Глава30


<p>Глава 30</p> <p>

Закончилось неожиданное кратковременное путешествие. Недолго Айседора безмятежно наслаждалась обществом милых ее сердцу учениц. Вскоре обнаружилось, что всех ее денег не хватит, чтобы расплатиться с долгами. Подумать только, ведь ростовщики Швейцарии брали пятьдесят процентов годовых!

Айседора ради сохранения школы решилась на отчаянный шаг: она заключила контракт и вновь отправилась через океан, в Латинскую Америку. К ней присоединился Августин, который не допускал даже мысли отпустить сестру одну в столь далекое и рискованное путешествие во время войны.

Турне началось довольно удачно. В студенческом кабаре Буэнос-Айреса среди смуглолицых молодых парней и девушек Айседора впервые за долгое время танцевала танго. С первого робкого шага она почувствовала, как все ее существо откликнулось на томный завораживающий ритм этого сладостного танца, нежного и опьяняющего, как любовь под южным небом, но в то же время опасного и жестокого.

Затем студенты попросили Айседору выступить этой ночью на площади города в честь Праздника свободы. Она согласилась с большим удовольствием. Где-то достали национальный флаг, и Айседора, завернувшись в него, попыталась изобразить страдания когда-то порабощенной колонии и освобождение ее от ига тирана.

Грандиозный успех на площади вызвал неистовый гнев импресарио и неудовольствие высшего общества. Все билеты были возвращены в кассу, а контракт расторгнут. Как раз в это время из Швейцарии пришла телеграмма, в которой сообщалось, что денежный перевод вследствие военного времени не дошел до места назначения, и девочкам грозит опасность быть выброшенными на улицу. Айседора с обычной для нее стремительностью отправила Августина в Женеву со всем имеющимся у нее к этому времени капиталом и только после его отъезда поняла, что у нее не осталось денег даже для уплаты за гостиницу. Пришлось вспомнить дела давно минувших дней. Она сбежала из номера не расплатившись, оставив там только невесомые лоскутки своих туник.

С этого дня начались ее одинокие скитания по американскому континенту. Турне без импресарио проходило с переменным успехом. Холодная, тяжелая на подъем публика сменялась восторженной, полной энтузиазма, а затем — вновь равнодушной и незаинтересованной. В конце концов Айседора поняла, что ей необходимо уехать в Нью-Йорк, так как она не в силах заработать денег не только на школу, но и на билет третьего класса.

Из-за неполадок в работе почты в Нью-Йорке Айседору никто не встретил. Это невероятно огорчило ее, ведь теперь она не могла даже получить свои вещи на таможне, потому что ей нечем было расплатиться. На последние монетки она решилась позвонить своему другу Артуру Генте, гениальному фотографу. Каково же было ее удивление, когда в трубке она услышала знакомый голос Лоэнгрина, случайно зашедшего в это утро в ателье Артура.

Из книги «Моя исповедь»:


Узнав, что я одна на пристани без денег и без друзей, он сейчас же вызвался прийти мне на помощь. Когда я увидела его высокую величественную фигуру, у меня появилось ощущение уверенности и покоя. Мы очень обрадовались друг другу. Итак, после стольких бед я была рада снова встретить моего Лоэнгрина, в который раз пришедшего мне на помощь. Он быстро выручил мои вещи, а затем повез меня в ателье Генте, которого я несказанно счастлива была видеть. Он бросил живопись ради фотографии. Его снимки были жуткие и таинственные. На них были запечатлены не сами позировавшие, а их образы в том виде, в каком он их себе представлял. Я тоже изображена на многих его снимках, но глядя на них, видишь не мое физическое тело, а состояние души.

Из ателье мы втроем отправились завтракать. Мы были в восторге от нашей встречи и на радостях выпили много шампанского. Я чувствовала, что мое возвращение принесет мне счастье. После завтрака Лоэнгрин поехал нанимать оперный театр «Метрополитен», а остаток вечера провел, рассылая приглашения на большой бесплатный спектакль всей артистической богеме Нью-Йорка. Этот спектакль стал одним из самых ярких переживаний в моей жизни. На нем присутствовали все художники, артисты и музыканты этого города, и я была счастлива танцевать, не интересуясь состоянием кассы.

Я рассказала Лоэнгрину о том, что отправила Августина в Женеву и что очень беспокоюсь за судьбу школы, и тогда он со свойственным ему необыкновенным великодушием послал телеграфный перевод, достаточный для переезда школы в Нью-Йорк. Но увы! Для большинства моих учениц деньги пришли слишком поздно: всех младших девочек родители забрали домой. Это раздробление школы, которой я посвятила многие годы, причинило мне сильную боль, но приезд Августина и шестерых старших детей меня немного утешил.

Настроение Лоэнгрина не изменилось. Он был все так же добр и великодушен, и ничего не казалось ему слишком хорошим для меня и для детей. Он нанял большое ателье в Медисон Сквер Гарден, и там мы работали каждый день. По утрам он возил нас в автомобиле далеко вниз по реке Гудзон, делал всем подарки, и благодаря магической силе денег жизнь на время стала прекрасной.


Казалось, что все бурные жизненные перипетии остались позади, а впереди расстилается ровная дорога без ухабов и рытвин. Но однажды Лоэнгрин, заглянувший в комнату Айседоры, увидел ее пронзительно-трагический взгляд и глаза, наполненные слезами. Он ничего не стал спрашивать, а молча подошел и положил голову Айседоры к себе на колени. Они вместе плакали о милых, дорогих их сердцам малышах, навсегда покинувших их в этом мире. Когда рыдания перестали сотрясать тело Айседоры, она, ощущая непреодолимую потребность высказаться, заговорила.

— Лоэнгрин, ты знаешь, когда именно наступает самый тяжелый период большого горя? Это происходит не тогда, когда наносится первый удар, парализующий скорбь, а значительно позже, когда окружающие начинают говорить: «О, она все забыла!» или «Теперь она успокоилась, она пережила». Они не замечают, как во время веселого обеда ледяная тоска сжимает сердце или огненные когти страдания впиваются в горло. Отчаяние затмевает ум, и человек с бокалом шампанского в руке пытается потопить в нем свое горе, забыться. Лоэнгрин, я дошла именно до такого состояния. Вид ребенка, входящего в комнату и зовущего мать, раздирает мое сердце на части и вселяет в мое существо такую тоску, что лишь мечты о забвении и о Лете согревают мою душу. И из этих нечеловеческих мук я пытаюсь создать новую жизнь, создать искусство. Как я завидую смирению монахинь, которые ночи напролет шепчут молитвы над гробом чужого человека. Такой темперамент — мечта артистки, которая протестует: «Хочу любви, любви, хочу создать радость!» Какой ад!..

Этот вечер они провели вместе, перебирая в памяти дорогие воспоминания.

Между тем наступила отвратительная нью-йоркская осень. Пронзительный ветер с Гудзона пронизывал пешеходов сыростью и ознобом. Грязная угольная слякоть хлюпала под ногами и просачивалась сквозь ботинки. Совершенно невозможно было скрыться от этой невыносимой осенней слякоти.

Наконец здоровье Айседоры пошатнулось настолько, что Лоэнгрин настоял на ее отъезде. В сопровождении его секретаря она отправилась на Кубу.

Куба была восхитительна. Пронизанная нежарким зимним солнцем, она дарила своим гостям успокоение и уютное тепло. Секретарь Лоэнгрина, молодой шотландец, бывший к тому же поэтом, неизменно сопровождал Айседору в ее длительных прогулках у моря.

Однажды, утомившись от долгой ходьбы, они заглянули в небольшое кафе, где, как оказалось, проводили время наркоманы всех мастей. Спутник Айседоры сделал попытку сразу же увести ее оттуда, но она категорически воспротивилась этому желанию. «Помилуйте, мой друг, — сказала она. — Какая же актриса позволит себе упустить такой шанс? Посмотрите вокруг — сколько здесь характеров, образов, все так естественно, искренне и одновременно утрированно, выпукло. Ведь это целая академия актерского искусства. Не беспокойтесь, мой друг, с нами ничего не произойдет. Я знаю, как следует вести себя в подобном обществе. По секрету признаюсь вам, что эти простые люди по духу гораздо ближе мне, нежели представители светских холодных салонов. Ведь здесь можно расслабиться и позволить себе некоторые вольности, естественно пристойные, что совершенно недопустимо в наших кругах».

Молодому человеку ничего не оставалось, как уступить желанию Айседоры, тем более что оно полностью совпадало с его собственной страстью к новым и необычным жизненным ситуациям.

Из книги «Моя исповедь»:


Мы заняли место за маленьким столиком в накуренной, тускло освещенной комнате с низкими потолками. Мое внимание привлек бледный человек с ввалившимися щеками, свирепым взглядом и видом существа, преследуемого галлюцинациями. Он дотронулся длинными тонкими пальцами до клавиш рояля, и, к моему удивлению, раздался прелюд Шопена, талантливо сыгранный с удивительным пониманием музыки. Я некоторое время слушала молча, а затем подошла к нему, но в ответ услышала только несвязные слова. Моя попытка заговорить привлекла внимание всего кафе, и когда я сообразила, что никому здесь не известна, меня охватило дикое желание станцевать перед этой необыкновенной публикой. Завернувшись в свою накидку и говоря пианисту, что играть, я протанцевала несколько прелюдий. Постепенно посетители маленького кафе замолкли, и мои танцы не только привлекли их внимание, но и довели многих до слез. Пианист тоже очнулся от своего угара морфиниста и стал играть еще более вдохновенно. Я танцевала до утра и когда уезжала, все меня обнимали. Я гордилась этим успехом больше, чем успехом в каком-либо театре, так как здесь оценили мой талант без помощи импресарио и рекламы.


На обратном пути в гостиницу радостное возбуждение Айседоры вполне компенсировало усталость прошедшей бессонной ночи. Она увлеченно делилась своими впечатлениями от увиденного и пережитого со своим молодым спутником.

— Скажите, мой друг, бывают ли у вас моменты в жизни, когда вам на ум неожиданно приходит талантливая строка и у вас возникает непреодолимое желание тут же во всеуслышанье высказать ее, поделиться ею с окружающими? — спросила Айседора.

— О, сколько угодно. Но ведь сделать это невозможно, иначе тебя сочтут за сумасшедшего.

— Вот именно. Не правда ли, эти утомительные правила приличия невыносимо сковывают? Я не говорю о том, что нужно позволить делать что-то гадкое публично, но запрещать раскрывать душу в то время, когда чувства переполняют ее, просто жестоко. У меня иногда возникает желание прямо на улице станцевать пришедшее в это мгновение на ум движение, но я не могу позволить себе подобного. Разве меня поймут окружающие, разве можно всем объяснить, что меня, не совсем вовремя в их понимании, посетило вдохновение? А сегодня, в этом грязном кафе, я позволила себе такую невероятную роскошь. Господи, неужели же наступит когда-нибудь такое удивительное время, когда человек сможет разрешить себе, не прибегая к наркотикам и не отыскивая укромных уголков, раскрыть свою прекрасную душу, не опасаясь быть признанным умалишенным этими холодными скованными мумиями, именующими себя людьми! Когда же в конце концов они перестанут нам диктовать свои правила и мы сможем жить по иным законам, — законам искренней, естественной жизни?

В этот момент вдохновенный монолог Айседоры был прерван нечеловеческим воплем. Навстречу элегантной паре, воодушевленной эмоциональным разговором, неслось невероятное, жуткое существо, изуродованное кровавыми гнойными язвами и преследуемое огромным негром в белом санитарном халате. Вначале Айседора испугалась, но все-таки попыталась защитить несчастного. Благодарение богу, ее спутнику в последнее мгновение удалось остановить ее порыв. Ведь перед ними был не кто иной, как прокаженный, сбежавший из лепрозория, находившегося невдалеке от шикарного отеля, где проживала Айседора.

Через некоторое время обстановка прояснилась. Дело в том, что власти решили перевести убежище для прокаженных в другое место. Они считали неприемлемым то обстоятельство, что не слишком высокая стена не могла скрыть ужасные нечеловеческие лица, глядевшие оттуда на посетителей модного зимнего курорта. Переселение намечалось на рассвете — в то время, когда ничьи взоры не будут шокированы происходящим, но прокаженные отказались переезжать: они хватались за стены и за двери, влезали на крыш; и крепко за нее цеплялись.

Айседора содрогнулась от увиденной картины. Ей было невыносимо жаль этих несчастных, которым судьба не оставила ни малейшей надежды на выздоровление.

«Вот для кого должны выступать лучшие художники мира, — подумала она. — Эти отверженные имеют неоспоримое право видеть и слышать все самое прекрасное на свете, иначе им не выжить в кошмаре их неисчислимых бед».

По Гаване поползли слухи о том, что нескольким прокаженным все же удалось сбежать и укрыться в городе. Секретарь Лоэнгрина уговорил Айседору вернуться в Нью-Йорк, где она возобновила концерты в «Метрополитен-опера».

Из книги «Моя исповедь»:


В день, когда стало известно о русской революции, все поклонники свободы были охвачены радостной надеждой, и в тот вечер я танцевала «Марсельезу» в том настоящем первоначальном революционном духе, в каком она была написана. Вслед за ней я исполнила «Славянский марш», в котором слышны были звуки императорского гимна, и изобразила угнетенного раба, согнувшегося под ударом бича. Этот диссонанс, вернее расхождение жеста с музыкой, вызвал бурю в публике.

Странно, что на протяжении всей моей артистической карьеры меня больше всего привлекали отчаяние и бунт. В красной тунике я постоянно изображала революцию и звала униженных к оружию.

В тот вечер я танцевала со страшной, яростной радостью. Сердце мое разрывалось от счастья при мысли об освобождении тех, которые страдали, которых мучили и которые умирали за свободу. Неудивительно, что Лоэнгрин, смотревший каждый вечер из своей ложи на мои танцы, почувствовал в конце концов беспокойство и стал задаваться вопросом, не превратится ли та школа красоты и изящества, покровителем которой он был, в нечто более опасное, угрожающее ему самому и его миллионам. Но мой художественный импульс был слишком силен, чтобы я могла с ним справиться даже ради удовольствия человека, которого любила.

Лоэнгрин устроил в мою честь праздник, который начинался обедом, а после были танцы и изысканный ужин. К этому торжеству он мне подарил чудесное бриллиантовое ожерелье. Я никогда не носила драгоценностей, но он выглядел таким счастливым, что я разрешила ему надеть мне на шею бриллианты. Под утро, когда была выпита дюжина бутылок шампанского и голова моя кружилась от вина и веселья, мне пришла в голову безумная мысль научить одного из гостей, очень красивого юношу, танго апашей, как его танцевали при мне в Буэнос-Айресе. Внезапно железные тиски сжали мою руку, и, обернувшись, я увидела Лоэнгрина с лицом, перекошенным от бешенства.


В следующее мгновение Лоэнгрин исчез.

«Боже мой, до чего я глупа! — кляла себя Айседора. — Ведь в моей жизни уже была точно такая же ужасная ошибка, но я ее повторила, стремясь удовлетворить свою низменную прихоть. Ради дорогого мне человека я не в силах поступиться своими самыми крохотными желаниями, хотя и знаю, что причиню ему невыносимую боль. Я дрянь, я последняя дрянь… Больше никогда в жизни я не увижу Лоэнгрина. Я сама себе приношу несчастья, и судьба справедливо так жестоко карает меня за это».

Все пошло прахом. Договор на покупку земли для строительства школы, который собирался заключить Лоэнгрин, был забыт, а сам он исчез из города. Айседора оказалась в одиночестве с огромным неоплаченным долгом за гостиницу и неимоверными расходами на содержание школы. Мечтать о том, чтобы заработать деньги концертами, не приходилось. Наступивший конец сезона исключал всякую возможность такого предприятия. Ей ничего не оставалось, как продать бриллианты, горностаевое манто и огромный изумруд, проигранный сыном индусского магараджи и купленный для Айседоры Лоэнгрином. На вырученные деньги она наняла виллу в Лонг-Бич, где на все лето обосновалась танцевальная школа. Конечно, было бы разумнее вложить появившиеся средства в ценные бумаги и получать причитающиеся проценты, но для Айседоры такой замысловатый финансовый шаг был немыслим.

В итоге деньги ушли на приятно проведенное лето и приемы гостей, которые, очарованные душевной обстановкой и щедростью хозяйки, неделями не покидали виллу. После столь славных каникул Айседора была вынуждена подписать контракт на гастроли в Калифорнии.

Поезд в Сан-Франциско отправлялся рано утром. Суета сборов утомила Айседору, и когда застучали колеса, она ненадолго заснула, укрывшись пушистым пледом. Пробуждение было медленным и ленивым — куда спешить… Айседора сладко, по-кошачьи потянулась и в полудреме представила свою встречу с городом детства. Сколько лет унеслось в вечность тех пор, как она маленькой девочкой бегала по его улицам! Предаваться воспоминаниям было очень приятно, но следовало, вероятно, познакомиться со вчерашней прессой, которая дожидалась ее на столике у дивана.

«Что там написали газетчики о моих предстоящих гастролях в Калифорнии? — подумала она. — Стоит ли читать? Сколько раз я видела рецензии, в которых говорилось о моей «божественной красоте и гениальности». Еще не перестав радостно улыбаться, я брала другую газету и узнавала, что бездарна, плохо сложена и настоящая ехидна. Вскоре пришлось перестать читать отзывы о своей работе. Невозможно же было требовать, чтобы доставляли только хорошие рецензии, а читать дурные — только расстраиваться… Но, с другой стороны, в газетах пишут не только обо мне, но и о других событиях, происходящих в мире, — иронизировала она и постепенно убеждала себя просмотреть газеты. — Вдруг в Сан-Франциско случилось очередное землетрясение, не приведи Господь, и я еду к руинам? Простите меня, небеса, за глупую шутку».

Айседора решительно взяла из стопки верхнюю газету развернула ее и… шоковое оцепенение сковало ее.

Из траурной рамки на нее смотрело родное, до мельчайшей черточки знакомое лицо близкого друга. Огюст Роден. Умер Огюст Роден.

Казалось, он был вечен — коренастый, крепкий, сильный… Казалось, ничто не сможет сбить его с твердо стоящих на земле ног…

Горькие слезы потекли из глаз Айседоры. Еще одна страшная, невосполнимая потеря. Всю дорогу до Сан-Франциско она проплакала, перебирая в памяти, как четки, весь немилосердный груз своих потерь и бед. Прибыв к пункту назначения, Айседора попыталась при помощи косметики загримировать припухшие от слез глаза и покрасневший нос, но все ее старания были тщетны. Тогда она в лихорадочной спешке разыскала шляпу с вуалью, которой решила прикрыть лицо перед встречей с журналистами. Ее едва удалось найти. Поезд уже стоял на перроне, и фоторепортеры приготовили свои аппараты. Айседора вышла.

На следующий день, комментируя ее фотографии, газеты писали, что мадам Дункан, ради привлечения публики, а следовательно, ради крупных гонораров, окружила себя таинственной завесой.

— Пошляки, — отреагировала она.

Айседора отправила свой багаж, а сама пешком побрела по городу, который покинула двадцать два года тому назад. Но как ни старалась, она не могла отыскать знакомых уголков. Сан-Франциско сильно изменился после землетрясения и пожара 1906 года. Айседора не узнавала его, а город не узнавал ее. Тогда она стала спрашивать у прохожих адрес, по которому вот уже несколько лет жила оставившая ее в Европе мама. Петляя в незнакомых переулках, она нашла нужный дом и — о чудо… Это был нетронутый уголок ее детства. Стихия пощадила его и подарила Айседоре сладкое щемящее чувство — воспоминания о давно минувшем.

Мама сильно постарела и выглядела очень уставшей. Болезни взяли верх над этой никогда не унывающей женщиной. Но не только они сломили ее крепкую натуру — она осталась одна, потому что так и не смогла понять, а значит и принять тот путь, который выбрала любимая дочь. Пуританское воспитание мешало проявлению искренних материнских чувств, а лицемерить она не умела. Вот и жила в одиночестве та, которая приложила столько сил, чтобы ее дети пошли по стезе, почти лишенной обывательских радостей.

В этот день Айседора провела с матерью несколько часов, но, надо признаться, их общение не было легким.

«Какой парадокс, — думала Айседора, — мама сама вывела нас на творческий путь, и она же не смогла принять все те коллизии, которые зачастую сопровождают артиста. Мы нашли славу и богатство — и все же этого мало. Почему? Вероятно, потому, что в нашем несовершенном мире самые основы жизни враждебны человеку. Я встречала многих великих артистов, умных людей и так называемых баловней судьбы, но ни одного из них нельзя было бы назвать счастливым, хотя некоторые очень удачно таковыми притворялись. Под внешней личиной при некоторой наблюдательности можно было угадать ту же неудовлетворенность и страдание. Возможно, что так называемого счастья вообще не существует, а бывают лишь его проблески».

Гастроли в родном городе прошли успешно, но Айседора ожидала большего. Она хотела устроить свои представления в «Греческом театре», антрепренеру же не удалось договориться с властями. Город не откликнулся на призыв поддержать идею будущей школы. Здесь «творчество» множества эпигонов Айседоры вполне устраивало зрителей, а ее последователи, по-видимому, опасались, что ее более строгое искусство может вызвать нежелательные результаты. Ее подражатели были слащавы и приторны и проповедовали те элементы ее учения, которые называли «гармоничными и красивыми», отбрасывая все более выдержанное и строгое, то есть отказываясь от настоящего его значения и истинного источника.

Жизнь в Америке Айседоре вскоре наскучила, и ее непреодолимо потянуло в Европу. У нее была надежда на то, что, продав в Париже свое имущество, она сможет найти средства для существования.

Вскоре океанский пароход с Айседорой на борту отчалил от берегов Америки. Она радовалась новой возможности переезда, но несчастья преследовали ее с завидным постоянством. В первый же вечер пребывания на судне, гуляя по палубе, на которой в связи с условиями военного времени были погашены все фонари, она упала в открытый люк глубиной пятнадцать футов. Острая невыносимая боль мгновенно пронзила ее, и на некоторое время Айседора потеряла сознание. Когда же оно вернулось, она горько пожалела об этом. Невозможно описать то, какие муки испытывало ее тело. Кромешная тьма окружала ее. Вдруг в лицо ткнулась чья-то мордочка…

— Крыса!!! — нечеловеческим голосом завопила Айседора.

Очнулась она в каюте на своей постели. Рядом с ней сидел судовой врач. Благодарение богу, переломов он не нашел, но ушибов и ссадин было предостаточно, а нога невероятно распухла.

— Мадам Дункан, — сказал врач, — вам необычайно повезло. Вы упали с высоты двухэтажного здания и, можно сказать, отделались довольно легко.

— Что у меня с ногой? — спросила Айседора, с ужасом ожидая ответа.

— Не беспокойтесь, это просто сильнейшее растяжение связок. Вам придется долгое время провести в постели, но, уверяю вас, примочки и массаж сделают свое дело, и вы сможете вернуться на сцену. Участь Сары Бернар вам, к счастью, не грозит. Он впрыснул морфия, и Айседора уснула.

Пароход прибыл в Лондон в кромешном тумане. Айседора с тросточкой, хромая, спустилась на землю Англии. Средств для того, чтобы сразу же отправиться в Париж, она не имела и поэтому вынуждена была снять дешевый номер в гостинице на окраине города. На последние деньги она послала телеграммы своим друзьям и Лоэнгрину, сообщая, в какое печальное положение попала, и стала ждать ответа. Но никто не отозвался. «Видимо, военное положение затруднило доставку телеграмм», — попыталась она уверить себя.

Из книги «Моя исповедь»:


В этой унылой комнате я провела без денег несколько страшных и мучительных недель. Одинокая и больная, я сидела по ночам у окна, вспоминая свою закрытую школу, думая о том, что война никогда не кончится, и следя за полетами аэропланов в надежде, что бомба избавит меня от проблем. Мне кажется, что если бы яд продавался в аптеках так же свободно, как противоядие, интеллигенция всего мира в один прекрасный день исчезла бы с лице земли.


В конце концов один милый французский дипломат помог Айседоре выбраться из гостиницы, где она стала уже заложницей, и выехать в Париж. Ей снова вспомнилось, как в юности всей семьей они великолепно переночевали в лучшей лондонской гостинице и сбежали не расплатившись. Сейчас на такой трюк Айседора была уже не способна: пропал юношеский задор, да и в дешевых гостиницах портье всегда начеку — слишком много здесь бывает желающих уехать, не оплатив счета.

Париж встретил Айседору мрачными улицами. Серые унылые фигуры людей монотонно влачились вдоль домов. Каждое утро в пять часов их будил гул от разрыва снарядов Большой Берты — подходящее начало для мрачного дня, полного грозных вестей с фронта. Близость смерти, запах крови и человеческой бойни отравляли дни, а по ночам все со страхом ждали налета неприятельских аэропланов.

Айседора не находила себе места. Своих друзей и учениц она не нашла — кто-то был в эмиграции, были и погибшие. «Бельвю» почти развалился. Возникло желание пойти сестрой милосердия, но ее останавливала мысль о том, что прибавление еще одного человека к длинной очереди желающих ухаживать за ранеными ничего не меняет.

Однажды ночью во время воздушного налета Айседора вышла из дома и направилась в сторону площади Согласия. Люди скрывались в бомбоубежищах, на улицах не было ни души, а она испытывала судьбу… впрочем, нет, просто ей надоело прятаться, а вид воздушного налета, безусловно, представлял собой великолепную картину ада, ворвавшегося в земную жизнь. Раздирающий уши грохот близко рвущихся снарядов и всполохи огня опьяняли. Вдруг среди этого грохота она расслышала слабый звук флейты. Подойдя ближе, она увидела совсем молоденького солдата, который сидел на ограде фонтана и играл нежную мелодию Листа.

Айседора была потрясена увиденным. Оказывается, она не одинока в своей радости безумия. Как странно и великолепно звучит флейта среди грохота и гула! Под эти звуки руки Айседоры плавно взлетели к небу; танцуя, она стремилась своими нежными и трепетными движениями отвести страшную птицу с черного небосклона. В свете ракеты она увидела грустные глаза флейтиста и тоненькие слабые веточки голых кустов, сплошь усыпанные мельчайшим бисером капелек; капельки призрачно мерцали и дрожали, но мужественно держались на обезображенных наготой ветвях, бережно сохраняя вечную красоту Парижа.

Налет закончился, мелодия затихла. Солдат-флейтист и Айседора пошли каждый своей дорогой. Айседора вернулась в свою бедную комнату, а солдат ушел на фронт, где, говорят, «ангел смерти унес его далеко, далеко от жизни».

Я завещаю себя грязной земле, пусть я вырасту моей любимой травой.

Если снова захочешь увидеть меня, ищи меня у себя под подошвами.

Быть может, этот флейтист был последним погибшим солдатом, потому что через несколько дней война закончилась.

Люди, счастливые, вышли из своих темных убежищ. Под Триумфальной аркой они крепко взялись за руки и радостно запели: «Мир спасен! Мир спасен! Жизнь! Снова к нам вернулась жизнь!» Откуда-то появилось огромное количество цветов, которые тайком выросли в неприметных уголках, чтобы украсить собою День Возвращения Жизни.

Люди, столь много потерявшие во время войны, сегодня безмятежно радовались этому солнечному дню. Но наступили будни, и, подобно поэту, который очнулся от своих грез, чтобы найти хлеба с сыром для своей возлюбленной, мир пришел в себя и вновь погрузился в коммерческие расчеты.

Айседора несколько месяцев пыталась осуществить невозможное — вновь превратить свой любимый «Бельвю» из госпиталя в школу танца. Но из этого ничего не вышло, и она вынуждена была продать свой «Дионисион» под фабрику удушливых газов, совершенно необходимых, по мнению французского правительства, для проведения будущих войн.

Из книги «Моя исповедь»:


Потеря «Бельвю» была для меня большим ударом. Дни проходили уныло и монотонно. У меня есть любимая песня, написанная Вагнером. Называется она «Ангел». В ней говорится о поверженной в горе и уныние душе, к которой является ангел света. Таким светлым ангелом стал для меня Вальтер Руммель — пианист, введенный в мой дом одним из моих друзей. Увидев его, я подумала, что это молодой Лист, сошедший с портрета. Я слушала его игру и называла своим Архангелом.

Читатель не должен забывать, что эти записки охватывают целый ряд лет, и когда меня постигала новая любовь, будь то простой смертный, ангел или демон, я верила, что это тот единственный, которого я так долго ждала. Но, вероятно, любовь всегда порождает такую уверенность. Жизнь — как маятник: чем глубже погружаешься в скорбь, тем радостней возрождение. Блаженное время наступило для меня.


Айседора и Вальтер остановились в небольшой гостинице у моря и, как это ни парадоксально, устроили ателье в стенах бывшего гаража. Любовь, музыка и танец поселились в столь неприглядном месте.

Айседора решила обустроить это варварское жилище. Запах бензина она заглушила ароматом цветов. Их разнообразие давало возможность фантазировать, составляя самые замысловатые букеты. Айседора опускала цветы в вазу, потом отходила, долго и внимательно смотрела на букет, возвращалась, что-то поправляла в нем и снова отходила посмотреть. Это занятие требовало неторопливости и оставляло в душе удивительный покой. Весь гараж был украшен цветами. Они стояли даже на полу, а Айседора, похожая на богиню Флору, танцевала среди них.

Айседора и ее новый возлюбленный вели уединенный образ жизни, лишь изредка выбираясь из своего райского уголка, чтобы дать очередной благотворительный концерт в пользу раненых. В госпитале лежали в основном еще совсем молодые ребята, и эти выступления помогали им забыть о своих страданиях и вспомнить о любимых, оставленных на границе между миром и войной. Их благодарность не имела предела, и они дарили Айседоре дешевые конфеты, яблоки или куколок, которых сами мастерили из остатков бинтов. Айседора долго хранила эти незамысловатые подарки, столь дорогие для ее сердца.

Из книги «Моя исповедь»:


Через музыку и любовь, через любовь и музыку моя душа возносилась к высшему блаженству. Счастливое время наступило для меня, — время, озаренное присутствием моего Архангела.

Однако вместо того чтобы наслаждаться найденным счастьем, я снова загорелась желанием приняться за создание школы и с этой целью телеграфировала своим ученицам в Америку. По приезде их я собрала вокруг себя самых верных друзей и сказала: «Поедем вместе в Афины, полюбуемся на Акрополь и подумаем, нельзя ли основать школу в Греции».

Горе мне! Приехали мои ученицы, хорошенькие и повзрослевшие. Мой Архангел взглянул на них и пал, — пал к ногам одной из них. Как описать путешествие, ставшее для меня Голгофой любви? Впервые я увидела зарождающуюся симпатию в гостинице, а убедилась в ней уже на пароходе, направляющемся в Грецию.

…Однажды вечером, на заходе солнца, когда мой Архангел, все более и более принимавший в моих глазах человеческий облик, заканчивал марш из «Гибели богов» и последние аккорды замирали в воздухе, точно растворялись в огненных лучах, откликались эхом на Гиметтусе и тонули в море, — я внезапно подметила встречу двух взоров, одинаково горевших в огненном закате. Меня охватил такой бурный порыв ярости, что я испугалась. Находясь во власти безумного отчаяния, я ушла из дому и всю ночь бродила по холмам. Конечно, и раньше мне приходилось испытывать муки ревности, но никогда еще мною не овладевала такая бешеная страсть, как в этот раз. Я любила его и в то же время ненавидела. Теперь я понимала тех несчастных, которые убивают возлюбленного, толкаемые на преступление невыразимыми муками ревности.

С той поры все величие Эллады не могло вытеснить из моей души огненного демона, который мною овладел, беспрестанно вызывая в моем уме образы влюбленных, грыз мои внутренности и разъедал мозг, точно кислота. Вид их обоих, сиявших молодостью и взаимным влечением, доставлял мне нестерпимую муку. Сейчас я понимаю, что это было наваждение, но тогда оно опутало меня, словно сетями, и невозможно было освободиться. Я поняла, что даже мой опыт не помог мне.


Айседора всеми силами старалась скрыть от своих учениц раздирающее ее горе. Предстать униженной перед ними было выше ее сил. Это равносильно положению человека с обезображенной фигурой, которого голым выставили на публичное обозрение перед толпой зевак. Несмотря на невыносимую душевную боль, Айседора организовывала восстановление Капаноса, занималась с девушками, вдохновляя их на создание танцев, достойных Акрополя, плела вместе с ними венки из цветов жасмина, бегала, шутя и весело смеясь, к морю и плескалась в его волнах. Она старалась научить своих учениц красоте, спокойствию, философии и гармонии, душа же ее корчилась в тисках невыносимой муки.

Все ее существо кричало о невозможности более терпеть эти страдания и о непреодолимом желании немедленно покинуть Грецию. Внешне же обстоятельства складывались самым благоприятным образом. Айседора вместе со своими ученицами была приглашена на торжественную манифестацию в честь коронации на Стадион в Афинах. Сначала состоялось шествие патриархов в шитых золотом парчовых одеждах, которые ослепительно сверкали на солнце. Затем вышла Айседора, окутанная нежной тканью пеплума, в сопровождении оживших статуэток Танагра. Король был в восторге от увиденного. Он произнес незабываемые слова: *Вы, Айседора, дарите нам бессмертную красоту Фидия и возрождаете век величия Эллады». — «Помогите же мне обучить тысячу учениц, чтобы они своими дивными плясками привлекли сюда весь мир и вызвали бы всеобщее удивление и восторг», — отвечала королю Айседора. Но королю больше нечего было сказать.

Из книги «Моя исповедь»:


«Что значат мелкие страсти по сравнению с моими великими грезами?» — думала я, глядя на влюбленных в свете любви и прощения. Но в ту ночь, увидев в лунном сиянии их прильнувшие друг к другу силуэты, я опять стала жертвой жалкого человеческого чувства и была так им потрясена, что, как зверь, ушла и в одиночестве бродила целую ночь. Долго я просидела на скале Парфенона, думая повторить гибельный прыжок Сафо.


…Те, кому я
отдаю так много, всего мне больше
мук причиняют…

Нельзя описать словами мучительную страсть, которая меня пожирала, и нежная красота окружающей меня природы только усиливала мои страдания. Но разве можно было допустить, чтобы земная страсть помешала осуществлению наших великих планов? С другой стороны, я не могла прогнать мою ученицу из школы, где она получила воспитание, а наблюдать за ее любовью, растущей с каждым днем, казалось мне невыносимым. Я попала в тупик. Осталось одно — отрешиться от всего этого и подняться на духовные высоты… Все, что мне оставалось, — это прикрыться щитом преувеличенной веселости и пытаться потопить свои страдания в дурманящих греческих винах.


Разрубить гордиев узел помогло совершенно невероятное событие: молодого короля укусила злобная обезьяна, и через несколько дней он скончался в нестерпимых муках. Власть переменилась, и Айседоре со всей школой пришлось вскоре уехать из Греции, так как они пребывали там в качестве гостей бывшего министра Венизелоса, который в данный момент стал жертвой политических репрессий. Все деньги, потраченные на обустройство Капаноса, оказались потерянными. Мечты о создании школы в Греции были разрушены. Ничего не оставалось, кроме как отплыть на ближайшем пароходе во францию. В Париже Архангел и ученица Айседоры покинули ее, навсегда исчезнув из жизни великой танцовщицы.

Остальные ученицы тоже вынуждены были оставить ее. Правительство послевоенной Франции не в состоянии было финансировать школу, а у самой Айседоры вообще не осталось никаких сбережений.