Аристофан — комедии родитель.


</p> <p>Аристофан — комедии родитель.</p> <p>

Комедийное дело не шутка, но труд.
Своенравна комедии муза,
И хоть многие ласк домогались ее,
Лишь к немногим она благосклонна, —

писал первый комедиограф Аристофан. И действительно, комедия дело не шуточное, поэтому, быть может, появилась она на свет позже, чем трагедия, и комедиографов история насчитывает гораздо меньше, чем трагиков. Пример самой Древней Эллады говорит об этом.

О жизни первого комедиографа сведений в истории почти не осталось, а вот об истоках комедии говорит нам само слово: по-гречески «комос» означает «веселая толпа», «процессия навеселе». Ее Величество Комедия не постеснялась возникнуть из хоровых фаллических песен в честь бога Диониса, прославляющих животворящие силы природы. «Шумная толпа земледельцев обходила поля и деревни, распевая хором веселые и достаточно откровенные песни в честь богов, посылающих на землю солнечные лучи и дождевую влагу, дарующих обильный урожай и сытную пищу. Не исключено, что в состав праздничных увеселений входили также игры ряженых, одетых в маски животных или птиц и разыгрывавших нехитрые сценки.

Можно представить себе, что толпа гуляк из какой-нибудь деревни встречается с такой же толпой из другой деревни, и тогда возникал шуточный спор, перебранка двух хоров или их вожаков. При этом особенно важно отметить, что песня хора часто становилась средством насмешки и обличения негодных членов общества, которых, разумеется, хорошо знал каждый присутствующий. Случалось, простые земледельцы, притесняемые каким-нибудь богатым человеком, собирались ночью около его дома и распевали песни, изобличающие корыстолюбие и жестокость обидчика». (Ярхо)

Участники процессии, а позже актеры в комедийном спектакле, как могли уродовали себя. Увеличивали свой вес в районе того места, что располагается пониже спины обширными подушками, прикрывая их короткими хитонами, под которыми ноги казались несоразмерно тонкими и уродливыми. Несуразность такой фигуры усиливалась широкой комической маской, делающей актера большеголовым. Все это нередко дополняется громадным, свешивающимся и постоянно вздрагивающим от суматошных движений фаллом, нагло выглядывающим из-под хитона.

Комедия, получив истоки в народных празднествах, была наиболее близка и доступна крестьянству, к возвышенному стилю не тяготела и защищала интересы тех, кто в поте лица своего возделывал непокорную землю Греции. Комедиограф должен был взвалить на свои плечи нелегкую ношу: вынести на суд зрителей и высмеять все злободневные проблемы общества, дабы последнее могло со смехом распрощаться с ними.

Аристофан появился на свет в 446 году до нашей эры и был современником Софокла и Еврипида. Молодой комедиограф, значительно уступавший в возрасте великим трагикам, не боялся налетать на них с критическими замечаниями.


Слов мне не найти никаких
Искусных, скользких, гладких, еврепидовских.
Ах, нет, не надо брюквы еврепидовской.

Аристофану, как мало кому знавшему женскую натуру, открывшему в некоторых ярких представительницах женщин кладезь доброты, мудрости, милосердия и лукавства — вспомни, мой дорогой читатель, как мы побывали вместе с тобой, Периклом и Аспасией на представлении «Лисистраты» — невыносимо было женоненавистничество Еврипида и вряд ли он одобрял и вот эти строки Эсхила о женщинах:


— Несносные созданья, вы надеетесь,
Что сможем город отстоять и храбрости
Прибавить сможем войску осажденному,
Перед богами городскими ползая,
Вопя, крича, рассудок потеряв и стыд?
Нет, ни в годину бед, ни в дни счастливые
Я с женщинами дела не хочу иметь.
Одержат верх — наглеют так, что спасу нет,
А в страхе вовсе губят дом и город свой.

Аристофан никогда бы так не сказал о прелестных созданиях. Он может над ними подшутить, иногда на грани фола, но никогда не оскорбить их достоинства. «Лисистрата» – «это его вдохновенная песнь Мужчины в честь Женщины. Это гимн мудрости Женщины и одновременно – ее дьявольской хитрости. Это — гимн звездной жизнерадостности Женщины и ее неисчерпаемой жизнестойкости. Аристофан одним из первых подчеркнул давно известную истину, которую вот уже много веков не устают повторять поэты, драматурги, художники, философы: Мир без женщины – ничто!» (Ю. Абрамов В. Демин)

В пьесе «Облака» достается по первое число и великому Сократу. Герою пьесы очень не посчастливилось. Сын его оказался транжирой и мотом, поставил под угрозу полного исчезновения само наследство от отца своего. И тогда папаша решился обратиться за помощью к софистом, во главе которых был главным Сократ. О софистах шла слава, что они, якобы, могли обучить искусству убеждения. А благодаря убеждению можно отстоять и свое богатство. Отец решается поступить в эту школу, но вскоре понимает, что земные проблемы, как говориться, Сократа «не колышат». Он сидит высоко в своей корзине над несчастными, замученными наукой и спертым воздухом учениками, и занимается изучением космических пространств. Отец молодого повесы пытается докричаться до философа:

— «Сократ! Сократушка! Скажи, умоляю тебя, что ты там делаешь?

— Зачем зовешь меня? — следует презрительный ответ мудреца. — Я хожу по воздуху, изучая солнце».

Школа Сократа у Аристофана подобна балагану, и вопросы, волнующие ее посетителей буквально пронизаны пиками остроумных и злых насмешек.


Однажды у Сократа спросили:
Как мыслит он о комарином пении:
Трубит комар гортанью или задницей?
Сократ ответил:
…что утроба комариная
Узка. Чрез эту узость воздух сдавленный
Стремится с силой к заднему отверстию.
Войдя за узким ходом в расширение,
Из задницы он вылетает с присвистом.

В противоречивой фигуре комедийного Сократа «Аристофан, без сомнения, не давал портретного сходства с оригиналом, которому он приписывал много чуждых Сократу черт. Пародия на философскую „беседу“» софиста с обучающимся учеником была так убедительна и правдива, что однажды показанная зрителям, она уже не забывалась. Вот почему много позже комедия Аристофана сыграла столь роковую роль в политическом процессе Сократа при вынесении ему приговора судом.

Аристофан вывел своего Сократа безбожником, отвергающем Зевса и прочих богов государственной и народной религии. По мнению Аристофана, у Сократа в небе облака заставляет двигаться не Зевс, а воздушный вихрь. Боги Сократа — новые боги, отменяющие старых, признанных государством. Зрители, конечно, смеялись. Но то, что в 423 году до нашей эры, когда ставились на сцене «Облака», звучало лишь шуткой, — четверть века спустя, при изменившейся политической ситуации было широко использовано в числе других аргументов государственным обвинением, как доказательство преступного отрицания Сократом официальных богов, засвидетельствованного Аристофаном». (История греческой литературы).

В пьесе «Законодательницы» Аристофан поднимает неподъемную на практике по тем временам, да что там греха таить — и по нынешним тоже, тему о существующем в обществе экономическом неравенстве и о необходимости имущественного равенства. Правда, социальная утопия ни в коем случае не предусматривала возможности включения в ряды равных представителей низших слоев населения — рабов. Вся черная работа с неимоверно плохо оплачиваемыми ее результатами возлагалась на их плечи. И никто даже и не заикается об иной возможности решения этого вопроса. Зато порассуждать на тему передачи государственной власти в руки женщин, лишить возможности держать при себе бразды правления неразумных античных мужчин — тема весьма и весьма благодатная для «прародителя комедии» и решена она в особо эффектном оформлении.

В комедии «Женщины в народном собрании» решаются проблемы не столь масштабного характера, а куда более приближенные к проблемам повседневной жизни. На спектакле зрители присутствуют при заговоре против мужчин. Женщины здесь прибегают к хитроумному коварству: крадут у мужей их одежду, обряжаются в нее и, подобрав под шляпы длинные волосы, а под подбородки подвязав фальшивые бороды, отправляются заседать в народное собрание. В собрании им удается протолкнуть законопроект об одинаковом праве как молодых, так и пожилых женщин на равенство в любовных утехах. Причем, приоритет в получении ласк имели женщины более зрелого возраста.

Однако исполнение этого закона на практике привело к весьма плачевным последствиям. Посудите сами: только молодой и красивый юноша направлял стопы свои к ненаглядной молодой красавице, как более зрелая матрона перехватывала его по дороге, согласно недавно принятому закону. Но и ей он не доставался, ибо находилась старуха совсем уж преклонных лет, которая имела полное право перехватить у матроны свеженького кавалера и урвать у него отнюдь не один лишь сладостный поцелуй. Таким образом, закон, позволяющий пользоваться самым древним старухам в силу их преклонного возраста молодыми людьми в первую очередь, фактически лишал остальных женщин малейшей возможности окунуться в вожделенные волны страсти. О пылкости же древних старух говорить не приходится, ибо очень уж они соскучились по ласке в те времена, когда еще отсутствовал надлежащий закона.

Случалось, что комедия, зародившаяся в народном празднестве, связанном с продолжением рода человеческого, страдала пошлыми, а подчас и прескверно-сальными шуточками, и зрители, приветствовавшие столь низкий пошиб, оказывались «недостойными высокого смеха». Своим одобрением пошлостей они страшно огорчали Диониса, в честь которого и распевали непристойные куплеты. Он, страдая, говорил:


— Всякий раз, как вижу я
В театре эти штучки знаменитые
Иду домой, на целый год состарившись.

Аристофану почти всегда удавалось остановиться на границе дозволенного, пройти словно по острию бритвы между искрометным юмором и примитивной пошлостью и не свалиться в гнилую трясину последней. Посуди об этом сам, мой дорогой читатель.


Взгляните, что за сладость вам вручается,
Раздвинуть ножки стоил лишь немножечко,
Для жертв местечко сразу приоткроется
А тут, глядите, славная жаровенка.

Или вслед идущей женщине с пышными формами он мог сказать:


Не зад у ней, а праздничное шествие.

К вопросам имущественного неравенства, к несправедливости распределения материальных вожделенных ценностей среди людей, Аристофан возвращается в своей пьесе «Плутос» или «Богатство». Герой комедии безукоризненно честный землепашец Хремил до преклонных лет старается побороть бедность, но всегда в этой борьбе терпит разгромное поражение. В конце концов отчаяние гонит его в Дельфы, дабы там испросить совета у оракула Аполлона, как же ему воспитывать своего сына: «следует ли предоставить ему прожить такую же трудовую тяжкую жизнь, сопряженную с безрадостной бедностью, в которой прожил он сам, или же попытаться изменить добрый нрав сына и, сделав из него негодяя и человека бесчестного, тем самым содействовать материальному улучшению его жизни. Ответ дельфийского бога, как всегда, оказался загадочен: Аполлон предписывает Хремилу неотступно следовать по пятам за тем, кого первым встретит он по выходе из святилища.

Хремил идет за первым попавшимся на глаза, неизвестным ему человеком, который оказывается слепым и идет поэтому вперед по дороге очень медленно, неуверенно спотыкаясь. Хремил решается заговорить с незнакомцем и, к неописуемому своему изумлению вдруг узнает, что этот загадочный слепец никто иной, как сам бог богатства — Плутос. В свое время и Плутос был зрячим, но однажды, будучи еще мальчиком, он как-то пригрозил Зевсу, что будет ходить только к справедливым, разумным и порядочным людям, и Зевс ослепил его из зависти к смертным.

Хремил потрясен встречей с богом богатства. Он понимает теперь, почему в мире так много богачей среди негодяев: Плутос не видит тех, к кому он заходит. Хремил страстно желает избавить Плутоса от слепоты и с этой целью собирается отвести его в афинское святилище бога Асклепия, божественного врача, совершающего чудесные исцеления, дабы восторжествовала справедливость», («История греческой литературы»)


чтоб честные люди одни в благоденствии жизнь проводили;
Негодяев же всех и безбожников всех да постигнет обратная участь!

В неописуемом восторге Хремил восклицает:


— Всей душой к этой цели стремясь, мы с трудом наконец отыскали
Благородное средство, прекрасную мысль, применимую к нашему делу.
Если Плутос теперь станет зрячим у нас и не будет вслепую скитаться,
Он к порядочным людям направит свой путь и уж их никогда не оставит,
А дурных и безбожников будет бежать. И затем всех людей осчастливит,
Их богатыми сделав, но в них сохранив благочестье и прежнюю
честность.

Но тут выходит в скромном наряде Бедность и держит перед народом свою разумную речь:


— Если б даже случилось, как хочется вам, — это вам не пошло бы на пользу!
Да ведь если бы Плутос стал зрячим опять и раздал себя поровну людям,
То на свете никто ни за что бы не стал ремесло изучать иль науку.
А коль скоро исчезнет у нас ремесло и наука, то кто же захочет
Иль железо ковать, или строить суда, или шить, или делать колеса,
Иль тачать сапоги, иль лепить кирпичи, или мыть, иль выделывать кожу,
Или плугом разрезавши лоно земли, собирать урожаи Деметры.
Если сможете праздными жить вы тогда, ни о чем о таком не заботясь?.
У ремесленника, как хозяйка, сижу в доме я и его принуждаю
И нуждою, и бедностью путь отыскать, чтобы денег на жизнь заработать.

Хремил в гневе отвечает Бедности:


— Что ты можешь хорошего дать?
Только плач и стенанья голодных детей и голодных старух причитанья!
О бесчисленных блохах, о вшах, комарах говорить я уж вовсе не стану,
Их великое множество, над головой они вьются, жужжат, досаждают,
Заставляют вставать бедняка, говоря: «Хоть ты голоден, все ж поднимайся!»
И к тому ж вместо платья имеет бедняк лишь лохмотья, а вместо кровати —
Сноп соломы, клопами кишащий; засни так они тебя живо разбудят!
И гнилую рогожу он вместо ковра постилает, а вместо подушки
Он под голову камень побольше кладет, и питается он вместо булки
Корнем мальвы, а вместо ячменных хлебов — пересохшими листьями редьки.

Тут Бедность поясняет страждущему справедливости старику:


— Участь бедного — быть бережливым всегда и всегда быть прилежным в работе,
Нет избытка совсем у него, но зато не бывает ни в чем недостатка.
Ты не знаешь того, что не Плутос, а я помогаю стать лучшими людям
И душою и телом. Ведь вот: от него, от богатства, — подагрики люди,
Толстопузые и толстоногие все, разжиревшие до безобразья;
У меня ж сухощавы, страшны для врагов и с осиновой талией тонкой.
А теперь речь о нравственности поведу и немедленно вам докажу я,
Что пристойность и скромность со мною живут,
А с богатством — одна только наглость.
Посмотрите теперь на ораторов вы в государстве: пока они бедны,
То с народом своим, с государством они поступают всегда справедливо;
Но лишь станут богаты, казну обобрав, — справедливость их тотчас исчезнет;
Строят козни они против граждан своих, поступают враждебно с народом.

Но Бедность уже никто слушать не желает, все бросаются к Плутосу, ибо прозревший, идет он к народу.


— Окружен толпою Плутос несметною.
Все люди, что доселе были честными
И бедными, теперь его приветствуют
И руку жмут ему, сияя радостью;
Богатые ж, владевшие имуществом
Обильным, да нечестно приобретенным,
И хмурят брови и глядят все пасмурно.

Тут Плутос говорит:


— Прежде всех — тебе привет, о Гелиос!
Священная Паллада — мир земле твоей!
Своих несчастий прежних я стыжусь теперь:
Не ведал я, с какими раньше жил людьми!
А всех достойных моего сообщества
Я избегал, не видя их. О, горе мне!
Неверно поступал в обоих случаях.
Иначе я теперь все это сделаю,
И докажу всем на земле отныне я,
Что против воли был я с негодяями!

И исполнил Плутос свои намерения. И зажили люди в достатке, зарабатывая его честным трудом, «и перестали богам приносить жертвы, потому как не чувствовали за собой грехов, требующих прощения и не нуждались в помощи небожителей. Тогда от имени последних, чрезвычайно возмущенных, высказался Гермес:


— Самое ужасное
Вы совершили! С той поры как зрячим стал
Бог Плутос — нет ни лавра, нет ни ладана,
Ни пирогов, ни жертв: нам, богам, никто
И ничего не жертвует!
Бывало, получал от всех торговок я
С утра добра немало: слойку сдобную
И мед, и фиги, и что подобает мне;
Теперь — лежу, задравши ноги с голоду!

И не жалеют его люди, потому как «Гермес-барышник в доме им не надобен. Не в хитрости теперь нужда, а в честности».

Люди новыми глазами взглянули на своих богов:


— Не отдавать, а брать — таков обычай их!
Ты погляди им на руки на статуях!
Мы о щедротах молим их и милостях,
Они ж суют нам руки вверх ладонями.
И ясно, не дарить, а брать им хочется.

Жрец, служитель богов, поддерживает в этом диспуте Гермеса-барышника:


— Прежде вы,
Хоть бедны были, жертву приносили в храм
Спасенный путешественник иль следствия
Удачно избежавший. Если кто хотел
Счастливое услышать прорицание,
То и меня, жреца, он звал. Никто теперь
Жертв больше не приносит, не приходит в храм…
А вот нагадить — ходят прямо тысячи!

Кончается пьеса тем, что все ее участники провожают Плутоса на место его нового жительства, в храм богини Афины. Да, видно, со временем неплохо устроился там бог богатства, пригрелся у алтаря и забыл о простых людях, а проходимцы и рады тому. Потому-то они, как и прежде, процветают и в два горла «жрут общий без жеребьевки пай» на несправедливой земле.

И в суде пронырливые судьи:


Щупают, как смоквы, у ответчиков бока,
Что, созрели уж для взятки или пусть еще растут.
Они ищут среди граждан побогаче дурачков,
Почестнее, поглупее выбирают простака,
С херсонесского надела вызывают и в суде
Мигом скрутят, на лопатки опрокинут и с сумой
Пустят по миру скитаться.

И на войне честный человек встает в первый ряд сражающихся, а бесчестный получает повышенный оклад.


И отвратительно
Глядеть, как старики в бою сражаются,
А молодежь на жалованье едете в Фракию.

И в политической деятельности честного человека днем со огнем не сыщешь, хоть зажги все факелы. Бесчестный человек


Мели, толки, покруче фарш замешивай,
Подперчивай, подсаливай, подмасливай
Да подсласти словечками повкрадчивей.
А в общем, как рожден ты демагогом быть,
С пробойным басом проходимец рыночный,
Всем одарен ты, чтобы стать правителем.

Вот так вот поступают проходимцы, а люди, по-прежнему, смотрят с надеждой на них, проходимцы же знают, что «для них находка — нищий и без сил народ» и продолжают обманывать его доверчивость. Бесстыжие обогащаются, страна нищает, а бог богатства продолжает плутовать в храме богини Афины и не желает обратить свой взор на вопиющую вокруг несправедливость.

Как мы видим, от непримиримого Аристофана вдоволь доставалась не только смертным, но и самим бессмертным богам. Кто был достоин осмеяния, тот ему и подвергался, не взирая на лица.

Размышления о богах и, как вывод, отрицание всяческой пользы их для людей, приводит Аристофана к мысли наделить божественными свойствами вольных птиц, действительно воочию соединяющих небо и землю. Божественное правление птиц на земле гораздо разумнее, считает он, нежели правление античных богов. Быть может, боги, благодаря своей хитрости и коварству отняли у птиц первоначальное царство над людьми? Поэтому поэт размышляет:


— Вовсе не боги, а птицы людьми управляли и были когда-то
Надо всеми царями. Петух и теперь словно царь выступает персидский,
И понятно вполне, что один лишь петух из пернатых украшен тиарой.
Так велик и могуч был он в те времена, что о власти его петушиной
Вспоминают доселе, и стоит теперь прозвучать его песне под утро,
Как встают для работы ткачи, гончары, кузнецы, заготовщики кожи,
Мукомолы, портные, настройщики лир, все, кто точит, сверлит и строгает,
Обуваются быстро, хоть ночь на дворе, и бегут…

Птицы с радостью поддерживают Аристофана, приводя свои веские доводы в пользу их божественного происхождения:


— Отныне будут птицам
Всевидящим, всеведущим,
Все смертные молиться.
Во власти птичьей — целый мир.
Ведь это мы храним плоды зеленые
И губим беспощадно
Жучков, букашек, мошек.
Корни, стебли, лепестки грызут они,
Гложут завязи плодов и ветви толстые.
Благоуханные сады
Мы не позволим осквернять,
И ни жучки, ни червячки
От наших крыльев не уйдут.
Поверьте, вы еще сильнее станете,
Когда внизу мы, птицы, будем властвовать.
Ведь нынче люди, облаками скрытые,
Безбожно врут, богов зовя в свидетели.
Когда же будете в союзе с птицами,
Пусть поклянутся Зевсом или вороном!
Тихонько ворон подлетит, прицелится
И клюнет прямо в глаз клятвопреступника!

Обиделись боги, озлились на эллинов, взирая на такое кощунство. Кто бы мог подумать: провозгласить верховным правителем простого петуха — и удалились «на край Вселенной, в мирозданья щель глубокую», оставив лишь Гермеса, «сторожить барахлишко божее: горшочки, ложки, плошки, сковородочки!» А на земле они поселили Раздор —


чудовищного демона,
И все ему на расточенье отдали.

И пообещали боги, что никогда не увидеть людям больше богиню мира Тишину.

Но люди добивались, дожидались, дождались ее и с радостью сказали:


— Здравствуй, здравствуй, дорогая,
Славен, славен твой приход!
Стосковались по тебе.
Страсть томила нас давно
Возвратиться на поля.
Ты — наш клад, богатство наше, золотая Тишина!
Свет и счастье ты для всех,
Кто боронит, сеет жнет!
Всяким изобилием,
Милостью, щедротами
Нас благословила ты!
Ты — спасенье земледельца, каши ячневый горшок!
Низко кланяются лозы и смоковные побеги
Все, что зреет, все, что зеленеет на земле,
Тебе шлет привет
И смеется!
Счастье, радость и богатство сами в двери к нам идут.
Никогда войну отныне не пущу к себе я в дом.
Не хочу, чтоб пела песни о Гармонии война.
Эту пьяную старуху я за стол не посажу.
К тем, кто счастлив и доволен, вдруг врывается она,
И творит дела лихие, и буянит, и громит,
И дерется. А попробуй по-хорошему сказать:
«Ляг, возьми заздравный кубок, выпей сладкого вина» —
Так она еще свирепей ваши изгороди жжет
И еще неумолимей топчет, давит виноград.

Но война, не спрашиваясь, заходит во многие дома и по сию пору, спустя тысячелетия. Доброе пожелание античного комедиографа и по сей день остается, увы, пока лишь благим пожеланием:


Все, что смертному нужно,
В вашем городе будет:
С вами Мудрость, Хариты, Веселье, Любовь!
И над вами сияет благой Тишины
Золотая улыбка.