Биение философской мысли до появления Сократа. Восприятие мира чувством и разумом. Пифагор.


</p> <p>Биение философской мысли до появления Сократа. Восприятие мира чувством и разумом. Пифагор.</p> <p>

Древние греки, стремившиеся разобраться о вопросах бытия и мироздания называли себя философами, что в переводе с греческого означает всего лишь — «любители мудрости». Присвоить себе звание мудрецов они не посмели, ибо, в их понимании, истинные мудрецы жили много веков тому назад и свои истинно мудрые мысли оставили на стенах дельфийского храма, которые в семи коротких, лаконичных изречениях гласили: «Познай себя самого»; «Ничего сверх меры»; «Мера — важнее всего»; «Всему свое время»; «Главное в жизни — конец»; «В многолюдстве нет добра»; «Ручайся только за себя».

Существует еще одно высказывание древних греков, знакомое всем: «Страданием учись!» Быть может оно главное в жизни человека. И надо возблагодарить Небо за страдания, облагораживающие нас. Ведь «страдание – истинное страдание таких несовершенных созданий, как мы, оно возвеличило нас и сделало достойными занять место рядом с совершенными», — сказал Робиндранат Тагор.

Его поддержал Анатоль Франс; «Страдание! Какое великое, но не оцененное явление! Ему мы обязаны всем, что в нас есть доброго, всем, что придает ценность жизни; ему мы обязаны милосердием, мужеством, обязаны всеми добродетелями».

Посмотри на раковину, подарившую нам чудесную жемчужину. Этот подарок случился от того, что она заболела, что она страдала. Сама Природа подсказывает нам ценность сего изречения – «Страданием учись!»

Согласись, мой дорогой читатель, воистину мудрые изречения и воистину скромные греческие «любители мудрости». На страницах книги мы с тобой уже познакомились со многими исканиями эллинов и в области науки, и в вопросах мироздания. Причем философы вопросам мироздания — попытке постижения картины мира в целом, — уделяли гораздо больше внимания нежели делам земным. Философское мышление, начавшееся формироваться в УП — У1 веках до нашей эры, пыталось заменить мифологические образы, рожденные фантазиями народа, понятиями, объясняющими естественные причины происхождения мира. Оно пыталось объяснить начало бытия средствами разума в его свободном искании истины.

Люди, как правило, не вслушивались в разглагольствования первых философов: к чему нам «мудрствовать лукаво», к чему искать неизвестное и ненадежное, когда уже вся мудрость давным-давно подарена человечеству в правилах семи мудрейших мудрецов, и правила эти проверены веками. А новые домыслы, не испытанные временем, никому не нужны. Зря только время терять на их осмысление. И над «искателями новой мудрости» подшучивали: «Стоит ли ломать свою голову о том, как устраивался мир, когда устройство земной жизни еще так плохо налажено и потому приносит слишком много хлопот». Все с удовольствием рассказывали анекдот, произошедший однажды с незадачливым Фалесом Милетским, который вышел ночью наблюдать светила, но оплошал, не посмотрел себе под ноги и упал в колодец. Служанка сказала ему: «Что в небе, ты видишь, а что под ногами, не видишь». Она подсмеивалась над тем, кого считали одним из тех самых первых семи мудрецов, что начертали главные правила жизни.

Фалес родился около 625 года до нашей эры и считается родоначальником античной философии и науки. «Стремясь понять мир, в котором мы живем, он интересовался прежде всего тем, что происходит между небом и землей, тем, что греки называли метеорами – воздушными явлениями. В своих поисках он руководствовался соображениями полезности: хотел, чтобы корабли могли доставлять в порт свои грузы, и поэтому стремился узнать, почему выпадает дождь, что такое ветер, что собой представляют звезды, по которым можно управлять кораблем. Скорее всего это он создал „Морскую астрономию“». Можно сказать, что философия Фалеса основана на астрономии, которой до него в Греции никто не занимался.

Воду он считал изначальным элементом, из которого возникла Земля и теперь она покоится на этой воде, словно корабль. Тогда реки оказываются подобны течам в днище корабля, а землетрясения – корабельной качке.

Фалес любил путешествовать. Однажды он посетил Египет и там, говорят, будто он измерял высоту пирамид по их тени, дождавшись часа, когда его тень стала одной длины с его ростом». (И. Мусский)

Философ пытался сформулировать основные законы мирозданья, но современникам более всего запомнились его мудрые высказывания:

«Что прекраснее всего? Мир, ибо все, что прекрасно устроено, является его частью.

Что мудрее всего? Время, оно породило одно и породит другое.

Что общее всем? Надежда: ее имеют и те, у кого нет ничего иного.

Что полезнее всего? Добродетель, ибо благодаря ей все иное может найти применение и стать полезным.

Что самое вредное? Порок, ибо в его присутствии портится почти все.

Что сильнее всего? Необходимость, ибо она непреодолима.

Что самое легкое? То, что соответствует природе, ибо даже наслаждения часто утомляют».

В начале нашего рассказа о Фалесе мы узнали о его несносной непрактичности. А вот Аристотель оставил нам легенду о совсем ином качестве милетского мудреца. «Рассказывают, что когда Фалеса, по причине его бедности, укоряли в бесполезности философии, то он, смекнув по наблюдению звезд о будущем богатом урожае маслин, еще зимой – благо у него было немного денег – раздал их в задаток за все маслодавильни в Милете. Нанял он их за бесценок, поскольку никто не давал больше, а когда пришла пора и спрос на них внезапно возрос, то стал отдавать их внаем по своему усмотрению и, собрав много денег, показал, что философы при желании легко могут разбогатеть, да только это не то, о чем они заботятся. Вот каким образом, говорят, Фалес высказал свою мудрость».

Итак, мудрые мужи предпочитали не прислушиваться к ироническим замечаниям своих соотечественников, а продолжали внимательно всматриваться в мироздание и изучать его. И это принесло свои плоды. У древнегреческих астрономов возникли новые представления о шарообразности Земли и светил, что помогло им приблизиться к более правильной теории солнечных и лунных затмений. Афинянин Метон, согласовав лунный календарь с солнечным, определил величину года с такой максимальной точностью, что подсчитал не только количество дней в году — 365, но и остаток равный 5/19 суток. Остаток суток впоследствии сгруппировался в високосном году, приход которого, по народным поверьям, не сулит ничего хорошего. Но никуда не денешься, если этот остаток на самом деле существует — сбросить его со счетов не представляется возможным.

Поиски и открытия ученых позволяли довольно часто свободным эллинам высказывать атеистические мысли. Медик Эпихарм веру в богов объяснял простым и наивным обожествлением людьми предметов и явлений физического мира и считал, что делать этого не следует. По его словам физические явления есть лишь «суть ветры, вода, земля, солнце, огонь, звезды». Для него небесные светила были не более чем просто раскаленные камни, а не солнечные божества — источники разнообразной жизни.

Философ Ксенофан в своих произведениях не приемлет богов, наделенных греховной человеческой сущностью. Он поднимает бога над человеческими страстями и утверждает, что «сущность бога шаровидна», а потому неограниченна и бесконечна. Поэтому наделять их свойствами смертных куда как бессмысленно. Ведь в противном случае


Эфиопы своим богам приписали бы плоский нос и черную кожу.
Тракийцы своим — синие глаза и волосы русые.
Если бы волы, львы и кони имели руки или умели рисовать,
И поступали, как люди,
Кони бы подобно коням,
А волы подобно волам,
Изображали бы богов и наделяли их такими же телами,
Какие они и сами имели.

Так распевал постоянно странствующий философ свои рапсоды, удобно устроившись на какой-либо торговой площади при большом скоплении народа.

Современным историкам чрезвычайно трудно изучать первый этап формирования философского мышления в Элладе, который получил название «досократовского». Постичь всю глубину этого учения практически невозможно, потому как всего лишь незначительные фрагменты из произведений сохранились до наших дней. И благодарить за сохранность этих фрагментов надо античных авторов, живших намного позже и цитировавших «досакратиков» уже в своих произведениях. Оригиналов же, как таковых, просто не осталось.

Вот одно из дошедших до нас высказываний: «Мышление есть величайшее превосходство, и мудрость состоит в том, чтобы говорить истину и, прислушиваясь к голосу природы, поступать согласно с ней». Так говорил один из наиболее ярких представителей ранней философии Гераклит Эфесский, родившийся в 544 год до нашей эры. Мыслитель сокрушался по поводу того, что «толпу составляют люди, которым лень расстаться с невежеством, легковерием и устремиться на путь мудрости. Он считал, что мудрых людей вообще очень мало и большинство из них к мудрости так и не приобщается.

Интересно, что причину «варварства душ» людей Гераклит видит в их конкретном вещественном состоянии. Дело в том, что души, поясняет он, происходят из влаги, но при этом склонны высыхать. И разница между «влажной» и «сухой» душой как раз определяет различие между глупым и умным человеком. Так пьяница, считает философ, безусловно имеет влажную душу. В то же время душа мудреца самая сухая и наилучшая. Характерно, что в состоянии предельной сухости душа человека излучает свет, свидетельствуя о своей огненной природе.

Невежественные люди с их «грубыми» душами не стремятся к отдаленной высокой цели: «Родившись, они жаждут жизни и тем самым смерти, — говорит Гераклит, — вернее же сказать, успокоения, и оставляют детей, порожденных для смерти». Между тем назначение человека состоит не просто в том, чтобы жить и рожать себе подобных. Ему следует преодолеть свою склонность к пассивному восприятию жизни и беспечному самодовольству. В отличие от «влажной» души заурядных и самодовольных, «сухая огненная» душа находится в постоянной неудовлетворенности и беспокойстве. Ведь жизнь не знает отдыха; покой и бездействие – «свойство мертвых».

Гераклит придерживался веры, по которой человек своим поведением и образом жизни в посюстороннем мире предопределяет судьбу своей души в потустороннем мире, то есть посмертные награды и наказания. Поэтому человек, предававшийся чувственным наслаждениям и ведший по преимуществу неразумный – «мокрый» образ жизни, не может рассчитывать на посмертное сохранение неповторимости своей души. Это значит, что избыточно увлажненные остатки его психического огня превратятся в воду или, в лучшем случае, отделившись от содержащейся в них влаги, сольются с космическим огнем и потеряются в нем. Иная судьба ожидает души мудрых и вообще лучших людей, придерживающихся умеренного образа жизни и оберегавших свои души от увлажнения и загрязнения, то есть сохранивших свои психеи «сухими». Такие люди, их души могут надеяться на личное бессмертие». (И. Мусский)

Кто знает, куда отправилась психея – душа Гераклита, в греческой мифологии изображавшаяся или пестрокрылой бабочкой или юной девушкой, но вот в своей мирской жизни он не отступал от законов «сухой» души. Имея возможность быть очень богатым человеком, ибо происходил из царского рода Катридов, филосов по собственной воле категорически отказался ото всех привилегий и вел скромный образ жизни, предпочитая царствованию мудрствование.

Гераклит утверждал, что «мировой порядок, тождественен для всех, его не создал никто, ни из богов, ни из людей, но он всегда был, есть и будет вечно живым огнем, мерами вспыхивающим и мерами угасающим. Все обменивается на огонь и огонь на все, подобно тому, как за золото товары и товары на золото». Приходит одно время — возникают воздух, вода, земля, приходит другое время — все снова превращается в огонь.

Само движение и изменение происходит в постоянной борьбе враждующих друг с другом сил. «Война есть отец всего, — говорит он, — царь всего. Она сделала одних богами, других людьми, одних рабами, других свободными. Но должно знать, что война всеобща, что правда есть раздор и что все возникает через борьбу и по необходимости».

Именно в этой борьбе Гераклит видел начало движения. С учением о борьбе противоположностей непосредственно связано учение о том, что все существующее представляет собой единство противоположностей. «В нас всегда одно и то же: жизнь и смерть, бдение и сон, юность и старость. Ибо это, изменившись, есть то, и обратно — то изменившись, есть это». Борьба и единство противоположностей образуют Ее Величество Гармонию. «Расходящееся сходится, и из различных образуется прекраснейшая гармония, и все возникает через борьбу».

В мире все чрезвычайно подвижно и вечное движение вечно. Мыслитель не может сказать о человеке, что «он жив», ибо каждая секунда жизни неизменно подводит его к неминуемой смерти; он не может сказать о человеке, что «он спит», ибо его сон есть постоянное приготовление сначала к засыпанию, а потом к пробуждению; и в конце концов он не может сказать о человеке «он есть», ибо человек постоянно кем-то становится.

«Человек становится!» — как прекрасно это звучит. Каждое мгновение Ее Величество Жизнь предлагает ему свою изменчивость и стремительность, а с ней стремительно меняется и он — человек.

«На свете нет неподвижного бытия — есть только вечное становление, движение. Оно гонит мир в головокружительный бег перемен, кидает его в борьбу противоположностей».

А тысячелетия спустя эту животрепещущую, бьющую по нервам и ликующую идею сформулирует немецкий философ Гегель в сухой, емкой фразе: «Единство и борьба противоположностей». Чувствуешь, мой дорогой читатель, как поникли эмоции и чувства… А жаль…

Так пусть же сухие изречения останутся тем философам, которые пытаются учить и лечить социальное общество, а не душу человека. Пусть эти сухие изречения живут в научных произведениях, а мы пойдем дальше с искрящимися, метущимися, сомневающимися и пытающимися развеять свои сомнения философами древней прекрасной Эллады.

Я предпочла бы, чтобы среди людей жило учение Гераклита Эфесского, а не философа немецкого, потому как придерживаюсь того же мнения, которое произнес однажды разумнейший из разумных мыслитель Эпикур: «Пусты слова того философа, которыми не врачуется никакое страдание человека. Как от медицины нет никакой пользы, если она не изгоняет болезни из тела, так и от философии — если она не изгоняет болезни души».

Философа Парменида мучает глобальный вопрос: «Какой из миров настоящий — окружающий нас мир наших ощущений или мир мысли. Но в окружающем нас мире все стремительно изменяется: рождается и умирает. В мире же мысли все остается неизменным и вечным. К примеру: в здешнем мире математика Пифагора уже давно нет с нами, но если мысленным взором заглянуть в прошлое — там он живет, здравствует, творит. Значит истинно настоящий мир — это мир мысли. Там есть все. А в окружающем мире лишь то, что только сейчас и здесь присутствует. Так какой же мир настоящий?..»

Античных философов волновала и будоражила мысль о том, как надо познавать мир — разумом или чувствами? Парменид считал, что в человеческом сознании мысль — хозяин, а чувства — ее покорные рабы, которые лишь питают ее. Доверять же больше следует, безусловно, хозяину, а никак не рабу, — это его твердое и непоколебимое утверждение. Он призывает оторвать чувственное познание от рационального, подлинную сущность вещей постигать лишь разумом, потому как чувственное познание дает нам образ лишь кажущегося состояния вещей.

Познавать истину лишь разумом призывает и ученик Парменида Зенон. Истинным он признает одно лишь рациональное познание, чувственное же, в его понимании, ведет к неразрешимым противоречиям. И все же античная философия, случалось, противопоставляя разуму чувства, превозносила последние. Ощущения и переживания она считала неким подвижным, рвущимся к высотам бытия началом, разум же, наоборот, — неподвижным, монолитным, стабильным, не приносящим в душу человеческую никакого блаженства.

Но кто станет опровергать мнение о том, что встречается повседневно — чувства подхлестывают мысли и окрыляют их. А светлая мысль, в свою очередь, вырвавшаяся из глубин необъятного сознания, взвивает вихрь чувств. Они спаяны воедино и идут по жизни рука об руку, поддерживая друг друга. Разбегаться же им в разные стороны нет не только никакого смысла, но и противно естеству самого Человека — венца творения природы.

Над вопросами познания мира задумываются во все времена. Вот мнение русского поэта Николая Алексеевича Некрасова. И хотя он говорит о познании через Бога, в стихотворении явно прослеживается предпочтение к познанию мира через чувства.


Не всё постигнул ум надменный,
Не всё светло для мудреца,
Есть много таин во вселенной,
Ключи которых у творца.
От жажды знанья плод не сладок,
О, не кичись, средь гордых дум,
Толпой бессмысленных догадок,
Мудрец! пред богом прах твой ум;
Твои открытия случайны.
Тебе поверил ли эфир
Свои божественные тайны,
Свою судьбу сказал ли мир?
Дала ли жизнь тебе способность
Постичь хоть самого себя,
Ясна ль очам твоим загробность,
Дно моря светло ль для тебя?
Понятны ль дивные явленья
В природе неба и земли,
Пути планет, миров движенья,
Буран, что топит корабли,
Утроба гор, что родит злато
Иль мечет пламень и пожар?
Всезнанья жаждою богатый,
Ты угадал ли тайну чар,
Во сне тебе дающих крылья?
В себе ты понял ли, скажи,
Боренье силы и бессилья,
Ничтожность тела, мощь души?
Земным умом измерить бога,
Постигнуть тайны бытия, —
Нет, это дерзко, это много,
Нет, это доля не твоя!
Отринь губящий дух гордыни,
Не льстись надеждой ни на миг,
Что глас твой будет не в пустыне,
Когда ты скажешь:"Всё постиг!»
Страшись снискать людей презренье,
Небесной кары не накличь;
Нет славы в дерзком покушеньи
Непостижимое постичь!
Не стыд — сознание бессилья
Пред тем, что выше сил души.
Оставь же тщетные усилья;
Не жди, не мучься, не греши!
С мольбой возьмись за труд по силе,
Путь к знаньям верой освети
И с этим факелом к могиле —
Всего отгадчице — гряди.
Вот в этом мудрость, в этом слава,
Твой долг, твой подвиг на земле!
Таким, не мудрствуя лукаво,
Явись, с смиреньем на челе.
И вознесешься ты высоко,
Блистая славою прямой —
Как это огненное око,
Что смотрит днем на мир земной.

Анаксагор, утверждавший, что не боги, а ум приводит в порядок хаос, все-таки основной ступенью познания считал чувственное, несмотря на то, что чувства, вследствие их чрезвычайной нежности, слабы и по ним трудно судить об истине. Вот это-то свойство и влечет за собой необходимость некоторой коррекции чувственного познания.

Посмотрим теперь, как относился философ Демокрит к чувственному познанию мира. По этому вопросу он оставил четкое суждение: знания, полученные при помощи рассуждений, он называет подлинными, приводящими к истине, а знания, полученные при помощи чувственных восприятий, он именует темными, не стремящимися познать истину. Рациональное познание этот философ ставит на высшую ступень, а чувственное — на низшую.

И тем ни менее, уж не чувственное ли восприятие мира подтолкнуло его к величайшему открытию. Быть может, это случилось, когда он отдыхал, расслабленно растянувшись на своем ложе во время послеполуденного обжигающего зноя, полусонными глазами следил за беспорядочным мельтешением пылинок в солнечном луче, нескромно заглянувшем сквозь опущенный занавес. И вдруг увидел, что


Всякий раз, когда солнечный луч проникает
В наши жилища и мрак прорезает своими лучами,
Множество маленьких тел в пустоте, ты увидишь, мелькая
Мечутся взад и вперед, в лучистом сиянии света;
Будто бы в вечной борьбе они бьются в сраженьях и битвах,
В схватки бросаются вдруг по отрядам, не зная покоя,
Или сходясь, или врозь беспрерывно опять разлетаясь.
Можешь из этого ты уяснить себе, как неустанно
Первоначала вещей в пустоте необъятной метутся. (Лукреций)

«Быть может, первоначала — это есть мельчайшие неделимые частицы — атомы, из которых состоит весь мир и они постоянно мечутся в своем беспрерывном механическом движении? И этим-то движением и обусловлено постоянное возникновение и исчезновение бесчисленных миров, на которые распадается Вселенная» — подумал философ и эта мысль вырвала его из полудремотного состояния.

Основные принципы учения Демокрита об атомах мы находим в произведении Диогена Лаэртского: «Начало вселенной суть атомы и пустота, все остальное лишь считается существующим. Ничто не возникает из несуществующего, и не разрушается в несуществующее. Атомы тоже бесконечны по величине и количеству, они вихрем несутся во вселенной, и этим порождают все сложное — огонь, воду, воздух, землю, ибо они суть соединения каких-то атомов, которые не подвержены воздействиям и неизменны в силу своей твердости».

Это еще очень упрощенное представление о природе атома стало новой точкой зрения на природу вещей и оставило глубочайший след в дальнейшем развитии таких наук как физика и химия. Просуществовала же эта точка зрения тысячелетия, вплоть до конца Х1Х века.

Демокрит родился в 460 году и умер в 370 году до нашей эры. Ему посчастливилось прожить длинную, наполненную разнообразными событиями жизнь. Путешествия по странам Востока и в Египет чрезвычайно расширили его кругозор. Сочинения, касающиеся вопросов астрономии, космогонии, геологии, физики, метеорологии и биологии выходили из-под его пера с завидной регулярностью. Путешествовать, заниматься науками ему позволяло солидное наследство его знаменитого рода. Но и этого наследства не хватило философу, захваченному стремлением познать истину. Одно из сохранившихся преданий гласит, что за подобный проступок — бессмысленную растрату наследства, что по тем временам считалось беззаконием — его приговорили к судебной ответственности и строгому наказанию — запрещению погребения в родной земле.

В ответ на предъявленное обвинение Демокрит прочел свое сочинение, в котором раскрыл всю глубину знаний, добытых им в его многочисленных научных экспедициях. Судьи были поражены настолько, что порешили не судить азартного ученого, снедаемого страстной жаждой к приобретению мудрости, а наградить его из городской казны достойной денежной суммой, которая позволила бы ему и в дальнейшем не отвлекаться на решение мелких бытовых проблем, а идти дальше по дороге знаний и вести за собой свой народ. Что и говорить, мудрейшие люди заседали в этом суде.

По всей вероятности их не смутило новое смелое учение о бесчисленности миров, одновременно существующих в мировом пространстве, что противоречило привычным представлениям древних эллинов. Во всяком случае Демокрит за это учение не был подвергнут осуждению.

По Демокриту — душа — тоже собрание атомов, «это огненное соединение постигаемых разумом частиц, имеющих идеальную шаровидную форму и огненную силу, и являющихся также телом». То, что она материальна, у философа нет сомнения, он учит: «Душа смертна, ибо погибает вместе с телом».

А жаль, ах как жаль…

Демокрит считает, что вдохновение есть род божественного наития, источником которого является не мистические сверхъестественные силы, а соединение атомов, которые внедряются в поэта извне и производят в нем нечто, выводящее его за обычные грани ума и приводящее к творческому процессу — некоторому роду безумия, ибо «без безумия не может быть не один великий поэт».

В повседневной жизни Демокрит отрицает элемент случайности и считает, что в мире нет ничего происходящего без надлежащей на то причины. В качестве примера он приводит анекдот: «Шел по бескрайней пустыне лысый старик, и лысина его ярко сверкала на солнце. Вдруг откуда ни возьмись с неба ему на голову упала черепаха и расколола череп путника вдребезги. Казалось бы абсурд. Отнюдь…

Все объясняется очень просто. По небу летел орел и нес в когтях черепаху. У орлов же есть повадка: они поднимают черепаху под облака и бросают ее на камень, чтобы крепкий панцирь раскололся, и можно было достать мясо. Орел и принял лысый череп за камень. Только в данном случае раскололся череп». С точки зрения Демокрита, случай этот — как он не неожиданен для человека, которого постигло бедствие, — вовсе не выпадает из действующей в природе необходимости или причинности: черепаха упала не беспричинно, потому что веская причина была у орла.

Стремление философа улучшить нравы выливается в неких универсальных моральных правилах, в которых во главу угла он ставит необходимость «достигнуть доброй мысли. Она является, согласно законам, ключом к справедливой жизни. Человек добродетельной мысли во бдении и во сне весел, здрав и спокоен. Но принуждением человека нельзя сделать добрым. Лучшим подстрекателем к доброте окажется тот, кто употребляет возбуждающую и убеждающую речь, чем тот, кто прибегает к закону и насилию. Ибо правдоподобно, что тот, кто отвращен от беззакония законом, грешит втайне, а тот, кто был приведен к повинности убеждением, не совершает ничего недостойного ни тайно, ни явно».

Пожалуй, самым известным из философов-досократиков для нас стал Пифагор со своими «равными во все стороны штанами». Перед мысленным взором предстает смешной человечек в широченных брюках, высота которых равна их ширине. Но это весьма ошибочный взгляд. Среди людей, мечтавших стать пророком и даже полубогом был именно он, философ и математик Пифагор.

Как часто случается с великими людьми, о зарождении Пифагора в веках осталась легенда: якобы во время свадебного путешествия его будущие родители посетили Дельфы, и бог Аполлон Пифийский устами оракула предрек им рождение сына, который прославится своей мудростью, делами и красотой. Вскоре это событие свершилось – родился мальчик, которого назвали в честь предсказавшего его появление бога – Пифагор, то есть предсказанный Пифией. Кроме того это слово означает — «убеждающий речью». С возрастом мудрец полностью оправдал данное ему имя.

Выдающийся человек, имя которого пережило тысячелетия и знакомо каждому, окончившему начальную школу, жителю земли, родился на острове Самос в 584 году до нашей эры, но жил там недолго. «И не романтика дальних дорог влекла Пифагора, хотя как сын богатого ювелира он мог бы позволить себе и это, а жажда знаний. Он готов был отказаться от всех удовольствий — игр со сверстниками, купания в ласковых водах залива; вместо сладких фиг и сочных олив мог бы питаться сухими лепешками с водой, только бы иметь возможность беседовать со жрецами, которые являлись в те времена главными хранителями знаний.

Пифагор много слышал о чудесных египетских жрецах, о сохраняемых ими глубоких подземельях священных храмов под надзором самой смерти тайнах и понял, что только там сможет овладеть божественными знаниями. Жрецы относились к кандидату в адепты, как и к каждому чужестранцу, с большим недоверием, устраивали ему нечеловеческие испытания. Убедившись, что во имя знания молодой человек, не колеблясь, готов отдать жизнь и что относится к науке не как к источнику богатства и славы, а как к заветному ключу, с помощью которого можно постичь новые тайны, открыли перед ним сокровища своего опыта. Здесь Пифагор изучил священную математику, науку чисел или всемирных принципов, из которых он сделал центр своей системы. По истечению недолгого времени он сравнялся по уровню развития с самыми знаменитыми жрецами Египта.

Там Пифагор познакомился с жизнью тирана Поликрата великолепный сверкающий и сияющий дворец которого стоял на вершине горы. Казалось, сам Гелиос раскрасил стены, потолки и перила лестниц своей огненно-желтой краской. Придворные ходили в вычурно отделанных, пошитых на малоазиатский манер, роскошных одеждах. Перед дворцом тирана распевал свои мелодичные оды поэт Анакреонт. А во дворце пребывали в неге искуснейшие в своем мастерстве гетеры. Они ублажали слух праздных молодых людей нежными звуками кифары, разжигали кровь темпераментными движениями прекрасных обнаженных тел, развращали душу и тело. В этом царстве неги и сладострастия не знали слез и горя, тут были озабочены только одним — какими бы новыми утехами усладить себя.

Зато в нескольких стадиях от белокаменной вершины острова, у местного порта, слезы и кровь лились рекой каждую ночь — здесь под покровом темноты сгоняли в барку ремнями, усеянными острыми гвоздями, мятежников и пленников, чтобы увезти их в Малую Азию и продать там в рабство.

Пифагора властно влекли к себе страшные, нечеловеческие стоны несчастных. Трагедия, происходившая в порту воспринималась им как одна из граней загадки бытия, встававшей перед ним все настойчивее. Ему щемило сердце.

И вновь вспомнились забытые, казалось бы, навсегда за двадцать два года отчий дом, мать, друзья. Они вдруг властно напомнив о себе, отозвались в сердце сладкой болью. Но судьбе было угодно распорядиться так, что возвращение Пифагора в Самос затянулось еще на двенадцать лет.

А произошло это по следующей причине: персидский царь Камбиз двинул несметные полчища на Египет, решив увеличить свои владения. Словно бескрайняя туча саранчи, надвигалась армия персов, уничтожая все вокруг себя. Пифагор видел, как были разграблены храмы Мемфиса, Фив, Аммона.

На его глазах по приказу деспота привели к Камбизу закованного в цепи фараона Псамменита. По дороге к нему фараон увидел свою дочь, тоже ставшую пленницей, которая в одежде рабыни несла воду. Вперив глаза в землю, не слова не промолвил Псамменит. Такое же самообладание проявил он и тогда, когда узнал, что сына казнят вместе с ним. Заметив однако в толпе пленных одного из своих приближенных, хотя и совсем чужого ему человека, фараон начал бить себя по голове, выражая крайнюю скорбь. Камбизу рассказали о странном поведении знатного пленника. И он спросил, почему, оставаясь безучастным к горькой доле сына и дочери, фараон принял столь близко к сердцу несчастье, постигшее одного из его друзей.

— Оттого, — сказал Псамменит, — что лишь это последнее огорчение может излиться в слезах, тогда как для горя, которое причинили мне два первых удара, не существует способа выражения.

Взглядом хищника окинул Камбиз беспомощного пленника и жестом показал на возвышение, вокруг которого были выстроены в ряд жрецы, члены самых именитых египетских семей и весь двор фараона. Сюда же привели одетую в рубище юную дочь Псамменита, дрожащую от предчувствия страшной расправы, а также наследника престола и две тысячи знатных молодых людей с уздечками во рту и с поводками на шее.

Первым к месту казни повели сына фараона. Чувствуя на себе взгляд отца и стараясь оставаться мужчиной, он держался прямо и независимо, но силы изменили ему. Двое помощников палача схватили юношу за руки, грубо толкнули к огромной колоде, пригнули к ней голову. Кажется, только теперь понял он, что конец приближается неотвратимо.

— Отец, я боюсь. Спаси!.. — крик отчаяния слился с ударом топора. Фонтаном брызнула кровь, гулко ударила о помост голова несчастного и по небольшому наклону, устроенному специально, покатилась к ногам Псамменита. Собрав последние силы, фараон глянул в лицо сына. Душа уже покинула тело мальчика, но широко открытые глаза, в которых застыл предсмертный ужас, еще жили, и казалось, вот-вот моргнут ему, сощурившись в застенчивой улыбке. Но мертвые не улыбаются. Старый фараон знал это прекрасно: по его приказу умерщвляли тысячи людей — за неповиновение, за плохо выполненную работу, и просто оттого, что у владыки подчас бывало скверное настроение. Но глаза сына буравили его страшным взглядом. «Интересно, — мелькнула в голове нелепая мысль, — видит ли он?» И тут же поправился: «Она меня?» Судорога сотрясла тело Псамменита, глухо звякнули цепи на его руках.

По едва уловимому знаку Камбиза подвели очередную жертву — сестру казненного. Палач сорвал с нее останки одежды, обнажив тело, которое никогда не ласкали лучи солнца. Покрытое испариной, оно казалось тугим и прекрасным бутоном розы с капельками росы. Люди в черном с дьявольским хладнокровием повторили отработанную до мелочей церемонию, и теперь уже две головы лежали у ног повергнутого фараона. Камбиз поднялся с мягкого пуфа, подошел к ним, небрежно толкнул ногой, чтобы открытые глаза мертвых прямо смотрели на Псамменита.

Присутствующий на казни Пифагор еще раз убедился в том, что «жизнь подобна театру: в ней часто весьма дурные люди занимают наилучшие места».

Последним казнили самого фараона. Пережив страшное потрясение, он не чувствовал уже ни боли, ни страдания. Принял удар судьбы молча. Ни единая жилка не вздрогнула на его лице, выражавшем безразличие и отрешенность.

Когда прошло время расправ, наступило время приказов. Камбиз распорядился перевести египетских жрецов и Пифагора в Вавилон. Пифагор получил здесь возможность основательно изучить знания персидских магов, считавшихся более искусными, чем египтяне. И снова проходили месяц за месяцем, год за годом, а самосский философ все еще оставался вдали от родины. На этот раз не по собственной воле, а по высочайшему указанию персидского царя. Лишь через двенадцать лет после покорения Египта персидский царь Дарий 1 отпустил своего пленника.

— Если этому умнику не хочется быть свободным на чужбине, он станет нашим рабом у себя на родине! — ухмыляясь, сказал царь.

Пифагор вернулся на Самос через 34 года разлуки. Ему было уже за пятьдесят. Греция встретила философа раздавленной и униженной деспотизмом завоевателей. Дарий 1 знал, о чем говорил. Персы завершили покорение жителей многих греческих городов. Единственным утешением для Пифагора стало то, что он застал живой свою мать — единственную, кто верил в его возвращение, в его счастливую звезду.

Через некоторое время легкая барка вновь уносила его прочь от берегов родного острова. И теперь уже навсегда. Пифагор отправился на материковую Грецию для того, чтобы наполнить жизненными соками засыхающее древо ионийской философии, чтобы пробудить у людей «любовь к мудрости». В день, когда он переступил порог врат Дельфийского храма, авторитет его был непоколебим. В белых, пошитых на египетский манер одеждах, с пурпурной перевязью на лбу, на которую ниспадали локоны седых волос, он казался Аполлоном, сошедшим с небес, чтобы вразумить неразумных и наставить на путь истинный колеблющихся. Его строгий взгляд проникал глубоко в душу собеседника, вызывая в ней волнение, парализуя отрицательные эмоции.

В течение года, в тайных, скрытых от посторонних глаз беседах, Пифагор излагал жрецам суть учения, в которое он был посвящен во время дальних странствий и которое дополнил своими мыслями, догадками, открытиями.

— Ничто не вечно под небесами, — говорил мудрец. — Шесть тысяч лет было незыблемо египетское государство, из его храмов во все концы шел неистощимый свет мудрости. Но вот и они лежат в руинах, святыни осквернены и разграблены завоевателями. Придет день — тень варварства и деспотизма покроет и землю эллинов. Никто не в силах противостоять этому. Но все деяния, благие и преступные, совершаются людьми. Поэтому воздействуя на души, усилив их добрые начала, мы можем отдалить этот роковой миг, помочь родине достигнуть небывалого расцвета. Это наш долг, наше предназначение!

Пришло время и Пифагор покинул Дельфы с легким сердцем. Здесь остались его верные сподвижники и друзья. Сокровенной мечтой мудреца стало желание основать свою школу, которая бы, выражаясь языком наших дней, совмещала в себе и научный центр, разрабатывающий наиболее сложные проблемы; и что-то вроде интерната-коммуны, где посвящение в таинства наук сочеталось бы с общественно полезным трудом и воспитанием высокой нравственности. Здесь же располагался бы и совет старейшин, к рекомендациям которого прислушивались бы близлежащие государства, объединенные на принципах федерации.

Осуществить свои замыслы в Элладе, раздираемой междоусобными распрями, борьбой двух лагерей — аристократии и демоса — Пифагор не рискнул. И те, и другие, наверняка, отнеслись бы к его идеям с подозрением, посчитав врагом государства. Чего доброго, можно было бы и головы не сносить. Внимательно изучив различные варианты, философ остановился на небольшом итальянском городке Кротон. Недалеко от него расположен Сибарис, жители которого прославились изнеженностью, распущенностью, умением «прожигать жизнь». Слово «сибаритствовать» стало нарицательным и сохранило этот смысл до наших дней.

Появившись в Кротоне, который, словно муха в сетях паука, все сильнее и сильнее подпадал под влиянием своего соседа, Пифагор произнес речь, которая буквально потрясла население. В одних источниках рассказывается, что, выслушав самосского мудреца, две тысячи человек оставили свои жилища и дела, образовали коммуну, навсегда распростившись с разгульным образом жизни. В других — что женщины Кротона, признанные модницы и любительницы украшений, без раздумий отдали все свои драгоценности в храм Аполлона в обмен на добродетель, с которой познакомил их приезжий мудрец.

Пифагору удалось склонить на свою сторону наиболее влиятельных и богатых кротонцев, держащих в руках бразды правления. Он убедил их в непреложнейшей истине, что бесчестная, не заботящаяся о людях власть так же опасна, как меч в руках безумца. И власть увлеклась идеей создания нового учреждения для воспитания молодежи. Через несколько лет в окрестностях Кротона выросло здание, окруженной тенистыми садами и обширными портиками. Входная дверь школы была открыта, но грозная надпись на цоколе: «Прочь, непосвященные!» останавливала юношей. Правила здесь были очень строгие. Пифагор считал, что как для излечения тела от недугов не обойтись без горьких лекарств, так и душу надо закалять в суровых испытаниях. Самообладание — это руль кормчего. Владеешь ты им — и корабль послушно мчится в нужном направлении, нет — и судно будет беспомощно носиться по волнам, пока, настигнутой одной из них, не наскочит на подводный риф и не пойдет ко дну». (Осинский)

В школе Пифагора конечно же особое место занимало изучение таких предметов как арифметика и геометрия. Но чисто практические науки весьма успешно уживались с мистическими представлениями. Подумать только, разные углы треугольника посвящались разным богам.

Пифагорийцы ввели в науку и философию понятия противоположностей, то есть возникновение одного влечет за собой гибель другого и составили таблицу десяти пар противоположностей: предел и беспредельное, чет и нечет, единство и множество, правое и левое, мужское и женское, покоющееся и движущееся, прямое и кривое, свет и тьма, доброе и злое, квадрат и параллелограмм.

«У Пифагора было много учеников. Их учение продолжалось пятнадцать лет. Первые пять лет ученик должен был молчать: это приучало его к сосредоточенности. Вторые пять лет ученики могли только слушать речи учителя, но не видеть его: Пифагор говорил с ними ночью и из-за занавеси. Только последние пять лет ученики могли беседовать с учителем лицом к лицу. Наставления Пифагора начинались словами: „Самое священное на свете — лист мальвы, самое мудрое — число, а после него — тот из людей, кто дал всем вещам имена“».

Когда его ученики просыпались по утрам, они должны были произносить такие два стиха:


Прежде чем встать от сладостных снов, навеваемых ночью,
Думой раскинь, какие дела тебе день приготовил.

А отходя ко сну — такие три стиха:


Не допускай ленивого сна на усталые очи,
Прежде чем на три вопроса о деле дневном не ответишь:
Что я сделал? Чего не сделал? И что мне осталось?

Пифагор говорил: «Главное — это отогнать от тела болезнь, от души — невежество, от утробы — сластолюбие, от государства — мятеж, от семьи — раздор, отовсюду — нарушение меры».

И еще: «Боги дали людям две благодати: говорить правду и делать добро».

Почему же Пифагор и его ученики так много занимались математикой? Потому что знание математики более всего приближает человека к богу. Даже бог не может сделать, чтобы дважды два не равнялось четырем, а сумма квадратов катетов — квадрату гипотенузы. Если есть в мире законы, которым повинуются все на свете — и люди, и боги, то это прежде всего законы математики. Кто знает математику, тот знает то, что выше бога.

Самое известное из открытий Пифагора — это, конечно, теорема о том, что в треугольнике квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. Повод для этого открытия оказался самый прозаический. Нужно было решить задачу, с которой сталкивался любой землемер или строитель: как по данному квадрату построить квадрат, вдвое больший? Пифагор решил ее: нужно провести через данный квадрат диагональ и построить на ней квадрат, и он будет вдвое больше данного. После этого он объявил, что сами боги подсказали ему это решение, и принес богам самую щедрую жертву, какую знало греческое благочестие, — гекатомбу, стадо из ста голов скота.

Мы не обращаем внимания, когда говорим: 3 в квадрате будет 9. 3 в кубе будет 27, не задумываемся, почему мы называем число, умноженное само на себя, квадратом, а умноженное само на себя еще раз — кубом? Так представляли их нам древние греки. У них было зрительное мышление. Недаром в греческом языке «видеть» и «знать» — слова родственные. Оттого и был у греков такой сильный страх перед бесконечностью, что ее никак нельзя вообразить зрительно». (Гаспаров)

«Надо ли говорить, сколь безоружны ученые Древней Греции перед бездной загадок, которые предоставляла им природа. Космос пленял Пифагора своей величавостью, размеренностью и гармонией. И все же его представления о Вселенной во многом оказались схожи с нашими. Пифагорийцы знали, например, что Земля вращается вокруг Солнца и своей оси, хотя в целях конспирации маскировала свои знания, используя широко известный всем посвященным ключ к расшифровке. Им присуще было излагать учение в образной форме, используя красивые аллегории, что делало его привлекательным для современников. Греки знали, например, что Земля была в свое время расплавленной массой, окруженной газообразным облаком, которое, конденсируясь, превращалось в моря и океаны. Но говорили, что они образовались из слез Сатурна.

Венцом космогонической теории был рассказ о существовании и назначении души. «Этой тайной мы соприкасаемся со святая-святых, с тайной тайн, — говорил Пифагор. — Раз ее сознание пробудилось, душа становится для себя наиболее удивительным из всех зрелищ, Но само сознание — это не более, как освещенная поверхность ее существа, в глубине которого таятся темные и неизмеримые бездны. В непознанных своих глубинах божественная Психея-душа созерцает очарованным взором всю жизнь и все миры: прошедшее, настоящее и будущее, которые сливаются в вечность.

Познай самого себя и ты познаешь Вселенную богов. Такова тайна мудрых посвященных. Но чтобы проникнуть через узкую дверь в необъятность невидимой вселенной, необходимо пробудить в себе непосредственное видение очистившейся души и вооружиться светильником разума, наукой начал и священных чисел».

Так переходил Пифагор от физической космогонии к космогонии духовной. Эту лекцию он обычно читал в подземной части храма Цереры. В полном мраке, который становился все гуще от густонасыщенного голоса, рассказывал учитель фантастическую историю приключений и метаморфоз души. Популярно ее можно изложить так.

Существует некая великая мировая душа. От нее, словно искорки от пламени костра, отрываются маленькие частицы, разлетающиеся во все стороны. Сначала они попадают в минералы, растения, где находятся в сонном состоянии. Но вот проходят тысячи, миллионы лет, и небесная странница все больше оживает, меняет постепенно свои обиталища, переходя от низших разрядов к высшим — из растений переселяется в животных. Очнувшись от вековой дремы, она становится чувствительной, чувственность преобразуется в инстинкт, инстинкт — в разум. И по мере того, как зажигается неугасимый факел сознания, душа делается все более независимой от тела, все более свободной вести свободное существование. Пройдя множество преобразований, она возносится на небо, чтобы очищенной и осветленной попасть, наконец, в тело человека.

Что она представляет собой? Копию тела, сотканную из редчайшего, неосязаемого, невидимого воздуха. Она движет человеком, снабжает его жизненной энергией. И делает это, как невольница, заключенная в темницу. Ее родина — на небе, и она стремится туда, но здесь она вынуждена быть послушной рабыней. Лишь со смертью человека покидает душа тело, но сдерживаемая полученными от него материальными инстинктами, как верная собака, некоторое время еще будет кружить рядом с трупом, воссоздавая в памяти всю прошедшую жизнь. И только потом вознесется на небо, где встретится с подобными себе и будет обитать в блаженстве. Она хотела бы остаться вверху всегда, но рок толкает ее вновь на землю, заставляя повторять телесные страдания.

В соответствии с достигнутым уровнем посвящения все люди делились на четыре категории.

В первую входило большинство — те, кто действовал по инстинкту, по приказу своих страстей. Им был подвластен и творческий труд, но в ограниченных масштабах, в основном в производственной сфере. Люди, достигшие второй категории, занимались духовной деятельностью, ими двигало вдохновение. Далее шла немногочисленная группа, состоящая из посвященных действующих главным образом в чистом разуме — философы и мудрецы, которые сумели полностью подчинить себе свои страсти.

И, наконец, высший человеческий идеал осуществлялся в четвертом разряде, где к господству разума над душой и инстинктам присоединялось господство воли над всем существом человека.

Цепь превращений души тянется бесконечно долго. И на каждом новом этапе она становится все более независимой, все более деятельной. Наступит такой момент, когда способности человека разовьются до такой степени, что он станет полубогом, сможет совершить невероятные чудеса».

Пифагор закончил свой вдохновенный рассказ, который казался ученикам прекрасным сновидением. По мнению пифагорейцев, людей, относящихся к высшей человеческой расе было совсем немного. К их числу они относили и своего учителя. Трепет проходил по телам, учащенно бились сердца, пылали лбы. Свежесть утренней зари, встретившая их в садах, куда они поднялись из подземелья, приятно охлаждала, возвращала к реальности.

Мудрый Пифагор был человеком бескорыстным и добрым, лишенным всякого тщеславия, умеренным в еде и страстях. За завтраком ел сотовый мед, за обедом — просяной или ячменный хлеб, вареные или сырые овощи, изредка — жертвенное мясо. Поэтому тело его, как по мерке, всегда оставалось одинаково, а не бывало то здоровым, то больным, то толстым, то худым, то слабым, то крепким. Точно также и лицо являло всегда одно и то же расположение духа — от наслаждения оно не распускалось, от горя не стягивалось, не высказывало ни радости, ни тоски, и никто не видел его ни чрезмерно смеющимся, ни плачущим». (Осинский)

«О нем рассказывали чудеса. Белый орел слетал к нему с неба и позволял себя гладить. Переходя через реку Сирис, он сказал: „Здравствуй, Сирис!“» И все слышали, как река проговорила в ответ: «Здравствуй, Пифагор!» В один и тот же день его видели в городе Кротоне и в городе Метапонте, хотя между ними — неделя пути.

Он говорил: «Я не учу мудрости, я исцеляю от невежества». Пифагор разговаривал с медведицей, и медведица с тех пор не трогала ничего живого; он разговаривал с быком, и бык с тех пор не касался бобов. Однажды на берегу моря он увидел рыбаков, которые надсаживаясь, тянули тяжелую сеть; он им сказал: «В сети будет пятьсот восемнадцать рыб». Так и оказалось, и пока рыб пересчитывали на сыром песке, не одна из них не сдохла». (Гаспаров)

«Мысли и поступки Пифагора производили неизгладимое впечатление. Ему удалось осуществить свою мечту — вокруг Кротона образовался союз нескольких городов, чьи правители руководствовались во всем советами и указаниями философа. Удалось приостановить бесконечные войны, бывшие настоящим стихийным бедствием. А это в свою очередь позволяло поднять благосостояние людей. Говорят, авторитет Пифагора оказался настолько непререкаем, что тиран одного из островов, награбивший себе несметные богатства, обращавшийся с людьми хуже, чем с животными, после нескольких бесед с ним глубоко раскаялся — отказался от всего состояния и добровольно уступил власть Совету избранных. Постепенно, в глаза и за глаза, мудреца стали величать полубогом.

В это время важное событие произошло в жизни Пифагора. В числе его учеников была молодая, красивая девушка. Она полюбила своего учителя и, зная, что он не подвержен страстям, не в силах скрыть чувства, сама во всем призналась ему. Мудрец был потрясен, преданность юной послушницы глубоко тронула его сердце. Брак Пифагора и Феано еще больше вдохновил философа, нашедшего в лице жены не только любящего друга, но и верного сподвижника, умного продолжателя его дела. У них родились два сына и дочь. Незадолго до смерти Пифагор отдал дочери свои манускрипты, запретив передавать их в чужие руки. Во времена самых трудных испытаний, живя в крайней бедности, Дамо отказалась от больших денег, которые предлагали ей за труды отца и сохранила их у себя.

В день, когда угасла жизнь Пифагора, он стал бессмертным. Слава о пифагорийском ордене шагнула через многие века, оставив неизгладимый след в нашей цивилизации». (Осинский)

В спорах, сомнениях, догадках, великих открытиях и глубочайших ошибках рождалась философия эллинов, тесно связанная с научными изысканиями. Часто ответы философов на поставленные ими вопросы были весьма и весьма наивны, а порой и несуразны. Но сколько бы не прошло тысячелетий, вновь и вновь будут возникать всевозможные сложнейшие для решения вопросы и с трудом отыскиваться ответы или, если их не удастся отыскать, этим трудным вопросам придется ждать своего Гения.