Дела и повести Руси патриархальной.


</p> <p>Дела и повести Руси патриархальной.</p> <p>

Молодая Русь в XVII веке так и не сумела нагнать в своем развитии свою сестрицу Европу. Она все еще пребывала в патриархальном состоянии.


Над Москвой великой, златоглавою,
Над стеной кремлевской белокаменной
Из-за дальних лесов, из-за синих гор,
По тесовым кровелькам играючи,
Тучки серые разгоняючи,
Заря алая подымается;
Разметала кудри золотистые,
Умывается снегами рассыпчатыми,
Как красавица, глядя в зеркальце,
В небо чистое смотрит, улыбается. ((Лермонтов)

Начало века ознаменовалось окончанием правления династии Рюриковичей, правившей Русью триста лет. После смерти царя Бориса Годунова различные боярские группировки не на жизнь, а на смерть дрались за вожделенный трон и вожделенную Мономахову шапку, но ни одна из них вырвать сии знаки царской власти не смогла. И тогда на трон был избран скромный боярин скромного рода Михаил Романов. Был он не только скромен, но и слаб здоровьем, посему его назвали «Тишайшим», а правили страной ближайшие его родственники.

Русская православная церковь, подобно римской католической тоже не избежала раскола под сводами своих храмов. «Всемирная история пишет на своих страницах: „В середине века раскол, вызванный нужной и правильно задуманной, но неумело, поспешно и жестоко осуществленной реформой русской церкви, стал национальной трагедией, тяжким испытанием для государства и для общества. Одни историки подчеркивали в расколе только его церковную сторону и поэтому обращали главное внимание на обрядовые разногласия между старообрядцами и господствующей церковью, другие видели в расколе отражение противоречий в русском обществе. Раскол был не только религиозным, но и общественным движением, которое облекло в религиозную оболочку имущественные интересы.

По подсчетам некоторых историков до одной трети русских людей ушло в раскол. Разделилась не только церковь, но, в известном смысле сама Святая Русь, сам народ, сама русская душа. Поводом к расколу послужили разногласия по вопросу об исправлении церковных обрядов и книг. Неоднократно переписываемые церковные книги с греческих переписанных же неоднократно книг содержали в себе множество искажений. Кроме того, в русской церковной практике утвердились обряды, не известные в греческих землях.

Казалось бы первое, что бросается в глаза – это разногласия о «мелочах». «Умру за единый аз», — писал своим приверженцам из заточения протопоп Аввакум, имея ввиду действительно одну только букву в «Символе веры». Были и другие такие же вопросы: как писать имя Сына Божия – Исус – по-старообрядски или Иисус; как совершать литургию – на семи или пяти просфорах; как возглашать «Аллилуйя!» – дважды или трижды; как слагать персты при крестном знамении – двуперстно или трехперстно и так далее.

Вопрос об исправлении церковных книг и обрядов обострился после постановление на патриаршество монаха по имени Никон. Он, вышедший из крестьян, занял положение первого человека после царя. Никон стремился привести русскую церковную практику в соответствие с греческой, однако усилия, направленные на мелочные детали, распылили его неуемную энергию и в конце концов ничего, кроме вреда не принесли.

Религиозный философ Николай Александрович Бердяев писал: «Вопрос шел о том, есть ли русское царство истинно православное, то есть исполняет ли русский народ свое мессианское призвание. В самом народе проснулось подозрение, что православное царство, Третий Рим, повредилось, произошла измена истинной вере. Государственной властью и высшей церковной иерархией овладел антихрист. Истинное православное царство уходит под землю. С этим связана легенда о граде Китеже, скрытым под озером. Народ ищет град Китеж».

А уж если церковь и общество повреждены антихристом, то лучше от них уйти. Это бегство принимало разные формы – от уединения в лесные скиты и пустыни, до страшных гарей — добровольных самосожжений иных старообрядческих общин. Тогда казалось, что настали времена последние, и враг человеческий представлялся в образе патриарха Никона.

Впоследствии декабрист Иван Пущин писал о раскольниках: «Они не желали подчиняться властям. Когда же их окружали войска, мужики себя сжигали, и это называлось „гарь“. Тут было столько же фанатичного исступления, сколько и гордости: мы, дескать, могли бы защищаться, но не желаеим крови проливать – ни своей, ни вашей, — ибо станем тогда похожи на вас, иродов».

Протопоп Аввакум крайне резко выступил против церковных реформ Никона, объявил его в ереси, придал анафеме, за что его расстригли и сослали в дальний острог. Здесь он жил аскетом в сыром земляном срубе и продолжал обличать пороки представителей ненавистной ему официальной церкви, а вскоре па царскому указу был заточен.

«В заточении Аввакум выстоял без надежды, без тоненького лучика света, в непроглядной темени земляной могилы, где и хлеб едят, и ветхия испражняют; когда же в отверствое окошечко смрад наружу рванул, то шибануло спертой струей пролетавшего мимо воробышка и он мертвый на землю пал, а куст пунцового чертополоха разом обвял. Протопопа же ответной чистой струей без чувств на пол повергло.

Выстоял он, когда жена твоя и чада твои брошены в мерзлую тундряную землю; да и не просто выстоял а укрепил через тысячи верст преданных истинной вере и сокрушал вероотступников; выстоял в грязи, смраде и духоте, когда достаточно было сложить трехперстную дулю – и сам царь тебя в объятия примет с целованием к груди прижмет.

И били нещадно Аввакума, и топили в сибирских холодных реках, и морозили в снегах, и голодом морили – что волк или медведь оставит, тем питалось Аввакумово семейство, сосновую кашу за лакомство почитали.

Аввакум знал, какая великая милость дарована ему господом богом: глаголом души опалять. Он громко проповедовал слово божие, обличая никоновскую ересь: как труба иерихонская, раздавался его голос по сибирским городам и весям.

А что такое слово – звук, дуновение, а вот поди ж ты!.. К чему зверствовать? С теми, кто меч поднимет, с теми и деритесь, а тех, кто лишь слово имеет, словом же и побивайте. А коли сами в слово свое не верите, нет у вас правды. Нешто Христос огнем и мечом истине путь пролагал? Нет, устами. Слабым уст шевелением богочеловек, свет наш, удовлял людские души и вел ко спасению.

Совсем недавно великая сила наливала обхудавшее, сухое тело Аввакума, и, одолевая трудные версты, славя до хрипоты святую троицу, он по ночам на привалах, под кедрачами или на теплых полатях, в лодке или в шалаше из елового лапника, крепко обнимал, любил и брюхатил сладкую, горячую свою протопопицу. И как положено мужу и жене, все делили пополам: и великие муки, и малые радости; и не раз выпадало каждому из них рухнуть ослабевшей душой и быть спасену силой другого.

Они шли по замершему Иргень-озеру, то и дело оскальзываясь и убиваясь об лед и едва поспевая за двумя полудохлыми клячонками, тащившими сани с рухлишком и детенками, когда на упавшую протопопицу мужик-сопутник повалился и намертво ко льду прижал. Оба кричат, плачут и не могут встать от истощения. И тогда многотерпеливая протопопица возопила с гневом и отчаянием: «Долго ли мука сия, протопоп, будет?» И ответил протопоп единственными, быть может, словами, способными поднять ее на ноги: «Марковна, до самыя до смерти!» И она, вздохнув, молвила: «Добро, Петрович, ино еще побредем».

И добрели они до Москвы. Принял Аввакума царь с великим почетом, растекся Аввакум, как дерьмо в оттепель. Покоя ему захотелось, умиротворения. Ах, как вспомнишь об этой слабости, так сами вскипают со дна души слова отвращения: «Кал и гной есмь окаянный – прямое говно! Отовсюду воняю – душой и телом».

И снова воспламенялось в нем сердце, и косил он от плеча несеяный плевел среди пшеницы.

Стал сухой, темный стручок, пустая оболочка без следа теплой жизни. Пепельная мертвая кожа, всос щек и рта, с твердого, как кость, пятнистого черепа свисают длинные, тонкие нити седых волос.

И был сожжен протопоп Аввакум Сухо, весело, споро горел он. Не осталось в сухом теле ни жира для вытопа, ни влаги, кою выпаривать надобно, ни мясца на костях, а сухая пергаментная кожа, обтягивающая скелет, была огню что соломенная кровля. Обуглился раньше, чем размычаться успел.

А напоследок в боли и унижении сказал: «Выпросил у бога святую Русь сатана. Да и очервленил кровию мученической». (Ю. Нагибин)

Наиболее яркое воспоминание о Руси ХУП века оставил лихой донской казак Стенька Разин – предводитель крестьянской войны. А был он, можно считать, разбойником, который хаживал в края далекие разбой учинять. И вот вернулся Стенька Разин со своими вольными казаками из удачного разбойного персидского похода на родину. Много они добра навоевали: золото, шелка легкие, расписные – струги под грузом прогибаются. О том персидском походе молва народная память оставила, мол, натешившись персидской княжной, бросил ее Стенька в набежавшую волну, дабы казаки обиду на него не держали, нас, мол, удалых, на бабу променял. Казаки резвились-тешились: выступали в шароварах персидских невиданных да помахивали кривыми турецкими сабельками. Девки от разбойничков так и млели по всем укромным уголкам. Весело, лепота, песни поют:


Гуси-лебеди летели,
В чисто поле залетели,
В поле банюшку доспели.
Воробей дрова колол,
Таракан баню топил,
Мышка водушку носила,
Вошка парилася,
Пришумарилася.
Бела гнидка подхватила,
На рогожку повалила;
Тонку ножку подломила,
Вошку вынесли…

Страсти-радости кругом так и кипят. Жги! Жги! Жги! Чтоб земля чесалась! Чтоб вода вскипала!

Да видит Степан: воеводы царские в вольных казацких краях много себе власти взяли. Жиреют день ото дня, а что не так казаки сделают, издеваться над ними начинают, пытать, языки с мясом рвать. Гнусь в края вольные пришла.

«Стенька – он человек, разносимый страстями, не всегда умеет владеть характером, безумствует, снедаемый тоской и болью души, а в глубине этой души есть жалость к людям, и живет-то она, эта душа-то, и болит-то, — в судорожных движениях любви и справедливости, и нету в ней одной только голой, гадкой страсти – насытиться человеческим унижением.

С ним бывало: жгучее чувство ненависти враз одолевало, на глазах закипали слезы; Стенька выкрикивал бессвязные проклятия, рвал одежду. Не владея собой в такие минуты, сам боялся себя.

— Отворяй мне жилы, — просил, — цеди кровь поганую!.. Сметай с земли!.. – Потом, стоном исходило: — Людей каких на Руси мучают!.. Не могу! Прямо как железку каленую в сердце суют. Да кто мучает-то! Тварь, о которую саблю жалко поганить!

А ведь все просто: разок тряхнуть, втемяшить всем: были вольными Волга да Дон, и будут вольными – во веки веков. Чтоб даже одна мысль – как-нибудь потеснить казаков, — чтоб одна эта мысль всем казалась нелепой. И чем больше Степан проникался этой думой, тем больше и больше охватывало его – то смятение, то нетерпение, нетерпение до боли, до муки. Не зря сердце подмывает горячими струями, не зря же он день и ночь думает и думает, всосался в эти думы, не малолеток же, не слабоумный какой…

А народ вокруг от него чего-то ждал.

Всегда, всю жизнь от него ждали. Хлопцы ждали, что он сообразит и наведет их на какое-нибудь лихое озорство; от умного казака Стеньки Разина ждали, что он уломает капризных купчишек товар за большую деньгу взять; ждала и Алена, мучительно ждала его возвращения из дальних походов. Не до Алены.

Вышел Степан на майдан, сказал людям:

— Пока изменников и кровопийц-бояр не выведем, не будет вольного житья! Вас душить будут и в тюрьмах держать! Ступайте к казакам моим!

Потом сомнения одолели: заведу как в темный лес. Соблазнить-то легко… А как польется потом кровушка, как взвоют да как кинутся жалеть да печалиться. Что соблазнились… И все потом на одну голову мою. Вот ведь горе-то! А долго ли терпеть-то? Где взять такое терпение.

Казаки говорят:

— Не лучше ли свить воеводам петлю покрепче да разом всех – к солнышку ближе. Вони много будет, разок перенесем, ничего. Зато заживем на Руси вольно! Как подумаешь, какие свиньи помыкают казаками, тошно становится. Рубить всех!

Степан слушает. Лицо его спокойно. Только взгляд остановившийся выдавал то нетерпение, которое овладело его душой. Страшный взгляд, страшный… И страшен он всякому врагу, и всякому человеку, кто нечаянно натолкнется на него в неурочный час. Не ломанной бровью страшен, не блеском особенным – простотой страшен своей, стылостью. Бывает, в зимнюю ночь глядит в холодную пустыню неба прорубь с реки – не вовсе черная, но в живой глубине ее такая мерцает черная жуть, такая в текучих струях ее погибель, что тянет скорей отойти. Когда душа атамана горит раскаленной злобой, глаза его словно эта прорубь.

— На царя надо идти! Вот что надо делать.

Осторожные спрашивали:

— Неужто на царя руку поднимешь?

— Да мне мать его в душу – кто он! Еслив у его, змея ползучего, только на уме, как захомутать людей да сесть им на загривок, какой он мне к дьяволу царь?! Знать я его не хочу, такого доброго! И бояр его вонючих тоже не хочу! Нет силы терпеть! Кровососы…Ты гляди, какой они верх на Руси забирают! Стон же стоит кругом, грабят хуже нашего. Хуже татар стали.

Мудрые говорили:

— Сгубишь ты все наши вольности казацкие. Не тобой же они добывались, не твоими голодранцами. Ты же, в угоду этим голодранцам, все прахом пустишь, за что отцы наши и деды головы свои поклали. Подумай сперва. Крепко подумай! Бежит с Руси мужик, ему хоть есть куда бежать.

Жалостливые, худосочные говорили:

— Жалко людей, Степан Тимофеич, эх, жалко!

Уж и не знаю, откуда она, такая жалость. У самого-то, в чем душа держится – соплей перешибить можно, а вот кинулся белый свет жалеть. Ну и иди в монастырь – жалей на здоровье, молись. А то ведь руки чешутся тоже – тоже бы кому в зубы сунуть. Злюсь тоже. Прямо мука, истинный Христос. И не уйдешь от них никуда, от людей-то, и на них глядеть – сердце разрывается: горе горькое воет. Он вон, царь-то, церквы размахнулся строить – а што? А мужику все тесней да тесней, уж и выбор-то встал: или поместнику в ярмо, или монастырю – вот и все, весь наш выход стал.


Ох, матушка, не могу,
Родимая, не могу,
Сял комарик на ногу,
Сял комарик на ногу…

Эх, ходи-походи… Покажи ухватку! Мешком солнышко ловили, блинами тюрьму конопатили!

Пошло атаманово войско волю добывать.

А в Москве рано утром, когда еще митрополит служил заутреню, прибежали в храм перепуганный караульные стрельцы, закричали:

— Беда, святой отец! Стояли мы в карауле у Пречистинских ворот, и незадолго до света было нам чудо: отворилось небо и на город просыпались искры, как из печки!.. Много!..

— Сие веденье извещает, — ответствовал митрополит, — что изольется на нас фиал гнева божия.

А в степи Степан был в гуще сражения. Он отвлекался только, чтобы присмотреть, что делается с боков – у мужиков. Казацкие сотники были с мужиками. Они незнания воинского искусства восполняли нахрапом и дерзостью, но все равно несли большие потери.

— Прибери поздоровей жердями-то! Кто с топорами да с вилами – пускай из-за них выскакивают. Рубанулись – и за жерди! А жердями пускай все время машут!

— В гробину вас!.. В душу, мать!.. – орал Степан.

Стрельцы окружили кольцом. И замелькали сабли, и мягко, с тупым коротким звуком кромсали тела человеческие. И головы летели, и руки, возведенные в мольбе, никли, как плети, порубленные…

Пальба, звон железа и хряск подавили голоса человеческие… Стеной стоял глухой слитный гул, только вырывались отдельные звучные крики: матерная брань или кого-нибудь громко звали. Порохом воняло и горелым тряпьем.

Земля в том месте вскипала кровью.

Проигран бой. Мрачно и пристально смотрел Степан на могучую реку. Вдали на воде показалось что-то странное. Степан смотрел-всматривался, а потом догадался, что это… Это были плоты с виселицами. На каждом плоту торчмя укреплено бревно с большой крестовиной наверху. И на этих крестовинах гроздьями висели трупы. Плотов было много. И плыли они медленно и торжественно.

— Считай! – сказал Степан подошедшему казаку. – За каждого здесь – пятерых вешать буду. Клянусь! Я в долгу аккуратный. Ведь здесь вся Русь!..

— Не пойдут теперь за тобой, Степан твои Алешки да Федьки, сказал казак. – Они везучих атаманов любят. А тебя сбили… Не пойдут теперь. Не тешь себя. Под несчастной звездой ты родился. Кинулись мы на тебя, как мотыли на огонь… И обожглись… Да и сам ты – сорвался теперь, а сгореть – это скоро. Один след и останется – яркий.

Степан, правда, плох, ослаб очень. На перегоне у него закружилась голова, он, теряя память, упал с коня. И в тот момент, когда он летел с коня, раздался в ушах звон. И, утратив вовсе сознание, увидел Степан на короткое время: Москва… В ясный-ясный голубой день – престольная. Праздничная. И что же это за праздник такой?

Звон колокольный и гул. Сотни колоколов гудят. Все звонницы Москвы, все сорок сороков шлют небесам могучую, благодатную песнь за добрые и славные дела, ниспосланные на землю справедливой вселенской силой. Народ ликует. Москва встречает атамана Стеньку Разина. Едет Стенька на белом коне, в окружении любимых атаманов и есаулов. А сзади – все его войско. Народ московский приветствует батюшку-атамана, кланяется. Степан тоже кланяется с коня, улыбается. Натерпелись люди…

Вот те и Кремль – Кремль как Кремль… А вот и палаты царские. В царских палатах – царь да бояре. Степан вошел с ватагой, хозяйским шагом.

— На карачки! – велел боярам. – Все! Разом!

Бояре разом послушно встали на карачки; на сердце у атамана отлегло. Он, не останавливаясь, прошел к трону, где восседал царь, взял его за бороду и сдернул с трона. И долго возил по каменным плитам, приговаривая:

— Вот тебе, великий! Вот как мы его, великого! Где он, великий-то?. – затычки делать из таких великих, бочки затыкать. Дурь наша великая сидит тут… расселась. Тьфу!

Потом Стенька примерился сесть на трон… Посидел маленько – не поглянулось. Тут закричал:

— Всех повесить и – вниз по Волге. Всех!

Тут очнулся Степан. Видение сгинуло. Над ним казак наклонился.

— Смертью от тебя пахнет, — сказал он, — как вроде травой лежалой. Я чую, когда от человека так пахнет. Значит: не жилец. Срубят тебя, Степан. Оно бы и лучше – замутил ты всех… Царя лаешь, а царь-то заботится о нас. А счас вот – по твоей милости – без хлебушка сидим. Мы за тебя в ответе оказались. А на кой ты нам?

— А от тебя не пахнет? – спросил Степан и сплюнул.

Верных казаков мало осталось рядом. Одно какое-то жгучее нетерпение нашло. Уж скорей бы, скорей бы какой-то конец. Какой ни на есть! Надоело. Тошно. Он и сам теперь ни во что не верил.

Схватили Степана, приковали к большой телеге с виселицей и ввезли в Москву. Пытали страшно: подняли на дыбу, кнутовый мастер с вывертом опустил смоленый кнут на спину. Судорога прошла по телу Степана. Второй удар рассек кожу рядом с первым. Получалось, будто вырезали ремень из спины. Мастер знал свое дело. Уже кровь ручейками лилась. Сыромятный конец ремня размяк от крови, перестал рассекать кожу. Палач сменил кнут». (В. Шукшин)

Потом было лобное место. Сзывали людей православных на казнь разбойника полюбоваться.


Как во стольной Москве белокаменной
Вор по улице бежит с булкой маковой.
Не страшит его сегодня самосуд.
Не до булок… Стеньку Разина везут!
Царь бутылочку мальвазии выдаивает,
Перед зеркалом свейским прыщ выдавливает,
Примеряет новый перстень-изумруд –
И на площадь… Стеньку Разина везут!
Прет купец, треща с гороха.
Мчатся вскачь два скомороха.
Семенит ярышка-плут… Стеньку Разина везут!
В струпьях все, едва живые,
Старцы с вервием на вые,
Что-то, шамкая, ползут… Стеньку Разина везут!
И срамные девки тоже,
Под хмельком, вскочив с рогожи,
Огурцом намазав рожи,
Шарят рысью, в ляжках зуд… Стеньку Разина везут!
И под визг стрелецких жен,
Под плевки со всех сторон
На расхристанной телеге
Плыл в рубахе белой он.
Он молчал, не утираясь,
Весь оплеванный толпой,
Только горько усмехался,
Усмехался над собой:
«Стенька, Стенька, ты как ветка,
Потерявшая листву.
Как в Москву хотел ты въехать!
Вот и въехал ты в Москву…
Ладно, ладно, плюйте, плюйте –
Все же радость задарма.
Вы всегда плюете, люди,
В тех, кто хочет вам добра.
А добра мне так хотелось
На персидских берегах
И тогда, когда летелось
Вдоль по Волге на стругах!
Что я видел? Чьи-то очи,
Саблю, парус да весло…
Я был в грамоте не очень…
Может это подвело?
Дьяк мне бил с оттяжкой в зубы,
Приговаривал, ретив:
«Супротив народа вздумал?
Будешь знать, как супротив!»
Я держался, глаз не прятал.
Кровью харкал я в ответ:
«Супротив боярства – правда,
Супротив народа – нет!»
От себя не отрекаюсь,
Выбрал сам себе удел.
Перед вами, люди, каюсь,
Но не в том, что дьяк хотел.
Голова моя повинна,
Вижу, сам себя казня:
Я был против половинно,
Надо было – до конца.
Нет, не в том я люди грешен,
Что бояр на башнях вешал,
Грешен я в глазах моих
Тем, что мало вешал их.
Грешен тем, что в мире злобства
Был я добрый остолоп.
Грешен тем, что враг холопства,
Сам я малость был холоп.
Грешен тем, что драться думал
За хорошего царя.
Нет царей хороших, дурень…
Стенька, гибнешь ты зазря!»


Над Москвой колокола гудут.
К месту Лобному Стеньку ведут.
Перед Стенькой на ветру полоща,
Бьется кожаный передник палача.
А в руках у палача над толпой
Голубой топор, как Волга голубой.
И плывут, серебрясь, по топору
Струги, струги, будто чайки поутру…
И сквозь рыла, ряшки, хари
Целовальников, менял,
Словно блики среди хмари,
Стенька ЛИЦА увидал.
Были в ЛИЦАХ даль и высь,
А в глазах угрюмо-вольных,
Словно в малых тайных Волгах
Струги Сенькины неслись.
Стоит все терпеть бесслезно,
Быть на дыбе, колесе,
Коли рано или поздно
Прорастают ЛИЦА грозно
У безликих на лице…
И спокойно – не зазря он видно жил –
Стенька голову на плаху положил.
Подбородок в край изрубленный упер
И затылком приказал:
«Давай топор…»
Покатилась голова, в крови горя.
Прохрипела голова: «Не зазря…»
И уже по топору не струги –
Струйки, струйки…
Что, народ, стоишь, не празднуя?
Шапки в небо – и пляши!
Что застыла, площадь Красная,
Чуть колыша бердыши?
Стихли даже скоморохи.
Среди мертвой тишины,
Перескакивают блохи
С армяков на шушуны.
Площадь что-то поняла,
Площадь шапки сняла,
И ударили три раза, клокоча, колокола.
А от крови и губа тяжела,
Голова еще ворочалась, жила.
С места Лобного, подмоклого
Туда, где голытьба,
Взгляды письмами подметными
Швыряет голова…
Суетясь, дрожащий попик подлетел.
Веки Стенькины закрыть он хотел.
Но напружившись, по-зверьи страшны,
Оттолкнули его руки зрачки.
На царе от этих черных глаз
Зябко шапка Мономаха затряслась,
И жестоко, не скрывая торжества,
Над царем захохотала голова!… (Е. Евтушенко)

«Ночью луна поднялась над крутояром Москвы-реки; середина реки обильно блестела; у берега в черноте, шлепались в выбоины медленные волны, шипели, оползая. Кипели. И кто-то большой, невидимый осторожно вздыхал. Все спали; огромная, светлая, красная ночь неслышно текла и стекала куда-то в мир чужой, необъятный – прочь с земли». (В. Шукшин)

Закончилась мощная крестьянская война, охватившая все Поволжье. Многие и многие были казнены, ушли вслед за своим атаманом безымянными жертвами самодержавного произвола.

А Русь продолжала жить ни шатко, ни валко. Не было у нее еще ни своих поэтов, ни своих ученых с их дифференциальными и интегральными уравнениями. Уму разуму набирался народ у своих же пословиц. Мудрые пословицы учили жизни честной и искренней. Вот, пожалуйста, пример:

Дурно и огорчительно, когда злые над добрыми властвуют, а глупые над умными.

Друга ищи не того, кто любезен с тобой соглашаться, а крепкого советника, кто полезного для тебя ищет и противится твоим необдуманным словам.

Друг верный – защита надежная и царство укрепленное; друг верный – сокровище духовное; друг верный – дороже золота и каменья драгоценного; друг верный – ограда запертая, источник укрытый, в нужное время можно открыть и напиться; друг верный – прибежище и утешение.

Лучше с умным камень поднимать, чем с глупым вино пить.

Кто хочет другими управлять, пусть сначала научится владеть собой.

Лучше овощная пища, предложенная с любовью и расположением, чем теленок – с враждой.

Всем угождать – зло.

Ни больного не может излечить золотая кровать, ни глупому на пользу слава и богатство.

Получив добро – помни, а сделав – забудь.

Таковы были пословицы. И были на Руси еще сказы, былины да повести народные. Трудно жилось люду русскому, и рассказывал он повесть о горе-злочастии.


Говорит Горе такое слово:
«Ты стой, не ушел, добрый молодец!
Не на час я к тебе, Горе злочастное, привязалося!
Хочешь, до смерти с тобой помучаюсь!
Не одно я Горе, еще сродники,
А вся родня наша добрая,
Все мы гладкие, умилныя!
А кто в семью к нам примешается –
Ино тот между нами замучится,
Такова у нас участь и лутчия!
Хотя кинься во птицы воздушныя,
Хотя в синее море ты пойдешь рыбою,
А я с тобою буду под руку, под правую!»

«Повесть о Ерше Ершовиче» была одна из самых популярных сатирических повестей. В ней ярко отразились истории с судебными тяжбами из-за земельных угодий.

«Был в некотором городе Ростовского уезда суд. Судил боярин Осетр, да воевода Хвалынского моря Сом, да тут же в суде сидели судные мужики – Судак да Щука-трепетуха.

Били челом на Ерша, а в том челобитье написано: «Бьют челом и плачутся божьи сироты, ваши крестьяне Ростовского уезда, рыбы Лещ да Голавль. Жалоба к вам, господам, на Ерша Ершовича, сына Щетинникова, на ябедника, на лихую образину, раковые глаза, острые щетины, на бездельника, непотребного человека. Исстари, господа, нам было предписано Ростовское озеро и дано было вами в вотчину нам, сиротам вашим, после отцов наших навеки прочно.

А вот Ерш – ябедник, бездельник, обманщик, обворовщик, лихой человек, постылая собака, острые щетины – пришел из Волги-реки к нам в Ростовское озеро. Приволокся в зимнюю непогожую пору, окоченел, замазался и заморозился, словно рак, и ноздри себе замарал. А кормился он, идучи, по болотам, и, придя к Ростовскому озеру, попросился к нам ночевать на одну ночь, а назвался неизвестным крестьянином. Потом, переночевав, упросил, чтобы ему у нас до времени пожить, обогреться и покормиться с жинкою и детишками своими.

И тут Ершишка-воришка в нашем Ростовском озере подле нас пожил и детишек расплодил, дочь свою выдал за Вандышина, Расплевина сына, и стакнулся со всем племенем своим скопом против нас в заговоре, нас, крестьян, перебил и разграбил и щетиньем своим острым изувечил, из вотчины вон выбил и озером завладел понапрасну, надеясь на свое насилие да на острое щетинье, а нас, с женами да детишками, хочет поморить голодной смертью. Смилуйтесь, государи бояре-судьи, дайте праведный суд».

И по тому прошению Ерш в ответ пошел. А в ответе сказал: «В сем деле отвечать буду, а на них буду искать за бесчестье мне большое. Назвали они меня бездельным человеком. А я их отнюдь не бил и не грабил; ничего не знаю, не ведаю. А озеро Ростовское – мое, да еще и дедовское. Дано навеки прочно старому Ершу, деду моему. А родом исстари мы детишки боярские, из мелких бояр, переяславцы, по прозвищу Вандышевы. А тот Лещ да Голавль бывали у моего отца в холопах. И я, не похотев греха на батюшкину душу, отпустил их на волю да велел им жить у себя, кормить и поить нас от своих трудов.

А как озеро высохло в погожее лето и оскудело, и настала скудость и голод великий, то Лещ и Голавль сами уволоклись на Волгу-реку и расселились там по заливам, а потом покусились на мою голову с челобитьем, отчего мне житья не стало. Захотели они меня в конец разорить понапрасну. Не тать я и не разбойник, а добрый человек, и живу своею силенкою, кормлюсь от своей вотчинки, да меня же знают большие князья, бояре, дьяки и гостиные сотни во многих городах, и кушают меня честно, с похмелья животы поправляют».

И судьи истцам стали говорить: «Чем вы Ерша уличаете?» И те начали Ерша уличать и говорить: «Господа наши судьи, уличим мы его по всей правде, шлемся на причастных к делу свидетелей. Есть у нас добрые люди свидетели: в Ладожском озере рыба Белуга, да в Неве-реке из доброй же рыбы – Ряпушка, да в Переяславском озере рыба Сельдь залесская, — что поистине то Ростовское озеро наше».

И Ерш в ответ сказал: «Господа судьи, на рыбу Белугу, Ряпушку и Сельдь не сошлюсь, затем, что они им сродни и пьют и едят вместе и оттого по мне не скажут. И люди они зажиточные, а я человек не богатый; потому за проезд мне платить нечем, а путь дальний».

Свидетели по сыске сказали: «Лещ да Голавль – добрые люди, божьи крестьяне, кормятся от своей силенки, вотчинкою, а этот Ерш – ябедник, лихой человек, крестьянин, а живет он по рекам и озерам на дне, а на свету мало бывает, да, словно змей, из куста колет своим щетиньем. Куда он, вор, ни попросится ночевать, везде хочет он самого вотчинника подсидеть, и многих людей он своим ябедничеством разорил. Отродясь у него никого среди родни боярских не было. А знают Ерша бражники, и кабацкие голыши, и всякие неимущие люди, которым не на что доброй рыбы купить. Купят они ершей на полушку, да половину их разбросают, а другую выплюнут, а остальное выплеснут под ноги да собакам дают есть».

И судья-боярин Осетр сказал: «Скажу я вам правду божескую, свою беду. Как шел я к Ростовскому озеру и к рекам обильным жировать, тот Ерш повстречался со мною в устье Ростовского озера и назвал меня братом. А я лукавства его не знал, спросить мне было некого про него, лихого человека. А он меня спрашивал: „Куда-де ты идешь, братец осетр?“» И я ему сказал: «Иду-де к Ростовскому озеру, к рекам обильным жировать». А он мне сказал: «Не ходи ты, братец осетр, к Ростовскому озеру. Стоил-де, братец, я подле тебя, и пошире твоих бока мои были, от одного берега до другого, так что терлись о берега реки, а очи мои были как полные чаши, а хвост мой был как у большого судна парус, в сорок саженей. А ныне ты, братец, видишь сам, каков я иду из Ростовского озера».

И я его послушал, на его обманные слова поддался и воротился: жену и детей с голоду поморил, сам от него, Ерша, вконец пропал. Да тот же Ерш, господа, обманул меня, что простого мужика, привел меня к неводу. «Братец-де Осетр, пойдем в невод, там рыбы наедимся». И я его послушал, на его обманные слова поддался, пошел за ним в невод; думал было воротиться, да и увяз. А этот Ерш выскочил сзади через дыру и сам надо мною же посмеялся: «Ужели, ты братец осетр рыбы наелся?» И как меня поволокли из воды на берег, начал он со мною прощаться: «Прости-де, братец Осетр, не поминай лихом».

И судьи приговорили: Леща оправдали, а Ерша обвинили и выдали Ерша истцу, Лещу. И велели его казнить торговой казнью: на солнце в жаркие дни повесить его за воровство и за ябедничество.

А судебное дело правили все добрые люди. Дьяк был Сом с большим усом, судебную запись вел Вьюн, да был еще добрый человек Карась, а печать положил Рак-глазун левой клешнею, а при нем сидел еще Вьюн переславский да Сиг ростовский, а скрепила Стерлядь своим долгим носом. Тут и судебному делу конец».

Вот повесть о купце, к которому привязалась нечисть несусветная.

«Свадьбу отыграли, ведут молодых в опочивальню.

Слуга говорит купцу: «Господин, когда пойдешь спать с царевною, возьми меня с собою». И сказал ему купец: «Как же я могу взять тебя с собою? Да как же царевне, — дело-то ведь девичье, — как ей раздеться при тебе?» Слуга ему в ответ: «Коли станет она стыдиться, ты ей скажи: „Чего тебе стыдиться? Слуга этот всегда при нас будет“. Станет она с тобой играть, а после захочет спать, ты же не спи и смотри ей в лицо. Если она вздрогнет, ты еще смотри. Ежели же она в другой раз вздрогнет, то ты сойди с постели и встань на мое место, а я лягу на постели с нею».

Взяли дружки купца и царевну, повели в особую опочивальню. Царевна по обычаю разделась, а когда осталась в одной сорочке, оглянувшись, увидела человека, стоящего возле дверей, и спросила она купца: «Господин, что это за человек стоит, — ведь дело мое девичье?» А купец говорит: «Чего тебе, душа моя, его стыдиться? Ведь это раб, он всегда будет при нас служить».

И она стала играть с мужем; наигравшись же, захотела спать и сказала: «Господин мой, не мешай, я хочу спать». Он дал ей уснуть, а сам стал глядеть на нее. И как только заснула, необычно вздрогнула она, а он еще прилежнее стал смотреть на нее. Потом во второй раз она вздрогнула так сильно, что от постели на аршин поднялась в высоту и затем ударилась о постель.

Купец пришел в ужас, сошел с постели долой и стал на месте слуги своего. А слуга взял клещи и лег на постель. Потом из уст ее поднялось пламя огненное, и по всей палате рассыпались искры. Купец, видя это, испугался еще сильнее, упал на землю и обмер, полагая, что слуга его уже умер. А слуга встал с постели и, взяв клещи, стал у кровати. И тогда, увидев большого змея, выходящего из ее уст, взял его клещами за шею, удушил и раздробил на мелкие части.

Тут слуга вынул меч и ударил царевну мечом. Выскочило тогда из уст ее змеиное гнездо, а в нем семьдесят змеенышей шевелятся. Потом поднял ее слуга, перекрестил, и отдал живую мужу: «Пойди ты с нею и живи без опасения, не то она с этими змеенышами съела бы тебя». И еще сказал: «Знаешь ли ты меня?» И сказал купец: «Поистине, не знаю». Тогда он поведал купцу: «Я ангел божий. Послал меня господь к тебе даровать царство за добродетель твою».

Вот повесть о девице-разумнице.

«Жил некий купец, весьма известный и богатый, по имени Карп Сутулов, и была у него жена Татьяна, красавица. И жил он с нею в большой любви. И вот пришло время названному тому купцу, Карпу Сутулову, ехать по торговым делам своим в Литовскую землю. Говорит он своему другу Афанасию Бердову: „Друг мой любезный Афанасий! Оставляю я жену свою одну в доме. И ты, друг любезный мой, снабди жену мою всем, о чем случиться ей просить тебя. Я, поторгуюсь, вернусь и тогда отблагодарю тебя и расплачусь с тобой“».

А друг его Афанасий говорит ему: «Друг мой Карп, я рад буду снабдить жену твою». И вернувшись к жене своей, Карп сказал ей: «Был я у друга моего Афанасия и бил ему челом о тебе, чтобы снабдил он тебя, если будет тебе без меня нужда в деньгах».

И наказал Карп жене своей Татьяне так: «Госпожа моя Татьяна, да будет бог между нами. Если будешь устраивать без меня частые пиры для добрых жен, сестер своих, то вот оставляю тебе денег на расходы». И, распорядившись так, уехал торговать. Жена же проводила его в путь далекий с честью, любовно и радостно. И начала она по отъезде мужа устраивать для многих добрых жен частые пиры и веселилась с ними охотно, вспоминая о муже своем Карпе с радостью.

И так, прожив без мужа своего долгое время, издержала она оставленные деньги. Минуло уже три года, как муж ее уехал. И вот пошла она к другу мужа своего Афанасию Бердову и сказала ему: «Господин мой, друг мужа моего! Дай мне до мужа сто рублей денег. Он же не отрываясь смотрел на нее, на лицо ее красивое, и воспалился к ней страстью. И говорит ей: „Я дам тебе на пропитание денег сто рублей; только проведи ночь со мной“». А она совсем смутилась от тех его слов, и не знает, что отвечать. Говорит ему: «Я не могу сделать того без повеления отца моего духовного. Пойду, спрошу его; что повелит он мне, то и сделаю с тобой».

Призвала она своего отца духовного и рассказала ему обо всем. А он сказал: «Я тебе дам и двести рублей, но пробудь ночь со мною». Она же его словам изумилась сильно и не знает, что отвечать отцу своему духовному. Говорит ему: «Дай мне, отче, немного сроку».

И, придя от него тайно на архиепископский двор, сообщила архиепископу: «О великий святитель! Что повелишь совершить мне в таком случае?» И рассказала обо всем, что с ней случилося. Архиепископ же говорит ей: «Оставь их обоих, и купца и попа. Но побудь со мной одним, я дам тебе и все триста рублей». И не знает она, что отвечать ему. И, не желая ослушаться его, говорит ему: «О великий святитель! Как же я смогу избегнуть огня будущего?» А он отвечает ей: «Я тебя ото всего разрешу». И велела она ему быть в третьем часу дня.

А затем пошла к своему отцу духовному и сказала ему: «Отче, будь у меня в шестом часу дня».

А потом пошла к другу своего мужа Афанасию Бердову: «Друг моего мужа! Приди ко мне в десятом часу дня».

И вот пришел архиепископ. Она встретила его с большими почестями. А он, воспалившись сильным желанием к ней, принес денег триста рублей, отдал ей и хотел остаться с нею. Она говорит ему тогда: «Нужно одеться тебе в одежду самую ветхую; не след тебе быть со мной в той одежде, в коей ты при множестве народа бога славишь и перед богом снова предстанешь. Ведь бог-отче видит все дела наши. От человека можем мы утаить пути наши, но он все знает, не нужно ему обличения.

И сам-то господь не придет с палицей на тебя и на всех творящих зло, но пошлет на тебя такого человека, что будет бить тебя, и бесчестить, и предаст тебя на обличение другим творящим зло. И дала она ему женскую сорочку, что сама носила, а архиепископскую одежду сняла с него и положила к себе в сундук. Архиепископ с радостью взял женскую рубаху и надел ее на себя: «На что мне, госпожа, лучшей одежды желать, когда с тобой быть хочу».

В то время подошел к воротам поп, отец ее духовный, по приказу ее, принес с собой двести рублей денег, и начал стучаться в ворота. Она же, посмотрев поспешно в окошко, всплеснула руками и говорит: «Благ господь, что подает мне столь великую и безмерную радость! Это муж мой с торговли вернулся, я как раз ожидала его». Говорит ей тогда архиепископ: «Госпожа моя! Куда мне деться от срама и бесчестия?» А она ему говорит: «Ты, господин мой, иди в сундук и сиди там, пока я в удобное время не выпущу тебя». Он быстро спрятался в сундук, а она закрыла его.

А поп уже взошел на крыльцо. Она встретила его. Он отдал ей двести рублей и начал произносить слова любовные. А она ему говорит: «Отец мой духовный! Как ты прельстился мною? Из-за одного часа обоим нам с тобою вовеки придется мучиться. Ты ли, отче, праведный судия? Имеешь ли власть в рай или на муку отправить меня?»

И говорили они долго. Но вот уже у ворот и купец богатый, друг муже ее, Афанасий Бердов. Начал стучаться он в ворота. Она же подскочила к окошку, поглядела в окошко, всплеснула руками и пошла по горнице и говорит попу: «Посмотри, отче, на радость мою: то муж мой, свет очей моих, приехал ко мне с торговли».

Поп же говорит ей: «Ох, беда моя! Горе мне, госпожа моя, где мне укрыться от срама?» Тогда она сказала ему: «Не бойся, отче, срама, но смерти своей страшись, греха смертного. Однажды умрешь, а грех сотворив, мучиться будешь вовеки». И в той горнице указала ему на сундук. Он же быстро спрятался в сундук, а она замкнула его там и, быстро подойдя к воротам, впустила к себе купца.

Купец вошел к ней в горницу и дал сто рублей денег. А она с радостью приняла их от него. И стал не отрываясь смотреть он на неотразимую красоту лица ее. Купец говорит ей: «Госпожа моя, когда я насытюсь и наслажусь твоей красотой, тогда прочь отойду в дом свой». И, не зная, чем отвести купца от себя, приказала она служанке своей выйти и постучаться. Служанка вышла вон и принялась громко стучаться в ворота. Она же быстро подошла к окошку и говорит: « О невыразимая радость от совершенной любви моей! О свет очей моих и вожделение души моей, радость моя! Это мой муж приехал с торговли своей». Купец же, услышав такие слова ее, начал по горнице бегать и говорить ей: «Госпожа моя, скажи мне, где от срамоты такой укрыться?» Она же указала ему на третий сундук. Он поспешно кинулся в сундук. И она замкнула его в том сундуке.

А наутро, пойдя в город, на двор воеводы, просила доложить воеводе, чтобы вышел к ней. И спросил ее воевода: «Откуда ты женщина пришла и зачем просила меня выйти к тебе?» Она же сказала ему: «Я, государь мой, сего города купеческая жена. Вот уже третий год, как муж мой, купец Сутулов, отправился по торговым делам своим, и наказал мне взять у купца Афанасия Бердова сто рублей денег, когда будет мне недоставать. И вот ходила я к тому купцу, но не застала его дома. Пожалуй же мне сто рублей, а я тебе дам три сундука в заклад с дорогими и ценными одеждами».

И воевода сказал ей: «Я слышал, что ты жена доброго и богатого мужа, я тебе дам сто рублей без заклада». Тогда она говорит ему: «Возьми, бога ради, ибо много одежды весьма дорогой в тех сундуках. Как бы воры не украли у меня эти сундуки. Тогда быть мне, государь, наказанной от мужа моего».

Воевода, услышав то, повелел привести все сундуки, полагая, что в них и подлинно дорогие одежды. Привезли сундуки на воеводский двор, и велела она воеводе осмотреть одежды. И увидел воевода в одном сундуке купца, сидящего в одной сорочке, в другом сундуке попа, в одной же сорочке и без пояса, в третьем сундуке – самого архиепископа в женской сорочке. Воевода, увидев их в таком бесчинном виде, насмехаясь, сказал им: «Кто же вас посадил тут в одних сорочках?» И приказал им выйти из сундуков. И были они от срама словно мертвые, и горько плакались о своем прегрешении. Воевода же им говорит: «Чего ради плачете и кланяетесь мне? Кланяйтесь жене этой. Она бы простила вас за ваше неразумие. Скажи женщина, как ты их в сундуках заперла?»

И рассказала она все воеводе. Воевода же, прослушав ее, подивился разуму ее, и весьма похвалил за то, что она ложе мужа своего не осквернила. И усмехнулся воевода, говорит ей: «Доброй, женщина, твой заклад и стоит тех денег». Взял воевода с купца пятьсот рублей, с попа тысячу, а с архиепископа тысячу пятьсот рублей и приказал их отпустить. А полученные деньги разделили они с той женой пополам. И похвалил он ее целомудренный разум, что мужа своего заочно она не посрамила, любовных дел с ними не совершила, согласие с мужем своим сохранила, принесла себе великую честь.

А через короткое время вернулся муж ее с торговли. Она же обо всем поведала ему по порядку. И порадовался он сильно такой целомудренности жены своей, всему, что совершила она».

Вот повесть о Шемякинском суде.

«В неких местах жили два брата земледельца: один богатый, другой бедный. Богатый же ссужал много лет бедного, но не мог поправить скудости его. По некотором времени пришел бедный к богатому просить лошадь, чтобы было на чем себе дров привести. Брат же не хотел дать ему лошади, говорит: „Много тебя я ссужал, а поправить не мог“». И когда дал ему лошадь, а тот, взяв ее, начал просить хомута, обиделся на него брат, стал поносить убожество его, говоря: «И того-то, и хомута у тебя нет своего». И не дал ему хомута.

Пошел бедный брат от богатого, взял свои дровни, привязал за хвост лошади и привез к своему двору. И забыл он выствить подворотню. Ударил лошадь кнутом, лошадь изо всей мочи рванулась с возом через подворотню и оборвала себе хвост.

И вот бедный привел к брату его лошадь без хвоста. И увидел брат его, что у лошади хвоста нет, начал брата своего поносить, что, выпросив у него лошадь, испортил ее. И, не взяв назад лошадь, пошел на него бить челом в город, к Шемяке-судье.

А бедный брат видя, что брат его пошел бить на него челом, пошел и сам за братом, зная, что будут все равно за ним из города посылать, а не пойти, так придется еще и приставам проездные платить.

И остановились они в некоем селе, не доходя до города. Богатый пошел ночевать к попу того села, затем что был тот ему знакомым. И бедный пошел к тому попу, а, придя, лег у него на полатях. И потом стал поп с богатым ужинать, бедного же не зовут с собою есть. Бедный стал с полатей смотреть, что едят поп с братом его, сорвался с полатей на зыбку и задавил попова сына насмерть. И поп тоже поехал с богатым братом в город бить челом на бедного за смерть своего сына. И пришли они в город, где жил судья.

Шли они через мост у города. А из жителей города некто вез рвом в баню отца своего мыть. Бедный же, зная, что будет ему погибель от брата и попа, задумал себя смерти предать. Бросился он прямо с моста в ров, желая убиться насмерть. А бросившись, упал на старика и задавил отца у сына насмерть. Схватили его, привели к судье.

Он же размышлял, как бы напасти избыть и что бы дать судье. И, ничего у себя не найдя, надумал так: взял камень, завернул в платок, положил в шапку и встал перед судьей.

Шемяка выслушал челобитную богатого брата и говорит бедному: «Ответствуй!» Бедный, не зная, что говорить, вынул из шапки завернутый камень, показал судье и поклонился. А судья чая, что бедный ему мзду посулил, сказал брату его: «Коли он у лошади твоей оторвал хвост, не бери у него лошади своей до тех пор, пока у нее не отрастет хвост. А как вырастет хвост, в то время и возьми у него свою лошадь».

И потом начался другой суд. Поп стал искать за смерть сына своего. Бедный же опять вынул из шапки тот же узел и показал судье. Судья увидел и думает, что по другому делу, другой узел золота сулит, говорит попу: «Коли он у тебя сына зашиб, отдай ему свою жену-попадью до тех пор, покамест от попадьи твоей не добудет он ребенка тебе; в то время возьми у нее попадью вместе с ребенком».

И после начался третий суд за то, что, бросаясь с моста, зашиб бедный отца-старика у сына. Бедный же, вынув из шапки камень, в платок завернутый, показал и в третий раз судье. Судья чая, что и за третий суд он третий раз ему узел сулит, говорит тому, у кого отец убит: «Взойти на мост, а убивший отца твоего пусть станет под мостом. И ты с моста сверзнись сам на него и убей его так же, как он отца твоего».

После же суда вышли истцы с ответчиком из приказа. Стал богатый у бедного спрашивать свою лошадь, а тот ему отвечает: «По судейскому приказу, как-де, говорит, у ней хвост вырастет, в ту пору и отдам твою лошадь». Богатый же брат дал ему за свою лошадь пять рублей, чтобы он ему, хоть и без хвоста, ее отдал. А он взял у брата пять рублей и отдал ему лошадь.

И стал бедный у попа спрашивать попадью по судейскому указу, чтобы ему у нее ребенка добить, а добыв, попадью назад ему отдать с ребенком. Поп же стал ему бить челом, чтоб он попадьи у него не брал. И взял тот с него десять рублей.

Тогда стал бедный говорить и третьему истцу: «По судейскому указу я стану под мостом, ты же взойдешь на мост и бросайся на меня так же, как и я на отца твоего». А тот думает: «Броситься мне, так его, поди, не зашибешь, а сам расшибешься». Стал и он с бедным мириться, дал ему мзду за то, чтоб бросаться на себя не велел. И так взял себе бедный со всех троих.

Судья же прислал слугу к ответчику и велел у него те показанные три узла взять. Стал слуга у бедного спрашивать: «Дай то, что ты из шапки судье казал в узлах; он велел у тебя то взять». А тот, вынувши из шапки завязанный камень, показал. Тогда слуга говорит ему: «Что же ты кажешь камень?» А ответчик сказал: «Это судье. Я-де, — говорит, — когда бы он не по мне судил, убил его тем камнем».

Вернулся слуга и рассказал все судье. Судья же, выслушав слугу, сказал: «Благодарю и хвалю бога, что по нему судил. Когда б не по нему судил, то он бы меня зашиб».

Потом бедный пошел домой, радуясь и хваля бога».

Как говорится: дуракам везет. Или парень был вовсе не дурак?..

На Руси к этим существам отношение особое. Смотришь, совсем никчемный, а на поверку оказывается – куда там…

Закончился ХУП век.


Еще одно мгновенье истекло,
В песчинках мелких – роковая сила:
Она его на доли поделила,
Все меньше в верхней склянке их число.
Песок течет сквозь узкое жерло,
Вот склянка – колыбель, а вот – могила;
Правдиво нашу долю отразило,
Наш век недолгий хрупкое стекло.
Зубцы колес терзают век всечасно,
На части, на часы его дробят;
На циферблате надпись: «Все напрасно.
Дни прожитые не вернуть назад». (Чиро ди Перс)

Закончился ХУП век, в котором было так много поэзии, что его можно было бы назвать веком Поэтов. Они создавали его, и никакая, — самая жестокая злой судьбы суровость — не давала засохнуть кончику гусиного пера.

Порой казалось, что пошлость и срам будут торжествовать всегда…

Порой казалось, что прямодушного поглотит лицемерье…

Порой казалось, что все лежит во прахе и уже никогда не возродится…

Но Поэты верили в великую силу Слова. Они сказали:


Кто со временем поспорит?
Не пытайтесь! Переборет!
Всех и вся в песок сотрет!
Рухнет власть и та и эта.
Но одно лишь: песнь поэта –
Мысль поэта – не умрет. (Мартин Опиц)

И Слово не умрет, значит жизнь будет вечной.

Используемая литература.

1. Детская энциклопедия. Изд-во «Аванта +» Москва 1997 год.

2. «Всемирная история» 9 том. 10 том. 13 том. Минск Изд-во «Литература» 1996 год.

3. «Европейские поэты Возрождения» Вступительная статья Р. Самарина Москва. Изд-во «Художественная литература» 1974 год.

4. «Европейская новелла Возрождения» Москва Изд-во «Художественная литература» 1974 год.

5. Франсиско де Кеведо. «Избранное» Ленинград Изд-во «художественная литература» 1980 год.

6. Мольер. Полное собрание сочинений в 3 томах. Москва Изд-во «Искусство» 1986 год.

7. М. Булгаков. «Кабала святош».

8. М. Булгаков «Мольер» Москва Изд-во «Молодая гвардия» 1991 год.

9. Д. Этеридж «Любовь в бочке» Москва Изд-во «Искусство» 1975 год.

10. У. Уичерли «Пьесы» Москва Изд-во «Искусство» 1981 год. 1968 год.

11. Д. Фаркер «Комедии» Москва Изд-во «Искусство» 1973 год.

12. Донн Джон «Избранное» Предисловие Г. Кружкова Москва Изд-во «Московский рабочий» 1994 год.

13. Бен Джонсон «Пьесы» Москва Ленинград Изд-во «Искусство» 1960 год.

14. В. Карцев «Ньютон» Москва Изд-во «Молодая гвардия» 1987 год.

15. Кампанелла «Город Солнца» Москва Изд-во Академии наук СССР 1954 г.

16. С. Львов «Гражданин Города Солнца» Москва Изд-во политической литературы. 1079 г.

17. Н. Забабурова «Творчество Мари де Лафайет» Изд-во Ростовского университета. 1985 г.

18. М. Де Лафайет. «Принцесса Клевская» Ростов-на-Дону. Изд-во Ростовского университета 1991 год.

19. Ф. Боссан «Людовик Х1У, король-артист» Москва Изд-во «АГРАФ» 2002 год.

20. М. де Гельдерод « Пьесы» Москва Изд-во «Искусство» 1983 год.

21. В. Шукшин «Я пришел дать вам волю» Москва Изд-во «Современник» 1983 год.

22. П. Мериме «Души чистилища». Москва Изд-во «Терра» 1995 год.

23. С. Ватченко «У истоков английского антиколониального романа» Киев Изд-во «Наукова душка» 1984 г.

24. Ж. Расин Сочинения. 1 и 2 том. Москва Изд-во «Искусство» 1984 год.

25. Ф. Ларошфуко «Мемуары. Максимы» Вступительная статья М. Разумовской. Москва Изд-во «Наука» 1993 год.

26. Ш. Сорель «Правдивое комическое описание Франсиона» Москва Изд-во «Правда» 1990 год

27. С. Бойко «Волшебная страна Шарля Перро» Ставропольское книжное издательство 1992 год.

28. Ш. Перро «Сказки матушки Гусыни» Москва Изд-во «Правда» 1986 год.

29. «Европейская поэзия ХУП века» Москва Изд-во «Художественная литература» 1977 год.

30. Н. Сигал «Пьер Корнель» Ленинград Изд-во «Искусство» 1957 год.

31. Ж. Лафонтен «Басни» Москва Изд-во «Алгоритм» 2000 год.

32. Г. Бретон «От великого Конде до Короля Солнце» Москва. Изд-во «Пересвет» 1994 г.

33. Джон Мильтон «Избранное» Москва Изд-во «Художественная литература» 1976 год.

34. Е. Соловьев «Джон Мильтон» Челябинск Изд-во «Урал ЛТД» 1999 год.

35. Р. Грейвз «Жена господина Мильтона» Москва Изд-во «Терра – Книжный клуб» 1998 г.

36. Питер Пауль Рубенс» Письма, документы, суждения современников. Москва

Изд-во «Искусство» 1977 год.

37. Р. Авермат «Петер Пауль Рубенс» Москва Изд-во «Искусство» 1977 год.

38. К. Уэджвуд «Мир Рубенса» Альбом. Москва Изд-во «Терра – книжный клуб» 1998 год.

39. Пьер Корнель «Избранные трагедии» Автор вступительной статьи Н. Сигал

Москва. Изд-во «Художественная литература» 1956 год.

40. Тейн де Фрис «Рембрандт» Москва Изд-во «Иностранная литература» 1956 год.

41. Г. Шмитт «Рембрандт» Москва Изд-во «Известия» 1996 год.

42. Изборник. Повести Древней Руси. Москва Изд-во «Художественная литература» 1986 г.

43. П. де Крюи «Охота за микробами» Москва. Главная редакция издания для зарубежных стран. Изд-во «Наука» 1957 г.

44. Ю. Нагибин «Огненный протопоп»