Веселые розыгрыши Тирсо де Молина и рождение Дон Жуана.


</p> <p>Веселые розыгрыши Тирсо де Молина и рождение Дон Жуана.</p> <p>

Героями плутовских романов в Испании были не только представители мужского пола. Тирсо де Молина написал прелестную вещь о плутовстве женского рода. Вот она:

«Дело было в Мадриде. Там проживали в недавние времена три пригожие, разумные женщины. Первая была замужем за казначеем богатого банкира, причем служба отнимала у ее супруга все время; муж второй был весьма известный художник, он расписывал монастыри и бывал дома не чаще, чем первый супруг, ибо праздники, когда он волей-неволей делал передышку, уходили на то, чтобы развеять меланхолию, в которую погружались живописцы; третья из женщин страдала от ревности и преклонных лет своего благоверного, у которого не было иного занятия, как терзать ни в чем неповинную бедняжку.

Все три женщины были подругами. Однажды собрались они и посетовали на горькую свою жизнь. Вдруг приметили, что в куче мусора что-то блестит. То оказался перстень с чудесным бриллиантом. Женщины поспорили, кому должен принадлежать перстень. Случившийся неподалеку граф, человек тонкого ума, согласился разрешить этот спор. Он предложил: каждая из вас должна сыграть шутку со своим супругом, — разумеется не в ущерб его чести. Той, что выкажет большую изобретательность, я и отдам бриллиант.

Жадность – столь сильная у женщин, что первая из них ради одного яблока загубила самое драгоценное свойство нашего естества, — не давала покоя жене алчного казначея: добыв через перегонный куб своего коварства квинтэссенцию всевозможных проделок, она сыграла с супругом следующую шутку.

По соседству от них жил астролог, великий мастер узнавать по звездам, что творится в чужих домах. Сам же астролог питал к жене казначея большой интерес и надежды не слишком скромные – стать его помощником в делах супружества. Хитрая казначейша знала о видах астролога и, хотя честью своей она дорожила, но в нынешних обстоятельствах решила воспользоваться случаем и прибегнуть к его науке. Она сказала астрологу, что для забавной шутки, которой ей хочется повеселить друзей, она просит убедить мужа, что тому предстоит через сутки распроститься с жизнью и дать отчет богу в том, как дурно он ее прожил. Астролог обещал сделать это, радуясь, что он угодит даме. Потом она подговорила друзей принять участие в розыгрыше.

Встретив на улице казначея, астролог спросил его:

— Что это вы так бледны? Не хворь ли какая к вам привязалась?

— Благодарение богу, — отвечал тот, — в жизни я не чувствовал себя лучше.

— Цвет лица вашего, однако, не подтверждает такого радужного настроения. Любезный сосед, когда бы изучение движения небесных светил не принесло мне иных плодов, кроме возможности нынче предостеречь вас о грядущей вам опасности, я считал бы, что не зря трудился. Для таких дел и существуют друзья. Предупреждаю вас, завтра в этот же час вам придется перенестись в иной мир.

— Если это предсказание сбудется так же, как то, что вы сделали в прошлом году, — а тогда получилось все как раз наоборот, — значит меня ожидает жизнь еще более долгая, чем я предполагал, — ответил казначей.

И направился домой. Однако он был охвачен тревогой и щупал себе на ходу пульс. Дома поел немного и без охоты, а когда лег спать, то спал меньше, чем ел. Жена заметила: все складывается как нельзя лучше для исполнения ее видов.

Когда казначей вышел на улицу, то услышал следующий разговор:

— Какая горестная кончина постигла нашего казначея, — сказал один.

— И правда горестная, — отозвался второй, — Ни причаститься не успел, ни приготовиться, как должно христианину, и вот этим утром его нашли в постели мертвого, и жена, горячо его любившая, так горюет, что, того и гляди, составит ему компанию.

— Да смилуется господь над его душою! – заметил третий. – Вдова-то осталась с приданым, что муж нажил возможно нечестным путем, и теперь вполне может второй раз выйти замуж.

Тут говорившие разошлись в разные стороны, а казначей остался стоять в смятении. Неуверенным шагом поплелся он дальше и увидел астролога, который говорил художнику:

— Не пожелал, видите ли, мне верить, когда я намедни сказал ему, что через сутки он умрет. Невежды смеются над столь точной наукой, как астрология!

— Да, бедняга, — ответил художник. – Казначей был изрядным упрямцем, да и обжорой кстати.

Тут перепуганный казначей подошел к ним и спросил:

— Что это значит, синьоры? Кто это похоронил меня заживо или, приняв мой облик, умер вместо меня? Я-то, слава богу, жив здоров!

Астролог и художник кинулись прочь, будто ужасно испугались, выкрикивая:

— Иисус праведный, спаси и помилуй! Душа казначея бродит неприкаянная. Видно, требует, чтобы употребили на добрые дела его достояние, грехом приобретенное!

И убежали от казначея. Он же, не чувствуя под собой ног, с замирающим сердцем подошел к своему дому с такими мыслями: «Конечно! Чего тут сомневаться! Видно, я и впрямь умер! И все-таки, боже милостивый, как это приключилось? Если я скончался скоропостижно, почему в свой смертный час не видел дьявола, и никто не позвал меня на суд? Если я душа, а тело мое осталось в гробу, то почему я одет? А может я воскрес? Но тогда я должен был увидеть ангела, повелевшего мне именем бога воскреснуть. А что если это шутки моих друзей?..

Поглощенный такими безумными мыслями, казначей подошел к своему дому и стал стучать в дверь.

— Кто стучится? – спросила служанка.

— Перестань, дуреха, это я – хозяин. Отворяй скорей – идет дождь, и холод такой стоит, что невозможно терпеть.

— Мой хозяин? – переспросила девушка. – О, если бы господу это было угодно! Бедняга уже гниет в земле. Его, видно, в преисподней уже назначили казначеем.

Этого бедняга уже не мог стерпеть – столько доказательств его смерти свели его с ума. Он ударил ногой в дверь, и она распахнулась. Навстречу вышла жена в одежде скорбящей вдовы, изображая на лице испуг. При виде мужа она упала без чувств. Казначей от изумления едва не последовал ее примеру, — теперь он окончательно убедился, что мертв. И все же тронутый таким проявлением любви, он взял жену на руки, отнес ее в спальню, раздел и уложил в постель.

Затем казначей со всем усердием постарался подкрепить свое изнемогшее сердце наилучшим сердечным снадобьем крепким бальзамом, который вскоре ударил его в голову и в ноги, и он, очутившись в блаженных Бахусовых чертогах, кое-как разделся и повалился рядом с женой, которая все еще изображала обморок, борясь со смехом, рвавшимся из ее груди. Казначея же сон свалил ударами винных мечей. Проспал он до самого утра, и снились ему ад, чистилище и рай.

Рано поутру хитрая казначейша проснулась, потихоньку встала, надела нарядное платье и с веселым видом стала будить мнимого покойника. Увидев жену, празднично разодетую и улыбающуюся, — не в трауре, не плачущую, он изумился и сказал:

— Где я? Неужели ты вслед за мной умерла и, верная любви, которую питала ко мне на земле и из-за которой ее покинула, явилась сюда, в иной мир, чтобы второй раз отпраздновать нашу свадьбу? Выходит здесь есть кровати и комнаты? Здесь продаются вино и бисквиты?

— Славные шутки внушает тебе, муженек, карнавальный день! – отвечала хитрая насмешница. – Что за бредни? Полно шутить, поднимайся!

Ошеломленный муж не знал, что сказать, не понимал, безумен ли он, мертв или жив. Жена его убедила, что все это ему привиделось во сне.

Тем временем жена художника тоже придумывала сыграть шутку со своим муженьком. Надо сказать, что голова ее просто пухла от чудовищных хитросплетений. Она договорилась с одним из своих братьев, чтобы он купил ей дверь в точности такого размера, как дверь в ее доме. Брат принес дверь украдкой, и жена художника спрятала ее. Ночью, когда муж заснул, она принялась громко вопить:

— Иисусе! Матерь божия! Я умираю! Исповедь! Причастие! Погибаю!

Бедняге художнику хочешь – не хочешь, пришлось, не выспавшись, подняться с постели. Зная обычные жалобы своей жены, он решил, что у нее приступ маточных болей. Но она разубедила его и попросила привести ей матушку Кастехону, которая одна знает ее болезни.

— Бедная моя женушка, — молвил удрученный муж, — Кастехона ведь переехала на другой конец города, да еще ночь нынче холодная, зимняя, и коль слух меня не обманывает, по крыше не то дождь, не то снег шумит.

Тут жена во всю мощь заголосила и стала причитать:

— Благословен будь, господи, что дал мне такого доброго муженька! Можно подумать, я требую от него невесть какого подвига, — чтобы он, к примеру, когда я умру, лег заживо со мной в могилу, или чтобы вскрыл себе вены на руках, или чтобы отдал хоть паршивую тряпицу! Я знаю, ты хочешь второй раз жениться, при каждом моем стоне сердце у тебя прыгает от радости, потому-то ты и не желаешь шагу сделать…

— Ах, жена, жена, — отвечал муж и отправился искать матушку Кастехону.

Убедившись, что муж простак ушел, жена позвала брата, спрятавшегося в подвале, он вмиг сорвал старую дверь и приладил новую с табличкой, на которой было написано: «Гостиница». После этого жена художника привела ораву живущих поблизости друзей с женами, двумя злыми псами, гитарами и кастаньетами, велела принести заранее заказанный ужин и вино, и пошло у них веселье с песнями да плясками.

В это время не нашедший матушку Кастехону муж, по колено в воде, по горло сытый прогулкою, возвратился домой. Услыхав за дверью голоса, топот танцующих, он подумал, что ошибся. Приподняв фонарь, посветил себе и увидел новую дверь и вывеску «Гостиница». Это поразило его чрезвычайно. Он поглядел на ближайшие дома – они все были хорошо ему знакомы.

— Господи, спаси и помилуй! – сказал художник, крестясь. – Всего полтора часа, как я ушел из дома, и жена моя тогда была скорее расположена плакать, чем плясать. Гостиниц я на этой улице отродясь не видывал. Сказать, что все это во сне происходит нельзя – глаза у меня открыты, и уши ясно слышат колдовские звуки.

Он снова стал щупать и разглядывать дверь и табличку, прислушиваться к музыке и танцам, недоумевая, чем вызвана подобная перемена. Затем схватил кольцо и начал стучать изо всех сил, чуть не разбудил весь околоток, однако танцующие постояльцы не слышали – или не хотели слышать. Наконец какой-то слуга с горящей свечой отворил верхнее окно и сказал:

— Мест нет, братец! Ступай себе с богом и перестань шуметь, не то мы коронуем дурака ночным горшком с шестидневной начинкой.

— Не надо мне никакого места, я пришел в свой собственный дом и требую, чтобы меня впустили.

— Знаешь, братец, по-моему, ты крепко нахлестался, потому купание под дождем тебе будет в самый раз. Убирайся, пока цел, и не смей барабанить в дверь, не то напущу барбоса, уж он разукрасит тебя клыками.

И слуга с размаху захлопнул окно. Выпивка и веселье в доме продолжались. Бедный художник, кляня весь мир, был уверен, что какая-то колдунья наслала на него наваждение. С неба все чаще опрокидывались целые кувшины воды и снега, дул северный ветер, пытавшийся освежить разгоряченную голову. Свеча в фонаре кончилась, а с нею и терпение художника. Снова принялся он колотить дверным кольцом и в доме, наконец, откликнулись:

— Эй, парень, дай сюда палку! Спусти-ка наших псов! Выдь на улицу и устрой этому пьянчуге хорошее растирание спины, чтоб у него мозги прочистились.

Дверь распахнулась, и из дома выскочили две собаки – кабы слуга не придержал их и не загнал обратно, пришлось бы, пожалуй, остолбеневшему художнику всерьез поплакать от этой шутки.

Тогда художник, несмотря на весьма позднее время, пошел к своему другу и все ему рассказал. Тот стал уверять промокшего несчастливца, что все это колдовство и проказы святого Мартина, часто позволявшего себе развлекаться в ненастные ночи. Когда проказница – жена художника узнала, что супруг ее удалился, она с помощью гостей поставила обратно на место старую дверь на прежнее место, сняла вывеску и отправила гостей по домам, нагрузив их всевозможными яствами. Затем поскорее легла спать, потому что ноги у нее устали от плясок, руки от кастаньет, желудок от обильной еды, губы от смеха.

Утром снова явился домой полупросохший художник и увидел старую дверь без вывески. Он постучал. Мнимая больная услыхала его голос, и как ошпаренная вскочив с постели, в одной нижней юбке выбежала с криком:

— Ну и муженек у меня, вот как он заботится о здоровье жены. Четырехдневная лихорадка чтоб потрясла тебя, лучше бы ты вовек не возвращался. Не повредила ли тебе вчерашняя стужа? Может, насморк схватил? Ясно, тут неподалеку живет благочестивая Марта, которая небось пригрела тебя. Конечно, ты надеялся, что застанешь меня мертвой и сможешь распоряжаться приданым моим и моим имуществом, как тебе в башку взбредет. Чтоб тебе и всем, кто мне зла желает, никогда добра не видать! Я сейчас же иду к викарию просить развода! Не желаю ждать, чтоб меня опять угостили салатом с такой едкой солью, которая сгубит и коня.

Дело кончилось тем, что околдованный художник затаил подозрение будто бы в доме водятся призраки, а жена его – надежду, что ее проделка будет вознаграждена вожделенным бриллиантом.

Молодая жена старого ревнивца, узнав, сколь хитроумны и удачны оказались шутки соперниц, не пала духом. Напротив, она решила одним выстрелом убить двух зайцев: во-первых, получить награду, а во-вторых, излечить супруга от ревности. И сделала это так.

В те дни в Мадрид приехал ее брат-монах, которому были известны проблемы его сестры. Взялся помогать брату и сестре и один настоятель монастыря, дабы сделать благое дело – примирить супружескую пару. Он достал очень эффективное снотворное, приняв которое человек засыпал на пять часов очень крепким сном, похожим на смерть. Хитрая жена ревнивца, когда села с мужем за стол ужинать, подсыпала порошок к нему в вино. За каждым куском муж потчевал жену попреками, и с каждым глотком глаза его все больше туманились сном. Не успели еще убрать со стола, как он свалился на пол, точно камень в колодец. Старика раздели, уложили в постель и стали ждать настоятеля. Он пришел вовремя, взял ножницы, срезал ревнивцу бороду и выстриг на голове венчик монашеской тонзуры. Потом надели на него рясу, усадили в карету и отвезли в монастырь, где новоиспеченному монаху была уже приготовлена келья. Там его и уложили досыпать.

В полночь, как во всех монастырях заведено, прозвонили к заутрене, а после колокола, будя тех, кому надлежало вставать, загремели трещотки — еще одна дополнительная грохочущая музыка для тех, кто крепко спит. В страхе проснулся ревнивый муж и, думая, что лежит рядом со своей женой, закричал:

— Иисусе! Что это такое? Дом рушится, что ли? Или это гром гремит, или дьяволы явились по мою душу?

Но никто ему не отозвался. Тогда он стал ощупью искать рядом свою жену и, не найдя ее, загорелся злобой, вообразив, что теперь-то она ему уж наверняка наставляет рога, а грохот поднялся от того, что потолок обрушивается. В ярости соскочил он с постели и завопил:

— Где ты, распутница? Шлюха этакая, теперь небось не скажешь, что это старческая подозрительность! Среди ночи сбежала из спальни, принимаешь на крыше своего любовника! Потолок честнее тебя, он стал обваливаться, чтобы меня разбудить! Эй, девчонка, скорей шпагу мне, чтобы смыть мой позор кровью этих прелюбодеев!

И он бросился искать одежду, но вместо нее нашел монашескую рясу. Заметив, что находится в незнакомой келье, ревнивый муж совершенно очумел, — да и всякий на его месте чувствовал бы себя не лучше. Он не знал, звать ли на помощь или – если он околдован – ждать, пока чары исчезнут. Отворил дверь кельи – а сверху на перекладине лежал череп с костями, — и вдруг ему на голову свалились две берцовые кости и остудили ревнивый пыл ознобом страха.

— Господи помилуй! Неужто ревность свела меня с ума и меня определили на лечение в больницу. Если не ошибаюсь, в мозгах у меня давно уже был кавардак от одних только мыслей, как бы сберечь свою честь. Не мудрено, коли окажется, что меня уже года два-три лечат здесь.

Потом, пощупав свой подбородок и свою голову, ревнивый муж увидел, что лишился бороды, а на голове нащупал венчик, словно его избрали королем ревнивых мужей. Тут принялся он оплакивать потерю разума. Единственно смущала его ряса, она опровергала все его предположения, ибо сумасшедшие носили все как один бурые балахоны.

Тут в келью вошел монах и сказал:

— Почему вы не одеваетесь, отец Брюхан, — вам ведь надо идти к заутрене?

— Кто здесь Брюхан, брат? При чем здесь заутреня? Что вы меня морочите?

— Видно вы с левой ноги встали, отец Брюхан! – сказал монах. – Оденьтесь, холодно ведь, и знайте – я сейчас пойду звонить второй раз, а отец настоятель в дурном настроении.

С этими словами он вышел, старик еще больше растерялся. «Я Брюхан? – думал он. — Я монах и должен идти к заутрене, когда нет еще и шести часов утра? Это я-то, привыкший рядышком с своей женушкой рассуждать о ревности, а не распевать псалмы? Да что же это такое, блаженные души? Если я сплю, прекратите этот тягостный дурной сон! А если бодрствую, объясните тайну сию или верните мне разум!

Он все стоял в изумлении, трясясь от холода, когда вошел другой монах и сказал:

— Отец Брюхан, регент хора спрашивает, почему вы не идете к заутрене; в эту неделю очередь петь вашему преподобию.

— Спаси меня владыка небесный! – воскликнул новоиспеченный монах. – Изыди сатана! Оставь меня, проклятый дух!

И тут ревнивец стремглав кинулся бежать по коридору. Настоятель и братья, спрятавшись, давились от смеха, но не стремились нарушить уговор. Тут последовало распоряжение отхлестать как следует непокорного монаха.

— Что значит отхлестать? – возмутился он. – Скотина я, что ли? Адские духи! Глядите, вот крест! Вы надо мной не властны, я старый христианин, я крещен и помазан елеем.

Но тут ревнивца угостили хорошей порцией ремней – и красных полос на спине его стало больше, чем кардиналов в Риме. А наказанный орал, что было мочи, и приговаривал:

— Если вы люди, сжальтесь над существом вашей же породы – я ведь в жизни мухи не обидел, и ни в чем не могу себя винить, кроме того, что ревностью своей изводил жену.

Со временем ревнивец сдался. Пошли петь псалмы. Но в музыке сей муж смыслил столько же, сколько в вышивании. Он так затянул псалом, что все в хоре покатывались со смеху, сам настоятель не смог удержаться и посадил безобразника в колодки. Через три дня колодки сняли, настоятель приказал ему идти просить подаяние. Дали ревнивому мужу суму, он безропотно взял ее и пошел покорно, как овца, куда велели. Пришлось ему идти мимо своего дома. Он узнал его и вошел во внутрь. Тут увидел жену, бросился ее обнимать, потом воскликнул:

— Драгоценная моя супруга! Небо послало мне кару за то, что я мучил тебя!

— Что за безобразие, — закричала молодая женщина. – Эй, соседи, на помощь, этот дерзкий безумец оскорбляет мою честь!

Прибежали соседи, не узнавшие ревнивого мужа, потому как он был без бороды и ужасно изможден. Они вытолкали его взашей, да еще осыпали злыми насмешками. Уже и впрямь полубезумным вернулся он в монастырь. Его опять наказали плетьми, посадили в колодки. Больше месяца мучился бедняга на этот раз за страдания, причиненные жене и, наконец, в полночь его разбудил голос. Торжественно и громко он вещал:


Ревнивый с женою и зол точно зверь,
Ты стонешь теперь – в колодки забитый,
С макушкой побритой.
Не правда ль, мученье – твое заточенье?
Но если не впрок пришелся урок,
Продолжим ученье!

Ревнивый муж, рыдая, молитвенно сложил руки и самым смиренным тоном ответил:

— Небесный или земной оракул, забери меня отсюда, обещаю тебе вполне исправиться.

После этого ему дали поужинать, поднесли вина, он выпил его и заодно – двойную дозу того же снотворного порошка, что и прежде. Тотчас его сморил сон. За все это время волосы на голове и борода отросли, ревнивца привели в порядок, отвезли домой и положили в постель. Жена легла рядом. Когда муж пробудился, вдруг увидел, что лежит в постели. Он никак не мог поверить – стал щупать подушку и нащупал рядом свою жену. Вообразив, что злой дух продолжает искушать его, он закричал и стал читать молитвы. Жена ему тут и говорит:

— Что с тобой, муженек? Что случилось? Неужто у тебя опять приступ колик в печени?

— Иисусе, спаси меня! – воскликнул муж. – Как ты проникла в монастырь, дорогая женушка?

— О каком монастыре ты говоришь? Что за шутки? То ли ты спишь, то ли рехнулся.

— Выходит, я не был пятнадцать лет монахом? – спросил он.

— Что-то не пойму я твоих мудреных словечек! Вставай, уже полдень, пора тебе идти принести чего-нибудь съестного.

Жизнь с тех пор их переменилась. Теперь жене было разрешено выходить из дома, и она с двумя подругами отправилась к графу и рассказали ему о своих розыгрышах. Ему так понравились все три розыгрыша, что он всех женщин одарил сверх меры. Они были в восторге от его щедрости и возвратились домой в дружбе и согласии. Вскоре вернулся из путешествия казначей, совершенно забыв о подстроенной ему шутке; художник продал свой дом и купил другой, чтобы избавиться от проказливых домовых, а ревнивый муж стал настолько счастлив и надежно излечен от ревности, что отныне прямо-таки обожал свою жену, уверовав, что ее опекают таинственные оракулы».

Тирсо де Молина не только возвысил женщин, наделив их изящным плутовским умом, но он же породил и героя всех последующих веков – Дон Жуана. Где как не на испанской земле, страстной и горячей, мог родиться этот покоритель женских сердец? Да нигде. Родителем его стал, как мы уже знаем, Тирсо де Молина, написавший «Севильского обольстителя». Продолжил эту тему Проспер Мериме уже в Х1Х веке. И я позволю себе привести здесь страницы именно его повести, но честь рождение Дон Жуана принадлежит Тирсо де Молине и ХУП веку.

Вот что написал о Дон Жуане Проспер Мериме в своей повести «Души чистилища».

«Граф дон Карлос де Маранья слыл одним из самых богатых и чтимых дворян Севильи. У него было несколько дочерей, и граф уже отчаялся получить наследника своего имени, когда рождение сына повергло его в величайшую радость. Дон Жуан, этот желанный сын и герой нашей правдивой истории, был избалован отцом и матерью, как полагается быть избалованным единственному наследнику громкого имени и огромного состояния. Еще ребенком он сделался почти полным господином своих действий, и никто во дворце не решался ему прекословить.

Беда была только в том, что мать хотела сделать его набожным, подобным ей самой, а отец – таким же храбрецом, как он сам. Мать с помощью ласк и лакомств склоняла сына к перебиранию четок, отец – рассказывал о войнах, убеждал упражняться целыми днями в метании копья и в стрельбе из аркебузы.

В маленькой молельне де Маранья висела картина, изображающая муки чистилища. Все виды пыток, какие только пришли на ум художнику, были представлены на ней с такой точностью, что даже палач инквизиции не смог бы указать в ней на ошибку. Души чистилища были помещены в какой-то огромной пещере, ангел протягивал руку к душе, которой пришло время выйти из обители скорби. Обыкновенно маленький Жуан подолгу простаивал перед этой картиной, пугавшей и в то же время пленявшей его. В особенности он не мог оторвать глаз от человека, которому змея грызла внутренности, в то время как он был подвешен над пылающей жаровней с помощью железных крюков, вонзавшихся ему в бока.

Что и говорить, испанцы, стремящиеся сделать религию устрашающей, — большие мастера в передаче ран, контузий и следов пыток, вынесенных их мучениками. На распятие Иисуса Христа, не пожалели ни крови, ни сукровицы, ни синих опухолей. Это был самый отвратительный из всех когда-либо виденных анатомических препаратов.

Графиня не упускала случая пояснить сыну, что несчастный терпит такую муку за то, что плохо учился закону божьему. Душа, уносившаяся из чистилища в рай, была душой одного из членов рода, за которой числились кое-какие грешки; но так как граф Маранья молился за эту душу и раздал духовенству много денег, чтобы выкупить ее из мук пламени, то ему удалось переправить душу своего родственника в рай, не дав ей долго пребывать в чистилище.

— Однако, сынок, — говорила мать-графиня, — я тоже, может быть, буду когда-то мучиться и проведу миллионы лет в чистилище, если ты не будешь заказывать мне месс для спасения моей души. Как жестоко будет с твоей стороны предоставить мукам мать, вскормившую тебя.

Тут ребенок принимался плакать, и если у него в кармане было несколько реалов, он спешил их отдать первому встречному попрошайке, у которого была кружка для подаяний на души чистилищ.

В восемнадцать лет Дон Жуан хорошо умел служить мессу и прекрасно владел шпагой. Отец его, полагая, что дворянину следует научиться еще кое-чему другому, решил его послать в университет в Саламанку. Саламанский университет в ту пору переживал расцвет своей славы, и вместе с тем никогда еще горожане не страдали так от дерзостей бурной университетской молодежи, проживавшей или, лучше сказать, царившей в городе. Серенады, свалки, всевозможные бесчинства по ночам являлись обычным ее времяпрепровождением.

Дон Жуана же обуревала жажда науки. Он собирался воспринимать, как евангелие, каждое слово, которое слетит с уст его профессоров. Но вскоре познакомился с доном Гарсия – широкоплечим хорошо сложенным юношей, очень загорелым, с надменным взглядом и презрительной складкой на губах. На нем был надет дырявый как сито плащ, а поверх его висела золотая цепь. Известно, в те времена студенты из щегольства рядились в лохмотья, как бы желая этим доказать, что истинное достоинство не нуждается в оправе, даруемой милостью судьбы.

О доне Гарсио студенты нашептывали Дону Жуану:

— Говорят… Мы только передаем, что слышали от других… Говорят, будто у дона Наварро сын дон Гарсия, заболел столь тяжелой и необычной болезнью, что врачи не знали, к какому средству прибегнуть. Тогда отец стал жертвовать на разные часовни, привозить реликвии для прикладывания к телу, но все было напрасно. Придя в отчаяние, он однажды… так нас уверяли… глядя на образ святого Михаила, попирающего копьем дьявола, воскликнул: «Раз архангел не может спасти моего сына, я хочу испробовать, не больше ли власти у лежащего под его пятой!» Через некоторое время дон Гарсия выздоровел…

Дон Гарсия смеялся над этими сплетнями и говорил Дон Жуану: когда тот его узнает ближе, то не станет терять времени на этих болтунов. И чтобы доказать, что студент в дырявом плаще не приспешник дьявола, пригласил пойти в церковь. Ее своды не рухнули, когда он вошел в них, а под молодыми людьми оказались две прелестные прихожанки – донья Тереса и ее старшая сестра донья Фауста. Когда девушки собрались уходить, дон Гарсия сказал Дон Жуану:

— Поспешим, чтобы посмотреть, как они будут садиться в карету. Может быть, ветер приподнимет им шелковые юбки, и мы увидим хорошенькую ножку, а то и две.

Дон Жуан вначале тушевался перед напором наглости дона Гарсия. Участвуя в студенческих попойках, он с изумлением слушал рассказы о всяческих бесчинствах, но мало-помалу его скромность была побеждена. Эти истории стали его забавлять, и он принялся даже завидовать славе, которую снискали себе некоторые рассказчики своими плутовскими проделками. Дон Жуан понемногу начал забывать благоразумные принципы и усваивать правила студенческого поведения, из которых главное, весьма простое и легкое, состояло в том, чтобы позволять себе все по отношению к роду человеческому.

И вот однажды, недолго думая, дон Гарсия предложил Дон Жуану пойти пропеть серенады для красоток, встреченных ими в церкви. Говоря так, он закинул плащ через левое плечо, прикрыв им большую часть лица. Дон Жуан последовал его примеру, и они оба направились к вожделенному дому. Настроив под балконом красавиц свою гитару, дон Гарсия довольно приятным голосом запел романс, где, как водится, шла речь о слезах, вздохах и тому подобных вещах. После третьей сегидильи жалюзи обеих окон слегка приподнялись, и послушалось из них легкое покашливание. Вдруг из одного окна упал платок, и нежный, тонкий голосок вскричал:

— Ах, Иисусе!.. Упал мой платок!

Дон Жуан тотчас же схватил его и, вздев на острие шпаги, поднял до уровня окна. Это послужило поводом, чтобы начать беседу. На следующий день вздохи и серенады повторились. И так продолжалось несколько вечеров подряд. После подобающего сопротивления обе дамы согласились обменяться со своими кавалерами прядями волос, что было проделано с помощью тонкого шнура, на котором спускали и поднимали этот обоюдный залог любви. Дон Гарсия, мало склонный довольствоваться пустяками, заговорил о веревочной лестнице и поддельных ключах. К концу третьего месяца приятели соблазнили бедных девиц.

Вначале Дон Жуан привязался к своей возлюбленной со всей страстью, какую способен питать юноша его лет к первой женщине, ему отдавшейся. Но вскоре дон Гарсия без труда ему доказал, что постоянство – добродетель химеричная, и что, кроме того, если он станет вести себя на студенческих оргиях иначе, чем его товарищи, то будет осмеян всенепременно. В любовных оргиях оба приятеля не знали удержу, и в редкие минуты передышки, обессиленный бессонными ночами и кутежами, Дон Жуан лишь изредка показывался на лекциях, где засыпал на выступлениях самых знаменитых профессоров.

Почти каждый вечер, безотчетно, как бы уже по привычке, он взбирался на балкон к своей Тересе и оставался у нее. Надо сказать, что у девушки на груди было довольно заметное родимое пятнышко. В виде величайшей милости дозволено было в первый раз Дон Жуану взглянуть на него. В течение некоторого времени он взирал на это пятнышко, как на самою восхитительною вещь в мире, сравнивал его то с одном цветком, то с другим. Но вскоре родинка, которая была в самом деле очень красива, от пресыщения перестала ему нравится. «Это большое черное пятно, только и всего, — говорил он себе со вздохом. – Какая досада. Оно похоже на кровоподтек. Черт бы побрал эту родинку!» Однажды он даже спросил Тересу, не советовалась ли она с врачами, как бы ее уничтожить, на что бедная девушка ответила, покраснев до белков глаз, что ни один мужчина в мире, кроме него, не видел этого пятнышка, и что, кроме того, по уверению ее кормилицы, такие родинки приносят счастье.

На следующий вечер, снова увидев злополучную родинку, Дон Жуан подумал: «Черт возьми, это похоже на большую крысу. Поистине нечто чудовищное! Надо быть одержимым дьяволом, чтобы сделать такую женщину своей возлюбленной!» И он впал в крайнюю мрачность и без причины поссорился с бедной Тересой.

Дон Гарсия, увидев своего друга в таком состоянии, сказал:

— Признайтесь, Дон Жуан, вы изрядно проскучали эту ночь. Я тоже с удовольствием послал бы мою принцессу ко всем чертям.

— Вы не правы, — ответил Дон Жуан, — Фауста – прелестная особа; она бела, как лебедь, и всегда в превосходном настроении духа.

— Бела, это верно, но у нее нет красок и, если сравнивать обеих сестер, она похожа на сову рядом с голубкой.

— Ну нет, — возразил Дон Жуан. – Моя малютка довольно мила, но она совсем еще ребенок. Ее головка начинена рыцарскими романами, и у нее самые дикие представления о любви.

— Вы еще слишком молоды, Дон Жуан, и не умеете обращаться с любовницами. Женщина – то же, что лошадь: если вы позволите ей усвоить дурные привычки и не внушите, что не склонны поощрять ее капризы, вы никогда ничего не добьетесь. Послушайте, уступите мне вашу Тересу! Ручаюсь, что в две недели она станет послушной, как перчатка. Взамен я предлагаю Фаусту. Согласны на обмен?

С каждым словом дон Гарсия – сам дьявол все глубже забирался в душу Дон Жуана, внушая ему, что то, что он считал якобы шуткой, может привести к самым приятным для него последствиям.

И Дон Жуан с улыбкой ответил:

— Сделка пришлась бы мне по вкусу.

Вечером Дон Жуан одел плащ дона Гарсия и под покровом темноты проник в комнату Фаусты. Когда она увидела, кто к ней пришел и поняла, сколь гнусно обошлись с ней и ее сестрой их любовники, девушка схватила нож и высоко подняв его над головой, устремилась к Дон Жуану. Он без труда обезоружил ее и, считая себя вправе наказать за это начало враждебных действий, попытался увлечь к маленькому дивану. Донья Фауста была женщина слабая и нежная; но гнев придал ей силы, и она стала сопротивляться, защищаясь руками, ногами и зубами.

Сначала Дон Жуан принимал удары с улыбкой, но вскоре в нем пробудился гнев с такою же силой, как любовь. Он крепко схватил донью Фаусту, не боясь попортить ее нежную кожу. Это был яростный боец, решивший во что бы то ни стало одолеть своего противника, готовый задушить его, если это понадобится для победы. Тогда Фауста прибегла к последнему средству, которым располагала. До этой минуты женский стыд мешал ей позвать на помощь; но тут, видя свое близкое поражение, она огласила дом криками.

Вскоре послушался тревожный шум. Шаги и голоса приближались. Дон Жуан сделал усилие, чтобы отбросить от себя донью Фаусту; но она ухватилась за него с такой силой, что он начал кружиться с нею по комнате, ничего не достигая этим кроме перемен позиций. И тут дверь распахнулась, и на ее пороге оказался человек с аркебузой в руках. Тотчас же раздался выстрел. Лампа погасла, и Дон Жуан почувствовал, как руки доньи Фаусты разжались, и что-то теплое заструилось по его пальцам. Она соскользнула на пол. Пуля раздробила ей спинной хребет. Отец убил свою дочь вместо того, чтобы убить насильника.

Дон Жуан со шпагой в руке старался проложить себе дорогу, отец, человек пылкий и неустрашимый, не колеблясь, бросился на него. Тот отразил несколько ударов, вначале, без сомнения, думая лишь о защите, но привычка к фехтованию делает движения естественными, почти невольными. Минуту спустя отец доньи Фаусты испустил глубокий вздох и упал, смертельно раненый. Дон Жуан, которому открылся свободный путь, в одно мгновение очутился на улице, не преследуемый слугами, хлопотавшими около их умирающего хозяина. Донья Тереса, прибежавшая на выстрел, увидев эту ужасную картину, упала без чувств на труп отца.

Дону Жуану оставаться после такого скандала в Саламанке было бы полным безумием. Дон Гарсия не медля предложил своему приятелю:

— Поверьте мне, надо бежать, и чем скорее тем лучше. Вы стали в три раза ученее, чем это необходимо дворянину из хорошей семьи. Бросьте Минерву и послужите немного Марсу. Сейчас воюют во Фландрии. Едем же вместе убивать еретиков. Это лучший способ, чтобы искупить наши мирские грешки. Аминь, закончу я, как проповедники.

Слово Фландрия подействовало на Дон Жуана, как талисман. Ему показалось, что, покинув Испанию, он спасется от самого себя. Среди тягот и опасностей войны не будет времени для угрызений совести.

— Во Фландрию, во Фландрию! – вскричал он. – Едем искать смерти во Фландрию!

По прибытию во Фландрию оба приятеля были зачислены в воинский отряд и приняли боевое крещение. Судьба оказалась к ним благосклонна, и там, где многие их товарищи обрели вечный покой, они ни разу не были даже ранены и, более того, получили знаки отличия.

Благодаря своей молодости, храбрости и предприимчивости, повесы одержали множество быстрых побед и на любовном фронте. Едва замечали они красивую женщину, как все средства, чтобы овладеть ею, уже казались им хорошими. Клятвы и обещания ничего не стоили этим беспечным ловеласам. А если братьям или мужьям вздумалось бы восстать против их поведения, всегда наготове были добрые шпаги и безжалостные сердца.

В одной из военных стычек капитан наших повес был смертельно ранен. Дон Жуан, увидев, что он упал, побежал к нему, зовя солдат, чтобы вынести его с поля боя. Но доблестный капитан, собрав последние силы, сказал ему:

— Дайте мне умереть, я чувствую, что пришел мой конец. Не все ли равно, умру я здесь или полмили дальше? Берегите солдат – им найдется еще много работы, — и, помолчав немного, капитан продолжил. – Я никогда не размышлял много о смерти и не думал, что она так близка… Я не прочь бы исповедоваться, только все священники сейчас в обозе… Признаюсь, не легко мне умирать без отпущения грехов.

— Вот мой молитвенник, — сказал подоспевший дон Гарсия, подавая флягу с вином. – Хлебните, чтобы поддержать мужество.

Старый солдат не расслышал шутки дон Гарсия, его взгляд быстро тускнел. Солдаты же, стоявшие поблизости, были этой шуткой возмущены.

— Дон Жуан, дитя мое, — молвил умирающий. – Я делаю вас моим наследником. Возьмите этот кошелек, составляющий все мое имущество. Об одном прошу – закажите несколько месс за упокой моей души.

Дон Жуан обещал и пожал ему руку. Но тут прощание с капитаном прервало очередное сражение.

Вечером дон Гарсия, распивая очередную бутылку вина, произнес:

— Признаюсь вам, что еще никогда и ничто меня не удивляло, как вид страдания от того, что около умирающего не оказалось черной рясы. Это доказывает только одно: легче быть храбрым на словах, чем на деле. Кстати, Дон Жуан, раз вы теперь наследник капитана, скажите-ка нам, что вы нашли в кошельке, который он вам оставил?

Только тогда Дон Жуан открыл кошелек и увидел, что там было около шестидесяти червонцев.

— Раз мы при деньгах, — сказал дон Гарсия, — привыкший смотреть на кошелек своего друга, как на свой собственный, — почему бы не сыграть нам в карты, вместо того, чтобы хныкать, вспоминая умерших друзей?

На возражения Дон Жуана дон Гарсия ему объяснил, какая бывает разница между мыслями слабого человека в минуту смерти и теми, которые он провозглашает за столом, уставленном бутылками.

Игра шла не в пользу дон Жуана. Он все более и более распалялся и не думал уже ни о мессах, ни о данном слове. Наконец поставил на туза последнее экю погибшего капитана и тотчас же его проиграл.

— К черту душу этого злосчастного капитана! – воскликнул он. – Мне кажется, что эти деньги были заколдованы.

Так душа бедняги была окончательно забыта.

Несколько дней спустя, испанцы, получив подкрепление, перешли в атаку и двинулись вперед. Им пришлось проходить место недавней битвы. Убитые в ней не были еще погребены. Дон Гарсия и Дон Жуан погоняли своих лошадей, чтобы поскорее удалиться от трупов, оскорблявших одновременно их зрение и обоняние, как вдруг они увидели тело капитана. Он был страшно обезображен. Его искаженные черты, застывшие в ужасной судороге, показывали, что последние минуты умирающего сопровождались жесточайшими страданиями.

Хотя Дон Жуан и привык к таким зрелищам, он не мог не содрогнуться при виде этого трупа, тусклые глаза которого, наполненные запекшейся кровью, казалось, смотрели на него с угрозой. Он вспомнил о последнем желании капитана, которое так и не выполнил. Однако черствость, которую он искусственно взращивал в своем сердце, помогла ему в очередной раз заглушить голос совести. Он велел быстрее вырыть яму, чтобы похоронить капитана. Случайно рядом оказался капуцин, который наспех прочел несколько молитв. Дон Жуан заметил, как один старый стрелок, долго рывшийся в карманах, вытащил, наконец, оттуда экю и дал капуцину.

В этот же день Дон Жуан проявил необыкновенную храбрость, он бросился в огонь с такой отчаянной отвагой, словно искал смерти.

— Будешь храбрым, когда нет ни гроша в кармане, — говорили его товарищи.

Вскоре в отряд, где служили Дон Жуан и дон Гарсия, поступил рекрутом молодой солдат. Он казался мужественным и неустрашимым, но характера был скрытного и загадочного. Никогда не видели, чтобы он пил или играл в карты с товарищами. В свободные же минуты юнец следил за полетом мух или играл курком своего аркебуза. Солдаты, смеявшиеся над его замкнутостью, прозвали его Скромником.

Однажды отряд держал осаду одного из городов. Отдохнуть не выпало никакой возможности. И вот в четыре часа утра наступило такое время, когда человек, проведя всю ночь без сна, испытывает мучительное ощущение холода и душевную подавленность, и всякий честный солдат должен признать, что он бывает способен к проявлению такой тяжкой слабости, которой потом, после восхода солнца, стыдится.

— Черт возьми! – воскликнул дон Гарсия, — топая ногами, чтобы согреться и плотнее завертываясь в свой плащ. – Я чувствую, как мозг стынет у меня в костях. Мне кажется, голландский ребенок мог бы сейчас побить меня пивной кружкой. Право, я не узнаю себя. Будь я набожен, то принял бы это странное состояние за предостережение свыше.

Все присутствующие были поражены тем, что этот богохульник вдруг вспомнил о небесах, ибо никогда еще он о них не заговаривал, а если и делал это, то только с насмешкой. Заметив, что многие улыбались его словам, дон Гарсия в порыве тщеславия воскликнул:

— Пусть мне посмеет кто-нибудь вообразить, что я боюсь бога или черта, иначе я немедля сведу с ним счеты!

— Бога и дьявола следует бояться, — возразил ему старый солдат, у которого рядом со шпагой висели четки.

— Что они могут мне сделать? Гром не поражает так метко, как протестантская пуля.

— А о душе забыли?

— Ну, что касается души… то нужно вначале убедиться, что она у меня есть. Кто утверждает, что у меня есть душа? Попы? Но это выдумка с душой приносит им такой доход, что они ее сами сочинили, как булочники, придумавшие пирожки, чтобы их продавать.

— Вы плохо кончите, дон Гарсия.

— Я всегда говорю то, что думаю, однако готов замолчать, потому что вижу, у моего друга Дон Жуана слетела с головы шляпа от вставших дыбом волос. Он верит не только в душу, но и в души чистилища.

— Я отнюдь не вольнодумец, — сказал Дон Жуан со смехом, — но признаюсь, что порой бывают минуты, когда завидую вашему великодушному безразличию к делам того света.

Так одно за другим терял Дон Жуан те счастливые качества, которыми наделили его природа и воспитание.

Дон Гарсия продолжил, смеясь:

— Лучшее доказательство бессилия дьявола – то, что вы сейчас стоите живой. Поверьте мне, господа, — обратился он к окружающим, — если бы дьявол существовал, он бы уже забрал этого молодца. При всей его юности, ручаюсь вам, это настоящий грешник. Он больше погубил женщин и уложил в гроб мужчин, чем несколько головорезов вместе взятых.

Дон Гарсия еще продолжал говорить, когда раздался аркебузный выстрел с тыла, и он схватился за грудь. Рана оказалась смертельной. Но твердость этого закоренелого вольнодумца не поколебалась ни на минуту. Он резко отстранил тех, кто заговорил с ним об исповеди.

Последние слова дона Гарсия были обращены к Дон Жуану:

— Послушайте, у меня есть две любовницы в Антверпене и три в Брюсселе… Я их вам завещаю… за неимением лучшего… Прощайте… и пусть вместо всяких месс, мои товарищи после моих похорон устроят грандиозную пирушку.

Он умер с улыбкой на устах, и тщеславие придало ему силы до конца выдержать гнусную роль, которую он играл столько времени. После убийства дона Гарсия солдат по прозвищу Скромник исчез бесследно. Все в армии были уверены, что он и есть убийца. Дон Жуан жалел о доне Гарсия больше, чем о родном брате. Он полагал, безумец, что всем ему обязан. Это дон Гарсия посвятил его в тайны жизни, он снял с его глаз плотную чешую, их покрывавшую. «Чем был я до того, как познакомился с ним?» – спрашивал Дон Жуан себя, и его самолюбие внушало ему, что он стал существом высшим, нежели другие люди. Коротко говоря, все то зло, которое в действительности причинило ему знакомство с этим безбожником, оборачивалось в его глазах добром.

Печальные воспоминания об этой смерти так долго не выходили у него из ума, что это побудило Дон Жуана на несколько месяцев переменить образ жизни. Но постепенно он вернулся к прежним привычкам, слишком укоренившихся в нем. Всякий день у него бывали новые приключения. Сегодня он лез на стену крепости, завтра взбирался на балкон; утром дрался на шпагах с каким-нибудь мужем, вечером пьянствовал с куртизанками.

Нет сомнения, что если бы проведение долго еще терпело его распутство, понадобился бы огненный дождь, чтобы покарать безобразия и преступления, творимые распутником. Однажды он принялся развлекаться тем, что составил список всех соблазненных им женщин и обманутых мужчин. В списке значились не только имена мужей, но и их общественное положение. Как-то этот список Дон Жуан показал приятелю и хвастливо при этом заметил:

— Погляди, мой дорогой, никто от меня не спасся, никто, начиная с папы и кончая сапожником. Нет сословия, которое не уплатило бы мне подати.

Однако приятель возразил:

— Он не полный.

— Как? Не полный? Кого же недостает в таблице мужей?

— Бога, — прозвучал ответ.

— Бога? А ведь это правда. Мне не хватает монахини.

Тут дон Жуан принялся за работу. Он начал в церквях присматриваться к монашенкам, и одна ему приглянулась. То оказалась… Тереса. И вновь она полюбила своего любовника и готова была убежать с ним. А он готов был сделать все, что угодно, чтобы только внести ее в свой список. И вдруг в ночь перед намеченным побегом монахини из монастыря рассеянный взгляд дон Жуана упал на картину с изображением мук чистилища, картину, на которую он так часто взирал в детстве. Невольно взгляд его остановился на человеке, внутренности которого терзала змея, и хотя образ этот показался еще более ужасным, чем прежде, он не мог отвести от него глаз. В ту же минуту вспомнилось лицо капитана и страшная гримаса, которую смерть наложила на его черты. Эта мысль заставила Дон Жуана содрогнуться, и волосы его встали дыбом.

Однако ужас не разубедил его в желании похитить Тересу. На улице он увидел похоронную процессию, при зрелище которой почувствовал то отвращение, какое мысль о смерти вызывает у эпикурейцев. У одного из монахов он спросил, кого это хоронят. Монах ответил:

— Мы хороним графа Дон Жуана. Мы молимся за его душу, погрязшую в смертельных грехах, а сами мы – души, спасенные из пламени чистилища мессами и молитвами его матери. Мы платим сыну долг наш перед его матерью.

Тут дон Жуан увидел страшный призрак – дона Гарсия, бледного, всего в крови, он приближался вместе с капитаном, черты которого все еще были искажены ужасной судорогой. Они оба направились к гробу, и дон Гарсия, с силой отбросив с него крышку на землю, сказал:

— Он наш?

В то же время исполинская змея появилась из-за его спины и, казалось, готова была ринуться на гроб.

— Иисус! – воскликнул Дон Жуан, падая без чувств на каменные плиты.

Уже готово было наступить утро, когда ночной дозор, совершая свой обход, заметил человека, лежащего без движения на пороге церкви. Когда Дон Жуан немного пришел в себя, он попросил пригласить к себе монаха и стал пересказывать ему все свои преступления, постоянно останавливаясь и спрашивая, возможно ли такому великому грешнику, как он, получить небесное прощение. Монах отвечал ему, что милосердие божие бесконечно. И тут Дон Жуан заявил, что он принял решение удалиться от мира и постараться искупить подвигами покаяния чудовищные преступления, которыми он себя загрязнил.

Влюбленная Тереса, так и не дождавшись раскаявшегося грешника, вскоре заболела. У нее началась горячка. Тщетно врачебное искусство и религия расточали ей свою помощь: она отталкивала первое и казалась бесчувственной ко второй. Тереса умерла, непрестанно повторяя: «Он никогда меня не любил».

Дон Жуан же, надев одежду послушника, показал, что его обращение было искренним. Не было такого послушания, которое бы он не находил слишком легкими. И нередко настоятель монастыря был вынужден приказать ему умерить умерщвление плоти, которому он предавался. Когда срок послушания истек, Дон Жуан принял обет и затем, под именем брата Амброзия, продолжал служить образцом подвижничества и благочестия для всего монастыря. Он носил власяницу из конского волоса; узкий ящик, короче его роста, служил ему постелью; овощи, сваренные в простой воде, составляли всю его пищу, и лишь в дни праздника по особому приказанию настоятеля, соглашался он вкушать хлеб.

Тяжкая эпидемия, разразившаяся над Севильей, дала ему случай высказать новые добродетели, дарованные ему его обращением. Опасность заразы оказалась так велика, что нельзя было найти за деньги людей, согласных хоронить трупы. Дон Жуан выполнял эту обязанность. Он обходил брошенные дома и предавал погребению разложившиеся трупы. Его всюду благословляли, и так как он за все это время ни разу не заболел, то нашлись верующие люди, утверждавшие, что бог явил на нем свое чудо.

Однажды, когда Дон Жуан работал в саду с обнаженной под солнцем головой, к нему подошел человек.

— Узнаете вы меня? – спросил он. – Я солдат по прозвищу Скромник, который убил дона Гарсию, я брат Тересы дон Педро, я сын ее отца, убитого вами.

— Брат мой, — сказал Дон Жуан, — я жалкий грешник, весь запятнанный преступлениями. Если есть какой-нибудь способ заслужить ваше прощение, назовите мне его. Самое суровое наказание не испугает меня, если только оно освободит меня от вашего проклятия.

— Бросьте лицемерить, — был ответ. – Я не прощаю. Со мной две шпаги. Сразимся!

— Убейте меня, если хотите, но я не буду драться, — и Дон Жуан бросил на него умоляющий взгляд.

Дон Педро дал ему пощечину, первую, которую Дон Жуан получил в своей жизни. Краска залила его лицо. Гордость и пылкость его юности снова загорелись в душе. Оба бешено схватились за шпаги и напали друг на друга. Шпага дон Педро застряла в шерстяной одежде Дон Жуана и скользнула вдоль его тела, между тем как шпага Дон Жуана вонзилась по эфес в грудь противника. Дон Педро умер на месте.

Дон Жуан бросился на труп, пытаясь вернуть его к жизни, но было поздно. Он прожил еще десять лет в монастыре, и не разу покаянный подвиг его не прерывался возвратом к страстям его юности. Он умер, чтимый как святой даже теми, кто знал его прежние бесчинства. На смертном одре Дон Жуан попросил как милости, чтобы его погребли на пороге церкви, дабы всякий, входя в нее, попирал его ногами».

Так заканчивается повесть Проспера Мериме.

У повесы Генриха Гейне характер иной и судьба иная.


Дон Хуан был стройным франтом,
Ветрогоном златокудрым,
Легкомысленным любимцем
Чернооких севильянок.

Он утверждал:


Изучили даже топот
Моего коня красотки:
Все на этот звук кидались
Любоваться мной с балконов.
А когда я звал собаку
И причмокивал губами,
Дам бросало в жар и в трепет,
И темнели их глаза.

Со временем Дон Жуан станет неукротим. И тогда придет Каменный Гость, чтобы каменной рукой лишить жизни того, кто оскверняет любовь, надругавшись над нею самым циничным образом.

Горяча испанская кровь. Бурно ее кипение. Быть может, именно поэтому здесь родились такие литературные герои как Кармен и Дон Жуан. Кармен – женщина, которая любит, но превыше всего ценит свободу. Дон Жуан — мужчина, который не знает, что такое любовь, а знает лишь, что такое порочная страсть, и ступает по женским судьбам, растаптывая их, не оглядываясь и не сожалея о содеянном.

Что произошло бы, если бы встретились эти герои? Я думаю, Кармен, преданная и униженная Дон Жуаном, вонзила бы в его тело свой табачный нож по самую рукоятку.

А, быть может, они стали бы идеальной парой, так долго искавшей и нашедшей, наконец, друг друга?..