Краткий экскурс в историю средневековой Японии.


</p> <p>Краткий экскурс в историю средневековой Японии.</p> <p>

Два ярчайших символа есть в Стране Восходящего Солнца. Первый

символ — гора Фудзияма.


Когда из бухты Таго на простор
Любой взойдет и взглянет перед собой, —
Сверкая белизной,
Предстанет в вышине
Вершина Фудзи в ослепительном снегу. (Ямабэ Акахито)

Второй символ – ветка цветущей вишни.


Шел я в небесную даль,
Куда, я и сам не знаю,
И увидел, наконец:
Меня обмануло облако…
Прикинувшись вишней в цвету. (Фудзивара Тосинари)

Итак, мм вступили на землю Японии. «Долгожданная пора пробуждения природы начинается здесь внезапной и бурной вспышкой цветения вишни. Ее розовые соцветия волнуют и восхищают японцев. Лепестки сакуры не знают увядания. Весело кружась, они летят к земле от легчайшего дуновения ветра.. Они предпочитают опасть еще совсем свежими, чем хоть сколько-нибудь поступиться своей красотой.

Япония прекрасна весенней краткой порой. Эта маленькая страна очень многокрасочна. Дугообразная вереница японских островов вздулась волдырями вулканов. Вся ее молодая суша то и дело колышется, ходит ходуном из-за землетрясений. Но страна огнедышащих гор больше известна благодаря поэтизированному названию места своего рождения как страна Восходящего Солнца.

И страна гор. Их всегда видишь на горизонте, дажн находясь посреди самой большой долины. Для большинства японцев солнце поднимается из-за моря и опускается в горы. Для меньшей части — наоборот. По одну сторону гор сухая и солнечная погода, по другую выпадают такие глубокие снега, что многие селения заносит ими чуть ли не до самой рыши. Перемешав в этих краях горы и воды, природа порадовала художника, но не позаботилась о земледельце. Мужчинам здесь негде пахать, и многие из них издавна уходили рыбачить. Океан требовал мужской работы». (В. Овчинников)

Но ни земледелие, ни морской промысел особого богатства не приносили. Япония жила бедно и в этом смысле не отличалась от других стран, живущих в средневековые времена. Ее поэты, как и поэты других стран, всегда сочиняли стихи о несчастьях бедняков. И, как и поэты других стран, отнюдь не понаслышке были сами знакомы с этими несчастьями. Посудите сами.


Когда ночами льют дожди
И воет ветер,
Когда ночами дождь
И мокрый снег, —
Как беспросветно бедняку на свете,
Как зябну я в лачуге у себя!
Чтобы согреться, мутное сакэ
Тяну в себя,
Жую комочки соли,
Посапываю, кашляю до боли,
Сморкаюсь и хриплю…
Как зябну я!
Но как я горд зато в минуты эти,
Поглаживаю бороденку:
«Эх! Нет, не найдется никого на свете
Мне равного – отличен я от всех!»
Я горд, но я озяб, холщовым одеялом
Стараюсь я укрыться с головой.
Все полотняные лохмотья одеваю,
Тряпье наваливаю на себя горой, —
Но сколько я себя ни согреваю, —
Как этими ночами зябну я!
И думаю: «А кто бедней меня,
Того отец и мать не спят в тоске голодной
И мерзнут в эту ночь еще сильней…
Сейчас он слышит плач жены, детей:
О пище молят, — и в минуты эти
Ему, должно быть, тяжелей, чем мне.
Скажи, как ты живешь еще на свете?» (Яманоэ Окура)

Но пора уже обратить нам свой взгляд на политическую обстановку в стране. В результате многочисленных дворцовых переворотов на земле средневековой Японии один правящий клан сменял другой. Стремящиеся к верховной власти не гнушались никакими методами: меняли друзей на врагов, если это требовалось для заключения выгодных политических союзов; уничтожали своих политических противников, даже если они еще не успели достигнуть юношеского возраста, и убийства порой происходили на глазах рыдающих царственных матерей; путали закрома казны со своими собственными карманами. В общем, то был обычный набор всяческих гнусностей, так часто встречающихся во властных структурах. Какие либо проявления благородства, даже самые незначительные никогда не считались здесь обязательными. Жажда заполучить в свои руки бразды правления покрывала собой все возможные проявления человечности.

Во второй половине У века главенство в племенном союзе стало принадлежать группе Ямато. Она явилась первым государственным образованием Японии, основанным уже не на этническом принципе, а на территориальном. Клан Ямато стал не просто предводителем главного рода,. Весьма жестоко контролируемого старейшинами других крупных родов, а главным владыкой Японии уже по непреложному праву высочайшего небесного происхождения. Соответственно представитель других родов имели лишь малозначимое земное происхождение.

При таком положении вещей уже каждый, даже самый незначительный кусок японской земли принадлежал главному правителю. Все налоги теперь поступали в его казну, и кроме того каждый японец в возрасте от двенадцати до пятидесяти лет должен был отработать на него десять дней в году.

В начале УШ века во времена правления клана Фудзивара правящие круги стремительно отринулись от народа: его просьбы, предложения и чаяния больше уже совершенно не интересовали правителей. Если прежде каждый человек по неписанному закону мог обратиться с жалобой или предложением непосредственно к государю через посредство почтового ящика, поставленного за воротами дворца, то теперь вся корреспонденция тщательно проверялась, и цензура не допускала всякие прошения в царственные палаты.

Всевластию Фудзивара способствовало и то, что все его правители вступали в брачные союзы исключительно лишь с девушками из своего клана. Весьма часто на трон сажали недавно родившихся и немного подросших мальчиков, которыми можно было беспрепятственно управлять, когда же мальчики подрастали и начинали высказывать свое мнение и свои требования, старшие родственники заставляли их отрекаться от престола, а некоторых свергали сами.

Как предписано неприложными законами истории, могущественные кланы со временем приходили в упадок благодаря тому, что их представители — некогда яростные воины — из поколение в поколение мельчали и становились столь изнеженными и предпочитающими услады придворной жизни немилосердным временам борьбы за власть, что удержать ее в руках были просто уже не в состоянии. А в это время в очереди на трон стоял уже следующий голодный и злой претендент.

Смехотворно вел себя один из представителей правящего рода, который перед всеми постоянно раскрывал свое веер с нарисованным на нем петухом, кукарекал при этом во всю мощь крепкой луженой глотки. Быть может, он был больным человеком вследствие того, что браки в роду заключались между близкими родственниками, однако об этом не знали и снисхождения к больному не было, потому как он изо дня в день подрывал уважение к правящему клану.

К началу Х1 века клан Фудзивара пришел в упадок,и его место заняли другие кланы, представители которых еще несли в себе ярость завоевателей. Опорой правящего класса стало военно-служивое сословие воинов-самураев, которые стали еще одним, уже не поэтическим, а могущественным символом Страны Восходящего Солнца.

К постоянно идущей ожесточенной борьбе между различными жаждущими власти кланами присоединилась новая беда в лице ставшей могущественной в ХШ веке монгольской династии Юань, правившей в Китае. Приемник Чингисхана Хубилай, по свидетельству летописцев, задумал было поставить поперек Корейского пролива десять тысяч судов, чтобы соединить их деревянным настилом и пустить по этому настилу монгольскую конницу. Однако этот гигантский флот был уничтожен внезапно налетевшим тайфуном, который получил в японской истории название Божественного ветра – Комикадзэ. Воистину, без вмешательства небес вряд ли воинам-самураям удалось бы разгромить могущественных монголов, покоривших к этому времени два огромных континента.

В народе надолго сохранились ужасные воспоминания об угрозе монгольского вторжения. Из поколения в поколение матери спрашивали своих не в меру раскапризничавшихся детей: «Ты что балуешь – вот на тебя монголы придут». И само понятие «монгол» становилось понятием нарицательным, подобным нашей страшилки для ребятишек — «бука».

«Что и говорить, островное положение спасало Японию и способствовало долговечности национальных традиций. В этом смысле ее часто сравнивают с Англией. Однако, Корейский пролив, отделяющий Страну Восходящего Солнца от Азиатского материка, примерно в шесть раз шире, чем Ла-Манш. Для древних завоевателей эта была куда более серьезная преграда. Защищенная ею, Япония никогда не подвергалась успешному вторжению чужеземных войск». (В. Овчинников)

Но «божественный ветер» не смог полностью победить монголов. Их нашествие принесло весьма большие лишения во все слои японского населения. Пострадали и ленники-самураи. Кроме того, участившиеся неурожаи и косящие все подряд косы смерти от эпидемий подточили устои правителей-сёгунов. Их обвиняли во всех смертных грехах. Один из бывших правителей впал в такое несусветное нищенское бедствие, что вынужден был подвязаться писцом и дополнительные денежные незначительные средства добывал, раздавая свои автографы. Со временем в борьбе кланов подлинная власть перешла к сёгунам Асикаги.

В эпоху правления Асикага Япония впервые познакомилась с европейцами и христианским учением. Но прежде, чем прочесть эту страницу истории, обратим свой взгляд на религиозные верования самих японцев.

«Изначальная религия синто была порождена обожествлением природы. Японцы поклонялись проявлениям окружающего мира не из страха перед непостижимыми и грозными стихийными силами, а из чувства благодарности природе за то, что, несмотря, на свои внезапные вспышки необузданного гнева, она чаще бывает ласковой и щедрой.


Синтоизм – самый свободный из культов.
Исповедовать синтоизм могут даже олени и росы.
Он учит трудиться, как должно,
Но не предписывает морали.
Не утверждает, что каждый ткет себе свою карму.
Не устрашает мукой и не подкупает наградой.
Его приверженцы вправе идти за Буддой или Иисусом,
Он почитает императора и умерших,
Верит, что человек после смерти
Становится богом и охраняет близких.
Верит, что дерево после смерти
Становится Богом и охраняет деревья.
Верит, что соль, вода и музыка очищают.
Верит, что божества неисчислимы. Хорхе Луис Борхес

В священной книге под названием «Синто», что означает «Летопись», не содержится каких-либо нравственных заповедей, норм праведного поведения или предостережений против греха. Священнослужитель для японцев не наставник жизни, а просто лицо, тщательно исполняющее положенные обряды.

К концу У1 века возросло влияние буддизма, прежде почти незаметного. Среди даров, присланным правителем Кореи в Японию впервые попали изображения Будды. Буддийские сутры стали для японцев первыми учебниками иероглифической письменности, книгами, которые приобщили их к древнейшим цивилизациям Востока. Буддизм прижился на японской земле, как религия знати, в то время как синто оставалась религией простонародья.

Две столь несхожие религии мирно ужились и продолжают существовать на протяжении веков. Проповедники буддизма сумели поладить с восемью миллионами местных святых, объявив их воплощениями Будды. А для синто, который одушевляет и наделяет святостью все, что есть в природе, было еще легче назвать Будду одним из бесчисленных проявлений вездесущего божества. Вместо религиозных войн сложилось нечто похожее на союз двух религий. У сельских общин вошло в традицию строить синтоистские и буддийские храмы в одном и том же месте – считалось, что боги синто надежнее всего защитят Будду от местных злых духов.

Когда пытаешься задаться вопросом, сколько же в Японии синтоистов и сколько буддистов, выясняются весьма странные цифры. Судя по ним получается, что общее число верующих в стране вдвое превышает численность самого населения. Это означает, что каждый японец причисляет себя и к синтоистам и к буддистам.

Но есть определенные разграничения между этими религиями. Синто оставил за собой все радостные события в человеческой жизни, уступив буддизму события печальные. Если рождение ребенка или свадьбу отмечают синтоистскими церемониями, то похороны и поминовения предков проводятся по буддийским обрядам.

Новорожденного японца первым делом несут в синтоистский храм, чтобы представить его местному божеству. По истечению определенного срока, когда считается, что опасность детской смертности уже миновала, ребенка снова приводят туда же, как существо, окончательно вступившее в жизнь. Обряд этот называется – «Семь – пять – три». 15 ноября каждого года семилетних, пятилетних и трехлетних детей всей Японии наряжают, как куколок, в яркие кимоно, девочек щедро румянят и делают им высокие старинные прически. Во время праздника детям дарят леденцы в виде стрел, которые символизируют долгую жизнь.

Единственный народный праздник, связанный с буддизмом, это – праздник «бон» – день повиновения усопших. Его отмечают весело, чтобы порадовать предков, духи которых, по преданию, возвращаются тогда на побывку к родственникам. Существует обычай, поминать каждого умершего свечкой, которую пускают в плавучем бумажном кораблике вниз по течению реки.

На фоне религиозной терпимости, издавна присущей японцам, проповедники христианства предстали пред ними в весьма неприглядном виде. Сама идея о том, что обрести спасение и обеспечить себе загробную жизнь в человеческом образе можно лишь взамен за отказ от всякой другой веры в пользу учения Иисуса Христа, — сама эта идея казалась японцам торгашеской и унизительной. Когда миссионеры втолковывали японцам, что их предки обречены вечно гореть в огне лишь за то, что умерли некрещеными, такие доводы скорее отталкивали от христианского учения, чем привлекали. К тому же люди, от которых местные жители впервые услышали о грехе, сами показали себя далеко не безгрешными». (В. Овчинников)

Японцы предпочитали жить своей верой. «Это запертой ларец с потерянным ключом, страна, в которую заглядывали с тщетными усилиями склонить и золотом, и оружием, и хитрой политикой, на знакомство. Это многочисленная кучка человеческого семейства, которая ловко убегает от ферулы цивилизации, осмеливаясь жить своим умом, своими уставами, упрямо отвергает дружбу, религию и торговлю чужеземцев, смеется над всеми попытками просветить ее, произвольные законы своего муравейника противоставляет всяким европейским правам” (И. Гончаров)

В 1582 году в ходе политической борьбы был свергнут последний сёгун из рода Асикага. Это событие отметилось в памяти народа весьма неприглядным действом: разгромом буддийского храма Энрякудзи, где хранились прекраснейшее произведение искусства и ценнейшие исторические реликвии. Среди сожженных дотла стен храма все как один полегли его монахи – безоружные и отважные защитники.

Объединение страны продолжил выходец из крестьян, получивший из-за своей уродливой внешности оскорбительное прозвище Обезьяна. Имя его было Тоётоми Хидэёси. Жестокость и без того ужасающей борьбы окрашивалась кровавым своеобразием японского понимания долга чести. Например, когда один из крупных военачальников проиграл сражение, он собрал всех своих домочадцев и устроил пышный прощальный праздник. Потом предложил женщинам и детям покинуть замок. Женщины – истинные японки, наотрез отказались оставлять своих мужчин. Они решили разделить их участь. Тогда мужчины, заглушив в себе бушевавшую душевную боль, убили женщин и детей, подожгли замок и покончили жизнь самоубийством.

Харакири – вот то кровавое средство, которое было оружием самоубийства. Самурай вспарывал себе живот вдоль и поперек – крестообразно, боль была невыносимая, кровавое месиво кишок вываливалось к ногам, а друг самурая, если он был рядом, старался одним ударом снести голову несчастного с плеч, чтобы прекратить невыносимые страдания. Вот сколь нестерпимо ужасно было такое самоубийство, поддерживающее честь японского воина.

Выходец из крестьян практически единолично правил в Японии с 1536 по 1598 год. Для себя он установил жесткие правила поведения: «Важные дела решать на большом совещании, небольшие – с участием двух-трех человек. Ничего чрезмерно не откладывать. Не брать взяток. Не заводить ни друзей, ни врагов. Не благоволить богатым, не презирать бедных». Чтобы упрочить объединение страны с точки зрения экономики, он провел мудрую земельную реформу, которая увеличила заинтересованность крестьян в повышении урожайности полей. При Хидэёси были выпущены новые золотые и серебряные деньги. Он поощрял развитие торговли и ремесел, строго контролировал торговые связи с зарубежными странами.

Для Тоётами Хидэёси непреложной истиной стала мысль об улучшении жизни своего народа. Эту идею сумел прекрасно высказать великий японский писатель Ихара Сайкаку: «История подтверждает ту истину, что даже боги бывают бедные и богатые, о людях же и говорить нечего. А поскольку мы живем в суетном мире, где все переменчиво, нам надлежит без устали думать о процветании унаследованного от предков дела и трудиться не покладая рук, дабы богу счастья, который навещает нас всего раз в Новый год, не пришлось испытать в нашем доме ни малейшего неудобства».

В 1587 году мудрый правитель издал закон о запрете распространения христианства, по которому священники-иезуиты под угрозой смертной казни в течении 20 дней должны были покинуть пределы Японии. Причины тому были как объективные, так и субъективные. Надо сказать, что подобно тому, как и в других странах, в Японии христианские проповеди миссионеров о милосердии кардинально расходились с беспутным поведением европейцев, в данном случае португальских торговцев и моряков в портах Японии.

Когда лоцмана одного из кораблей спросили, как Испании удалось завладеть столь обширными территориями, он цинично ответил: «Сначала пришли миссионеры, а потом солдаты короля». У Хидэёси были весьма веские причины рассматривать христианских проповедников, как передовой отряд захватчиков, вышедший из Европы. Сами же христианские священники вызывали раздражение у японцев своим пренебрежительным отношением к местным обычаям. Ответом на все эти негативные проявления появившихся христианских проповедников стала ярость правителя. Она была настолько велика, что он повелел распять 26 японцев, принявших чуждую им религию.

В ХУП веке симпатии Японии остановились на стороне маленькой Голландии. Когда в 1613 году португальцы попытались выжить голландцев из Японии, японцы написали: «Если даже голландцы будут черны, как черти, что выходят из ада, но будут честно вести торговлю и не заниматься ничем иным, с ними будут обращаться в Японии, как с ангелами, что приходят из рая». В 1623 году власти вынудили покинуть страну англичан и испанцев, которые думали лишь о том, что японцы живут исключительно для того, чтобы на них можно было бы наживаться. Указ гласил: «Отныне никому, покуда Солнце светит над миром, не позволено приплывать в Японию, даже в качестве послов, и этот запрет никогда не должен быть отменен под страхом смертной казни». Когда в 1808 году британский фрегат вошел в гавань Нагасаки, несколько высокопоставленных японских чиновников совершили самоубийство, поскольку «потеряли свое лицо», позволив чужестранному судну войти в территориальные воды Японии.

Хидэёси вел чрезвычайно агрессивную политику в отношении Кореи, Китая и Юго-Восточной Азии. Японцы, обезглавившие 39 тысяч корейцев, весьма своеобразно отчитались о проделанной работе. Так как невозможно было отправить в Японию в знак победы этакое множество голов, отделенных о тел, туда отослали носы и уши, засоленные в бочках. В честь знатной победы возле города Киото был насыпан «Холм ушей».

О, как жестоки были времена!..

Копья и мечи купались в человеческой крови по самую рукоятку, поломанные кости нещадно хрустели, сотня за сотней погибали японские воины, ставя своими смертями последние точки в череде иероглифов своих жизней, пожары полыхали такие, что, казалось, сгорал дотла сам белый свет. Для того, чтобы убедиться, что в осажденном городе не осталось пропитания, его плененному жителю безжалостно вспарывали тощий живот и убеждались, что он пуст.

Казни, применяемые к врагам, были немыслимо жестоки и изощренны. Вот один тип казни: несчастного обмазывали сырой глиной и клали в горячую золу, глина, высыхая, раздирала клочьями кожу. Вот другой тип казни: несчастного закапывали живьем в землю. Вот третий тип казни: у несчастного медленно отпиливали голову бамбуковой пилой, при этом не забывали присыпать рану солью. Вот четвертый тип казни, при котором учитывались особенности островного положения Японии: несчастного связывали и клали на берегу моря у самой кромки воды. Когда накатывала соленая волна, он захлебывался ею, и все его внутренности сгорали и сжимались от соли. Тюрем практически не было, страна не тратила средств на их содержание. Неказненных преступников отправляли на необитаемые острова, где они, как могли выживали или не выживали.

Мир сотрясался от страданий и боли.


Не безнадежна ли,
Дорога жизни в горьком мире этом? (Яманоэ Окура)

Такой вопрос звучал в устах людей.

Шли годы. Междоусобные войны и народные восстания чередовались с захватническими и оборонительными войнами. Система угнетения крестьянства была чудовищна. Подача крестьянской петиции не рассматривалась в светских кругах, а попросту каралась смертной казнью. Последствия сих действий были ужасающими: той же светской власти при помощи войска пришлось на протяжении одного только ХУП века подавить 163 крестьянских восстания.

Женщины приравнивались к бесправным крестьянам. Бедняжка, уличенная в прелюбодеянии, тотчас подвергалась высшей мере – смертной казни. И в это же время повсюду процветали кварталы продажной любви. Каково лицемерие!..

В ХУП веке военные правители страны стали усиленно насаждать конфуцианство, с его идеей покорности вышестоящим. Но японцы оставались народом малорелигиозным. Не будет большим преувеличением сказать, что роль религии у них во многом заменяет культ красоты, порожденный обожествлением природы.

Примером тому служит вот хотя бы эта трогательная легенда, которая называется «Гусиная баня». В ней рассказывается о том, как с наступлением холодных осенних дней вереницы гусей тянутся с севера на юг. Преодолевая огромные водные просторы, они берут с собой ветки, которые крепко держат в своих клювах. Когда гусей одолевает нестерпимая усталость, они бросают эти ветки на воду и отдыхают на них. Улетая, гуси оставляют их на берегу, рассчитывая на то, что заберут на обратном пути. Однако, часть веток остается, а это значит, что некоторые птицы в эту зиму погибли.


Небо снежило.
Изнемогали в дороге
Дикие гуси.
И вот улетают… На крылья
Сыплется дождь весенний. (Фудзивара Садаиэ)

Веточки, не подобранные гусями, местные жители собирают на берегу и топят ими баню, что и приравнивается к буддийской поминальной службе по погибшим птицам.

Такова поэтичность японского народа!..


Человек глядит на вишни в цвету,
А на поясе длинный меч! (Кёрай)

Такова противоречивость жизни.

«Нужно воочию увидеть Японские острова, чтобы понять, почему населяющий их народ считает природу мерилом своих представлений о прекрасном. Япония – это страна зеленых гор и морских заливов; страна живописнейших панорам. В отличие от ярких красок Средиземноморья, которое лежит примерно в таких же широтах, ландшафты Японии составлены из мягких тонов, приглушенных влажностью воздуха. Здесь порой думаешь, что не только художники, но и сама натура – сосны на прибрежных скалах, зеркальная мозаика рисовых полей, сумрачные вулканические озера – следуют прекрасным канонам красоты». (В. Овчинников)

В японском языке есть слово «сибуй», которое означает «терпкий», «приглушенный», «ненавязчивый», «тонкий» «со вкусом». Оно-то и определяет главное направление в искусстве.

«Самый простой японский крестьянин – настоящий эстет и артист в душе. Нередко он совершает отдаленные путешествия, чтобы полюбоваться каким-нибудь красивым видом. Из культа красоты, основывающегося на дивном колорите всего окружающего, возникло японское искусство». (П. Шмидт)

Не что ж, мой дорогой читатель, мы с тобой немного передохнули, отвлеклись на прекрасное, а теперь вновь вернемся к суровым будням.

Стремясь сохранить феодальные порядки правители Японии запрещали своим подданным сношения с другими странами. Разрозненные, но все еще надменные дворяне-самураи, и богатые, но пока еще бесправные купцы, которым закон запрещал носить на своей одежде два меча – эмблему достоинства и власти, вступали между собой в яростное противоборство. Но сопротивление феодализма идущей навстречу буржуазной формации было бесполезно. Феодальная оболочка начинала стремительно дрябнуть и прогнивать. Растущие новые силы пробивали ее тут и там изнутри: бурно развивались торговые города, быстро превращаясь в крупнейшие экономические и культурные центры. Богатели и становились заметной экономической силой купцы и ремесленники.

Общественная жизнь развивалась, частная из века в век оставалась практически неизменной. «Японец стремился жить в согласии с природой, даже когда она была сурова к нему. Здесь не так уж часто выпадал снег. Но когда он шел, в домах становилось нестерпимо холодно, потому что это были не дома, а беседки. И все же первый снег для японцев – праздник. Они раскрывают створки бумажных окон и, сидя у маленьких жаровен с углем, попивая сакэ, любуются снежными хлопьями, которые ложатся на кусты в саду, на ветви бамбука и сосен.

По вечерам или в пасмурную погоду единственной заменой солнечному теплу была керамическая корчага — жаровня с горстью тлеющего древесного угля, который иностранцы метко прозвали «Призраком очага». Возле этого гибрида пепельницы и печки в лучшем случае можно было погреть руки.

Лишь своей кожей можно почувствовать я японском дом, чем оборачивается его близость к природе в зимние дни, по настоящему осознать значение японской бани – фуро – этого главного вида самоотопления. В повседневной жизни у японца нет большей радости, чем нежиться в глубоком и деревянном чане, наполненном немыслимо горячей водой. Зимой это единственная возможность как следует согреться.

Залезать в фуро нужно, предварительно вымывшись и тщательно ополоснувшись. Лишь после этого можно по шею погрузиться в горячую воду, подтянуть колени к подбородку и блаженствовать в этой позе как можно дольше, распаривая тело до малиновой красноты. Зимой после такой бани целый вечер не чувствуешь сквозняков, от которых колышутся даже картины на стенах. Летом такая баня приносит облегчение от изнурительной влажной жары.

Японец привык нежиться в фуро если не ежедневно, то хотя бы через день. Напасти столько горячей воды на каждого человека было недоступной роскошью для большинства семей, поэтому в фуро по очереди согревалась вся семья. В деревнях соседи топили такую баню по очереди, чтобы сэкономить на дровах и на воде.

Привилегированность главы семьи при любых обстоятельствах подчеркивается ежедневно. Именно он окунается первым из всей семьи в воду фуро. Именно его первым угощают за семейным столом. Именно его все домашние провожают и встречают у порога дома.

Феодальный домострой прославлял покорность женщины и ее готовность к самопожертвованию. Это идеал женщины. Считалось, что юная японка до замужества должна подчиняться отцу, после свадьбы – мужу, а став вдовой – сыну. И тем ни менее она имеет куда больше прав, чем женщины в других азиатских странах. Именно на плечи женщины возложены заботы о домашнем хозяйстве. Но ей же полностью доверен и семейный кошелек». (В. Овчинников)

«Однажды – вспоминает иностранный турист, — мы были свидетелями торга в крестьянской семье, у которой хотели снять в аренду небольшой домик рядом с морем. Все переговоры, естественно, велись с главой семьи. Мужчина сидел на татами и с серьезным видом курил. За ним на корточках сидела его супруга – ничего не значащая тень для ее великого мужчины. Но она с большим вниманием следила за тем, что говорит глава семьи и, когда ей что-то не нравилось, начинала с покорной почтительностью что-то шептать ему на ухо. Мужчина кашлял, некоторое время курил и затем высказывал новую мысль, словно она только что пришла ему самому в голову. Тень за его спиной удовлетворенно кивала головой и продолжала почтительно слушать». (Я. Винкельхофер)

«Если японская женщина живет в обществе, в котором внешне доминирует мужчина, то это общество, которое она сама же и помогла создать. Сердцевину его составляют черты, в которых бесспорно проявляется рука женщины: тяга к согласию, склонность к компромиссу, к объединению противоположных взглядов, тонкое чувство красоты и гармонии». (Ф. Гибней)

«Многих иностранцев поражает, что японские дети почти никогда не плачут. Кое-кто даже относит это за счет знаменитой японской вежливости. Причина тут, разумеется, иная. Малыш плачет, когда ему хочется пить или есть, когда он испытывает какие-то неудобства или оставлен без присмотра и, наконец, когда его к чему-то принуждают. Японская система воспитания стремится избегать всего этого.

Первые два года младенец как бы остается частью тела своей матери, которая целыми днями носит его привязанным за спиной, по ночам кладет его спать рядом с собой и дает ему грудь в любой момент, как только он этого пожелает.

Когда он начинает ходить, ему позволяется делать все, что угодно. От матери, бабушки, сестер, которые постоянно возятся с ним, он слышит лишь предостережения: «опасно», «грязно», «плохо». И эти слова входят в сознание как нечто однозначное. Короче говоря, детей в Японии, с нашей точки зрения, неимоверно балуют. До школьных лет ребенок делает все, что ему только заблагорассудится.

Воспитание японского ребенка начинается с приема, которое можно было бы выразить угрозой отчуждения. «Если ты будешь вести себя неподобающим образом, все станут над тобой смеяться, все отвернутся от тебя», — вот типичный пример родительских поучений.

Еще одна особенность: когда мать по японскому обычаю носит у себя младенца за спиной, она при каждом поклоне заставляет кланяться и его, давая ему тем самым первые уроки почитания старших. Чувство субординации укореняется в душе японца не из нравоучений, а из жизненной практики. Привычка становится второй натурой. Малыш видит, что мать кланяется отцу, средний брат – старшему, сестра – всем братьям, независимо от возраста. Причем это не пустой жест. Это признание своего места и готовность выполнять вытекающие из этого обязанности.

Мало найдется на земле стран, где детвора была бы окружена большей любовью, чем в Японии. Но печать субординации лежит даже на родительских чувствах. Старшего сына заметно выделяют среди других детей. К нему относятся буквально, как к наследнику престола, хотя престол этот всего-навсего родительский дом.

С малолетства этот малыш бывает самым несносным в доме. Его приучают воспринимать поблажки как должное, ибо именно на него ляжет потом не только забота о престарелых родителях, но и ответственность за семью в целом, за продолжение рода, за отчий дом. По мере того, как старший сын подрастает, он вместе с отцом начинает решать, что хорошо, что плохо для его младших братьев и сестер». (В. Овчинников)

«Глава японской семьи воспитывает старшего сына-наследника, выделяя его из всех прочих членов семьи, и несет всю тяжесть семейных обязанностей до пятидесятилетнего возраста. Потом он отдает свою власть и всю деловую сторону семейной жизни своему старшему сыну, а сам больше ни во что активно не вмешивается. Остаток дней своих он и его жена проводят без всяких забот, сохраняя при этом в семье в высшей степени достойное положение». (Г. Востоков)

«Таким образом японец с детских лет привыкает к тому, что определенные привилегии влекут за собой определенные обязанности.

Символом положения хозяйки дома издавна считается самодзи – деревянная лопаточка, которой она раскладывает домочадцам рис. День, когда состарившаяся свекровь передает эту лопаточку своей невестке, принято отмечать торжественной церемонией.

Если сравнивать китайскую и японскую кулинарию, то китайская – это алхимия, это магическое умение творить неведомое из невиданного, кулинария же японская – это искусство создавать натюрморты из продуктов на тарелке. Китайская кухня еще в большей степени, чем французская, утверждает всесилие человека над материалом. Для хорошего повара, гласит пословица, годится все, кроме луны и ее отражения в воде. Блюдо под названием «Битва тигра с драконом» своеобразно не только тем, что готовится из мяса кошки и змеи, но и сложнейшей комбинацией приправ. Китайский повар гордится умением приготовить рыбу так, что ее не отличишь от курицы; он гордится тем, что может накормить вас множеством блюд, и при этом вы будите оставаться в полном неведении, из чего же именно сделано каждое из них.

Японская же пища чрезвычайно проста, и повар ставит перед собой совершенно иную цель. Он стремится, чтобы внешний вид и вкус кушанья как можно больше сохранял первоначальные свойства продукта. Японский повар проявляет свое мастерство тем, что делает его незаметным, — как садовник, который придает дереву именно ту форму, которую оно само охотно приняло бы.

Если в пище японцы стремятся к простоте и естественности, то церемонии их – зрелище поистине незабываемое. Заметив знакомого, японец считает своим долгом прежде всего замереть на месте, даже если встреча происходит на проезжей части улицы. Затем он сгибается в пояснице, так что ладони его вытянутых рук скользят вниз по коленям, и, застыв в таком положении, осторожно поднимает вверх лишь глаза. Выпрямиться первым считается невежливым, и кланяющимся приходится долго следить друг за другом.

Но посмотрите вслед японцу, который только что церемонно раскланивался с вами, когда он вновь окунается в уличную толпу. С ним тотчас происходит как бы таинственное превращение. Куда пропадают его изысканные манеры, предупредительность, учтивость! Он прокладывает себе дорогу в людском потоке, совершенно не обращая ни на кого внимания. Если окликнуть знакомого вновь, он опять становится улыбающимся, предупредительным, изысканно вежливым по отношению к вам. Надо признать, что японская учтивость ограничивается областью личных отношений и отнюдь не касается общественного поведения.

Для каждого японца существует завет «делай, что положено». Высовываться из шеренги, забегать вперед старших, недопустимо; браться же за дела, предназначенные для подчиненных, унизительно. Вот характерный пример тому. Иностранный корреспондент, работавший в японской газете, закончил срочную статью и понес ее в типографию. У входа на лестницу он столкнулся с японским коллегой, который тоже направлялся в типографию.

— Раз вы идете в типографию, то не передадите ли заодно мою статью? – вежливо попросил иностранный корреспондент.

Японец остолбенел, словно ему предложили броситься в лестничный пролет. Молча взяв текст, он с трудом превозмог себя и зашагал по лестнице. Лишь когда японские коллеги принялись корить иностранца, он понял, что нанес сослуживцу тяжкое оскорбление.

— Как можно было обращаться с такой просьбой к отцу двух детей? Ему пришлось нести вашу статью в типографию, словно простому курьеру. Это в его-то возрасте, в его-то положении…

Про японцев можно сказать, что их больше, чем самостоятельность, радует чувство причастности, которое испытывает человек, поющий в хоре или шагающий в строю. Эта жажда причастности, более того – тяга к зависимости в корне противоположна индивидуализму, понятию частной жизни, на чем основана западная мораль. Причастность семье, общине, фирме должна быть беспредельной и безоговорочной, даже если это бывает вопреки справедливости.

«Гири» – некая моральная необходимость, долг чести, основанный не на абстрактных понятиях добра и зла, а на строго предписанном регламенте человеческих отношений, требующем подобающих поступков в подобающих обстоятельствах. Японцы смотрят на долг чести как на некое добавочное бремя, неосмотрительного увеличения которого следует остерегаться. Поскольку любая услуга требует взаимности, должна быть как-то вознаграждена, японцы стараются избегать одолжений со стороны чужих людей.

Стремление избегать случайных услуг или отказывать в них порой производит впечатление, что японцы – люди неотзывчивые. Но дело тут не в черствости. Сделать что-то для незнакомца без его просьбы – значит поставить его в положение морального должника, воспользоваться его затруднением в свою пользу – вот к какому абсурдному парадоксу приводит японское понимание о долге чести.

«Стыд служит почвой, на которой произрастают все добродетели» – эта распространенная фраза говорит о том, что поведение японца регулируется людьми, которые его окружают. Не соблюдать общепринятых обычаев, не считаться с мнением общины, фирмы – значит, подвергнуться осуждению и, стало быть, отчуждению. Поступай, как принято, иначе люди отвернутся от тебя, — вот что требует от японца долг чести.

Огромное значение придается уважению друг к другу. В частности, считалось очень важным как обставить первую встречу жениха и невесты, чтобы в случае отказа какой-либо из сторон не унизить другую. Поэтому такие смотрины чаще всего устраиваются как якобы случайная встреча в каком-нибудь общественном месте, например, на выставке хризантем или во время весеннего цветения вишни. Такая встреча никого ни к чему не обязывает, позволяет молодым и их родителям познакомиться друг с другом как бы ненароком.

Японский школьник вряд ли ответит, кто из его сверстников первый ученик и кто, наоборот, тянет класс назад. Если педагог хвалит или журит кого-то, он всегда исходит из способностей и прилежания данного ребенка, сравнивая его нынешнюю успеваемость с его же прежней, и старательно избегая противопоставления одних учеников другим.

Японские рикши в древние времена строго блюли неписаный закон: молодой возчик мог обогнать старого, лишь изменив маршрут, чтобы его превосходство в силе и выносливости не бросалось людям в глаза.

Помните детскую игру: «да» и «нет» не говорите… Прежде чем отправляться в Японию, весьма полезно потренироваться в ней. Оказывается, в японском игре это отнюдь не такое легкое дело. Слово «да» каверзно тем, что вовсе не всегда означает «да». А слова «нет» надо остерегаться еще больше, потому что его положено обходить стороной, как в упомянутой выше игре.

Вот пример. Вы остановились в японской гостинице. И наутро вместо традиционного завтрака – сушеных водорослей, риса и супа из перебродившей бобовой пасты с мелкими раковинами – попросите сварить вам пару яиц. На вашу просьбу вам ответят «хай» – «да», и вскоре действительно принесут яйца, хлеб и чай. Но тут выясняется, что яйца нечем посолить. Вы просите принести вам соли, на что прислуга бодро отвечает «хай». Проходят пять, десять, тридцать минут, вы пытаетесь выяснить, в чем дело, и после долгих расспросов понимаете, что соль не появилась, ибо ее просто не было да и не могло быть в японской гостинице, потому что вместо того чтобы солить кушанья, японцы добавляют к ним по вкусу соевый соус.

В разговорах люди всячески избегают слов «нет», «не могу», «не знаю», словно это какие-то ругательства, нечто такое, что нельзя высказать прямо, а только иносказательно, обиняком. Даже отказываясь от второй чашки чая, гость вместо «нет, спасибо», употребляет выражение, дословно означающее: «мне уже и так прекрасно».

Свой обычай во что бы то ни стало избегать слова «нет» японцы распространяют и на область деловых отношений. Представим себе, что американский торговец обувью прибыл в Японию, чтобы заказать партию сандалет. Он вступает в переговоры с производителем данного товара. Перво-наперво излагает свои требования: увеличить максимальный мужской размер с 38-го до 44-го или сделать так, чтобы ремешки не продевались между пальцами ног, а крепились каким-нибудь другим способом.

Производитель сандалет имеет вполне достаточный внутренний рынок, и ему нет никакого расчета менять технологию ради экспортного заказа. Но напрямик ответить на предложение словом «нет» у него язык не поворачивается. Он считает нужным проявить видимость интереса к заявке из-за океана и от имени своей фирмы приглашает американца поразвлечься. Сначала гостя потчуют обедом в самом дорогом ресторане, потом обходят с ним два-три кабаре и завершают кутеж в японской гостинице с гейшами.

Щедрость предоставляемых затрат убеждает американского импортера, что японская фирма весьма заинтересована в сделке с ним, и он на другой же день приступает к деловым переговорам. Обувщик же убежден, что браться за заказ не будет, но предпочитает, чтобы американец догадался об этом сам. Японец учтиво выслушивает пожелания, но как только американец уходит из офиса, разом забывает о нем и списывает расходы за предыдущий вечер как издержки производства.

Смысл всех фраз, сказанных при переговорах японцем заказчику, преднамеренно затуманен оговорками, в которых заложены неопределенность, сомнение в правоте сказанного, готовность согласиться с возражениями. Ведь японцев из поколения в поколение приучали говорить обиняками, чтобы уклониться от открытого столкновения мнений, избегать прямых утверждений, способных задеть чье-либо самолюбие.

Когда иностранный заказчик вновь напоминает о себе, его просят подождать пару дней и тут же о нем забывают. Если импортер звонит опять, ему сочиняют небылицу, будто на фирме произошла забастовка или какое-нибудь стихийное бедствие. Если американец даже после этого не понимает, что к чему, и не отказывается от намеченного, его успокаивают, говорят, что фабричные образцы товара только что отправили к нему с курьером. Бесплодно прождав до вечера, американец узнает, что посыльный попал в автомобильную катастрофу, образцы сгорели вместе с машиной, и придется повременить еще неделю, пока изготовят новые.

Заказчик, в конце концов, теряет терпение и улетает в Гонконг, чтобы совершить свою сделку там. А производитель сандалет блистательно завершает таким образом сложные переговоры, отказавшись от заказа без «потери своего лица» и произнесения слова «нет». Вежливость у японцев подобна смирительной рубашке, стесняющей словесное общение между людьми.

Если не считать танка и хайку – пожалуй, самых сжатых и емких поэтических форм в мире, — японцы отнюдь не кратки в выражении своих мыслей. Там, где вполне можно обойтись одним словом, они обрушивают на собеседника целые каскады ничего не значащих фраз. Каждое предложение нарезается на тоненькие ломтики и сдабривается огромным количеством приправы из вводных вежливых оборотов. Умение ясно, четко, а тем более прямолинейно выражать свои мысли малосовместимо с японскими представлениями учтивости.

Японская вежливость – это отнюдь не верность определенным нравственным принципам уважения к окружающим. Это нормы подобающего поведения, внедренные в быт острием меча. Она сложилась на основе феодального этикета, нарушение которого являлось тягчайшим преступлением. «Наш этикет начинается с изучения того, как предложить человеку веер, — говорит Какудзо Окакура, — и заканчивается правильными жестами для совершения самоубийства».

Западная цивилизация с детских сказок приучает людей к тому, что, в конце концов, всякое добро вознаграждается. Именно из-за отсутствия подобных концовок многие произведения японской литературы кажутся иностранцам незавершенными. Японцев же куда больше, чем формула «порок наказан, добродетель вознаграждена», волнует в искусстве тема человека, который жертвует чем-то дорогим ради чего-то более важного. Поэтому излюбленный сюжет у них – столкновение долга признательности с долгом чести или верности государству с верностью семье.

Если задуматься, какими чертами, какими человеческими качествами пришлось пожертвовать японцам ради их образа жизни, прежде всего, пожалуй, нужно назвать непринужденность и непосредственность. (В. Овчинников)

А жаль…