ХУП век – век театра. Народу, слишком плохо знающему грамоту, он – театр – ВСЕ! Артист – его служитель.
Драматург – это Бог театра, его Создатель. Господин де Мольер был богом театра и еще он удостоился великой чести быть в течение многих лет постельничим у короля Людовика Х1У. Он стелил королевскую постель с достоинством и с чувством выполненного долга. Он гордился своей должностью. Такое было время, такие были жизненные обстоятельства.
Русский писатель Михаил Афанасьевич Булгаков, посвятивший многие страницы своего творчества жизни господина де Мольера, мысленно перенесся в ХУП век и предстал перед изумленным взглядом «некой акушерки, обучавшаяся своему искусству в родовспомогательном Доме божьем Парижа. Она приняла 13 января 1622 года у милейшей госпожи Поклен первого ребенка – недоношенного младенца мужского пола. С уверенностью могу сказать, — пишет писатель, — что если бы мне довелось объяснить почтенной повитухе, кого именно она принимает, возможно, что от волнения сия повитуха причинила бы какой-нибудь вред младенцу, а с тем вместе и Франции.
«Передо мной горят восковые свечи, и мозг мой воспален», — вспоминает Михаил Афанасьевич событие, произошедшее в его воображении.
Увидев младенца на руках повитухи, он обращается к ней:
— Сударыня! Осторожнее поворачивайте младенца! Не забудьте, что он рожден ранее срока. Смерть этого малыша означала бы тяжелейшую утрату для всей страны!
— Мой бог! Госпожа Поклен родит другого.
— Госпожа Поклен никогда более не родит такого, и никакая другая госпожа в течение нескольких столетий такого не родит.
— Вы меня изумляете, сударь. Я держала в руках и более знатных младенцев.
— Что понимаете вы под словом – знатный? Этот младенец станет более известен, чем ныне здравствующий король ваш Людовик ХШ. Он станет более знаменит, чем следующий король, сударыня, а этого короля назовут Людовик Великий или Король-Солнце. Этот младенец родился под аплодисменты Муз. Слова этого ребенка переведут на многие языки мира.
— Возможно ли это, сударь? — нисказанно изумилась повитуха.
— Я мог бы назвать вам десятки писателей, переведенных на иностранные языки, в то время как они не заслуживают даже того, чтобы их печатали на их родном языке. Ученые различных стран напишут подробные исследования произведений этого ребенка и шаг за шагом постараются проследить его таинственную жизнь. Они докажут вам, что именно этот человек, который сейчас у вас в руках подает лишь слабые признаки жизни, будет влиять на многих писателей будущих столетий».
Позволим и мы себе, подобно Михаилу Афанасьевичу, немного пофантазировать относительно рождения великого драматурга мира, увидевшего первые проблески света во Франции. Мы знаем, что когда рождаются великие правители и завоеватели мира, их матери, как правило, в своих провидческих снах видят буйство стихий природы. А какие сны снились страшащейся первых родов матушке Поклен? Быть может, вместо громов и молний ей снились сыплющиеся бесконечным потоком с небес разнообразные буквы? А возможно и другое сновидение: вот мирно сидят и беседуют друг с другом шут и король? Но вдруг ее сон был наполнен ужасными видениями: вот в ее мальчика летят комья земли, тухлые яйца и гнилые яблоки?
Смог ли новорожденный младенец прокричать миру о своем появлении или в его недоношенном тельце не хватило для этого силенок и он, как малый котенок, лишь тихо пропищал, в глубине подсознания чувствуя, что придет его час, и он сможет высказаться во весь голос?
Кто об этом знает?..
Досконально же известно, что мальчонка родился в семье придворного обойщика мебели и декоратора, нынче бы его назвали дизайнером, господина Жана Батиста Поклена. Достаточно высокое положение отца ребенка обеспечивало ему достойное материальное существование. Однако судьба не кладет все вкусные горошины в одну ложку. Она обязательно чего-нибудь да отнимет.
«Весной 1632 года нежная мать маленького Жана-Батиста Поклена, взявшего впоследствии литературный псевдоним Мольер, захворала. Глаза у нее стали блестящие и тревожные. В один месяц она исхудала так, что ее трудно было узнать, и на бледных ее щеках расцвели нехорошие пятна. Затем бедняжка стала кашлять кровью, и в дом начали приезжать на мулах, в зловещих колпаках врачи. 15 мая маленький пухлый созерцатель плакал навзрыд, вытирал грязными кулачками слезы, и весь дом рыдал вместе с ним. Тихая Мария Поклен лежала неподвижно, скрестив руки на груди.
Когда ее похоронили, в доме настали как бы непрерывные сумерки. Отец впал в тоску и рассеянность, и первенец его несколько раз видел, как в летние вечера он сидел один в сумерках и плакал. Созерцатель от этого расстраивался и слонялся по дому, не зная, чем бы ему заняться. Но потом отец плакать перестал и зачастил в гости в некую семью. И тут одиннадцатилетнему Жану-Батисту объявили, что у него будет новая мама». (М. Булгаков)
Новая мама, по всей вероятности, была доброй женщиной. Во всяком случае, в истории не осталось сведений о том, что она плохо относилась к своему пасынку. Родной же дедушка маленького Поклена, потерявший любимую дочь, все свое внимание обратил на внука и стал водить его по всем имеющимся в Париже театральным заведениям. Дело в том, что дедушка Луи Крессе был очарован этим миром, жить без него не мог и от всей души хотел подарить его внучонку. И это удалось ему как нельзя лучше.
«В глазах у Жана-Батиста вертясь, как в карусели, пролетали вымазанные мукой и краской или замаскированные педанты, доктора, скупые старики, хвастливые и трусливые капитаны. Под хохот публики легкомысленные жены обманывали ворчливых дураков мужей, и фарсовые сводни-кумушки тарахтели как сороки. Хитрые, ловкие как пух, слуги водили за нос стариков, били палками старых хрычей и запихивали их в мешки. И стены театра под названием Бургунский Отель тряслись от хохота французов. Вместе с ними хохотали и аплодировали дед и внук». (М. Булгаков)
Но театром единым жить нельзя. Мальчик из состоятельной семьи должен был учиться, и отец сумел определить его в настолько престижное учебное заведение, что его не гнушались и особы королевских кровей. Одновременно с сыном обойщика мебели учились три принца. В девятнадцатилетнем возрасте Жан-Батист получил ученую степень юриста и некоторое время пребывал в ней. Но недолго. Сия жизненная стезя ему была не по нраву.
Подлила масло в огонь противостояния обыденной жизни известная в те времена актриса Мадлена Бежар. «Мадлена была рыжеволосой, прелестной в обращении, умной, обладала тонким вкусом и, кроме того, — что составляет большую, конечно, редкость, — литературно образована и сама писала стихи. Кроме того, по общему признанию, она обладала настоящим большим талантом. Поэтому ничего нет удивительного в том, что Мадлена пользовалась большим успехом у мужчин.
В двадцать лет она родила девочку, окрещенную Франсуазой. Ее отцом был граф де Моден. Связь свою с де Моденом актриса Бежар не только не скрывала, но, наоборот, сколько можно понять хотя бы из акта крещения дочери, афишировала. Крестным отцом девочки стал малолетний сын графа де Модена. Жан-Батист к этому времени сумел проникнуть за кулисы театра, и нет ничего удивительного в том, что очаровательная огневолосая актриса совершенно пленила юношу, который был моложе ее на четыре года». (М. Булгаков)
Удивительно, но успешная и красивая актриса обратила внимание на совсем еще желторотого юношу и подарила ему свою жизнь. Жан-Батист, полюбивший ее и никогда не разлюблявший театр, решительно заявил отцу, что оставляет навсегда престижное юридическое поприще и уходит на театральные подмостки. На это отец ответил: в таком случае лишаю его наследства. Видимо для будущего комедианта обучение юридической практикой не прошла даром и ему удалось взять у разъяренного отца некую сумму из положенной ему части достояния семьи Поклен. Все эти деньги он вложил в создание театральной труппы. Свои деньги вложила туда и Мадлена.
Вновь появившаяся в Париже театральная труппа арендовала грязный и тесный зал, но при этом с гордостью взяла себе пышное и величественное имя – «Блестящий театр». Такое действо было вполне в характере Мольера. Он самоуверен. «Он вспыльчив. У него бывали резкие смены настроений. Он легко переходил от моментов веселья к моментам тяжелого раздумья. Он находит смешные стороны в людях и любит по этому поводу острить. Временами он неосторожно впадает в откровенность. В другие же минуты пытается быть скрытным и хитрить. В иные мгновения он безрассудно был храбр, но тотчас же мог впасть в нерешительность и трусость. Надо сказать, что при этих условиях его ждала трудная жизнь, и он с успехом вскоре нажил себе много врагов.
Итак, театр Мольера перед нами. В сыром и мрачном зале, оплывая, горели в дрянных жестяных люстрах сальные свечи. И писк четырех скрипок никак не походил на гром большого оркестра. Большие драматурги не заглядывали сюда. Мольер заикался на сцене, а ему, дьявол, в когти которого он действительно попал, лишь только связался с комедиантами, — внушил мысль играть трагические роли.
С каждым днем все шло хуже и хуже. Публика держала себя безобразно и позволяла себе мрачные выходки, например, ругаться вслух во время представления. Мадлена, замечательная актриса, но она одна не могла ведь разыграть всю трагедию! О, милая подруга Жана-Бтиста Мольера! Она приложила все усилия к тому, чтобы спасти театр, названный Блестящим. Когда в Париже после изгнания появился ее старый любовник граф де Моден, Мадлена обратилась к нему, и тот выхлопотал театру право именоваться Труппой его королевского высочества принца Гастона Орлеанского. Это наименование обеспечивало более менее достойное материальной существование.
Но успех и приличные доходы не приходили. Когда кончились сбережения Мадлены, Дети Семьи отправились на рынок к Поклену-отцу. Тягостнейшая сцена произошла в лавке. В ответ на просьбу ссужения денег Поклен сперва не мог произнести ни одного слова. И… вообразите, он дал деньги. Затем явился перед комедиантами арендатор с вопросом, будут ли они платить аренду или не будут. Ему дали расплывчатый ответ, исполненный клятв и обещаний.
— Так убирайтесь же вы вон! – воскликнул арендатор. – Вместе со своими скрипками и рыжими актрисами.
Последнее было уже и лишним, потому что рыжей в группе была только одна Мадлена.
— Я и сам собирался уйти из этой паскудной канавы! – вскричал Мольер, и братство бросилось за своим командором.
Вскоре вожака театра повели в тюрьму. Следом за ним шли ростовщик, бельевщик и свечник. Снова побежали к Поклену-отцу.
— Как?.. Вы?.. – в удушье сказал Жан Батист Поклен. – Вы… Это вы пришли?.. Опять ко мне?.. Что же это такое?
— Он в тюрьме, господин Поклен, и больше мы ничего не будем говорить. Он в тюрьме!
Поклен-отец… дал денег.
Но тут со всех сторон бросились заимодавцы, и Мольер не вышел бы из тюрьмы до конца своей жизни, если бы за долг Блестящего Театра не поручился Леонар Обри, который в свое время построил блестящую и бесполезную, по причине неприбытия зрителей, мостовую перед подъездом первого мольеровского театра.
Да перейдет в потомство имя Леонара Обри!
И все же, несмотря на все усилия, осенью 1645 года Блестящий Театр прекратил свое существование. Три тяжких года, долги, ростовщики, тюрьма и унижения резчайше изменили Мольера. В углах губ у него залегли язвительные складки опыта, но стоило только всмотреться ему лицо, чтобы понять, что никакие несчастья его не остановят, потому что этот человек не мог бы сделаться ни адвокатом, ни нотариусом, ни торговцем мебелью, он мог быть только комедиантом.
Сегодня перед рыжеволосой Мадленой стоял прожженный профессиональный двадцатичетырехлетний актер, видавший всякие виды. На его плечах болтались остатки кафтана, а в карманах, когда он расхаживал по комнате, бренчали последние су. Прогоревший начисто глава Блестящего Театра подошел к окну и в виртуозных выражениях проклял Париж со всеми его предместьями. Он долго еще болтал языком но, наконец, спросил в отчаянии свою возлюбленную и ведущую актрису своего театра:
— Теперь и ты покинешь меня?
Рыжая Мадлена выслушала весь этот вздор, помолчала, а затем любовники стали шептаться и шептались до утра. А как же иначе. Ведь
Когда Блестящий Театр погиб, Мольер из под развалин его вывел остатки верной братской армии и посадил ее на колеса. Этот человек не мог существовать без театра ни одной секунды, и у него хватило сил перейти на положение бродячего комедианта, глотающего пыль французских дорог.
Первое время кочевникам пришлось чрезвычайно трудно. Случалось, что приходилось спать на сеновалах, а играть в деревнях – в сараях, повесив вместо занавесей какие-то грязные тряпки. Иногда, впрочем, актеры попадали в богатые замки, и, если вельможный владелец от скуки изъявлял желание посмотреть комедиантов, грязные и пропахшие дорожным потом служители Мельпомены играли в приемных.
Духовенство же всюду встречало лицедеев равномерно недоброжелательно. Тогда приходилось идти на хитрые уловки, например, предлагать первый сбор в пользу монастыря или на нужды благотворительности. Этим способом очень часто можно было спасти спектакль.
В одной из повозок под неусыпным попечением и наблюдением Мадлены ехало новое существо. Этому существу было всего лишь десять лет, и представляло оно собою некрасивую, но очень живую, умную и кокетливую девочку. Явление девочки Мадлена объясняла так: это ее маленькая сестренка.
Однажды нищенское существование отступило, и актерам удалось задержаться в герцогских владениях. Они впервые услышали приятный перезвон золотых монет. И тут выяснилось одно очень важное обстоятельство. Оказалось, что господин Мольер чувствует склонность не только к игре в спектаклях, но и к сочинительству пьес самолично. Несмотря на каторжную дневную работу, он начал по ночам сочинять вещи в драматическом роде.
Несколько странно то, что человек, посвятивший себя изучению трагедии и числившийся на трагическом амплуа, в своих сочинениях к трагедии вовсе не возвращается, а пишет веселые, бесшабашные одноактные фарсы. Фарсы эти очень понравились компаньонам Мольера, и их ввели в репертуар. И тут мы встречаемся и с другой странностью. Наибольшим успехом в этих фарсах стал пользоваться у публики сам Мольер, игравший смешные роли. После премьеры его фарсов публика бросалась в кассы валом. Был случай, когда двое дворян смертельно поругались в давке и дрались на дуэли за лишний билетик.
Но чем же объяснить такие странности? Почему же это? Трагик в трагическом провалился, а в комическом имел успех? Объяснение может быть только одно и очень простое. Не мир ослеп, как полагал считающий себя зрячим Мольер, а было как раз наоборот: мир великолепно видел, а слеп был один господин де Мольер. И, как ни странно, в течение очень большого периода времени. Он один среди всех окружающий не понимал того, что по природе был гениальным комическим актером, а трагиком быть не мог. И нежные намеки Мадлены, и окольные речи товарищей ничуть не помогали: командир труппы упорно стремился играть не свои роли. Вот в чем была одна из причин трагедии падения Блестящего Театра. Она скрывалась в самом Мольере.
В почувствовавшем успех театре стали появляться новые молоденькие артистки. Жан-Батист первым упал, сраженный одной из них. Страсть охватила его, и он стал добиваться взаимности. Так на глазах у Мадлены, вынесшей все тяжести кочевой жизни разыгрался мольеровский роман. Он был неудачен». (М. Булгаков)
Но Жана-Батиста не останавливало это. В холодном отказе он видел иное:
Ни разговоры, ни ухаживания не смогли привести к любовной победе. А Мольер все волочился за красавицей актрисой. Быть может, она не была так уж хорошо, как ему казалось, быть может, он потом заметил это, и свой собственный опыт облек в поэтическую форму, вечно повествующую о вечной истине: что любовь слепа:
Вторая любовь Мольера не состоялась, но к Мадлене он так и не вернулся. Поговаривали о том, что разыгрался третий роман – и он оказался удачным. Бедная Мадлена, кружившая в недавнем прошлом головы мужчинам, почувствовала себя покинутой. Через несколько лет она произнесет монолог несчастной жены, из не написанной пока еще Мольером пьесы:
Покинутая Мадлена не покинула театр и продолжала странствовать с ним по дорогам Франции.
Прошло почти двенадцать лет.
«Был осенний закат 1658 года, когда театральные фургоны подошли к столице. Мольер остановил караван и вышел из повозки, чтобы размять ноги. Он отошел в сторону и стал всматриваться в город, который двенадцать лет тому назад его, разоренного и посрамленного, выгнал вон. Клочья воспоминаний пронеслись у Жана-Батиста в голове. На миг ему стало страшно и его потянуло назад. Ему показалось, что он стар. Он, похолодев, подумал, что у него в повозках нет ничего кроме фарсов и других его первых комедий. Он подумал о том, что в театре Булонский Отель играют сильнейшие королевские актеры. И его снова потянуло в Лион на старую зимнюю квартиру. Его напугал вдруг призрак сырой и гнусной тюрьмы, едва не поглотившей начинающего директора театральной труппы двенадцать лет тому назад, и он сказал, шевеля губами в одиночестве:
— Повернуть назад? Да, повернуть назад.
Затем Мольер круто развернулся, пошел к голове каравана, увидел головы актеров и актрис, высунувшихся из своих повозок и сказал передовым:
— Ну, вперед!
И вот принц Конди пригласил труппу Мольера на постоянную службу и назначил артистам постоянный пенсион. Для актеров наступили воистину золотые дни. Лукавый заика Мольер как бы околдовал принца. Представления пошли непрерывно и непрерывной же струей потекли к комедиантам всевозможные блага.
Что и говорить — искусство цветет при сильной власти!
И вдруг принц отдал приказ о снятии присвоенного труппе имени Конти. Ах, в комедиантской жизни не одни только розы и лавры! Оплеванная труппа ждала разъяснений, и они не замедлили явиться: за два последних года все перевернулось вверх дном в душе его высочества. Бывший фрондер, а затем страстный любитель театра ныне оказался окруженным духовенством и погруженным в изучение религиозно-нравственных вопросов. Один из епископов, обладавший великолепным даром слова, внушил ему, что нужно прежде всего бежать от комедиантских представлений, как от огня, дабы не попасть впоследствии в огонь вечный. Пышные всходы получил епископ из тех семян, которые он посеял в душе у Конти.
Так Мольер столкнулся впервые с таким понятием, как кабала святош.
Творческая предрасположенность Мольера поставила свои условия перед его театром. Торжественные и гордые герои Корнеля ушли со сцены, их сменили персонажи фарсов, многие из которых Мольер писал сам. Французский фарс представлял собой коротенькую пьеску с незамысловатым сюжетом, обильно уснащенную солеными словечками, палочными ударами, нескромными жестами, насмешливыми песенками.
Стоило только выбежать к зрителям герою фарса влюбленному врачу – в зале расцветали улыбки. При первой гримасе новоявленного комедианта – заливались смехом. Сразу же после первой реплики – хохотали. А через несколько минут хохот превращался в грохот. И видно было, как надменный человек в кресле отвалился на спинку его и стал, всхлипывая, вытирать слезы. Тут-то сладкий холодок и почувствовал у себя в затылке великий комический актер. Он подумал: «Победа!» – и подбавил фортелей. Тогда последними захохотали мушкетеры, дежурившие у дверей. А уж им хохотать не полагалось ни при каких обстоятельствах». (М. Булгаков)
В своих фарсах и пьесах Мольер часто беззастенчиво пользуется сюжетами из ранее написанных произведений и собственными богатыми наблюдениями, которые жизнь щедро представляет внимательно наблюдающим за ней будущему великому драматургу. Что же касается использованных сюжетов, то Мольер был не первым и не последним так называемым «графоманом». Да и то сказать, сколь мал арсенал этих сюжетов. Все уже давно рассказано и пересказано. Трудность задачи состояла в том, как сказать уже неоднократно сказанное-пересказанное своим, новым языком.
Герои фарсов и пьес французского комедиографа часто с пренебрежением относятся к женщинам. Вот один сравнивает ее с плющом, обвившемся вокруг мужчины, который
В вопросах любви его отрицательные герои не видят и не собираются даже кинуть беглый взгляд на ее романтическую сторону. Они проклинают глупые любовные книги, морочащие неразумные девичьи головки:
В фарсах утверждается: на жизнь надо смотреть с практической точки зрения. Богатство в браке – основа основ.
Права мужчины в браке священны и соблюдаться должны любой ценой. Вот один из героев диктует свой образ жизни для несчастной жены:
Другой герой рассуждает разумно:
Но возможно ли переубедить настырного мужа, который долдонит и долдонит лишь одно:
Многие герои Мольера немилосердно страдают от яростных атак ревности, видимо хорошо известных и автору, если один из героев довольно миролюбиво относится к этому чувству и говорит:
То другой страдает всерьез:
А вот этот герой пьесы дает вполне разумный любовный совет:
Мольер внимательно вглядывается в окружающий его мир и потом описывает его. Вот тема моды – вечного двигателя двигающего неведомо что неведомо куда. Слепо следовать моде, это значит
А вот пожаловала в театр столичная штучка – хлюст-повеса. И тотчас Мольер поймал его на крючок своего остро отточенного пера:
И вот сей несносный хлюст принят при дворе, в самом Лувре околачивается, сыплет там приевшимися избитыми донельзя шутками и каламбурами, подобранными в рыночной грязи, подобной этой — «Сударыня! Вы до того восхитительны, что вас следует привлечь к суду: вы похитили целый воз сердец!»
— Тьфу, тьфу, тьфу, — плюется господин де Мольер.
Слух о новом театре быстро облетел Париж, и вот в 1658 году труппу Мольера пригласили в Лувр. Это было чудо! Волнений и смятений не счесть. Что показать? На представлении будет присутствовать сам молодой король Людовик Х1У. Решили ставить трагедию Корнеля.
Бедный господин де Мольер! Он опять попал впросак со своим пристрастием к трагедиям. Актеры на сцене чувствовали полное равнодушие зала, до их слуха долетали зевки и фразы:
— И за что расхвалили эту труппу? Скука несусветная. Да еще и главный герой заикается на каждом слове.
Актеров и Мольера объял страх. Он то и придал силы и нахальство Жану-Батисту, который вышел вперед и попросил милостивого соизволения короля показать небольшой фарс. Король милостиво соблаговолил. И не ошибся.
Перед двором была разыграна сценка, подобная этой. Она рассказывала о невинной, ничего в жизни не знающей девушке, которую воспитывает опекун, желающий взять ее в жены. И вот однажды девушка спрашивает опекуна, правда ли, что детишки рождаются из уха. Опекун в умилении: ах, как она простодушна и наивна. Но именно эта-то невинность чуть и не приводит к беде.
Мадлена на сцене, играющая саму невинность, говорит своему опекуну, загримированному под старика Мольеру:
Опекун в ужасе от услышанного и говорит, обращаясь к залу: «О, чтоб ко всем чертям мерзавка провалилась!»
Зал рыдает от смеха.
Девушка продолжает свой рассказ:
Зал валялся и катался от хохота. В награду за предоставленной удовольствие король передал труппу под покровительство своего брата герцога Орлеанского, и отныне она стала называться «Труппа единственного брата короля», потому что других братьев у Людовика больше не было.
Придет время и Жан-Батист Мольер напишет стихи о Людовике, отнюдь не лицемерные, а искренние и правдивые.
А когда Людовик Х1У победил в одной из своих многочисленных битв, Мольер написал вот такие строки:
Успех труппы воодушевлял Мольера на написание новых пьес и на новые постановки. Его первой полноценной комедией стала комедия под названием «Шалый или все невпопад». Значительно отличались блеск и остроумие ее диалогов на фоне существовавших в те времена фарсов. В пьесе молодой дворянин жаждет жениться на рабыне, но отец ему этого, конечно же, не позволяет. Тогда на помощь призывается слуга.
Слуга отвечает своему хозяину отнюдь не подобострастно:
Но вскоре слуга меняет гнев на милость:
Слуга, — сообразительный, умный, хитрый придумывает всевозможнейшие способы, чтобы помочь своему хозяину, но тот все делает невпопад, портит, как говорится, на корню задуманное слугой дело. И всякий раз тот отсчитывает хозяина:
Надо сказать, у Мольера слуги всегда превосходят своих хозяев в смекалке и часто играют в пьесе главенствующую роль. Автором ненавязчиво высказана одна из аксиом жизни человеческой: трудности закаляют человека, а вальяжная жизнь делает его неприспособленным маменькиным сынком. Часто слуги Мольера высказывают свою волю и ни в коем случае не отказываются от нее. Вот вам пример:
Господин де Мольер, многое повидавший в жизни своими собственными глазами и перечувствовавший своей собственной душой, не понаслышке знает о человеческих пороках и талантливо переносит их сначала на лист бумаги, а потом на подмостки сцены, сам же и изображая на ней своих отрицательных героев.
Вот Жан-Батист, одетый во всевозможные обноски, скрюченный, с дрожащими от жадности руками представляет Скупого. Но его Скупой не просто скуп, он чрезвычайно агрессивен. В конце пьесы мерзкий старик, у которого потерялись деньги, произносит мерзкие слова: «Всех до одного пытать, вешать, колесовать. Сам буду вешать. А не найду денег – сам повешусь».
Страшная, вечная неумолимая страсть к деньгам.
А вот совсем иной образ человека, снедаемого другими страстями. Это мещанин, которому страсть как хочется проникнуть в дворянское общество. Для этого Журден нанимает себе учителей танцев, музыки, фехтования, философии. Они подыгрывает ему – «ведь на одном фимиаме не проживешь, и, что ни говори, деньги все-таки выпрямляют кривизну его суждений», — решают для себя все понимающие учителя. А Журден – пыжащийся франтом и ученым выглядит смешно и нелепо.
Продувные дворяне сплошь и рядом занимают у него деньги, совершенно не собираясь их возвращать обратно. Журден же гордится своими должниками, ведь те рассказывают о нем в самой королевской спальне. Дочку Журден хочет выдать непременно за дворянина, хоть и худосочного. У дочки же совсем иные намерения. Посему срочно в доме ее друзьями устраивается спектакль с переодеваниями. Ее возлюбленного облачают в костюм турецкого султана и в этом качестве женят на милой девушке. Журдена, как говорится, провели за нос.
Таково было помешательство мещанина на дворянстве и на светском обхождении.
Драматургу Мольеру кажется недостаточным той путаницы в его произведениях, которая возникает среди его героев. Они мало того, что постоянно переодеваются, но, случается, что одни герои оказываются совершенно иными: в частности — выясняется что некие юноши или девушки оказываются родными детьми героев, которых они потеряли в раннем возрасте. На сей раз господин де Мольер призывает себе на помощь в создании путаницы античных богов. Но путаница – это второстепенная задача, главная же – преобразить постоянно кочующие из одного произведение в другое одни и те же темы.
Вот Меркурий, восседающий на облаке, разговаривает с Ночью, которая мчится по небу в своей колеснице. Меркурий говорит Ночи:
Ночь отвечает:
Меркурий вздыхает:
— Оставим это, и в чем дело,
Скажите мне без дальних слов, — прервала рулады Меркурия Ночь.
На этот раз Юпитер возжелал сойтись с Алкменой, женой фиванского короля Амфитриона, который в данный момент отсутствовал по причине военного похода.
Ночь недоумевает:
Меркурий разъясняет:
— Что ж надобно ему и плащ мой здесь причем?
Ночь соглашается исполнить просьбу Юпитера. А в это время слуга Амфитриона по имени Созий идет к дому своего хозяина, дабы рассказать его молодой жене о подвигах мужа на поле боя и о том, что тот под утро возвращается домой. И тут навстречу Созию из дома выходит Меркурий в образе его же — Созия. Истинный Созий недоумевает: в грезах ли он или сошел с ума, видя перед собой самого себя? Меркурий же отменно и с удовольствием прогулялся по спине обескураженного Созия и выгнал его. Пока Юпитер в образе молодого мужа наслаждался прелестной Алкменой, Меркурий, не теряя время даром заглянул к жене Созия, воспользовавшись его же внешним видом, и стал расточать ей нежности и любезности. Недолго побыв у нее, он собирается удалиться.
Клеантида недовольна:
Клеантида в ярости, но когда Меркурий в образе ее мужа покидает обескураженную женщину, она с тоской произносит:
В это время истинный Созий вернулся к своему хозяину и объявил Амфитриону о том, что в доме своей госпожи застал второго Созия, который порядком намял ему бока. Амфитрион конечно, не верит ему, но слуга продолжает убеждать хозяина:
Амфитрион, услышав подобную чушь, в гневе выдохнул:
— Пусть небо разразит тебя за вздор громами!
Амфитрион мчится к своей молодой жене, а она встречает его неожиданным вопросом:
Амфитрион в недоумении:
Оба супруга остаются в полном недоумении. Тут Амфитрион говорит, что собирался послать Алкмене в знак своей горячей любви свой дар – венец алмазный, который добыл на войне. Жена неожиданно подтверждает получение этого венца:
— Я насмерть этими словами поражен!
Поняв, что с женой был другой мужчина, Амфитрион бросает ей, якобы изменнице, последнее слово:
Честь Алкмены оскорблена так же, как и честь ее мужа. В гневе бросает она:
У слуги Созия с женой происходит в доме не менее бурная сцена.
И вот, наконец, Амфитрион видит другого Амфитриона, как две капли воды схожего с ним. Чтобы сокрушить эти чары, Амфитрион выхватывает меч. Юпитер же, натешившись представлениями от недоразумений, решает отбыть в свои небесные пенаты. Тогда Меркурий открыться враждующим между собой супружеским парам истинное положение вещей:
Тут разразился страшный гром. И с облака Юпитер проглаголил:
Тут слуга, не вытерпев, вставляет свое словечко:
А, перебитый слугой, Юпитер продолжает:
В пьесе «Дон Жуан или Каменный гость» Мольер воспользовался произведением Тирсо де Молины об этом неутомимом ловеласе и встал в череду авторов, воспользовавшихся традиционным «донжуановским» сюжетом.
Слуга Дон Жуана ненавидит своего хозяина и старается предостеречь его будущих жертв от губительного шага. Он говорит:
— «Дон Жуан – величайший из всех злодеев, каких когда-либо носила земля, чудовище, собака, дьявол, турок, еретик, который не верит ни в небо, ни в святых, ни в бога, ни в черта, не желающий слушать христианских поучений, который живет, как гнусный скот, как эпикурейская свинья. Ради своей страсти он может сколько угодно раз жениться и на женщине, и на ее собаке, и на ее кошке. В брак ему ничего не стоит вступить. Он пользуется им, как ловушкой, чтобы завлекать в нее красавиц.
Дон Жуан прямо высказывает свое жизненное кредо: «Как! Вы хотите, чтобы я связал себя с первым же предметом моей страсти, чтобы ради него я отрекся от света и больше ни на кого бы и не смотрел? Превосходная затея – поставить себе в какую-то мнимую заслугу верность, навсегда похоронить себя ради одного увлечения и с самой юности умереть для всех других красавиц, которые могут поразить мой взор. Нет, постоянство – это для чудаков.
Любая красавица вольна очаровывать нас, преимущество первой встречи не должно отнимать у остальных те законные права, которые они имеют на мое сердце. Меня, например, красота восхищает всюду, где бы я ее не встретил, я легко поддаюсь тому нежному насилию, с каким она увлекает меня. Ничто не остановит неистовство моих желаний. Сердце мое, чувствую, могло бы любить всю землю. Подобно Александру Македонскому, я желал бы, чтобы существовали еще и другие миры, где бы мне можно было продолжить мои любовные победы».
Коварный ловелас без жалости, без зазрения совести соблазняет женщин на своем пути. Он уверен, что множество людей занимаются этим же ремеслом и надевают маску, что и у него, чтобы обманывать свет. В конце пьесы, как и положено по сюжету, Дон Жуан погибает в руках Командора.
Мольер без устали обличает всевозможные человеческие пороки, и, пожалуй, самый ненавистный порок – лицемерие. Он пишет: «Нынче лицемерие – модный порок, а все модные пороки сходят за добродетели. В наше время лицемерие имеет громадное преимущество. Благодаря этому искусству, обман всегда в почете: даже если его раскроют, все равно никто не посмеет сказать против него ни одного слова.
Все другие человеческие пороки подлежат критике, каждый волен открыто нападать на них, но лицемерие – это порок, пользующийся особыми льготами: оно собственной рукой всем затыкает рот и преспокойно пользуется полнейшей безопасностью. Притворство сплачивает воедино тех, кто связан круговой порукой лицемерия. Заденешь одного – на тебя обрушатся все, а те, что поступают заведомо честно и в чьей искренности не приходится сомневаться, остаются в дураках: по своему простодушию они попадают на удочку к этим кривлякам и помогают им обделывать их дела».
Высшее общество само с неустанным энтузиазмом предоставляло Мольеру свои сюжеты. Вот хотя бы взять историю министр финансов Фуке. «То что творилось в министерстве финансов при Фуке, было немыслимо. Выписывались ассигновки на уплату из истраченных уже фондов, в отчетах писали фальшивые цифры, брали взятки…
Фуке не был гнусным скупердяем, он был широкий, элегантный казнокрад. Он окружал себя не только лучшими любовницами Франции, но и художниками, и мыслителями, и писателями, а в число последних попали и Лафонтен и Мольер. Прескучно живут лишь честные люди! Воры же во все времена устраиваются великолепно, и все любят воров, потому что возле них всегда сытно и весело.
Но вершители судеб могут распоряжаться всеми судьбами, за исключением своей собственной, и Фуке не было известно только одно, что в то время, когда он занимался приготовлением к праздникам, король занимался финансистом – проверял ведомости по министерству. Проверка эта была срочная и тайная. Король был молод, но он был холоден и умен и спокойно смотрел на предоставленные ему ведомости фальшивые и ведомости настоящие. Фуке же, увлекаемый роком, завершил приготовление к своей гибели тем, что на фронтоне своего дворца начертал латинский девиз: «Чего я еще не достигну?»
И вот король Людовик Х1У со своей свитой приехал к Фуке. Свидетели рассказывают, что никогда не меняющееся лицо короля будто бы дрогнуло, когда он поднял глаза и увидел девиз Фуке на фронтоне, но в следующее же мгновение королевское лицо пришло в нормальное состояние. И празднества состоялись, открывшись завтраком на пятьсот персон, после которого пошли театральные представления, балеты, маскарады и фейерверки.
Театр Мольера показал пьесу, в которой сатирически изобразил типов высшего общества. Здесь возникает вопрос: как же он осмелился представить при короле его придворных в ироничном освещении? Однако у Мольера был совершенно точный и правильный расчет. Король отнюдь не относился хорошо к высшему дворянству Франции и никак не считал себя первым среди дворян. По мнению Людовика, его власть была божественной, и стоял он совершенно отдельно и неизмеримо выше всех в мире. Он находился где-то на небе, в непосредственной близости к богу, и очень чутко относился к малейшим попыткам кого-либо из крупных синьоров подняться на высоту большую, чем это требовалось. Словом, лучше бы бритвой самому себе перерезать глотку, нежели начертать такой девиз, который начертал Фуке. Людовик помнил, что было во времена Фронды, и держал гранд-синьоров в своих стальных руках. При нем можно было смеяться над придворными.
— Вы арестованы, — сказал капитан тихо министру финансов.
Вот на этих двух словах жизнь Фуке и кончилась.
А тем временем в обществе росло недовольство драматургом. Вскоре стали говорить о том, что Мольер беззастенчиво пользуется произведениями итальянских авторов, заимствуя у них. С течением времени указывать на хищения Мольера настолько вошло в моду, что если нельзя было сказать с уверенностью, где и что именно он заимствовал, говорили, что он «по-видимому» заимствовал. В конце концов, Мольеру приписали даже громкую и развязную фразу: «Я беру мое добро там, где его нахожу». В оправдание можно сказать одно: заимствованное в его обработке было неизмеримо выше по качеству, чем в оригиналах.
Вот так в последнее время Мольер начал с удивлением замечать, что слава выглядит несколько иначе, как некоторые ее представляют, а выражается преимущественно в безудержной ругани на всех перекрестках. Однажды с ним произошел оскорбительный случай. Встретившись с драматургом в Версальской галерее, некий дворянин, сделав вид, что хочет обнять Мольера, обхватил его, прижал к себе и драгоценными пуговицами своего кафтана в кровь изодрал ему лицо. Жан-Батист из подобных передряг вынес болезнь – усталость и странное состояние духа, причем только в дальнейшем догадались, что это состояние носит в медицине очень внушительное название — ипохондрия.
Мольер вращался в высшем парижском свете и наблюдал, как там появились салоны, где собиралось женское общество. В честь блистающей в салоне ее хозяйки поэты составили целый венок мадригалов. За мадригалами последовали первосортные остроты, но до того сложные, что чтобы понять их, требовались длительные разъяснения. До сих пор все это было бы полгоря, если бы вслед за мадригалами и остротами дамы не занялись большой литературой вплотную.
Чем дальше, тем выше поднималась утонченность, и мысли, высказанные в салоне, становились все загадочнее, а формы, в которые их облекали, все вычурнее. Простое зеркало, в которое смотрелись, превращалось на их языке в «советника грации», а репа в «феномен огорода». Выслушав какую-нибудь любезность от маркиза, дама отвечала:
— Вы, маркиз, подкладываете дрова любезности в камин дружбы.
И вот громадный воз чепухи въехал во французскую литературу. Кроме того, дамы, окончательно засорив язык, поставили под удар и само правописание. В одной из их головок созрел замечательный план: для того, чтобы сделать правописание доступным для женщин, которые значительно поотстали от мужчин, дама предложила писать слова так, как они выговариваются.
Но тут грянула над салонными дамами беда. Господин де Мольер выпустил новую комедию «Смешные жеманницы», с первых же слов которой партер радостно насторожился. Начиная с пятого явления дамы в ложах вытаращили глаза. В восьмом явлении изумились маркизы, сидевшие, по обычаю того времени, на сцене, по бокам ее, а партер стал хохотать и хохотал до самого конца пьесы.
Содержание ее было таково. Две барышни-дуры прогнали своих женихов по той причине, что они показались им недостаточно утонченными людьми. Женихи отомстили им. Они нарядили своих двух лакеев маркизами, и эти пройдохи явились к дурам в гости. Те приняли жуликов-слуг с распростертыми объятиями, Один наглец битый час нес всяческую околесицу, а другой врал про свои военные подвиги. Он с наглой рожей пел песню собственного сочинения в таком примерно роде:
Иметь жену, столь напыщенную мнимой мудростью и жеманством, сущий ад.
Оплеванными пьесой оказались салоны, в которых сочинялись подобные стихи, но, кроме того, оказались оплеванными и авторы и посетители этих салонов. На сцене играли разудалый фарс, и отнюдь не невинный. Это был фарс нравов и обычаев тогдашнего Парижа, а обладатели этих нравов и создатели обычаев сидели тут же, в ложах и на сцене. Партер гоготал и мог тыкать в них пальцами. Он узнал салонных бар, которых бывший обойщик осрамил при всей честной публике. Маркизы на сцене сидели багровые.
Однако надо отдать должное тому факту, что не все дамы уподоблялись тем, о ком было сказано выше. Мольер дружил с одной из умнейших и интереснейших женщин во Франции Нино де Ланкло, прозванной французской Аспазией, в салоне которой драматург, без особой огласки, читал отрывки из своих комедий.
Но вот наступала ночь. Представление оканчивалось. Люстры гасли. На улицах совсем стемнело. Мольер, закутавшись в плащ, с фонарем в руках, покашливая от ноябрьской сырости, стремится к Мадлене. Его манил огонь в очаге, но больше манило другое. Он хотел увидеть сестру и воспитанницу Мадлены – Арманду Бежар, ту самую девочку, которая шесть лет назад играла Эфира. Теперь она превратилась в шестнадцатилетнюю девушку. Мольер спешил увидеть Арманду, но болезненно морщился при мысли о глазах Мадлены. Мадлена все его предыдущие влюбленности ему простила, а теперь в нее как бы вселился бес. Ее глаза становились неприятными всякий раз, когда Жан-Батист вступал в оживленную беседу с кокетливой и вертлявой Армандой.
— Ты не обманешь меня? – справишивал он. — Видишь ли, у меня уже появились морщины, я начинаю седеть. Я окружен врагами и позор убьет меня.
— Нет, нет, как можно это сделать!.. – отвечала Арманда.
— Я хочу жить еще один век с тобой! С тобой! Но не беспокойся, я за это заплачу. Я тебя создам. Ты будешь первой, будешь великой актрисой. Это мое мечтанье, и, стало быть, это так и будет. Но помни, если ты не сдержишь клятвы, ты отнимешь у меня все.
— Я не вижу морщин на твоем лице. Ты так смел и так велик, что у тебя не может быть морщин. Ты Жан…
— Я – Батист…
— Ты – Мольер!
— Мы с тобой обвенчаемся. Правда, мне придется многое перенести из-за этого.
В ноябрьской темноте, в промозглом тумане, по набережной бежит фонарьщик. Господин Мольер! Шепните нам, нас никто не слышит, сколько вам лет? Тридцать восемь, а ей – шестнадцать! И, кроме того, где она родилась? Кто ее отец и мать? Вы уверены в том, что она сестра Мадлены?
На следующий день господин Мольер получил официальное извещение от парижских властей о том, что его пьеса «Смешные жеманницы» к дальнейшим представлениям запрещается. Нужно отметить: драматург впервые испытал то, что в дальнейшем ему придется испытывать часто. Описывать это состояние не стоит. Тот, у кого не снимали пьес после первого успешного представления, никогда все равно этого не поймет, а тот, у кого их снимали, в этом не нуждается.
Произошло совещание с Мадленой, забегала встревоженная труппа, Мольер поехал куда-то наводить справки и кланяться, а, вернувшись, решил прибегнуть еще к одному способу, для того чтобы вернуть пьесу к жизни. Способ этот издавна известен драматургам и заключается в том, что автор под давлением силы умышленно калечит свое произведение. Крайний способ! Так поступают ящерицы, которые будучи схвачены за хвост, отламывают его и удирают. Потому что всякой ящерице понятно, что лучше жить без хвоста, чем вовсе лишиться жизни. Мольер основательно рассудил: королевские цензоры не знают, что никакие переделки в произведении ни на йоту не изменят его основного смысла. И он отломил часть пьесы. Потом нашел каких-то покровителей среди сильных мира сего, весьма успешно сослался на то, что будет просить защиты у короля, и недели через две комедию разрешили к представлению.
Сам обличая лицемерие, Мольер, ради возможности поставить спектакль, слал лицемерные письма королю: «Я хочу выразить Вам благодарность за успех моей комедии. Этим успехом, превзошедшим мои ожидания, я обязан, во-первых, милостивому одобрению, которым Вы, Ваше величество, с самого начала удостоили мою комедию, вызвав тем самым к ней всеобщее благоволение, а во-вторых, Вашему приказанию добавить характер еще одного героя; при этом вы были так добры, Ваше величество, что раскрыли мне его черты, и потом этот образ был признан лучшим во всей комедии. Признаюсь, ничто до сих пор не давалось мне так легко, как именно то место в комедии, над которым Вы, Ваше величество, велели мне потрудиться, — радость повиноваться Вам вдохновила меня сильнее, чем Аполлон и все музы вместе взятые, и теперь я вижу, что я мог бы создать, если бы писал всю комедию под Вашим указанием».
Но, возможно, что эти слова были искренни и правдивы, ведь король и комедиант находились в дружеских отношениях.
Когда спектакль в конце концов разрешили, труппа возликовала. Мадлена шепнула Мольеру только одну фразу:
— Поднимай цены вдвое!
Практичная актриса была права: известие о запрещении подлило масла в огонь, и верный барометр театра – касса – показал бурю.
Бурю предвещала и личная жизнь самого Мольера. Состоялась его свадьба с Армандой. Рядом с сутуловатым, покашливающим директором пале-рояльской труппы Жаном-Батистом Мольером стояла под венцом девушка лет двадцати – некрасивая, большеротая, с маленькими глазами, но исполненная невыразимой притягательной силы. Девушка была разодета по самой последней моде и стояла, гордо запрокинув голову. Орган гудел над венчающимися, но ни органные волны, ни хорошо знакомая латынь не доходили до жениха, сгоравшего дьявольской страстью к своей невесте. Позади венчающихся стояли актеры, группа родственников и Мадлена, со странным и как бы окаменевшим лицом.
По Парижу ходили слухи о том, что Арманда не сестра, а дочь Мадлены. Анонимный автор пасквильной книги писал: «Она была дочерью Мадлены Бежар – комедиантки, которая пользовалась громаднейшим успехом у молодых людей во время рождения дочери». Но самое главное впереди. А вот кто же был отцом Арманды? Прежде всего подозрение падало на графа де Модена, уже известного нам первого любовника Мадлены и отца ее первого ребенка – Франсуазы. И сразу же выясняется, что это подозрение безосновательно.
Есть множество доказательств тому, что Мадлена в одно время хотела, чтобы граф свою связь с ней завершил законным браком, в силу чего она не только не старалась скрыть от людей рождение Франсуазы от де Модена, но, наоборот, отметила это событие в официальном акте. Появление второго ребенка от графа еще более связало бы Мадлену с де Моденом, вполне способствуя ее брачным планам. Решительно незачем было прятать этого младенца и приписывать его своей матери. Здесь имели место совершенно противоположные обстоятельства: не моденовского ребенка прятала от людей Мадлена при помощи сообщницы-матери, а, таинственно рожая, Мадлена прятала ребенка от де Модена.
Отцом Аманды мог быть кавалер, близко знакомый с Мадленой летом 1642 года, тогда, когда будущая мать пребывала на юге Франции. Это было на водах, где король Людовик ХШ пил целебные воды, а в свите короля в качестве камердинера и обойщика был… Жан-Батист Поклен. Несомненно, близость в то время Мольера и Мадлены стала причиной ужасных слухов – Арманду считали дочерью Жана-Батиста. Со всех сторон ползли, отравляя жизнь Мольеру, слухи, что он совершил тягчайшее кровосмесительство, что он женился на своей собственной дочери. Однако на деле все опровергли крупнейшие французские историки, полностью доказавшие всю несуразность этого предположения.
Некоторые свидетели рассказывают, что будто бы брак Арманды состоялся после столь страшных и тяжелых сцен между Мольером и Мадленой, что жизнь подле друг друга этих трех лиц стала нестерпимой.
В один из дней перед заключением брака Жан-Батист сказал Мадлене:
— Мадлена, есть очень важное дело. Я хочу жениться.
— На ком?
— На твоей сестре.
— Умоляю. Скажи, что ты шутишь. А как же я? – у Мадлены навернулись на глаза слезы.
— Бог с тобой. Что ж, Мадлена, мы связаны с тобой долгой дружбой, ты верный товарищ, но ведь любви между нами давно нет.
— Ты помнишь, как двадцать лет назад ты сидел в тюрьме? Кто приносил тебе пищу?
— Ты.
— В кто ухаживал за тобой в течение двадцати лет?
— Ты.
— Собаку, которая всю жизнь стерегла дом, никто не выгонит. Ну а ты, Мольер, можешь выгнать? Страшный ты человек, Мольер, я тебя боюсь.
— Не трогай меня… Страсть охватила меня…
Вот уже Мадлена на коленях ползет к Мольеру.
— А все же… измени свое решение, Мольер. Сделаем так, как будто этого разговора не было. Пойдем домой, ты зажжешь свечи, я приду к тебе… А если тебе надо будет посоветоваться, с кем посоветуешься, Мольер? Ведь она девчонка… Ты любишь грелку. Я тебе все устрою. Камин зажжем и все будет славно.
— Тише, Мадлена, тише, прощу тебя…
Необъятный собор, где Мольер венчался с Армандой был полон ладаном, туманом и тьмой.
В доме женатого Мольера несчастья начались в самом непродолжительном времени. Выяснилось, что супруги совершенно не подходят друг другу. Стареющий и больной муж по-прежнему питал страсть к своей жене, но жена его не любила. Их совместная жизнь очень скоро стала адом.
У четы на свет появился мальчик. Когда крестили первенца Мольера, все было обставлено необыкновенно пышно и парадно. Рядом с купелью стоял гвардеец с длинной алебардой, а у священника на лице был выражен необыкновенный восторг. Дело в том, что Мольер добился исключительной чести: крестным отцом ребенка согласился быть король Франции. Мальчика, как совершенно понятно, назвали Людовиком. Так комедиант и драматург стали кумовьями.
Крестины произвели большое впечатление в Париже, и брань по адресу Мольера значительно поутихла. Тень короля стала всем мерещиться за плечами у директора труппы, и многие из тех, которые любят становиться на сторону победителя, с увлечением рассказывали о том, как доносчика на драматурга с его доносом и слушать не стали во дворце, а выгнали почти что взашей.
Ни королю, ни комедианту дела не было до злопыхателей. Оба готовились к большому празднику. Время траура по очередному усопшему вельможе окончилось и печаль в королевских домах прекратилась в тот день, когда это полагается это по этикету. Пришло время праздника.
По необозримой аллее, меж стен стриженной зелени, двигался кортеж, и в голове его верхом на коне ехал сам король Франции. Весенние лучи били прямо в панцирь, и можно было ослепнуть, возведя на короля взор. Сбруя на коне горела золотом, на шлеме короля сверкали алмазы. На шлемах конвоя развивались перья, и танцевали под конвоем кровные кавалерийские лошади.
Шли оркестры, и трубы в них кричали так оглушительно, что казалось, будто их слышно за двадцать километров, в Париже. Между хорами музыки ехали колесницы, и над одной из них возвышался загримированный бог Аполлон. На следующих колесницах продвигались актеры, одетые в костюмы знаков созвездий зодиака. Шли и ехали костюмированные рыцари, негры и нимфы. И виден был среди них бог лесов — Пан с козлиными ногами, которого изображал господин де Мольер.
Трубы герольдов возвестили всему миру, что начались «Утехи Очаровательного Острова» — великие версальские праздники. К празднику были сооружены машины для театральных представлений, а королевские садовники вырезали в море версальской зелени целые театры и украсили их гирляндами и орнаментами из цветов, пиротехники приготовили еще не виданные по блеску и силе разрывов фейерверки. По садам Версаля разливалось разноцветное пламя, с неба с грохотом валились звезды, и казалось издали, что горит Версальский лес.
Мольер работал для этого праздника как лихорадочный, и в очень короткий срок, заимствовав у кого-то из испанских драматургов канву, сочинил пьесу. В этом представлении в роли принцессы выступила Арманда Мольер. Тут весь двор увидел, каким громадным талантом обладает жена знаменитого комедианта и какую школу она прошла у него. Игра актрисы потрясла. Придворные кавалеры роем окружили остроумную, злоязычную женщину в лимонных шелках, расшитых золотом и серебром.
Королю пьеса доставила громадное удовольствие, а автору принесла новое горе. Опасные своей юностью, красотой и богатством кавалеры окончательно отравили ему праздник. Сплетни о его жене родились тут же, в первый день. Все они в виде ядовитых сожалений или некрасивых намеков немедленно попали в уши Мольеру, но он уже даже не огрызался, а только по-волчьи скалил пожелтевшие зубы. Кроме того, на него свалилось несчастье: королевский крестник Людовик умер тотчас после премьеры.
Горе было бескрайним. Мольер стал все больше и больше хворать. Он хворал безнадежно, затяжным образом, постепенно все более впадая в ипохондрию, изнурявшую его. Весь Париж в его глазах затянулся неприятной серой сеткой. Больной морщился, дергался и часто сидел у себя в кабинете, нахохлившись, как больная птица. В иные минуты им овладевало раздражение и даже ярость. Тогда он не мог собою управлять, становился несносен в обращении с близкими.
Он искал помощи и бросался к врачам, но помощи от них не получал. И, пожалуй, был прав в своих нападках на врачей, описанных им в пьесах, потому что время Мольера было одним из печальнейших времен в истории этого великого искусства, то есть медицины. Мольеровские врачи в большинстве случаев лечили неудачно, и всех их подвигов даже нельзя перечислить. Кого-то они уморили кровопусканием, лучшего друга Мольера отправили на тот свет, напоив его трижды рвотной настойкой, абсолютно противопоказанной при его болезни.
Словом, мольеровское время было темное время в медицине. Что же касается чисто внешних признаков, отличавших врачей, то можно сказать: эти люди, разъезжали по Парижу на мулах, носили мрачные длинные одеяния, отпускали бороды и говорили на каком-то таинственном жаргоне. Они конечно же, просто-напросто так и просились на сцену в комедии». (М. Булгаков)
12 мая 1664 года состоялся очередной грандиозный праздник по случаю открытия Версальского дворца, и на этом празднике в присутствии короля была разыграна премьера пьесы «Тартюф», которая относилась к жанру высокой комедии, предполагающей соединение трагического и комического воедино.
Придворный спектакль начался. «Мать героя пьесы Оргона, госпожа Пернель, распекает своих внуков Дамиса и Мариану за то, что они не желают почитать святошу Тартюфа, недавно появившегося в их доме. Все противники Тартюфа в голос говорят ей:
— Ваш господин Тартюф – ловкач, в том нет сомненья.
А госпожа Пернель твердит свое:
— Он – праведник. Его благие наставленья душеспасительны,
И сын мой учит вас питать к нему почтенье.
Тут служанка Дорина вставляет свое острое словцо:
Но госпожа Пернель все твердит и твердит:
Служанка не сдается и парирует госпоже, обвиняя Тартюфа:
Однако, служанка Дорина раскипятилась не на шутку:
И преуспел в этом как никто другой. Вот как восхваляет хозяин дома Оргон своего дорогого в прямом и переносном смысле слова гостя:
Клеант – брат жены Оргона, услыхав такой панегирик в адрес Тартюфа, одним дыханием выдохнул свое мнение:
— Напрасные слова. Вы, шурин, вольнодумец, — сказал, как отрезал Оргон.
Клеант продолжил:
Увы, разумные слова Клеанта не возымели действия. Но все неприятности, связанные с появлением в доме ханжеского святоши ничто по сравнению с тем обстоятельством, что расстроена намечавшаяся свадьба дочери Оргона Марианны с ее возлюбленным Валером. Этот брак стал химерой, а вот брак с Тартюфом готовился стать действительностью. Оргон мечтает вступить в узы родства с полюбившемся ему святошей. И говорит своей дочери Мариане:
Мариана в отчаянии от услышанного, а Дорина в гневе.
Мариана льет горькие слезы и сквозь них, всхлипывая, произносит:
Дорина ее упрекает:
Но Мариана не способна сражаться. Она, по меткому выражению Дорины — «обтартюфились от головы до пят». Валер, узнав о случившемся и о покорности своей невесты, тоже опускает руки и уже готов связать свою судьбу с другою. Дорина упрекает его, стыдит, что он, мужчина, ведет себя хуже девчонки. Хитроумная служанка учит глупых влюбленных:
Так с помощью и благословения служанки влюбленные воспряли духом и решили действовать. И вот мачеха Марианы Эльмира вступает в игру. Она делает вид, что принимает ухаживания Тартюфа, дабы помочь раскусить мужу его подлую сущность. А лжеправедник, возжелавший не только дочь, но и мать, разливается в руладах, не забывая при этом давать и рукам волю:
Эльмира, гася в себе отвращение, отвечает Тартюфу:
Но угомонить Тартюфа нет никаких сил. Вот под его влиянием Оргон лишает наследства своего сына. Эльмира решает действовать наверняка. Она предлагает мужу тайно, то есть под столом, поприсутствовать на ее свидании со святошей, предварительно предупредив его:
И вот ничего не подозревающий Тартюф, горя страстным желанием, приходит на свидание с женой Оргона, и тотчас его поведение становится чрезмерно фривольным. На протесты Эльмиры святоша отвечает:
Эльмира, под напором безудержного наступления святоши, пытается кашлем обратить внимание супруга на то, что атмосфера накаляется до невероятно высокого градуса. Но супруг безмолвствует. Отстраняясь от Тартюфа, Эльмира пытается сама остановить его:
Тут из-под стола появляется разъяренный Оргон, накидываясь на Тартюфа, он орет:
Но Тартюф перебивает его:
Тут выясняется, что доверчивость Оргона не знала никаких границ. Он не только составил дарственную на имя Тартюфа, но и доверил ему ларец с секретными бумагами своего друга. Как говорится: по простоте своей он все отдал злодею. Все родственники в ужасе. Клеант говорит:
Незамедлительно является судебный пристав с требованием освободить дом для нового хозяина. Все в смятении. И тут… Входит офицер и говорит Тартюфу:
А Оргону офицер дает следующие объяснения:
Все с облегчением вздохнули:
— Ох, слава небесам!
— Уф, с плеч гора свалилась!
— Счастливый оборот!
— Негаданная милость!
Вот так благополучно, благодаря мудрости и вмешательству короля закончилась эта история.
По иному сложилась история автора «Тартюфа».
«Комедия на празднике открытия Версальского двора началась при общем восторженном и благосклонном внимании, которое тотчас же сменилось величайшим изумлением. К концу же третьего акта публика не знала уже, что и делать, и даже у некоторых мелькнула мысль: может быть, господин де Мольер не совсем в здравом уме.
В этой пьесе изображался полнейший и законченный мошенник, лгун, негодяй, доносчик и шпион, лицемер, развратник и соблазнитель чужих жен. И этот самый персонаж, явно опасный для окружающего общества, был ни кем иным как… священнослужителем. Все его речи переполнены сладкими благочестивыми оборотами, и, более того, пакостные действия герой на каждом шагу сопровождал цитатами из… священного писания.
Многострадальные светские маркизы уже привыкли к тому, что король их отдал как бы в аренду на растерзание Мольеру. Но в «Тартюфе» драматург вторгся в такую область, в которую вторгаться не полагалось. Возмущение созрело с необычайной быстротой и выразилось в гробовом молчании. Случилась неслыханная вещь. Комедиант из Пале-Рояля одним взмахом своего пера испортил и прекратил версальские праздники: королева-мать демонстративно покинула театральный зал.
Дальнейшие события приняли очень серьезный оборот. В глазах у короля вдруг возникла огненная мантия, и предстал перед ним никто иной, а архиепископ города Парижа, который очень настойчиво и внушительно умолял Людовика тотчас же прекратить представление. По его мнению Мольер является не человеком, а демоном, лишь обличенным в плоть и одетым в человеческое платье. И ввиду того, что адский огонь все равно совершенно обеспечен Мольеру, то и следует означенного Мольера, не дожидаясь этого адского огня, сжечь перед всем народом вместе с его «Тартюфом».
Это был первый, а, быть может, и единственный случай в жизни короля, когда он почувствовал себя измученным после театрального представления.
И вот наступил момент, когда оба кума – король и драматург остались наедине. Некоторое время они молча созерцали друг друга. Людовик, который с детства имел манеру выражаться кратко и ясно, почувствовал, что слова как-то не идут с его языка. Выпятив нижнюю губу, король искоса глядел на побледневшего комедианта, и в голове у него вертелась такого рода мысль: «Однако этот господин де Мольер представляет собой довольно интересное явление».
Тут кум-комедиант позволил себе сказать следующее:
— Так вот, ваше величество, я хотел всеподданнейше испросить разрешение на представление «Тартюфа».
Изумление поразило кума-короля.
— Но, господин де Мольер, — сказал король, с великим любопытством глядя в глаза собеседнику, — все единодушно утверждают, что в вашей пьесе содержатся насмешки над религией и благочестием.
— Осмелюсь доложить вашему величеству, — задумчиво ответил артист, — благочестие бывает истинным и ложным…
— Это так, — ответил крестный отец, не спуская взора с Мольера, — но опять-таки, вы извините меня за откровенность, все говорят, что в вашей пьесе нельзя разобрать, над каким благочестием вы смеетесь, над истинным или ложным? Ради бога, извините меня, я не знаток в этих вопросах, — добавил к этому как всегда вежливый король.
Помолчали, а потом король сказал:
— Так что я уж попрошу вас эту пьесу не играть.
Тут в спину Мольера повеяло холодом, у него появилось такое ощущение, что стояла какая-то громадная фигура за плечами и вдруг отошла. Обманывать себя не приходилось: король покидал его. Чем это можно объяснить? Тем, что все на свете кончается, в том числе даже долголетняя привязанность сильных мира сего.
Пьеса была запрещена, но не было никакой возможности остановить ее распространение, и она в списках стала расходиться по всей Франции». (М. Булгаков)
Через некоторое время переработав пьесу, Мольер послал прошение королю следующего содержания: «Поскольку назначение комедии состоит в том, чтобы развлекать людей, исправлять их, я рассудил, что по роду своих занятий не могу делать ничего более достойного, чем бичевать пороки моего века, выставляя их в смешном виде. А так как лицемерие есть, несомненно, один из самых распространенных, невыносимых и опасных пороков, то я, Ваше величество, решил, что окажу немалую услугу честным людям в Вашем королевстве, если сочиню комедию, обличающую лицемеров и выставляющую, как и подобает, напоказ все заученные ужимки этих сверхправедников, все тайные козни этих фальшивомонетчиков благочестия, которые пытаются одурачить людей поддельной ревностью о вере и приторной любовью к ближнему.
Запрет, наложенный на мое сочинение, является для меня ударом чувствительным. Появилась книжка, написанная неким кюре, в которой сказано, что моя комедия сатанинская, и образ мыслей у меня сатанинский, а сам я – нечистый дух во плоти и в человеческом обличье, нечестивец, безбожник, заслуживающий примерного наказания. По моим грехам мало, чтобы меня сожгли на костре, — этим я дешево отделаюсь. Человеколюбивый пыл этого истинного ревнителя благочестия идет дальше: он возражает против того, чтобы меня коснулось божье милосердие, он требует во что бы то ни стало, чтобы я был навеки проклят, и я не сомневаюсь, что так оно и будет. Не подлежит сомнению, если Тартюф восторжествует, то мне нечего и думать сочинять комедии впредь – это даст основание усилить травлю.
Сия книжка была преподнесена Вашему величеству, и теперь Вы сами, государь, можете судить, сколь тягостно для меня подвергаться постоянным оскорблениям этих господ, какой урон нанесут мне во мнении общества подобные наговоры, если я вынужден буду их сносить. Столь просвещенным монархам, как Вы, государь, не подсказывают, чего от них ждут; они, подобно богу, сами видят наши нужды и знают лучше нас, какие милости нам оказать. С меня довольно, что я вверяю себя Вашему величеству, и я почтительнейше приму все, что вы соизволите по сему делу повелеть.
Об это комедии было множество толков, долгое время она подвергалась нападкам, и люди, осмеянные в ней, доказывали на деле, что во Франции они обладают куда большим могуществом, чем те, кого я осмеивал до сих пор. Щеголи, жеманницы, рогоносцы и лекари покорно терпели, что их выводят на подмостки, и даже претворялись, что списанные с них персонажи забавляют их не меньше, чем прочую публику. Но лицемеры не снесли насмешек; они сразу подняли переполох и объявили из ряда вон выходящей дерзостью то, что я изобразил их ужимки и пытался набросить тень на ремесло, к коему причастно столько почетных лиц. Этого преступления они никак перенести не смогли, и все как один с неистовой яростью ополчились на мою комедию.
Разумеется, они побоялись напасть на то, что более всего их уязвляло: они достаточно хитроумны и многоопытны и ни за что не обнаружат тайников своей души. По своему достохвальному обычаю, защиту своих интересов эти люди выдали за богоугодное дело – если их послушать, Тартюф есть фарс, оскорбляющий благочестие. Эта комедия, мол, от начала до конца полна мерзостей, и все в ней заслуживает костра. В ней каждый слог нечестив, каждый жест богопротивен.
Коль скоро назначение комедии состоит в бичевании людских пороков, то почему она должна иные из них обходить и обелять? Порок, обличаемый в моей пьесе, по своим последствиям наиопаснейший для государства, а театр, как мы убедились, обладает огромнейшими возможностями для исправления нравов. Самые блестящие трактаты на темы морали часто оказывают куда меньшее влияние, чем сатира, ибо ничто так не берет людей за живое, как изображение их недостатков ее методами. Подвергая пороки всеобщему осмеянию, мы наносим им сокрушительный удар. Легко стерпеть порицание, но насмешка нестерпима. Иной не прочь прослыть злодеем, но никогда не желает быть смешным».
Это письмо королю было написано не только из желания объясниться, но и из страха. Опасность над Мольером разверзлась нешуточная. Он попал под прицел ордена иезуитов, который процветал под покровительством королевы-матери. Воинствующие ревнители веры этого ордена по своему толковали Священное Писание и утверждали, что, якобы, благими намерениями можно оправдать любой самый гнусный поступок. Слава богу, король был мудр и незлобив. Через некоторое время «Тартюф» снова увидел сцену.
Пьеса «Мизантроп» оказалась наименее веселой и наиболее язвительной. Ее герой Альцест видит весь мир, как сплошное скопище пороков. Он всем и вся недоволен:
Его друг Филинт укоряет не в меры разъярившегося Альцеста:
заключает этот диалог миролюбивый Филинт.
Альцет любит Селимину, у которой нрав легкомысленен, а язык злословен. Вот образчики характеристик, окружающих ее мужчин:
Вот другая характеристика:
Вот третья характеристика:
Вот еще одна характеристика:
Достается от язвительной девицы и представительницам ее роду-племени:
В итоге сей жизненной ситуации доброжелательный, миролюбивый душой Филинт находит свое счастье рядом с милой девушкой, а Альцет и Селимена расстаются. Насражавшись в словесных баталиях, почесав языки, они остаются, как говорится, с носом.
Образ мизантропа, человека ненавидящего людей, предстал много позже перед зрителями и в пьесе русского писателя Грибоедова «Горе от ума». Чадский восклицает в конце ее:
А вот строчки из финала пьесы Мольера «Мизантроп»:
«Однажды к уже старому и больному Жану-Батисту заглянула веселая компания молодых людей, чтобы оторвать его от работы, поболтать на литературные темы и сочинять эпиграммы. Такие собрания обычно заканчивались ужинами. В тот день Мольер чувствовал себя плохо, он только заглянул на минутку к веселой компании, пить отказался и ушел к себе. Оставшиеся же ужинали до трех часов ночи, и в три часа ночи им стало ясно, что жизнь отвратительна.
— Все суета сует и всяческая суета, — кричал один из веселой компании.
— Мы с тобой совершенно согласны, — отвечали собутыльники.
— Да, бедные мои друзья, все суета! Оглянитесь кругом и ответьте мне, что вы видите?
— Мы не видим ничего хорошего.
— Наука, литература, искусство – все это суетные, пустые вещи. А любовь! Что такое любовь, несчастные мои друзья?
— Это обман.
— Совершенно верно! Вся жизнь – это печаль, несправедливости и несчастья, которые окружают нас со всех сторон, — и тут друг Мольера заплакал. — Когда расстроенные друзья несколько утешили его, он закончил свои речь горячим призывом: Что же делать нам, друзья? Если жизнь такая черная яма, то надлежит немедля ее покинуть! Идемте топиться! Гляньте, там за окном река, которая манит нас к себе.
— Мы последуем за тобой, — сказали друзья, и вся компания начала пристегивать шпаги и надевать плащи, чтобы идти к реке.
Шум усилился. Тогда раскрылась дверь, и на пороге показался закутанный в плащ, в ночном колпаке, со свечным огарком в руке Мольер.
— Утопиться, это хорошая мысль, — сказал он. – Но нехорошо с вашей стороны, что вы забыли меня. Ведь я тоже ваш друг.
— Он прав. Это было свинство с нашей стороны. Идем вместе с нами, Мольер!
— Ну что ж, идти так идти, — сказал Мольер, — но вот в чем дело, друзья. Нехорошо топиться ночью после ужина, потому что люди скажут, что мы сделали это с пьяных глаз. Не так делается это. Мы ляжем сейчас, поспим до утра, а в десять часов, умывшись и приведя себя в приличный вид, с гордо поднятой головой пойдем к реке, чтобы все увидели, что мы утопились, как настоящие мыслители.
— Это гениальная мысль! – воскликнули все и дружно отправились спать.
На следующее утро массовое самоубийство было почему-то отменено.
Постаревшая Мадлена уже не принимала участия в подобных вечеринках. Она покинула не только театр, она вообще отказалась от всего мирского, стала необыкновенно религиозной, непрестанно молилась, оплакивала свои грехи и беседовала только со священнослужителями или со своим нотариусом. Смерть ее произошла 17 февраля 1672 года.
А 17 февраля 1673 года на представлении спектакля «Мнимый больной» Мольер почувствовал приступы удушья, и доиграв до конца, позволил своим друзьям-актерам отнести себя домой.
Ни один врач и ни один священник не пришли к нему. «Перед самой кончиной Мольер успел подумать с любопытством: А как выглядит смерть?» – и увидел ее немедленно. Она вбежала в комнату в монашеском головном уборе и сразу размашисто перекрестила комедианта. Он с величайшим любопытством хотел ее внимательно рассмотреть, но ничего уже больше не рассмотрел.
О том, чтобы хоронить Мольера по церковному обряду не могло быть и речи. Главный комедиант умер без покаяния, не отрекшись от своей, осужденной церковью профессии, и не дав письменного обещания, что в случае, если господь по бесконечной своей благости, возвратит ему здоровье, он никогда более в жизни не будет играть комедии.
Когда Арманда пришла к архиепископу за разрешением на захоронение мужа согласно церковному обряду, тот ответил:
— Мне очень жаль, но сделать ничего нельзя. Я не могу дать разрешение на погребение комедианта.
— Но он умер, как добрый христианин, — волнуясь сказала вдова. – Кроме того, во время прошлой Пасхи он исповедовался и причащался.
— Мне очень жаль… — повторил архиепископ, — но поймите, сударыня, я не могу оскорбить закон.
— Куда же мне деть его тело? – спросила Арманда и заплакала. – Значит, мне придется вывести его за город и зарыть у большой дороги.
Король, узнав о смерти Мольера – своего кума, спросил архиепископа:
— Что там происходит?
Ему ответили:
— Государь, закон запрещает хоронить Мольера на освещенной земле.
— А на сколько вглубь простирается освещенная земля?
— На четыре фута, ваше величество.
— Благоволите, архиепископ, похоронить его на глубине пятого фута, — ответил Людовик, — но похороните неприметно, избежав как торжества, так и скандала.
Затем Людовик снял шляпу и сказал:
— Мольер не умер. Мольер бессмертен.
За гробом комедианта потек целый лес огней. Мольера похоронили в том отделе, где хоронят самоубийц и некрещеных детей. А в церкви отметили кратко: 21 февраля 1673 года погребен обойщик и королевский камергер Жан-Батист Поклен.
На его могилу жена положила каменную плиту и велела привести на кладбище сто вязанок дров, чтобы бездомные могли согреться. В первую же суровую зиму на этой плите разожгли громадный костер. От жара она треснула и развалилась. Время разметало ее куски, и когда через сто девяносто лет во время Великой революции явились комиссары, чтобы отрыть тело Жана-Батиста Мольера и перенести его в мавзолей, никто место его погребения с точностью указать не мог. И хотя чьи-то останки вырыли и заключили в мавзолей, может ли кто-то сказать с уверенностью, что это останки де Мольера». (М. Булгаков)
В начале Х1Х столетия во Французской академии был установлен бюст Мольера с надписью: «Для славы его ничего не нужно, но для нашей славы он нужен».