Немного о себе, жизнь в разумной Вечности, ласковая философия смерти. Разговор с Великими Учителями или признание в любви

Когда, мой дорогой читатель, 1 марта 1998 года, в первый день весны, я отважилась на невозможное, невыполнимое и… необходимое, необходимое для меня событие — написать первые строки новой необъятной книги, в которой решилась попытаться осуществить лишь маленькую толику заветного призыва Иоганна Вольфганга Гёте: «Все мыслимое охвати — стань микрокосмом во плоти»… я не ведала, что творила, не осознавала до конца в какое бесконечное путешествие пустилась вместе с тобой. Одни лишь первые миллионы и тысячи лет жизни людей на Земле заняли более четырехсот страниц. А впереди-то еще бездна событий, свершений, взлетов и падений родного нам человечества. Выходит, если мне судьба даст время, я должна буду написать не книгу, а сборник книг. Нет, слово «должна» здесь не подходит, мне очень и очень хочется сделать это.

Путешествие во времени и в пространстве полностью захватило мою любящую странствовать душу. И пусть же простится автору нескромное с его стороны сравнение: быть может, в честолюбивом стремлении я уподобилась Александру Македонскому, стремящемуся завоевать весь мир, всю ойкумену и увидеть край земли. В моем же случае — познать огромнейшую историю человечества, прикоснуться к ней, попытаться вглядеться во все ее пути и судьбы, рассмотреть не только умом, но и прочувствовать сердцем. Я прекрасно понимаю: никому не дано охватить необъятного. И мне, конечно же, не удастся стать исключением в этой бесконечной череде жаждущих. Невыполнимость желания подсказала чудесный выход из безвыходной ситуации. Ты, мой дорогой читатель, сможешь мысленно дописывать эту историю: твои знания, переживания и ощущения от уже пройденного тобою пути по дороге жизни дополнят написанное мною. И тогда у тебя появится еще и своя книга.

В первоначальном замысле моя книга называлась «Прекрасные Следы Человечества». Мне хотелось рассказать историю, прибегая к помощи поэтов и прозаиков, уделивших в своем творчестве место историческим событиям. Но с какой же малой толикой знаний я пустилась в этот изумительно-изнурительный путь… Шаг за шагом, вместе с древними людьми продвигаясь от одной эпохи к другой, я узнала столь много нового для себя, ранее неведомого, что просто перехватило дух. А главным подарком Истории в этом странствовании стали Мудрые Следы Человечества. И тогда я назвала свою книгу «Прекрасные, мудрые, добрые Следы Человечества». Ведь, действительно, Мудрость и Добро неразделимы, они идут рука об руку по многочисленным дорогам и ухабам жизненного пути.

Но тут я снова споткнулась… Мое неразумное стремление прикоснуться лишь к светлым деяниям человечества закончилось крахом. Несносные деяния некоторых наших предков то и дело становились камнями преткновения на этой дороге. Утверждение великого Вольтера, что «история есть совокупность преступлений, безумств и несчастий, среди которых замечаются лишь некоторые добродетели, некоторые счастливые времена, подобно тому, как среди дикой пустыни там и сям обнаруживаются человеческие поселения», к великому сожалению, имеет веские основания и настоятельно требуют их отражения в моем повествовании. И тогда я назвала свой сбоник книг «Прекрасные, мудрые, добрые и, увы, некоторые несносные Следы Человечества». Из нового названия видно, что Несносным Следам я уделила значительно меньше внимания, нежели Прекрасным и Мудрым. Я рассматривала их подробно лишь в тех случаях, когда они наглядно показывали, сколь непродуктивно Зло, как для творящих его, так и для настигнутых им. И в то же время, оказывается, как необходимо оно… Таков парадокс жизни.

Когда рукопись первой книги о древности человечества была закончена, я с ужасом поняла, что она несносно хромает на одну ногу, одетую словно бы в несуразный лапоть, в то время как другая нога, обутая в хрустальный башмачок, стремительно летит над повседневной поверхностью житейского существования. Дело в том, что взятые мною отрывки из научных исторических произведений страшно разнились стилистически с совершенными строками, взятыми из произведений искусных мастеров слова. Эмоциональные провалы были ужасны, они требовали срочной переработки.

И тут я столкнулась с труднейшей задачей, совершенно неожиданной для меня — я не смогла увидеть своим духовным зрением дорогого моему сердцу читателя, — того, кому решила рассказывать эти истории. Что же это? Очередной крах?.. Но в таких крайне пиковых ситуациях моя судьба, спасибо ей за это, не оставляет меня на свой непререкаемый произвол, а дает мне необходимые подсказки.

Так поступила она и на этот раз. Случилось же следующее… Неожиданно на экране телевизора я увидела передачу о юном существе, искрящемся своей искренностью и излучающем солнечный, золотистый поток флюидов в повседневный мир. Это существо — словно улыбка прохладного, прозрачного утра, тут же уютно слилось с моей душой. И каково же было мое изумление, когда, познакомившись с ним, я узнала, что само олицетворение юности оказалось крупным специалистом в области экономике, имеет двух сыновей, старший из которых подходит к тридцатилетнему рубежу, помогло своему мужу выйти на широкий путь крупного бизнеса и занято повседневными делами почти 24 часа в сутки. Лишь изредка позволяет оно себе удалиться в мир своей или чаще всего вечной поэзии, где в «великолепии звезд небесных» успевает немного передохнуть и «поразиться их голубому сиянию». Времени у этого трепетного существа не хватает лишь на увядание.

К моему нескончаемому сожалению встречи с Верой Ковпак были кратковременны. Но они преподнесли великолепнейший подарок. В некоем потаенном уголке моей души словно бы открылся затерявшийся там и доселе невозгоревшийся трепетный луч. Теперь он затеплился. Теперь я почувствовала своего читателя, страждущего познать и прочувствовать многое, но, увы, не имеющего на это времени… Именно этому-то читателю я и решилась рассказывать историю человечества, заключенную не в конкретных датах и сухих фактах, а несказанную историю любви, созидания, творчества, несравненного счастья и невыразимого горя наших родных и близких сердцу пра-пра-пра… дедушек и пра-пра-пра…бабушек. Ведь, что там ни говори, а все мы родственники на этой небольшой планете Земля…

Вера уехала в Москву, получив там новое, достаточно высокое назначение по своей специальности. Жаль, конечно… Экономика, как бы хорошо она в ней ни разбиралась, не ее путь. Ее путь — нести флюиды чистоты не только окружающим людям, но и гораздо большему числу представителей рода человеческого. Это не только мое ощущение, это подтвердили и экстрасенсы, изучавшие ее и поведавшие ей, что она спустилась на нашу грешную землю из рая, очевидно, соскучившись там.

Честно сказать, я сама не очень-то верю во всяческие мистические представления, но фантазировать в мире неведомого любила ровно столько, сколько помню себя, и всегда ощущала некие невидимые нити, связывающие меня с прошедшими временами и судьбами. Я люблю представлять свою судьбу в бесконечной череде ее перерождений. Не зря же существует такое понятие, как «Дежа вю», что по-французски означает — «все было». И, быть может, ты, мой дорогой читатель, знакомясь с судьбами ушедших в невозвратные времена людей, вдруг почувствуешь в своей душе некий трепет узнаваемого, уже когда-то пережитого тобой. Ведь в крови каждого из нас бьются капли крови всех обитателей Земли — и гениев и злодеев, прошедших по Дороге Времен. Непоседливое человечество так часто вдоль и попрек пересекло нашу небольшую планету, что, по всей вероятности, мы все давно уже стали близкими родственниками друг другу.

Об этом говорит даже простая математическая формула, предложенная генетиками: каждый из нас имеет двух родителей, четырех дедушек и бабушек, восемь прадедушек и прабабушек и так далее. Поскольку на каждое столетие приходится три-четыре поколения, то за срок, скажем, в тысячу лет мы получим следующее: число предков каждого из нас должно составлять от двух в тридцатой степени до двух в сороковой степени человек. А это от миллиарда до тысячи миллионов людей. По имеющимся же данным науки численность населения Земли тысячу лет тому назад составляла от четырехсот до пятисот миллионов человек. Как видишь, столько-то и жителей на всей древней земле не наберется, сколько родственников у нас с тобой, мой дорогой читатель, должно быть лишь в одном тысячелетии. Следовательно, братство всех людей — это совершенно неопровержимый генетический факт. Поэтому неплохо было бы поближе познакомиться братьям и сестрам, на земном шаре проживающим.

Я прекрасно понимаю, сколь нескромно мое стремление представить твоему вниманию описание моей жизни, но пойми и ты меня, ведь если я перенесу его на конец столь огромной работы, то могу и не успеть сделать этого. Кто знает, сколько лет жизни отпущено нам на нашем веку?.. Надеюсь, что моя история будет достаточно интересна тебе, как, впрочем, и история каждого из нас.

Если бы ты, мой дорогой читатель, сумел бы выкроить некоторую толику времени и собрался написать историю своей жизни, не переполненную неинтересными, а порой и случайными факторами, — ведь нередко Факты, становятся врагами Истины, — потому как, уже произошедшие, они могут быть совершенно нехарактерны для тебя. Зато более близкими тебе по духу оказываются мечты, сны, фантазии — спутники искренности твоей души. И тогда, быть может, тебе удалось бы хоть немного познать самого себя. О необходимости сделать это не раз говорили мудрецы Древности. И, возможно, познавая себя, тебе захотелось бы изменить свою жизнь и направить ее в твое, именно твое русло, а не занимать чужого места на земле. Еще хотелось бы, чтобы ты остановился в своем рассказе на некоторых нюансах и подробностях, потому как биографии, состоящие лишь из одних вех, как правило, оставляют в памяти лишь пустые тире между сухими датами.

Итак, не забыв, как всегда, поблагодарить алфавит и его создателей за любезно предоставленные мне буквы, я приступаю к описанию своей жизни и первой, почти трагическая ее дате… 28 декабря 1948 года. В канун новогодних праздников, моя дорогая мамочка, пренебрегая предназначенными для сего действа природой сроками, решительно решила разрешиться мною. Время было послевоенное, голодное, мама — словно беззащитная былинка на безжалостном ветру… И что тут можно было поделать, если не было у нее никаких сил для столь мучительного предприятия — произвести на свет новую жизнь. Случилось страшное — ее собственная покинула слабое тело.

В предложенной судьбой ситуации доктор вынужден был сделать выбор и, конечно же, он решил его в пользу спасения молодой, очень красивой женщины, еще почти девочки. Меня же, полуторакилограммовый комочек, просто выдавили… И произошло чудо: как только нас с мамой разъединили, к ней постепенно вернулось дыхание, а меня оно милостиво решило не покидать. Это дыхание жизни осталось с нами благодаря мудрым, добрым, заботливым рукам доктора Симакова, которые подхватили младенца в роддоме города Свердловска и, по всей вероятности, хорошенько встряхнули при этом. Несколько дней и ночей он не отходил от нас и совершал повседневное в своей практике чудо. В моей душе осталась бесконечная благодарность за спасение двух наших нерешительных жизней…

Но я, должна признаться, отважно сопротивлялась усилиям всех врачей и вскоре заболела сразу тремя серьезнейшими заболеваниями. Кто знает, быть может меня мучили сомнения — стоит ли принимать столь дорогой Дар — Жизнь на свои слабые плечи?… Справлюсь ли я с ним?.. Да уж видно мой ангел-хранитель в неких неведомых сферах пренебрег этими сомнениями и сам разрешил создавшуюся проблему в пользу моего пребывания на земле.

Ранее детство буквально оглушило меня шквалом болезней. И теперь уже мои родные: мама, папа, бабушки и дедушка удерживали нерешительную жизнь своего несносного ребенка. Их Любовь не давала ей выскользнуть из меня. Их Любовь нежила и лелеяла меня. Спасибо им.

И еще спасибо одному анекдотичному случаю, произошедшему в медицине с английским микробиологом Александром Флемингом. Что же произошло? Ученый признался, тяжело вздохнув:

«Мне всегда не везло. В детстве я много болел и мечтал стать врачом, но у моих родителей, бедных фермеров, не было денег, чтобы осуществить мою мечту. Потом они и вовсе разорились, и мы переехали в Лондон. Там моя мечта осуществилась, меня приняли в университет, но только благодаря тому, что я был хорошим пловцом. Времени на учебу почти не оставалось, и самое большее, что сулило мне будущее – это скромная должность в каком-нибудь провинциальном городке.

Профессор Уайт пригласил меня в свою лабораторию только потому, что ему нужен был физически сильный помощник. Сделать выдающееся открытие помогла мне очередная неудача. Когда я проводил опыты, подул сильный ветер, распахнулась форточка, и сквозняком в мои пробирки занесло споры плесневого гриба. Мне грозили крупные неприятности. В отчаянии я решил повнимательнее присмотреться к непрошенным «гостям» и открыл пенициллин.

Сначала коллеги окрестили его «сомнительным снадобьем», а меня – средневековым алхимиком. Лишь во время второй мировой войны в полной мере выявились прекрасные лечебные качества нового препарата. Но слава ко мне не пришла. Пенициллин был открыт мною в 1929 году, и к окончанию войны все уже забыли, кто это сделал. Так что меня с трудом разыскали, чтобы вручить Нобелевскую премию».

Какую же колосальнейшую роль сыграл Его Величество Случай в жизни миллионов людей, спасенных от смертельных болезней. Что и говорить, тут вместе с Оноре де Бальзаком воскликнешь: «Да разве же случай не своеобразный гений!?»

Благодаря Случаю и Александру Флемингу мне удалось выжить. Спасибо им.

Крайне ошибочно было бы представлять маленькую девочку этаким бледным, беспомощным существом. В промежутках между болезнями я целыми днями носилась по улицам с мальчишками, и не было такой дворовой игры, в которой не принимала бы участия. На меня совершенно невозможно было одеть более или менее приличную девчоночью одежду. И надо сказать, что отнюдь не каприз руководил мною. Я просто не могла помыслить себя в ней. А вот кепку, брюки и корявые ботинки носила с превеликим удовольствием, как будто в них и родилась.

Однажды у нас во дворе поставили огромный столб и к нему привязали веревки с петлями на концах. Это сооружение называлось «гигантскими шагами». Мы, ребятишки, просовывали в петли свои тщедушные тельца и носились по кругу, стремясь при помощи центробежной силы осуществить неосуществимое стремление — взмыть прямо в небо. Кружение вокруг столба сменялось удивительными приключениями среди невероятного количества разнообразнейших сарайчиков, на территории которых разворачивались самые нешуточные детские войны. Мальчишки принимали меня в игру в качестве санитарки или разведчицы. Зимою каждый день ходили на лыжах в тайгу, которая была буквально рядом с домом, за рекой, разводили там пышущие жаром костры на снегу. В эти годы мы жили на севере Урала. А вот в «дочки-матери» с девчонками я играла на заброшенном кладбище. В каждой сохранившейся оградке, на могильном, поросшем пушистой травой холмике, удобно располагалась детская игрушечная братия. И ничего ужасного мы в этом не видели, напротив, там нам было уютно и удобно.

Признаюсь, что с самого раннего детства мои размышления о смерти стали естественными и отнюдь не страшными. В нашем маленьком городке похоронные процессии шествовали по главной улице торжественно, неторопливо, с оркестром, словно первомайские демонстрации. И я воспринимала их как праздник, как величавую поездку с цветами в какую-то неведомую сказочную страну. Такое уютное представление о смерти, по-видимому, было мне просто необходимо, ведь я часто стояла, вернее лежала в постели на краю гибели, и должна была хоть как-то, хотя бы в своих фантазиях, обезопасить себя..

В пятилетнем возрасте я даже придумала свое личное мироздание, в котором земля отнюдь не была круглой, а мир представлялся мне слоеным пирогом с чередующимися коржами земель и небес. И череда эта была бесконечной… В моей фантазии умершего человека клали в могилку, в ней он постепенно все ниже и ниже опускался в земной пласт, превращаясь при этом не в отвратительный скелет, а в очаровательного младенца, будучи же младенцем, достигал следующего слоя неба и с него, подобно легкому перышку, спархивал на следующий слой земли прямо в руки своей новой мамы. Вот такой привлекательной была моя Вечность…

Позднее, когда я пошла в школу, произнесенная на одном из уроков правда о строении земли, буквально уничтожила меня, и мое горе было омыто нескончаемым потоком слез. Мир оказался обыкновенным шаром с раскаленным ядром внутри, а не вкусным, заманчивым, слоеным бабушкиным пирогом.

В этот день я потеряла свою прекрасную наивную Вечность…

Но вернемся чуть-чуть назад, в тот приветливый мир, в котором я жила с моим дорогим, трепетно-любимым существом, с моей мамочкой. Есть ли на свете слова, которыми можно было бы описать ту летящую, тончайшую нежность?… Увы, нет таких слов.. Наверно их стоило бы придумать, но, видно, не изобретен такой язык или я его просто не знаю… В ее теплых руках оказывались и мои разбитые коленки, и горящая от высокой температуры голова. Это она — моя родная мамочка, удерживала меня на самом краю земной поверхности и она же подарила мне несравненный, фантастический мир книг. Часы нестерпимой скуки, наваливавшейся временами, она заменяла восхитительными часами чтения. И я готова была на самые немыслимые лишения, лишь бы не откладывалась в сторону книга. А лежать приходилось иногда подолгу… После спинномозговой пункции полная неподвижность требовалась в течение нескольких часов и я соглашалась бесслезно на эту экзекуцию — ведь все эти часы были заполнены чтением.

Пункции же мне делали потому, что заключительным мощным аккордом моих детских болезней стала комбинированная форма полиомиелита и серозного менингита. В очередной раз у меня практически не было никакой возможности выжить… А началась эта болезнь со страшного сна: я играла в мяч со своим другом, и вдруг он неожиданно бросил его не мне, а закинул в отвратительное пространство помойки. Я отважилась полезть за ним, но тут же нестерпимая боль взорвала мою голову и этот кошмар разбудил меня.

— Мамочка, мамочка, не могу больше терпеть… Больно… Больно… Больно… Боль — но…

Все мои внутренности, казалось, стремились вырваться из меня. Словно мужицкая волосатая рука ворвалась в них и начала там беспощадную бойню.

На носилках меня внесли в больничную палату, где стояла одна кровать, а под потолком было маленькое окошечко с лучиком света из коридора. Вскоре я услыхала голос медсестры, которая произнесла беспристрастным тоном: «Место свободно, здесь только что умерла девочка». — «Значит в этой комнате начинается смерть, — подумала я и немного испугалась. — Видимо мой неведомый ангел-хранитель, изрядно намучившись со мной, решил оставить меня в покое. И тогда


Я упрекнула Бога в том,
Что так устала от дорог.
И ноша слишком тяжела,
А он ни разу не помог.
Господь на землю показал:
«Два следа вместе — твой и мой.
Я не бросал тебя, дитя,
Я рядом шел, я шел с тобой».
«А там, где бедам нет конца,
Где был ты? След всего один.
Меня оставил ты тогда.
Как ты жесток, мой Господин».
Создатель с нежностью глядит:
«Я в злые дни лихих годин
Тебя, дитя, нес на руках,
Поэтому и след один». (Ольга Харитонова)

И он вынес меня… Вынес тогда, когда у меня не было сил идти… Спасибо ему…

Хотя кризис длился целую неделю и все клеточки моего тела буквально раздирала невыносимая боль, а сама я не в силах была пошевелиться — отнялись ноги — в очередной раз произошло очередное чудо. Вдруг я смогла съесть первую виноградинку, выпить первый стакан крепкого куриного бульона, а несколько позже вместе с другими «менингитиками» прыгала с тумбочки, соревнуясь в дальности полета. Врачи приходили в ужас от нашего рискованного предприятия и в восторг от своей победы над болезнью.

Врачи… Врачи… Сколько же их было в той, моей еще коротенькой жизни… Я не помню их лиц и имен. Если случайно кто-нибудь из них пройдет мимо меня, я даже не замечу. Простите… И спасибо, спасибо, спасибо вам всем…

Милая, дорогая мамочка все это время была безотлучно рядом со мной. Когда я поднялась после кризиса, в нашем маленьком боксе стали собираться выздоравливающие ребятишки. Мамочка читала нам, мы играли во всяческие игры, мастерили незамысловатых кукол и устраивали спектакли. Весь этот хрупкий больничный мир жил и трепетал в ее ласковых руках.

Моя страшная болезнь, как это не парадоксально, подарила мне еще один год безмятежного счастья — она отодвинула мой приход в школу.

Школа же совершенно раздавила меня. Вольный круг друзей заменил принудительный коллектив класса. Девчонки оказались несносными и коварными существами, отвергнувшими меня, мальчишки же, напротив, рьяно проявляли ко мне свой интерес и выражали его самыми несуразными способами. Дерганье за косички было милосерднейшим из них. Я же мужественно отстаивала свою независимость и сейчас уже не в силах представить себе, как выдерживали их бедные головы молниеносные удары моего весьма увесистого портфеля. А уж что говорить о чернильницах-непроливашках, которые мы за веревочку привязывала к ручке портфеля. От удара они, конечно же, теряли свое свойство непроливаемости. Вид у нас всех, надо сказать, после таких побоищ был самый непрезентабельный.

Мне — вольной, капризной, эгоистичной, книжной девочке, попавшей в школе во вполне налаженную систему человеческих взаимоотношений, которую повзрослев, я назвала «скучными интригами филиала Мадридского двора», пришлось не сладко. Хотелось дружить со всеми, но при этом занимать определенное место в лидирующей группе — другое просто меня не устраивало. Однако, неважное знание действительности этого мира и, одновременно, неустойчивая опора на понятия мира книжных героев, как правило, приводили все мои устремления к отрицательным результатам.

Я лихорадочно искала выход из непереносимой для меня ситуации и наконец нашла его в танцевальном кружке. Как замечательно было в незамысловатых гастролях по сельским клубам отплясывать разудалый молдаванский танец жок. Тогда впервые в расхристанном автобусике я почувствовала, что в моей крови совершенно незаметно для меня оказывается прижился неугомонный хмельной настой бродяжничества.

Но продлилось это упоение недолго. И кто бы мог подумать, что мамочка, моя дорогая мамочка подставит мне подножку. Первая же четверка в табеле стала для нее сигналом: дочка снизила свою успеваемость, надо оградить ее от мешающих ей занятий. Кроме того на мою голову упал целый ворох домашних проблем. В день, когда мне исполнилось девять лет, у меня родился крепкий и весьма упитанный братик.

Мама с папой по вечерам уходили в кино, а нам с подружкой оставляли младенца, которого мы должны были накормить, уложить спать и перестирать все его пеленки. Укачав его на руках, мы всякий раз вынуждены были решать трудноразрешимую задачу, а именно, закладку братика в постель — ведь нам не хватало роста перегнуться через высокую спинку детской кроватки. Одна из нас взбиралась на стул, другая передавала ребенка ей в руки и тогда закладка производилась успешно. Ежели же нам лень было прибегать к этой сложной манипуляции и мы кидали его с некоторой высоты на простынку, он, сопротивляясь столь недостойному к нему отношению, просыпался и оглашал дом басовитым рассерженным плачем. Кое-как успокоив ревуна мы приступали к стирке пеленок, а оставшиеся жалкие клочки времени проводили в переодеваниях и театральных представлениях около огромного зеркала, которое в другое время дня было закрыто от нас в тщательно прибранной мамой комнате.

Признаюсь, я не сразу заметила изменившегося отношения моей мамы ко мне и считала вполне естественным, когда на тоненькую шейку ребенка, лишь год назад перенесшего почти что смертельное заболевание, вешали трехлитровый бидон и отправляли его в лес по землянику. Ты, мой дорогой читатель, и представить себе не можешь, каково в жарком, звенящем и жалящем несносными комарами лесу собирать по три литра земляники ежедневно? Под конец сбора шея немела от тяжести, а по ночам снились наглые земляничные поляны.

Мамочка же не замечала того, что уж слишком много бытовых проблем взвалила на мои плечи. Видимо, она поставила перед собой серьезную задачу: воспитать вверенную ей судьбой дочь в труде и сделать ее отличником народного образования. Безусловно, намерения у мамы были самые благие, но как известно, именно они и ведут в ад, ад, который раскрыл свои тяжелые ворота для нас обеих. Светлые лучики любви, уютно пригревавшие нас раньше, стали постепенно угасать.

Для меня непререкаемость ее диктата была совершенно непереносима. Каждому ясно, что указывать дорогу кошке, которая привыкла гулять сама по себе, — а именно таковой была моя натура, — занятие абсолютно безнадежное.

Пятый класс стал кошмаром в нашей жизни. С его приходом от моего и без того уже не беззаботного детства остались лишь жалкие клочки. В это время мы переехали в большой город Свердловск, я пошла в школу с очень строгими правилами. Новые предметы: математика, физика, химия — немыслимая китайская грамота для моего неприспособленного к точным наукам мозга — обеспечили целый поток двоек в дневник бывшей отличницы. И тут раздался мамин несмолкаемый крик: «Я положили на тебя силы, здоровье, а ты — неблагодарная…»

«Мама, мамочка, добрая, милая моя, ласково струящаяся моя мамочка, где ты?.. Где?..» — шептала я по ночам. Дверь моего дома, вернее сказать только квартиры, стала самой ненавистной дверью в мире, в которую страшно было постучать.

Ты, мой дорогой читатель, сейчас усмехнулся, подумав с неудовольствием, как же она себя жалеет. Но сейчас я пишу о переживаниях маленькой еще беззащитной девочки.

Тогда-то в моей голове зародилась отчаянная мысль — уж лучше покончить с собой, чем переживать столь непереносимую потерю — потерю моей любимой мамочки. С тех пор на протяжении нескольких десятилетий мечта о возможности расстаться с постоянно возникающими проблемами при помощи наложения на себя рук не оставляла меня. Словно неприкаянная я маялась между жизнью и смертью. И лишь когда самостоятельно изучила этот вопрос и написала новеллу под названием «Маята неприкаянного или ласковая философия смерти», в которой постаралась раскрыть тему суицида, я вылечилась окончательно и бесповоротно, и теперь, какая бы невзгода не коснулась меня, мысль о самоубийстве больше не решается нагрянуть в мою выздоровевшую душу. Быть может, мой дорогой читатель, эта новелла поможет и тебе никогда не стремиться к бесплодному не прощаемому греху. Душевное состояние обоих героев новеллы — это мое душевное состояние до и после выздоровления. Вот мой рассказ:

«Невзрачный день поздней осени стоит над небольшой железнодорожной станцией. Кажется весь мир наполнили одни лишь тускло-серые краски, переходящие от туманно-бледных оттенков до почти черных. Тоскливую атмосферу дополняют жесткие механические звуки: перестук колес, гудки поездов, нечеловеческие голоса диспетчеров, несущиеся из неведомых пустот и все время кому-то чего-то приказывающие. Кому и чего неведомо…

Маленькие колючие снежинки беспорядочно носятся по перрону, стараясь побольнее просечь небритую щеку Молодого человека, который совершенно не замечает их назойливого присутствия. Увы, он вообще ничего не замечает вокруг себя. У него нет ни малейшего желания хотя бы тенью отдаленного теплого воспоминания попытаться немного приукрасить этот невзрачный, неудавшийся день. Его завораживает лишь упорядоченный, убаюкивающий несносные нервы перестук колес, словно зовущих к себе — «тук-тук-тук — иди ко мне, тук-тук-тук — иди ко мне…» Как же заманчива эта возможность в единый стремительный миг разрешить все свои неразрешимые проблемы…

Но он совсем еще не готов к такому шагу. Он только мечтает о нем… Подчас сладостно мечтает:. прервать бы тягостную маяту между жизнью и смертью. А в это время мимо него незримо проносятся секунды его и только его жизни и уносятся навсегда прочь.

— Добрый день, — неожиданно среди шума поездов возникает приглушенный голос, приятный тембр которого словно бы вынимает Молодого человека из его заунывной задумчивости. — Извините, у вас прикурить не найдется? — спрашивает Пожилой мужчина.

Огонек зажигалки встречается с кончиком сигареты. Неожиданно этот недолговечный язычок огня скрашивает невзрачное пространство промозглого дня.

— Спасибо, — Пожилой мужчина с удовольствием затягивается. Дымок от сигареты срывает порыв холодного ветра. — Знаете ли, вышел прогуляться, да погода, честно сказать, не располагает. Поскорее хочется вернуться к родному очагу. Вы, я вижу, тоже порядком продрогли. Быть может, не откажитесь составить мне компанию. Я здесь недалеко живу. У меня есть чудесный чай и свободное время. Соглашайтесь, не пожалеете.

Молодого человека ни коим образом не удивило это неожиданное предложение. Напротив, оно показалось весьма естественным, и что уж там скрывать, соблазнительно заманчивым. Здесь, на перроне, ему все равно делать было нечего, да и вне перрона тоже, а Пожилой мужчина обладал приятной интеллигентной внешностью и его доброжелательный взгляд обещал задушевную беседу между двумя, не связанными повседневными заботами, людьми.

— Пожалуй, — ответил Молодой человек, и после небольшой паузы нерешительно добавил, — если это будет удобно.

Вскоре они переступили порог уютного дома, который, казалось, был буквально весь пронизан приглушенным золотистым светом, дома, который сумел сохранить в своих стенах трепетные флюиды жизни нескольких поколений людей, влюбленных в прекрасное, дома, который продолжал жить в этом любовно сохраненном прекрасном.

— Как это славно, что вы согласились заглянуть ко мне, — сказал хозяин, хлопоча над незамысловатой сервировкой стола. — Мне думается, никогда не следует лишать себя удовольствия пообщаться с близким тебе по духу человеком. А я чувствую, что у нас с вами много общего, не правда ли?…

— Возможно…

— Ну вот, все и готово. Надеюсь, вы не откажитесь от нескольких капель коньяка в чай. Мы ведь с вами там, на перроне, порядком продрогли. Коньячок нас согреет и кроме того, помните, чему учил несравненный поэт Востока Омар Хайям?


Вино не только друг. Вино — мудрец;
В нем разнотолкам, ересям — конец!
Вино — алхимик: превращает разом
В пыль золотую жизненный свинец.

— Присоединяюсь к вашему тосту, но, увы, проблемы не разрешаются так легко, как этого хотелось бы… — Молодой человек взял чашку с горячим чаем в обе ладони, тем самым согревая их, и отпил несколько глотков.

Хозяин дома не возражал. Он просто наслаждался чаепитием. Они оба наслаждались чаепитием и теплом. Через несколько минут разговор возобновился. Начал его Пожилой мужчина:

— Господи, хорошо-то как… Казалось бы пустячок, горячий чай, а приятно. Сразу тепло по телу пошло. Да и на душе, я надеюсь, потеплело… Мне показалось, там, на перроне, ваша душа порядком продрогла. Признаюсь, мне очень знакомо это состояние и я знаю — преодолеть его трудно. Поэтому-то я и не решился пройти мимо вас. Надеюсь, вы не упрекнете меня в бестактности?

— О чем вы говорите… Я вижу, вы поняли мои намерения. Знаете, все в моей жизни рушится. Ничего, ровным счетом ничего не получается. Признаюсь, последнее время мне стало так близко искреннее признание Марины Цветаевой, которая говорила о невозможности «жить с невесомостью в мире гирь и с безмерностью в мире мер», — ответил Молодой человек.

— И что же, вы надеетесь в потустороннем мире обрести, наконец, возможность разрешить все свои проблемы и найти долгожданный покой? Но имеете ли вы представление о том, что вас ждет за чертою жизни? Не вновь ли жизнь? Но какова она? Никто этого не знает и может лишь фантазировать на заданную тему. Сейчас я покажу вам необычные карты, которые смогут рассказать нам о многом.

Пожилой мужчина вышел из-за стола, удалился в дальний, затемненный угол комнаты и вернулся оттуда, держа в руке нераспечатанную колоду карт. Затем он с хрустящим треском разорвал обертку и наугад вынул первую из них. Она и легла на стол.

— Посмотрите сюда.

Тотчас изображение на карте ожило и представило весь ужас древнего, затянутого густой паутиной склепа. Неведомо откуда повеяло холодным привкусом затхлой сырости и возник глухой замогильный голос:


И захотелося мне в гроб проникнуть.
И я сошел в темницу, длинный гроб,
Где гнил мой труп, и там остался я.
Здесь кость видна была, здесь мясо
Кусками синими висело, жилы там
Я примечал с засохшею в них кровью.
С отчаяньем сидел я и взирал,
Как быстро насекомые роились
И жадно поедали пищу смерти.
Червяк то выползал из впадин глаза,
То вновь скрывался в безобразный череп.
И что же? Каждое его движенье
Меня терзало судорожной болью.
Я должен был смотреть на гибель друга,
Так долго жившего с моей душою,
Последнего, единственного друга,
Делившего мою печаль и радость,
И я помочь желал, но тщетно, тщетно. (М. Лермонтов)

Казалось, изображение на небольшой карте вот-вот заполонит собою всю комнату. Молодой человек в ужасе отшатнулся, и тогда Пожилой мужчина резким движением руки смахнул ее со стола. Тут же в дом вернулась уютная тишина, потусторонний голос приутих и уступил место невнятному шелесту листвы.

— Простите, ради бога, простите меня за ту шоковую терапию, которой я подверг вас — произнес хозяин дома. — Но знаете, подчас бывает, что лишь она одна помогает вывести человека из подобного вашему стрессового состояния, которое толкает несчастного сделать шаг в абсолютно неизведанное. Теперь, благодаря достижениям современной медицины, научившейся возвращать людей из клинической смерти, мы знаем, что вернувшиеся видели в потусторонней жизни божественный свет и теплые волны любви омывали их. Те же, кто посмел наложить на себя руки самовольно, утверждают: подобный божественный свет им неведом. Напротив, там их окружала лишь зловещая тьма. Но сказать что-либо достоверное о потусторонней жизни не сможет никто. Это Тайна, непостижимая Тайна… Поэтому гамлетовский вопрос будет мучить человечество вечно:


Быть иль не быть — таков вопрос:
Что благородней духом — покориться
Пращам и стрелам яростной судьбы
Иль, ополчась на море смут, сразить их
Противоборством? Умереть, уснуть —
И только: и сказать, что сном кончаешь
Тоску и тысячу природных мук
Наследье плоти, — как такой развязки
Не жаждать? Умереть, уснуть. — Уснуть!
И видеть сны, быть может? Вот в чем трудность;
Какие сны приснятся в смертном сне,
Когда мы сбросим этот бренный шум, —
Вот что сбивает нас: вот где причина
Того, что бедствия так долговечны.

— Да, что и говорить — жизнь человеческая нелегка… Быть может, именно поэтому ни одна из мировых религий не оправдывает самоубийство, а всячески в своих учениях препятствует этому, подчас заманчивому действу, дабы всеми возможными силами предотвратить его. Сейчас я приглашаю вас спуститься вместе с Данте в седьмой круг ада, где пребывают те, кто самовольно отбросили от себя жизнь, как ненужный хлам.

Сказав это, Пожилой мужчина вынул из своей колоды новую карту и выбросил ее на стол. Перед Молодым человеком раскинулся бесконечный лес, протягивающий к нему сквозь клочья тумана свои неведомо кем исковерканные стволы и ветви. Вновь зазвучал неумолимый глухой голос:


Здесь бурых листьев сумрачный навес,
Здесь вьется в узел каждый сук ползучий,
Здесь нет плодов, и яд в шипах дерев.

И вдруг Молодой человек увидел себя в этом жутком лесу.


Когда он руку протянул невольно
К терновнику и отломил сучок;
То ствол воскликнул: «Не ломай! Мне больно!»
В надломе кровью потемнел росток
И снова крикнул: «Прекрати мученья!
Ужели дух твой до того жесток?
Мы были люди, а теперь растенья.
И к душам павших было бы грешно
Высказывать так мало сожаленья».

Он отдернул руку, ужаснувшись тому, что невольно причинил боль терзаемым душам. А те продолжали:


Когда душа ожесточась порвет
Самоуправно оболочку тела,
Минос ее в седьмую бездну шлет.
Ей не дается точного предела;
Упав в лесу, как малое зерно,
Она растет, где ей судьба велела.
Зерно в побег и в ствол превращено;
И гарпии, кормясь ее листами
Боль создают и боли той окно.
Пойдем и мы за нашими телами,
Но их мы не оденем в судный день:
Не наше то, что сбросили мы сами.
Мы их притащим в сумрачную сень
И плоть повиснет на листе колючем,
Где спит ее безжалостная тень.

Пожилой мужчина убрал в колоду и эту карту.

— Как видите, грех самоубийства не прощается даже на Страшном Суде. По христианскому учению раскаявшийся жестокий убийца и тот может получить прощение, но только не тот, кто наложил сам на себя руки. Никогда-никогда-никогда не будет он прощен. Признаюсь вам, что и я не единожды переживал это безудержное состояние жажды смерти. Да боже мой, найдется ли на земле хотя бы один человек, который пройдя через положенный ему предел страданий, не воскликнул бы хоть единожды:


Покоя жду, душа моя устала…
Зовет меня к себе природа-мать….
И так легко, и тяжесть жизни спала…
О, милый друг, отрадно умирать… (З. Гиппиус)

Скажите, — спросил хозяин дома, — а вы никогда не задумывались над тем, почему на земле так мало самоубийств?

— Мало?… Что вы говорите… помилуйте. Их бесконечно много, — горячо возразил Молодой человек.

— Нет, уверяю вас, мало, бесконечно мало… Посудите сами: если бы каждый отчаянный порыв к смерти осуществлялся немедленно, — на земле не осталось бы человечества, потому как жизнь живого существа наполнена страданием, ведь именно «страдание-то и есть смертного удел» — его не избежать никому. Темой страдания и ухода от него в смерть пронизана вся мировая поэзия. Бескрайняя мрачная бездна отчаяния звучит в ней.

С этими словами Пожилой мужчина поднялся из кресла, подошел к книжной полке и стал брать с нее одну книгу за другой.

— Вот, извольте послушать:

Иван Алексеевич Бунин:


Мы проживем, быть может, и напрасно,
Но тем больнее будет до конца
С улыбкою печальной и безгласной
Влачить одежды мудреца.

Михаил Юрьевич Лермонтов:


Его душа была из тех, которых жизнь
Одно мгновенье невыносимого мученья.

Оскар Уайльд:


Ты ль хочешь, о любовь, что мной любима,
Чтоб Дом моей Души стал клетью мук.
Где б злой огонь горел неугасимо,
Не зная смерти хищничал паук?

Анна Ахматова:


Забвенье боли и забвенье нег —
За это жизнь отдать не мало.

Марина Цветаева:


Жжет… Как будто бы душу сдернули
С кожей! Паром в дыру ушла
Пресловутая ересь вздорная
Именуемая душа.

Иоганн Вольфган Гете:


Хотел бы уйти я в небесный дым,
Измученный человек.

Александр Сергеевич Пушкин:


Как жажда смерти мучила меня…

А из глубины тысячелетий мудрый Софокл предупреждает нас:


Худшее — не смерть: ужасней смерти
Жить год за годом с жаждой умереть.

Молодой человек некоторое время внимательно слушал, но потом неожиданно резко встал и зашагал по комнате.

— Верно, как верно эти строки дают прочувствовать до глубины души, какая нестерпимая боль разрывает мою душу, как невыносимо она мучает меня… Подумать только, ведь это я «влачу одежды мертвеца». Так стоит ли?… Не зря ли вы меня пытаетесь остановить?.. Зря… Наверно зря?.. Конечно зря…

— Помилуйте, — возразил ему Пожилой мужчина, — отнюдь не этого крика отчаяния я ожидал от вас. Отнюдь не отчаяние должны вызывать эти строки, а надежду. Надежду на то, что несмотря на все страдания, прелагаемые судьбой, люди, тем ни менее, живут, преодолевают их, а не расправляются с ними посредством последнего жестокого удара. И согласитесь, что в конце-то концов у каждого, пусть даже самого несчастнейшего горемыки на свете, а все-таки встречаются порой и счастливые мгновения.

И вот еще о чем хочу я порассуждать… Задумывались ли вы когда-нибудь, насколько разные причины приводят людей к последнему шагу и сколь разные люди на него решаются? Позвольте привести вам два примера. Первый — это история самоубийства 17-летней дочери Герцена. Она решилась расстаться с жизнью, обидевшись на судьбу за то, что та заставила ее испытать муки неразделенной любви. Перед смертью девушка написала записку довольно неожиданного содержания: «Друзья, я попытаюсь совершить переезд раньше, чем следовало бы. Может быть, мне не удастся совершить его, — тогда тем лучше! Мы будем пить шампанское по случаю моего воскрешения. Я не буду жалеть об этом — напротив». Но воскрешения, увы, не состоялось.

Второй случай совершенно иного рода. О нем я прочитал в повести Юрия Трифонова. Его героине не до шампанского, потому как не очень-то его распивали в послевоенной Москве. Замотанная женщина работает медсестрой, одна воспитывает сына. Когда из больницы выписывают человека, психически не совсем нормального, ее милосердное сердце не может пережить такой несправедливости и она берет к себе в маленькую комнатушку этого неприкаянного несчастливца. Потом ей на голову сваливается дальняя родственница, которой совершенно негде жить. Бедная женщина день и ночь бегает по разным поденным работам, чтобы хоть как-то прокормить свою семью и в конце концов изматывается до последнего предела смертельной усталости….

…Она не выдержала и повесилась в маленьком чуланчике, предварительно прикрепив к внешней створке двери записку: «Не пугайтесь. Я здесь вишу».

Каково…

Перед глазами Молодого человека на столе лежала карта с изображением обшарпанной двери и клочка бумаги, прикрепленной к ней, с криво нацарапанными буквами. Этот незамысловатый клочок словно приковал его взгляд, но, опомнившись, он все-таки нашел именно те искренние слова, которые зародились в его душе:

— Да, эти истории потрясают… «Выпьем шампанское за воскрешение» — и заботливая предупреждающая записка: «Не пугайтесь. Я здесь вишу». Вы знаете, если сказать честно, положа руку на сердце, моя жизненная ситуация куда больше соответствует первому примеру, нежели второму. Да что там говорить, ко второму она не имеет никакого отношения. Мне кажется, лишь сейчас я понял, что мой путь отчаяния, это путь бесконечной любви к себе, путь эгоиста. Да, сейчас я понял это совершенно отчетливо и признаюсь, испытываю чувство жгучего стыда. Ведь я взрослый мужчина, а не несмышленая 17-летняя девушка, впервые повстречавшаяся с остраданием неразделенной любви.

— Подождите, подождите корить себя. Поверьте, суть дела не в этом. Главное — не убедиться в том, что самоубийство есть преступление против жизни и только поэтому надо во что бы то ни стало продолжать влачить свое нестерпимое существование, а в том, что надо жить и радоваться жизни. Послушайте только, как воодушевляют эти, чуть ироничные строки:


Один припев у мудрости моей:
Жизнь коротка, так дай же волю ей!
Умно бывает подстригать деревья.
Но обкорнать себя — куда глупей! (Омар Хайям)

Я предпочитаю идти по жизни с азартом, вступать в захватывающие схватки с «целым морем бед», а «не принюхиваться к жизни, как к воздуху в комнате покойника» (А. Мережковский), не дезертировать в смерть, не плевать против ветра — это-то дело нехитрое. Заставить непокорный ветер судьбы дуть в нужную тебе сторону — вот суть жизни. Истина проста — жизнь любит тех, кто любит ее. Однажды неожиданно для себя обнадеживающие строки о грядущей радости я нашел у редко радующегося Александра Блока:


Печальные люди, усталые люди,
Проснитесь, узнайте, что радость близка!
Туда, где моря запевают о чуде,
Туда направляется свет маяка!
Он рыщет, он ищет веселых открытий
И зорким лучом стережет буруны,
И с часу на час ожидает прибытий
Больших кораблей из далекой страны!
Смотрите, как ширятся полосы света,
Как радостен бег закипающих пен!
Как море ликует! Вы слышите — где-то —
За ночью, за бурей — взвыванье сирен!
Казалось, вверху разметались одежды,
Гремящую даль осенила рука…
И мы пробуждались для новой надежды,
Мы знали: нежданная радость близка.

На столе перед Молодым человеком лежала очередная волшебная карта, которая представляла ему великолепную картину искрящейся игры бурных, серебристых, сверкающих волн.

— Господи, красота-то какая!.. Да, должно, быть верно сказано: жизнь любит тех, кто любит ее. А я-то что творю со своей судьбой… Душу из святилища превратил в кладбище, каждую, пусть даже самую незначительную неприятность возвожу в ранг бесконечного горя, а порой случается, взваливаю на свои плечи всю мировую скорбь, как будто меня кто-то уполномочил на это. К страданию отношусь, как к незаслуженному наказанию, забыв о мудрости древних, учивших нас: «Страданием учись!» И радостью тоже учись. Воистину верно сказано:


И скорбь, и радость хороши —
Нет лучше ткани для души. (В. Блейк)

И как же был прав всемогущий Зевс, решивший лишить людей ласкового покровительства матери-Земли, отняв у них готовые плоды, падающие им с деревьев прямо в рот. Ведь пока у людей не возникает нужды бороться за свое существование, у них не возникает и проблемы вступать в борьбу за свое счастье, и тогда ожиревают не только их тела, но и души. Лишь только когда, когда человек сам себе добывает свое счастье, он берет то, что ему, именно ему необходимо.

— Рад, очень рад услышать слова уже не мальчика, но мужа, — сказал Пожилой мужчина. — В связи с переменой настроения предлагаю распить остатки коньяка. И вот мой тост:


Мы сольем в сосуде медном
Жизни желчь и смерти мед. (М.Волошин)

Если позволите, я хотел бы дать вам практический совет: припомните, о чем в жизни вы больше всего мечтали, о каком деле, и приложите все усилия, чтобы осуществить свою мечту. Воплотите в действие великую мудрую формулу: «Ремесло — Мастерство — Творчество — Волшебство». Не бойтесь трудностей и воплощайте задуманное с азартом. Ведь азарт — составная часть игры. Иммануил Кант говорил: «Человек бывает вполне человеком лишь тогда, когда играет».

И ироничный Игорь Губеран в своих замечательных гариках полностью солидарен с Кантом:


Все лучшее, что делается нами
весенней созидательной порой,
творится не тяжелыми руками,
а легкою искрящейся игрой.

— Уверяю, вас как только вы активно приметесь за жизнь, вокруг вас появятся и друзья-единомышленники, и возлюбленные. Одиночеству же, как пить дать, просто не останется места, где оно могло бы притулиться.

— Как вы правы. Неосуществленные мечты камнем тянут на дно. Вы знаете, своим стремлением в небытие, я предал первую детскую мечту-фантазию, которая позволяла жить в вечности и творить вечно.

— Я тоже никогда не верил, что смерть есть истинный конец существования. Все-таки


Жизнь со смертью не кончается,
Пред собою все круша.
На весах еще качается
Невесомая душа. (М. Лисянский)

Размышления о бесконечной череде жизней сделались для меня интеллектуальной игрой. Но, уверяю вас, я ни в коей мере никогда не претендовал на создание какой-либо новой религии. Еще в юности мне привелось прочесть книгу американского мыслителя ХУШ века Томаса Пейна, в которой он подсказывал правильный выход из запутанного лабиринта моих рассуждений, или фантазий, как вам будет угодно их назвать.

И тут в комнате послышался таинственный приглушенный шорох и почудилось звучание неких невидимых серебряных колокольцев.

— Что это за загадочный перезвон? — спросил гость.

— Это шелестят и перешептываются наши фантазии. И здесь нет ничего удивительного. Весь мир, раскинувшийся вокруг нас, одушевлен, надо только повнимательнее прислушаться к нему. Но позвольте продолжить начатую мною мысль. Вы, возможно, согласитесь, что множество религий, существующих на земле, тоже фантазии. В моем понимании не бог создал человека по образцу и подобию своему, а человек придумал бога, потому как с ним было легче на земле творить добро из зла, ведь больше-то его и не из чего было создавать. «Если бы дремлющего в человеке зверя можно было бы остановить угрозою, все равно, каталажки или загробного воздаяния, высшей эмблемой человечества стал бы цирковой укротитель с хлыстом. Но в том-то и дело, что человека столетиями поднимала над животными и уносила высь не палка, а музыка, любовь». (Борис Пастернак.)

Но богов, к сожалению, оказалось слишком много для такой небольшой планеты, как наша Земля. Мне думается, ей нужен был только один бог. Вот Томас-то Пейн и верил в единого бога. Свои религиозные обязанности он видел в справедливости свершаемых поступков, а не в примитивном догматическом соблюдении ритуалов. «Мой собственный ум — моя церковь» — говорил он. Эта фраза потрясла меня, она подсказала мне идею выстроить свою собственную церковь, воспользовавшись различными представлениями о мироздании из всех религий мира и, конечно же, именно теми представлениями, на которые отзывались моя душа и мой ум.

Десять милосерднейших заповедей, которые проповедуют любовь к ближнему, как к самому себе стали основой моей религии.


А тот, кто идет без любви хоть минуту,
На похороны свои он идет,
Завернутый в собственный саван. (Уолт Уитмен)

— Скажите, идею вечного блаженства или вечных мук, предлагаемую христианством, вы в свою религию не включили? — спросил Молодой человек.

— Нет.

— Мне самому тоже кажется совершенно неприемлемой перспектива бесконечной пытки: так безжалостно наказывать даже самого отъявленного преступника было бы безнравственно и немилосердно. Получается, что Ад — это тот же самый надсмотрщик с кнутом. Разве человек настолько глуп и непристоен, что в состоянии понять что-либо лишь через наказание. Стремление же получить постоянное блаженство в раю, — тоже перспектива, прямо скажем, не самая лучезарная. Блаженство может в конце-то концов и наскучить — ведь все познается в сравнении.

Но если душа бессмертна, то идея бессмертия здесь, на земле для меня тоже невыносима. Как трудно пришлось бы часто страдающему человеку не иметь ни малейшей возможности хоть когда-нибудь избавиться от неразрешимых проблем и неизлечимых болезней. В этом кошмаре он не найдет покоя. Он пресытится жизнью до отвращения. Ведь бывают столь невыносимые минуты, когда страдальцу просто необходимо знать: «смерть достаточно близка, чтобы можно было не страшиться жизни». (Ф. Ницше)

— Да, вы правы. Бессмертие на земле невыносимо, — ответил Пожилой Мужчина. — Потому-то в учении Будды близким понятием для меня оказалась идея переселения души в другие тела, благодаря которой человек может прожить бесконечную череду перерождений. Но конечная цель — возможность попасть в Нирвану, где душа восходит к отсутствию желаний, совершенной удовлетворенности и самодостаточности, мне кажется недостойной той борьбы, которую придется испытать ей, множество раз перерождавшейся. Закаленная, действительно как сталь, она, быть может, уйдет в неведомые пространства, где борьба добра со злом примет немыслимые для понимания смертного размеры, и вступит в этот бой. А вот мнение мистика ХХ века Шри Ауробиндо, который предполагает, что Нирвана не может быть конечной точкой в пути. Она всего лишь конец низшего Пути и одновременно начало Высшей эволюции. Она освобождает нас от одного неведения, но тут же ввергает в неведение другого рода. И этот путь бесконечен…

Но, признаюсь, больше всего мне хотелось отыскать в просторах Вселенной мудрого и благородного Бога-Учителя, а не вечно грозящего угрозами Вершителя человеческих судеб. Я искал Мудреца, который научил бы всех нас в конце-то концов самой простой и великой мудрости — стыду перед свершением Греха, а не страху. И конечно же любви. Ведь нелюбовь — это смерть… Смерть заживо…

— Но любить можно и деньги, и власть, и разврат, и насилие. Да еще как бесконечно любить.

— Вы говорите сейчас о страсти, а не о любви. Страстей в нас хоть отбавляй, потому-то и живем среди обломков.

— А удалось ли вам отыскать среди множества религий мудрого Бога-Учителя?

— Представьте себе, удалось, но не среди религий. Однажды мне в руки попалась маленькая затрепанная книжечка, которая подробно рассказывает о жизни человека в потустороннем мире и учит оптимистическому отношению к самому факту окончания земного пути. Я бы назвал ее противоядием, убивающим как сам страх смерти, так и жажду смерти. Ведь смерть — это космическое событие в жизни человека, его очередной переход в бесконечной череде перерождений из физического мира в астральный.

Для меня, в моих фантазиях смерть — это не костлявая и курносая старуха с косой в руках, это Ангел, уносящий нас в другое измерение. Взгляните на эту карту.

Перед Молодым человеком легла очередная карта, на которой в раскинувшихся в бесконечном пространстве небесах летел белоснежный ангел, бережно держащий в своих руках земного человека, с надеждой вглядывающегося в будущее.


Ты, милая, ты, ласковая смерть,
Струясь вокруг меня, ты, ясная, приходишь, приходишь
Днем и ночью, к каждому, ко всем!
Темная мать! Ты всегда скользишь неподалеку
Тихими и мягкими шагами. (Уолт Уитмен)

Вы когда-нибудь задумывались над тем, что смерть бывает легкой, а рождение — никогда. А над этим стоит задуматься… Быть может рождение — это смерть, а смерть — это рождение. Кто знает?.. Да никто не знает. Мой Бог-Учитель отучил меня от привычки смотреть на настоящую жизнь, как на единственную, и на смерть, как на неизбежное окончание всего и навсегда. Как при жизни чередуется бодрствование со сном, так в Вечности — жизнь со смертью. Люди не могут вечно пребывать в плотной материи физического мира, точно так же как и в тонкой астрального. Череда же перерождений приближает нас к границам мудрости. Нельзя исправить все ошибки прошлой жизни, но можно приготовиться к следующей. Единственное и непременное условие — душа и ум ваши не должны ни очерстветь, ни затупиться. И тогда от одной жизни к другой ваше древо мудрости будет набирать одно кольцо за другим. В астральном мире, где душе не приходится тратить силы на заботу о теле, Мудрый Учитель учит ее бесконечному стремлению к творчеству. Какая же иная религиозная фантазия может быть более привлекательной, нежели эта, когда перетекая из одной жизни в другую, наполняя каждую из них новыми знаниями и чувствами, ты становишься жителем Разумной Вечности, главное заклинание которой высказал великий Гёте:


Все мыслимое охвати,
Стань микрокосмом во плоти.

— Но знания приумножают горести, — попытался возразить Молодой Человек.

— Пусть так… Лично я предпочел бы страдания гения занудному существованию обывателя. Позвольте мне зачитать вам несколько строк из этой мудрой книги. Итак, слушайте признание человека, попавшего временно в астральный мир: «Однажды вечером моя душа отдыхала на лучах месяца; это означает, что поэт, скрытый в каждом, пробудился и во мне. От этого все мое сердце наполнилось экстазом. Я жил в той небесной тиши, которая ни что иное, как величайшая активность восторга. Если бы вы могли охватить идею бессмертия, ощутили себя как существо без начала и конца, — вы могли бы начать много нового, стоящего усилий. Это удивительное состояние — уверенность в разумной вечности, именно в разумной. Большие трудности кажутся на самом деле малыми тому, кто мыслит себя в размерах миллионов лет. Сохраняйте же в себе сознание вечности и мечтайте, и живите в этом сознании». (Э. Баркер)

— Как было бы прекрасно, если бы эта философия проникла в мир, — задумчиво произнес Молодой человек. — Теперь я всей своей душой прочувствовал, что и рождение, и смерть — это роскошные подарки судьбы. А я — глупец, хотел совершить недостойный поступок — захватить самовольно дар Вечности.

— Ну что ж, я рад изменению вашего настроения. Теперь у вас достанет мужества вытерпеть напор судьбы, ведь нельзя помочь лишь тому, кто не хочет сражаться за трудные праздники жизни.


Поверьте,
Есть незримое творчество в каждом мгновенье —
В умном слове, в улыбке, в сиянии глаз.
Будь творцом! Созидай золотые мгновенья —
В каждом дне есть раздумья и пряный экстаз…
Бесконечно позорно в припадке печали
Добровольно исчезнуть, как тень на стекле,
Разве Новые Встречи уже отсеяли?
Разве только собаки живут на земле?
Оставайся! Так много здесь чутких и честных…
Оставайся! Лишь в них оправданье земли.
Адресов я не знаю — ищи неизвестных
Как и ты, неподвижно лежащих в пыли.
Если лучшие будут бросаться в пролеты,
Скиснет мир от бескрылых гиен и тупиц!
Полюби безотчетную радость полета…
Разверни свою душу до полных границ. (Саша Черный)

Вот такую новеллу написала я уже за порогом своего сорокалетия, новеллу, которая помогла мне выпутаться из вязкой паутины стремления в смерть. Но, увы, в пятом классе подобное произведение было мне, конечно же, не по силам. Вот если бы в те далекие детские годы на глаза попалось высказывание древнекитайского мыслителя Ле-Цзы, предупреждавшего «неприкаянно мающихся»: «Уж если живешь, то отдайся жизни и претерпи ее, и в ожидании смерти изведай все ее желания. А придет время умирать — отдайся смерти и претерпи ее, изведай все ее пути и дай ей волю до конца. Всему отдайся и все претерпи — и не пытайся удлинить или укоротить жизненный срок» — я прожила бы эти годы наполненнее и содержательнее. Ведь Мудрое Слово, как никто другой, стремится вылечить душу человеческую…

В те же далекие детские годы в моей бедной головушке зародилась весьма банальная фраза: «меня накрыла броня одиночества»…

Если бы я тогда своим умишком смогла понять, что мамино неприятие несносной дочери было ее бедой, а не виной — многих ошибок можно было бы избежать. Но поняла я это слишком поздно. Поняла умом, и не смогла, как ни старалась, прочувствовать это душой. Уже будучи взрослым человеком, внешне я старалась вести себя с мамой приветливо и ласково, хотя с прискорбием сознавала за собой неискренность своего поведения и ничего не могла с этим поделать.

Но как же разрешила сложную задачу несмышленая пятиклассница? От клубка тягостных проблем она просто сбежала из дома, предварительно четко и, что там говорить, совершенно наивно, распланировав свое будущее. Она решила поступить на работу в библиотеку, получать там зарплату, вечером учиться в школе рабочей молодежи, а ночью спать среди книг, ставших ее истинными и практически единственными друзьями. Ведь за этими затрепанными корешками в тесном пространстве полок жили удивительные люди, никогда не отказывавшие в своей дружбе.

Конечно же, мои фантазии, не имевшие под собой абсолютно никакой почвы, тут же потерпели фиаско. Побег был весьма и весьма кратковременен, а вынужденное пребывание в неуютном доме длительным и тоскливым. И как же тогда поддержал меня мой папа…

Я всегда очень любила его, но с этого года привязалась к дорогому существу, как никогда. Это был человек, каких мало встретишь на свете: прошел фронт, долгие годы работал управляющим строительным трестом, был, как говорится, выносливой рабочей лошадкой, которая отдавала делу огромные силы. Папа практически кормил всю нашу семью, но никогда ни слова упрека, даже в запале, мы от него и не слышали. Да и случаев «запала» никогда не было. А бывало, чуть-чуть подвыпив, он широко улыбался, раскидывал в стороны руки, как будто хотел принять всех нас в свои объятья и пел свою любимую припевку для мамы, бабушки и меня: «Ох, девки, девки, девки дорогие…» Таким вот я его чаще всего и вспоминаю…

Папа научил меня справляться со многими проблемами, превращая их в игру, пусть и не легкую, но именно игру, а не в работу. И сам любил играть. После ухода на пенсию он придумал себе интереснейшее занятие — вдруг увлекся физикой и начал искать новые частицы. Не знаю, совершил ли он в своих многочисленных вычислениях открытие — к сожалению отдать на проверку толстые тетради, исписанные его мелким почерком нет никакой возможности, но знаю одно — до последних дней своей жизни он был необычайно азартен, хотя при этом и полеживал на боку, за что получал от мамы целый нескончаемый ежедневный поток нотаций и нравоучений.

Мой милый брат — крепкий бутуз с доверчивым взглядом, которого я с особенной нежность вспоминаю спящим на полу и положившим светлую головушку на большую, красочную, надувную рыбу, свою жизнь построить не сумел. По крайней мере, в общепринятом понимании этого значения. Окончив московский институт и защитив диплом на английском языке, он не нашел себе любимого дела, встретив любовь, не смог удержать ее и не смог отказаться от нее. Увлечение выпивкой, в конце концов, опустило его на самый низ социальной лестницы. Он стал грузчиком в магазине.

Долгие годы мы были оторваны друг от друга. Я расстраивалась, негодовала, пыталась поучать его в дни недолгих приездов, считала эгоистом, который обиделся на судьбу и теперь корежит ее, как только можно себе представить. Как же я была не права. Как глупа была…

Когда же он показал мне свои стихи — пусть неказистые, но очень искренние, я сказала ему: «Сережа, если существует на свете ад, ты никогда не попадешь в него. Ты в нем уже живешь. Тебе простится».

Такой ранимый человек — ветви деревьев, трепещущие за окном, дрожат и сгибаются рядом с его душой. Музыка высокого полета и сложнейшая философия — его родное и, пожалуй, единственное пристанище. И больше ничего… Не подумай, мой дорогой читатель, что Сережа – тщедушный хлюпик, нет. Он сильный, красивый человек.

И он говорит: «Терзаюсь в вопросах собственной ненужности».


В пьяной слезливости утираю сопли.
Круг замкнулся, круг надо разомкнуть.
Это круг омута,
Каждое следующее кольцо ниже и меньше,
И центробежная сила по нарастающей засасывает меня
В эту воронку, адову воронку, где гибнет душа.
И когда масса негатива подходит к критической,
Я не выдерживаю и снова принимаю порцию национального лекарства,
И расслабляюсь до ухода в иные измерения, в параллельные миры

Это написано братишкой на клочке замызганной бумажонки.

«Наедине со своею мрачною душою» сидит он, одинокий рядом с початой бутылкой и скорбит о мире.

— Сережа, зачем тебе это? Мир разберется со своими проблемами без тебя…

— Нет, как ты не понимаешь,

Мир уже на пороге,

И на часах его заканчивают ход

свой стрелки…

Ты понимаешь, кто-то должен взять на себя мировую скорбь. Это как монахи, которые отмаливают грехи человеческие.

— Сережа, я не понимаю этого, за свои грехи я отвечу сама…

— Глупая ты, не чувствуешь ничего. Слушай:


Я спускался в такие мрачные тверди,
Я в пустыне унынья дни проводил,
Вы, пожалуйста, мне поверьте,
Я могилою был среди прочих могил.
Как и все остальные не знал я, что будет,
Что готовит нам завтрашний день?
И за что, и когда меня бог осудит,
И покину я свет, и вступлю я в тень.
А, быть может, не тень то будет,
А быть может, не свет то был?..

Зачем, зачем дана ему такая тяжкая ноша? Быть может, действительно миру необходимо, чтобы кто-то взвалил его скорбь на свои плечи?.. Не знаю… Ничего не знаю… Но почему-то представляется мне такая картина: я плещусь в светлых водах океана, а мой брат распят между глубокой его бездной и бесконечно далеким чистым небом…

Такая судьба выбрала его… Или такую судьбу выбрал он… Чем тут поможешь?..

Он хотел вернуться на Урал. Мы вместе уговаривали маму согласиться на переезд. Но она категорически отказалась: мол в ее возрасте климат менять не рекомендуется. Я, для очистки совести, немного еще поуговаривала и прекратила. Не последовала мудрому совету Вячеслава Ходасевича, что «маленькую доброту, надо как шляпу, оставлять в прихожей». Понадеялась на бога. Решила потом помочь Сереже перебраться поближе к нам. Признаюсь честно, меня устраивало то, что все заботе о маме после смерти папы он взял на себя, потому как и своих хватало через край. Оказалось, что я зря понадеялась на бога — надо надеяться только на себя – иначе проиграешь жизнь.

Я ничем не помогла. В 44 года Сережа стоял у окна, смотрел на свои давно уже знакомые ветви деревьев и вдруг… рухнул. Остановилось сердце. Оно не в силах было больше страдать. А, быть может, его надломленная душа понадобилась Кому-то Тому, Неведомому, Кто терзал ее и теперь решил принять к Себе. Кто знает?..

Существует такое поверье, о котором мне рассказал Хорхе Луис Борхес: «Есть на земле и всегда были 36 праведников, назначение коих – оправдать мир перед Богом. Это ламедвовники. Они друг о друге ничего не знают, и все очень бедны. Но стоит человеку только узнать, что он ламедвовник, он тут же умирает, и его место занимает другой, хотя бы и на другом конце земли. Сами о том не ведая, они тайные столбы, поддерживающие наш мир. Не будь их заступничества, Бог уничтожил бы род человеческий. Они, наши спасители, и сами того не знают».

В отчаянии и полной своей беззащитности перед нестерпимой болью и чувством вины, когда душа уже почти не может жить в спазме отчаяния, я хватаюсь за идею праведников. Быть может, мой Сережа был одним из них?.. А если и не был, кому от этой моей надежды станет хуже?.. Кому станет хуже от того, что она мне хоть немного помогает жить дальше. Ведь жить-то надо дальше.

Прости меня, прости, мой бедный брат…

Господи, если ты есть, помоги ему, помоги… Помоги его душе в неведомом нам пространстве потусторонней жизни…

Сережа поставил последнюю точку в своем земном существовании. Мне же надо жить.

Кто знает, быть может, моя трагическая история научит хоть кого-то. Быть может, хоть кто-то забудет о своих проблемах и возьмет на себя заботы о близком и таком родном существе. И тогда это существо останется жить. И тогда с ними вместе будет жить радость. И тогда не придется проклинать себя, нести на себе такую тяжкую ношу вины…

И, быть может, матери, воспитывающие в своих детях тонкую и ранимую душу, не будут использовать потом ею в своих интересах. Своей маме я не смогу никогда простить Сережиной смерти. Как бы мне этого не хотелось. Прислушайся к моим словам, мой дорогой читатель, потому что не дай бог тебе испытать то, что пришлось испытать мне.

И еще хочу дать один совет — постарайся угомонить-укротить свою скорбь. Быть может, ушедших эта скорбь непомерно терзает. Ведь они не перестают любить нас. А нам еще надо жить. Я не смогла сделать этого и еще три болезни заполучила в отместку от судьбы.

Но пора вернуться в годы моей юности. Не прошло и нескольких месяцев после окончания школы, как я вышла замуж. Шаг этот был стремительный, неуместный и… вынужденный. Нет, нет, не подумай чего лишнего, я не принесла в подоле, как говорится в народе. Мне просто необходимо было освободиться от неусыпного маминого контроля, от ее нескончаемых нотаций. И в итоге, конечно же, я стала совершенно никчемной женой. Но дело здесь не только в вынужденном браке. Надо сказать, что любовь я всегда идеализировала, в ней мне просто необходим был аромат «Алых парусов». Именно поэтому, стоило любому моему избраннику лишь приблизиться ко мне, а мне получить возможность воочию наблюдать его недостатки — все мои, ранее полыхавшие неугасимым огнем любовные флюиды, тут же незамедлительно улетучивались. Я безнадежно влюблялась лишь в тех, у кого хватало ума удерживать меня на приличном от себя расстоянии.

Мой бывший муж — достойный, талантливый, красивый человек, работает художником и режиссером мультипликационного кино. Я же со своим несуразным характером умудрилась испортить ему жизнь, а ведь одному богу известно, сколько претенденток на мое место пролило потоки слез на нашей свадьбе. И надо признать, они были куда более подходящими кандидатками на счастливую семейную жизнь. Одно лишь оправдывает меня в этой ситуации — я не приложила ни малейших усилий, необходимых для достижения лучезарной для них цели. К сожалению, со временем, сама не знаю каким непостижимым образом «моя проклятая броня одиночества» накрыла и этого жизнерадостного человека. Я очень виновата перед ним.

А ведь он преподнес мне два самых дорогих подарка в жизни: Дочку и Кино…

Признаюсь, первые годы жизни с моей Полинкой не были для меня столь уж радостными. Мне не привелось испытать того инстинктивного чувства материнства, которое доступно другим женщинам. А как жаль, кто бы знал, как жаль… Надо мною взяли верх чувство долга и страха перед ответственностью за то, что я посмела дать жизнь новому существу. Кроме того, мои мозги были затуманенные в течение первых трех лет жизни моей дочки единственным, нестерпимым желанием — спать… спать… спать… За эти годы ни одной ночи девчушка не провела спокойно. Уже в трехлетнем возрасте, вставая в три часа ночи в своей кроватке, она важно произносила: «Мама, у меня фикс-факс, я наспатая». «Фикс-факс» — это услышанное ею выражение о себе: «у девочки сдвиг по фазе — она не спит по ночам», интерпретированное ею невообразимым образом.

Я стремилась дать своей девочке как можно больше свободы. Она же — котенок, гуляющий сам по себе, часто замыкалась в своем мирке. Воспитательница в детском саду просила меня обратить внимание на ребенка: «Она у вас не такая как все, она зачем-то червячков собирает». — «Полинка, зачем тебе червячки?» — «Мамочка, в саду ребятишки бегают по земле и притаптывают их ногами, а я отношу червячков за наш дом. Там никто не ходит и не беспокоит их. Поняла теперь?..» Посудите сами, можно ли было ее перевоспитывать?..

Как только Полинка научилась писать, она сочинила книгу о семье детишек-сирот, у которых мама умерла, рожая десятого ребенка, а папа, не перенесший этого горя, в отчаянии покинул своих детей. Но те не растерялись — мало того, что они учились, работали, вели домашнее хозяйство, они еще и с азартом перевоспитывали всех окрестных хулиганов. Результаты этого перевоспитания были просто ошеломляющие. Дочкина книга захватывала читателя с первых страниц настолько сильно, что многочисленные ошибки отнюдь не мешали стремительному погружению в сюжет.

Самым большим ее увлечением был спорт: хоккей, футбол, волейбол, верховая езда, стрельба из пистолета. Клюшки она превращала в мочалки через неделю — их приходилось покупать пачками. Но такое страстное увлечение спортом не сделало ее ни грубой, ни угловатой.

В нашем доме находили приют разнообразные кошечки, собачки, хомячки, попугайчики. Сами же хозяева были лишены тепла и уюта, хотя заслуживали его, особенно Полинка. Она так любила маму и папу, которые несли в себе полнейшую несовместимость. Сколько же горя пришлось испытать моей дочке — вот уж воистину про нее сказано: «Без вины виноватая…» Много раз она пыталась примерить нас, но все ее старания были бесконечно бесполезны. Бесполезны… Господи, только я одна знаю, как виновата перед своей девочкой.

Не обошлась, конечно же, моя жизнь и без буйства страстей, которые отменно «поиграли моей послушною душой». Но страстей этих было бы гораздо больше, если бы не Кино. Могла ли я представить себе, что когда-нибудь стану причастна к этому удивительному миру с загадочным именем — Кино. Недосягаемый храм… И мечтать-то было нельзя… Но вот я уже монтирую фильмы, потом путешествую по стране со съемочной группой сначала в качестве директора фильма, а потом ассистента режиссера.

Мой хмель бродяжничества напоен был до краев. В среде «киношников» я плавала словно рыба в чистой, прозрачной, проточной воде. Там я впервые до глубины души прочувствовала значение выражения «роскошь общения». Мы, те, кто выдержал шквал работы и остался верен ей, дружили безоглядно и беззаветно. Да по-другому и нельзя было. Ведь мы не отсиживали свой рабочий день в скучных кабинетных стенах, а проводили съемки бывало в самых невероятных условиях.. Вечерами в гостинице бурно обсуждали прошедший день и говорили о будущем. А какие великолепные дни отдыха случались в наших экспедициях, с какими интереснейшими людьми встречались мы.

Мои длительные командировки часто сменялись больничными койками, на которых мой организм испытывал на себе тактику выжженного желудка. Ну да не беда: пусть болезни преследуют меня, лишь бы не обгоняли. Потом больничные койки снова сменялись командировками. Мне не хотелось историю жизни заменять на историю болезней. На время моих отлучек дочка оставалась на попечении своего отца и дорогих моих бабушки и дедушки — таких теплых и уютных. Что бы я без них делала?.. Разве я смогла бы узнать, какой это удивительный мир — съемочная группа — работящий, жизнерадостный, доброжелательный. Почти двадцать лет он ограждал меня от серой прозаической жизни. Кино навсегда осталось для меня Чудом. Признаюсь, и до сей поры я всякий раз удивляюсь таинственности загорающегося экрана.

Лишь в 37 лет я впервые ощутила прикосновение абсолютного, невероятного и немного грустного счастья, когда встретила человека, в котором природа, не скупясь, соединила красоту, благородство, талант, остроумие и… чуткую, ранимую душу. Для моей дочки он стал настоящим другом. Ему удалось как-то исподволь, незаметно подтолкнуть ее на путь художника, о чем я так часто мечтала. Всякий раз, когда нам удается собраться вместе, мы становимся не только единым жизнерадостным существом, но и пропитываемся творческими идеями друг друга, учимся друг у друга тому, что так интересно познавать.

Несколько лет продлилось невероятное Чудо — Любовь, Дочка, Кино. Со своими горестями и трудностями, которые были, с одной стороны, весьма незначительными, а с другой стороны, не позволяли «засахариться» нашему чувству. Это были годы истинного счастья. Но оно, как это ни прискорбно, не бывает долговечным. Наступили дни перестройки, которые мы встретили с небывалым воодушевлением. И никто тогда не мог и предположить, что новому государству не понадобится наше российское кино. Огромнейший коллектив талантливых жизнерадостных людей оказался на улице. Вот так рухнула часть моего счастья. Мы потеряли не только свою работу, мы потеряли свой мир. Ведь «киношнику» без кино, словно летчику без неба и моряку без моря жить невозможно. Если бы ты знал, мой дорогой читатель, как много людей ушло в мир иной после предательства кинематографа новоявленным правительством. После всех этих событий мне пришлось называть нашу родную киностудию «кошмаром на улице Вязов». Здание ее превратили в большой торговый центр.

Но что же было делать мне, беспомощному существу, перед сложившимися обстоятельствами?.. Смириться, успокоиться?..

И тут из далекой Индии послал мне заботливое предупреждение великий Робиндронат Тагор:


Поверь мне, в безмятежности досуга
Покоя нет, а есть другое.
И только подлинное дело
Дает понятье о покое.

И я прислушалась к его словам, решила не успокаиваться. У меня в то время была мечта, казавшаяся совершенно нереальной — написать книгу об Айседоре Дункан. Однажды Айседора как-то совершенно неожиданно прислонилась к моей жизни, флюиды ее души незримо слились с моей душой.

А случилось это следующим образом: еще в киностудийные годы, подбирая материал для фильма в архивах и библиотеках страны, я натолкнулась на воспоминания о ней, и с тех пор повсюду искала все то, что можно было бы найти у нас об этой всемирно-известной танцовщице. Когда впервые я прочла о гибели ее детей, признаюсь, волосы на моей голове зашевелились… Дело в том, что за несколько лет до знакомства с судьбой Айседоры, мне приснился сон, в котором я погибла точно так же, как ее дети. Мельчайшие подробности сна объясняли мне время и место смерти — сомкнувшиеся над потерпевшей аварию машиной мутные воды Сены поглотили меня. Вот так, не увидев Парижа, я умудрилась умереть в нем… Быть может этот страшный сон показал мне мою прошлую жизнь?… Быть может, в прошлой жизни я была связана с Айседорой узами самого тесного родства?… Кто знает?.. Об одном лишь я могу сказать достоверно — Айседора стала для меня родным существом. Поверьте, это не фамильярность, это любовь…

Но решиться писать о ней книгу…

Мой муж уже видеть не мог, как я неприкаянно маюсь. «Начинай писать, — сказал он мне. — Не ной и не думай о том, что из этого ничего не получится, пиши как можешь, но постарайся все-таки сделать чуть-чуть лучше. И все получится». — «Когда же писать, помилуй, мне надо искать какой-то заработок, ведь твой институт закрылся, на что мы будем жить», — возражала я.

И тут неожиданно рядом с домом подвернулось место кастелянши в детском саду. Великолепное место — подарок судьбы. И преподнесла мне его Галина Леонидовна Кубарева, директор детсада. Сначала она совершенно опешила от моей просьбы: мне нужна работа, которая давала бы возможность в служебное время заниматься книгой. Статная, по виду истинно королевских кровей, Галина Леонидовна взглянула на меня с достойной высоты своего роста, окинула недоуменным, чуть презрительным взглядом, и… приняла на работу. Потом она часто заходила в мою комнатушку и строго говорила: «Наталья Борисовна, эти простынки уже нет смысла чинить, пусть они идут на списание, а вы пишите поскорее. Я уже прочла ваши главы и жду следующих».

А ведь я зашла в детский сад совершенно случайно, скорее не с целью устроиться на работу, а просто под этим предлогом поделиться своими проблемами. Вот в какую полезную игру сыграла со мной судьба.

Ах, если бы побольше было таких начальников, как Галина Леонидовна!… Ведь много ли надо творческому человеку: понимание, возможность творить и при этом не протянуть ноги. Но таких людей раз-два и обчелся. А жаль!…

В детском саду я имела зарплату в два раза превышавшую ставку ассистента режиссера, питание, отдельную каморку, где можно было писать, да еще там же я устроилась дворником. Физическая работа крепко поддержала мое нестойкое здоровье. Итак, я выдавала простынки, штопала пеленки, колола лед, варила битум для покрытия детсадовской крыши, вязала кофточки на продажу и…. писала книгу о великой и ставшей мне такой близкой Айседоре Дункан.

Словно из неведомого далека она протянула мне дружескую руку, поддержала меня и искренне поведала мне о своей жизни. Я познакомилась с ее великими друзьями, с близкими ей по духу поэзией и философией, с ее страстями и трагедиями. Моя подруга Валюша Дупленко — библиограф областной библиотека доставала мне самые последние книжные новинки, в которых рассказывалось о моей героине. Руку помощи мне протянула и научный сотрудник театрального музея имени Бахрушина Нэлли Константиновна Ончурова — приветливейший, доброжелательнейший человек. Она дала мне прикоснуться к архиву Айседоры. В эти годы в нашей стране наступили неприветливые времена, когда без оплаты и без рекомендательного письма к архивам и прикоснуться было нельзя. А тут кастелянше дали такое сокровище… Нэлли Константиновна стала моим другом и в дальнейшем очень и очень во многом мне помогала. Она подарила мне чудо…

Я держала в руках письма моей незримой героини, написанные ее размашистым почерком, со скромным вензелем — несколькими листочками травы, словно бы взятыми из поэмы Уолта Уитмена — ее любимого поэта.

Два года я сплетала все узнанное мной в единую ткань, ставшую объемной рукописью, а потом эту рукопись отнесла в издательство.

Ее приняли сразу же. Издатель Юрий Яценко сделал все возможное, чтобы книга увидела свет. В конце концов, дело дошло до верстки, но в дальнейшем застопорилось — не было денег на типографские расходы. В наше время многие, особенно начинающие авторы, приносят в издательство вместе с рукописью и деньги, мне же ни единого гроша не удалось достать у новых богатых людей России. Бесполезное занятие — только нервы истрепала. Каждая встреча с этими людьми оставляла в душе непереносимо неприятный осадок. Ох уж эти мои вечные сложные взаимоотношения с финансами… Видно про меня придумана народная поговорка: «Прожила-то она, бедная, свой век за холщовый мех».

Шли годы, листы моей рукописи уже успели пожелтеть, а воз с места не сдвигался. Мысленно я просила бога: помоги. Бесполезно. И тут на помощь мне пришел один анекдот. Вот он.

Бедняк просит, взывает, молит: «Господи, помоги мне, ну хоть по лотерейному билету что ли выигрыш устрой!» Проходит время. Его материальное положение никак не изменяется. Снова бедняк грохается на колени: «Господи, помоги!» И тут недоумевающий бог глаголет с небес: «Несчастный! Предоставь мне хотя бы один шанс помочь тебе. Купи лотерейный билет». И я, внемля мудрости этого анекдота, стала «покупать лотерейные билеты»: сделала аннотацию книги и стала ее рассылать.

Челябинское издательство «Урал ЛДТ» заинтересовалось моей работой и в конечном итоге заключило со мной авторский договор. Но перерождение рукописи в книгу приостановил Отдел сбыта, потому как другими издательствами уже были выпущены в продажу два произведения об Айседоре. Возможность реализации в данной ситуации была весьма ограничена. Вот так, в очередной раз, денежные проблемы — вечные в моей жизни — перекрыли все возможные пути. И теперь я не знаю, сколько еще времени придется прождать, прежде чем я увижу свою книгу наконец-то опубликованной. Дождусь ли?..

И дождалась! Ура! Книга вышла! Есть ли предел радости! «Ассоциацией книгоиздателей России» она включена в список лучших книг 2000 года. Так на рубеже тысячелетий свершилось мое личное чудо!

Но это я опять забежала вперед. Повседневная жизнь преподносила свои неприятные сюрпризы: мои расчеты на то, что в детском саду удастся проработать долгие годы провалились. Он закрылся и я вновь стала безработной. Очень жаль, ведь это место давало мне возможность существовать в сносном материальном достатке, имея при этом свободное время, столь необходимое для новых, задуманных мною всяческих интересных дел. Но мою судьбу, по-видимому, такое планирование жизни не устроило, и она преподнесла мне иной путь…

И тогда я попыталась устроиться на телевидение — предприятие по тогдашним временам просто немыслимое. Ведь после закрытия киностудии «рынок киношников» был буквально переполнен. Тем ни менее мне удалось снять видеофильм об Айседоре с двумя ведущими актерами нашего города. А дело обстояло так. Я рассказала о своей книге Жанне Матвеевне Телешевской — руководителю частного телеканала — и о чудо, именно в этот день она вышла из дома, накинув на себя длинный шарф, и подумала о великой танцовщице. Его Величество Случай вмешался в ход событий. Сразу же Жанна Матвеевна предложила мне написать сценарий. Мы сняли фильм. Все участники прониклись к героине искренней любовью. Но дальнейшая работа на этом канале была невозможна. Опять и опять отсутствие материальных средств внесло свои жесткие коррективы в мои мечты и планы.

Потом мне удалось устроиться на государственное телевидение. Предпринятый мною «ход конем» позволил проникнуть за стены студии, хотя и в весьма неприятном для меня качестве, а именно, в качестве уборщицы. «Уж если падать, — подумала я, — так падать основательно — на самый низ социальной лестницы. Где дворник, там и уборщица». Зато теперь, параллельно с мытьем полов я имела возможность делать телепередачи в качестве автора, ведущего и сорежиссера.

Бог мой, какой шквал эмоций вместил в себя этот короткий, в полтора года, промежуток времени: и бесконечное уныние и унижение от мытья полов, и счастье, испытанное от самостоятельного творческого труда — казалось, что весь мир вертится вокруг тебя; и беспомощные сомнения, и победы, и поражения, и еще, увы, зависть коллег и предательства друзей… В конце концов, отрицательные эмоции основательно переполнили чашу весов, и я в беспросветном отчаянии вынуждена была расстаться с телевидением, мир которого был столь не похож на мир Кино, уже давно потерянного мною…

Надо сказать, что действительность достаточно нагло посмеялась над моими благими намерениями. Мне очень хотелось сделать цикл передач о Великих Людях, хотелось признаться им в любви, а не отдать дань сухого уважения. Ведь как часто, к сожалению, у нас принято вспоминать о Великих лишь в дни юбилеев, неукоснительно приподнимая при этом их на недосягаемые пьедесталы. Или же, и того хуже — скрупулезно разбирать «корзины с грязным бельем». Мне же думается, подход к таким темам должен быть совершенно иным. Создатель прекрасных книг о Пушкине и его спутниках Виктор Вересаев учил нас обращаться с этими животрепещущими судьбами бережно, переносить на чистый лист «всю красоту живого человека в его жизненной правоте и правдивости. — Он говорил: — Самый великий человек — это все-таки человек с его плотью и кровью, со всеми его человеческими слабостями и пороками. Художник, рисующий прекраснейшее лицо, не боится самых глубоких теней, — и от них только выпуклее и жизненнее станет портрет, если, конечно, прекрасен оригинал. В этом — все». Вот именно по такому пути мне хотелось пройти и провести за собой зрителей.

И еще одна мысль не давала мне покоя. Я ощущала какую-то высокомерность в отстраненной замкнутости интеллектуального мира — высокое искусство, философия, поэзия для избранных, а простой народ вполне может удовлетвориться непотребными суррогатами. Мне хотелось в своих работах рассказать доступным, образным языком о богато одаренных людях, которые своим искусством согревают всех, именно согревают и именно всех. Ведь «общение с бескрайними умами оставляет впечатление волшебное, почти мистическое — они проникают как бы в глубь вещей. И нельзя не подивиться мудрости природы, которая в лучших образцах человеческой натуры добивается удивительной гармонии». (Профессор Н.А. Толстой)

Воодушевленная своей идеей, я принесла на студию творческий план под девизом, взятым из стихотворения Жуковского: «Не говори с тоской: их нет, а с благодарностью — были». И искренне верила, что моя программа хотя бы на йоту сделает мир добрее. Эту иллюзию Лев Толстой называл «энергией заблуждения». Но именно этой энергией и держится искусство. Все начинается с попытки спасти мир, а иначе и за дело приниматься не стоит.

К сожалению, на студии мой порыв не нашел ни малейшего отзыва. «Областное телевидение должно решать региональные проблемы, а не вселенские», — твердило руководство. В мои открытые ладони насыпалось много мелких колючих камушков. И тогда, как я уже говорила, мне пришлось уйти. Я ощущала себя той несчастной собакой из анекдота, у которой облезлая шкура, порванное ухо, обгрызенный хвост, оторванная лапа, которая, когда писает, – падает и все же откликается на кличку Счастливчик. Когда нестерпимая боль обиды приутихла, и раны чуть-чуть удалось зализать, я отбросила в сторону колючие камушки из своих ладоней и разложила по полочкам все то, что сумела накопить за это время.

Теперь-то я на собственном опыте испытала, каково приходится в жизни творческому человеку, — ведь глядя со стороны, этого так глубоко и ранимо не прочувствуешь. Моя мечта снять цикл передач о жизни великих людей не осуществилась, но за время подготовки к ней накопилось много интереснейших материалов, которые несомненно хороши были для отдельных сценариев, но единого начала в себе не несли. Идея соединить их была весьма заманчива. Для осуществления ее у меня появилось много свободного времени, так как из всех своих многочисленных работ я сохранила только одну — заботу об уборке маленького кусочка Земного Шара.

Должна признаться, что, однажды, познав радости дворницкого труда, я уже больше не расставалась с ним и искренне недоумевала, почему все люди не работают по совместительству дворниками? Ведь и мир был бы чище, и здоровья бы у людей сторицей прибавилось. Мои «лопатотерапия» и мой «метелкин-блюз» неплохо поправили мое… Если этот пример не вдохновляет, вспомним о Льве Николаевиче Толстом. Ведь он выходил в поле попахать не от того, что испытывал недостаток в крестьянских руках. Там он косточки свои разминал, крепкий сон зарабатывал. А как хорошо думается на вольном воздухе… Поперешептываешься сам с собой, смотришь, а душа помаленьку начинает припархивать. Вот так, под незамысловатую приговорку: «Во саду ли, во бору — все окурки подберу, и чем больше тех окурков, тем стройней моя фигурка» — я успокаивалась и переставала сердиться на тех, кто мусорит, а потом начинала размышлять: «Что дальше?.. Быть может, снова удобно устроиться за своим стареньким письменным столом под уютно светящей настольной лампой, включить компьютер и…»

А два самых родных моих человека не уставали твердить мне: «Пиши новую книгу, и ради бога, не ходи больше никуда мыть полы. Ты их уже на три века намыла, а денег все равно как не было, так и не будет». Они знали о том, какой немыслимый замысел уже дрожит и трепещет в моей душе, не дает мне покоя. Они знали о том, что я хочу написать книгу, в которой постараюсь на Нить Истории нанизать прекрасные, мудрые, добрые и, увы, некоторые несносные Следы Человечества.

Но страх перед практически невыполнимой задачей буквально сковывал меня. И тогда мне, растерянной, из глубины пережитого на помощь пришло воспоминание раннего детства, тихим, мирным светом проскользнувшее в память, и в своей белоснежной свежести поддержавшее мой нерешительный дух. Это воспоминание о моей дорогой мамочке.

Мы идем с ней из библиотеки с новыми книгами. Чудесный морозный день окружает нас. Мое нетерпение узнать, что написано в этих книгах выливается в просьбу присесть на скамейку в сквере и начать мне читать еще непонятные для меня знаки на светлых страницах. Мы с мамочкой стряхиваем пушистые шапки снега со скамейки и… начинается чудо превращения непонятных знаков в удивительные истории. А вокруг нас простирается белоснежный мир окутанных пушистыми шапками кустов, пронизанных чистым голубым светом солнечного зимнего дня. Чистота страниц и чистота природы, ласковый голос приветливой мамочки слились для меня воедино и этот, казалось бы незначительный день в моей жизни, воспоминание о нем, стал днем моего спасения в минуты нерешительных и трусливых сомнений.

Я окончательно поняла, что пришло то время, о котором говорилось в Библии: время собирать камни. Давно пришло, и страшно его проморгать. Надо, непременно надо начинать собирать камни, пока еще из меня не посыпался песок. Надо сказать, что в моем новом начинании мне подсобила, как ни странно, моя вечная спутница по жизни, усилившаяся, пожирающая физическую энергию слабость. Она угомонила меня и обеспечила хорошую усидчивость и улежчивость — качества столь необходимые для колоссальной литературной работы. Кроме того слабость дает мне ощущение некоего наркотического одурманивания – словно бы я не твердо стою на ногах, а чуть-чуть припархиваю.

И вот я приступила к бескрайней работе, день ото дня поддерживая себя самой разумной молитвой на свете: «Господи, дай мне душевный покой, чтобы принять то, чего я не смогу сделать, мужество — сделать то, что могу и мудрость — отличить одно от другого».

Но правильно ли я поступаю, решаясь прикоснуться к этому труду прежде, чем обращусь за советом к Великим Учителям?.. Быть может, мне следовало бы пригласить их к себе в гости, прислушаться к ним? Признаюсь, в последнее время я очень нуждаюсь в дружеском совете и мне все чаще вспоминаются горькие и одновременно обнадеживающие слова Ивана Сергеевича Тургенева, немного перефразированные мною: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий — ты одно мне поддержка и опора, о великое, могучее, правдивое и свободное Слово», Слово, произнесенное Великими Учителями.

И, наконец, я решаюсь призвать их:

— О Великие Учителя, спуститесь ко мне с заоблачных высот, разделите со мной «судьбы моей обширные заботы» (Пушкин), поговорите со мной, научите меня уму-разуму. Быть может, я ошибаюсь и уподобляюсь тому наивному ручейку, что возомнил себя огромной рекой — широко расплескался и… тут же стремительно высох? Или мое стремление укрыться в пределах книги — есть слабость, предательство Мечты рассказать о Великих с экрана?..

— Отодвинь сомнения в сторону. Мне кажется, что ты пытаешься скрыть под ними свою лень, — первым отозвался на мой призыв Ромен Роллан. — Для меня, лично, было бы несчастьем, если бы я не сделал всего, что могу. Остальное дело богов. Сделай же то, что ты можешь.

— Не переживай о том, что действительность выдавила тебя в одиночество. Сделай это одиночество творческим. Не думай — будут ли изданы твои книги, сможешь ли ты создать свои телепередачи, помни только об одном — любая мысль человеческая наполняет собой пространство Вечности и поэтому тебе необходимо позаботиться о том, чтобы эта мысль несла в себе доброе, искреннее начало, — поддержал Ромен Роллана знаменитый авиаконструктор Игорь Иванович Сикорский. — Не увеличивай своей работой количества Зла во Вселенной.

Тут горестно вздохнул Александр Блок: «Ох уж мне эти назойливые биографы». И продолжил:


Когда под забором в крапиве
Несчастные кости сгниют,
Какой-нибудь поздний историк
Напишет внушительный труд…
Вот только замучит, проклятый,
Ни в чем не повинных ребят,
Годами рожденья и смерти
И ворохом скверных цитат…
Печальная доля — так сложно,
Так трудно и празднично жить,
И стать достояньем доцента,
И критиков новых плодить.
Зарыться бы в снежном бурьяне,
Забыться бы сном навсегда!
Молчите, проклятые книги!
Я вас не писал никогда!

— Не останавливайте ее, дорогой Александр Александрович, — вмешался Стивен Сбилберг. — Пусть попробует. А ты прекрати мучить себя бесплодными сомнениями. Я понимаю, у тебя были свои планы, а вот у Провидения — свои. Быть может, оно наметило на твоем жизненном пути создание именно такой книги, какою ты ее задумала? Кто знает? Но я уверен, что планы Проведения значительно весомее, нежели планы человека. И ты молодцом оказалась пока лишь в одном — оставила для них двери приоткрытыми, — попытался успокоить меня великий кинорежиссер Стивен Спилберг.

— Проведение, вы говорите… Вот и моя дочь успокаивает меня: «Не проклинай тех, кто выдворил тебя со студии, а, напротив, благодари их. Быть может, в руках судьбы они оказались именно тем хирургическим скальпелем, который беспощадно отсек лишнее. Теперь у тебя нет проблемы выбора: что делать? Теперь у тебя остался один путь — писать задуманную тобой книгу.

— Видимо, твоя дочь — мудрый человек. Если верить в череду перерождений человеческой души, мне думается, она прожила больше жизней, нежели ты, и прожила их не без пользы дела, — продолжил Спилберг.

— Да, я верю в череду перерождений. Вернее не верю, а фантазирую свое присутствие в этом мире. С такой фантазией мне интереснее жить. Она прибавляет азарта и огня повседневному существованию. Моим Всевышним Заветом стала небольшая книжица Эльзы Баркер, о которой я уже упоминала. В ней мироздание представлено состоящим из череды физических и астральных миров, подобных череде бодрствования и сна. Душа, попавшая в астральный мир и наделенная лишь алчущими страстями, там не вздымается на дыбу неимоверных страданий, а находится в постоянно сонном оцепенении. Душа же, жаждущая совершенства, способна получить океан творческих устремлений и свершений. Но к этому переходу надо постоянно готовиться, готовиться до последней минуты своей жизни, ибо с пустыми закромами души делать в астральном мире совершенно нечего — разве что спать. Меня же такое сонливое состояние не устраивает.

— Рада, что тебе помогла моя книга. Я стремилась научить людей жить в сознании Разумной Вечности. Человеческая жизнь слишком коротка для того, чтобы успеть познать и сотворить что-то действительно стоящее. Древо мудрости растет очень медленно. Кольца этого древа подобно кольцам ствола представляют собой земные жизни и потусторонние. Поверь мне, лишь от человека будет зависеть ширина этих колец, — сказала мне Эльза Баркер.

— Признаюсь, — ответила я, обрадованная этой дорогой для меня встречей, — ваша удивительная книга подарила мне желание жить, желание «ширину кольца» этой моей земной жизни сделать как можно обширнее и, перейдя в астральный мир, принять из него все возможное, чтобы следующую жизнь попытаться наполнить до краев интереснейшими творческими делами.

— Позвольте и мне вставить свое слово, — произнес немецкий философ Иммануил Кант. — На мой взгляд, ты слишком много произносишь сетований в адрес своего здоровья, жалеешь себя, но не осознаешь того, как часто слабость тела удерживает его от порывов всеразрушающих страстей, которые могут привести к куда более плачевным результатам, нежели легкие недомогания. Ответь мне, полностью ли твои физические страдания зачеркивают твои стремления?

— Нет, нет, ни в коем случае. Напротив, слабость действительно успокаивает мои бурные порывы, помогает усидеть за письменным столом. Максимилиан Волошин называл подобную болезнь «тихой виолончелью», я же ее называю «ласковой мелодией флейты». И поверьте, умею извлечь сладость из этой мелодии. Как приятно в любой момент иметь возможность прилечь и отдохнуть с книгой, а не мчаться через всю страну с невыносимой болью и подкашивающимися от слабости ногами. Лучшим лекарством для меня стала моя азартная активность интеллектуального поиска. И сейчас скорее не я принадлежу болезни, а болезнь принадлежит мне.

— Ну что ж, как я посмотрю, твои шансы не так уж и плохи. История знает немало примеров, когда в подобной ситуации люди начинали заниматься литературой, — поддержал меня Сомерсет Моэм. — Но знай, что единственное верное прибежище писателя — это находить удовольствие в собственном труде. Если он способен почувствовать, что достойной наградой за его труды явилось освобождение от душевного бремени и сознание, что ему удалось хоть в какой-то мере удовлетворить собственное эстетическое чувство — тогда все остальное безразлично. А сейчас мне хотелось бы поподробнее узнать о твоей первой книге об Айседоре Дункан.

Попытаюсь объяснить. Позвольте мне привести отзыв Нины Анисимовны Ефимович на мою рукопись, чтобы вам было понятно, какую Айседору я представила миру. Цитирую: «Роман „Айседора“ — это продолжение ушедшей жизни здесь, на земле, бережно, трепетно истолкованный автором заново. Автор решилась проследить судьбу гениальной танцовщицы шаг за шагом, миг за мигом, проникая и растворяясь в природе, музыке, философии и поэзии, в событиях ее земного пути. Но автора не видно, он скрыт. Кажется, само излилось, оформилось содержание, без вмешательства человека. И вот произошло чудо. Снова родилась Айседора. Не исследование о ней, не трактат о личности — сотворено продолжение ее жизни. Мы присутствуем при этом рождении — постижении цельности. Когда так творится литература, она больше, чем литература, — речь идет о самой жизни. И тогда мы не просто чему-то научаемся, мы кем-то становимся».

Признаюсь, мне очень нравится этот отзыв, хотя, быть может, с моей стороны цитировать его было нескромно. Мне кажется, я сумела получить отзыв и самой Айседоры. Когда была поставлена последняя точка, я мысленно попросила ее дать мне хоть какой-нибудь знак: довольна ли она моей работой? И в эту же ночь увидела сон: я осторожно иду по руслу ручья, струящегося чистейшей водой, дно которого покрыто гладкими гальками, длинные стебли травы свешиваются с берега в воду и плавно колышутся в ней, а по воде плывут открытые створки раковин, под перламутровым покрытием которых просматриваются чудные пейзажи. С тех пор прошло несколько лет и вдруг случилось неожиданное событие. Однажды Вера Ковпак подарила мне на память пейзаж, тоже покрытый перламутром. Словно бы из моего сна… Быть может, такие совпадения не случайны… Быть может, мы, все трое, связаны какими-то невидимыми, мистическими переплетениями тончайших нитей в узорах судеб, пронизывающих Вечность?.. Не знаю… Из всей этой истории могу предположить лишь одно — Айседора осталась довольна моей работой, иначе она показала бы мне иной сон, тягостный и кошмарный…

— Если роман так же хорош, как отзывы о нем, то стоит его почитать. Но, насколько я понимаю, он должен был изменить тебя, ведь вовсе нелегко отыскать книгу, которая научила бы столь же многому, как книга, написанная тобой самим? — спросил меня Фридрих Ницше.

— О чем вы говорите… Да Айседора просто перевернула мою жизнь, из неведомого далека она протянула свою дружественную руку помощи, подарила мне возможность осмыслить мир по-иному, заглянуть в его необъятные бездны чуточку глубже. С ней я прожила счастливейшее время. Она терпеливо провела меня от состояния полной литературной несамостоятельности к некоторой уверенности. А тот хаос мыслей и чувств, что дрожал в моей душе, как-то органично излился в перипетиях судьбы Айседоры. И тогда мне показалось, что свою потребность высказаться я удовлетворила полностью. Но не тут-то было… Меня поджидал новый хаос мыслей и чувств, еще более стремительный, настойчивый и необъятный, нежели предыдущий.

Надо сказать, что буйство этого хаоса поддерживала еще и моя коллекция афоризмов и цитат, абсолютно никак не организованная и никчемно валяющаяся в ящике письменного стола. В ранние школьные годы я начала собирать ее. Обидно было упускать то прекрасное, что встречалось в книгах, то удивительное, что радостно приподнимало мою душу над порой слишком уж серой повседневностью, а моя никчемная память не могла удержать и малой толики из прочитанного, поэтому приходилось записывать. Лишь много позже я поняла, что смогла минус своей жизни — плохую память — обратить в плюс — собрать истинное богатство.

Я с прискорбием осознавала, что это богатство лежит мертвым грузом — разрозненное и не оформленное в какую бы-то ни было приемлемую форму. А ведь в афоризмах, цитатах, высказываниях отражена сама мудрость бытия, в них заложена сама соль жизни, они «подобны зажигательным стеклам, которые собирают лучи ума и знания», как говорил Джонатан Свифт, а Николай Бердяев называл их «микрокосмом жизни». И что же мне делать с этим несметным богатством?..

В конце концов пришла идея организовать его, взяв за основу историю человечества. Но при работе над этой книгой никогда не забывать о том, что со времен Древней Греции Истории покровительствовала муза Клио, именно Муза… Историк Отто Шмидт называл ее лженаукой. Ведь все-таки история — это искусство познания человеком мира, в котором ему привелось жить, а не сухой перечень имен, цифр, дат, способный уморить кого угодно и погасить в душе всяческий интерес к прожитым человечеством тысячелетиям.

— Мне нравится твой подход к этой теме. Расскажи о истории культуры народов, которая на самом деле составляет историю человеческого ума и души, описание же битв и осад, которыми изобилуют исторические трактаты, есть лишь описание человеческого безумия, — поддержала меня Анна Сталь.

Ее поддержал Дмитрий Мережковский: Он сказал:


История без образов, без лиц,
Лишь ряд хронологических таблиц.

— Я написал несколько биографий великих людей, — вступил в разговор Стефан Цвейг. — В начале своей работы мною используются самые разнообразные документальные подробности. В биографии Марии Антуанетты я переправерил каждый отдельный счет, чтобы представить ее личные расходы, просмотрел все газеты и памфлеты того времени, основательно изучил все протоколы процесса, вплоть до последней точки. И что же? В моей книге из всего этого не осталось ни строчки, ибо только по завершению первого, приблизительного наброска книги для меня, по сути дела, и начинается работа, работа по сокращению и увязке, работа, в которой отметается версия за версией.

Это непрестанное выбрасывание балласта за борт, постоянное уплотнение и прояснение внутренней архитектуры; в то время как многие не могут удержаться от соблазна рассказать о том, что они знают, и, держась за каждую удавшуюся строчку, хотят предстать намного шире и глубже чем они есть на самом деле. Мое честолюбие состоит в том, чтобы знать всегда больше того, что остается на поверхности.

Тут Генрих Гейне вступил в разговор:

— «Удивительны причуды народа! Он требеет своей истории в изложении поэта, а не историка. Он требует не точного отчета о голых фактах, а растворения их в той изначальной поэзии, из которой они возникли. Это знают поэты, и не без тайного злорадства они по своему произволу перерабатывают народные предания, едва ли ни с тем, чтобы посмеяться над сухой спесью историков и пергаментных государственных архивариусов.

Так как сердце поэта – центр надорванного мира, то оно тоже самым безжалостным образом надорвано. Кто хвастается, что сердце его осталось целым, тот признается только в том, что у него прозаичное, далекое от мира, глухое закоулочное сердце. В моем же сердце прошла великая мировая трещина. И именно поэтому я знаю, что великие боги милостиво отличили меня среди многих других и признали меня достойным мученического назначения поэта».

Я ответила:

— В описании исторических событий мне хотелось бы как можно чаще обращаться к литературе, в которой события минувших лет описаны трепетными перьями великих сочинителей и не только великих. Древние египтяне учат нас искать мудрость повсюду, ибо она повсюду и произрастает и может прийти к тебе даже от рабыни, омывающей твои ноги.

Я не буду прибегать к помощи сухих строк некоторых «замороженных ведов», «ведающих» искусством и литературой, типа вот этой: «Выявить и объяснить присущие искусству специфические формы и способы познания действительности». Я возьму истинно поэтические строки, приподнимающие эмоциональный настрой книги, ведь поэзия в гуманитарной науке не просто желательна, она необходима, а философские высказывания станут «острой приправой» к пище жизни, но они будут понятны каждому, а не только узкому кругу специалистов.

И конечно же расскажу истинные истории Любви, которая не покидала человечества и поддерживала его во все времена. Кроме того, в своей книге я ни в коем случае не ставлю перед собой задачу попытаться ответить на вечные вопросы бытия, предъявленные самой Жизнью. Я хочу задать их себе и своему читателю, чтобы мы поразмышляли над ними вместе.

Моя книга расскажет о судьбах Великих. Ведь это они прокладывали исторические дороги судьбы человечества. Ведь это они оставили на земле самые Прекрасные и самые Несносные Следы. Ведь это их трагические судьбы, словно натянутые до невыносимого предела струны, звенят на пронизывающем ветру тысячелетий… Трагедии гениев потрясают…

Генрих Гейне вновь вступил в разговор.

— «Много великих людей прошло уже по этой земле, здесь и там остались светозарные их следы, и в священные часы они, как туманные образы, являются нашей душе. В таинственном содружестве, живут великие люди всех времен; через даль тысячелетий понимают они друг друга и любят друг друга. Для нас же, малых, неспособных к такому тесному общению с великими людьми прошлого, следы и туманные образы которых мы лишь изредка созерцаем, — для нас в высшей степени ценно узнать о великом человеке столько, чтобы мы без труда смогли с жизненной ясностью воспринять душой его образ и тем самым расширить пределы своей души».

— Это хорошо, что ты взялась за этот труд, — сказал мне Ромен Роллан. — Подумай только — мелкий материализм, чуждый всему возвышенному, сковывает мысль; он врывается в действия государственных деятелей и отдельных людей. Мир погибает, задушенный своим трусливым и подлым эгоизмом. Мир задыхается! Распахни же окно! Впусти вольный воздух! Пусть нас овеет дыханием героев.

Жизнь трудна. Она стала повседневной борьбой для всех тех, кто не мирится в душевной посредственностью, борьбой чаще всего безотрадной, лишенной величия и радости, которую ведут молча, в одиночестве. Задавленные нуждой, тяжкими домашними заботами, обремененные бессмысленными обязанностями, бесплодно выматывающими силы, люди, которые ведут эту борьбу, без надежды, без единого проблеска радости, в большинстве случаев ведут ее порознь и лишены утешения протянуть руку своим братьям по несчастью, ибо не знают друг друга. Им приходится рассчитывать только на самих себя, и бывают минуты, когда даже самые сильные из них изнемогают в несчастье. Они взывают о помощи, зовут друга.

И вот для того, чтобы прийти им на помощь, надо собрать вокруг этих людей героических друзей, великие души, которые страдали во имя добра. Эти «Жизнеописания великих людей» взывают не к гордости честолюбцев – они посвящены несчастным. А ведь в сущности все несчастны. Протянем страждущим целительный бальзам священного страдания. Мы не одиноки в борьбе. Тьма, простершаяся над миром, прорезается чудесными огнями. Уничтожим же преграды времени. Воскресим племя героев.

Жизнь их почти всегда была непрестанным мученичеством, возможно, что трагическая судьба ковала их души на наковальне физических и нравственных страданий; каждый день приносил им новые испытания; и если они стали великими своей стойкостью, то ведь они были столь же велики в своем несчастье. Так пусть же не слишком сетуют те, кому приходится тяжко: лучшие люди человечества разделили их участь. Укрепимся же их мужеством. А если у нас иссякнут силы, передохнем немного, положим голову им на колени. Они утешит нас. Из их высоких душ струится поток спокойной силы и могучей доброты. И даже не постигая до конца их творений, мы прочитаем в их глазах, в истории их жизней, что жизнь никогда не бывает более великой, более плодотворной – и более счастливой, — нежели в страдании. Их долг — долг Промитеев-победителей состоит в том, чтобы вдохнуть мужество в страждущее человечество».

— В своем труде ты должна затвердить, как Отче наш, — сказал Оскар Уайльд, — что «единственная подлинная биография рассказывает не о событиях чьей-то жизни, а о заполнявших ее мыслях, не об обстоятельствах и поступках, являющихся плодом случайности или физической необходимости, а о том, что пережил дух и какие мечты родило воображение. Тогда душа читателя и душа героя будут вести задушевный разговор друг с другом. Сухая же констатация фактов разве может зваться человеческой жизнью?»

Владимир Одоевский поддержал собрата по перу:

— «Многие биографы великих людей, описывают жизнь художника, как жизнь всякого другого человека; они расскажут вам, когда он родился, у кого учился, на ком женился. Для них не существует святая жизнь художника – развитие его творческой силы, эта настоящая его жизнь, которой одни обломки являются в происшествиях ежедневной жизни; а они — описывают обломки обломков или… как бы сказать? – какой-то ненужный осадок, оставшийся в химической колбе, из которой выпарили могучий воздух, приводящий в движение колеса огромной машины.

Изуверы! Они рисуют золотые кудри поэта и не видят в нем священного леса друидов, за которым свершаются страшные таинства. На костылях входят они во храм искусства, как древле недужные входили в храм эскулапов, впадают в животный сон, пишут грезы на медных досках в обман потомкам, и забывают о боге храма. Материал для жизни художника один: его произведения, в них вы найдете даже те происшествия, которые ускользнули от метрического пера историков».

— О, наивный юноша, — глубоко вздохнул постаревший великий Гете. — ты надеешься, что книги и судьбы великих научат людей добру жизни. Отнюдь…


Только себя из них вычитать может
Каждый, а кто посильней, тот себя в них насильно вчитает,
Сплавит с персоной своей то, что было чужим достояньем.
Так что стремишься ты зря исправить писаньями нравы:
В ком уже склонность есть, из-за них не склонится к другому;
Прежние в нем укрепить задатки – вот все, что ты можешь,
Или же, если он молод, привить ему то или это.

Тут в разговор вступил Фридрих Ницше.

— Я вижу, ты ошеломлена шумом великих.

Да, ошеломлена, но не только их шумом, а и их шепотом… А сейчас у меня просто дух захватывает от предстоящего невероятного путешествия. Но одно сомнение тревожит меня: смогу ли я разобраться во всех сложнейших хитросплетениях прожитых человечеством жизней?

— Если ты с добрым чувством начнешь проповедовать ложное учение, оно станет истинным, — сказал мне чань-буддийский мудрец, снизошедший к нашей беседе из глубин Древнего Китая. — Вот когда дурной человек проповедует истинное учение, оно становится ложным. А что есть Добро и что есть Зло, мы все поможем тебе разобраться на страницах наших книг.

— Спасибо за поддержку. Но у меня есть еще одно сомнение, которое, все не дает и не дает мне покоя — ведь до меня все уже давным-давно было написано…

— Вот как раз эти сомнения пусть тебя и не тревожат. Поверь, историй всего четыре. И сколько бы времени нам не осталось, мы будем пересказывать их в том или ином виде.

О, это вы, Хорхе Луис Борхес, решили навестить меня. Очень признательна вам. Ведь это именно ваше творчество подтолкнуло меня к идее новой книги. Вы пытались совершить невозможное — создать историю мировой культуры в миниатюре. Вы хотели создать книгу, которая одна смогла бы дать яркое представление о жизни, и если бы, не приведи господи, все остальные источники знаний погибли, она смогла бы рассказать обо всем.

Да, я стремился к этому, хотя это совершенно недостижимо, ни для кого недостижимо, но идея сопутствовала мне до конца дней моих и была загадочна, как само творение. Я провел в необозримых лабиринтах библиотек всю свою жизнь и всегда хвастался прочитанными книгами больше, чем написанными, всегда спрашивал у новоявленного писателя: «Скажи мне, какие книги ты прочел, и я скажу тебе, какой ты писатель». Я страстно любил литературу, но меня всегда раздражало немыслимое количество ненужных книг. Нелеп и расточителен был кропотливый труд по созданию пухлых томов, по растягиванию в пятьсот страниц идей, которые с успехом можно уложить в двух словах в считанные минуты. Разумнее всего было бы дать их короткое содержание.

— Полностью с вами согласен, коллега. — сказал Стефан Цвейг. — Лишь книга, которая целиком и полностью захватывает читателя залпом, заставляя затаить дыхание, доставляет удовольствие. Девять десятых всех книг чрезмерно затянуты, перегружены излишними подробностями, пустыми диалогами и ненужными второстепенными персонажами, а потому недостаточно увлекательны, динамичны. Даже в самых знаменитых классических шедеврах мешают многие расплывчатые и затянутые места.

— Да, я тоже часто размышляла над этим. Порой ради одной мысли приходится просматривать сотни страниц. И самое страшное, по-моему, случается тогда, когда среди обилия ненужных слов, замудренных фраз, читатель теряет интерес и откладывает книгу в сторону с мыслью уже больше никогда не браться за это нудное занятие. Вы же учите меня играть в увлекательнейшую литературно-философскую игру, в которой цитаты в основном и являются содержанием книги. Вот только обращаться с ними надо умно и осторожно, словно с фигурами на шахматной доске. Мне хотелось бы, чтобы в моей книге отразилось ваше понятие о «Вселенной как о библиотеке, где расставлены тома человеческих жизней».

— Прости меня, но ты мне кажешься слишком самоуверенной. Я — Мишель Монтень, всколыхнувший умы ХУ1 века и то ощущал, что мой ум и моя мысль бредут ощупью, пошатываясь и спотыкаясь, и даже тогда, когда мне удавалось достигнуть пределов, дальше которых не пойти, я никоим образом не бывал удовлетворен достигнутым мною. Я всегда видел перед собой неизведанные просторы, но видел смутно, как в тумане, которого не в силах был развеять.

— Прошу вас, не надо столь строго судить меня. Моя душа и так замирает от сознания грандиозности задуманного. Конечно же, я прекрасно понимаю, что мне не удастся объять необъятное. Передо мною «неизведанные просторы» тоже колеблются, словно в тумане, вернее сказать, встают неприступной стеной, но ведь вы все, уже написавшие свои книги, поддержите меня, ведь именно к вам я буду обращаться за помощью. И уже в написании этой главы вы несказанно помогли мне.

Мишель Монтень, именно вы стали для меня жизненным примером. Вы обращались к образцам античной мудрости и к историческим анекдотам, дабы преподнести их своим современникам в качестве учебника жизни. Ваш литературный опыт основателя жанра эссе я положила в свою копилку, а ваш жизненный опыт мне гораздо ближе, нежели жизненный опыт Луиса Борхеса, полностью связанный лишь с литературной деятельностью.

Вы на пороге своего сорокалетия вступили на литературно-философскую стезю, а до этого провели бурную, наполненную всевозможными событиями жизнь в качестве мэра французского города Бардо. Мне достаточно бурную жизнь удалось продлить почти до пятидесяти лет. И теперь я молю своего мудрого Бога-Учителя, чтобы он дал мне возможность не умереть от болезней и нищеты, а успеть закончить задуманную работу. Времени осталось мало, но хочу признаться в неких мистических ощущениях: как только я начала писать — мне почудилось, будто это самое время стало растягиваться и предоставлять мне дополнительное пространство в своей бесконечности.

И еще одно чудо подарил мне мой Бог-Учитель. Однажды я опять почувствовала себя очень плохо. Прекрасно понимая, что снова начинать канитель с лечением я уже просто не смогу, я подняла глаза к небу и сказала: «Мой бог, ты же знаешь, что все мои силы исчерпаны. Если пришло время уходить с поверхности земли — я готова, но если ты поддерживаешь меня в моем начинании, дай мне срок для исполнения его». И на следующий же день болезнь отошла в сторону.

Это было явлено мне истинное чудо…

И еще вот в чем хочу признаться. Я рада, что пришла к желанию написать книгу так поздно. Мне невероятно трудно было бы свыкнуться с мыслью, что вся жизнь прошла лишь в литературном мире. Вот уж воистину прав был Шекспир, воскликнув:


Не пожалеть бы в старости бессильной
Что мир широкий смолоду не видел.

Боюсь, произойти все иначе, отдай я свою жизнь только книгам, пришлось бы сетовать, подобно тому, как сетовал доктор Фауст на свою горькую судьбу: «Я не вкусил, чем жизнь остра — и пес с такой бы жизни взвыл». Сейчас, когда от меня отлетело время неугомонных страстей, я почувствовала, как уютно сидеть за письменным столом, беседовать с Великими Учителями, принимать их щедрые дары мудрости, перебирать «пылинки дальних стран» и блуждать в пыли веков. Сейчас можно позволить себе роскошнейшее занятие — отправиться в путешествие по миру на Машине Времени.

— Этой Машиной управляет славное племя летописцев. Они пользуются привилегией проникать, куда хотят, входить и выходить сквозь замочные скважины, летать на крыльях ветра повсюду, не зная преград. Время, расстояние, место — им не помеха. Да будет трижды благословенно это последнее обстоятельство! — возбужденно воскликнул Чарльз Диккенс, присоединившийся к нашему разговору.

— А ты знаешь, какое горючее понадобится тебе для столь длительного путешествия? — спросил меня Рей Бредбери и тут же ответил, — тебе надо читать до поздней ночи, читать по ночам год за годом, чуть не до утра, читать повсюду. Все мы приложили руку к этой Машине Времени, все мы думали о ней, касались ее, и вложили в нее нашу любовь и память о том, что сделали с нами слова. В нее вложена уйма жизни и памяти, и любви — это и есть бензин, горючее, топливо, называй его как хочешь.

— Спасибо, спасибо за совет. Я с радостью буду добывать это горючее. Теперь «интимные радости сердца» составят мое истинное счастье. Жан-Жак Руссо всеми фибрами своей души чувствовал всю прелесть этого настроения:


В сердечных радостях философ счастье множит,
Блажен, кто смог вкусить от сих простых отрад,
Кто ими, чистыми, довольствоваться рад.
В покое истинном вкушать плоды познанья —
Единое мое заветное желанье!
Свобода, друг, покой, страницы мудрых книг,
К чему бы мне мечтать о радостях иных.

— Тебе повезло, что ты нашла свой путь и отважилась идти по нему, — сказал мне Стефан Цвейг. — «Я убедился на собственных переживаниях, каким непроницаемым в жизни каждого человека остается его настоящее ядро – творческая клетка, из которой все произрастает. Мы переживаем мириады секунд, но только одна из них, одна единственная, приводит в движение весь наш внутренний мир – та секунда, когда уже насыщенный всеми соками цветок в мгновение ока кристаллизируется, магическая секунда, подобная мгновению зачатия и, невидимая, неосязаемая, неощутимая, — совершенно своеобразно пережитая тайна. Ее не учтет никакая алгебра духа, не предскажет никакая алхимия предчувствия, и редко она открывается нашему чувству». Тебе открылась.

Раз уж ты решилась пойти в этот путь, прими мое наставление, — сказал Фридрих Шиллер.


Бесконечен путь длины –
Чужд ей отдых и граница,
Вечно ширина струится,
И бездонна глубина.
Если сможешь, будь таким:
Вечно будь неутомим;
Завершишь любое дело,
Лишь не ведая предела.
Пусть поможет ширина
Мир тебе узреть сполна;
А в глубинах мирозданья
Обретешь ты суть познанья.
Лишь в упорстве твой успех.
Ясность – в широте таится,
В безднах истина гнездится.

— Признаюсь, мне бы хотелось в моей книге «пробудить добрые чувства», чтобы она рождала в душах людей теплое отношение к жизни. История показывает, что во все времена и у всех народов алчные стремления убивали в человеке все прекрасное и делали его жизнь никчемной, однообразной и скучно-присыщенной. Эту мысль великолепно иллюстрирует одна восточная притча, которая раскрывает перед нами своеобразные картины ада и рая. В аду за пышно накрытыми столами сидят голодные и озлобленные люди. Почему же так происходит? Да просто в их руках слишком длинные палочки — предмет сервировки китайского стола — и этими палочками они не в состоянии дотянуться до собственного рта. В раю стоят точно такие же пышно накрытые столы, но люди за ними сыты, приветливы, жизнерадостны. В их руках такие же длинные палочки, но обитатели рая и не думают ими кормить себя, они кормят друг друга, они помогают друг другу, а не пытаются впихнуть пищу лишь в собственный рот. Они добросердечны и потому счастливы.

— Мне понравилась эта притча, — отозвался из глубины времен Федор Михайлович Достоевский, — не только Красота, но и Доброта спасут мир.

— Дай бог тебе справиться со своей работой. Мне нравится, что собирательство коллекции цитат ты сделала элементом своей судьбы, — поддержал меня Николай Константинович Рерих. — Пиши, не теряй времени.

— Спасибо, Великие Учителя что вы пришли ко мне, помогли разрешить мои тягостные сомнения и благословили в путь. Признаюсь вам — ваше творчество стало моей Религией, а символом веры — Книга. Теперь в моей жизни


Будет… Все будет… так полно, так много,
Больше, чем сердце может вместить;
И золотые ковчеги религий,
И сумасшедшие тромбы идей,
Хмель городов, динамит библиотек,
Книг и музеев отстоянный яд.

Так сказал Максимилиан Волошин. И вот еще его слова — «бикфордов шнур строки»… Казалось бы, тихое, уютное занятие литературой имеет взрывоопасную силу. Про этот мир, наполненный самыми жгучими страстями и глубочайшими душевными переживаниями писали многие.

Эдуардас Межелайтис:


Забери все призы и победы
И утешься коварством жестоким.
Мне оставь дымок сигареты,
Уголок со столом одиноким,
Стол и книги — в углу словно псина
Проведу одинокие ночи…
Забери королевские вина,
Только воздуха дай — хоть глоточек…

Иоганн Вольфган Гете:


Моя отрада — мысленный полет
По книгам со страницы на страницу,
Зимой за чтеньем быстро ночь пройдет,
Тепло по телу весело струится,
А если попадется редкий том,
От радости я на небе седьмом.

Сомерсет Моэм: «Я едва мог дождаться, когда кончу одну книгу, до того не терпелось начать следующую. Это всегда сулило новые переживания, и я бросался на очередной памятник литературы с таким же волнением, с каким нормальный молодой человек бьет по крокетному мячу или девушка из хорошей семьи едет на бал. Чтение для меня потребность, и если на какое-то время я остаюсь без него, то выхожу из себя как морфинист, оказавшийся без морфия».

Андрей Белый:


Пусть я паук в пыли библиотек:
Я просвещенный, книжный человек,
Людей, как мух, в сплетенья слов ловлю:
Встаю чуть свет: читаю, ем и пью.

Татьяна Толстая: «Ты, Книга! Ты одна не обманешь, не ударишь, не обидишь, не покинешь! Тихая — а смеешься, кричишь, поешь; покорная — изумляешь, дразнишь, заманиваешь; малая — а в тебе народы без числа; пригоршня буковок, только-то, а захочешь — вскружишь голову, запутаешь, завертишь, затуманишь, слезы вспузырятся, дыхание захолонет, вся-то душа, как полотно на ветру взволнуется, волнами восстанет, крыльями взмахнет! А то чувство какое бессловесное в груди ворочается, стучит кулаками в двери, в стены: задыхаюся! выпусти! — а как его голое-то, шершавое, выпустишь? Нет у нас слов, не знаем! Как все равно у зверя дикого — нет слов, мык один! А книгу раскроешь — и там они, слова, дивные, летучие…»

Юрий Левитанский:


Кровать и стол и ничего не надо больше.
Мой старый стол, мое фамильное владенье,
Моя страна, моя великая держава
И мой престол, где я владыка суеверный,
Где высшей власти никому не уступая,
Так сладко царствовать, хотя и не спокойно.
Мой старый стол, мой отчий край, мой дальний берег,
Моя земля обетованная, мой остров,
Мой утлый плот, моя спасательная шлюпка,
Над штурмовой глубиной десятибалльной,
Меня несущая меж Сциллой и Харибдой
На свет маячный, одинокий свет зеленый
Горящей за полночь моей настольной лампы.
Мой старый стол, моя невольничья галера,
Мой горький рай, моя сладчайшая Голгофа,
Я так люблю твою негладкую поверхность,
И мне легко, когда я весь к тебе прикован,
Твой раб смиреннейший, твой узник добровольный,
Я сам к тебе иду сквозь все, что мне мешает,
Сквозь все, что держит, что висит на мне и давит —
Сквозь лабиринты, сквозь чащобу, сквозь препоны —
Лаокооном — сквозь лианы — продираюсь,
К тебе, к тебе — скорей надеть свои оковы!..
Кровать и стол, и ничего не надо больше…
Ты скажешь — полно-те, мой друг, в твои-то лета!
Но я клянусь тебе, что это не притворство,
Не лицемерье, не рисовка и не поза,
И ты живи себе, как знаешь, бог с тобою,
А мне и этого хватило бы с лихвою —
Мой старый стол, где я пирую исступленно
И с всемогущими богами пью на равных,
Моя кровать, где я на миг могу забыться
И все забыть, и всех забыть, и быть забытым,
Чтоб через миг услышать вновь, как бьет крылом
И мордой тычется в меня шершавой
Мой старый стол, мой добрый друг, четвероногий,
Мой верный стол, мой Росинант неугомонный.

Александр Сергеевич Пушкин:


Подруга думы праздной,
Чернильница моя;
Мой век разнообразный
Тобой украсил я.
Как часто друг веселья
С тобою забывал
Условный час похмелья
И праздничный бокал;
Под сенью хаты скромной,
В часы печали томной
Была ты предо мной
С лампадой и мечтой.
В минуты вдохновенья
К тебе я прибегал
И музу призывал
На пир воображенья.

Марина Цветаева обращается к обывателям из за своего рабочего стола:


Квиты: вами я объедена,
Мною — живописаны.
Вас положат на обеденный,
А меня — на письменный.
Вы — с отрыжками, я — с книжками,
С трюфелем, а я с грифелем,
Вы — с оливками, я — с рифмами,
С пикулем, я — с дактилем.
В головах — свечами смертными —
Спаржа толстоногая,
Полосатая, десертная.
Скатерть вам — дорогою!
Я чтоб скатертью не тратиться —
В яму, место низкое,
Вытряхнут вас всех со скатерти:
С крошками, с огрызками.
Каплуном-то вместо голубя
— Порх! — душа при вскрытии.
А меня положат голую:
Два крыла прикрытием.

И еще раз Иоганн Волфганг Гете:


Когда в убогом мраке ночи
Коморку лампа озарит,
Не только в комнате рабочей,
И в сердце как бы свет разлит!
Я слышу разума внушенья.
Я возрождаюсь и хочу
Припасть к источнику творенья,
К живительному их ключу.

Тут Владимир Набоков вставил свое замечание об истинном читателе:

— «Чуткий, заслуживающий восхищения читатель, отождествляет себя не с девушкой или юношей в книге, а с тем, кто задумал и сочинил ее. Настоящий читатель не ищет сведений о России в русском романе, понимая, что Россия Толстого или Чехова – это не усредненная историческая Россия, а особый мир, созданный воображением гения. Настоящий читатель не интересуется большими идеями: его интересуют частности. Ему нравится книга не потому, что она помогает обрести „связь с обществом“» — если прибегнуть к чудовищному штампу критиков прогрессивной школы, — а потому что он впитывает и воспринимает каждую деталь текста, восхищается тем, чем хотел поразить его автор, сияет от изумительных образов, созданных сочинителем, магом, кудесником, художником. Воистину, лучший герой, которого создает великий художник – это его читатель.

Позвольте мне дать вам один практический совет. Литературу, настоящую литературу, не следует глотать залпом, как снадобье, полезное для сердца или ума, этого «желудка» души. Литературу надо принимать мелкими дозами, раздробив, раскрошив, размолов – тогда вы почувствуете ее сладостное благоухание в глубине ладоней; ее нужно разгрызать, с наслаждением перекатывая языком во рту – тогда и только тогда вы оценете по достоинству ее редкостный аромат, и раздробленные, размельченные частицы вновь соединятся воедино в вашем сознании и обретут красоту целого, к которому вы подмешали чуточку собственной крови».

Я была безмерно благодарна спустившимся ко мне гениям.

— О Великие Учителя, спасибо вам, спасибо, что спустились ко мне и в дружеской беседе поддержали меня. Быть может, я не права, обращаясь к вам столь возвышенно, быть может, можно просто обращаться к вам: «Друзья!» Ведь вы не взираете на меня с высокомерием, словно олимпийские боги, а протягиваете мне дружескую руку и даете прекрасные советы. Наконец-то, благодаря вам, я услышала в себе мелодию душевного покоя. Теперь я решилась отказаться от бесполезных метаний и отправляюсь путешествовать во времени и пространстве на созданной вами Машине Времени.

— По моему, тебе уже не стоит печалиться о своем одиночестве. Ты уже потому не одна, что вместе со всеми, — порадовался за меня Райнер Мария Рильке.

Его поддержал Робиндронат Тагор:

— Не бойся сплетать в мечтаниях свою огромную сеть желаний и забрасывай ее за горизонт, захватывая все новые и новые тайны мира. Не бойся заблуждений, не запирай накрепко дверь, иначе Истина не будет знать, как войти ей.

— Ну что ж, благословляемая вами и вместе с вами я отправилась в необозримое путешествие…

25 сентября 1999года.

P.S. Прошло больше 20 лет. Роман об Айседоре издан в 2000 году. Моя книга стоит на полке главной библиотеки страны. Чем я очень горжусь. Я написала серию книг (23), о которой мечтала. Нашла свою любовь и была счастлива. А как можно написать о счастье?.. Трудная задача. Мой второй муж был первым мужем третьей жены Эльдара Рязанова. Эта ирония судьбы ли, знак ли судьбы косвенно указывает на то, что я не напрасно прикоснулась к трепетным судьбам Великих.

Сей знак был не единственным. В ящике каталога библиотеки города Омска вместе с карточкой брошюры об Айседоре Дункан была карточка телефонного справочника, составленная моим родным дедушкой. Во сне я погибла как погибли дети Айседоры в Париже в начале двадцатого века. Этот сон я увидала, когда еще не только о детях, но и об этой великой танцовщице ничего не знала. Бывало, компьютер наказывал меня за плохо сделанную работу. Он уничтожил главу о Новалисе, заставив тем самым ее переписать и отыскать новые весьма существенные данные.

А однажды телевизор не дал оплошаться. Вечером дописывала главу о Бенвенуто Челлини. Устала, решила, что все уже готово и села смотреть телевизор. И вдруг очередной знак судьбы. В советском детективном фильме идет речь об украденной его статуэтке. Подумать только! Стала проверять свой текст и увидела что сделала непростительное упущение.

У меня появился внучек — солнечный лучик. Сейчас мы с ним снимаем ролики для ютуба, читаем в них главы из книг. Вот так долго я живу, а казалось собиралась покинуть этот мир в самом начале.