Древний Иран, зороастризм, Фридрих Ницше, или стремление человека стать соратником Бога.
Стояла середина второго тысячелетия до нашей эры…
Уже миновали времена наивысшего расцвета древнейших государств Междуречья и Египта, когда арийские племена, пришедшие с севера, лишь только начали заселять суровые земли Иранского нагорья, лишенного крупных рек и обширных плодородных равнин. Священная книга иранцев «Авеста» повествует о древней северной прародине ариев, которую постигло ужасное несчастье — глобальное похолодание.
Холодно, холодно, холодно было людям. Видимо не случайно иранцы стали истинными огнепоклонниками: и небесный огонь молний, и дарующий тепло огонь очага, и высший священный огонь, зажигаемый в храмах — священный очищающий огонь, — был символом их веры. Он светил им в святая святых — в алтаре храма.
Итак, арии вынуждены были покинуть свою похолодевшую родину и найти новое пристанище в просторах жаркой Азии. Надо отметить, арии-иранцы значительно отличались от других народов Древнего Востока: гордые люди не разрешали командовать собой ни царям, ни тем более чиновникам. Каждый мужчина был отважным воином, свободным, полноправным человеком и считал ниже своего достоинства трудиться на каких-либо общественных работах.
Вольнолюбивый характер особенно ярко проявляли представители знати — они почитали себя равными царям, и не без основания, потому как сами цари во многом зависели как от них, так и от своих армий. В Иране только воины могли провозгласить имя нового царя, который имел весьма незначительную власть и казну. Она зависела не от денежных налогов — иранцы их не платили, а от некоторого количества пропитания, время от времени посылаемое царскому двору из богатых поместий. Таким образом, не трудно заметить, что управление иранцами было занятием и не простым, и мало оплачиваемым.
И тем ни менее молодому правителю Киру П, пришедшему к власти в 558 году до нашей эры, удалось сплотить своих воинов единой идеей, впрочем, достаточно обычной для тех времен, а именно: военным походом в соседние страны с целью прибрать к рукам богатства других народов. Надо сказать, благодаря этим походам, иранцы сумели значительно расширить границы своих владений. На завоеванных территориях сильный царь вел весьма умную политику, проявляя милосердие к порабощенным народам, уважая местные обычаи, почитая исконных богов, не отягощал население наложением слишком большой дани, благодаря чему его огромная держава, включавшая в себя Малую Азию, Закавказье, Сирию, Палестину, Междуречье, Иранское нагорье и Среднюю Азию просуществовала около 20 лет.
Но царь погиб во время схватки с кочевыми племенами, и уже через восемь лет его грандиозное царство оказалось на грани распада. Причиной тому послужили как всегда внутренние распри, сумевшие разодрать даже гордую иранскую знать. Деятельность же одного из самых талантливых политиков древности- царя Кира П показала на практике, сколь велика роль личности в истории.
В 522 году до нашей эры при поддержке знати на трон взошел новый царь Дарий 1, который первым из восточных царей решил поставить свои отношения с подданными на чисто деловую основу. Незначительные продовольственные подачки подданных его ни в коей мере не устраивали. Он предпочел взимать немалые налоги, но, благодаря им, даровал людям своей страны надежную защиту и процветание.
Дарий 1 рассматривал созданное им государство, как большую, сложную, необходимую всем машину, и именно поэтому старался отменно наладить ее. Но приемники Дария не в силах были осознать, насколько хрупок был механизм этой машины, взялись не за те рычаги, и она сломалась. Они нарушили то равновесие, которое позволяло объединить в одних руках чиновничьи и военные должности, отдали сбор налогов на откуп торговым домам Вавилона, стали бессмысленно накапливать сокровища в своих кладовых, лишая тем самым рынок звонкой монеты, без которой его существование невозможно. Главной же их ошибкой стал конфликт с греческими городами-государствами, из-за которого Ирану пришлось вступить в длительные и обременительные войны, совершенно для него непосильные. Последнюю точку в истории Древнего Ирана поставил Александр Македонский. Он победил его.
Казалось, вместе с гибелью царства пропали и сведения об удивительной религии древних иранцев — персиян. Но все же, благодаря немногочисленным общинам последователей Авесты, сумевшим обосноваться в некоторых небольших городах Индии и бережно сохранившим свои верования, эти верования просочились все-таки сквозь толщу веков и поведать нам свои мифы и легенды.
И в большой мере способствовала этому неистребимая жажда познания отдельной заинтересованной личности. А дело обстояло следующим образом: некто Анкетиль Дю Перрон, уроженец Франции, как-то натолкнулся в хранилище Оксфордского университета на странный и весьма таинственный манускрипт, оказавшийся самым ранним и основным источником религии персов. Имя манускрипта было — Авеста, что в переводе означает — «знание».
С этого момента, произошедшего в 1757 году, жизнь Перрона, буквально зачарованного древними письменами, изменилась кардинальным образом. Он готов был пуститься во все тяжкие ради того, чтобы как можно больше узнать о религии этого народа. Ведь Европа тех времен знала о ней так мало, и сведения эти были сколь скудны, столь и недостаточно точны. И тогда Ее Величеству Истории потребовался новый энтузиаст, готовый положить к ее ногам саму свою жизнь ради приумножения знаний о ней.
Анкетиль Дю Перрон отважился на рискованнейшее предприятие. Для того, чтобы попасть в Индию, он завербовался в армию в качестве простого солдата колониальных войск. Потом дезертировал из нее и после долгих поисков, насыщенных всевозможными приключениями, отыскал в отдаленном городке малочисленную общину персов, жившею в своем тщательно охраняемом от посторонних глаз и ушей пространстве. Исследователю пришлось провести семь долгих и томительных лет в Индии прежде, чем ему удалось вступить в контакт с представителями этой общины.
С большим трудом Дю Перрону убедил одного видного жреца Авесты раскрыть перед ним священные книги и помочь с переводом. После его согласия началась долгая и кропотливая работа над текстами. Члены общины персов, узнав о кощунственном проступке жреца, обвинили его в подлейшем из подлейших предательств, но их бдительность несколько запоздала — Европа получила в свое пользование ценнейшие реликвии, удивительные сведения о религиозных воззрениях персиян, давно и навечно, казалось бы, утерянные, и вдруг открывшиеся во всей своей необычайной привлекательности.
Сплетение судеб двух вечных начал — Добра и Зла и борьбы между ними, наполнили собою идею этой религии. Силы Света здесь воплощались в этическом законе великого Ахура-Мазда, который изображался в образе царя с распростертыми крыльями, с солнечным диском вокруг головы и с тиарой на голове, увенчанной шаром со звездой. А силами Тьмы и Зла стал Ангро-Майнью.
Появились эти два существа на свет весьма не обычным образом. Бог Вечного Времени Зерван задумал сам себе родить сына, которому впоследствии предназначено было сотворить непосредственно весь Мир. Ахура-Мазда — предвестник Добра, будучи еще в чреве отца уже подготовлен был к этому великому событию, но, по простоте душевной, не учел одного важного обстоятельства, а именно: вечно существующего коварства. Он наивно поделился своим знанием с братом Ангро-Майнью, не предполагая, что тот является предвестником Зла.
Необходимо пояснить, что Ангро-Майнью в это время тоже находился в чреве отца своего — Бога Вечного Времени, отнюдь не собиравшегося пока производить его на свет. Для провозвестника Зла такое положение вещей было просто непереносимо. Он и в мыслях представить себе не мог, чтобы его доверчивый брат забрал из рук повелителя Тьмы приоритет первородства. И тогда безжалостный Ангро-Манйью нагло разорвал чрево родного отца, вышел на свет раньше брата, несущего Добро, и предъявил свои претензии на власть Зла над Землей. Отец в ужасе содрогнулся от содеянного и родил лишь вторым по счету желанного сына Добра.
Так излишнее доверие предоставило возможность Злу воцариться в Мире раньше, чем на него снизошло Добро… И с тех пор между этими двумя полярными понятиями идет непримиримая борьба, нет, не борьба, а бесконечная битва, в которой этические законы человечества тесно переплелись с этикой космического масштаба.
Вместе с Ахуро-Маздой за гармонию, порядок и красоту во Вселенной несла ответственность его небесная свита — агуры, олицетворявшие собой не просто ангелов с белоснежными крыльями, а такие великие понятия как Мысль, Справедливость, Воля, Смирение, Здоровье, Совершенство и Бессмертие. Ангро-Майнью со своей нечистой свитой источал и нечистые понятия — смерть, болезни, старость, зиму, пресмыкающихся, вредных насекомых, хищных зверей, пустыни, человеческие грехи и еще многие и многие другое, пребывающие в пространстве Зла. Всего и не перечислишь. Таковым было нравственное религиозное учение древних иранцев, стремящееся к Свету и Добру и деятельное в своем стремлении.
Четкое разделение божественных сил на Добро и Зло впервые встречается в древневосточных верованиях, где боги, как правило, обладают как положительными, так и отрицательными качествами, а не несут в себе абсолютных понятий. Ахуро-Мазда заслуживает поклонения не только за то, что он могуч, но и за то, что он добр и мудр. А вот Ангро-Майнью, несмотря на свое несомненное могущество поклонением людей не удостоен, ибо погряз в мерзостном и непереносимом Зле.
Пророком религии Авесты стал Зороастр, личность, по всей вероятности, рожденная лишь в легендах. Он в своих проповедях обращался к Человеку с призывом помочь благородным небесным силам в их стремлении пробиться к Свету, в стремлении сделать мир чище и честнее, стремлении сосредоточить все старания и чаяния на том, чтобы одолеть мир Зла, покончить в конце концов со всякой нечистью.
При этом основной идеей была мысль о том, что Истина и Добро, равно как Страдание и Зло, зависят от самих людей, которые могут и непременно должны быть самыми активными творцами не только собственной судьбы, но.., подумать только, — и судьбы самой Вселенной. Тогда Человек становится сотворцом Бога… Зороастр призывает каждого смертного вооружиться доброй мыслью, добрым словом, добрым делом и, не страшась вступить в азартную борьбу, быть готовым к тому, что эта борьба может приобрести не только драматический, но и трагический характер.
В своих религиозных фантазиях древние арии, несмотря на чрезвычайные трудности, стремились к Великой горе, взлететь на которую им помогал волшебный напиток, изготовленный из разнообразнейших трав. «Он освобождал человека от телесных уз и позволял странствовать среди звезд. Преодолев тысячи опасностей, сопротивление земли, воздуха, огня и воды, пройдя через все элементы, те, кто хотел своими глазами увидеть судьбы мира, спускаясь так низко, что земля казалась им сияющей вверху светлой точкой, оказывались, наконец, перед воротами в рай, которые охраняли вооруженные мечами агуры.
— Чего хотите вы, духи, пришедшие сюда? — спрашивали они. — Как узнали вы путь в Чудесную Страну и откуда получили тайну священного напитка?
— Мы учились мудрости отцов, — отвечали странники.
И они чертили на песке тайные знаки, составлявшие священную надпись на древнейшем языке.
Тогда агуры открывали ворота… И начиналось долгое восхождение. Иногда оно занимало тысячу лет, иногда и больше. Времени Ахура-Мазда не считает, и не считают его те, кто во что бы то ни стало вознамерился проникнуть в сокровищницу Горы. Рано или поздно они достигали ее вершины. Льды, снега, резкий холодный ветер, — а вокруг одиночество и безмолвие бесконечных пространств — вот что находили они там. Тогда вспоминали они слова молитвы: «Бог великий, Бог наших отцов, Бог всей вселенной! Научи нас, как проникнуть в средоточение горы, яви нам свою милость, помощь и просветление!»
И вот откуда-то среди вечных снегов и льдов появилось сияющее пламя. Огненный столп вел странников к входу. Первое, что представилось глазам вступивших в подземные галереи, была звезда, подобная тысяче разнообразных лучей, слитых воедино.
— Что это? — спрашивали странники духов Горы и духи отвечали им:
— Видите сияние в центре звезды? Здесь источник энергии, которая дает вам существование! Подобно птице Феникс, Мировая человеческая душа вечно умирает и вечно возрождается в Неугасимом Пламени. Каждый миг она разделяется на мириады отдельных звезд, подобных вашей, и каждый миг воссоединяется, не уменьшаясь ни в содержании своем, ни в объеме. Форму звезды мы придали ей потому, что подобно звезде, во мраке дух Духа духов всегда освещает материю.
Помните, как в осеннем земном небе вспыхивают падающие звезды? Подобно тому в мире творца ежесекундно вспыхивают звенья «души-звезды». Они рассыпаются на осколки, как порванная жемчужная нить, как капля дождя, осколки звезды падают в миры творения. Каждую секунду на внутреннем небе появляются звезды. Это, воссоединившись, «душа-звезды» поднимается к Богу из миров смерти. Видите два потока этих звезд — нисходящий и восходящий? Вот истинный дождь над нивой Великого Сеятеля. В каждой звезде есть один главный луч, по которому звенья всей цепи, как по мосту, проходят над бездной. Это «царь душ», тот, который помнит и несет в себе все прошлое каждой звезды. Слушайте внимательно, странники, самую главную тайну Горы: из миллиардов «царей-душ» составляется одно верховное созвездие. В миллиардах «царей-душ» прежде вечности пребывает один царь — и на нем упования всех, вся боль бесконечного мира…» («Детская энциклопедия»)
Вот такой удивительный мир жил среди иранцев… Воистину, словно о нем написаны строки великого Гете: «Это край фантасмагорией — очарованная местность».
Первочеловеком в персидской религии считался Йиема, который мирно занимался земледелием и скотоводством. И при этом он не забывал творить Добро. Все шло хорошо, да вдруг вздумалось ему однажды возгордиться, и тогда перестал Йиема слушаться Ахура-Мазду. Последнему не понравилась народившаяся гордыня в человеке и он изгнал его из райских мест. Вслед за первочеловеком пострадали и другие люди, навсегда лишившиеся возможности жить без смерти.
Надо признать, что божеское наказание за грех гордыни было вполне обосновано и поэтому не вызывает у нас никакого недоумения, чего не скажешь об изгнании из рая Адамы и Евы, один из грехов которых заключался лишь в познании истинной любви, подаренной нам самой Природой. В мифе о грехопадении Йиемы, быть может, впервые в мире возникает такое понятие, как изгнание из рая за совершенный грех, хорошо известное нам из ветхозаветных преданий Иудеи. И теперь специалисты стоят перед трудноразрешимой задачей, заключающейся в определении первородства этой идеи. Не исключено, что персидское понятие появилось немного раньше и именно оно повлияло на религию иудеев.
Очень интересно отношение зороастрийцев к погребальному обряду. Для своих усопших они строят небольшие башни и кладут тела сверху. Многочисленные отряды птиц хорошо знают эти места и в течение нескольких часов превращают тело в тщательно очищенный белоснежный скелет. Потом эти чистые кости хоронили. Как же мудро поступают последователи «Авесты». Никакие омерзительные следы разложения не касаются покинувших этот мир их родных сердцу людей. Сжигание тел не допускалось по причине того, что огонь был священен. И, кроме того, древние иранцы предугадали мысли некоторых древнеантичных и древневосточных философов, которые ничего не имели против того, чтобы их тела послужили пиршеским столом для тех, которых сами они всю свою жизнь вынуждены были поедать. Отдавая свое тело миру зверей, рыб и пернатых, они стремились отдать дань тем, кто кормил их всю жизнь своими телами.
В «Авесте» много места уделяется судьбе человека после смерти. Эта судьба ставится в непосредственную зависимость от его жизненных деяний. Душа, освободившаяся от тела, переходит через тончайшую грань, за которой находится либо светоносная сфера, где пребывает сам Ахур-Мазда, либо преисподняя, повелеваемая коварным Ангро-Майнью. Зороастр принимает заботливое участие в судьбе каждой души в этот очень ответственный период ее существования.
Когда она идет по волшебному мосту, пророк бережно сопровождает ее. Для души праведника мост этот бесконечно просторен, для души грешника он столь же узок, сколь узко лезвие бритвы. И тут несчастному могут помочь родные и друзья, которые, как в меру желания, так и исходя из своих возможностей, делятся с дорогим их сердцу собратом своими добрыми делами, дабы тем самым хоть немного расширить его нелегкий путь.
Конечную победу Добра над Злом зороастризм видит во вселенском конце света — апокалипсисе. Подобно смерти отдельного человека, апокалипсис — гибель всего человечества — и есть дверь в новую жизнь. Как без великих страданий не происходит духовного роста людей, так и без всеобщей катастрофы не сможет возникнуть и новая, преображенная светом счастья Вселенная, очистившаяся от царства Зла, как от отвратительнейшей скверны. Древний гимн персиян провозглашает: «В час воскресения восстанут все, живые на земле, и соберутся к престолу Ахура-Мазды выслушать оправдание и прощение».
В день воскрешения каждая душа потребует от элементов земли, воды и огня восстановить свое тело, дабы предстать в нем перед своим богом. Восстанут все мертвые с полным сознанием совершенных ими добрых или злых дел, и горько придется рыдать грешникам, осознавшим свои злодеяния. Затем в течение трех дней и трех ночей праведные будут отделены от грешников, и на четвертый день Ахура-Маздра воцарится повсюду. Прощенные займут свое место среди «расы прозрачных», то есть пропустивших через себя лучи божественного света. Для них всеобщая очистительная катастрофа создаст новую землю и новое небо, приспособленные для великолепной жизни, непрощенные же облачатся в некую материальную оболочку и будут помещены в ад.
И жизнь, освободившаяся окончательно от пут Зла, вступит в лучезарную фазу. Вот поэтому день апокалипсиса представляется зороастристам днем торжества радости, исполнения всех надежд, концом греха, Зла и смерти. Апокалипсис принесет на Землю райскую жизнь.
Когда же придет конец света? «Да хоть через миллионы лет, — отвечают зороастристы. Рано или поздно это возвышенное мгновение наступит, и, когда бы оно не наступило, каждый из нас примет в нем участие. Потому мы гордо называем себя Людьми Апокалипсиса».
Вот, оказывается, откуда Библия заимствовала понятие — Апокалипсис. Но в Библии оно имеет абсолютно иное значение — Конец Света для всего земного существования. И лишь избранные попадут в рай, пройдя перед этим зловещее горнило гибели земли. Такое жестокое значение определено светлому иранскому Апокалипсису в христианской религии.
Чтобы у тебя, мой дорогой читатель, не сложились идеалистические понятия о жизни в Древнем Иране, сообщаю тебе, что повседневная жизнь иранцев отнюдь не отличалась такой прозрачностью нравов, которой их учила своя же религия… Все иноплеменники и иноверцы в их глазах считались существами дьявольскими, и потому обращаться с ними можно было сколь угодно жестоко. Словно на подопытных кроликах персидские врачи испытывали на иноверцах новые методы лечения. Пытая пленного, перс даже не задумывался, что сдирает кожу с живого человека, и на кол сажает тоже живого человека. Для него это был дьявол.
Жестокость по отношению к единоверцам тоже случалась достаточно часто. Если возникали сомнения в честности перса, его подвергали следующему испытанию: погружали с головой в воду и одновременно стреляли в него из лука. Если испытуемый не возвращался из воды — это могло означать лишь одно — боги признали его бесчестие. Факт нарушения договора обычно удостоверяли при помощи огненных процедур. Подозреваемый должен был пробежать между двумя поленицами горящих дров. В более серьезных случаях на грудь человеку выливали расплавленную медь. В этот момент, в понятиях смертных, великие боги решали, следует помиловать испытуемого или нет. И, как правило, ответ не имел положительного решения.
Больше всего доставалось бедным персидским женщинам — этим вечным козочкам отпущения. В случае выкидыша они должны были три дня пить бычью мочу, смешанную с золой и не в коем случае не прикасаться к чистой питьевой воде, дабы не осквернить своей нечистотой ее прозрачность. И, конечно же, никого не интересовало, что выкидыш для матери был не просто выкидышем, а потерей родного существа, бывало и случившемуся-то благодаря тяжкой длани своего же супруга. Быть может, из-за такому отношению к ним именно иранские женщины придумали вот такую ироничную пословицу: «Мужа на виселицу ведут, а жена ему говорит: на обратном пути не забудь купить мне розовую юбочку». — Вот так, хотя бы на словах, бедняжки давали отпор.
Врачи не растолковывали причину выкидыша, не вникали в такие тонкости, хотя и считались неплохими специалистами. Да и не мудрено, ведь у них была возможность практиковаться на живых людях. И тем ни менее некоторые методы их лечения на поверку оказывались весьма и весьма странными, а вернее неприемлемыми для пользы и без того страдающего больного. В некоторых случаях несчастным запрещалось есть и пить, дабы вселившегося в больного дьявола уморить голодом и жаждой. Если больному при таком методе лечения приходилось умереть несколько раньше дьявола, врачи с большим огорчением констатировали: нечистой силе на этот раз удалось одержать победу. Но зато в следующий-то раз она у нас посмотрит, где тарантулы в песок зарываются.
Да, что и говорить, повседневная жизнь с ее жестокими варварскими обычаями была достаточно далека от мифического творчества, призывавшего к добрым мыслям, словам и делам, но все же удивительной религии персиян удавалось постепенно, шаг за шагом, смягчать нравы своих верующих. Чего стоит только притча о добродетельном муже, захотевшем воочию увидеть злое существо. С этой-то целью он и отправился бродить по свету, всюду обращая внимание только на злые проявления, исходящие от людей и природы. Но всякий раз он убеждался в том, что причина злобы сидит не в самом человеке, а в его дурном воспитании, бедности, отчаянии, одиночестве, безумии…
Однажды во сне к нему явился грозный дьявол и сказал: «Ты ищешь меня повсюду, но ищешь не там. Я обитаю в глазах твоих и в сердце твоем — подумай об этом!» Добродетельный муж подумал и понял, что злое начало появляется в мире тогда, когда сердце допускает в себя злое чувство, дает ему возможность поселиться в душе. Поэтому человек и только человек должен свободно выбрать сам, чью сторону принять, ведь пространство его души — это и есть поле сражения Добра и Зла.
Авеста сгинула во тьме тысячелетий не принеся никому пользы. А, жаль… Ведь это была религия сильных людей. Арии принесли ее из северных областей земли, охваченных леденящим холодом, из неких областей, где сейчас расположились страны современной Европы и российские районы Азии. Она помогла им спасти свой народ. Зороастризм зародился в тех местах, где сражение за жизнь было более жестким и самоотверженным, нежели в южных районах земли. Ее-то и надо было нести людям Европы. Быть может, под звездой этой религии они стали бы жить по-другому?
А то получается, что в те давние времена произошла как бы смена полюсов религий. Ведь на севере обосновалась религия христианства, возникшая в стране с жарким климатом, который не предусматривает активного образа жизни, более того, он противопоказан, ибо человек не может позволить себе его под палящими лучами солнца. Здесь жизнь должна идти размеренно, а днем она вообще замирает, дабы ни с кем не случилось теплового удара.
В наши дни последователи зороастризма встречается крайне редко. Небольшие религиозные организации разбросаны по всему миру и объединяют в основном людей с высоким интеллектуальным уровнем. И это не случайно. Такова эта удивительная, деятельная религия активного северного народа.
А теперь, мой дорогой читатель, я приглашаю тебя познакомиться с великим немецким философом Фридрихом Ницше, жившем в ХУШ веке, который, узнав о религии Авесты, был потрясен ею, потрясен стремлением народа быть не просто рабами своих богов, а соратниками их, способными влиять на судьбы Вселенной. Пророк этой религии Зороастр получил новую версию своей жизни в знаменитой книге Ницше «Так говорил Заратустра».
Заратустра в тридцатилетнем возрасте оставил родину и удалился в горы, где десять лет наслаждался своим одиночеством и при этом не был одинок. Его умным собеседником стало само Солнце и пророк часто обращался к нему: «Великое Светило! Что было бы с твоим счастьем, если бы у тебя не было тех, кому ты светишь! Смотри! Я пресыщен твоей мудростью, как пчела, которая собрала чересчур много меда; мне нужно, чтобы ко мне протянулись руки. Мне хотелось бы одарять и наделять до тех пор, пока мудрецы из числа людей снова не возрадовались бы своей глупости, а бедные — своему богатству. Для этого я должен спуститься вниз, как делаешь ты вечером, уходя за море и неся свет в другой мир, о, преизобильное светило!»
Ницше назвал своего героя сверхчеловеком — разумом земли, пастырем для стада людей. Вместе со своим пророком философ содрогался душой, видя несовершенство мира: «Нет ни одного пастыря, есть лишь одно стадо! Человек — это грязный поток! Нужно быть морем, чтобы было возможно принять в себя грязный поток и не сделаться нечистым! Смотрите, я учу вас познавать сверхчеловека, он есть море, в нем может погибнуть вся ваша грязь».
Философ вместе со своим пророком обращал к людям не суконные формальные строки, где «фраза — склеп и слово — труп», а влекущие к жажде жизни, и потому-то они срывались с губ, словно чистые капли утренней росы:
С философом соглашается и простой народ, говорящий, что «холодное слово пока до сердца дойдет — в лед превратится».
Своим словом Ницше стремится развеселить людей и, неся в душе ясную ярость, призывает: «Разбейте, разбейте скрижали никогда не радующихся, скрижали, созданные утомлением, скрижали, созданные ленью. С тех пор, как существуют люди, человек очень мало радовался — и это есть наш наследственный грех. И, научась лучше радоваться, мы разучились бы лучше всего причинять людям горе и выдумывать его. Предупреждаю угрюмых: смотрите, не высидите яйцо, яйцо василиска в гнезде вековечной скорби. Вы отказываете себе в желаниях, клевещите на них, потому что вам не достает невинности в них. Для вас жить — значит молотить солому; жить — значит сжигать себя и все-таки не согреваться. Разбейте, разбейте скрижали никогда не радующихся, ничего не смеющих желать!»
Это высказывание ученого тоже перекликается с народной мудростью персов: «Не спрашивай плачущего, спрашивай смеющегося».
Каким же человеком был Фридрих Ницше, принявший всей своей распахнутой душой дух «Авесты»?
Родился он в 1844 году. От отца унаследовал столь слабое здоровье, что порой казалось, его жизнь готова была сорваться, «как плод в покой земной постели». Но удержалась и продолжилась до 1900 года, хотя нисходящая печать умирания всегда лежала на его несносном здоровье. Сильные головные боли, доводящие порой до полуобморочного состояния, с годами становились все интенсивнее, болезнь глаз грозила полной слепотой. Но Фридрих всеми своими слабыми силами стремился преодолеть недуги и жить привольно вопреки предложенным судьбой обстоятельствам. Поэтому в молодости он вступил в кавалерийский полк и мужественно служил там, пока неловкое падение с лошади не прекратило его короткую военную карьеру.
И тогда Фридрих Ницше стал профессором Базельского университета. Столь резко и удачно повернуть руль судьбы ему помогло все то же стремление к полнокровной и многокрасочной жизни здорового человека, относящегося к своим постоянным недугам, как некому стимулу духовной активности.
Томас Манн писал о парадоксальности жизни Ницше: «Этот жрец веселой науки пытается заклясть демонов смерти, этот плясун беспечный на самом деле знает, что танцует над бездной. Оборвать этот лунатический танец не значит ли лишить смертного его последней мечты, попытку бедного, физически и духовно терзаемого человека выстоять под натиском злой судьбы, не поддаться слабости, противостоять ей всем, чем располагаешь, — мощью и блеском своего интеллекта».
Чудится, будто нездоровый человек сам себя приговорил к радости. Приговорил к радости… Быть может, этот приговор сыграл трагическую роль в конце жизненного пути ученого? Кто знает?… А, быть может, умение радоваться, пусть случалось и через силу, значительно продлило его жизнь, в которой университетские занятия сменялись дружескими вечеринками с развеселыми подружками И пусть себе порой прихрамывает раненная нога, все равно
Но венок чудесный, увы, запутался в пространстве звезд Судьбы философа. Она, видимо, решила основательно наказать не сдающегося упрямца и подкинула ему диаметрально противоположное, парадоксальное, буквально поставленное с ног на голову понимание многими людьми его философского учения. Броская афористичная фраза, изложения Ницше, будучи вырванной из контекста унылым исследователем, не утруждавшим себя ни внимательным вчитыванием, ни излишним умственным напряжением, так же кастрировала мысль, как мужчину обездоливает подобная операция. Обрубленные фразы ученого корчились на щите недоучек:
Или…
Или…
Или…
Или…
Или…
«О братья мои, разве я жесток? Но я говорю, что падает, то нужно еще и толкнуть и кого вы не научите летать, того научите быстрее падать!»
Казалось бы, жестокость всех этих высказываний очевидна. Но все гораздо сложнее и одновременно проще. Ницше видел в каждом отдельно взятом индивидууме «тварь и творца, соединенных воедино». Он говорил: «В человеке есть материал, обломок, избыток, глина, грязь, бессмыслица, хаос, но в человеке есть и творец, ваятель, твердость молота, божественный зритель и седьмой день — понимаете ли вы это противоречие? И понимаете ли вы, что ваше сострадание относится к твари в человеке, к тому, что должно быть сломано, перековано, разорвано, обожжено, закалено, очищено». Из груди Ницше вырывался отчаянный крик, призывающий убить тварь в человеке и возродить в нем наконец творца.
Этот пламенный призыв мыслителя обращается уже не к отдельно взятому человеку, которому необходимо стать личностью, а к эпохам и государствам, отмирающим в истории, зараженным падением нравов, нежизнеспособным и загнивающим. Они должны кануть в небытие. И именно в этом и только в этом им надо помочь, надо подтолкнуть их к пропасти, иначе процесс зловонного тления может тянуться веками и тысячелетиями. И жестокость эта необходима во благо, а потому справедлива.
Но обывательскому обществу было недосуг разбираться в предложенных тонкостях, оно проскочило по верхушкам выстраданного философом учения и услышало в нем лишь его призыв к уничтожению людей, государств и самих основ нравственности.
Под его философским флагом звучали призывы похищать чужую собственность, соблазнять невинных девушек, предаваться пьянству и разгулу. В нашумевшем в свое время романе Арцибашева «Санин», мотивы «псевдоницшианства» довели идеи Ницше до пародийных, карикатурных формул. И не пришлось долго ждать того времени, когда превдоницшианство позволило себе под серо-суконным оком обывателя раскинуться разлапистым чертополохом в России и европейских странах на долгие и долгие годы. В том, с какой стремительностью идеи Ницше вышли на улицу, скрывается какой-то чудовищный парадокс — ведь именно он, именно Ницше, с его ярко выраженным отрицательным отношением к толпе оказался не только жертвой этой толпы, но и ее глашатаем.
Что и говорить, философ был неузнаваемо исковеркан. Пресловутый сверхчеловек, для которого не существует никаких норм и запретов — лишь плод фантазии разгоряченного и озлобленного ума обывателя. Ведь у Ницше сверхчеловек — это не разнузданный пройдоха, не диктатор, стремящийся повелевать жизнью и смертью людей, нет — это мыслитель и художник, стремящийся по капле выдавливать из себя и из человечества веками скопившуюся рабскую мораль Да, он не желал признавать абсолютно за каждым представителем рода человеческого права считать себя личностью. В безликой массе он как раз и находил основную угрозу для развития подлинно творческой личности. Разве не дала нам история бесчисленных примеров того, как в сущности, легко превращаются люди из личностей в безликую толпу под неистовым натиском последней?
Однажды мне, мой дорогой читатель, самой на ярчайшем примере довелось увидеть такую метаморфозу. А происходило все следующим образом: в московском Доме Кино состоялась премьера фильма о Борисе Николаевиче Ельцине, в то время бывшем в опале у правительства и в фаворе у народа. Ажиотаж у Дома Кино можно было бы сравнить с ажиотажем, возникающим во время международных кинофестивалей. Но вокруг столпились не жаждущие зрелища простые зрители, а буквально часть Цвета Нации, которую, за отсутствием пригласительных билетов, не пускали за ограждения, ведущие к вожделенному входу.
И вот когда подъехал автомобиль с Ельциным и он вышел, — высокий, с широкой открытой улыбкой, увенчанный благородной сединой, — толпа, состоящая из части Цвета Нации, ринулась к нему в таком неистовом душевном порыве, что чуть не смяла в всмятку всех тех, кто уже едва удерживался на ногах. Именно Цвет Нации приветствовал того, кому удалось покорить его лишь одними своими отрицаниями прошедшего и беспочвенными обещаниями будущего. А ведь народная мудрость еще из глубины глубочайших веков предупреждала нас: «Не верь тому, кто много обещает и клянет предшественников, а верь тому, кто уже сделал хорошие дела». Вот так многочисленные представители Цвета Нации из ярчайших личностей превратились в безликую, не желающую думать толпу.
Так что же на Ницше-то пенять?..
Теперь перенесемся во времена Второй мировой войны. Если у Ницше речь идет о достоинстве человека, то у нацистов, без зазрения совести взявших его учение себе на вооружение, говорится о противоположном — о превосходстве одной личности над остальными. Да, Гитлер мог при поверхностном прочтении вычитать в «Заратустре» гимн войне, извращая суть высказывания мыслителя и с торжеством тыкая пальцем в следующие строки: «Я призываю вас не к работе, а к борьбе!». Следующую фразу он из объекта своего внимания просто опускает: «Да будет труд ваш борьбой и мир ваш победой!». — Разве не ясно, о чем идет речь?..
Да, Гитлер мог отыскать в «Заратустре» идею о неравенстве людей. Но понятие неравенства у Ницше заключается в том, что люди «стремятся к будущему по тысяче мостов и тропинок» и каждый идет своим путем, а у нацистов все должны маршировать стройными колоннами и упаси боже, ежели кто-нибудь сделает шаг вправо или влево.
Для Гитлера кайзеровская Германия была замечательным примером империи, созданной исключительно на политике силы. Для Ницше Германия, как и всякое иное государство есть «самое холодное из всех холодных чудовищ». В политике Германской империи, одуревшей от могущества, он видел конец и немецкой культуры, и немецкой философии.
Тягостное предчувствие будущей катастрофы, к сожалению, не обмануло великого мыслителя и прорицателя. Две мировые войны пробороздили железным плугом смерти ни на что не желающее обращать внимание человечество. Ведь и до сей поры, имея такой ужасающий опыт, мы все производим и производим оружие, и на наших глазах поля сражений превращаются в испытательные полигоны — современные рынки сбыта, демонстрирующие мощь военной техники.
При чем тут рынки сбыта, быть может, спросит кое-кто? На этот вопрос прекрасно ответил Анатоль Франс в своей сатирической гротесковой повести «Остров пингвинов». В ней рассказывается о том, как некий ученый приезжает в богатую капиталистическую страну — прообраз Америки, и радуется тому, что люди здесь заняты работой и торговлей, а не ведут бесконечные войны ради своего бескрайнего обогащения. Но потом он попадает на заседание парламента, где неожиданно для себя слышит отчет финансовой комиссии о проведении нескольких войн.
Ученый недоумевает:
« — Как! Вы, вы, промышленный народ ввязались во все эти войны?!
— Конечно, — ответили ему. — Ведь это промышленные войны. Народы, не имеющие развитой торговли и промышленности, не нуждаются в войнах; но деловой народ вынужден вести завоевательную политику. Число наших войн неизбежно возрастает вместе с нашей производительной деятельностью. Как только та или иная отрасль нашей промышленности не находит сбыта для своей продукции, возникает надобность в войне, чтобы получить для него новые возможности. Вот почему в этом году у нас была угольная война, медная война, хлопчатобумажная война. В Третьей Зеландии мы перебили две трети жителей, чтобы принудить остальных покупать у нас зонтики и подтяжки».
Примером полигона для американской техники и последующего ее сбыта стала и война в Югославии, начавшаяся на пороге 2 тысячелетия и организованная американской военной промышленностью, стремящейся показать на деле боевые качества своего нового товара. Разговоры же о том, что якобы с помощью бомб, сыплющихся на головы невооруженных людей, здесь разрешаются этнические конфликты — блеф чистой воды, гнусное лицемерие и тех, кто зачинает эту бойню и тех, извините меня честные труженики военного производства, кто получает за это приличную зарплату. Молча, покорно получает… На эти деньги воспитывает детей, отдыхает на фешенебельных курортах… Но деньги-то в крови… Не видите…
А представьте себе, что все рабочие люди отказались бы работать на военных заводах. Но нет ведь, не отказываются. Да и все остальные видят, что творится и молчат… Лишь маленькие кучки протестуют, и смотрятся они, заметьте, некими юродивыми, неполноценными людьми — глашатыми утопии. Вот так, пока всему человечеству эти люди кажутся неполноценными, незаметно, исподволь, неполноценными можем стать мы с вами. Процесс такой трансформации человечеством уже ох как хорошо изучен.
Интересно, что бы сказал о разгуле этих войн великий Вольтер, стань он их свидетелем, если незначительные по сравнению с ними войны ХУП века высекли из его души такие страстные строки: «Главное безумие — это страсть проливать кровь ближних и опустошать благородные земли, чтобы потом царствовать над кладбищами. Быть может, историю должен был бы писать палач, ибо все великие дела заканчивала его рука». Пессимистическое высказывание Вольтера поддерживает и Бернард Шоу, но в его словах уже проскальзывает оптимистическая нота: «Мы научились летать, как птицы в небе, плавать, как рыбы в воде, хорошо бы еще научиться жить на земле, как люди».
Но вернемся из наших столь длительных отступлений к трагической судьбе творений Фридриха Ницше. Мог ли великий философ предугадать, чем «его слово отзовется», мог ли предвидеть немыслимый разгул фашизма, беззастенчиво вооружившийся не только его цитатами, но и варварскими приемами пыток древних персиян, возвышенную религию которых Ницше благословлял?
Да, он предвидел это… «Когда я посмотрел в зеркало, то вскрикнул и сердце мое смутилось: ибо не себя видел я там, а гримасу и язвительную улыбку демона. Мое учение в опасности: плевелы хотят называться пшеницею! Враги мои сделались всемогущими и исказили образ моего учения так, что наилюбезнейшие мои должны стыдиться тех даров, какие я дал им.
Паразит присосался ко мне, червяк, пресмыкающийся, гибкий, который хочет разжиреть в израненных больных уголках. И в том его искусство, что в поднимающихся душах он угадывает, где они утомлены; в вашей скорби и досаде, в вашей нежной стыдливости строит он свое мерзкое гнездо; паразит живет там, где у великого есть маленькие израненные уголки.
Что есть высший и что есть низший род всего сущего? Паразит есть низший род; но кто является высшим родом, тот питает наибольшее число паразитов. Душа, именно имеющая наидлиннейшую лестницу и могущая опускаться все глубже, как не иметь ей у себя наибольшее количество паразитов. О, как может у наивысшей души не быть наихудших паразитов.
Паразиты со своей душой так чужды великому, что сверхчеловек для них ужасен в своей доброте. Я догадываюсь, что вы обошлись бы с моим сверхчеловеком, как с дьяволом!» Ибо в косности рабского мира нет спасения.
Ницше даже предугадал оттенок окраски той чумы, что использовала его учение в своих целях. «Почему все плоды сделались гнилыми и коричневыми? Напрасна была вся работа. Ядом сделалось наше вино. Злой взор спалил наши поля и сердца. И если на нас падает огонь, мы разлетаемся как пепел».
Но даже в горячечном сне Фридрих Ницше вряд ли смог бы предугадать, что после смерти его трагическая судьба преподнесет ему столь отвратительный сюрприз: в 1934 году в помещении его архива в Веймаре выступит главный идеолог нацистской партии Розенберг и произнесет там речь: «Мы, национал-социалисты, не можем отвергнуть такого смелого мыслителя, как Фридрих Ницше. Мы возьмем из его пламенных идей все то, что может дать нам новые силы и стремления». А позже архив посетит и сам фюрер, горделиво позировавший фотографам рядом с мраморным бюстом великого философа.
Шабаш нацистов создал миф о Ницше как об эгоисте, безбожнике, гордеце, тиране, стороннике рабства, отрицателе всякой морали, певце зла. И это говорили о человеке, который раньше всех заглянул в кошмарную бездну грядущего и ужаснулся от открывшегося ему беспросветного будущего, переполненного роковыми катаклизмами. А он призывал к необходимости воспитания истинной аристократии духа, элиты общества и ужасался тому, как воспитываются массы в созданной для них системе оболванивания, на службе у которой состоит чудовищная массовая культура, унифицирующая людей под покровом их мнимого равенства.
«Посмотрите, как лезут эти юркие обезьяны! Они пожирают друг друга и не могут переварить. Они приобретают богатства и делаются благодаря этому беднее. Они хотят власти, и прежде всего хотят обладать рычагом власти, деньгами — эти несостоятельные. Они перелезают друг через друга и сбрасывают таким образом друг друга в тину и грязь. Все они стремятся к высшей власти: и это их безумие, — как будто счастье в высшей власти! Там они опираются на грязь. Все они безумные, лазающие и горячечные обезьяны. Все они вместе скверно пахнут, эти служители кумиров. Братья мои, неужели вы хотите задохнуться в чаду их ртов и желаний? Лучше разбейте окна и прыгайте вон! Уходите же с пути дурного запаха! Уходите от чада этих человеческих жертв!»
Так говорил Заратустра…
Так говорил Ницше…
Но и в конце ХХ века, нечистоплотные рты некоторых представителей культуры настоятельно советуют нам познакомиться с некоторыми произведениями искусства андерграунда 90 годов. Особое внимание обращают на народного писателя нашего времени Владимира Сорокина. Определение «народный писатель» дал один из рецензентов этого автора. Уверяю тебя, мой дорогой читатель, я не стала бы даже и заикаться о нем, если бы он не затронул в своих произведениях имя Фридриха Ницше.
Итак, внемля настоятельному совету прессы, я обратила свое внимание на предложенные мне произведения…
В прекрасно изданной книге «Пир», влекущей к себе читателя аппетитной сочной обложкой, народный писатель с упоением показывает нам картину дворянского застолья, где под интеллектуальные беседы об учении Ницше — «Человек, мол, есть то, что должно преодолеть» — русские дворяне поедают только что запеченную в русской печи дочь хозяев в светлый праздник ее совершеннолетия, отдавая особое предпочтение интимным кусочкам молодого, сочного тела. В предыдущих главах сего повествования рассказывается о том, сколь трепетно любят родители свою дочь, и с каким благородным чувством честно выполненного долга позволяет она привязать себя к лопате и засунуть в пышущую жаром печь. Автор смакует натуралистичную картину поджаривания корочки и вопли несчастной жертвы. В середине сего повествования, порой не лишенного изящества стиля, опьяневшие дворяне пытаются заняться пошлым сексом, а потом с ними случаются те гнусные извержения, которые непременно сопутствуют безудержному обжорству.
Автор хотя бы юмором что ли скрасил свои «творческие» извержения. Его герой мог бы деликатно сказать своей даме перед тем, как удалиться в туалет:
— Сударыня, я должен выйти помочь своему другу, с которым познакомлю вас несколько позже.
Так нет же. Плоховато обстоят дела с юмором.
Щадя твои чувства, мой дорогой читатель, я постаралась пересказать тебе эту историю как можно тактичнее. Владимир же Сорокин не собирается щадить тебя. Он вносит немыслимые эпизоды эпатажа туда, где у него не хватает настоящего таланта, а имеет место быть лишь незначительный, крохотный, малозаметный. Поэтому ему необходимо ударять хлестко, так хлестко, как этого еще не делал на моей памяти никто.
Вот тебе, мой бедный друг, вынужденный прочитать это, единственный пример из многочисленных, чтобы ты понял до чего дошли наши народные писатели, и не терял времени на ознакомление с иными непотребными книгами. Настоятельно советую перед прочтением следующего отрывка заготовить кулек подобный тому, что предлагает своим пассажирам Аэрофлот во время полета.
Итак, отрывок:
«Небольшая кучка кала учителя лежала в траве, маслянисто поблескивая. Ученик приблизил к ней свое лицо. От кала сильно пахло. Он взял одну из слепившихся колбасок. Она была теплой и мягкой. Он поцеловал ее и стал быстро есть, жадно откусывая, мажа губы и пальцы».
При таком вожделенном отношении к испражнениям как хорош был бы наш автор в качестве лаборанта в баклаборатории — полезнейшее поле деятельности на благо Человечества. С какой бы несказанной любовью изучал он анализы больных людей и, смею надеяться, не пропустил бы ни одного вредоносного микроба, паразита или червя. Но многочисленные рецензенты столичных газет и журналов не стремятся направить человека на верный путь, а подобострастно спрашивают его: «Володя, как вы относитесь к концептуальному искусству?»
А Володя отвечает:
— Я вообще стремлюсь стереть работу времени и начать культурный процесс заново.
Ну что ж, человечество уже шло этим путем, когда после расцвета Античности и ее уничтожения ему пришлось почти тысячелетие дожидаться расцвета Возрождения.
Володя продолжает:
— Я хочу разрушить миф о писателе, как учителе человечества.
И надо сказать, что автор четко идет по намеченной дороге. Когда нет таланта писать кровью сердца, а флюиды души не волнуют мозг писателя, можно использовать иные ингредиенты человеческого тела. Хорошо еще, что беззащитная белоснежная бумага не передает запаха этих ингредиентов. Человек в понимании Сорокина есть продуктивно действующая химическая фабрика по переработке продуктов питания в продукты разложения.
С постоянно встречающейся ненормативной лексикой у писателя дела обстоят неважно. Вяловата она, скучна, этажность, так сказать, имеет не ту. Ненормативная лексика у него подобно сору ненужных вводных слов в предложении. То ли дело у Татьяны Толстой. Вот каким русским духом пронизаны слова ее героя: «С пустыми руками кто же в гости заявляется? Михрютка разве какой, худозвонище, писяк звездонутый».
А какой хлесткий мат в гариках у Игоря Губермана.
Увы, анахоретом – одиноким пустынником — Владимир Сорокин не является. Его многие издают и многие читают. И много подобных ему писак.
Если обратиться к эротическим страницам этого автора, то надо отметить, что дела здесь обстоят очень и очень плачевно. Уверяю, это отнюдь не новая Кама-сутра для замысловатых камикадзей в постели.
Ощущение шока от прочитанного быстро проходит, а вот скука остается. Ну, честное слово, скучно, очень скучно читать. Автор это понимает и решает затронуть тени великих, кропотливо воссоздавая художественный язык Толстого, Чехова, Достоевского, Набокова, Пастернака, Платонова и других, а потом заканчивая все теми же канализационными стоками. Больше всего досталось Анне Андреевне Ахматовой. Она, видите ли, надумала «позитивно хохоча и disактивно визжа, раскрыть свою мокрую раковину и писать на голубую кожу айсберга. И ее моча размыла голубое сало, словно это простой лед».
Каково? Быть может, автор мысленно представляет себе, как великие содрогаются и стенают в своих могилах, вздернутые смелым языком народного писателя? Да с чего бы это им переживать… Мало ли кто что не понапишет. Ведь занудное жужжание несносного комара не слышно и с двадцати шагов. (Признаюсь, сначала я написала «навозной мухи», но потом мне стало как-то неловко. А, может быть, зря?.. Хотя, зачем уподобляться).
Но без великих нельзя, никак нельзя. И Сорокин берет эпиграфом к одной из своих книг слова Фридриха Ницше: «В мире больше идолов, чем реальных вещей; это мой злой взгляд» на мир, мое «злое ухо…»
Ах, Ницше, Ницше, еще один «паразит присосался к тебе». Еще один ниспровергатель нравственных устоев народился на свет божий, перед которым Арцибашевский «Санин» — детский лепет в до синевы чисто выстиранных пеленках.
Но что же это я, мой дорогой читатель, так на автора-то накинулась? Кстати, он и не предполагал печататься, и не мечтал, что его книги переведут на десять языков мира. Он просто баловался и для друзей сначала писал.
Сорокина начали публиковать в Германии. Видимо, издателям очень уж хотелось оскорбить Россию, показать, какая она такая сякая — «немытая».
Наши работники культуры утерлись и углядели в Сорокине ниспровергателя основ соцреализма. Одним из примеров ниспровержения они углядели в продуктах жизнедеятельности учителя, строки о котором я цитировала выше. Мы то с тобой, мой дорогой читатель, и не знали, что этот учитель преподавал в советской школе. Видимо, представители педагогики капиталистических стран в туалет не ходят.
Читателя пытаются уверить, что король великолепно, с иголочки одет, но, по-моему, он не только голый, а еще и сильно обмаранный. Не удалось Владимиру Сорокину на канализационных стоках сыграть «ноктюрна», подобного тому, что получился у Владимира Владимировича Маяковского «на флейте водосточных труб».
Поверь мне, мой дорогой читатель, что не стала бы я столь много места уделять этому автору, если бы у него не было множества почитателей и иже с ним творящих в том же жанре. Но не это главное. Главное то, что, действительно, многие из нас стали «мясом, наевшимся мяса, мясом, ласкающим мясо и отдающимся мясу…» И пропал стыд. Мы же уже научились смаковать стыдобу. Про душу-то в человеческом теле совсем забыли.
А как же без нее?..
А без нее крах, очередной крах, еще более разрушительный, чем все предыдущие крахи вместе взятые. И неожиданно приходят на ум пламенные слова Юлиуса Фучека, произнесенные им из застенков гестапо: «Люди, я любил вас, будьте бдительны!» И тут вдруг начинаешь понимать пользу последних перлов искусства бывшего андерграунда, авторы которых как бы говорят нам: «Люди, вас не за что любить, плевать на вас, захлебнитесь вы в своем…»
Так прислушаемся же снова к словам Ницше: «Люди, люди, уходите с пути дурного запаха… Уходите…»
Пока не поздно…
Он все предвидел, страдал, пытался предостеречь, а его обвиняли в жестокости, в жестокости обвиняли человека, который и в обычной-то жизни просто не в состоянии был переносить никакие ее проявления. Примером тому служит вот такой случай: однажды на улице раздалась грубая брань кучера и прозвучал резкий свист кнута, оставивший кровавые рубцы на костлявой спине изможденной клячи. И в этот же миг из толпы равнодушных прохожих вырвался сутулый, тщедушный, полуслепой человек. Спотыкаясь о камни мостовой, он подбежал к несчастному созданию, нежно обнял его за шею, поцеловал в глаза, прикрыл своим телом от безжалостных ударов кнута.
В этот момент жалобное ржание лошади и рыдания ее защитника слились воедино. Оторопевшему вознице ничего не оставалось, как опустить свой разящий кнут. Этого человека, единственного из толпы, кто поспешил на помощь, хозяйки окрестных пансионов уважительно и одновременно с любовью называли: маленький святой. А ведь это дорогого стоит, когда замотанные бесконечным бытом, полуграмотные женщины дарят тебе такое имя.
«Маленький святой» Фридрих Ницше страшно торопился с публикацией своих произведений, хотя его уже надломленному разуму мерещились кошмары и опасности, исходящие от военной мощи Германской империи. Его охватывал страх перед династией Гогенцоллернов, Бисмарком, антисемитскими кругами и церковью. Все они были разоблачены в его последних книгах и Ницше ждал от них жестоких преследований. Начавшийся отход от понимания реального мира привел его к дерзкому плану объединения всех европейских стран в единую антигерманскую лигу, которая сможет надеть на рейх смирительную рубашку. Уже на пороге горячечного расстройства чувств Ницше выкрикнул в лицо сильным мира сего: «В ранге того, кем я должен быть, — не человеком, а роком, я хочу покончить с этими преступными кретинами. Тем, что я уничтожу тебя Гогенцоллерн, я уничтожу ложь».
Вот на этом-то отчаянном крике оборвалась последняя в жизни Ницше фраза…
Следующие одиннадцать лет мыслитель провел в полном разладе со своим разумом. Быть может, история его жизни, как никого другого, подтверждает слова М. Антокольского о том, что «великие люди близки к сумасшествию. Только из туго натянутой струны вы сможете извлечь чудные гармоничные звуки, но вместе с тем ежечасно, ежеминутно рискуете, что струна порвется».
Болезнь философа протекала чрезвычайно бурно. Его мучили изматывающие бессонницы. Он испытывал постоянное возбуждение и необузданный чудовищный аппетит, который, как правило, не удовлетворялся. Днем и ночью он распевал либо неаполитанские песни, либо выкрикивал бессвязные слова, видимо предчувствуя в своем безумии то, что их точно так же не поймут, как не поняли и все его разумные речи.
Впереди осталась только бесконечная беспросветность…
«Зима, недобрая гостья, сидит у меня; посинели мои руки от ее дружеских объятий…»
Пробивает озноб все члены, перехватывает дыхание… Нечем дышать… И за окном в полночный час
Многие недоброжелатели в те времена утверждали, что мыслителя покарала сама судьба и божья длань сурово опустилась на его грешную жизнь. В их понимании сам же Ницше и призвал ее на свою же голову:
Жизнь и судьба «маленького святого» стала, увы, наглядным примером того, как исключительно благими намерениями бывает вымощена дорога в ад. — «Ну что ж! К моей преисподней хотел бы я путь свой благими вымостить притчами…» — ответил на это Ницше.
Кто был он — Фридрих Ницше? «Зверь Загадок и Истребитель Света», легкомысленно предоставивший возможность любому разгадывать его загадки часто в неблаговидном для себя свете. Или стрелка барометра, лишь только указывающая на бурю, а следовательно, не отвечающая за ее последствия? Пророк, не знавший, «чем его слово отзовется», или все же несущий за этот отзыв безграничную ответственность? Ведь кому многое дается, с того и спрос немалый… Каково оставить миру вот такие строки:
Но, господи ты боже мой, как преобразился бы Мир, если бы внял призыву мыслителя выдавливать из себя по капле тварь и возрождать творца. Если бы прислушался к религии древних иранцев, призывавшей Человека создавать не только свою судьбу, но и судьбу самой Вселенной, в которой вместо цветов зла распускались бы бутоны радости, если бы не позволял низводить себя до положения слуги и раба Небожителей!..
Как изменился бы мир?!..
Используемая литература:
1. Детская энциклопедия «Аванта +» Статьи А.Чернышова, Е.Дорошенко.
2. Л.Васильев «История религий Востока» Стр. 62- 74.
3. «Фридрих Ницше» С. — Петербург «Художественная литература» 1993 г. Статьи Коренева, Аствацатурова.
4. «Жизнь и драма Ницше» Статья Патрушева в журнале «Новая и новейшая история» 1993 г. №5.
5. А.Франс «Остров пингвинов»
6. В.Сорокин «Пир».