на свете давно уже было все сказано. И тогда задавался вопросом:


О чем же запеть? Все пропето давно.
Сказать мне о сказанном только дано.
Преданий неведомых я не найду,
Плоды все обобраны в этом саду.

И все же, как и многие создатели эпосов, крестьянский поэт Фирдоуси начал свой труд с истории сотворения мира. Сначала четыре стихии: пламя, воздух, земля и вода


Творили на юной земле бытие.
Рождение гор, бушевание вод,
И вот уж былинка из почвы встает.
Возвыситься время настало земле, —
Дотоле она утопала во мгле.

Когда земля стряхнула с себя чудовищный плащ мглы, был сотворен человек. «Вместилищем духа и разума стал он, мир бессловесных подчинился ему, земное и небесное сплелись в нем». И получил человек наставление:


Чтоб зло не расставило сети тебе,
Чтоб мог ты противиться горькой судьбе,
И горя не знал в этом мире и в том,
И чистым предстал перед вышним судом,
Подумай о своде небесном, что вам
Недуг посылает и дарит бальзам.
Не старится он от теченья времен,
Трудами, печалями не изможден.
Не зная покоя, свершает свой бег,
И тленью, как вы, не подвержен вовек.
Награду вам шлет, судит ваши дела,
Не скроешь от неба ни блага, ни зла.

Осмыслив свои взаимоотношения с небесами, Фирдоуси спустился на грешную землю и стал описывать героические страницы Ирана.


Сто тысяч было в шахском ополченье
Мужей могучих – грозных в нападенье.
А вскоре рать еще одна пришла
И тучей пыль над миром подняла.
Померкло небо от летящей пыли,
Копыта землю черную изрыли.
Гром барабанов огласил простор,
Колебля тяжкие подножья гор.
И так в походе войско напылило,
Что лик затмило вечного светила.
Лишь блеск щитов и копий на земле
Мерцал, как пламя, тускло в синей мгле.
И блеск убранств, и шлемов золоченых,
И золото, и пурпур на знаменах
Струились, как червонная река,
Сквозь черные густые облака.
И так был шахских войск поток огромен,
Что стал зенит, как в день затменья темен.

В ушах поэта всечасно звучали перестук копыт боевых коней, их громогласное ржание, крики и стоны сражающихся, звон окровавленных мечей, ужасающий грохот барабанов и тимпанов, достигающие небес вопли.

Но иногда шум сражений ненадолго умолкал, и тогда в гости к поэту являются древние мудрецы и ученые: они неторопливо беседовали с ним. Вот один из них подсел к столу Фирдоуси.


Он был красноречив, познаний полн,
Он океаном был сказаний волн.

И мудрец поведал поэту святые слова:


Мир удивителен; и нет ни в ком
Из смертных разуменья обо всем.
Душа и плоть достойны изумленья,
Сперва о них ты разумей сужденье.
И радуйся, покамест небосвод
Тебя дарит хоть каплею щедрот.

Уже при жизни Фирдоуси о нем слагались легенды, объяснявшие его редкий поэтический дар. Вот одна из них: «отцу будущего поэта приснился вещий сон. Снилось ему, что сын поднялся на крышу дома и, повернувшись лицом на запад, в направлении мусульманских святынь Мекки и Медины, закричал во весь голос, и со всех сторон ему отозвались чьи-то ответные голоса. Спозаранку отец поспешил к известному в городе Тусе – родине Фирдоуси толкователю снов. Тот глубоко задумался, заглянул в свои мудрые книги и, наконец, сказал, что мальчика ждет блистательное будущее: он станет поэтом, чья слава будет греметь в веках, и чье слово будет встречено с радостью и пониманием.

Легендарное предсказание сбылось. Величайшая поэма была написана. Она состояла из 50 тысяч бейтов-двустиший. В ней рассказывалась история Ирана с древнейших времен до завоевания его арабами. Поэма разделена была на части, каждая из которых повествовала о правлении одного шаха.

Автору приходилось отбирать из различных вариантов каждого сказания лучший, затем очищать его от излишеств, восстанавливать выпавшие сюжетные связи, искать внутреннюю логику событий, докапываться до смысла и значения. В череде событий нужно было найти место тем сказаниям, которые отсутствовали в прозаическом произведении «Шахнаме». Словом, собрание легенд и сказаний оказалось только сырьем, из которого поэт создал самостоятельные поэмы». (Сатым Улег-Зода)

Одновременно «Шахнаме», как уже говорилось выше, – это и поэтическое произведение, пронизанное философским осмыслением бытия. Фирдоуси близки лирические отступления в бескрайние области мудрости. Главная философская идея поэмы – борьба сил добра с силами зла. Здесь силам добра, возглавляемым верховным божеством зороастризма Агурамаздой, противостоят несметные полчища злых сил, главой которых является бес Ахриман. Иранцы и их цари в большинстве своем олицетворяют доброе начало, их же враги – злое. Поэт отдает святую дань славной вере зороастризма в силу разума, духу которого «надлежит более поклоняться и служить, чем всем прочим ангелам».

В начале в поэме рассказывается о легендарных царях. И первым из них был царь Каюмарс. Он также был и первым человеком на земле, а отнюдь не Адам. Каюмарс — первочеловек Земли молвил: «Я властелин».


Стал Каюмарс вселенной властелином,
Он обитал сперва в краю вершинном.
Себя и всех людей для новых дел,
Он шкурами звериными одел.
Довольство он людскому дал жилищу –
Людей он научил готовить пищу.

Мир привольно раскинулся на земле.


Не стало войн, и общею тропой
Олень и барс пришли на водопой.

Каюмарс создает доброе одинокое божество Агурамазда.


Един лишь бог, всесущий и незримый:
Нет у него ни друга, ни любимой.
Четами он все твари сотворил,
Тем самым тайну мира нам открыл.
Что со вселенной было бы и с нами,
Когда бы твари не жили четами!

Каюмарс создает Агурамазда как своего помощника в предстоящей жестокой борьбе с воинством зла. Под ласковым и неусыпным присмотром первого царя


Возникли твари, — все живое,
Все люди зажили тогда в покое.
Склонилось человечество пред ним,
Сияло счастье над царем земным.
Был сын отважный у царя державы,
Красавец, жаждавший борьбы и славы.
Счастливый Сиямак пленял сердца,
Он был отрадой славного отца.
Был у царя один лишь тайный враг –
Бес Ахриман, чья сила – зло и мрак.
Был сын у Ахримана — волк-воитель,
Бесовских полчищ лютый предводитель.
Владыки блеск, царевича расцвет, —
Стал из-за них для беса темен свет.
Собрал он войско, на царя пошел он,
Отнять хотел и царство, и престол он.
Открыл он замысел коварный свой,
Вселенную наполнил волчий вой.
Когда услышал Сиямак правдивый,
Что вышли, сея гибель, злые дивы,
Вскипела у царевича душа,
Полки собрал он, яростно дыша,
И вышел, тигра шкурою покрытый:
Тогда не знали панцирной защиты.
Сошлись две рати; Сиямак вступил
Отважно в бой с исчадьем адских сил.
Взмахнул косматой лапой див жестокий,
Переломил героя стан высокий,
Ударил витязя о гребни скал,
Потом когтями сердце разодрал.
Услышал Каюмарс о смерти сына,
И черным стало сердце властелина.
Зверье и птицы собрались толпой,
Ушли, стеная, горною тропой,
Ушли, вопя и плача, в скорби жгучей,
Над царским троном пыль вздымалась тучей.
Оплакивали сына целый год.
Но вот прислал посланца небосвод.
Сказал Суруш с отрадою во взоре:
«Сдержи себя, забудь на время горе,
Ты войско снаряди, — вот мой приказ, —
И племя бесов уничтожь тотчас.
Очисти лик вселенной от злодея,
Иди на битву, местью пламенея».
Властитель поднял к небесам чело,
На головы врагов призвал он зло,
Восславил господа и свет денницы
И осушил от слез свои ресницы.
Не знала сна и отдыха душа,
За Сиямака отомстить спеша.
Хушангом звался Каюмарса внук,
Он был – ты скажешь – кладезем наук.
Ужасно с сыном вечная разлука, —
Дед на своей груди взлелеял внука.
Царь, в жажде мщенья, торопясь к борьбе,
Призвал Хушанга юного к себе.
Открылась внуку боль его живая,
Царь молвил, тайну сердца раскрывая:
«Сбирать войска вселенной буду я,
И клич кричать военным буду я,
А ты веди войска на бой суровый,
Я отхожу, а ты – вожатый новый».
В том войске – пери, птицы, дикий зверь,
И юный вождь их поведет теперь.
Явился черный бес, исполнен страха,
Взметнул, взрывая, к небу крылья праха.
Сошлись две рати, сдвинулись тесней, —
И бесы побежали от зверей.
Хушанг ударил беса дланью львиной
И умертвил злодея в миг единый.
Он бесу отомстил за смерть отца,
С презреньем растоптал он мертвеца.
Царь Каюмарс насытил сердце местью, —
Пришла к нему кончина с этой вестью.

И на престол вступил его достойный внук Хушанга и его потомки, каждый из которых «все качества благородных отцов своих имели, потому как быть хуже, чем отец, — грешно мужчине».

Один из них — Джамшит


землю разукрасил, успокоил,
И мир такой, как есть, его устроил.
Он дал всем сон, и пищу, и покой,
Дал труд, надежды под своей рукой.
Нашел он камфару в кристальном слое,
Бальзам и мускус, амбру и алоэ,
Познал искусство врачевать больных,
Изобретал он снадобья для них.
Так триста лет прошло за веком век.
Не знал в то время смерти человек,
Не знал нужды, не ссорились друг с другом,
Готовы были бесы к их услугам.

Они, побежденные, принуждены были работать на людей, возводить для них дома. Но пришло время, и Джамшит возгордился: «Мир таков, как я его устроил». – сказал он. Бог, услышав эти кощунственные слова, лишил Джамшита своей благодати за сей непотребный грех гордыни.

Затем иранским народом руководил царь Мардас, который своей добротою всех подданных потряс. У него был сын.


Заххаком звался он, простосердечный,
Отважный, легкомысленный, беспечный.
Однажды утром посредине луга
Иблис пред ни предстал в обличье друга.
Сказал Иблис: «Глаза свои открой:
Ты должен быть царем, а не другой!
Как медлит время с властелином старым,
А ты в тени, ты годы губишь даром.
Престол займи ты, пусть уйдет отец,
Тебе лишь одному идет венец!»
Заххак, почуяв боль, насупил брови,
Царевич не хотел отцовой крови.
Но бес лукавый во мгновенье ока
Царевича поймал в сети порока.
Был во дворце Мардаса щедрый сад,
Он сердце услаждал и тешил взгляд.
Здесь омовенье совершал Мардас.
Тропа не освещалась в этот час.
И вырыл бес на том пути колодец,
Чтоб в западню попался полководец.
И ночь пришла, и царь в арабский сад
Направился, чтоб совершить обряд, —
Упав в колодец, насмерть он разбился,
Смиренный, в мир иной он удалился.

Иранцы, не зная — не ведая ничего о коварстве царского сына, пригласили его взойти на трон. Но горько потом пожалели об этом.


Заххака власть над миром утвердилась,
Тысячелетье царствованье длилось.
Мир под его ярмом стремился вспять,
И годы было тяжело считать.
Деянья мудрецов оделись мглою,
Безумных воля правила землею.
Волшба – в чести, отваге нет дорог,
Сокрылась правда, явным стал порок.
Все видели, как дивы зло творили,
Но о добре лишь тайно говорили.

Зато в своей кухне спокойно заваривал густую гнусную кашу из злых зерен козней коварный бес Иблис.


Он обернулся юношей стыдливым,
Красноречивым, чистым, прозорливым,
И с речью, полной лести и похвал,
Внезапно пред Заххаком он предстал.
Сказал царю: «Меня к себе возьми ты,
Я пригожусь, я повар знаменитый».
Царь молвил с лаской: «Мне служить начни».
Ему отвел он место для стряпни.
Тогда обильной не была еда,
Убоины не ели в те года.
Растеньями тогда питались люди
И об ином не помышляли блюде.
Животных убивать решил злодей.
И приохотить к этому людей.
Еду из дичи и отборной птицы
Готовить начал повар юнолицый.
Пришлись царю по вкусу эти яства,
Хвалил он беса, не узрев лукавства.
Лишь пальцы в мясо запустил Заххак –
Он, восхищен стряпнею, молвил так:
«Я вижу, добрый муж, твое старанье,
Подумай и скажи свое желанье».
Могучий царь! – воскликнул бес в ответ. –
В твоей душе да будет счастья свет!
Твое лицо узреть – моя отрада,
И большего душе моей не надо.
О царь, к твоим плечам припасть хочу я,
Устами и очами их целуя».
И бес, принявший облик человечий,
Поцеловал царя, как равный, в плечи.
Поцеловал Заххака хитрый бес
И – чудо! – сразу под землей исчез.
Две черные змеи из плеч владыки
Вдруг выросли. Он поднял стоны, крики,
В отчаянье решил их срезать с плеч.

И приказал слугам срезать. И они срезали. Но тут явилось новое диво:


Из плеч еще две черные змеи, как древа
Две ветви, справа отрасли и слева!
Пришли врачи к царю своей земли;
Немало мудрых слов произнесли,
Соревновались в колдовстве друг с другом,
Но не сумели совладать с недугом.
Тогда Иблис прикинулся врачом,
Предстал с ученым видом пред царем:
«Судьба, — сказал он, — всех владык сильнее.
Ты подожди: покуда живы змеи
Нельзя срезать их! Потчуй их едой,
Иначе ты не справишься с бедой,
Корми их человечьими мозгами,
И, может быть, они издохнут сами».
Так было: по ночам двух молодых,
То витязей, то юношей простых,
Вели на кухню, к властелину царства,
И повар добывал из них лекарство.
Он убивал людей во цвете сил,
И царских змей он мозгом их кормил.
Ты посмотри, что натворил Иблис.
Но для чего те происки велись?
Быть может, к зверствам он царя принудил
Затем, чтоб мир обширный обезлюдел.

Шло время. Казалось, бойне на кухне не будет конца.


Но вот людей, вступивших тайно в дружбу,
К царю, в поварню, приняли на службу.
Когда настало время, чтоб отнять
У юных жизнь, чтоб кровь пролить опять,
Двух юношей схватили часовые,
Стрелки царя, разбойники дневные,
Поволокли по городу, в пыли,
Избили и на кухню привели.
У поваров от боли сердце сжалось,
Глаза – в слезах, а в мыслях – гнев и жалость,
Их взоры встретились, потрясены
Свирепостью властителя страны.
Из двух страдальцев одного убили –
Иначе поступить бессильны были.
С бараньим мозгом, с помощью приправ,
Мозг юноши несчастного смешав,
Они второму наставленье дали:
«Смотри же, ноги уноси подале,
Из города отныне ты беги».
А змея накормили с содроганьем,
Мозг юноши перемешав с бараньим.
И каждый месяц – шли за днями дни –
Спасали тридцать юношей они.
Дало начало курдам это семя,
И городов чурается их племя.

Так закончился прекрасный Золотой век Ирана, «сокрылся для него лучезарный день в тумане». Власть на иранском троне сменял один царь за другим,


Вел каждый счет благому и дурному
И отходил, оставив мир другому.
Был свой закон дворцов, где правит зло:
То – ты в седле, то – на тебе седло.

Но со временем все проходит.


Пусть ты стоишь железною стеной, —
Поток времен тебя снесет волной.
Другой воссядет на престол по праву,
Он ввергнет в прах тебя, твой трон и славу.
Судьба кознелюбива и упряма,
Ни перед кем она не знает срама.
Она сильна в хорошем и плохом,
Заботиться не хочет ни о ком.
Добра и зла вожатый постоянный, —
Таков весь мир и все его обманы.
Он многолик: то стар и хмур, и дик,
То молод, свеж и светел, как цветник.

Фирдоуси поставил точку, отложил в сторону калам и стал тереть руками свои усталые воспаленные глаза. За окном темнеет небосвод.


Уходит солнце за гористый выступ,
И войско ночи движется на приступ.
Уже объемлет землю тишина,
И в тайну явь земли превращена.
День обращает в бегство тьма ночная,
И солнце угасает, отступая.

«Комната поэта освещена зыбким пламенем одинокой свечи. Ночную тишину нарушает лишь ровный стрекот сверчков да глухой грохот быстрой реки. Фирдоуси взял в руки янтарные четки и стал медленно перебирать их желтые бусины. Сквозь отворенную дверь он мечтательно смотрит в темную глубь сада, в усыпанное звездами небо с будто нарисованным серпом молодого месяца посредине.

Уже далеко за полночь, а сна все нет. Нет покоя смятенной душе и усталой голове, полной беспорядочных мыслей. «Ах, пришла бы Фатима – жена его любимая, и сыграла бы на чанге или рассказала бы что-нибудь. Может, напевы ее чанга и нежный родной голос убаюкали бы меня, как колыбельная матери в детстве», — мечтал поэт.

Фатима, будто услышав его мольбу, нежданно вошла в келью. У Фирдоуси промелькнула мысль:


Явилась ты – расстался я с бедой:
Весь яд вселенной стал живой водой!

А Фатима защебетала:

— Чуяло мое сердце, что ты не спишь. Но что же с тобой? Огромный мир – от птицы до рыбы – уснул, один ты бодрствуешь…

— Я да моя милая Фатима, — подхватил Абулькасим. – А почему ты сама не спишь?

Твой сон-беглец похитил и мой сон, — засмеялась жена.

— Что, если мы немного повеселимся, Фатима? Прошу, принеси сладкого вина, фруктов и свой чанг.

Фатима убежала и вскоре вернулась, держа обеими руками заставленный поднос, на котором кроме кувшина с вином и двух серебряных кубков красовались янтарные груши и айва, рубинами горели разрезанные гранаты.

В этот миг Фатима показалась мужу прекрасней и желанней, чем когда-либо. Повеселев, он привлек ее к себе, обнял, осыпая страстными поцелуями лицо и волосы, шепча слова нежности и любви. Фатима не была красавицей, но природная женственность, доброта, что светились в больших лучистых глазах на смуглом лице, гладкая чистая кожа придавали ей неизъяснимое обаяние и привлекательность. А ладная тонкая фигурка молодила ее, притягивая ревнивые взгляды ровесниц. Она была всего на семь лет моложе мужа, но по сравнению с ним, человеком могучего сложения с крупной головой и окладистой бородой, выглядела хрупкой девушкой.

Фатима, как и муж, происходила из старинного, но разорившегося рода, и получила приличествующее ее положению воспитание и образование, обучалась музыке. Как она играла на чанге? Ее игра завораживала Абулькасима. А сколь мастерски рассказывала она старинные предания!

Муж любил ее неожиданные ночные приходы в его келью, такие редкие и такие желанные. За годы супружества любовь к ней стала еще сильней.

Глубокой ночью при свете неяркой свечи муж и жена устроили маленькую пирушку, выпили по кубку вина, усладили свой слух мелодией чанга.

Фатима завела разговор:

— Милый, как было бы замечательно, если бы ты пореже обращался к историям богатырей и войн. Что проку от книг о войне? Ты же знаешь, что и без них довольно горя на земле, она сыта войнами, они надоели всем людям.

— Ты права, надоели…

— Давай, я расскажу тебе историю одного незадачливого очень молодого мужа и ты вставишь ее в свой эпос. Ведь и о простых людях писать тоже надо. Такие дастаны будут волновать читателей, заставят их плакать и смеяться, согреют душу, озарят светом добра. Вот, слушай историю!

И она рассказала.

И Фирдоуси написал:


Не ведали в Иране винопитья,
А если шах сзывал на пир гостей,
То лишь для звуков древних повестей.
Но вот сапожник, юный и влюбленный,
Взял девушку зажиточную в жены,
Однако не справлялся с тем трудом,
Скорбела мать о сыне молодом.
Она вина припрятала немного.
Сынка позвав к себе, сказала строго:
«Семь полных чаш, мой сын, ты осуши, —
Исполнится мечта твоей души.
Рудник хорош, но рудокоп не скрою,
Работает не войлочной киркою!»
Испил, — окрепли силы у него,
Сильнее стали жилы у него!
Он осмелел, прошла его истома,
Вошел, отверстье сделал в двери дома.
Был труд ему приятен, не тяжел,
И радостный он к матери пришел.
Меж тем дрожали улицы от страха:
Покинул грозный лев зверинец шаха.
Сапожник пьян, все тленно для него,
И море по колено для него!
Вскочил на льва, в свою победу веря,
Вскочил и за уши схватил он зверя.
Был сыт в то время этот зверь-беглец,
Он – снизу, сверху – молодой храбрец.
Меж тем служитель, взяв аркан и путы,
Стремглав бежал, ища, где хищник лютый.
И что же? Видит чудо на земле:
Смельчак сидит на льве, как на осле!
Слуга явился во дворец и смело
Бахраму рассказал про это дело,
О чуде рассказал, что видел сам,
С трудом поверив собственным глазам.
Был удивлен Бахрам таким рассказом,
Призвал мобедов, чей известен разум,
Сказал: «Узнайте от кого свой род
Сапожник этот молодой ведет, —
Наверно, витязями были предки,
Что ж, подвиги для витязей не редки!»
Пошли, нашли и допросили мать,
Надеясь храбрость в знатности признать.
И мать, конца не видя разговорам,
Предстать решила перед царским взором.
Сперва хвалу Бахраму вознесла:
«Живи, не зная дням своим числа!
Мой сын женился, мальчик неумелый,
Он стал хозяином, еще не зрелый:
Тростиночка для дела не годна.
«Как слабость устранить?» – скорбит жена.
Вино ему дала я наудачу, —
Никто не ведал, что вино я прячу.
Зарделся лик его, окрепла трость,
Безвольный войлок превратился в кость.
Отец его – сапожник, дед – сапожник,
О всех спроси – один ответ: сапожник!
Лишь тем он знатен, что испил вина».
Властитель рассмеялся: «Повсеместно
Да станет эта повесть всем известна!»
Мобеду он сказал: «Пусть пьют вино,
Оно дозволено, разрешено.
Пусть столько пьют, чтобы на львов воссев,
Скакали – и не сбрасывал их лев!»
Воскликнул шах, чьи доблестны деянья:
«Вельможи в златотканом одеянье!
Вы пейте в меру, Хмелем зажжены,
Вы думать о последствиях должны.
Вы после пира вовремя засните,
Иначе вред себе вы причините».

Смеясь, Фирдоуси с женой подняли кубки за юного мужа, его сметливую мать и за мудрое решение царя Бахрама.

Потом Фатима приготовила ложе для двоих. Той ночью супругам так и не удалось заснуть. Они наслаждались близостью друг с другом с таким упоением, словно не виделись целую вечность». (Улуг-Зода Сатым)

А в это время «цветы росою плакали до рассвета, а утром земля оделась в зеленую парчу»,


И от счастья сердце чуть не раскололось:
То дерево надежды расцвело,
То ключ от радости блеснул светло.

Поэт Фирдоуси описал в стихах прекрасную ночь и вставил эти стихи в эпос иранского народа. Поэт Фирдоуси впервые в героическое произведение вставил строки о себе и о простых людях, — трогательных, забавных, порой несуразных, но таких по-человечески живых, близких, обаятельных… Поэт Фирдоуси впервые писал эпос простым и доходчивым языком.

Какой же он молодец! Написал просто и гениально!

Строки поэмы бегут дальше. Вот начинается рассказ об иранских царях-богатырях. У царя Сама рождается сын Заль.


Как будто землю озарил восток.
Заль солнцу был подобен красотою,
Но голова его была седою.
Семь дней отцу боялись все сказать,
Что родила такого сына мать.
Кормилица, отважная, как львица,
Не побоялась к витязю явиться,
Известье о младенце принесла…

Сам возмутился. Гневу и горю его не было границ. Подальше унести велел Сам своего седоволосого сына. Он произнес: «Да будет для него жильем чужбина». И мальчика унесли на чужбину.

Но младенец не погиб. Брошенного Заля увидел орел Симург.


Расправив крылья, взмыл он из гнезда.
Увидел он дитя в слезах и в горе
Да землю, что бурлила, словно море,
Пылало солнце над его челом,
Суровый, темный прах лежал кругом.
Симург спустился, — жаждал он добычи, —
И мальчика схватил он в когти птичьи,
К горе Албурз, в гнездо, на тот утес,
Где жил с птенцами, он дитя унес.
Но помнил бог о мальчике дрожащем, —
Грядущее хранил он в настоящем:
И мальчика седого пожалели,
Познав любовь, им чуждую доселе.
Так время шло, в гнезде ребенок рос,
И только птиц он видел да утес.
Стал мальчик мужем, похвалы достойным,
На воле вырос кипарисом стройным.

Однажды во сне к Саму пришли люди и упрекнули его:


Как смеешь зваться ты богатырем,
Когда ты птицу в няньки взял в наем?

И Сам пустился на поиски своего седовласого сына, и отыскал его,


И сердце Сама стало садом рая,
Сказал воитель, сына восхваляя:
«Мой сын, смягчи ты сердце и согрей,
Прости меня, приди ко мне скорей!»

Сын простил отца, раскрыл ему объятья. Мир воцарился в царском доме. Но однажды Заль услышал слова пришельца, забредшего издалека в их края. Тот молвил:


«Есть дева за завесой у царя,
Лицо ее сияет, как заря;
Слоновой кости уподоблю тело,
С платаном стан ее сравню я смело;
Чернее мускуса – арканы кос,
Запястий кольца – завитки волос;
Цветы граната – две ее ланиты,
К плодам граната груди приравни ты!
Сравню глаза с нарциссами в цвету,
Ресницам ворон отдал черноту;
Напоминают брови лук таразский,
Слегка покрытый мускусною краской;
То – мира ненаглядная весна,
Певучая, нарядная Весна!»

Зовут эту чудную пери Рудабой. Заль взволнован. Заль едет к ней. Она встречает его, стоя на высокой стене замка.


«О госпожа! Прими, — воскликнул он, —
Хвалу от неба, от меня поклон!
Давно, рыдая, провожу я ночи,
К звезде Симак я устремляю очи,
Молю творца послать мне благодать:
Твое лицо мне тайно показать.
Теперь узнал я радость первой встречи,
Твой голос нежный, ласковые речи.
Но я стою внизу, ты – на стене,
Наверх забраться помоги ты мне».
Услышав, что сказал седоволосый,
Царевна черные спустила косы, —
Таких еще не видел небосклон:
Был как аркан из мускуса сплетен!
Спускалась ли со стен коса такая?
Заль молвил про себя: «Краса какая!»
За черной прядью извивалась прядь, —
Их можно было змеями назвать!
Она сказала: «Воин именитый,
Свой львиный стан и плечи распрями ты
И к черным косам руку протяни:
Арканом станут для тебя они!»
Такая речь царевны луноликой
Царевичу показалась странной, дикой.
Он косы целовал своей луны,
И поцелуи были ей слышны.
Сказал: «Не быть такому дню вовеки,
Я зла тебе не причиню вовеки!»
Тут взял он у раба аркан, свернул,
Взметнул небрежно – даже не дохнул,
Попал в петлю зубец стены старинной,
На кровлю Заль забрался в миг единый.
Когда уселся он – чиста, светла,
К нему с поклоном пери подошла.
У них любовь росла, стремясь навстречу счастью,
Ушел их разум, побежденный страстью.

Прошло немного времени и


Отяжелела будущая мать,
Румянца на ланитах не видать.
Не зная сна, несла под сердцем бремя,
И день пришел: приспело родов время.
Забыв свою печаль, свои сомненья
Рудаба получила плод цветенья.

Сей чудный плод нарекли именем Рустам, а потом на радостях устроили столь грандиозный пир, что даже небесный свод был несказанно удивлен им. И он предупредил родителей:


Дитя храните так, чтоб на порог
С бедой прийти не смел и ветерок.

Вырос Рустам. Однажды он пришел в гости к шаху Самангану. Увидела его дочь шаха Тахмина.


Она была прекрасная луна,
Как солнце дня светла была она.
Ушные мочки словно день блистали,
В них серьги драгоценные играли.
Как роза с сахаром ее уста:
Жемчужен полон ларчик нежный рта.

Полюбила тотчас царевича царевна и сама пришла к нему в покои, и взволнованно сказала ему:


Я дочь царя. Мой благородный род
От львов и тигров древности идет.
Нет средь царей мне пары во вселенной
Средь жен и дев слыву я несравненной,
Хоть кроме слуг ближайших и отца,
Никто не видел моего лица.
С младенчества я о тебе узнала,
С волнением рассказам я внимала,
Как пред могучею твоей рукой
Трепещет лев, и тигр, и кит морской.
Онагров жаришь над своим костром,
Среди врагов проходишь белым днем,
В пустыне спишь, где хочешь – крепким сном,
И небо стонет пред твоим мечом.
Когда разит в бою твоя рука,
Рыдая, плачут кровью облака.
Коль пожелаешь ты – твоей я стану,
Всем существом стремлюся я к Рустаму.
Во-первых, вся я так полна тобой,
Что страсть моя затмила разум мой.
И, во-вторых, прошу я – дай мне сына,
Такого же, как сам ты, исполина.
Он, красотою пери пораженный,
Прозрел в ней дух и разум просветленный.
И он послал любимца-мудреца,
Чтоб испросил согласья у отца.
Тот тут же повелел созвать гостей,
Устроил свадьбу дочери своей.
И гости славно в честь Рустами пили,
И здравницу Рустаму возгласили:
«Будь счастлив с этой новою луной,
Взошедшей над стезей твоей земной!»
Когда царевна с ним уединилась,
Сказал бы ты, что ночь недолго длилась.
Обильною росою напоен –
В ночи раскрылся розовый бутон,
В жемчужницу по капле дождь струился,
И в раковине жемчуг появился.
Еще ночная не редела мгла,
Во чреве эта пери понесла.

И в положенный срок родился у нее мальчик и дали ему имя Сухраб. Рос он стремительно, как никто другой. Но с отцом встретиться сыну не удалось, потому как Рустам, зачав сына, отбыл в свои края, в Иран. Когда Сухрабу исполнилось тринадцать лет, он сказал матери:


— Крыло орла окрепло для полета, —
Хочу в Иран я распахнуть ворота.

Для дальнего похода Сухрабу привели под стать ему чудесного коня.


И вот летит, как вихрь в степи стремимый,
Не знающий преград, неутомимый.
И под ударами его копыт
Трепещет сам несущий землю кит.
Хоть может телом он с горой сравниться,
Он – молния в прыжке, в полете – птица.
Как черный ворон, он летит в горах,
Как рыба – плавает в морских волнах.
И как ни быстроноги вражьи кони,
Но не уйти им от его погони.

На этом коне Сухраб скачет в Иран, не зная, как встретится там со своим отцом Рустамом. А коварные люди не дремлют, они уже строят заговор, рассуждая так:


«Пусть будет скрыта тайна роковая!..
Когда они сойдутся наконец –
Нельзя, чтоб сына вдруг узнал отец,
Чтоб даже чувства им не подсказали,
Чтоб по приметам правды не узнали…
Быть может, престарелый лев-Рустам
Убит рукой Сухраба будет там.
И мы тогда Иран возьмем без страха,
И тесен будет мир для Кавус-шаха.
Ну а тогда уж средство мы найдем,
Как усыпить Сухраба вечным сном.
А если старый сына в ратном споре
Убьет – его душа сгорит от горя».

Такова политика коварных. Если погибнут эти исполины, недостойным людишкам спокойнее вздохнется.

Пришел день, и бросились в бой не знающие ничего друг о друге Рустам и Сухраб – отец и сын. Руки Рустама-старца, могучи, как верблюжьи бедра. А Сухраб


Молод, он искусно бой ведет,
Он так высок, что звездный небосвод,
Казалося, плечами подпирает,
Так грузен, что он землю прогибает.
Казалось, в мире судный день настал,
Так пламень их мечей в огне блистал.
Мечи их зазубрились, искрошились,
За палицы они тогда схватились
И сшиблись снова яростней судьбы.
Заржав, их кони встали на дыбы,
Заржали страшно в бешеном испуге,
Разорвались на витязях кольчуги.
Сломались палицы у низ в руках,
Рассыпались доспехи на конях.
По телу кровь лилась. Так сшиблись дважды,
Их языки потрескались от жажды.
И стали – юноша и исполин.
Страдал отец. Томился мукой сын.
О мир, как дивно круг ты совершаешь –
Ломаешь то, а это исправляешь!
В их душах не затеплилась любовь.
Далек был разум, и молчала кровь.
Онагр в степи детеныша узнает,
И рыба сердцу голоса внимает,
Но человек, когда враждой кипит,
И сына от врага не отличит.
Сказал Рустам: «Я и в пучине Нила
Столь гневного не видел крокодила.
С юнцом каким-то сшибся я. И что же –
Он устоял против меня, — о, боже!»
Потом взялись они за пояса,
Рустам как будто за утес взялся.
Когда бы взял он каменную гору,
Он гору б в пыль развеял по простору.
Сухраба же за пояс потянул,
Но и в седле его не пошатнул.
Сухраб сидел в седле, как столб железный,
Рустама мощь была тут бесполезной.
Им было горько. Мощь была равна.
И стала им – увы – земля тесна.

Никому не принес победу первый бой. Тут-то сомнения стали обуревать Сухраба:


Все признаки, что мать мне называла,
Я вижу в нем. Душа моя вскипала, —
Поистине – он, как Рустам на вид.
Уж не отец ли мой мне предстоит?
Томлюсь я тяжкой думой и не знаю,
Не на отца ли руку поднимаю?
Как буду жить я? Как перед творцом
Предстану с черным от греха лицом?
Нет, и под страхом смертного конца,
Не подыму я руку на отца!
Иль светлый дух навек во мне затмился,
И мир весь от Сухраба отвратился.
Злодеем буду в мире наречен,
На вечные мученья обречен.
Душа в бою становится суровей,
Но зло, а не добро в пролитой крови.

Увы, увы, увы… Не находит Сухраб достойного подтверждения своей догадке. А его отец Рустам в следующей битве


стыдом за прошлое горя,
За плечи ухватил богатыря,
Согнул хребет ему со страшной силой.
Звезда судьбу Сухрабову затмила.
Рустам его на землю повалил,
Но знал, что удержать не хватит сил.
Мгновенно он кинжал свой обнажил
И сыну в левый бок его вонзил.
И тяжко тот вздохнув перевернулся,
От зла и от добра он отвернулся.
Сказал: «Еще играют сверстники мои,
А я – на ложе смерти здесь – в крови.
Искал я долго своего отца, —
Умру, не увидав его лица.
Отца мне видеть не дано судьбою.
Любовь к нему я унесу с собою.
О жаль, что жизнь так рано прожита,
Что не исполнилась моя мечта!
А ты, хоть скройся рыбой в глубь морскую,
Иль темной тенью спрячься в тьму ночную,
Иль поднимись на небо, как звезда,
Знай, на земле ты проклят навсегда.
Нигде тебе от мести не укрыться,
Весть об убийстве по земле промчится.
Ведь кто-нибудь, узнав, что я убит,
Поедет и Рустаму сообщит,
Что страшное случилось злодеянье.
И ты за все получишь воздаянье!»
Когда Рустам услышал речь его,
Сознанье омрачилось у него.
Весь мир померк. Утративши надежду,
Он бился озимь, рвал свою одежду.
Рустам свои ланиты в кровь терзал,
Бил в грудь себя, седые кудри рвал.
Он, спешась, прахом темя осыпал,
Согнулся, будто вдвое старше стал.
Перевернулась бытия страница,
И, верно, было так должно случиться!..

В отчаянии Рустам бросился за помощью к чародеям, чтобы они дали ему снадобье, спасающее жизнь. Но чародеи оказались столь злобными, что отказали в просьбе богатырю. Они проявили крайнюю степень коварства. Народное поверье гласит:


Когда умрет ужаленный змеей
И снадобья не даст ему другой,
То вправе человек убить злодея:
Не спас больного, снадобьем владея.
Лекарство для голодного – еда,
А сытым неизвестна в нем нужда.

Итак, коварство злобных взяло верх над благородством богатырей. Увы,


Безмерна подлость низких и лжецов,
И тесно на земле от подлецов.

Привольно смерти.


На луг приходит человек с косой,
Траве он страшен свежей и сухой.
Он косит свежую, сухую косит
И тем не внемлет, кто пощады просит.
Да, время – наш косарь, а люди – луг,
Равны пред косарем и дед и внук,
Равны пред ним и молодость и старость,
Ища добычи, он впадает в ярость.
От века было так и будет впредь:
Рождается дитя, чтоб умереть.
Мы в эту дверь войдем, из той мы выйдем,
А пред собою косаря не видим.

Утешение можно найти лишь в рассуждениях мудрых:


Обычай мира древнего таков:
Мы в мире тайн не видим берегов.
Тигр в камышах, огромный кит в пучине,
И лев могучий – властелин пустыни,
И муравей, и мошка – все должны
Уйти в свой срок, — пред смертью все равны.

Одна лишь обездоленная мать не внемлет этим мудрым словам.


Упала – кровь и слезы проливая.
Взывала: «О мой львенок! О беда!
Померкла радость наша навсегда!
Тебя сразила сфер летящих злоба…
О, хоть на миг один восстань из гроба!»

Ее верный слуга просил несчастную хоть немного успокоиться, принять кроху пищи,


Но в гневе мать ответила ему:
«Клянусь, я больше пищи не приму!
Умру, от праха отойду земного,
Быть может, там я сына встречу снова!»
Семь дней без пищи провела она,
И к сыну всей душой устремлена,
От голода старуха исхудала,
Ослабла телом, видеть перестала.
За ней смотрели двое верных слуг,
Чтоб на себя не наложила рук.

Нет жизни для матери, потерявшей своего ребенка. Вкруг ее восстает из пучины отчаяния лишь жуткая тьма.


Покрыла ночь лицо свое смолой,
Сатурн, Меркурий, Марс оделись мглой.
Луна как будто собралась в дорогу,
Но, двигаясь по своему чертогу,
Увидела: вселенная темна, —
Ей стало страшно, съежилась она.
Почти погас венец ее державы, —
И стынет воздух ночи, пыльный, ржавый.
Ночь, двинув войско, с пологом пришла,
Что был черней вороньего крыла.
Как сталь, заржавел свод небес просторный,
Лицо измазал он смолою черной.
Холодный вихрь на черном взвился лоне,
Как будто негр сдувает пыль с ладони!
Вскипели волны мрака, клокоча, —
Темно в саду и около ключа.
Для жизни сил у солнца не осталось,
Небесный свод почувствовал усталость.
Казалось, в сон земля погружена,
Над ней шатром восходит тишина.
Самим собой напуган мир, и даже
Звонков не слышит он полночной стражи.
Не свищет птица, и не воет зверь,
Добро и зло немотствуют теперь.
Не видно ни подъема, ни обрыва,
То сердцу от отчаянья тоскливо.

Богатырские правители Ирана знали в своей истории смутные времена, когда силы зла одерживали победу. Этим правителям знакома была жажда власти, из-за которой они не жалели и брата родного. Битва между силами добра и зла показана в сражениях славного рода систанских царей, среди которых самым могущественным был сорокаметровый гигант Рустам, восседавший на гороподобном коне по кличке Рахш. Рустам со своими воинами защищал законных правителей Ирана – носителей фарра, ореола власти, данного самим Богом, от захватчиков-туранцев, которые шли под знаменами беса Анхра-Майнбю.

Значительную часть повествование занимает описание войн Сасанидских шахов с Византией и другими странами, причем о неудачах Ирана в этих войнах, Фирдоуси старается не упоминать. Зато он часто упоминает о ратных подвигах и сохранении героями их богатырской чести. Вот так звучат строгие слова поэмы:


И вот сошлись они… Сказал бы ты,
Что мир покрыло море темноты,
Так кони богатырские заржали,
Что скалы гор окрестных задрожали.
Сказал бы: радость в мире умерла,
Когда пора их встречи подошла.
Гул воинства был так сильноголос,
Что сердце коршуна разорвалось.
Как львы сходились яростно. И вновь
По их телам струились пот и кровь.
Как листья под ударами метели,
Под вихрем смерти головы летели.
Сказал бы ты: гроза прошла, сверкая,
Дождь огневой на землю изливая.

А над землей


Уж меркнут лучи, потемнел небосвод,
А крови река все течет и течет.
След жалости с лиц разъяренных исчез,
И палицы бьют, словно ливень с небес.
Тел столько, что поле горой поднялось,
И травы пропитаны кровью насквозь.
Кимвалов и труб оглушительный рев,
Пыль солнце укутала в черный покров.

В войске были и свои азиатские могучие амазонки.


Воительница медлить не хотела,
Кольчугу, налокотники надела,
И, косы уложивши над челом,
Их под буланый спрятала шелом.
Как грозный всадник дева красовалась
На скакуне, как вихрь она помчалась,
И пыль над степью облаком взвила.

Даже утренний пейзаж в этом месиве битв был воинственен:


Здесь грифу разорвавши горло,
Над миром солнце крылья распростерло.
Когда светило мира поднялось,
И покрывало тьмы разорвалось,
То утро бодрое над спящим станом,
Походным загремело барабаном.

И кровавое солнце, ужаснувшись, увидело поле битвы, «политое кровью, словно покрытое алыми тюльпанами».

И вот итог битвы для победителей:


Богатства захватил владыка мира,
Бойцов обогатил владыка мира.
И если старец нес динаров таз,
То на него не устремляли глаз.
На золото его и не глядели, —
Так все они тогда разбогатели.

Однако, каждому свое…


Недалеко от крепости стояло
Село и над собой беды не знало.
Враг подошел и разорил село,
По локоть руки окунул во зло.

Эти короткие строки Фирдоуси как бы невзначай попали в обширнейшую картину величайших битв и… обожгли своим казалось бы неприметным горем. Что за дело тем, у кого «конь – земля и трон – седло» до копающихся по локоть в земле чумазых неприметных крестьян.

До этих людей дело есть лишь одному поэту. И он пытается дать совет разгоряченным правителям:


Иди в поход, пока войны боится
Твой враг, пока слаба ее десница.
И коль запросит мира он в ответ
И если в просьбе той изъяна нет –
Надень ему ярмо посильной дани,
Не лей напрасно кровь на поле брани.
Приобретай познанья, ибо в них
Достоинства и цвет царей земных.
За справедливость мир тебя возлюбит,
А свет познанья славу усугубит.

Следующий правитель шах Бахрам Гур оставил по себе добрую память. Вот какая история произошла с ним и с бедным водоносом. Однажды


Со свитой царь отправился на лов:
Решил он поохотиться на львов.
Явился старец с посохом к владыке
Сказал: «Богобоязненный, великий!
О двух мужах уста мои гласят:
Один из них – бедняк, другой – богат.
Казны, добра не счесть у богатея,
У Барахама, хитрого еврея.
Гостеприимен водонос Ламбак,
Любезен, благороден сей бедняк».
«Но кто они? – спросил глава державы, —
О чем толкует старец седоголовый?»
Один из приближенных молвил так:
«О славный царь, известен мне Ламбак.
Он водонос, и продает он воду.
Гостеприимством нравится народу.
Полдня он возить воду, а потом
Гостей он ищет и приводит в дом.
Он все проест, что заработать сможет,
И ничего на завтра не отложит.
Живет иначе Барахам-хитрец,
Еврей презренный, выжига-скупец.
Есть у него дирхемы и динары,
Ковры, каменья, всякие товары».
Сказал Бахрам глашатаю: «Тотчас
Базару объяви ты мой приказ:
«Шах запрещает от утра до мрака
Пить воду, купленную у Ламбака!»
Так пребывал он до заката дня,
Потом погнал летучего коня.
Приехал шах к жилищу водоноса
И, в дверь стуча, воскликнул громкоголосо:
«Я – всадник, в нашем войске я в чести.
Настала ночь, и сбился я с пути.
Ты человечность и добро проявишь,
Коль на ночь у себя меня оставишь».
Ламбак услышал ласковую речь, —
И гость сумел к себе его привлечь.
Входи скорей, о всадник, — он ответил, —
Желаю, чтобы шах тебя отметил!
Пришли бы десять воинов с тобой, —
Я стал бы с наслажденьем их слугой».
Шах спешился. Такой прием случаен?
Стал за конем ухаживать хозяин.
Коня он вытер, труд свой не ценя,
Набросил недоуздок на коня.
Затем он позаботился о госте:
Ему он подал шахматы и кости.
Еду готовить начал водонос,
И блюда разные он преподнес.
Сказал Бахраму: «Гость в моем жилище,
Ты пешки отложи, отведай пищи».
Поели – а еда была сытна, —
Пришел хозяин с чашею вина.
Бахрам дивится этому радушью,
Гостеприимству и великодушью.
Всю ночь проспал, не раскрывая глаз,
И услыхал, проснувшись в ранний час, —
Ламбак сказал: «Без корму конь остался,
Весь день скакал, а ночью не питался.
Не уезжай сегодня, я прошу,
Друзей, чтоб не скучал ты, приглашу.
Все принесу тебе, служа сердечно,
Со мною день ты проведешь беспечно».
В ответ Бахрам-правитель произнес:
«Сегодня я не занят, водонос!»
Ламбак пошел, взяв бурдюки с водою, —
Не продал ничего, гоним нуждою!
Рубаху снял с себя сей муж простой,
Потом достал один бурдюк пустой,
Их продал на базаре без лукавства,
Принес он мясо и другие яства.
Он сетовал: «Заждался гость!» Спеша,
Пришел домой, сварил он калуша.
Сварил, поели, радуясь обеду,
И за вином продолжили беседу.
Из чаши пил властитель допоздна
С тем бедняком – любителем вина.
Когда сменился мрак ночной рассветом,
К Бахраму водонос пришел с приветом:
«Будь весел ночью, весел ясным днем,
Не ведай о мучении земном,
Побудь и этот день в моем жилище:
Богаче я с тобой, светлей и чище».
«И в третий день дано да будет нам
Повеселиться», — отвечал Бахрам.
«Будь счастлив!» – молвил водонос владыке,
Великую хвалу вознес владыке.
Пошел и заложил два бурдюка
И свой передник у ростовщика.
Все нужное купил, и расплатился,
И весело к Бахраму возвратился.
Сказал: «Вставай, начнем свои труды,
Знай, что растет мужчина от еды!»
Стал быстро резать мясо царь державы,
Поставил на огонь, достал приправы.
Поели, чаши подняли с вином,
За шахиншаха выпили вдвоем.
Постель для гостя постелив с любовью,
Ламбак свечу поставил к изголовью.

На четвертый день


Бахрам ему сказал слова любви:
«Десятилетья радостно живи!
Три дня с тобой мы жили без печали,
Старинных миродержцев вспоминали.
Где нужно, расскажу я о тебе,
Я позабочусь о твоей судьбе.
Твое гостеприимство – плодотворно,
Богатство, честь добудешь ты бесспорно».

Со временем герой поэмы шах Бахрам несколько изменился. Он стал неравнодушен к богатству и ради него не гнушался преступными деяниями. Была в поэме отрицательная героиня — шахиня Хумай. Она, жестокосердная, приказала положить своего народившегося сына в сундук и бросить в воду, потому как в дальнейшем ей не хотелось делиться с ним властью. Бедняк подобрал брошенного царевича-младенца и воспитал его. Мальчик заменил старику его единственного погибшего сына.

Историческая часть поэмы «Шахнаме» начинается с повествования о рождении Искандера – великого Александра Македонского. Большой отрывок поэмы посвящен пребыванию Македонского в славной, загадочной стране Индии.


Он в страну брахманов прибыл вскоре.
Его влекло к себе познанья море.
Брахманы услыхав, что славный шах
Остановился с войском в их краях,
Все вышли из своих пещерных келий
И обсуждать событье это сели.
И написали шаху-мудрецу
Письмо: «Хвала на небесах творцу!
А на земле – в юдоли нашей бренной –
Хвала тебе от нас, благословенный!
Мы служим богу. Так пошли нам весть,
Зачем пришел? Чего ты ищешь здесь?
Страна у нас бедна; что с нас возьмешь ты?
Земных сокровищ здесь не обретешь ты.
Мы волей и терпением сильны.
Мы счастьем знания истинным полны.
Терпенье наше все превозмогает.
А знанья людям зла не причиняет.
Ты здесь, в долинах и степях пустых,
Людей увидишь нищих и нагих.
Коль ты у нас задумал утвердиться,
То с войском здесь тебе не прокормиться».
Вот к шаху прибыл их гонец с письмом
Пешком; одежды не было на нем.
Лишь бедра темные свои облек он
Повязкою из травяных волокон.
И было нечто у него в глазах,
Что содрогнулся сердцем славный шах.
На месте том простился он с войсками;
Поехал лишь с немногими мужами.
Все мудрецы святые той земли
С высоких гор встречать его сошли.
Прислушался к речам их шах великий,
Вгляделся в удивительные лики.
Все были босы и обнажены,
Но света и величия полны.
Не ведая о битвах и пирах,
Они в долинах жили и в горах
Хоть полны всякой дичи степи были,
Охота и убийства им претили.
Питье им было – чистая вода,
Плоды и злаки дикие – еда.
Он спрашивал их: «Что вам служит пищей?
Как вы возводите свои жилища?
Добро и зло вам дарит небосвод,
Что ж вы берете от земных щедрот?
Вы чем и как сражаетесь с врагами?»
И отвечал глава над мудрецами:
«О солнце славы, доблести звезда!
Мысль о войне издревле нам чужда.
У нас тепло, нам не нужны жилища,
Самой природой нам дается пища.
Зачем парчой нам тело укрывать?
Ведь смертного нагим рожает мать,
Нагим уходит смертный в недра праха,
А мир — обитель горя скорби, страха.
Алчбы мы чужды, вечность – наша цель.
Нам кровля – небо, а земля – постель.
К чему мироискателя старанья?
Его богатства и завоеванья?
Ведь сколько б ни собрал сокровищ он, —
В свой час он все утратить обречен.
Блажен, кто к благу вечному стремится,
А вся земная слава истребиться.
Грешнее всех, исполненный алчбы,
Завоеватель – баловень судьбы.
Коль ты духовным взором обратишься
Сам на себя – ты в этом убедишься.
Ведь вся земля захвачена тобой.
Сам небосвод как будто данник твой.
А ты не сыт, хоть миром обладаешь,
Мозг из земли исторгнуть ты желаешь.
Душой ты ада алчешь. Устрашись!
От войн кровопролитных отрешись!».

Александр со вниманием выслушал мудрейших из мудрых,


Потом брахманов щедро одарил он,
И в их стране недолго погостил он.
Обиды никому не причинил
И вдаль стопы на запад устремил.

Основная тема исторической части поэмы – спасение страны от тягот смутного времени. Однако последнему шаху Йездигерду не удалось прекратить победоносное шествие кочующих арабов. Вот мы видим побежденного шаха скрывающимся на мельнице.


Паденье тем страшней, чем выше взлет.
Был трон царя вчера – как небосвод;
Теперь его удел – сидеть на сене
И горечь пить обид и сожалений.
Ты дорожишь обителью тщеты?
Иль грохота литавр не слышишь ты?
«Пора! – взывает грохот отдаленный, —
Твоя могила у ступени тронной!..»
Во рту ни крошки, в сердце тяжело…
Так шах сидел, пока не рассвело.
Вернулся мельник в мельницу с зарею,
Принес травы охапки за спиною.
И онемел, увидев пред собой
Богатыря в кольчуге золотой.
Потом спросил царя: «О солнцеликий,
Как ты попал в безлюдный край наш дикий?
Тебе не место в мельнице, о князь,
Что ты за человек? У нас в пустыне
Таких, как ты, не видел я доныне».
Иранец я, — ответил шах ему, —
От тюрков скрылся я в твоем дому».
И мельник, подмигнув в ответ лукаво:
«Я беден, — не в укор такая слава;
Но коль не брезгуешь, то у меня
Есть и чеснок, и хлеб из ячменя.
Все принесу, поешь, хоть и не сладко!
У бедняков всю жизнь во всем нехватка».
Был шах в бою три дня, не ел, не спал,
Ячменный хлеб, вздыхая, он вкушал.

А в 651 году он был убит. Иран прекратил свое сопротивление перед арабами.


Разбойный сброд, что обнищал до дыр,
Пришел и пустил на ветер весь мир.
Так повернулся циркуль небосвода, —
Настал ущерб для царского народа.
От вороноголовых всем беда;
Нет в них понятий чести и стыда.
И тысяч сто арабов на конях
И на верблюдах, с копьями в руках,
Через Арванд-реку перевалили
И до небес всклубили тучи пыли.
В полях посев был вытоптан, спален,
И рухнули Иран и Вавилон.
Огни погасли в храмах оскверненных,
Все смолкло в городах опустошенных.
И диво – не осталось ни зубца
На гордых башнях царского дворца.
Значенье сна сегодня прояснилось, —
От нас навеки счастье отвратилось.

Мир изменился.


Кто был велик – в ничтожество впадет,
Кто низок был, тот высоко взойдет.
И зло распространится по вселенной;
Бред будет явным, благо – сокровенно.
В кишваре каждом сядет свой тиран,
И миром овладеет Ахриман.

Прошло тридцать пять лет, и Фирдоуси закончил свой эпос «Шахнаме».

Списки отдельных поэм постепенно стали расходиться повсюду, получали все большее и большее признание и распространение. Все больше и больше людей увлеченно и восхищенно читали их, но никто не интересовался судьбой создателя. Правда, люди не скупились на похвалу, но это было все, что доставалось на долю автора. Даже переписчики поэмы имели доход, благодаря Фирдоуси, но сам автор до последнего времени считал зазорным мелочную торговлю собственным сочинением. Только под давлением нужды он согласился бы продать свою книгу какому-нибудь состоятельному и владетельному покупателю.

Воистину, верно сказано:


Видно, знанье и богатство – то же, что нарцисс и роза,
И одно с другим в соседстве никогда не расцветало.
Кто богатствами владеет, у того на грош познаний,
Кто познаньями владеет, у того богатства мало. (Ш. Балхи)

Но одними познаниями семью не прокормишь.

В очередной раз в связи с предполагаемыми военными действиями самоуправные и жестокие правители наложили на людей дополнительную подать. Не с чужих слов поэт написал правдивые слова о бесчинствующих сборщиках налогов. Он сам воочию видел их и претерпел от них.


Из-за дирхема сборщик податей
Здесь может искалечить жизнь людей.
Другой придет, и женщину бесчестит,
Он не боится ни суда, ни мести.
От них всем разорение и страх,
Такой порядок нам устроил шах.

Итак, Фирдоуси оказался разоренным. Его сын не стал ему подмогой. Зябнущий старый поэт, завернувшись в теплый, но уже изрядно поношенный халат, вспоминал давний разговор с ним, когда еще мальчишкой Хушанг устроился на ковре подле отца и отец спросил его:

— Я слышал, сынок, что в городе ты нашел себе новых друзей, вовсю кутишь с ними и попусту растрачиваешь драгоценное время. Это правда?

— Тебе сказали неправду, ни на каких гулянках я не бываю, — ответил сын.

— Скажи мне, кто твои новые товарищи, что они за люди, каково их поведение? Как воспитаны? Не гуляют? Не пьют? – допытывался отец.

Хушанг, не поднимая головы, отрывисто ответил:

— Только раз… только пару раз… мы повеселились… Саид принес вина… И я не смог пойти на занятия…

— Однажды стало мне известно, что ты пришел в медресе в пьяном виде. Не стыдно тебе, сын? Позоришь и себя и всех нас.

Хушанг вдруг вспылил и вызывающе, едва сдерживая крик, сказал:

— Ну что, что случилось?! Может, земля перевернулась? К чему эти упреки? Зачем вы меня пытаете? Я сам знаю, что мне можно, а чего нельзя!

Вскочив с места, он скрылся в доме. Лицо отца потемнело.

Фатима выговорила сыну:

— Сегодня ты был непочтителен с отцом. Скажи, зачем ты нагрубил ему? Он тебя любит, беспокоится о тебе и желает уберечь от недостойных поступков и ошибок. Если хочешь стать достойным человеком, воспитанным и образованным, если хочешь, чтоб тебя уважали люди, слушайся его – плохому он тебя не научит. Ведь все с благодарностью прислушиваются к каждому слову мудрого твоего отца, к его драгоценным советам, а собственный сын пренебрегает ими, дерзит и огорчает его. Не навлекай позора на наши головы. Верни ему покой и душевное равновесие. Пойди, повинись перед отцом.

— Не сейчас, — отмахнулся Хушанг и убежал на улицу.

Так единственный сын вырос кутилой и бездельником, не пожелал стать опорой и утешителем в старости. Даже женитьба и рождение ребенка не изменили его. Ни к чему не лежала у него душа, не хотел он брать на себя управление хозяйством, пришедшим в упадок. Зато постоянно корил отца, дескать, тот повинен в обнищании семьи, зачем он потратил жизнь на сочинение бесполезных сказаний, вместо того, чтобы писать, подобно другим поэтам хвалебные оды правителям и получать за это деньги и богатые подарки. Упреки неблагодарного сына ранили и без того измученное сердце поэта.

Но тут судьба преподнесла ему куда более тяжкое испытание. Погиб сын. Согбенный горем и старостью поэт написал горькие строки:


Вот жизнь прошла, мне шестьдесят шестой,
Не надо мне гоняться за тщетой.
Был мой черед покинуть этот свет,
А милый сын ушел во цвете лет.
Тридцать седьмой зимы не пережил он,
Обманутый в мечтах, решил уйти он.
Он постоянно был суров со мной…
Не в гневе ль ныне стал ко мне спиной?
Но он ушел, а боль со мной осталась,
Мне тяжкая тоска в удел досталась.
Ушел он, и теперь в садах творца
Он выбирает место для отца.
Увы, никто не приходил оттуда,
Ни разу не было такого чуда!
Прошу я милосердного творца,
Насытившего чистые сердца,
Чтоб все твои грехи тебе простил он,
Чтоб дух твой омраченный просветил он.

Отец молит богов о прощении сына, и тут же задает им вопросы, сыплет упреки:


Когда палящий вихрь пески взметнет,
И плод незрелый на землю собьет, —
Он прав или не прав в своем деянье?
Зло иль добро – его именованье?
Ты правый суд зовешь, но где же он?
Что – беззаконье, если смерть – закон?
Что разум твой о тайне смерти знает.
Познанья путь завеса преграждает.
Стремится мысль к вратам заветным тем…
Но дверь не открывалась ни пред кем.
Не ведает живущий, что найдет он,
Там, где покой на веки обретет он.

Просьбы, упреки, вопросы… Что в них?.. Пустота… Остается только бесконечность горя…

Беда стряслась, и лик ее омыт водою глаз.

Но вот и другая беда вошла на порог обнищавшего осиротевшего дома. Вечером за ужином Фатима-бану сказала Фирдоуси встревоженным голосом:

— Я встретила жену имама. Она спросила меня: «Слышала ли я, что мой муж пишет сказания о варварских племенах и воспевает огнепоклонников?» Не понравился мне ее вопрос. Женщина она высокомерная и мелочная, читает всем наставления и говорит только о пророках, имамах да павших за веру, словно все они приходятся ей родными братьями и сами поведали ей о своих деяниях.

Эта случайная весть была грозной. Обвинение в ереси жестоко преследовалось. Людей, не явившихся на публичную молитву, местный фанатик имам обвинял в вероотступничестве и либо налагал на них штраф, либо обрекал на нещадную порку. На улицах он подкупал малолетних детей притворными ласками и сладостями, выпытывая у них, регулярно ли молятся члены его семьи.

Имам не хотел и слушать ничего о том, что иранские предки не были варварами с грубыми нравами, что они были утонченными людьми, обладали хорошим вкусом, любили красоту и поклонялись ей, установили добрые обряды и обычаи. И не подобает нам сегодня клеймить наших предков как нечестивцев и безбожников и предавать их забвению? Это глупо и безнравственно.

Имам же твердил одно:

— Всем проклятым безбожникам гореть в геенне огненной.

— Вы хотите сказать, что наши пращуры тоже попадут в ад? – спросил его поэт.

— В этом нет сомнений.

— Но чем вы подтвердите верность ваших слов? Я не раз перечитывал Коран и знаю: там нет стихов, обрекающих на адские муки те народы, которые жили в века варварства.

— Указание на это имеется в книгах великих богословов.

Фирдоуси расхохотался:

— Наши предки жили за полторы-две тысячи лет до нашего пророка. Естественно, ни о нем самом, ни о Священном Коране они не знали. Как же вы, не боясь греха, ставите незнание этого в вину древним. Разве вы сами знаете, что будет на земле через тысячу лет после вас. И вот что еще: вы ведь клевещете на самого господа бога. Разве всеведущий бог пошлет безвинных людей на адовы муки? Не стоит приписывать милосердному и прощающему господу нашему такую жестокость и неразумение…

Когда имам донес шейху о еретических настроениях Фирдоуси, тот ответил ему:

— Великий словотворец этот Фирдоуси. Жаль, однако, что свой божий дар он растрачивает на воспевание безбожников. Если бы он посвятил свой калам всемогущему, описанию жития Мухаммеда и его близких, то уж давно был бы причислен к сонму пророков». (Улуг-Зода Сатым)

А пока Фирдоуси причислен к сомну голодных и холодных, влекущих полунищенское существование, обездоленных людей. Мало кто позавидовал бы ему. В лирических отступлениях он делится своими горестями:


Когда б доход мой равен был расходу,
Я благодарен был бы небосводу.

Но, увы, даже тщедушные расходы перекрывали мизерные доходы. Поэт горевал:


Ни дров, ни солонины у меня нет,
И нет – до новой жатвы – ячменя.
Хоть вижу снег – слоновой кости гору, —
Поборов я боюсь в такую пору.
Весь мир верхом перевернулся вдруг…
Хотя бы чем-нибудь помог мне друг.

Друзья были, хоть и немного, но были. Они чем могли, помогали своему кумиру, однако сами-то были не из богатого десятка. Конечно, крепко затянутый на животе ремень – беда большая, но для поэта, создавшего столь великое произведение, еще большая беда – это неприкаянная судьба поэмы.

«Зачем на ветер жизнь свою бросать?» – спрашивает он себя. И отвечает: «Я должен позаботиться о своей поэме, о своей „Шахнаме“». Я должен пуститься в путь, встретиться с правителями и предложить им ее. Иначе жить нельзя. Я слишком уж отдался своим многочисленным горестям, и совсем не благодарю судьбу за то, что


Отраду мира я постиг,
Мой разум – царь, и богатырь – язык.

И это просветление окрылило поэта, словно «дыханье свежего ветерка. И тогда помолодело стариковское сердце».

И он пустился со своим лучшим другом в далекий путь к подножию тронов сильных мира сего. Его верная и любимая жена по обычаю тех времен выплеснула чистую воду вслед уезжающим: пусть добрым будет путь и легким возвращение домой.

Но разве в этом мире можно было бы мечтать о легком пути. Вместе с торговым караваном старый поэт преодолевал пустыни,


Где так палят полдневные лучи,
Что обгорают крылья саранчи.
На всем пути, в пустыне раскаленной,
Ни капли влаги, ни травы зеленой.
Лев по пескам пустыни не пройдет,
Над ней не правит коршун свой полет.
Там вьются смерчи, движутся пески,
Там купорос, горят солончаки.
На том степном безводном перегоне
Богатыри слабеют, гибнут кони.

Изнемогли путники от обжигающе-изнуряющего зноя. Казалось бы, хватит испытывать их выносливость. Но нет. Вот тебе холод.


Их всех такой глубокий снег покроет,
Что в нем никто дороги не пророет.
Погибнут все, в снегах изнемогая,
Остерегись, дорога есть другая.
А здесь от стужи лютой и ветров
Утесы треснут и стволы дерев.

Поэт видел по пути разоренные селения, разрушенные плотины, пересохшие арыки. Невыносим был этот путь для старого человека. И вот уж сомнения гложут Фирдоуси, прав ли он? Ведь «доволен только тот судьбой, кто шествует разумною тропой». А разве назовешь разумным его решение?.. Однако вдруг промелькнула мысль: моя поэма прекрасна, мир, узнав о ней, изменится, обновится и тогда


Куда ни глянь – дворец, чертог, цветник,
Горячие купальни, водопады,
Везде веселья, яркие наряды;
В ущельях – серны, дичью полон дол,
Взглянул бы – ни за что бы не ушел!
Не зноен зной, не холоден там холод,
То счастья город, изобилья город.
Там ни больных не встретишь, ни калек,
Там райский сад, там счастлив человек.

От радостных мечтаний путь становится легче. Но, как говорится, действительность диктует свои законы. Фирдоуси идет от одного правителя к другому, каждому говорит положенные по этикету слова вежливого поклонения:

— О милосердный шах, пусть ненавистник твой падет во прах.

Или

— О царь, пускай всегда тебя хранит высокая звезда.

А потом вдохновенно начинает рассказывать о своем труде. Правители всемилостиво выслушивают поэта, обещают ему всяческое содействие, просят лишь немного подождать, наивный мудрый человек уходит он них обнадеженным, — ждет,.. ждет,.. ждет,.. и… ничего не дожидается.

Правителям недосуг разбираться с текстом огромнейшей поэмы, и он препоручает это дело придворным поэтам, те же, боясь соперничества, придумывают всяческие предлоги, чтобы не дать ход делу. Их так захлестывает зависть, что стыд даже и головы своей поднять не может. Не до него. Так и получается: никто не стремится приобрести поэму, никто не собирается развязать свою туго набитую деньгами мошну, а это означает не только все далее тянущуюся бедность, но и гибель самого поэтического произведения.

Фирдоуси в отчаянии. У него


Смешалась со слезами пыль дороги,
И в той грязи увязли его ноги.

Отчаяние же рождает в нем горькое признание: «Судьба дала мне вдоволь выпить яду». Он с нестерпимой болью начинает осознавать, что в его мечтательной душе разверзлась бездна, что «мечта зажглась, чтобы сгореть в огне» и сжечь его. Он понимает, что его слезы перед волею судьбы ничтожны. Тогда-то у поэта


И плечи, и могучий стан, и грудь
Сумели годы властные согнуть.

Казалось, он сдался. Но вот уже измученные больные стопы его влекут во дворец султана Махмуда. Новые мечты увлекают этого великого патриота своей страны – Ирана. Махмуд сможет восстановить былое величие его родины, объединить разодранный на части Иран, и тогда его звезда вновь высоко воссияет над миром. Махмуд и только Махмуд поймет и примет его поэму.

Для султана же Махмуда существовал один единственный закон жизни – его непререкаемая собственная воля. Если Фирдоуси провозглашал гимн справедливости, требовал внимательного отношения к каждой человеческой жизни, цена которой – воистину бесценна, то для султана эти понятия были ничего не значащими пустяками. Поэтому, конечно же, не вызывает ни тени удивления тот факт, что он отверг творение Фирдоуси. Кроме того, Махмуд, истинный фанатик-мусульманин не мог простить Фирдоуси его преклонения перед зороастризмом.

Но, быть может, больше всего султана покоробили строки поэмы, в которых говорилось о славных предках иранских царей. Эти строки сильно ударили по его амбициям. Ведь сам великий правитель имел предком своего отца, купленного на невольничьем рынке, а об остальных и не знал, да и не хотел знать. Их родословная не стоила такого внимания, более того, ее следовало скрывать.

И еще один немаловажный момент возмутил правителя страны. Какой-то крестьянский поэт, стряхнувший с заскорузлых рук своих комья земли и взявший калам, решил, что имеет право поучать великих шахов. И действительно, многие стоки поэмы дают мудрые советы представителям царского рода. Султан крайне возмущен теми строками поэмы, где ее создатель призывает во всем опираться на силы разума.

Поэт говорит султану:


Пришла пора, чтоб истинный мудрец
О разуме поведал наконец.
Яви нам слово, восхваляя разум,
И поучай людей своим рассказом.
Из всех даров что разума ценней?
Хвала ему – всех добрых дел сильней.
Он – твой вожатый, он – в людских сердцах,
Он с нами на земле и в небесах.
От разума – печаль и наслажденье,
От разума – величье и паденье.
Для человека с чистою душой
Без разума нет радости земной.
Иди же вслед на разумом с любовью,
Разумное не подвергай злословью.
К словам разумным ты ищи пути,
Весь мир пройдя, чтоб знанья обрести.
Ум просветленный должен шах иметь,
А не безумьем яростным гореть.
Не угнетай народ! Хвалимый всеми,
Ты победишь забвение и время.

Устами своего героя, Фирдоуси буквально провозглашает кодекс чести для всех султанов, шахов и царей.


Всегда к моим заветам прибегай,
Дурным советником пренебрегай.
Умей в делах правления беспокойных
От недостойных отличить достойных.
Я правосудье в мире утверждал,
Достоинство людей не унижал.
Моей деснице страны покорились.
Но дни мои, увы, укоротились.
На ниве мира потрудился я,
И, пот пролив, обогатился я.
Власть над полмиром я тебе вручаю,
Хранить закон и веру завещаю.
То счастье, то несчастье нам несет
Вращающийся вечно небосвод.
Иль оседлать коня судьбы ты сможешь
И счастье и величие умножишь,
Иль превратит судьба тебя в коня,
Над бедственною пропастью гоня.
В коварном сем чертоге нет мгновенья
Отрады – без отравы опасенья.
Будь зорким стражем тела и души
И зло величьем духа сокруши.
Для добрых дел сокровищ не жалей;
Они стране – как влага для полей.
А если шах жесток, и скуп, и жаден, —
Труд подданных тяжел и безотраден.
Всегда старайся гнев свой потушить,
Прости вину, где можешь ты простить.
Ты в гневе за пустяк осудишь грозно;
Раскаешься потом, да будет поздно.
У твердых в вере ты ищи примера,
Чтоб, словно сестры, стали власть и вера.
Без шахской власти вера не сильна,
Без веры не удержится страна.
Без власти – вера злобою гонима,
Без веры – власть раздорами крушима.
Две эти силы духом рождены,
Как две основы переплетены.
Так стражами они друг другу служат.
В одном зерне их мудрый обнаружит.
Без веры власть не может обойтись;
Как верные друзья они сжились.
Коль верному даны и ум и разум,
То оба мира обретет он разом.
Сильна страна – так будет впредь, как встарь, —
Когда на страже веры государь.
Будь мудр и добр в сей жизни многобедной
И всем явленьям в мире цену ведай.
Знай: быть царем достоин только тот,
Кто щедр, как этот вечный небосвод.

Фирдоуси находит удивительно понятные и милые слова, призывающие правителей всех стран и народов к мирному существованию:


Мы лучше сядем нынче пировать!
Даст бог – уж после будем воевать!
Мы напились, забыли о мечах,
Плясать пошли с нарциссами в руках.

И прошли дни печали на земле, настали дни счастья. Ведь каждому ясно как божий день, что «в саду, где дружба расцветет, колючка злобы никогда не прорастает».


Но если завтра так судьба устроит,
Лицо любви от нас она закроет,
И будет кровь на пир принесена
И злоба – вместо красного вина.
Владыка, ни к чему тебе корона!
Ей лучше быть бы на хвосте дракона,
Чем на твоей ничтожной голове.

Мудрец, решивший воспитать тирана…

Сколь много таких примеров знает история. Вспомни, мой дорогой читатель, Платона. Тиран в отместку за поучения отправил его на галеры.

Никто из них не хочет даже слышать вот этих слов:


Кто мудр – от зла уйдет, кто сеет зло – возмездие пожнет.

Никто из них не хочет внимать мудрому совету:


Не торопясь мы к истине придем:
Непрочен ум, охваченный огнем.

Не внемлют тираны мудрости. Ведь тиран – это зло, а мудрость – добро. У них разные пути. Тираны «почитают мудрость болтовней презренной».

А зря, ведь в нескольких словах мудрец-поэт сумел обозначить главные проблемы власти.


Три червоточины в престоле есть:
Злой царь, его насилие и месть.
Царь, если недостойного возлюбит, —
Достойнейших унизит и погубит.
И в-третьих: жадность шахская когда
Народу разоренье и беда.

Но в действительной жизни благие намерения мудрецов приносят плоды, которые иногда созревают лишь через множество столетий, и поэтому сиюминутное стремление «прогнать горе, посеять добро и не позволить действовать тирану», как правило, не заканчиваются ничем хорошим. Фирдоуси прочувствовал это на собственном горьком опыте. И горечь свою он излил в сатире на султана, не побоявшись его гнева.


Людей не страшась, о Махмуд-падишах,
Ужель и пред богом утратил ты страх?..
Уже ль ты не знал мою жаркую речь,
Мой огненный дух, мой губительный меч?
Бросал в меня, царь, ты презренья слова,
Овечку ты ждал – встретил ярого льва.

Поэт уходил от султана. В душе его слагались строки, достойные великого человека:


Ни к чему мне теперь у порога визиря ждать благ,
И навек я избавлен от царских забот и щедрот.

Фирдоуси вынужден был скрываться от султана, ведь тот, разгневанный, повелел найти непокорного словотворца и бросить под ноги слонам. Но несчастного ждало большее горе: вернувшись через многие годы домой, он узнал, что нет на земле его любимой жены. И еще он знал, что скоро, совсем скоро и он последует за ней. Силы иссякают…

На свете осталась легенда, в которой говорится о том, что султан все же признал поэму «Шахнаме» и пообещал ее создателю заплатить за каждое двустишье по золотой монете. Но со временем Махмуд, видно крепко призадумавшись, изменил свое решение и заменил золото на серебро. Это оскорбило поэта до такой степени, что он не стал принимать платы за свой труд, а раздал ее близким ему людям.

«Сын раба и сам раб! — с негодованием сказал Фирдоуси. – Корона и богатство не сделали его ни благородным, ни щедрым, и его мелочная ничтожная душонка обнаружила себя в ничтожности его награды за мой тридцатипятилетний труд. Или он уподобляет меня своим одописцам, этим жалким рабам нищим духом? Он оскорбил, он унизил меня! Но не такой Фирдоуси, чтобы безропотно снести оскорбление – даже от самого султана. Я плюю на его награду, на его власть, на его престол». (Улуг-Зода Сатым)

Султан, узнав об этом, был настолько оскорблен и разгневан, что снова приказал своим стражникам схватить нечестивца и бросить его под ноги разбушевавшихся слонов. Фирдоуси пришлось срочно бежать из родных мест. Бежав, он спас свою жизнь, но обрек ее на немилосердные испытания в гнусном пространстве скитальческих неуютных лет.

Прошли еще годы, и султан, поняв сколь неприглядный след в истории оставил он, оскорбив великого поэта, решил вновь отправить ему вознаграждение уже в золотом эквиваленте. Но владыка опоздал. В то время, когда караван с дарами въезжал в ворота города, из противоположных ворот выносили носилки с телом отошедшего в иной мир Фирдоуси. Его дочь Манижу, гордое и независимое существо, достойное своего отца, категорически отказалась от запоздавшего воздаяния.

Великий поэт далекой северной страны Генрих Гейне написал о своем собрате Фирдоуси:


Шах Магомет окончил пир.
В его душе любовь и мир.
В саду у фонтана под сенью маслин
На красных подушках сидит властелин.
В мраморных вазах, струя арома,
Буйно цветущие розы горят,
Пальмы, подобные гуриям рая,
Стоят, опахала свои колыхая.
Спят кипарисы полуденным сном,
Грезя о небе, забыв о земном.
И вдруг, таинственной вторя струне,
Волшебная песнь полилась в тишине.
И шах ей внемлет с огнем в очах.
«Чья это песня?» — молвит шах.
Ему отвечают: «О владыка вселенной,
Той песни творец – Фирдуси несравненный».
«Как? Фирдуси? – изумляется шах, —
Но где ж он, великий, в каких он краях?»
Ему отвечают: «Уж много лет
Безмерно бедствует поэт».
Шах Магомет помолчал в размышленье
И молвил: Вот мое повеленье:
Ступай-ка на скотный мой двор с людьми,
Сто мулов, полсотни верблюдов возьми.
На них нагрузи драгоценную гору,
Усладу сердцу, отраду – взору.
Заморских диковин, лазурь, изумруды,
Резные эбеневые сосуды,
Фаянс, оправленный кругом
Тяжелым золотом и серебром.
Слоновую кость, кувшины и кубки,
Тигровые шкуры, трости, трубки.
Да самой лучшей снеди в избытке,
Всех видов яства и напитки,
Конфеты, миндальные торты, варенья,
Разные пироги, соленья.
Прибавьте двенадцать арабских коней,
Что стрел оперенных и ветра быстрей,
Двенадцать невольников чернотелых,
Крепких, как бронза, в работе умелых.
Шумно и весело, под барабан,
С запада в город вошел караван.
Грянули враз: «Ля-иль-ля иль Алла!»
Это ль не песня триумфа была!
Трубы ревели, рога завывали,
Верблюды, погонщики – все ликовали.
А в этот же час из восточных ворот
Шел с погребальным плачем народ.
К тихим могилам, белевшим вдали,
Прах Фирдуси по дороге несли.

Исламское духовенство запретило хоронить Фирдоуси в стенах кладбища, заявив, что он был непримиримым еретиком. Быть может, сам Фирдоуси хотел бы, чтобы ему позволили отойти в мир иной но зороастрийскому обычаю, отдать святую дань вере своих предков: пусть его телом распорядятся небесные птицы, а не подземные черви. Но в земных делах он уже был распоряжаться не в праве. И поэта похоронили в его собственном саду, где, по всей вероятности, ему было гораздо приятнее покоиться, чем на кладбище. Здесь он с наслаждением смог отдохнуть от столь многотрудной жизни, здесь его могильный холмик деревья осыпали цветами точно так же, как и могильный холмик столь любимого им поэта Рудаки.

На надгробном камне мудреца и человеколюбца Фирдоуси можно было бы выбить вот такие строки:


Здесь место отправленья в путь далекий
Влачимых смертью на аркане рока.
И это есть закон. Твой вопль и крик
К чему, когда закон тебя настиг?
Будь юношей, будь старцем седовласым –
Со всеми равен ты пред смертным часом.
Но если в сердце правды свет горит,
Тебя в молчанье мудрость озарит.
И если здесь верна твоя дорога,
Нет тайны для тебя в деяньях бога.
Счастлив, кто людям доброе несет,
Чье имя славой доброй процветет!

Фирдоуси ушел из жизни в 1020 году. Но это ушло лишь его тело, а душа, разум и чувства остались в поэме «Шахнаме». И он прекрасно знал об этом, и сказал об этом своим потомкам:


Великолепные строения разрушатся
От дождя и солнечных лучей.
Я же воздвиг из стихов величественный дворец,
Которому не повредят ни ветер, ни дождь.
Над этой книгой пройдут года,
И тот, кто обладает разумом, будет читать ее.

После того, как султан простил «вину» Фирдоуси, быстро переменилось и отношение бывших недоброжелателей и откровенных недругов к умершему поэту. Шейх Гургани, в числе первых обвинявший Фирдоуси в богоотступничестве, теперь повсюду рассказывал, что видел во сне поэта, гуляющим в райском саду и, удивленный спросил его: как, дескать, попал ты в рай, если воспевал безбожных язычников и сам был еретиком? И Фирдоуси будто бы ответил ему: господь простит мне все мои прегрешения за один мой бейт, восхваляющий его:


Не ведаю, кто Ты, но только повсюду есть Ты,
Все зло и добро, все сущее в мире есть Ты.

Воистину, Всевышний Создатель, подлинное имя которого никому не известно, принял поэта. Ведь Создатель этот мудр, как никто другой…