Глава 20
С последним сильным музыкальным аккордом Айседора упала на сцену и инстинктивно вжалась в холодные пыльные половицы. Концерт окончен, и перед тем как начать раскланиваться, необходимо немного отдышаться. Но сегодня странное предчувствие заставило ее лежать несколько дольше обычного. Что-то должно произойти, непременно что-то должно произойти, — думала она. — Я чувствую какие-то немыслимые импульсы, исходящие из зала, которые меня буквально сбивают. Я еще не испытывала такого, никогда не испытывала. Что это?.. Кто там сидит в темном провале?.. Добро или зло несет он мне? Страшно вставать, вдруг опять эти волны настигнут меня; я не удержусь, и публика увидит мое смятение… Но не лежать же вечно!.. Все… Хватит… Встаю…
Она легко поднялась, вскинула руки и подошла к краю сцены. Опять, опять укол, чье-то пристальное внимание… На повторный поклон Айседора не вышла. Она боялась того, кто сидит в зале, но, удалившись в свою гримерную, дверей не закрыла… Она ждала… И ждать пришлось недолго.
В двери никто не постучал: они внезапно распахнулись, как от резкого порыва ветра. На пороге стоял мужчина лет тридцати, он был высок, черноволос, с нежными чертами лица.
Да ведь это же сын всемирной знаменитости, великой английской актрисы Элен Терри, — удивилась Айседора. Его детские портреты были прекрасно известны театральной публике, а о популярности английского актера Гордона Крэга, успевшего заметно повзрослеть, уж и говорить не приходится. Он ворвался к ней разгневанный, но прекрасный.
— Что вы наделали, вы даже не можете себе представить, что вы наделали!.. Вы украли мои идеи! Откуда у вас мои декорации? — раздраженно кричал он, не утруждая себя необходимостью представиться.
— Простите, ваши декорации? — запинаясь, пыталась объясниться Айседора. — Это мои собственные голубые занавеси. Я придумала их, когда мне было пять лет, и с тех пор всегда танцую перед ними. Я начала заниматься танцами как только научилась ходить… — она пробовала продолжить уже заученные в многочисленных интервью фразы, но Эдвард Гордон Крэг не дал ей договорить.
— Подумать только, — буквально вскричал он, — ей было пять лет, когда она все это придумала… Нет, вы, безусловно, чудесны, удивительны… Но знаете ли вы, что я оставил сцену и даже карьеру актера, чтобы размышлять о будущем театре, а вы в пять лет все уже решили… Невыносимо… Несправедливо… Грандиозно…
Выпалив все это, он вышел, при этом громко хлопнув дверью, которая тут же вновь открылась, и Крэг удостоил ошарашенную Айседору еще одной фразой:
— Я не прощаюсь, я еще вернусь, но сейчас не в силах сдерживать своего гнева… и восхищения. До встречи… И он снова вышел, с силой захлопнув за собой дверь.
Потянулись томительные дни ожидания. Айседора ждала возвращения Крэга, но он исчез. Налетел как ураган — и исчез. «Странный, очень импульсивный человек; наверное, он уже забыл о моем существовании, а я все жду, что он появится, — грустила Айседора. — Вернется ли?»
Жизнь же шла своим чередом. Уже стало привычным развлечение берлинских студентов распрягать карету и самим везти Айседору домой. Однажды этаким манером они проезжали мимо площади, на которой находилось несколько тяжеловесных монументальных скульптур. Айседоре они не нравились. Казалось, что своим высокомерием они давили и угнетали душу.
Айседора решилась в конце концов высказать во всеуслышание свое мнение. Она потребовала остановить карету, вскочила на сиденье и произнесла речь:
— Нет высшего искусства, нежели искусство скульптуры. Но почему вы, поклонники прекрасного искусства, допускаете это ужасное поругание над ним в самом центре вашего города? Взгляните на эти статуи! Если вы в самом деле любите искусство, вы должны сегодня же ночью вооружиться камнями и разрушить их. Разве они являются искусством?
Ее слова были восприняты буквально. Часть студентов, чрезмерно легких на подъем, не стала дожидаться ночной темноты, а тут же отыскала несколько камней, которые незамедлительно полетели в ненавистные статуи. Бдительные немецкие полицейские окружили карету и оглушили всех присутствующих резкими звуками своих свистков. Айседора поняла, что весьма вероятна возможность провести нынешнюю ночь в полиции. Но произошло то, чего она никак не ожидала…
Когда полицейский уже сумел было дотянуться до виновницы скандала сквозь толпу студентов, кто-то сзади резко дернул ее за подол и опрокинул на свои крепкие руки. Не каждая девушка в такой ситуации смогла бы сохранить присутствие духа и не потерять сознание. Однако Айседора была исключением. Правда, от неожиданности она крепко зажмурила глаза, но когда открыла их, то увидела перед собой кудри Гордона Крэга.
В общей суматохе им удалось скрыться незамеченными. Они уже были в темном переулке, а Гордон все еще нес на руках свою дорогую ношу, одетую в белую шубку и белую шапочку. Айседоре очень хотелось положить голову ему на плечо, но это показалось ей слишком фривольным по отношению к своему освободителю. В конце концов она произнесла:
— Вам не тяжело, не пора ли опустить меня на землю?
— Простите, — ответил Крэг и поставил ее прямо в огромный сугроб. — Простите, — еще раз произнес он и перенес неподвижную фигуру на гладкую поверхность асфальта.
Некоторое время они не знали, о чем говорить, что делать дальше. Смущение сковало их…
Потом они долго бродили по берлинским улицам, на которых снег казался таким волшебным и еще светились магазины, а рождественские елки стояли все в блестках и огоньках. Они шли и болтали о пустяках. Прохожие не обращали на них никакого внимания. Время проходило, время все шло и шло.
Айседора не помнила, каким чудом она оказалась в студии Крэга, которая находилась на самой вершине высотного берлинского здания. Он долго смотрел на Айседору, стоявшую посредине его бедного ателье, и, наконец, произнес:
— Вы великая артистка, а живете в семье, ведь это нелепо! Я единственный, кто увидел и изобрел вас! Вы принадлежите моим декорациям.
Из книги «Моя исповедь»:
Вспыхнув внезапной любовью, я бросилась в его объятия. Он страстно откликнулся и все время повторял: «Вы — моя сестра!» В тот момент я чувствовала в нашей любви какое-то преступное кровосмешение. Я не знаю, как другие женщины вспоминают своих любовников. Перед моим же взором предстает наша первая ночь в ателье и его прекрасное обнаженное тело. Освободившись от одежды, словно от кокона, он предстал передо мной во всем своем великолепии. Так должны были выглядеть Эндимион с его стройным молочным телом, Гиацинт, Нарцисс и мужественный Персей. Он казался скорее ангелом, нежели простым смертным. Мои глаза не успели еще как следует насладиться его красотой, а я уже почувствовала безумное влечение, ощутив себя слабой, словно тающей. Мы горели одним огнем, как два слившихся языка пламени. Наконец я нашла своего друга, свою любовь, себя самое! Но нас было не двое, мы сливались в одно целое, в то поразительное существо, о котором говорил Платон в «Федре». В нем я встретила плоть от плоти моей, кровь от крови моей. Это было не соединение мужчины с женщиной, а встреча двух душ-близнецов. Тонкая плотская оболочка горела таким экстазом, что превратила земную страсть в райские пламенные объятия.
Но вот настало время, когда счастливая Айседора наконец смогла оглядеться и осмотреть ателье. Это было пустое помещение: ни дивана, ни кресла, ни стола, ни даже стула. Более того, у Крэга не было наличных денег, чтобы заплатить за обед, а Айседора не решалась сходить за ними домой, поэтому им пришлось довольствоваться той скудной едой, которую приносил сюда мальчик из гастрономической лавки. Питаться приходилось в кредит. Когда посыльный стучал в дверь, Айседора закутывалась в одеяло и выскакивала на балкон. Она стеснялась его и боялась быть узнанной.
Так незаметно прошли две недели. И все это время Айседора не в силах была оторвать своего восхищенного взгляда от Крэга. Несмотря на его высокий рост, в нем было нечто женственное, особенно в линиях губ, чувственных и тонких. Его глаза сверкали стальным огнем под стеклами очков. Он производил впечатление нежности, некой женственности, и лишь его большие руки обнаруживали силу. Он всегда со смехом говорил о них как о руках убийцы, «годных, чтобы задушить тебя, моя дорогая!»
Целые дни они проводили в постели, разостланной прямо на полу, и когда волнам страсти удавалось ненадолго приутихнуть, их захватывали приливы откровения. Стремление познать души друг друга было ничуть не меньшим, чем стремление познать тела…
— Хочешь, я расскажу тебе, как я впервые увидел тебя и как был потрясен увиденным? — сказал Гордон, устроившись поудобнее, прислонившись спиной к стене и предварительно положив под бок большую подушку. — Ты вышла из-за убогого занавеса и направилась туда, где за роялем, спиной к нам, расположился музыкант; он едва доиграл короткую мелодию Шопена, как ты вышла и, сделав несколько шагов, уже стояла у рояля совершенно неподвижно, словно вслушиваясь в гул последних нот. В наступившей тишине можно было досчитать до пяти или даже до восьми, после чего опять послышались звуки Шопена; следующая прелюдия была мягко исполнена и уже подходила к концу, а ты так и не шевельнулась. Затем один шаг назад, и ты стала двигаться, то догоняя, то опережая зазвучавшую вновь музыку. Просто двигаться, не выделывая ни пируэтов, ни прочих номеров, которые мы привыкли видеть и которые обязательно показала бы какая-нибудь Тальони или Фанни Эльслер. Ты говорила на своем собственном языке, не вторя никому из мастеров балета. Дотанцевав, ты снова замерла в неподвижности. Ни поклонов, ни улыбки — ничего. Затем музыка возобновилась, и ты убежала от нее, и тогда уже звуки догоняли тебя, ибо ты их опередила.
Понимаем ли мы, зрители, то, что ты хочешь сказать своим танцем? Да, понимаем. Это невозможно объяснить; однако твое выступление не вызывает ни у кого и минутного непонимания. Ты подарила нам чудо, и оно повергло нас в необычайное состояние восторга. Вот почему я сидел потрясенный и безмолвный.
— Быть может, ты был безмолвен в зале, но ко мне в гримерную влетел разъяренной фурией; я и опомниться не успела, как ты обрушил на меня свой восторг и гнев, — смеясь, вставила Айседора свою фразу в страстный монолог Крэга.
— Не перебивай меня и слушай дальше. В твоем танце я чувствую естественную близость к природе и представляю себе образы Земли, Воздуха, Огня и Воды. Твой танец словно зарождается где-то во Вселенной, воплощается на Земле и вновь возвращается в вечность.
Как это тебе удается? Необъяснимо… Твое искусство сотворено из воздуха, и увидев тебя, я понял, что земля создана для танца.
— Гордон, родной мой, еще никто и никогда так глубоко не понимал мое искусство. Ты произнес удивительные слова. Я пытаюсь создать танец будущего — это есть танец далекого прошлого, который всегда был и вечно останется неизменным. В неизменной вечной гармонии движутся волны, ветры и шар земной. И не идем же мы к океану, не вопрошаем у него, как двигался он в прошлом, как будет он двигаться в будущем, — мы чувствуем, что его движения соответствуют природе его воды и вечно будут ей соответствовать. Это слова из моей книги «Танец будущего», в которой я пыталась объяснить мое искусство. Вряд ли мне это удалось. Если бы мы встретились с тобой раньше, ты сумел бы помочь в столь сложном для меня деле. Там я описала свой детский сон, в котором разговаривала с греческими богами. Хочешь, расскажу его тебе?
— Девочка моя, я основательно подготовился к знакомству с тобой и прочел твою книгу. Этот детский сон изумителен, и мне остается только завидовать твоей фантазии. Я же часто видел кошмарные сны. В шесть лет мне впервые приснилось, будто я оказываюсь внутри какой-то машины, затем чудом выбираюсь наружу, смотрю на нее, а потом меня снова затягивает внутрь — я кричу, но меня что-то подхватывает — и никакой надежды на спасение. Это страшное видение преследовало меня постоянно, и я просыпался весь в слезах. И каждый раз моя родная матушка оказывалась рядом и утешала меня.
Честное слово, в первые десять-пятнадцать лет моей жизни матушка была чересчур добра со мной, в результате чего к восемнадцати годам я был беспомощен, как грошовая кукла на витрине магазина. Таким я оставался до тех пор, пока не нашел друзей, которые помогли мне стать тем, кем я сейчас являюсь. От рождения я был соней, лежебокой, лакомкой, этаким пухлым белокурым увальнем, при этом вполне довольным собой. Да, я, несомненно, становился отчаянным трусом, когда оказывался во власти своего воображения, хотя во всех рискованных забавах, в школьных драках и футбольных сражениях я охотно принимал участие. Меня пугала только темнота.
Кроме того, у меня был просто неуемный аппетит. Стоило матушке дать мне сладкий пудинг, как я из маленького упрямца становился ласковым послушником.
Айседора испытывала невероятное наслаждение, слушая рассказ Крэга, и была благодарна за его откровенность. Он же продолжал:
— Я хочу поведать тебе историю своей матери и рассказать о ней не как о знаменитой актрисе Элен Терри, а как об очень скромной женщине, «маленькой маме Нелли», которая больше пятидесяти лет тихо, но с потрясающим упорством воплощала в жизнь свою заветную мечту, и это ей удалось, хотя против нее ополчились сотни людей, в том числе и ее грозная соперница, знаменитая Элен Терри, — ее второе «я».
У всех живущих на свете есть второе, а то и третье «я», о существовании которых многие и не подозревают. Так получилось и с моей матерью. О существовании Нелли не знал никто, кроме ее родителей, сестер и братьев, моего отца и меня. Моя сестра всегда смотрела свысока на то, что считала «слабостями» маленькой Нелли, и предпочла сделать объектом своей привязанности и восхищения знаменитую Элен Терри.
Что до меня, то мне более близка и понятна отважная, верная и мудрая маленькая Нелли. Ибо она всегда была Женщиной с большой буквы и до последнего сражалась за то, чем больше всего дорожила.
Знаменитая Элен Терри покинула сцену, влюбившись в моего отца Эдварда Уильяма Готвина, который был известным английским архитектором, археологом и театральным художником. Она поселилась с ним в сельской глуши на ферме и родила ему двоих детей. Шесть лет они прожили вместе, и мать считала эти годы самыми счастливыми в своей жизни, потому что судьба дала ей возможность посвятить себя близкому человеку. В деревне Готвин построил для своей семьи трехэтажный дом в готическом стиле. Внутреннее убранство было полностью выполнено по рисункам отца — свежие, светлые тона, строгость и стилизация: античный стиль, готический стиль, элементы популярного японского стиля. Моя сестра бегала по дому в кимоно, а в детской висели японские гравюры с изображением горы Фудзияма.
К сожалению, длилось это идиллическое счастье только шесть лет. Такой жизни для себя хотела Нелли, но ее второе «я» — Элен Терри — не допустила этого. Играть, отдать большую часть своей жизни и времени театральной публике, ради которой существовал ее талант, — вот что было ей предначертано. И она не раздумывая вернулась к прежней жизни, в мир своего искусства.
Если бы этого не произошло, то Элен Терри стала бы матерью большого семейства; целыми днями просиживала бы в большом, массивном кресле в каком-нибудь старом доме, жизнью которого она умело руководила бы, как это делают многие благородные дамы. Она бы медленно старилась, оставаясь стройной, как в молодости; становилась бы безмятежно-спокойной и все более мудрой: помогала бы своим детям и внукам избавиться от самовлюбленности, делилась с ними своим опытом, размышлениями и наблюдениями, отдавала бы им все свое время и силы — попросту жила бы… она бы занималась старыми как мир делами: вставала чуть свет, ласково будила детей, умывала, одевала, кормила завтраком, старательно приготовленным из продуктов, принесенных рано утром из молочной кухни и от булочника.
Ее сердце я знаю лучше, чем кто бы то ни было. Ибо мне известна та ее жизнь, которую нельзя назвать иначе, как тайной, — жизнь ее сердца. То была жизнь, любовь и мечта Нелли, а не Элен Терри: ведь Нелли и Элен Терри — две совершенно разные женщины. Старшая из них — великая и знаменитая актриса, известная всему миру, почитаемая всеми, и мною в том числе; младшая — это малышка Нелли, моя мать, обожаемая мной.
Айседора с упоением слушала рассказ Крэга. Ей нравился Гордон, сильный и благородный, с сердечной теплотой вспоминающий свою горячо любимую матушку. Как это необычно и великодушно! Она еще не обладала той женской мудростью, которая подсказала бы ей, сколь непреодолимая стена высится между любящими сердцами, если одно из них — сердце мужчины — навсегда отдано своей матери. В каждой возлюбленной он ищет родные ему с детства черты и не находит их. Поиск идеала бесконечен. Эта гонка становится мучительной в равной степени для обоих. И, пожалуй, для него в большей степени, потому что его избранницы в конце концов находят новый предмет для обожания, он же осужден на вечные бессмысленные поиски. Между тем Гордон продолжал свои воспоминания:
— Выступать матушка начала лет с пяти-шести. Она была точь-в-точь как утенок, который входит в воду вслед за уткой и селезнем и без какого бы то ни было предварительного обучения начинает плыть по-утиному. Так же и она вышла вслед за отцом, матерью и сестрой на подмостки и сразу же начала играть.
Работа стала для нее самой жизнью, а поскольку цель жизни — счастье, она работала с ощущением счастья, и следовательно, работала хорошо. От самого рождения она была уверена в том, что быть счастливой правильно, а жаловаться на несчастья неправильно, и в конце концов пришла к отрицанию всего, что не есть счастье. Она всегда была охвачена трепетной радостью жизни. Не сомневаясь в том, что любовь — благо, а ненависть — зло, она была добра — на словах и на деле — к большинству людей.
— Я надеюсь, что твоя матушка сумела и в тебе воспитать такое прекрасное качество, как доброта к людям, — произнесла Айседора с некоторой иронией. Надо сказать, что она каким-то шестым чувством ощутила очень незначительный, но тем не менее ощутимый укол ревности. — Ты мог бы проявить маленькую толику доброты, сжалиться над бедным изголодавшимся созданием и заказать обед в гастрономической лавке. О сладостный ленивец, мне очень хочется есть, ну просто очень…
— Ах ты несносное приземленное существо! В то время как я влеку тебя к заоблачным высотам, ты тянешь меня к столь низменному занятию, как принятие пищи. Неужели ты действительно хочешь есть? — подхватил Гордон игривую интонацию Айседоры. — Нет, не верю. Такое существо, как ты, сотканное из тончайших нитей эфира, не должно принимать никакой пищи, кроме нектара цветов. Ты хочешь есть?.. Опомнись!.. Ты хочешь есть в то время, как «Эрос вновь меня мучит истомчивый, — горько-сладкий, необоримый змей». Иди же ко мне, и ты забудешь обо всех своих земных желаниях.
И они вновь уносятся в заоблачные высоты, где «горят общим огнем».
— Я нашла свою половинку, — шепчет Айседора, нежно глядя на Крэга, — ты моя половинка, я тебя нашла… нашла… нашла…
Некоторое время она молча созерцает своего возлюбленного, но ей снова хочется услышать его чуть глуховатый голос, и она затевает словесную игру:
— А знаете ли вы, мой повелитель, что существует легенда о том, как в древние времена на земле жили цельные люди — чудовищные существа с четырьмя руками, четырьмя ногами, а голова у них была одна, но зато с двумя лицами, повернутыми друг от друга?
— А ходили они колесом, перекатываясь на восьми конечностях, — вставил свое слово Крэг, с удовольствием вступив в шутливую игру.
— Да, они передвигались колесом, как в цирке, — продолжала Айседора. — И надо сказать, что в единстве своем эти люди были настолько сильны, что решили взобраться на небо и покорить всемогущих богов.
— Но боги оказались действительно всевластны, и Зевс не допустил такого богохульства.
— Да, Зевс решил уменьшить их силу и разделил их на половинки, а в качестве наказания за строптивость повернул их лица так, чтобы они могли лицезреть свое уродство.
— Ну и что ж, они так и ходили с кровоточащими ранами? — спросил Крэг, состроив при этом очень скорбную физиономию.
— Аполлон сжалился над ними и стянул веревочкой кожу в центре живота — так получился пуп. А потом Зевс раскидал эти половинки по разным уголкам земли, и с тех пор они ищут друг друга, потому что в одиночестве испытывают ни с чем не сравнимое страдание. Я тоже долго мучилась и приехала сюда из Америки, потому что чувствовала: здесь, на этом краю земного шара, живет моя половинка…
— Слава богу, Зевс додумался в свое время произвести эту операцию, — облегченно вздохнул Крэг. — Представь себе, как бы ты танцевала с таким довольно увесистым добавлением к своей фигуре, как я? Колесом бы ходила? Зевс весьма мудро придумал. Теперь я имею возможность видеть тебя. В противном случае мы с тобой все время смотрели бы в разные стороны и не могли бы наслаждаться друг другом. И еще одна немаловажная деталь — будь мы постоянно вместе, как бы мы могли тосковать друг без друга? А вдруг нам на некоторое время захотелось бы разлучиться? Нет, Зевс поступил мудро.
— Ты прав. Я разглядываю тебя, я любуюсь тобой, я уже успела соскучиться по тебе, я люблю тебя…
Айседора положила голову на плечо Крэга — состояние умиротворенного покоя снизошло на них…
Но все-таки наступил момент, когда появилась необходимость посетить гастрономическую лавку. Мальчик-рассыльный так и не пришел, и Крэг сам спустился вниз, но вскоре вернулся лишь с двумя небольшими черствыми булочками. Айседора впервые видела его в такой растерянности.
— Ты знаешь, лавочник категорически отказался дать мне что-либо, ибо я задолжал уже довольно крупную сумму. Он пригрозил вызвать полицию и не выпускать меня, пока я не расплачусь. Только в последнюю минуту он сжалился надо мной и дал две булочки, которые уже были приготовлены для его свиней. Что же делать? У меня нет ни единого пфеннига.
— Позволь мне сначала съесть эту булочку. Пока же я совершенно ничего не соображаю.
После легкой трапезы Айседора задумалась: ей страшно было даже представить свое возвращение домой.
— Айседора, сходи к себе и принеси денег. Вызволи меня. Я должен тебе признаться, что совершенно беспомощен в вопросах, связанных с денежными расчетами. Видишь, как я живу. Но скоро у меня выйдет статья, и у нас появится небольшая сумма. А сейчас без твоей помощи я погибну голодной смертью или сгнию в долговой яме.
«Что делать? — подумала Айседора. — Так или иначе момент возвращения домой должен был неминуемо наступить. Иного выхода нет. Надо собираться».
Она надела юбку и увидела, что та совершенно свободно болтается вокруг ее изрядно похудевшей фигурки, а из маленького зеркальца на нее смотрело осунувшееся бледное лицо с огромными глазами.
— Ты не сможешь меня проводить? — спросила она. — Мне очень нужна твоя поддержка. Сказать по правде, я побаиваюсь возвращаться домой.
— Как? Это исключено. Меня не выпустят отсюда. — Гордон чувствовал себя неловко. Он прекрасно понимал, какая буря ожидает Айседору.
— Ну что ж, я пошла… Еще никогда в жизни у нее не была так тяжела рука, как в тот момент, когда она стучала в дверь родного дома. Открыл ей Раймонд. Он радостно обнял сестру:
— Слава богу! Ты жива и здорова. Я рад видеть тебя. Следом вышла мать. Лицо ее было строгим и непроницаемым.
— Хотелось бы знать, где ты пропадала две недели? Какой изверг затащил тебя в свое логово? Чтобы избежать скандала из-за сорванных концертов, мы дали объявление в газете о твоей болезни. Но эти меры предосторожности не помогли. Грязные слухи разнеслись по всему Берлину. Мне стыдно появляться на людях.
— Мамочка, не надо так, не надо… Пойми, я полюбила… Я забыла обо всем на свете…
— Эта забывчивость у тебя не впервые. — Элизабет стояла в стороне, прислонившись к стене и скрестив руки. Поза ее выражала независимость, а по выражению лица можно было понять, что она давно уже обо всем догадалась. Уж кто-кто, а она-то знает, на что способна ее сестра.
«Зачем, зачем они так жестоко рушат мое счастье?» — с грустью подумала Айседора.
Со временем жизнь вошла в привычное русло, но натянутая, неискренняя обстановка в доме осталась. Айседора потеряла доброжелательное отношение своих близких. Ее неземная любовь к Крэгу представлялась окружающим какой-то грязной связью. Она попыталась найти защиту у Гордона, но единственное, что он мог предложить, — быть выше пуританских предрассудков.
Чашу терпения Айседоры переполнило заявление комитета высокопоставленных дам, организованное ее сестрой Элизабет, в котором содержались упреки в адрес руководительницы детской танцевальной школы. В заявлении утверждалось, что она имеет весьма смутные представления о морали, в связи с чем дамы из приличного общества категорически отказывались оставаться патронессами школы и прекращали ее финансирование.
Вручить это послание поручили жене известного банкира Мендельсона, которая довольно скверно справилась с этим заданием. Едва переступив порог дома, она отшвырнула огромное извещение, бросилась на шею Айседоры и, разрыдавшись, произнесла:
— Не думайте, я не подписывала этого гнусного письма. Сама не знаю, зачем согласилась на это. Наверное, для того, чтобы иметь возможность высказать вам свое, иное мнение. Но должна вас огорчить — остальные дамы остаются верны только вашей сестре.
— Ну что ж, я убедилась, что для этих благовоспитанных дам хорошо только то, что хорошо скрыто от посторонних глаз. Они пробудили во мне такое негодование, что я решила выступить в зале филармонии и положить конец этим гнусным разговорам. Приходите туда, фрау Мендельсон. Спасибо вам за поддержку. Я в ней очень нуждаюсь.
Выступление состоялось через несколько дней. Зал филармонии был переполнен. Здесь собрались сторонники и противники Айседоры, а также те, кто жаждал скандала.
Айседора прочла лекцию о танце как об искусстве освобождения, а в заключение произнесла речь о праве женщины любить, не оглядываясь на общество.
— Я полагаю, что искренность и взаимное доверие являются основными принципами любви. Я независимая женщина, привыкшая своими силами зарабатывать деньги, и, отдавая свои силы и здоровье ради возможности иметь ребенка, я, конечно, не соглашусь на то, чтобы в один прекрасный день мужчина заявил, что ребенок по закону принадлежит ему и он отберет его у меня, я же буду видеться с ним три раза в год. Всякая интеллигентная женщина, которая, прочтя брачный контракт, соглашается его подписать, заслуживает все его последствия.
Зная о наличии в современном брачном контракте такого пункта, посудите сами, далеко ли ушли в своих правах современные европейские женщины от женщин языческой Древней Греции? Легенда этой страны гласит, что Зевс в наказание людям за то, что они приняли в подарок от Прометея огонь, велел богам и богиням создать из сырой глины, болезненного желания, коварства и бесстыдства привлекательное чудовище — женщину — западню и бездонную пропасть с крутыми стенами. Зевс утверждал, что всеми своими несчастьями человечество обязано представительницам слабого пола. Именно эта легенда положила начало нашему бесправию. Она дала возможность относиться к женщине как к существу виновному и поэтому бесправному.
В Греции в период моногамии мужчины имели право выбора себе жены, а бедная девушка до брака даже не видела своего будущего супруга. В случае развода муж забирал детей себе. Супруг имел полное право на то, чтобы у него было сколько угодно сожительниц и куртизанок. У Демосфена мы находим такие слова: «У нас есть куртизанки для развлечений, любовницы, чтобы о них заботиться, и жены, чтобы рожать законных детей». Жена в доме мужа была на положении первой служанки.
В Спарте действовали еще более ужасные законы. Дабы избежать большого количества детей в семье и дробления родового богатства, несколько братьев брали в жены одну девушку. От ненужных детей избавлялись как заблагорассудится. Оставляли новорожденных на обочинах дорог и ступенях храмов, продавали их в рабство, расплачивались ими с долгами. У матери никогда не спрашивали на это разрешения.
Я призываю вас после этого небольшого экскурса в историю еще раз подумать, многого ли мы добились в течение прошедших тысячелетий в вопросах эмансипации женщин? Женщина… Именно она несет в своем сердце неизбывную вечную любовь.
Я хочу завершить свою лекцию словами Платона: «Мне кажется, что люди совершенно не сознают истинной силы любви, ибо, если бы они сознавали ее, они бы воздвигли в ее честь величайшие храмы и алтари и приносили ей жертвы, а меж тем ничего подобного не делается».
Вы выслушали меня, а теперь пусть бросит в меня камень тот, кто без греха. Хотя о каком грехе я говорю?.. Разве любовь — это грех?
…Лекция вызвала грандиозный скандал. На сцену полетели всевозможные предметы. Но среди присутствующих оказались и те, кто поддерживал Айседору.
Этим выступлением она закрыла вопрос о своем «нравственном падении», поставила все точки над «i» и смогла продолжить свою личную жизнь так, как считала нужным. Обывательское общество подавилось этим последним куском и начало пережевывать другие скандальные события. Но в семейной жизни Айседоры произошел разлад, который несказанно ее расстроил. Элизабет переехала из квартиры в школу, а мать вернулась в Америку.
Из книги «Моя исповедь»:
Мать не находила себе покоя. К тому времени она, стойко переносившая невзгоды в дни нужды, и несчастья, начала находить жизнь довольно скучной. Возможно, на эти настроения влиял ее ирландский характер, отличающийся особой эмоциональностью, и именно поэтому она не могла переносить благосостояние так же легко, как лишения. Из-за частой смены настроения случалось так, что все ей переставало нравиться. Впервые за время нашего отъезда за границу она стала выражать свою тоску по Америке, говоря, что там все значительно лучше. Когда мы приходили с ней в лучший берлинский ресторан, думая доставить ей этим удовольствие, и спрашивали, что заказать, она отвечала: «Дайте мне креветок». Если по времени года креветок не было, она возмущалась бедностью страны и отказывалась что-либо есть. Если же они были, то она все равно была недовольна и жаловалась, рассказывая, насколько они лучше в Сан-Франциско. По-моему, эта разительная перемена характера произошла вследствие многих лет добродетельной жизни, посвященной только воспитанию детей. Теперь же, когда у нас появились интересы, которые нас поглощали целиком и под влиянием которых мы часто ее покидали, она поняла, что напрасно потратила на нас лучшие годы своей жизни. Эта неустойчивость настроения проявлялась все чаще и чаще, в эти моменты она выражала желание вернуться в свой родной город, что вскоре и сделала
Мама уехала, и вместе с ней оставило Айседору чувство собственной защищенности. Отныне для нее началась новая жизнь — жизнь взрослой самостоятельной женщины.